Раненый мир - Книга Презрителя

— А как же им внутрь прорываться? В Долину-то? Надобно им внутрь попасть, — неуверенно ответил Роуэн. — А как же внутрь попадешь, если не идти?

Как и положено книжной моли, смотритель ни на гран не разбирался в боевых построениях, да еще и подслеповат был, от вечного корпения над старыми, выцветшими томами и их переписывания.

Но над широченным лугом царили сразу четыре луны, бледное сияние которых вполне хорошо освещало театр боевых действий. Нам с крыши "Увеселяндии" было неплохо видно. Еще и потому, что мы сидели как-то повыше Долины, земля от дороги шла слегка под уклон. Мы словно расположились на задней скамье в амфитеатре Мэннивея, только он был в сто раз крупнее, и вместо бойцов для нашего увеселения на арену вышли целые отряды.

— Ну так пусть их грохочущие стальные херы дьявольским огнем в лес плюют! — воскликнул бард, явно неравнодушный к соответствующей части тела. Он вскочил и всматривался вперед, вытянув всклоченную голову, окутанную творческим беспорядком темных волос. — Как при взятии Брегнана плевались, я там был, сложил строки! Вот сыпят же метко каменюгами вокруг обелиска! Так чего ж не грянуть огнем, чтобы лес занялся?.. Зачем в лоб переть раньше, чем стена прогорела?

Бард видимо совсем недавно узрел канзорские орудия, и еще не научился называть пушки пушками. А живущий в глухомани смотритель, тем более, слыхом про это изобретение не слыхивал. Сама я, при других обстоятельствах, сочла бы за счастье рядом с пушкой постоять, поглядеть, как работает расчет. Сразу мысли в голове роятся: как зачаровать камень или ядро, да ствол обработать, чтобы не лопнул; кого-то из магов пламени попросить огненную соль насытить мощью. Мало ли! Эти диковины в новинку, эх, разобраться бы и придумать чего этакого!.. Но эти мысли лучше держать при себе, даже заикнуться о такой ереси опасно. Меня к орудиям, разумеется, и на пушечный выстрел не подпускали. И это хороший знак, может и вправду не сожгут... Хотя бы в ближайшее время.

— Если копейники вплотную к Лесу подойдут, тяжело им придется, — согласился Роуэн Мольский. — Там церуны, деревья ходячие, это вам не древесники, а покрупнее. Родители их. Каждый церун и сам боец, чудовищной силы, а в его кроне всякая разность живет, к людям неласковая. Опаснее всех, пожалуй, ивовые человечки... Но и от шипунцов, от бешелок тоже жди неприятностей. Церуны всю жизнь ходят, богатства по лесу собирают, все вверх к себе в крону тянут, в гнездо. Они как маленькие ходячие крепости, каждое дерево — дом для защитников Леса. Удивительные создания...

— И ты все это панцерам выдал? Теперь они в подробностях знают, что им хранители приготовили! — вырвалось у меня. Не смогла сдержаться.

— Можно подумать, это не ты, мастеровая, им кермы зачаровала, — зло ответил смотритель. — Тоже небось свою шкуру сберегла!

Вот и прав он, зачаровала, а куда деваться? Человек-гора обещал, что если благодаря моей службе боевая задача будет выполнена, то Еленку не казнят в застенках. А подвергнут мягкой десеквенции, в лучших условиях. Сердце сжимается, когда об этом подумаю, но куда деваться? С детьми Чистоты нет выбора, делай как скажут, или умри. У них это зовется "дисциплина". А в моем понимании, бесчеловечный сволочизм.

Но если от меня требовалось настолько простое, что невозможно схитрить и сбраковать, то смотритель-то наш наверняка мог тут приврать, там недомолвить! В конце концов, никто не знает доподлинно, как именно сделан каждый Холм и вокруг него! Нет на свете двух одинаковых, в каждом по-своему устроено, и знания об этом давно позабыты, утеряны. Даже повернутые на порядке канзорцы не станут ждать от смотрителя, что он все им доподлинно распишет. Так что мог и не пойти на полное подчинение врагам.

Впрочем, доказывать это у меня никакого желания не было.

