Раненый мир - Книга Презрителя

Первый роман серии: Книга Холмов.

Жанр: эпическое боевое фентези, магия, драма, социальный/сатирический роман.

Зловещая тайна, как непроглядная тень, лежит над Долиной Презрителя. В этой тайне сплелось воедино слишком многое: воля Богов, заговор Низвергов, секреты древних орденов. Лисы не хотят раскрывать тайну низверга — но придется.

Хаммерфельд и его армия вступает в бой за Долину, и Анна не ведает, что ей уготовано сражаться в этом бою. Одна ночь растянется на ворох жизней и судеб, которые подхватил и перемешал поток времён.

Насколько предопределен ход нашей жизни, где кроется свобода нашего выбора? На это ответит "Книга Презрителя".

1. Белый шум

2. Король Мэннивея

3. Тени прошлого

4. Презритель

5. Огонь и вода

6. Пешка и свин

7. Древо и сталь

8. Кровь и Чистота

9. Постирный день

10. Белый волк

11. Сталь и вороново крыло

12. Заговор Низвергов

Белый шум

Глава первая, где Лисы получают живое подтверждение поговорке "Не все в жизни то, чем кажется".

Потом обсуждение жизненно-важных вопросов мироздания внезапно сменяет восхищение врагом.

И все это под аккомпанемент воплей, недовольств и жалоб десятков промокших крестьян.

— Вот оно! Вали его! Вали! — орал лысый мужичонка с крыши броневагона. Бывший лучник-мародер вымок под дождем, но едва не прыгал от нетерпения. Его палец указывал на чудовище, которое катилось вниз по мокрому травянистому склону прямо на толпу. Хотя крестьяне, сгрудившиеся у повозок, и без криков заметили монстра. А заметив, тут же устроили сущий бедлам.

— Ааааа! Сожрет! Спасайся! — многие из беженцев путешествовали пешком, так что теперь полезли, отпихивая друг друга, в открытые повозки, и суматошно заколотили в закрытые.

Чудище было похоже на бурый ком копошащихся лапок и хвостов, словно десятки куниц сцепились в упругий меховой шар. Он подпрыгивал на выступающих камнях, а падая в кусты, густо растущие на склоне, отталкивался лапами или быстро перебегал-перепрыгивал, чтобы продолжить стремительный спуск. Только веточки, камушки да комки грязи летели во все стороны из-под быстрых лап.

Лисы впервые видели такую странную тварь и понятия не имели, на что она способна. Анна живо представила, как меховой шар из когтей и клыков накрывает человека мельтешащей волной и за секунды раздирает его в кровавые ошметки. В густеющих сумерках, сквозь пелену дождя, люди не сразу заметили, что на гребне склона появилось еще две темных, бесформенных фигуры. И тоже ринулись меховыми шарами вниз, только один был серый и крупный, как волчий, а второй темно-рыжий словно беличий! Что ж за диковинные звери?..

— Еще два!! — истошно завизжал кто-то, перекрывая моросящий шелест.

— Наверх, братцы! Внутрь! Пущай прячут нас! А ну, впусти! — люди орали, толкались и колотили в дверь броневагона. Два лихих молодца уже взмахнули на крышу и втаскивали своих мамок.

У Лисов было жесткое правило: внутрь, к уязвимым Винсенту, Алейне и Келу чужих не пускать. Пырнут ножом и поминай как звали. Не то, чтобы жрецы и маг были в рукопашную совсем уж легкой добычей, но когда ты прильнул к бойнице и управляешь тенью или призываешь тиски травы, собственную спину защищать несподручно. Поэтому при наличии броневагона тактика ханты была простой — чудотворцы внутри, под защитой стен, остальные снаружи, наносят добро и причиняют милосердие. А сегодня и подавно: Винсент полностью истощен, Алейна не только отдала все до капли, но и черпнула сверх отмеренных ей сил, чтобы вырастить ягоды лисьего суда... В общем, толку от обоих сейчас вовсе нет, но потому и никак нельзя впускать к ним непроверенных людей. Кел, правда, из уязвимого сделался неуязвимым, но после всего пережитого он забрался к себе на койку и наконец уснул.

