Сказ о космических ушельцах

* * *

Но вот, наконец, схема переброски утверждена. Группу добровольцев посадят в звено дооборудованных ДБ-3. Перебросят в Ланьчжоу. Резервный аэродром Хами. Мы пытались протестовать, требуя лететь сразу на боевых машинах с лидером, но командование заверило, что истребители перегонят по Синьцзянскому маршруту опытные лётчики— перегонщики, мы их получим уже на месте.

Как посадить в скоростной небольшой самолёт, имеющий мидель фюзеляжа всего 1.5кв. м., хоть шесть— семь человек здоровых мужиков в громоздком лётном снаряжении? Одного запихнули в кабину стрелка— радиста, а остальных — в бомбоотсек. Последнее решение— самое неудачное. В ПАРМе поспешно смастерили деревянные приспособления для установки в бомболюк. Дополнили кислородной системой с использованием больших баллонов от ацетиленовой сварки. Машины нам выделили старые, ещё с моторами М-85. Жарко, с переходом на личности обсуждался вопрос участия в перелёте "новой" машины, которая ожидалась с завода в Комсомольске-на-Амуре. Дело было в следующем:

В первом квартале 1938 г. к производству ДБ-3 присоединился еще один завод— N126 в Комсомольске-на-Амуре. Постановление Совета Труда и Обороны по этому поводу появилось еще в мае 1936 г., когда ЦКБ-30 только испытывался. Но только в марте 1938 г. военной приемке предъявили первый самолет. Приняли его условно: в машине было немало дефектов, и комплектация оборудованием и вооружением не отличались особой полнотой. Более того, выяснилось, что УВВС не имеет договора с заводом, а стало быть, и средств на оплату построенных им машин. Тем не менее, предприятие в Комсомольске по планам наркомата продолжало собирать ДБ-3. К маю их накопилось уже восемь — все с недоделками. Лишь в июне первые четыре машины наконец-то прорвались через военных приемщиков.

Лететь на них через пустыни Монголии в объятый войной Китай не хотелось. Наконец, полный состав машин и экипажей для перелёта был утверждён. Всех добровольцев разбили на группы, прикрепили к машинам. В последние сутки поспешно заканчивали доработки. По моему настоянию часть щелей в бомболюке заклеили авиаполотном. Кислородную систему смонтировали "на живую нитку", связь с экипажем— только через стрелка, отопления кабин никакого. Попытался поговорить с инженером на эту тему. Но в техзадании на ДБ-3 были костюмы с электроподогревом. Промышленность их так и не освоила толком, не хватает даже на экипажи бомбардировщиков. Нам их не дали. Обсудили отвод тепла от маслорадиаторов, но на машинах с М-85 они кольцевые на двигателе. От отчаянья предложил схему удлиненных теплообменников от Ил-14. К ней не нашлось материалов, хотя сама схема вызвала благожелательный интерес, особенно экипажей, намаявшихся с жутким холодом на высоте. В конце концов, просто взяли в военторге "простыню" "подшивы", порвали её на огромные полотенца носовых платков. Летать в холод в промёрзшей кислородной маске без этого было удовольствием ниже среднего— полная маска замёрзших соплей!

Наконец, сборы закончены, полное снаряжение получено, охая и с прибаутками "бочком— ползком" занимаем "места— люкс"!

Бомбардировщики взлетают неспешно, натужно гудя моторами. В резонирующем фюзеляже всё дрожит. Мне достался самолёт одной из первых серий, ещё не прошедший модернизацию. Нет даже окошка для обзора лётчиком бомболюка. Мы набились в это вместилище бомб как сельди в бочку. Очень мешает центральная нервюра фюзеляжа, на которой размещены замки подвески бомб.

Полёт долгий, монотонный. Самолёт дрожит сложной перемежающейся вибрацией. Очень чувствуется статическая неустойчивость. Каково же пилотам— машина весь полёт "висит на штурвале" не давая единственному пилоту ни секунды отдыха.

