— Немного, — Фернандо встал на коленях между ногами Легрэ и принялся нарочито неторопливо распускать шнуровку на одежде, заставляя Кристиана гадать, что будет дальше. Дьявол толкался продолжить игру, а слабые ростки разума шептали, что нужно заканчивать. Освободив уже напряженный член, он несколько раз провел рукой по нему, пока не выступило семя, подхватил Кристиана под бедра и как можно резче вошел в него.

Легрэ ощущал себя так, словно его насадили на боль. Он не успел подготовиться, чтобы принять Фернандо и вскрикнул, откинул назад голову, вцепился в плечи короля напряженными пальцами. На несколько мгновений Кристиан совершенно утратил чувство реальности и разум его затуманился странной темнотой, когда же он вынырнул из нее, то понял, что сам двигается навстречу брату, стремясь слиться с ним в боли и в страсти сильнее, чем в горечи сегодняшнего вечера.

— Давай же, — хрипло попросил он, — сразу.

— Мог бы и не просить, нежный, — зло усмехнулся Фернандо, одним движением насадив на себя Кристиана и одновременно укусив его в плечо. Резкие движения, приносящие муку и сладость, выворачивающие душу, чтобы принять в нее другого и не отпускать больше никогда. Укусы, до красных, почти кровавых отпечатков, заставляющие тело вздрагивать и отодвигаться. Руки, которые не отпускают.

— Мой, — прорычал Фернандо, вбиваясь в Легрэ изо всей силы. — Мой, слышишь?

— Твой, — иногда вскрикивал, иногда стонал Кристиан, цепляясь руками и ногами за Фернандо, выгибаясь под ним, мечась, словно в агонии. Он впивался перепачканными землей руками во влажную кожу, зарывался в волосы, открывал для поцелуев и укусов шею, сходя с ума. Это было похоже на борьбу — дикую, жадную, ненормальную. Она возносила Легрэ к небесам, поднимала все выше на гребне наслаждения, и наконец, достигла пика — коротко вскрикнув, Кристиан оцарапал спину короля и, задыхаясь, бурно излился на собственный живот.

— Фернандо.

Сбивчивый шепот Легрэ послужил последней каплей, и король с гортанным криком кончил. Тяжело упав на согнутые руки над братом, принялся его чуть судорожно целовать.

— Кристиан...

Легрэ тяжело дышал, и чуть переведя дух, взял лицо своего короля в ладони и припал губами к губам. Он мысленно клял себя за то, что в каждом движении взгляде и вздохе проступала его любовь. Тело Фернандо было горячим, его губы солоноватыми и мягкими — от них невозможно было оторваться.

— Не выходи, — шепнул он, заглядывая в глаза. — Побудь во мне еще немного.

Фернандо мягко улыбнулся, но с той жестокой мягкостью, которая проявлялась, когда тьма затапливала глаза, показывая приближения безумия. Со странной нежной мягкостью, которая с некоторых пор появилась у почти ко всему холодного короля. Ничего не ответив, он начал опять целовать Кристиана, отдаваясь непонятно откуда возникшему чувству покоя и уверенности, что все будет хорошо. Не в первый раз у судьбы выгрызать то, что нужно, отдавая и зачастую ломая себя, лишь бы все получилось. Не в первый раз... Все будет хорошо... Через некоторое время пришлось прервать поцелуй.

— Нужно вставать, ты застудишься, — еще раз коротко поцеловав Легрэ, Фернандо встал и быстро привел себя в порядок. — Подожди здесь, я псов отведу обратно. Соле! — он повелительно указал на брата и принялся отвязывать волкодавов. Сидящий рядом с Кристианом пес спокойно улегся и завилял хвостом.

Легрэ погладил пса по косматой голове и тот резко обернулся, но, ткнувшись носом в руку Кристиана, учуял запах хозяина и не рискнул его укусить, хотя вид у пса был недовольный и Легре не стал искушать судьбу слишком сильно. Он поднялся и, наблюдая за тем, как Фернандо уводит собак в псарню, натянул штаны. Над головою раскинулось звездное низкое небо, и был виден млечный путь. Кристиан задумчиво взглянул на башенные окна — туда, где горел свет, где были покои герцога Сильвурсонни. Легрэ погладил Соле по голове.