— Наверх лезьте! — прикрикнула Анна, втаскивая за шиворот мелкого лавочника, который сам, наверное, весил меньше, чем его короб с товарами, обмотанный двумя слоями ткани, да кучей наверченных узелков, низверг знает с чем. Все это еще и промокшее.

Первый меховой шар достиг дороги. Дмитриус ждал его, махнул молотом навстречу и врезался точнёхонько в клубок куньих тел — но склочный шар рывком свернулся, съежился в одну-единственную куницу, и удар прошелся прямо под ее лапами! Куница юрко шмыгнула по летящему по дуге молоту, вспрыгнула Стальному на голову и сиганула с него прямо в толпу. Что ж это за зверь такой?!

Анна спрыгнула с крыши и рванулась наперерез быстрой маленькой тени.

— Разойдись! — крикнула она, но беженцы и без того с воплями рвались во все стороны от неведомой смертоносной твари, которая... твою мать, пропала. Как сквозь землю провалилась! Девушка озиралась, вокруг мелькали рожи, руки-ноги упавших наземь и поднимающихся людей; мешки, сундуки, котомки и бочки; спереди и сзади ржали лошади, все кричали и причитали. Да чтоб вас, как же мешает эта крикливая толпа! Каждый второй крестьянин и лавочник, а пуще того, их бабы да дети почитают своим долгом внести посильную лепту в общую сумятицу визгов-писков-причитаний.

Ричард к тому моменту натянул тетиву и вытянул из запасного тула хлопушку, стрелу с крупной матерчатой головой вместо железного жала. Ее так и не пришлось использовать в бою с убойцами, но вот нежданно подвернулась оказия. Мазнув рукой так быстро, что даже Анна не уследила, лучник послал гром-стрелу в крупный "волчий" клубок. Размытая полоска врезалась в меховой шар, раздался мощный, оглушительный хлопок, от которого даже в двух десятков шагов зазвенело в ушах. Шар схлопнулся в дряблую кучку пушистых серых комков, в пестрое и прореженное дырами меховое одеяло — оно безвольно проехалось несколько метров вниз по склону и застряло в ветвях торчащего куста. Оглушилась зверюга! И валяется как старое драное одеяло, вся в листьях и веточках.

Рейнджер немедля послал вторую гром-стрелу в рыжий склок, доскакавший уже почти у дороги — но оказалось, что прыгучие существа умеют делать выводы. Потому что меховой шар в нужный момент раздался вширь, превращаясь в бублик. Хлопушка свистнула сквозь широкую дыру, врезалась в склон позади странного создания, катящегося вниз, и бухнула там, не причинив ему вреда. Оказавшись на дороге, рыжий бублик прокатился подпрыгивающим колесом, а затем упал наземь сбоку от лошадей, впряженных в крестьянскую телегу. И быстро, перебирая десятками лап, юркнул под них.

Лошади шугнулись, хотя до этого не проявляли особых беспокойств. Разумеется, сидящие в повозке заорали благим матом и повскакали, словно и не жители ничейных поселений, которые родились и выросли в прямой близости к Холмам! Будто впервые необычную тварь встретили, тьфу ты, паникеры. Затем повозку ощутимо тряхнуло, и гривастые заржали в полный голос.

Анна подбежала и встала, как вкопанная. На нее смотрели три лошади. Там, где пару секунд назад было две. Теперь упряжь перекорежило, крайние кобылы с изумлением косили на центровую, кое-как втиснувшуюся меж ними, выскочив почти буквально из-под земли. Была она такая же каурая, но отличалась от настоящих лошадок множеством деталей, которые сходу и не осознаешь, но все вместе они громогласно шепчут в оба уха: "Не настоящая".

— Тпру! Кривоногия! — фальцетом воскликнул возница, отдергивая руки от поводьев, будто они были заразные, и только потрясая кнутом. Явно имелось ввиду: "Попустись, нечисть проклятая, изыди!!" но крестьянин обалдел, позабыл все слова и зацепился языком за универсальное:

— Тпру!! Тпрууу!!!

Анна шагнула к лошади, медленно положила руку ей на гриву, сдерживая пламя внутри перчатки, чтоб не обжечь.