В тёмном бомбоотсеке нельзя поговорить— всё заглушает рёв двигателей. По той же причине нельзя спать, и даже думать. Холодно, темно и тряско. Плотный запах высокооктанового бензина, металла, выхлопа, масла изоляции. И мочи. Его не вывести ничем. Постоянные мерные раскачивания машины убаюкивают, всё остальное не даёт спать. Сознание проваливается в какой-то транс непонятного оцепенения. По мере набора высоты всё тяжелее дышать. Кислород поступает из баллона напрямую, без подогрева и увлажнения. Сразу после редуктора. Он неимоверно холодный, совсем сухой. Дышать им становится очень тяжело.

Мороз обволакивает предательски мягко. Затёкшие ноги уже перестали болеть, от них остались только фантомные боли. Даже мысль "мы летим на юг!" уже не греет. Мой овчинный зимний комбинезон, вместе с поддетыми под него тёплыми слоями промёрз, как пустыни Антарктики. От неподвижности начинается подобие бреда. Кажется, что если стукнуть по унту, он отзовётся звуком серебряного колокольчика. Временами расталкиваю товарищей "Не спи— замёрзнешь!", сказать это нельзя, а когда сознание уже уходит в тёплый сон, а сосед начинает тормошить— жуткое чувство обиды.

Во сне мне мерещится, что в носок центроплана возле фюзеляжа, прямо под "лобиком", ужом переполз маслорадиатор, свернулся уютным цилиндриком, а горячий воздух после него вольготно заполняет весь фюзеляж, создавая в нём тропическую жару. Я купаюсь в этом жаре, он немного обжигает, как отчаянный холод, но мне приятно! Самоуспокоено готов провалиться в тёплый сон без пробуждения, но тут в очередной раз волна толчков в спину, идущая из кабины стрелка, выбрасывает меня из жары полуденной Сахары моего сна в ревущий мороз бомболюка.

От отчаянья начинаю вспоминать все возможные отопительные системы. Как много человечество придумало в своей погоне за теплом?! Но кто мешал Ильюшину применить хоть что-то из этого разнообразия на этой машине?

В горячечном бреду от холода, высоты и кислородного голодания мой мозг находит огромный заговор Врагов Рода Человеческого клином сошедшийся на идее меня заморозить в этом бомбоотсеке!! Мир, огромный до беспредельности, сжался в последнюю каплю тепла в моём истерзанном организме. "Надо!" — великое слово!! Надо жить, дышать, долететь до этой войны.

В очередном бредовом сне мы все, но летим не на этом самолёте, а на не существующем пока Ил-14. Лёгкая белая парадная форма, удобнейшие кресла, тёплый, уютный салон. Стюардесса с нежной улыбкой на немыслимо красивом лице изящнейшей походкой идёт по красной ковровой дорожке устилающей проход. Перед ней— сервировочный столик с кофейником. Чашка в моих руках, изящная и тонкая, как розовые лепестки, наполненная благоухающим напитком. Кофе, такой, как я любил в той жизни. Брал его в небольшом магазине на улице Пушкина зелёного подмосковного городка Жуковский, не ленясь прибыть туда с иного конца Вселенной. Годах в семидесятых жестокого ХХ века. Кофе редкий, арабский. Из тех, что пьют только шейхи. Его кто-то из внешторговцев удачно "махнул" на старые танки чуть ли не по весу. Как же смешно выглядела дамочка из "совковой образованщины", которая брезгливо морщила крупнопористый мясистый нос, обнюхивая свежайшие зелёные зерна. Она что-то там вещала, что в Свободной Америке даже свиньи такое жрать не будут. А потом она взяла яркую жестянку быстрорастворимого импортного кофе какой-то европейской марки. Дура! В Европе не растёт кофе!!!

Я тогда брал именно этот, зелёный в зёрнах. Жарил его на старой медной сковородке, предварительно "раскислив" её чесноком, до характерного чуть слышного потрескивания темнеющих зёрен, молол в надёжнейшей советской кофемолке, варил в серебряной джезве с резной деревянной ручкой. Именно этот кофе в этом сне. Черный как ночь, горячий как огонь, сладкий как любовь! А запах! Это мечта всех Поэтов и Богов Вселенной!

Самолёт резко просел в воздушной яме, вырвав меня из объятий пленительного сна. Мы снижаемся.

