— Подмастерье в магическом деле называется фамулус. Ученик то есть, — пояснил Ворон. — Ну, давай, попробуй, — подзадорил он меня. — Скажи, например, что ты — собака.
— Нет, зачем же ругать себя таким бранным словом. Я кот... То есть человек... То есть...
Я запутался.
— Ну, хорошо, скажи... Скажи, что ты — птичка. Это ведь не бранное слово?
— Нет, — согласился я. — Не бранное. Я... я... я...
Я не смог. Как я ни пытался назвать себя птичкой, у меня ничего не получалось. То есть слова из меня не выдавливались. До тех пор, пока я не придумал такой вариант:
— Где-то в глубине своей души я — птичка...
— Что означает, что в птицу тебя тоже можно было бы трансформировать, — заметил Ворон глубокомысленно, скорее для себя, чем для меня. — Вот видишь, а без оговорок утверждать, что ты есть птица, ты уже не можешь, потому как это будет вранье. Ложь, говоря иначе. Возвращаясь же к нашим баранам, я повторю — будь добр до завтрашнего утра составить мне полный список...
— До утра я не успею, — прервал я его. — И список полный я не составлю. Фантастики сейчас развелось слишком много, я не упомню даже то, что читал, не говоря о том, чего не читал. И при чем здесь бараны?
— Неважно, — сказал Ворон. — Значит все, что упомнишь — чтобы утром у меня на столе был список. Спокойной ночи! — Он вылетел из кабинета, а я остался сидеть на стульчике перед пишущей машинкой. В машинку был вставлен листочек.
Как на грех, и как это всегда бывает, все перепуталось в моей голове. Если я помнил название, я никак не мог сообразить, кто автор. Или же точно зная, что вот у этого автора есть роман о том-то и том-то, с многочисленными мирами и переходами между ними, я никак не мог вспомнить название книги. Или же из моей головы вылетело все — и автор, и название, зато осталась в памяти обложка и сюжет.
Кое-как, с грехом пополам, я настучал списочек из пяти или шести книжек. Помнится, там был Сташефф с его чародеем и с его магом, "31-е июня" Пристли, и что-то еще. Во всяком случае, Ворон получил требуемое, и вручил наутро Ладе исписанный мной на машинке листочек с поручением найти требуемые книги как можно быстрее.
Вот так все и началось — я имею в виду трудовые будни на моем новом поприще. Конечно, я сам этого хотел — когда с такой настойчивостью добивался у Лады позволения носить магопенсне и обучения плетению магионной сетки. Но я же не знал, чем это все закончится! А закончилось все очень для меня невесело.
О, где вы, беззаботные деньки минувшего лета! Где вы, ночные чаепития и неторопливые беседы за чашечкой чая с молочком или же — изредка, чтоб не привыкать чрезмерно к такой роскоши — со сливочками, густыми, и жирными, и божественного вкуса!... Где вы, приятные пробежки по соседским кухням, небезвыгодные в гастрономическом отношении и безусловно полезные для здоровья!...
Увы мне! Всего этого я был теперь лишен. Денно и нощно я занимался теперь с Вороном, или — когда позволяло время и было на то у Лады желание — с ней, с нашей Ладушкой, нашей чародейкой. Я заучивал наизусть заклинания и наговоры, зазубривал заговоры и рецепты, учился распознавать полезные и вредные растения, а также существа и вещества. На мои робкие попытки протеста — дескать, мне это все не нужно, и вряд ли когда-нибудь пригодится, Ворон отвечал только одним способом — очень больно клевал в темечко.
— Мне лучше знать, что тебе пригодится, что нет. И вообще, учу, как умею — как меня учили, даже нет, меня еще не так учили! — каркал он раздраженно. — Человек не может знать, что ему пригодится, и, чем больше он узнает в процессе обучения, тем легче ему потом, в процессе применения своих знаний на практике.