— Ф-фыр? — неуверенно сказала лже-лошадка в тщетной попытке произвести убедительное впечатление. Уши торчали вбок, а не вверх, грива была слишком гладко расчесана и чистенькая, глаза слишком выпученные, зубы невероятно мелкие, губа вздута, словно подбитая. Да и морда шире и короче, чем порядочному коню положено. — Фыр?

— Неа, — отрицательно покачала головой воительница. — Не фыр.

Она вспомнила, как друды реагировали на гривастых. В Холмах не водилось диких лошадей, а оседланные бывали редко. Поэтому местное существо не сумело сходу как следует скопировать одну из них.

Лошадка сникла, форма ее резко пошла рябью, лоснящейся волной стекла вниз, как живая шкура-лужа. Анна ждала чего-то подобного, уже поняла, что перед ней существо, легко меняющее форму. Ухватила за край и дернула на себя, но шкура в месте ухвата вдруг сделалась такой тонкой и масляной, что легко выскользнула даже из крепко сжатой перчатки и ускользнула в темноту.

— Ах ты выворотка оборзевшая, — с досадой воскликнула Анна, на ходу изобретя подходящее ругательство. — Люди, кончайте галдеть, в ушах звенит! Видите, неопасное оно! НЕОПАСНОЕ!

Большинство стоящих поблизости беженцев смолкли и уставились на Вороницу.

— Превращается во всякое-разное, но видите, лошадью заделаться у него не вышло. Не такое уж умелое. Поэтому хватит причитать, давайте искать.

Беженцы поумерили волнения и только озирались друг на друга, потому что и вправду: два меховых шара из трех вроде как проникли в толпу, но никто не хватался за горло и не испускал дух. Никого не раздирали в клочья снаружи (или изнутри), и даже не кусали за ноги. В общем, пока что каждый из промокших под дождем поселян оставался цел... Вот только поселянами они больше не были. Перестали быть, когда пришлось бежать с родной земли.

— Может и не опасное, — согласился Ричард, все еще водя натянутым луком из стороны в сторону, выискивая, не появится ли подозрительная крадущаяся шкура или, например, ходячее ведро, в которое стоит всадить стрелу. — Но если оно сразу жрать никого не бросилось, не значит, что потом украдкой на привале не обглодает.

Женщины забеспокоились, и кажется, не про сожрет. Вдруг отрастит десять рук и повадится их распускать? А в мужа в темноте превратится, что тогда?

— Или заполночь придушит, внутрь заползет и в мертвенную плоть вселится! — с интересом воскликнул лавочник, который обнял здоровенный короб и за ним спрятался, только возбужденно блестели сверху глаза. — Иначе зачемь посередь людской массы упряталось?!

"Иначе" он говорил с ударением на первый слог, как, в общем-то и все поселенцы ничейных земель; "зачемь" и "посередь" тоже вышли друг за другом прямо из народа. А вот "людская масса" и "мертвенная плоть", напротив, выдавали в лавочнике наличие словарного запаса. Что, интересно, он там продавал? Впрочем, сейчас не до выяснений.

А дождь все шелестел, отовсюду ругались, чихали да жаловались на жизнь сбившиеся в повозках и на дороге люди, хотя многие укрывались предусмотрительно взятыми просмолёнными полотнищами или кутались в плащи.

— Эй, журавель, иди к мамке под подол, — сказала дородная женщина с целым выводком уже прыщавых детей, которые держали здоровенный полог, и вправду похожий на юбку. Она обращалась к дяденьке, одиноко торчащему под дождем с одним лишь узлом на палке, словно вся его жизнь уместилась в небольшой узелок. — Залазь. Вместе теплее.

— Холмич я, почтенная, — замялся тот, — не обижу лохмотьями честных поселян?

Он так сказал "поселян", будто "высокородных". Но холмичи и вправду считались людьми второго сорта в сравнении с крестьянами свободных поселений. Кто по доброй воле пойдет жить в Холмы? Да и одет дяденька был явно беднее, хоть все же не в лохмотья.

— Какие мы теперь поселяне, — ответила женщина сжатым, каменным тоном, — беженцы мы...

