Фрол оглядел скопившихся вокруг него солдат. Было много незнакомых. Их смяли, и люди, потерявшие своих командиров, прибивались к чужим. Военным органам придется попотеть с проверками. Окружены могли запросто притащить с собой несколько вражеских шпионов, как собака, нахватавшая блох. "Но это уже не моя смена", — подумал Фрол. — "Сперва надо вернуть людей к своим".

Бухали дальние разрывы. Минометы не смолкали ни днем, ни ночью. А здесь, пока было тихо. И лес вокруг, местами был еще цел. На последней позиции, с которой Фрол получил приказ сняться, и прорываться, от леса остались одни столбы разной высоты. Потому что кроны все порубило...

Стрельба, — привычный фон, — прекратился. Наступила минута тишины, которая не будет долгой. Но нарушило ее не то, чего все ждали. Зашипело, зашкворчало, а затем издалека, путаясь и сталкиваясь со своим же эхом, загремел далекий, усиленный техникой голос.

— Внимание! Солдаты и офицеры красной армии! — Загудел голос с чужим иноземным говором. — Вы полностью окружены. Ваше положение безнадежно. При сопротивлении вас ждет только гибель. Или — вы можете сдаться в плен. Вам будут гарантированы: достойное обращение, хорошее питание, и приличные условия проживания. После скорого конца войны, вы сможете спокойно вернуться домой. К своим семьям. Солдаты и офицеры красной армии! Немецкий народ, и немецкая армия — вам не враги!..

Вокруг молчали.

— Нахваливает себя фашист... — Сказал кто-то.

— Я вот, братцы... — Послышался в темноте неуверенный голос. И Фрол узнал рабочего Павленкова. — В империалистическую, попал, в плен, к немцам-то. Так, побатрачил. А сказать по правде, — народ они культурный.

— А я сейчас, в самом начале, под Брестом к немцам в плен попал — перебил Павленоква злой голос, — Так твои — культурные — согнали нас под открытое небо. Огородили как в выгоне козлячем. И держали там, без еды и воды, — пока мы дохнуть не начали. Хорошо убег. Ты лучше примолкни, немцелюб.

— Павленков! — позвал Фрол.

— Я, товарищ капитан.

— Вы не в Берлине, часом, в плену были? Не в Кёпенике?

— Нет, товарищ капитан. Ульм — у них там большое место называлось. Вот под ним, на чем-то навроде большого хутора — там я был. А что?

— Да так. Ничего. — Мотнул головой Фрол. — Ничего... Послушайте товарища, и заткнитесь. А от кого еще услышу о прелестях фашистского плена — ответит по закону военного времени.

— Ничего. Дай срок, — и мы немчуре в матюгальники покричим, — Подал голос сидящий рядом Симакин.

— Правильно говоришь, Симакин. — Кивнул Фрол. — Только не немчуре, — а фашистам. Я... знал немцев. Очень достойных товарищей. А фашист — это не про национальность. Это про тупость, жестокость, и желание грабить других. Если эти три качества в человеке есть — под фашиста его обстругать — никакой сложности. Понял?

— Так точно, товарищ капитан.

...Внимание! Солдаты и офицеры красной армии! — Пошел на второй круг чужой рупор. — Вы полностью окружены. Ваше положение безнадежно. При сопротивлении вас ждет только гибель. Или — вы можете сдаться в плен. Вам будут гарантированы: достойное обращение, хорошее питание, и приличные условия проживания. После скорого конца войны, вы сможете спокойно вернуться домой. К своим семьям. Солдаты и офицеры красной армии! Немецкий народ, и немецкая армия — вам не враги. Мы пришли не поработить вас. Мы пришли освободить вас от ига жидо-большевистской власти. С нашей помощью вы сбросите антинародное ярмо большевиков. Мы восстановим для вас старые добрые порядки!..

Раздался басовитый рокот, будто рядом завелся трактор для транспортировки тяжелых орудий. Фрол повернул голову, — это хохотал Логвинюк. Здоровенный, с руками лопатами, с моржовыми седыми усами, рабочий. Начальник смены в мирной жизни. В военной — сержант. — Ха-ха-ха-ха-ха... Заходился он, опираясь на винтовку, и испуская из себя спокойный басовитый рокот. Фрол напрягся — только нервного срыва ему сейчас и не хватало.