— "Тяжело в учении — легко в бою", — бормотал я себе под нос, и Ворон, с его сверхчувствительным слухом поддакивал:
— Вот-вот! Ты сам все понимаешь!
— Это не я, это Суворов!
— Значит, Суворов все понимал. Ничего, ты тоже поймешь, еще и спасибо скажешь!...
Спал я теперь урывками, и все больше на стуле в кабинете. Прогуливался только раз в день, утречком, и только при условии хорошей погоды. Одно лишь осталось от прежнего — наши трапезы: завтрак, обед, полдник и ужин, я старался подольше посидеть за столом, порастягивать удовольствие, но Ворон, бдительно заглядывавший в мою тарелку, каркал повелительно:
— Давай, жуй быстрее! У нас еще много работы!...
И я послушно давился непрожеванным куском и плелся в кабинет. Работы действительно было много.
Ведь я не только учился. Я еще и помогал Ворону, делая выборки из книг в жанре фэнтези, исправно поставляемых нам Ладой. Нас интересовала любая информация о множественности миров и методы перехода между ними. Конечно, мы отбрасывали такой способ путешествия, как межзвездный перелет — из-за его сложности и дороговизны, а также непредсказуемости результата и скорости достижения цели. Нас совсем не устраивало попасть в нужный мир лет через тысячу после старта с Земли. К тому же мы не знали координаты этого Там, а, не зная координат, легко заблудиться как в море или на суше, так и во Вселенной. Всю остальную информацию мы тщательно выискивали и выписывали на отдельные карточки, используя с этой целью использованные перфокарты, которые Лада приносила нам с работы. А потом мы эти карточки классифицировали: переход с применением магических предметов собственного изготовления, то же — изготовления действующими магами, то же — изготовления неизвестно когда и кем, то же — изготовления давних магов или даже богов, и так далее и тому подобное; переходы силой мысли, или с помощью заклинания, или с помощью знания, или...
Разделов, пунктов и подпунктов в этой классификации имелось множество, и я все не помню. Зато Ворон обладал феноменальной памятью. Раз прочитанное им укладывалось в этой памяти на полочку, и в случае надобности могло быть извлечено в считанные секунды. Никакого склероза! Впрочем, для ворона он был еще очень и очень юн, и не достиг еще совершеннолетия. Я недоумевал: зачем ему карточки, если он и так все помнит? Но Ворон настаивал на необходимости картотеки, и я не спорил, ведь и так темечко мое постоянно болело. Ворон утверждал, что это фантомные боли, потому что трижды в сутки Домовушка обрабатывал мои раны живомертвой водой, и все сразу зарастало и исцелялось. И что если бы на то его, Ворона, воля, я был бы не обработан и окровавлен двадцать четыре часа в сутки, потому что так бы моя память работала бы быстрее и лучше. Я протестовал поначалу по поводу такого варварского, средневекового подхода к образованию, но потом перестал, потому что ничего, кроме серии новых клевков, своими протестами не добился.
Редкие часы, посвящаемые мне Ладой, я расценивал как подарок судьбы. Лада была педагогом мягким и понимающим, хотя и требовательным. Она не заставляла меня напрягать свою память, мы с ней занимались прикладной магией и выполняли различные упражнения, причем она хвалила меня, если, по ее мнению, я справлялся неплохо, и никогда не била и не ругала, когда у меня что-нибудь не получалось. Просто повторяла упражнение еще раз, и еще, и еще. Иногда она высказывала Ворону свои сомнения по поводу количества даваемой мне информации.
— Все-таки он — кот, а не человек, — говорила она задумчиво, поглаживая мою шейку или почесывая за ушком. — Вряд ли его магические способности останутся с ним в его человеческой ипостаси... А у котов совсем другая магия, не такая, как у людей, и, кстати, очень плохо изученная... Может быть, ограничимся только некоторыми прикладными дисциплинами, кошачьим чихом, например, сглазом и его снятием, изгнанием демонов и прочей информацией того же порядка?