Дмитриус, обрушивая целые мокрые оползни земли, и выворачивая своим весом то один, то другой куст, за которые хватался, всеж-таки добрался до оглушенной хлопушкой твари. Распахнув свое металлическое чрево так, чтобы стоящие внизу не видели, он скомкал драную шкуру и засунул внутрь. Во власть гремлинов.

А если, подумала Анна, шкура очнется и сожрет Ялвика с Ниялвиком? Кто ж знает, на что она способна, если ее собратья так быстро и легко меняют форму, цвет и даже текстуру своих тел. С другой стороны, гремлины не только чуткие да пугливые твари, осторожней которых поди сыщи. Они еще и мастера по всему вещественному, а особенно по всему металлическому. Возьмут и запечатают существо в доспех Дмитриуса, изнутри. То есть сделают прямо в груди железный короб, и попробуй оттуда вылези. Внутри Стального уже скрыт хорошо защищенный тайник, в котором помимо ценностей ханты хранится и сама его личность, "снежинка", вплавленная в металлическое тело. А теперь еще одна железная коробка появится, временно.

Подтверждая догадку девушки, изнутри ходячего доспеха заскрежетало.

— Ищем, ищем чудище, — сердито напомнил Ричард, возвышаясь надо всеми зловещей фигурой, темнеющей в пелене дождя. — Себя осмотрели, ближних проверили! У кого что необычно? Лишний мешок добавился или сума потяжелела? Тот руку поднимает вверх, а все остальные отступают в стороны!

Все стали выискивать. Можно девок хотя бы взглядом ощупать, по делу же. Да скарб чужой осмотреть, потыкать, помять, что там у них?

— Эй, чего щиплешься, щегол?

— Проверяю, красавица, вдруг ты не девица, а обмордень какой?

— Вот я тебе втемяшу под глаз, сам станешь обмордень!

— Лучше поцелуй!

— А может лишний человек появился? По головам своих пересчитать, чужих в сторону отставить, — продолжал распоряжаться рейнджер.

Мать с выводком вздрогнула, прыщавые дети, широко раскрыв глазищи, вперились в одинокого холмича с узелком. Тот торопливо развязал свое богатство и стал показывать хозяйке, мол, человечий я, не холмовая тварь, смотри, почтенная...

— Под повозками смотрите-шуруйте! — у следопыта ко всему был тщательный подход.

В сгустившихся сумерках, запорошенных шелестящим дождем, найти что-то странное было нелегко. Но в толпе промокших крестьян, мастеровых, да лавочников, в спешке бежавших с разных поселений, похватав чего смогли унести — наоборот, проще простого.

— Вот оно! — закричал вонючий риндан по кличке Зверь, шнырявший от телеги к телеге с видом уполномоченного дознавателя. Он схватил за плечи двоих совершенно одинаковых мальчишек лет шести. — В мальчонку превратился! Только какой из них настоящий?

— Ты сдурел, тварь волосатая?! — завизжала худенькая и маленькая женщина, отпихивая мародера мощным ударом обеих рук в грудь. — Мои это, мои!!

— Оба?!

— Два!

— Близнецы? — уточнил Дмитриус.

— Нет! Еще чего! — услышав незнакомое слово, мать заслонила дрожащих малолеток собой.

— Эээ, а кто тогда? — гулкнул сбитый с толку Стальной.

— Парняшки они! — к семейному заслону протиснулась жестикулирующая всклоченная бабка. — Парняшки. Парой на свет вылезли!

— Тьфу, — сморщился риндан, отступая, — проклятье духов на вашей семье. Не бывает одинаковых людей, то кукушка вам своего птенца в колыбель подсунула.

Из плотной толпы в два с половиной десятка однородцев, сидевшей и стоявшей вокруг трех повозок, особняком от всех, сверкнули глазами двое совершенно одинаковых молодца. В охотничьих куртках, но без луков и вообще без оружия, только с ножами. Вид у них был, впрочем, и без оружия опасный.

— Чевоо? — наконец пробился грузный отец семейства, главным богатством которого явно была тяжелая борода. В руках его ходил-ходуном неслабый чугунок на деревянной ручке.

