Налево от полярной звезды

— Я тоже работаю. (в стенку)

— И вот так не нравится, да?

— Я тоже устаю. (в стенку)

— А когда вот так — не нравится?

— Щекотно (хихикая)

— И вот так — что, не нравится?

— Ах! (с придыханием)

— И по спинке... (нежно)

— Ммммм... (закусив губы)

— И по животику...(нежно)

— Еще... (страстно)

— Ты такой узкий... (прижимаясь всем телом)

-.......

— Горячий..

— ......

— Сладенький...

— ......

(голос за стенкой):

— Бляди! Заебали, пидоры! Три часа ночи! В шесть вставать! Каждую ночь покоя нет!

— Ты весь дом перебудил (хихикая)

— Так это ты сам коленками в стенку. (переводя дыхание)

— Мне так удобнее. (шепотом) Правда, кажется, синяк будет.

— Я поцелую. (нежно)

— Ага.

— И все пройдет. (нежно)

— Ага.

— Такие коленочки. (нежно)

— Милый... (нежно)

— Исцарапанные. (нежно)

— Любимый... (страстно)

— Давай спать? (зевая)

— А ты меня любишь? (шепотом)

— .....

........

Маленькая печальная история

Его называли Крошка Фредди. Крошка — потому что роста в нем было несчастных 120 сантиметров и то, если Фредди вставал на цыпочки. Ну а Фредди — то ли производное от Феди, настоящего имени, то ли с намеком на сходство со знаменитым пугалом. Крошка выступал в шоу лилипутов и все свободное время болтался в Катькином садике. Его можно было принять за пацаненка, особенно со спины — вязаная серая шапочка с ярко-красными полосками, детская болониевая курточка, школьные брюки. И только увидев лицо, вы понимали, что Крошке уже под сорок, а то и за сорок.

Болтался Фредди с нами не просто так, а в вечной надежде подцепить кого-нибудь, хотя бы на пару часов. Иногда ему это удавалось, и тогда на следующий день он рассказывал, какой "классный, невыносимый, до потери сознания и дыхания" был трах, и как потрясенный его искусством клиент умолял о номере телефона и дальнейших встречах. Разумеется, никто Фредди не верил — враль он был редкостный, но однообразный. Все его любовники, по его же словам, были одинаково мускулисты, прекрасны и неутомимы. А, главное, они все были "большие". Не в смысле мужских достоинств, а именно по росту — как минимум, под два метра. Самым забавным было то, что всех этих разовых любовников, западавших на Фреддин рост и детский вид, мы видели, поэтому врать нам было совершенно бессмысленно. Ничего особенного из себя они не представляли, чаще всего это были обычные мужички, до полусмерти боящиеся, что их кто-то заметит, кто-то будет выслеживать, кто-то в чем-то заподозрит. Они вели себя как неопытные шпионы из фильмов — оглядывались, говорили каким-то птичьим языком, состоящим, в основном, из междометий. Но для Крошки все они были Аленами Делонами и Жанами Марэ в их лучшие годы.

Мало кто из парней в состоянии был выслушивать Фредди дважды, его обрывали на полуслове и посылали подальше. Поэтому он в конце концов и прилепился ко мне, как к единственному слушателю из всей нашей разношерстной разновозрастной компашки. Я не гнал Крошку, не смеялся над его фантазиями, мне можно было бесконечно рассказывать — с многочисленными подробностями и вариациями — все редкие приключения. Не скажу, что я внимательно слушал, тоненький голосок Фредди был всего лишь фоном для моих собственных размышлений, почти такой же неизбежностью, как вечный гам Невского, на который никто не обращал особого внимания. Но для Крошки это была единственная возможность выговориться, поэтому он щебетал рядом со мной целыми днями, в благодарность таская мне вчерашние бутерброды из буфета Мюзик-холла, иногда даже с копченой колбасой. Когда я появлялся в садике после двух-трех дневного отсутствия, Фредди летел ко мне со всех своих коротких ножек и начинал расспрашивать — кто, как и что будет дальше. Откровенничать мне с ним резона не было, зная его способности к преувеличениям и длинный язык, я ограничивался коротким "нормально" и переводил разговор на самого Фредди. Крошка тут же устраивался на спинке моей скамейки и начинал длинную, бесконечно длинную повесть об очередном "большом" и неутомимом красавце, который был покорен им, Фредди, стоял два часа на коленях, предлагал вечную любовь и плотный кошелек.