Ворон, нахохлившись и насупившись, отвечал ей, что он учит меня тому, что знает сам, и так, как умеет, и что он, Ворон, делает все, что в его силах, и иначе не может. А если он не подходит на роль преподавателя для меня, то пожалуйста, он может бросить это дело, и пусть Лада сама готовит своего фамулуса. В его словах я слышал обиду и — немножечко — зависть. Ворон завидовал тому, что вот он, Ворон, такой грамотный, такой образованный, будущий преминистр, а ныне — первый советник Лады, а не может выполнить даже простого упражнения по строительству решетки магионов. А я, непросвещенный, глупый местный уроженец, могу не только решетку, но и направленный поток, и узорное плетение, и чих, и сглаз, и даже начинаю уже различать магионы без всяких приборов, а просто определенным образом прищурив глаза. Конечно, то, что я мог, еще не было в полном смысле слова магией, я даже положительно заряженный магион от отрицательного не мог отличить, не говоря уже о наложении и снятии сложных заклятий или изменении структуры вещества. Но первые шаги были мною уже сделаны, и Ворон понимал прекрасно, что ему меня не догнать даже в моих первых шагах. Я был магом, а он — нет, и все его теоретические знания ничего не значили перед этими самыми первыми моими шагами.
Кончилось тем, что я похудел, пострашнел, шерсть моя стала вылезать клочьями и потеряла прежний блеск, появилась одышка и слабость — поднимаясь на пятый этаж, я делал две или три остановки по дороге.
Домовушка, встревоженный этим моим состоянием, попробовал урезонить Ворона, требуя уменьшения нагрузки на мой ослабленный учением организм.
— Глянь, птица ты жестокая, безразумная, совсем хворый наш коток! Одни глазищи да усищи остались, ни тела, ни вальяжности прежней!... Не ровен час, помрет, что тогда делать-то будем!... Давеча шерсти котиной с ковра собрал — на чулки хватит, врать не буду, да еще останется...
— Линька у него, — резко каркал Ворон. — От линьки еще никто не умирал. Не мешай нам заниматься.
— Да какая ж то линька, когда на *м уж проплешины, как на выкошенном лугу — по бочк*м, да на спинке!... Совсем котейка загонишь, птица ты безжалостная!
Ворон игнорировал такие заявления — в лучшем случае; в худшем же — клевал меня в темечко не за провинность, а просто так, на будущее. Домовушка, видя, что его вмешательство ни к чему хорошему для меня не приводит, вздыхал сокрушенно и удалялся, бормоча что-то себе под нос — я думаю, ругал Ворона.
В конце концов он не выдержал и пожаловался Ладе.
Надо заметить, что с Ладой в то время творилось что-то странное. Я, занятый науками, не сразу отметил эту перемену, зато коалиция холоднокровных, как мне было сообщено после, без устали чесала языки по поводу того, что происходит, и мыла Ладе ее белые косточки.
Во-первых, Лада начала краситься. У Домовушки случилось что-то вроде сердечного приступа (поскольку сердца у него нет, то до инфаркта дело не дошло, хотя — кто его знает, что у них, у Домовых за болезни! Может, то, что случилось, еще хуже инфаркта?) — так вот, у Домовушки случился приступ, когда он увидел впервые, как Лада мажет помадой губы и пудрится. Дальше — больше: она купила французскую тушь для ресниц и огромный трехэтажный набор косметики — всякие там тени, блестки, румяна и прочее в изящном зачехленном футлярчике. Домовушка, узнав про цену этого наборчика, мигом пришел в себя и закатил Ладе грандиозный скандал, предсказывая всем нам голодную смерть, а также нищенскую суму и прочие столь же приятные атрибуты разорения.