Посадка запомнилась немилосердной болтанкой на кругу, костедробительной тряской на пробеге. Потом, охая и матерясь от перетекающей "мурашками" огненной боли в отмороженном теле мы все поочерёдно неуклюже вылезаем через верхнюю стрелковую турель на жухлую траву каменисто— песчаного аэродрома. Прибыли! Земля дрожит и раскачивается под ногами, замороженный организм отзывается невнятной болью на любые движения. Но главная мысль— быстрее отлить! Замерзающее тело собирает всю кровь во внутренних органах, в том числе— почках. Оные усиливают свою выводящую работу, так что весь последний час значительная часть мыслей собиралась на напряжённом клапане мочевого пузыря.

Вслед за стрелком ныряю под фюзеляж, отбегаю за стойку шасси. Скрюченными от мороза опухшими на высоте пальцами ищу в тёплом клапане комбинезона сморщенный до неразличимости "вывод", преодолевая все неудобства тяну его наружу. С трудом открываю рефлекторно сжатый сфинктер мочевого пузыря. Накатывает одно из самых острых радостных чувств. Это не передать словами. Там боль и радость, чувство беспредельного облегчения. Всё это в журчании.

Постепенно выхожу из глубины внутреннего мира, оглядываюсь. Все мы, пассажиры и экипаж, стоим под крылом одной стройной шеренгой, как на параде.

Только тут начинаю слышать шелест ветра, песню какого-то китайского жаворонка в небе, ощущать такие вкусные запахи южной степи. Мы в Ланьчжоу! Остальные ДБ-3 нашей группы заруливаюь на стоянку бодро порыкивая моторами.

Прилетели, мягко сели

Высылайте запчастя:

Шасси, дутик, винт с мотором

Фюзеляж и плоскостя...

Эту песенку мурлычет штурман. Переглядываемся, идём обратно. На ту строну машины, выгружаем свои немудрящие пожитки из её промёрзшего чрева. Подъехал ГАЗ-А аэродромной команды, нас встречает руководитель базы полковник Владимир Михайлович Акимов.

— Здравствуйте, товарищи. Приветствую Вас в сражающемся Китае! Грузитесь, и поехали в столовую, уже заждались.

Словно подтверждая его слова, тройка И-15 начинает запускать и прогревать моторы. Выруливает на взлёт по пыльному полю, обыденно взлетает. Тут рядом война.

В столовой нас встретил "старший штурман" (так для китайцев у нас называли комиссара), тепло поприветствовал, пригласил трапезничать с дороги. Кормили вкусно. Было там тепло, светло, по осени почти не было мух, просто рай какой-то. Все три ДБ-3 успешно выполнили несвойственную им роль транспортников успешно сев на высокогорном аэродроме. Группа добровольцев, пережив непростой перелет, наслаждалась простыми радостями лётной столовой. Местная специфика была, блюда на основе риса и местных овощей с рыбой. Доводить всё до абсурда и есть их палочками никто не стал. Все вместе, добровольцы и экипажи доставивших их и бомбардировщиков, заняли целый угол в столовой, усердно работая вилками и ложками. За едой говорили мало, с любопытством осматривая китайскую архитектуру этого лёгкого павильона.

Где-то на лётном поле иногда ревели прогреваемые моторы, на кухне шумно гремели посудой и перекликались китайские повара, мы же сосредоточено, без лишнего шума, насыщали истерзанные холодом и усталостью тела первыми дарами китайской земли.

Ланьчжоу — город в среднем течении Хуанхэ..

Аэродром расположен в горах на высоте 1900 м над уровнем моря,

Прямо в столовой мы встретились с нашим новым командованием. Я попал в "группу маневренных истребителей" под командованием Константина Коккинаки. В штабе группы он кратко ввёл нас в местные дела:

С захватом Шанхая японские войска двинулись вверх по реке Янцзы к Нанкину. 20 Ноября 1937 года началось третье и последнее японское "воздушное наступление" на временную столицу Китая. Хотя китайские войска на земле дрались слабо, прикрытие с воздуха столицы и города Наньчан резко усилили наши эскадрильи, прибывшие в Нанкин как раз вовремя, чтобы укрепить изрядно потрепанную противовоздушную оборону. Во время этих боев, продолжавшихся и после взятия Нанкина примерно до 22 декабря, японские морские истребители из групп переведенных на сушу с авианосцев постоянно сопровождали бомбардировщики Мицубиси. Наши И-15 и И-16, поспешно вступившие в бой над Нанкином и Наньчаном, сумели, в некоторой степени, достичь местного превосходства в воздухе.