— Эт тебе кукушка в детстве мозги выклевала! — осмелев, гаркнула маленькая жена, но тут же, глядя в зверскую рожу риндана, испугалась и замахала руками. — Ой, сболтнула я, мил человек, прости дуру. Но детёнков не трожь!

— Да заткнитесь уже! — рявкнул Ричард, который до смерти не любил, когда пестрый люд своей бестолковостью превращает простые и понятные ситуации в кудахчущий и лающий базар. — Еще смотрите, что где не так?

— У дядьки в животе скребется, — подал голос мальчонка, указывая на Дмитриуса, за что тут же получил затрещину от испуганной матери. К ее облегчению, рыцарь не обозлился и руку мальчишке не отрубил, даже в морду никому ногой не заехал.

Зато очень злобно и даже как-то отчаянно выглядел невысокий пожилой мастер-кожевник, двое учеников которого тянули тачки с коробами, полными кож да ремней.

— Одежонка у лесорубов не по плечу, — выкрикнул он. Мозолистый палец указывал на троих мрачных мужиков с топорами в промасленных чехлах, которые примкнули к беженцам лишь на время, так как спешили не прочь из Ничейных земель, а напротив, с вырубок в поселения, к своим женам и детям, по домам.

Анна пригляделась, и правда, один из лесорубов был под драной и грязной накидкой одет в ладный, хоть и встопорщенный не по размеру дуплет, замечательно расшитый сверху донизу. У другого краснел дорогой набивной пояс, третий укрылся плащом с вышивкой. Явно сняли с кого-то побогаче, скорее всего, мастера над вышивальщицами. И судя по бессильной злобе, кожевник попросту знал человека, бывшего владельцем дуплета, пояса и плаща. Вопрос лишь в том, лесорубы убили его или сняли с уже мертвого. Во втором случае, если убедить судью, можно отделаться штрафом и плетьми. Впрочем, кто и когда их будет теперь судить? Единственный судебник кроме Мэннивея только в Гластоне, да в Рынке. Кто их туда поведет?..

— Не наше дело, — отрезал Ричард, — нас там не было, а за всеми не уследишь.

Лесорубы закивали, а взгляды, направленные на кожевника, ничего хорошего тому не предвещали. Не лучшее он выбрал место и время для проявления цеховой солидарности. Так, глядишь, к поясу кожаная куртейка добавится, а к плащу хорошие штанцы.

— Но кто в присутствии серебряной ханты вздумает беззаконие творить, тот поймает стрелу и останется гнить у дороги, — жестко закончил рейнджер. — По закону военного времени.

Стальной демонстративно выступил вперед, вставая рядом с кожевником и его побледневшими учениками. Лесорубы переглянулись и снова кивнули. В их работе было важным умение: определить, куда рухнет дерево, и не стоять в том месте. Осторожности они учились на расплющенных в кровавое месиво жизненных примерах, поэтому тут же попятились в темноту.

— У нас теперь тоже война? — услышав последнюю реплику Дика, встревоженно спросил один из крестьян.

— А ты чего? — удивился Дмитриус. — От мирной жизни бежишь?

— Так мы от страхолюдин древних уходим, господин рыцарь, — тут же стал бить челом говоривший, а вместе с ним и вся его семья.

— Хорош кланяться, в глазах рябит, — остановил его Стальной.

— Да, господин. Говорят, пробуждаются Холмы. Чудовища одно за другим наверх лезут. Сейчас горы содрогаются, а скоро род человечий содрогнется. Вот и бежим, чтобы в живых остаться... Все бросили...

— Шпон разорили хаоты, порченые твари. Пятая часть погибли, остальные бежали кто куда, — добавил кто-то из толпы, ежась то ли от холода с дождем, то ли от сказанного.

Анна хорошо помнила Шпон. Аккуратные деревянные дома, дорожки-настилы, узорные перила и наличники, резные фигурки духов, торчащие из-под земли. Все в Шпоне было деревянным: он стоял посреди искажения, очень даже слабого, но сильнейшим образом определившего жизнь вокруг. Здесь буйно росли деревья, неистощимое богатство почвы давало им быструю, ветвистую мощь. Качества дерева оттого слегка портились, здесь не делали луков или стрел, инструментов, требующих гибкости и точности, но местное дерево хоть было неоднородным и кривым, но оставалось крепким и вполне способным к многолетней службе. А все, что здесь делали, стоило дешево.