— По миру пойдем! — кричал он, пытаясь рвать шерсть на своей головке. — Протянем руки и лапы! Объедками помойными питаться будем!... Старцевать!... Доброхотными даяниями пробавляться!... А ты, глупая девка, еще наплачешься!... Ишь, что удумала — рожу себе малевать! Страмница! Да какой Светлый Витязь, Славный Царевич, Удалой Королевич, на тебя глянет! Кому девка размалеванная нужна! Только для баловства, а жениться чтобы — так никто на тебе теперь не женится!... Разве что охламон какой, Иван Запечный, в попеле вымазанный, таку кралю за себя возьмет, и то, я мыслю, постережется!...
Я не слышал этого скандала, потому что, умаявшись, спал без задних лап. Много после мне рассказывал Жаб, изображая действие в лицах:
— А Лада так руки в боки, и на Домовушку пошла, и аж шипит: "Ты что ж это такие слова на меня говоришь, а? Кто дал тебе право меня, княжну Светелградскую, такими словами позорить? Как у тебя язык на такое вот повернулся? Как смеешь!" — и вроде бы — поверишь, Кот, ростом под потолок стала, Домовушка вначале начал в таракана перекидываться — от испуга, я думаю, но после перестал, и вот так — голова тараканья, с усищами, а ножки — в валенках — на Ладу пошел. Я уж драки жду, а они сошлись посреди кухни, и только друг на друга уставились. И молчат. Ну, я и говорю, а что, говорю, ничего, говорю, такого, сейчас все красятся, время такое, мода. Против моды, говорю, идти — что против ветра плевать. А ты, Домовушка, должен войти в положение — как же, чтоб княжна наша хуже других оказалась, говорю. И тут этот карась — веришь ли, Кот! — высовывает свое рыло из банки и строго так заявляет: "Я, говорит, с Домовушкой целиком и полностью согласный. Все эти размалеванные девицы не отличаются моральной чистоплотностью. Чем больше на лице краски, говорит, тем грязнее под этой личиной душа. Зачем тебе, Лада, столь дешевый прием? Ведь ты же магиня, тебе же и так нету равных по красоте!" Тут Пес выступает — он, конечно, тоже против раскраски, но его бесценную Ладочку затронули, он и как рявкнет: "А ну, молчать все! Все, что Лада делает, она делает правильно. И нечего всяким лохматым ей пенять! Свои бы усы мыли почаще!" Домовушка лапой за усы свои тараканьи — а у него манная каша на усах присохшая, с утра не умылся. Он и заверещал, не пойми что, и перекинулся в таракана уже окончательно...
Домовушка просидел в щели, принимая нормальный облик только лишь на недолгое время — чтобы приготовить поесть — два дня. Даже посуду не мыл. Даже телевизор не смотрел. Потом Лада к нему подлизалась, отнесла в починку кофемолку, сломанную еще прошлой зимой, пирожок с орехами и курагой самолично испекла, довольно вкусный, и Домовушка вылез из своего добровольного заточения. Они долго разговаривали о чем-то, запершись в комнате Лады, но я был слишком утомлен, чтобы подслушивать. Мир на некоторое время был восстановлен, и мы облегченно вздохнули — пшено нам успело за эти два дня поднадоесть.
Как раз в этот период мирного соглашения Домовушка и обратил внимание Лады на мое плачевное состояние. Конечно, будь Лада повнимательнее, она и сама заметила бы мою худобу и вылезшую шерсть. Однако, как я уже указывал, с Ладой творилось нечто странное. Она разговаривала и ходила как бы во сне, иногда замирала, не договорив фразу и даже слово, и смотрела куда-то мимо нас — и не в стенку, а сквозь нее, — и видела неизвестно что, но находилось это неизвестно что, судя по ее прищуру, очень далеко — где-то в Африке. Где уж ей разглядеть несчастного отощавшего кота у себя на коленях!...
Итак, Домовушка указал Ладе на мой ужасный вид. Лада встревожилась:
— Да, Кот, правда? Что это с тобой? С чего бы это?