— А чего ты, лохмач-хохмач, за месилово переживаешь? — осведомился у барда еще один пассажир "Увеселяндии", карлик Хаммель-попрыгун. То был веселый и едкий фокусник, жонглер и фигляр, развлекающий солдат на привалах за еду и изредка мелкую монетку. — Ежели они со зверьми и древами врубятся, тебе, наоборот, будет, о чем свой прозиметр сложить. А так-то что за сюжет? "Часами пушки рокотали, солдаты в стороне стояли, и лишь как выбили проход, пошли гуськом они в поход". Скучно!

— Это да, — согласился Руковерт, почесав задницу, отчего стало особенно заметно, что его здоровенная ладонь куда больше, чем маленькая карличья голова. — Но как человек образованный и здравый, я против глупой растраты! К чему здоровых мужей гробить, пусть даже бронеголовых?

— А бронеголовые, скажу я вам, ничем от мягколобых не отличаются, — проронила мадзель Ядвига. — Головы у вас у всех может и разные, а вот между ног пушки, они у мужиков со всех концов света не особо и различаются.

Ну, кто с чем больше сталкивается. Старшая над маркитантками, хозяйка "Увеселяндии", была дамой интересной, хоть и потрепанной, что видно даже сквозь броню макияжа. Она забралась на крышу вместе с гостями своего фургона, посмотреть на ночной бой. Человек-гора за два дня перед сражением запретил солдатам посещать женщин, а офицерам, наоборот, вменил. Но офицеров на маленькую армию было раз, два и обчелся, а маркитанток больше полутора десятков. Треть местные, треть из провинций, а треть из самого Священного Канзора; видать, и там живучи грехи да слабости человеческие. В общем, второй день отрядные девки сидели без дела, чему блаженно радовались. А старшая над ними от нечего делать вела светские беседы с нашим изысканным обществом.

— Я вообще без пристрастия ко всем господам, что к нашим, что с Фьордов, что с Канзора, — продолжала мадзель, перекладывая мятый веер из руки в руку. — Да хоть с Ассирита! Я за полное равенство, и девушек этому учу.

"Девушкам", живущим и принимающим гостей в ее фургоне, было в основном лет под сорок, хотя попадались и помоложе, но выглядели все примерно одинаково. Хотя кто бы говорил, уж не мне судить о женских прелестях с моими мужицкими руками, полным отсутствием талии и плечами, как у бычка.

— Встали! — с волнением объявил бард. — Сколько там, две улицы до леса. Ну, так-то их лесной народец не достанет? А, Мольский?

— Не достанут конечно, — подтвердил смотритель.

— А, нет, опять вперед пошли!.. Что же делается... Как понять, до какого шага им можно к лесу подойти, а после какого уже хана?

— Шагов на полста можно. Хоть уже и опасно. А шагов на тридцать, это будет точно беды не миновать. Восстанут тогда заросли!

— Опять замедляют ход! Останавливаются!.. Эх... Плохо видно, — разозлился Руковерт, нервно елозя рукой в зарослях своей шевелюры. — Не пойму, в скольких они сейчас шагах?

— А ты не волнуйся, певец, — успокоил его смотритель. — Когда будет поздно, сразу увидишь. Земля вздыбится.

Я Роланд Шторм, и я устрою им шторм. Этим скользким дриадам и плескучим наядам, крохотулькам-пикси, что светятся от собственной важности, тупым ходячим пням и зверям-переросткам — всей зарвавшейся лесной своре, племени выродков. Всем, решившим, что способны встать на пути Человека. Сколько б там не пряталось уродцев внутри, под защитой черных да красных стволов, но как только дадут команду, лес узнает, что самые сильные стволы — стальные.

— Готовь дымовые! — командует старикан Гунтер Шворц, и я не глядя знаю, что за ухмылка написана на его помятом, как сморщенный блин, лице. Как поблескивают аккуратные круглые очки, а сквозь них внимательно следят за нами зеленые глаза из-под кустистых черных бровей.