Шпон был неплохо укреплен, почти так же хорошо, как Рынка: ров, деревянные смотровые башни, частокол щетинился остряницей. Кажется, вечность назад, а на деле меньше трех месяцев, Лисы обновили там только завоеванный броневагон. Шон Липка, старший мастер по дереву, был одновременно алхимик и маг. Простой, исконный, но вкупе с опытом и мастерством лучшего плотника, это делало его без пяти минут виртуозом. Липка был человек спокойный и размеренный, совсем немолодой, и его забуревшие руки одинаково умели быть сильными и осторожными. Анна видела, как он работал, с какой сдержанной лаской подгонял две деревянные детали в их складную лестницу, подправляя и полируя их. Он смотрел на все с затаенной и внимательной улыбкой в поблекших, постепенно слепнущих глазах. Иногда улыбка проявлялась на поверхности, тогда в глазах плотника играли искорки. Если хаоты, порченые твари, напали на Шпон, что стало со старым мастером? Кулаки Анны сами собой сжались.

— Скоро житья не будет по всей земле Кланов.

— Ничейные земли уже и не Кланами правятся, — сказал Дик. — Сбежали Кланы, бросили свой народ.

— И кто теперь за главного? — спросила серьезная женщина с властным лицом.

— Никого, — вразнобой ответило сразу несколько голосов из толпы.

— Неправда! — осадил их Дмитриус.

— Главные сидят в Мэннивее, как и раньше, — с нажимом произнес рейнджер. — В судьях все те же старцы, верховодит Фанг хромой. А над судьями, всем заправляет теперь настоящий Владыка, и зовут его Хилеон.

— Светоносный? Я слышал, он зла простым людям не чинит, — сказал молчавший до того упитанный торговец с двумя крытыми повозками и четырьмя людьми охраны. — А своих щедро награждает. Все хотят ему служить.

— Награждает, — в один голос ответили Дмитриус и Дик.

— Эй, — позвала вдруг Анна, бродившая вокруг сбившихся в кучки людей, внимательно всех рассматривая. — Выйди сюда.

Крестьянин, выползший после ее слов из-под телеги, промок и, взяв себя в руки, все равно дрожал. Поверх драных бедняцких одежек прикрыться ему было нечем, у мужика вообще, похоже, не было ничего, кроме переметной сумы, которую он и сжал крест-накрест обеими руками. В глубоко запавших глазах на истощенном лице томилось ожидание дурного, которое неминуемо произойдет. Не ждущий от жизни добра, он стоял и понуро смотрел в сторону.

— Сапоги, — только и сказала Анна.

На ногах у крестьянина были тяжелые, ладные кожаные сапоги. Ровно такие же, как на купце, ноги которого свешивались с обитой войлоком сидушки стоящей рядом повозки. Один в один.

— Ну вот и чего? — спросил Ричард, глядя на мужика как на дурака. — Внезапно обулся, и стоишь молчишь?

— А чего говорить? — спросил тот невесело.

— Решил, что тебе их боги справили? Чтоб ты ножки в походе не промочил?

— Нет, не решил, — пожал плечами лапотник. — Но можно ли такие ладные сапоги отдать? Когда еще в таких походишь?

— Не понял, — моргнул Ричард, держащий ногу мужика на прицеле, — тебе неведомая тварь на ноги заползла и обувкой притворилась, а ты ничего?

— Тебе и не понять, высоко стоишь, — невозмутимо ответил крестьянин, глядя снизу-вверх, из грязи. — Ты с босыми ногами землицу не месил.

— Но монстр же, — осторожно напомнила Анна. — Прячется.

— Пущай прячется. Пока он прячется, хоть ноги в сухости да тепле. От людей я такой милости не видывал.

В голосе человека было спокойное, не кичливое достоинство. Он своим видом вроде и признавал, что никчемен и беден не только мошной; но когда ниже падать некуда, то и переживать не о чем.

— А если эти сапоги тебе ночью ноги обглодают? — решил поддеть его Дмитриус. Но стальному воину было не суждено преуспеть в сражении с народной сметкой:

— Я их на ночь сыму, — ответил крестьянин.