— Успокойтесь, Логвинюк, — окрикнул здоровяка Фрол.

— Что?.. А?.. Не могу... — Задыхаясь пропыхтел сержант. — Старые порядки они пришли восстановить... Это как, а? Чтоб снова кулак в неурожай дал деревне зерна под неподъемный процент? А через сезон — уже вся деревня его с потрохами? И чтоб кулак заставлял мужиков своих жен к нему водить в уплату долга? Я молодым видел... Старые порядки — нашли, чем блазнить. Заманивала гулящая баба сифилисом! А-ха-ха!

Логвинюк имел авторитет. И так он заразительно смеялся, что Фрол и все вокруг непроизвольно прыснули.

— Верно, — Хмыкнул в темноте, вроде-бы Михайлов. — Старые порядки... Как там при батюшке-царе таблички висели? А? Кто помнит? "Собакам, и нижним чинам вход воспрещен". В ресторан рабочему нельзя. В парк носу не суй — не по чину. Там баре гуляют. Спасибо что пришли вернуть, господа-фашисты.

— Верно, Лукич. — Я в царевой армии успел послужить. Солдат — на тротуар не ходи. Нам — быдлу — не положено. Изволь только по мостовой, чтоб не мешать благородным господам.

— А вы, молодые, — что лыбитесь? Я на фабрике господина Еремеева до революции погорбатится успел. Четырнадцатичасовой рабочий день — не хочешь? И спишь при фабрике. И продукты купить — только в магазине хозяина при фабрике. И по его ценам, которые он сам назначает. Так не хочешь?!

— У нас, до красной власти, при царе, за рабочей стороной, квартал проституток был. Девчонки по одиннадцать-двенадцать лет. Возрастом как моя внучка. Своим срамом торговали. А царская власть им — рабочие билеты. Вот тебе старые порядки.

— А в нашей деревне-то, при прежней власти — зачахла община. На выкупные платежи не тянули. Земля худая, черезполосица. А у барина — лучший чернозем. А он еще по нашим худородам — со своими собаками, пьяный — на псовую охоту. Мы на бунт — а приехали солдаты, и нас пальбой да штыками. Отца моего прикололи. Добрые были порядки!

Смех поднятый Логвинюком быстро угас. В голосах людей, через память, появилась злоба. Иногда веселая, а иногда горькая, как полынь. Но Фрол решил, что для здесь и сейчас — это было хорошо. Он и сам вспомнил. И нищую деревню. И жирующее неправедное начальство в круговой поруке. И роскошь богатеев, на фоне безпролазной бедности. И неподъемные долги. И постоянный страх, за завтрашний день. А потом революция, — невероятный хаос. И все те беды и труды, через которые большевики повернули жизнь на какие-то совершенно новые рельсы. И последние десять лет — счастливые тридцатые, в которые он, и его семья, и люди вокруг, — жили. Потому что оказывается можно было жить, а не выживать. Без страха за завтрашний день. Без закона, что служит лишь богатеям. Без хитрых денежных махинаций, в которых тебя всегда обманут. Без денег под процент, долгов, выкупных платежей, и ипотек. А теперь к нам пришли вернуть старые порядки...

— Ладно, мужики. Мастера-рабочие, — Фрол повысил голос. — Хорош галдеть. Не ровен час, враг на звук нам подарков накидает. Посмешил фашист старыми порядками, да... Память у нас не короткая. Но спасибо, что еще напомнил. Пока мы живы — хрен им, а не старые порядки. А как нас не будет, — дай бог, — дети и внуки будут не дурнее нас.

Фрол поднялся на затекшие ноги, глянул на часы.

— Подъем, мужики. Наш срок. Оружие зарядить. Все лишнее бросить. Идти молча. Командиры — к каждому ходячему раненному приставить по человеку для сподруки. Лежачих несем на носилках в хвосте. Кто остался без командиров — айда за нами, делай как мы. Если кто заблукатит или отстанет, пробирайтесь как наметили. При гибели командира — командование по старшинству. Выбьет всех командиров — по рабочему авторитету. Пулеметчиков вперед не пускать. Если немец нас первый заметит, то наших первых и срежет. Пулеметчики должны нам дать огня на прорыв. Огонь на свое усмотрение. Тихо пройти все равно не выйдет... Берем в напуск! Назад не сдавать. Нас и так немного. Второго шанса прорваться не будет. Ну, вроде все... Вперед, товарищи-рабочие. Увидимся на той стороне. Ни пуха — ни пера.