Обер-альферт отдает команды, не слезая с "солнечного трона": маленькой сидушки, выстланной войлоком, с дыркой посередине, любезной к его геморрою. Сидушка приделана прямо к Блаженной Бонифации, нашей альма-матер, раздвижному фургону со всем алхимическим инструментарием, припасом и инвентарем. Даже в темноте, Бонифация красуется густым слоем белил на обитых железом боках боках, а на белом с каждой стороны алеет светило. И золотыми буквами начертаны девизы нашего братства: "Солнце на небе, солнце в груди, солнце в руке", "Превыше всякой добродетели — Огонь Чистоты" и "В чьих руках пламя?" Все альферты знают: в наших руках.

— Готовь дымовые! — эхом за Шворцем повторяю я, и только после этого все четыре расчета, стоящие наготове каждый у своей кулеврины, начинают суетиться. Хоть главный у нас мессер Гунтер, но старший над пушками я, Роланд Шторм. И команды, которые они исполняют — мои.

Впереди от занятых нами позиций расставлены аркбаллисты Вольдемара Гонца. Дальнобойность у них заметно ниже, поэтому они всегда встают корпусов на сорок ближе к точке обстрела. И как обычно в шахматном порядке: пушка — баллиста — пушка — баллиста, чтобы по злой случайности не оказаться друг у друга на линии огня.

— Начинай! — командует Шворц.

И с этого момента, время для нас ускоряется многократно. До него — истоптанные подошвы и обкусанные ногти ожидания. После — виртуозная пляска слаженного ансамбля артиллерийских расчетов Второй северной.

— Картуз! — не сдержав волнения, слишком возбужденно кричу я. "Болт!" в это же время приказывает Вольдемар далеко впереди, но я отключаюсь от его голоса и больше его не слышу. Ядровой тренированным движением закладывает холщовый картуз с белой полоской (значит, дымный) в ствол кулеврины.

— Дави! — огневой, аккуратно орудуя шестом-прибойником, продавливает грузный мешочек в самую глубину ствола.

Каждая кулеврина закреплена на полозьях, чтобы с силой отдать назад после залпа и уткнуться в мягкую подушку-кутерьму; а полозья вделаны в заднюю часть повозки, на которой во время похода умещается вчетвером весь расчет. Колеса повозок сейчас заклинены намертво, а лошади у стоят в глухих наголовниках и попонах: первое чтобы не пугались грохота и света, второе чтобы сохранить от осколка или искры, которые, бывает, брызжут назад и могут угодить в круп.

— Цельсь! — командую я. Целящий не трогает ствол вправо или влево, ведь мы уже пристреляны к обелиску. Но он на два деления опускает хвост кулеврины по дуговой линейке с колышками, а дуло от этого поднимается на две ладони вверх. Дымный картуз тяжелее ядра или картечи, но при этом более рыхлый, летит хуже, так что застреливать его нужно по высокой дуге.

— Разойдись! — все, кроме огневого, отскакивают от пушек на четыре шага и отворачиваются, прикрыв уши и головы. Не то, чтобы грохот выстрелов был невыносим, в нем больше страха врагам, чем глухоты для стреляющих. Но все-таки...

— Пли! — огневой сыпет в пороховое отверстие мерку огненной соли, первую из десяти "шишек", висящих у него на груди; закрывает ухо свободной рукой, а другой подносит к пушке тлеющий камень на длинном железном стержне. Наше, альфертское изобретение, сам не горит, но легко поджигает все горючее! С ним отпала нужда возиться с неудобным в обращении, постоянно прогорающим или гаснущим фитилем. Огненная соль искристо вспыхивает, радостное пламя уходит вниз, сквозь дырку внутрь ствола — и тут же, неразличимо-быстрым ответом, пушка вздыхает как живая, с огромной силой выплевывает заряд, посылая его на пять сотен шагов вперед. Из ствола вырывается сноп огня и дыма, из порохового отверстия валят серые клубы — железное тело нашей артиллерийской девы отбрасывает назад, краткая дрожь всей повозки, и кулеврина замирает, дымясь.