— Это ты здорово придумал, — холодно оценил рейнджер. — Только тварь может быть опасная, и кто ее знает, чего ночью среди спящих учинит. Поэтому вались на жопу, умник, и ноги кверху подымай.

— Будем спасать твои топталки от твари злопастной, — жизнерадостно пробасил Стальной.

Лапотник вздохнул, сотворил солнечное знамение, и, глянув на Анну, резко бухнулся наземь. Девушка тут же мертвой хваткой вцепилась в его сапожищи, сдернула их с ног и поняла, что существо не разделялось на две части, а узенькой полоской шкуры прошлось по поверхности крестьянских штанов через промежность. И теперь вот, когда воительница сдернула с его ног сапоги, она изо всей силы стиснула в руках извивающуюся кожаную змею. Впрочем, змея была уже и не кожаная, а какая-то рыхлая, губчатая, аморфная... Тысячи тончайших складок одна к другой, словно изнанка сыроежки, да еще и расслаивается на ворсинки у тебя на глазах. Утекает даже сквозь до предела сжатые кулаки!

Анна могла выпустить пламя и сжечь существо в пепел, но было ясно, что оно не пытается причинить ей вред, а просто пытается уйти. Такая у него защитная реакция, чуть что бежать или прятаться, приняв подходящую форму. Только вот зачем трое странных созданий ринулись из леса на людей?

— Давай сюда, — Дмитриус прямо у всех на виду распахнул дверь в своем животе, люди ахали, но было не до церемоний. Гремлины защелкали, зашептали изнутри Стального, и аморфная масса стала вязкой, неловкой. Вот молодцы, отяжелили ее, теперь не убежит. Анна закинула тяжко обвисшую штуку в живот друга и захлопнула стальную дверь.

— Вроде не агрессивные, — сказала она в первую очередь Дику. — Непонятно, чего на людей накинулись?

— Спрятаться хотели. Что-то их согнало с места. Вопрос, что.

— Как что, — тут же ответил пугливый, но шибко умный торговец из-под своего короба. — Панцеры же. Бронеголовые.

Еще полтора часа назад броневагон красиво катился в розовеющий закат, по дороге, мощеной черным камнем. Огибая долину, спрятанную между четырех холмов, он с каждой минутой становился все ближе к таинственному Презрителю. Лисы наконец достаточно отдохнули, чтобы собраться с мыслями после всего произошедшего и обсудить самое важное.

— Отдача в любом случае ударит, — сказал Винсент. — Вопрос, когда и как.

— Силы дала Богиня, — проронил Стальной. — Почему откат по Алейне?

— А кто их вопросил и использовал? — покачал головой маг. — У Богини море силы, она каплей поделилась, имеет право, сила-то ее. Не думаю, что у мироздания есть к ней вопросы. А к Алейне есть, потому что она нарушила расклад, выше себя прыгнула. У нее ступень посвящения верной, а не высокой. А магия была высокая, жрица наша превысила свои возможности. Такое не бывает без последствий.

— А Кел-то наш, — подал голос Ричард, который слушал в пол уха, думая о своем. — Из рыжей пулю вытащил, назад ее отпрял, разве не превышение сил?

— Иии? — вскинув брови, с интересом спросил маг.

— Ну не было ж этого вашего "отката", — буркнул рейнджер, не припоминая каких-нибудь лучей возмездия, упавших с неба или еще каких воссияний.

— Правда, что ли? Совсем ничего не было? — поддел его Стальной.

Анна улыбнулась. Их дикий лучник был на редкость сообразительный и умный, случай уличить его в недомыслии выпадал редко, Дмитриус просто не смог устоять перед соблазном.

Ричард моргнул, явно понимая, что что-то упускает, затем понял, что.

— Да уж, — мрачно усмехнулся он, глянув на черно-белого. — Не сообразил я сразу.

Анна смотрела на худую спину Кела с нечеловечески выпирающим даже через плащ позвоночником. Изуродованный калека, душевные раны которого были куда как страшнее телесного преображения, брел бок о бок со жрицей впереди повозки. Две жертвы спутанной судьбы. Но оба пока еще живы.