Парни от души веселились над нашей странной дружбой. Любимой темой приколов и шуточек была мифическая неразделенная любовь Крошки ко мне, как к "большому". Всем пацанам, время от времени появлявшимся на нашем пятачке, под большим секретом рассказывалось, что на самом-то деле Фредди не ищет себе кого-то, а ходит в сад исключительно ради меня, а я — страшная сволочь — никак не хочу отвечать на его пылкие чувства, хотя милостиво позволяю себя подкармливать. Смотрели на меня после этого искоса, подозревая в каких-то неимоверных грехах, иногда шипя сквозь зубы гадости, так что приходилось выяснять отношения кулаками. Крошка смотрел на меня после этого собачьими глазами, молчал, уткнув нос в воротник детской куртки и нахохлившись. Несколько раз он даже исчезал — на неделю — не желая меня "компрометировать", но не выдерживал и вскоре опять торчал рядом со мной, вызывающе поглядывая на прохожих.

Самое смешное, что о Крошке вне пятачка я не знал практически ничего, кроме места его работы. Ни адреса, ни каких-то подробностей о его семье и прошлой жизни. При всей Фреддиной трепливости он хранил полное молчание о себе. Иногда, впрочем, прорывалось в нем что-то, особенно когда он бывал выпивши, тогда Крошка залезал на скамейку с ногами и начинал декламировать стихи, размахивая руками и подвывая. Приписывал он их то Есенину, то Пушкину, то каким-то неизвестным поэтам, но ни для кого не было секретом, что стихи принадлежали самому Крошке — плохонькие неумелые вирши о несчастной любви и вечной разлуке. Один раз он даже приташил газету — какую-то многотиражку на скверной бумаге — и, тшательно прикрывая ладошкой фамилию автора, под большим секретом, показал мне крохотную подборку своих стихов.

Ближе к зиме Фредди стал появляться в садике реже, стал молчалив и печален. Сидел, спрятав руки поглубже в рукава, похожий на сову. Даже помпон на его шапочке как-то поник и выцвел. На мои расспросы не отвечал, только вздыхал тяжело. Я не стал приставать, рассудив, что рано или поздно Крошка сам все расскажет. Так и случилось — доставая из пакета сверток с бутербродами, Фредди выронил какой-то разноцветный буклетик. Я поднял его с земли и протянул Крошке. Он подержал буклетик в руке, потом развернул. Разноцветная глянцевая гармошка представляла Балет на льду. Фредди ткнул пальцем в фотографию:

— Вот, это он.

— Кто?

— ОН!

Он оказался фигуристом кордебалета, молодым, "большим, сказочно красивым, страстным и вообще". Фредди влюбился смертельно, умудрился уложить фигуриста с собой в постель, больше того, даже не один раз. Но фигурист внезапно увлекся гримершей, "старая дура, она вся из грима и вставных челюстей, ее весь Мюзик-Холл трахал, даже я, как ОН мог!" и все разрушилось. Страдания Фредди не поддавались описанию, раз начав, остановиться он уже не мог. Он рассказывал и рассказывал — какая у НЕГО нежная кожа, какие у НЕГО синие глаза, как ОН целуется (во что мне верилось с трудом, лично я не поцеловался бы с Фредди даже под страхом смертной казни). Я был уверен, что девяносто девять процентов всей истории были Крошкой придуманы, а реальностью была, в лучшем случае, связь фигуриста с гримершей. Но однажды к нашей скамейке подошел высокий и очень красивый молодой парень. Я, как и все остальные, тут же сделал на него стойку, но, как оказалось, парня интересовал именно Фредди. Негромко, но очень настойчиво, он потребовал, чтобы Фредди немедленно шел домой. Крошка сжался в комочек, прячась за мою спину, и — отказался. Я разглядывал парня и с изумлением убеждался, что передо мной тот самый "фигурист". Он бесцеремонно отодвинул меня в сторону, цепко взял Фредди за рукав куртки и стянул со скамейки. Так они и ушли — как локомотив с крохотным вагончиком — Крошка плелся за фигуристом и все оглядывался на меня, кривя лицо в жалобной гримаске.