Люди стали подниматься, зажурчали тихие голоса, забряцало оружие. Двинулись первые силуэты через лес.

Фрол отвалился от дерева. Перекинул ремень автомата под правую руку. Выдохнул сильно, вдохнул глубоко. И шагнул в туман.

* * *

Эпилог 4: сорок два года спустя.

Россия. Год 1963й.

— Лиша, — позвала его жена, выглядывая из кухни. — Лишенька! Погляди, какая-то машина к нам подъехала, да гудкует.

Ли очнулся. Он не слышал никакой машины. Его слух, к концу седьмого десятка, не ослаб; в отличие от зрения. Но он в последнее время, он все чаще стал впадать в задумчивое забытье. Когда мысли забирали его настолько крепко, что он часто не слышал ничего вокруг. В старые времена, с таким "багажом", он был бы негоден ни к бою, ни к караулу...

— Сейчас погляжу, Катенька...

Он поднялся с кресла-качалки, у журнального столика. Проходя мимо жены, погладил ее по плечу. Подошел к входной двери, открыл ее, и выглянул на крыльцо.

Забор у его дома был — одно название, — штакетник. Благо, сейчас были не старые времена. Не от кого было огораживаться заборами. Тем более, в их колхозе. Но яблони перед домом разбросали ветви так густо, что ему пришлось наклонится, чтобы хоть что-то углядеть с крыльца. Спина в наклоне привычно и досадно стрельнула болью.

За штакетником, блестя на солнце хромом, стояла двухцветная, бело-бордовая "волга". У водительского места стоял молодой человек, в модной у городских безрукавной тужурке, и солнечных очках с синими стеклами. А с пассажирского выбирался... Ли напряг глаза, поправил очки. Тягостна старость. Спустился с крыльца, подошел к штакетнику, и наконец углядел гостя.

— Лёня!

Старик у машины махнул рукой. И прихрамывая на трость, пошел к забору.

— Здравствуй, Миша!

Хвори отступили. Ли добрался до штакетника, открыл калитку, обнял гостя.

— Ах ты старый гриб! — Радостно фыркнул Ли. — Уж и щеки обвисли.

— Старый, не старый, — усмехнулся гость. — А ты меня сразу узнал.

— По глазам. — Хлопул его по плечу Ли, разомкнув объятья.

— Сколько мы не виделись? — Спросил Гость.

— Да уж... лет семь? С последней встречи ветеранов нашего отряда, в Ленинграде.

— Встреча, встреча... — Меланхолично сказал гость. — Смогли собрать всего четверых.

— Грозовые годы, — развел руки Ли. — Многие прожили раньше срока. А кто уцелел, — добирает старость.

— И беспамятство молодых, — кивнул гость. — 176-й рабочий боевой отряд... Сейчас никто и не помнит про нас.

— Номера отрядов — не главное. — Пожал плечами Ли. — Главное, — чтоб помнили принципы.

Гость неопределенно покачал головой.

— В дом пригласишь? — Спросил гость.

— Мой дом, — твой. — Кивнул Ли. — А водитель?

— Это — сын, — улыбнулся гость, поглядев на водителя. — Вениамин. Попросил его привезти. Сам-то уже не вожу. Руками ослаб.

— Похож на тебя, — заметил Ли.

— Врешь, — улыбнулся гость. — На мать он похож. Весь в мать...

— Зови к нам.

— Нет, — отрицательно качнул головой гость. — Он в машине передохнет. Я, Миша, приехал, с тобой поговорить. И если у тебя в доме родные — давай лучше пройдемся.

— Даже так? — Нахмурился Ли.

— Да, вот так.

— Жена дома, — поразмыслил Ли. — Но я ее сейчас отправлю.

— Не обидится?

— Она у меня — товарищ проверенный. Долгую жизнь со мной прожила.

— Ну, веди, — согласился гость.