— Хороший пес, — сказал он дружелюбно.

Вернувшийся Фернандо только хмыкнул, глядя на картину "дружбы" человека и волкодава.

— Пойдем, — он кивнул Кристиану и, ухватив пса за ошейник, повел его к псарне. — Теперь мои собачки тебя не тронут, — после этих слов монарх задумался и продолжил чуть менее уверенно, запирая Соле с остальными псами, — по крайней мере, не должны до моего приказа.

Через час, приведя себя в порядок с помощью горячей ванны, бальзамов и коньяка, Фернандо с Кристианом заснули в спальне у короля.

* * *

Через полчаса после ссоры в дверь, за которой скрылся Луис, деликатно постучали и раздался голос пожилой женский голос:

— Молодой хозяин, позвольте войти.

Юноша, который сидел на стуле у окна, огляделся на то, что натворил. Подхватил покрывало, накрылся им и отодвинул засов, чтобы выглянуть в спальню. Там стояла немолодая женщина, которую называли все кормилицей Фернандо. Герцог еще плотнее укутался в покрывало.

— Я... простите... уже очень поздно, матушка, — он смущенно прятался за дверью, стесняясь своей наготы.

— Вы уже простите, молодой хозяин, но его величество приказал прибраться у вас в комнате. Мы с вами не знакомы еще. Мое имя Кармелита. Вы разрешите?

Женщина не улыбалась, но, казалось, во всем ее спокойном облике было столько тепла и скрытого света, что рядом с ней хотелось успокоиться, расслабиться и забыть обо всех печалях и горестях.

— Не надо убираться. Я сам... сам уберусь, — юноша вытер рукой заплаканные глаза. — Завтра уже будет чисто. Он зря вас разбудил в столь поздний час. Я, правда, справлюсь.

— Молодой господин, так ведь я не сама буду убираться-то, вон сколько молодых бездельников по замку шляется, они и уберут все. Вы только позвольте. Негоже ночь в сырости проводить, — продолжила Кармелита, взглянув на лицо герцога, и возникало ощущение, что она имеет в виду совсем не разлитую воду. — Да и вам не пристало таким делом заниматься

— Я все равно не усну, — с благодарностью отозвался юноша. — И я сам беспорядок развел. А теперь поздно, очень поздно... Мне не хотелось бы никого будить, — Луис опустил глаза, глядя на свои голые ноги и размышляя над тем, как, наверное, глупо и взъерошено выглядит теперь.

— Ну что вы, молодой господин, слуги на то и нужны, чтобы за господами прибирать. Вы бы одеться хотели? Подождете в других покоях, пока здесь уберут, или останетесь? — в голосе женщины чувствовалась ласка и небольшая обеспокоенность, слишком уж растерянным и несчастным выглядел юноша.

— Наверное... Я... посижу... да... — кутаясь в покрывало, герцог нерешительно покинул комнату и глянул на разоренный стол, где еще торчал нож и болтался кожаный ремень. Прикрыл горло, на котором проступала синева. Поговорить? Они никогда с ним не говорят. Никогда не отвечают на вопросы... Они... он для них? Кто? Новая слеза и пустота в сердце.

Кармелита с жалостью посмотрела в спину юноши, и впустила слуг. Через четверть часа спальня была приведена в порядок, и она подошла к Луису:

— Пойдемте, я помогу вам привести себя в порядок на ночь.

— Да, конечно, — как же тяжело было подниматься. Тело все болело. Луис мог отдавать им тело. Заворачивался в шерсть, а сам внутренне закрывал все сильнее душу. Слушал ли Легрэ стихотворение, которое читал ему герцог, который сочинял строки на досуге, рисуя себе образ светлого рыцаря. Нет, он жаждал власти над телом. Слушал ли король, как звучал его голос, когда он говорил о Альваро Феллучи? Нет, он слушал свою страсть. Нельзя любить, когда такие разные, когда нет ничего общего, кроме кровати...

Кармелита помогла переодеться герцогу в ночную рубашку и еще раз тайком вздохнула — бедному мальчику должно быть больно.