Надо ли говорить, что несколько дней все разговоры вертелись только вокруг этой странной парочки. Ко мне приставали, пытаясь выяснить, что это за парень, где Фредди его подцепил, что у них было — и так далее. Я отмалчивался, сам находясь в состоянии не меньшего удивления и дожидаясь, когда Крошка снова появится в садике. Но малыш не появлялся, разговоры постепенно утихли, и все вернулось на круги своя.

Фредди нарисовался на плешке только после Нового Года. На его счастье никого в тот день практически не было, болтались какие-то случайные мальчишки, не знавшие, кто такой Фредди и чем он знаменит. Крошка утащил меня в кафе, залез с коленями на стул, долго и пристально смотрел мне в глаза, а потом огорошил признанием:

— Я вернулся к тебе.

До сих пор не знаю, как я не подавился. Вспомнив, сколько раз меня подцепляли "неразделенной Фреддиной любовью", я с ужасом думал, что, возможно, не так уж наши подруги были неправы.

Крошка смотрел на меня с обожанием и бормотал, как он страшно соскучился, какой привязчивый и надоедливый "этот танцоришка", как он держал его, Фредди, практически взаперти, "представляешь, он меня трахал просто сутками, сутками, я был весь измучен, а ему -мало, мало..." Я слушал весь этот бред и думал только о том, как бы побыстрее слинять. Постепенно я сообразил, что Фредди имеет ввиду вовсе не любовь ко мне, а соскучился он потому, что ему элементарно не с кем было общаться в период "заключения", и немного успокоился.

Фредди предложил пойти в пивбар, "слегка отметить" его возвращение на плешку. Из бара мы перебрались в чудом сохранившуюся рюмочную, оттуда в буфет на Московском вокзале, так что к вечеру Крошка лыка не вязал, тем более, что при его детском росте и птичьем весе много ему не требовалось. Таскаться с пьяным лилипутом в ожидании, пока он протрезвеет, я не мог, потому что сам не очень твердо стоял на ногах. Минут пять я терпеливо добивался от Фредди домашнего адреса, потом соображал, как добираться в Купчино, если в метро пьяных не пускают, а денег на тачку нет. Все-таки мне удалось провести Крошку мимо бдительных диспетчеров грозного вида, спустить его на эскалаторе без травм и синяков и усадить в вагон.

Фредди моментально придремался в тепле, привалился ко мне, так что я, хотя и сам с трудом держал глаза открытыми, был вынужден следить за маршрутом. Косились на нас подозрительно, выглядели мы, конечно, забавно и странно, но я принял абсолютно независимый вид, устроил Крошку поудобнее, подобрал с сидения какую-то забытую газетку и углубился в чтение.

Мои надежды, что до Купчино Фредди очухается, не оправдались. На другую линию я переташил его практически на руках, размышляя, как мне добираться обратно и что делать, если по указанному Крошкой адресу он на самом деле не живет.

Шестнадцатиэтажка торчала чуть ли не посередине колхозного поля, из двух лифтов не работал ни один, и я, чертыхаясь, втащил Фредди на последний этаж по черной лестнице. Кнопка звонка была опущена куда-то на уровень моего живота, так что я почти перестал сомневаться, что это именно Крошкина квартира.

Дверь открыл..."фигурист". Пока я собирал слова в кучу, он окинул взглядом нашу живописную парочку, отступил куда-то вглубь коридора и негромко позвал:

— Мама, тут к нам гости.

На зов вышла крохотная женщина в длинном темном халате, как и Фредди, похожая на постаревшую фарфоровую куклу. Она заохала, запричитала — как и все жены, чьих мужей к полуночи приводят домой нетрезвые собутыльники. Крошка был препровожден в комнату, а я собирался по-тихому свалить, пока метро работает — а до него еще надо было добраться. Разумеется, уйти мне не дали. Женщина плотно уцепила меня за рукав, повела на кухню — пить чай, горячий, с лимоном, я сопротивлялся, но осторожно, так как в конце коридора маячил "фигурист", оказавшийся не любовником, а сыном, и вид у этого сына был очень и очень неприветливый.