Они неторопливо прошли по дорожке к дому. Ветерок колыхал сучковатые ветви яблонь, тихо шелестел листвой. Подуло сильнее — раздался шлепок: Яблоко упало с ветки, и глухо ударилось о землю.

— Красивые яблоки, — заметил гость.

— Много падалицы в этом году, — качнул головой Ли. — Червяк какой-то завелся. Жрет изнутри. С виду яблоко красивое. Даже зреет раньше срока; — как раз потому, что его изнутри червь ест. А потом уже и на ветке удержаться не может. Гниет. И падает.

Гость помолчал.

Они дошли до крыльца.

— Неудобно, — оглянулся на машину Ли. — Сына в машине держать. Жарко. Давай я его хоть в дом проведу. Сами уединимся.

— Ничего, — ухмыльнулся гость, и на секунду стал похож, на себя молодого. — Потерпит. В конце концов, — он капитан. А я генерал.

— Ого, — вскинул брови Ли. — Пошел по твоим стопам?

— Да уж, по моим. — Фыркнул гость. — Мы с тобой, на земле спали. Край хлеба делили. Товарищей хоронили. А этот, только по загранкомандировкам горазд.

— Нехорошо ты о сыне.

— Другие они... — Поглядел на человека у машины гость. — Пусть хоть тут почувствует "тяготы и лишения военной службы". Помаринуется малость.

— Пойдем.

Они вошли в дом. Ли коротко представил жене своего старого боевого товарища, и попросил сходить на почту — журнал "Наука и Жизнь", в этом месяце почему-то не пришел... Катерина улыбнулась, и ответила, что про журнал она лучше справится у почтальона, когда тот придет в среду. А сейчас сходит к Галинке — жене агронома. На том и порешили.

— Настоящая она у тебя, — сказал гость, когда за женой закрылась дверь. — А у моей — все хрусталь, да тряпки, да ковры... Дом уже на музей похож. Нет живого угла... И сама — как экспонат; манекен царицы в брильянтах...

— Проходи, садись, — пригласил Ли. — Голодный?

— Нет.

— Откупорим?

— А чем богат? — Оживился гость.

— Всем, что дает природа, — улыбнулся Ли. — Вино из крыжовника, из смородины черной, красной, розовой. Сидр.

— Метрополь, как есть! — Всплеснул руками гость. — А сам что посоветуешь?

— Из розовой смородины. Ты газированное любишь? Есть молодое.

— Нет, — покривился гость. — С газов меня пучит.

— Ну, тогда старого урожая.

Ли принес бутылку, бокалы, набросал мужской рукой нехитрую закуску. Выпили.

— Не хуже магазиничных, — причмокнул губами гость. — Лучше даже.

— Да, — согласился Ли.

— Не жалеешь, — что ушел из госбезопасности? — Спросил гость.

— Ты уже спрашивал, — улыбнулся Ли. — Не помнишь? И в 30е. И потом, — когда встретились под Вязьмой. И после войны.

— Так, — махнул бокалом гость — в том и интерес. Вопрос один, — а человек с годами меняется.

— Я крестьянин. — Пожал плечами Ли. — Думал, свой долг с ружьём отдал. Видишь — председателем колхоза-миллионника стал.

— И депутатом.

— Был и депутатом. — Кивнул Ли. — Земля, и люди земли — вот моя жизнь. Так я думал. Я не жалел. Думал — сделал жизнь правильно. А вот теперь, на пенсии...

— А что — теперь?

— А теперь, — именно теперь, — думаю. Может — поторопился? Может, нужен я был еще в органах?.. Разве мало у нас осталось врагов?..

— Снаружи, или внутри?

— Оба-два.

Помолчали.

Гость посмотрел на стену с призами, вымпелами и грамотами. На видном месте висел мастерски-минималистичный карандашный рисунок, на уже пожелтевшем от времени листе. На нем, хозяин дома, молодой, слегка ссутулившийся, сосредоточенно чистил вытащенную из ножен короткую шашку. Сбоку от рисунка висел плакат. На нем двое радостных людей, с европейским и азиатским лицом, радостно жали друг-другу руки, на фоне индустриальной стройки, и красных флагов. Под ними шли красные иероглифы.