— Молодой господин, — она неловко замялась, слишком неудобно было такое предлагать почти незнакомому, но оставлять так не годится. — Давайте я вам помогу чуть с синяками.

— Если есть мазь, то я сам, — смутился Луис. Он и так ощущал себя странно и... хотел сейчас лишь одного — зарыться в подушки и отключиться, хотя подозревал, что кошмары приду в видения странными образами, как бывает очень часто. Там не будет тепла. Там останется боль. Сдобренная советами Ксанте терпеть и молчать. Молчать и терпеть. Даже если будет совсем плохо. Сегодня герцог сорвался. Сказал, и его обвинили в неблагодарности.

Кармелита покачала головой.

— Сами вы не сможете как следует, не увидите, не достанете. Молодой господин, вам ли стесняться меня, старуху, — она опять светло улыбнулась. — Ложитесь, я вам помогу.

Луис подчинился. Он был не способен сейчас рассуждать. Но все равно стеснялся рук, которые обрабатывали его раны. Глаза неприятно щипало. Сердце трепетало от осознания, что нет больше места, где взойдет прежнее солнце. Осталось лишь зло и постоянные прятки:

Мне нравится небо в твоих волосах...

Бескрайнее чёрное небо.

Блуждают в нём грозы в прозрачных слезах

И звёзды прозрачного света.

В глазах твоих лёд. Жизнь открыта для зла,

Чистейшего зла, без изъяна.

Душа моя мраком отныне пьяна.

Пройду сквозь преграды и страны.

Огнём полыхнёт... Это сердце не в такт

Вдыхает тебя без остатка.

Меня ты ввергаешь в мучительный ад,

Со мною играешь ты в прятки.

Губы повторили, как молитву, стих, что оставил алые полосы на ягодицах и разорвал душу. Слезы вновь задушили и полились из глаз.

Кармелита присела рядом на кровать юноши, погладила его по волосам и начала тихим голосом петь колыбельную:

Спи, мой маленький ребенок,

Спи, я буду сидеть с тобой.

Дай тебе бог много счастья

В обманчивом мире таком.

Прекраснейшая из прекрасных,

Святая Дева Кастаньярская,

Когда придет час смерти

Заступится за нас (*)

(*) Колыбельная Кастилии

Женщина пела немудреную мелодию и продолжала гладить Луиса по голове, как маленького ребенка.

Голос женщины был тихим и нежным. Герцог слушал, а слезы все капали на подушку. "Ничего завтра не исправится. Никогда не исправится, — шептал разум. — Ты проклят... ты проклят, Луис... проклят Богом. Проклят людьми... Ты проклят..."

— Деточка, нельзя столько боли в себе носить, — слова Кармелиты лились продолжением колыбельной, мягко обволакивая ласковостью. — Ты поплачь, убери все из души, а я тебе потом другую подушку дам, негоже спать на подушке, наполненной черными думами. Эту мы сожжем, и улетит твоя боль черным дымом в небо.

— Не улетит... Она здесь, со мной, — еле слышно отозвался юноша. Тонкие пальцы сжали мягкий пух, горечь солеными каплями бежала дорожками по щекам. Чужой он здесь — в этом дворце. Совсем чужой. Лучше Фредерик бы оставался рядом с Фернандо. Он сильный, он умеет делать так, как хочется королю. Умеет играть с ним и зажигать черный огонь... Наверное, Альваро Феллучи тоже это удается.

Глоток воздуха через всхлипы. А Легрэ — глядит, чувствует, кажется, что понимает тебя до конца, а сам по друзьям ходит, жалуется. Не спросит, что на душе, только с телом разговаривает открыто...

— Чужой я здесь, матушка...

Кармелита неодобрительно поджала губы — вот Нано неслух, совсем ребенка довел.