Советские истребители, получившие в Китае новые прозвища (И-16 — "ласточка", И-15 — "чиж"') сражались в одном строю с американскими "ястребами" ("Хоуками"), своими основными соперниками в Испании, итальянскими "Фиат" CR.32, английскими "Гладиаторами" и французскими "Девуатинами" D.510. В Наньчане объединенной советско-китайской истребительной авиагруппой из 30 машин некоторое время командовал Дун Миндэ.

Японское командование полагало, что после падения Нанкина Центральное правительство Китая рухнет и сопротивление разобьется на отдельные очаги. Но Чаи Кайши перевел свою столицу западнее, в Ханькоу.

По данным разведки В 1935 -1937 гг. японские ВВС получили, соответственно, 952, 1181 и 1511 боевых самолетов. С 1937 г. авиапромышленность Японии засекретилась и, скорее всего, резко увеличила выпуск современных боевых самолетов. На 1 мая 1938 г., по неполным данным, китайская авиация сбила и уничтожила на аэродромах 625 японских самолетов, потопила 4 и повредила 21 японский военный корабль, нанесла другие потери в живой силе и технике, уничтожила ряд важных военных объектов.

Отсюда, с авиабазы Ланьджоу, два воздушных пути, — сказал присутствовавший Акимов. — Один, через Сиань и Хонькоу, ведет в центральные районы Китая, другой, через горы, — в 8-ю Национально-революционную армию Чжу Дэ. Командующий авиацией генерал Чжоу Чжичжоу и переводчик Ван Си координируют нашу работу.

Тут мне вспомнилась давно, ещё в той жизни, прочитанная статья:

"Трагедия Китая заключалась в том, что политическое и военное руководство страны находилось в руках людей, которые свои эгоистические интересы ставили выше национальных. В армии процветали взяточничество, казнокрадство, бюрократизм, продажность, прямая измена.

Командующего китайской авиацией генерала Чжоу Чжичжоу совсем не беспокоило ее плачевное состояние. Он всячески покровительствовал жуликам и проходимцам, наживавшимся на закупках заведомо негодных самолетов, так как имел от того немалую выгоду. Взятки он брал без зазрения совести. Об этом узнал через китайцев наш авиационный советник П.Ф. Жигарев. Он-то и настоял перед китайским командованием о снятии Чжоу Чжичжоу с занимаемого поста, но было это только в 41-м.

Ответственность за состояние китайской авиации ложилась также на Кун Сянси, который долгое время контролировал закупки самолетов за границей. Находясь в дружбе с главой итальянской военно-воздушной миссии, он принимал от итальянских фирм заведомо негодные самолеты. Когда обнаружились эти злоупотребления. Кун Сянси был отстранен, однако изменить положение в авиации китайское правительство уже не могло".

* * *

Устроились в домиках на аэродроме. Было очень непривычно страдать от жары поздней осенью. Непривычная архитектура, бумага вместо стёкол в окнах, необычная мебель— всё кричало, что мы далеко от дома. Да ещё от пыльных ветров на зубах всегда поскрипывал песок.

На следующее утро переоделись в штатское и, получив китайские документы в виде просторного "платка" из шёлка с изображением эмблемы гоминьдана с подписью испещрённого иероглифами и заверенного огромной, явно отдающей средневековьем, красной прямоугольной печатью, вышли в город. Ланьчжоу поразил. Город большой, заметно пыльный, зажатый горами и бурной жёлтой рекой. Это административный центр провинции Ганьсу. Непрерывно снующие по средневекового вида улочкам толпы китайцев, стайки грязных и скудно одетых детей. На "прогулку" мы вышли в сопровождении нашего представителя, двух техников, которым нужно было что-то в городе, и трёх полицейских в чёрной форме, с тяжёлыми маузерами в деревянных кобурах. Но главным их оружием были бамбуковые палки. Нас сразу на входе в город окружила стайка детворы, но полицейские, помахивая палками и крича что-то пронзительно— резкое неожиданно высокими голосами, держали их на расстоянии.