Огневой морщится от грохота и затыкает пороховое отверстие большим пальцем в специальном кожаном чехле. Чтобы, лишенный воздуха, огонь в стволе побыстрее угас. Целящий подбегает и выкатывает ствол вперед по полозьям, возвращает на исходный. Но я этого не вижу, потому что смотрю вдаль, каков результат? Кусок скверны! Особо и не углядеть... Черепахи черным панцирей перекрывают обзор, кажется, что они стоят прямо перед лесом, хотя это совсем не так. Я слезаю на повозку и вглядываюсь в ночной сумрак. Вроде мы попали куда следует, содержимое картузов рассеяно по траве вокруг обелиска, по лугу перед ним. Это и подарок лесу, по два фунта гостинца было в передней части каждого картуза, и дымогарь, полтора фунта которой вместилось в заднюю.

Сначала легкие дымки от распавшихся зарядов прошлись по траве и тут же истаяли, но уже секунду спустя отовсюду начинает валить густой сизый дым.

Мы стрельнули первыми, баллисты замялись, чего-то ждут, а вот и они полетели: четыре коротких, массивных копья с грузными наконечниками. Одно за другим уходят в дым, разброс неширокий, и там в мареве светлого дыма взбухают темные, жирные облака. Пространство перед обелиском, перед стеной леса и немало внутри самой стены — заполнено клубящимся дымом.

— Чищай! — немного запоздало командую я, слишком загляделся. Ядровой уже макнул свой шест в баклагу с уксусной водой, и, дождавшись наконец команды, торопливо вставляет банник в ствол, проворачивает его в глубине. Вода гасит остатки тлеющей огненной соли, щетка вычищает свежий нагар, ядровой рывком выдирает банник из ствола, черные хлопья сыплются вниз, в траву, вместе с грязными брызгами. Огневой убирает палец с пороховой дырки. Ядровой сует банник в пушку другим концом, суховейным: как вода загасила огонь, так теперь нужно за секунды убрать из ствола всю воду, чтобы следующий заряд не отсырел, пока ждет запала.

Стрелять ночью еще более странно, чем ночью сражаться. Все кажется призрачным и ненастоящим. Раньше нам не доводилось... Но приказы Командора не обсуждают.

— Картуз! — вновь кричу я. Еще один выстрел дымными. Все расчеты носятся, как угорелые, ведь даже дымогарь постепенно развеивается, а мы должны поддерживать дымовую завесу в течение хотя бы десяти минут.

Скорпионы под предводительством Лиды Хайт, увидев дымы, бросились в атаку на глухую стену дерев, погнали впереди себя пленников с подарками. Атака легкой пехоты на деревья, да еще и в густой едкий дым кажется безумием. Но это именно то безумие, которым славны мы, носители Солнца и хозяева над огнем. Еще минута-другая, закончим обстрел, айндеры как раз подойдут поближе к лесу и загонят несчастных, лица которых закутаны в тряпье, прямо в дым.

— Разойдись! Пли!

Кулеврины охают и вздрагивают, их унизанные кольцами литые стволы в экстазе залпов откатываются назад; я чувствую волну мурашек, глядя как в неотвратимой огненной страсти содрогаются их тела. Аркбаллисты далеко впереди стонут-скрежещут, высвобождая силу согнутых дуг и забрасывая тяжелые копья далеко вперед. Дымы вокруг обелиска беснуются, заволакивая целый акр земли.

— Чищай!

— Картуз! Дави!

— Цельсь!

— Разойдись! Пли!

— Второе звено, слишком быстро! — хлестнул голос сзади, Гунтер Шворц не дремлет. — Третье звено, отстаете!

Я срываюсь с места и подскакиваю к ядровому из третьего, отвешиваю ему оплеуху. Он, весь в мыле, понимая, что отстают, тащит к стволу не тот картуз! Алая метка! Чертова ночь.

— Назад! — ору я, сдерживаясь, чтобы не врезать ему сапогом. Идиот сощурился на красную полоску, бледнеет, спохватывается и бегом возвращается к раскрытому боку Блаженной Бонифации.

— Ждем! — зло командую я, возвращаясь на свое место позади всех четырех кулеврин.

Мы обязаны держать единый, совместный темп. Сейчас еще не так жизненно-важно, как будет через три выстрела. Но каждый залп, каждая горсть огненной соли, упавшая в лес, приближает нас к цели.