— Деточка, чужой, не чужой — это уж как душа решает. Если душа отсюда рвется, значит, не судьба. Если душа хочет здесь остаться — помогай ей, — женщина продолжала потихоньку гладить Луиса. — Я уже давно к боженьке приблизилась, давно жду встречи с ним. Когда я поняла, что боженька уже ждет меня, посмотрела на свою жизнь, и поняла, сколько я всего неправильно сделала. Сколько всего из-за гордыни, боязни упустила. Стало мне так горько. Боженька мне столько всего давал, а я в слепоте своей прошла мимо. Деточка, ты душу-то очисти слезами да искренней исповедью, а там уже ее слушай. Душа — она частичка боженьки, не зря ее дьявол все время хочет искусить мыслями черными. Чем чернее душа становится, тем дьяволу радостнее — от боженьки еще одну душу отобрал. А светлая душа — это радость и боженьке, и всем архангелам и ангелам. Светлой душе все радуются.

— Богу я не нужен. Проклят я, — шепнул испуганно Луис. — Все в моих руках рассыпается, — он закрыл глаза, но видел, зрел, как в бездну падает. — Поскорее бы... Я только печали приношу, страдания одни... Мучиться заставляю и сам мучаюсь. Не хочу больше.

— Деточка, боженьке все нужны. Он за каждой душой приглядывает. Если ей хорошо — радуется, если плохо — печалится. Боженька ведь каждой душе выбор дает — какой ей стать. Ежели душа будет чистая и светлая — на покой ее к себе забирает, в райские кущи, а ежели душа темная — идет она к дьяволу, страдать до Страшного суда. Но вот куда душа пойдет — к боженьке или нет, человек сам решает. Если твоей душе плохо, то и другим, кто тебя любит, тоже плохо. Как же ты их сможешь возлюбить, если самого себя не любишь? Боженька же велит любить других как самого себя, а если себя не любить, то и других не полюбишь. Это все от дьявола у тебя такие мысли. Он твою душу совращает, черным красит. Чем больше красит, тем больше ты себя не любишь. А душа твоя бедная ломится к тебе, просится очиститься. Тяжело ей с такими черными мыслями быть. Плачет она от них. А что не хочешь — это правильно, нужно свою душу лечить израненную черными мыслями. Поплачь, деточка. Я тебе потом подушку с обережным знаком дам — будешь спать и светлые сны видеть.

Права, конечно, матушка, только по-своему, от добра права, а жизнь, юноша судорожно подтянул колени к животу... совсем другая. Злая и жестокая. Много в ней не зависит от стараний и желаний души...

— Нет любви никакой, нет ее совсем... Только печали да обиды. Только недоверие и зло. И огонь... много огня. Если бы вы видели, если бы слышали, что он мне сказал? Я ведь ничего от него не требовал. Ответа не просил. В душу не лез, не обвинял да и не посмел бы... И недоверие постоянное. Жалуется на меня друзьям, болтает о том, что мы тут делаем, подкладывает, как шлюху... — Луис всхлипывал, и было совсем непонятно, о ком идет речь...

Кармелита неодобрительно покачала головой — не похоже это на ее воспитанника, ой как непохоже. Он вон как светился буквально, когда юный герцог приехал. И какой ярый ходил, когда тот исчез.

— Деточка, любовь есть всегда, только мы иногда ее за горестями не замечаем. А стоит отодвинуть горести на минутку, да посмотреть — любовь всегда увидится, покажется. — Помолчав минуту, женщина продолжила, не переставая утешать нехитрой лаской. — Деточка, страшные ты вещи говоришь. Неужто, и правда так с тобой поступил? Он ведь такой счастливый был, как ты приехал.

Луис повернулся к женщине. Голова кружилась от выпитого вина до сих пор, по мышцам прокатывалась слабость. Ни к чему волнения добавлять и горести множить. Зачем он опять говорит? Зачем огонь разжигает?

— Вы простите меня... Я не то говорю, я... Мысли путаются... И все так перемешалось, что я уже ничего сам не понимаю, только знаю, что ничего хорошего не будет, — он опал опять на подушки без сил, вспоминая сладкие губы Фернандо и его объятья. Горя в поцелуях Кристиана.

— Ну что ты, деточка. Ты говори, говори, нам старикам что остается? Только поговорить, для другого мы уж и не пригодны. Хорошее — оно всегда в жизни есть, только вот не видим мы его зачастую из-за печалей и дум плохих.