Пока я, трезвея, пил очень крепкий чай, лилипутка уселась напротив на высокий стульчик, чем-то напомниающий детский, по-старушечьи подперла голову рукой и принялась меня расспрашивать — кто я, откуда, где познакомился с Федей (я с трудом сообразил, что речь идет о Крошке), по какому поводу Федя выпил. Я отвечал, как мог, хотя ни слова правды так и не сказал. Наплел что-то про знакомство у друзей, случайное, сказал, что Крошка мне билеты приносил в Мюзик-холл (слава Богу, не поинтересовалась Кира — так ее звали — что я смотрел, я там сроду не был), короче, изворачивался как уж. Фигурист заходил пару раз, наливал себе чай, смотрел на меня угрюмо, видимо, подозревая в чем-то. Мне казалось невероятным, что у двух маленьких может быть такой высокий и красивый ребенок, хотя, черт знает, может быть, не родной или не от Фредди.

Вырвался я из Фреддиной квартиры только в час ночи. Фигурист вышел за мной следом, как бы покурить на площадке, догнал пролетом ниже и прижал к стене:

— Он часто туда таскается?

— Куда? — Я постарался спросить это как можно более беззаботным тоном, а в следующий момент получил чувствительный тычок под ребра.

— Не выеживайся, ты, пидарас.

Разговаривать со мной в таком тоне я давно никому не позволял. Возрастом мы были приблизительно ровесники, комплекцией я ему не уступал, так что от драки нас спасла только Кира, выскочившая на лестницу следом и громко позвавшая сына. Димой его звали, оказывается. Он шепотом пообещал прибить меня в следующий раз и рванул наверх.

На улице сильно похолодало, дул мерзкий колючий ветер. Я с тоской подумал о том, что метро уже закрыто, автобусы не ходят, да и не знаю я, на чем отсюда можно выбраться. В пятом по счету доме оказался открытым подвал, я спустился в него, освещая себе дорогу зажигалкой, нащупал трубы с горячей водой, кинул на них какие-то доски, валявшиеся под ногами, сверху куртку и улегся спать.

Утром я уехал в Сестрорецк. Жил у меня там один знакомец, которому было безразлично, где я бываю, и на кухне которого всегда к моим услугам стояла старая продавленная раскладушка. Из Сестрорецка понесло меня в Выборг, затем в Архангельск...

Как-то раз, остановившись покурить, мы с приятелем заметили афишу, свеженаклеенную, пахнувшую типографской краской. Гастроли Ленинградского Мюзик-Холла под руководством Ильи Рахлина.

Витька вдруг фыркнул и рассмеялся:

— Мне тут историю рассказали, забавную, про влюбленного лилипута с плешки.

Я насторожился. Не думаю, что на каждой плешке в каждом городе торчал лилипут, да еще имеющий отношение к Мюзик-Холлу.

— Прикинь, влюбился этот лилипут в какую-то проблядь из местных подруг, таскался к нему, кормил, поил. А подруга возьми и исчезни. Мне говорили, лилипут его по всему городу разыскивал, чуть ли ни с милицией.

— Ну и?

— Ну и... а потом сиганул с балкона, представь, шестнадцатый этаж. Говорят, лопатой отскребали. А у лилипута этого жена, сын, угораздило же.

— Что смешного-то?

— Да так, — Витька пожал плечами. — Забавно.

Я вспомнил Фредди, его подпрыгивающий красный помпон на макушке, неизменный пакетик, в котором лежали бутерброды и крохотный — на одну чашку — термос. Представил, как он перелезает через перила, отпускает руки. Как тело начинает терять равновесие, крениться, как в последней попытке удержаться Крошка взмахивает руками и летит... летит вниз, с криком, переворачиваясь в воздухе. Словно наяву услышал мокрый чавкающий удар о тротуар.