— Он вмешался в линии ее судьбы, исправил их, — сказал Винсент. — И нескольких часов не прошло, как мироздание с помощью Безликого навсегда изменило уже его судьбу.

— А как это происходит, не понимаю? — спросила Анна. — Прямо вот мироздание в лупу смотрит, ах ты, проклятая букашка, выше головы прыгнул? Сейчас накажу! Почему именно через несколько часов? Почему именно так?

— Это не чье-то разумное решение, это закон физики, — пожал плечами маг. — Как яблоко, которое с дерева летит вниз. Если ты перебрал, выгнул мир на себя, он разогнется, и ты будешь в центре отдачи.

— И мы не знаем, какая она будет?

— Мы ничего не знаем. Ни как этот закон действует, ни по какому принципу обрушится в ответ. Как защититься, и можно ли вообще. Откат даже на богов действует.

— Если появится тот, кто обманет Закон Равновесия, — пророческим гулом возвестил Дмитриус, — он всех победит и будет править миром.

— А твой дар! Ты ничего им не чувствуешь? — тут же спросила у него девушка. — У Кела, у Алейны? Если откат — это закон мироздания, то ты... можешь его как-то почуять?

— Нет, — помедлив, ответил Стальной.

— Ну хорошо, возьмем то, что нам известно, — не унималась она. — Кел изменил линию судьбы, и стал ходячим магнитом неприятностей? А когда неприятность на него свалилась, он что, перестал им быть? Равновесие восстановлено?

— Наверное так, — кивнул маг. — Но у нас нет и этого эмпирического опыта, потому что ситуация с Келом еще... не закончена.

Все, кроме Дмитриуса, как-то одновременно вздохнули.

— Я вообще считаю, что мирозданию логичнее было бы исправить нарушенное, — продолжал Винсент. — То есть, не Кела плющить, а... убить Алейну. Если уж она должна была умереть. Но в книгах по теории магии пишут, что откат приходит не к тому, чья судьба изменилась воздействием превышения, а к тому, кто превысил. Он выступает движущей силой, которая нарушила баланс, на нем и концентрируется обратное действие.

— Странная у тебя логика, Мастер, — покачал головой Дмитриус. — Если бы мир пытался вернуть все как было, это был бы тупой мир. А люди в нем как идиоты. Что-то пытаешься, стараешься, бац, совершил невозможное! А мир подумал-подумал и все растоптал и стер. Зашибись мирок был бы.

— Мироздание вообще не в курсе логики и симметрии, — улыбнулась воительница. — Когда-то я была тихой учительницей и самым забитым существом на свете, а теперь?

— Да уж, — маг улыбнулся, вспоминая их первые дни в Мэннивее, — кто мог знать, что в тебе сидит совсем другая Анна. Убийственная и несгибаемая.

— Ооо... — сказала вдруг девушка совсем другим тоном.

— Что? — сразу спросил Ричард.

— А если ты можешь превысить силы, потому что ты можешь сделать это? Имеешь право? — Анна подняла свои темные глаза и глянула в лицо каждому из друзей.

— В смысле?

— Как ты и сказал. В тебе сидит совсем другой ты, который в будущем достигнет этой силы. Но это же все равно ты! Линия судьбы твоя. Мир это знает, да причем тут знает, просто это ты, пусть и раньше по временной линии, но ведь ты. Кел сможет применять высокую магию, пусть не сейчас, пусть через годы. Но это все равно Кел, и это его магия. Вот он берет и применяет ее. На пару лет раньше, — она широко улыбнулась. — А закон мироздания это позволяет.

Маг быстрым движением кончиков пальцев отвел маску от лица, она как дым рассеялась в воздухе. Кажется, Винсент даже стал розовее обычного, серость отступила и лицо словно осветилось изнутри, глаза сверкали.

— Потрясающая гипотеза, — честно признался он. — Даже если неправильная, что-то в ней есть... глубоко верное. Надо осмыслить.

— Авансом, — сказал Дмитриус.

— Точно, — закивала воительница, — авансом берешь из собственных сил. Ведь каждый носит в себе свое будущее. Просто еще не знает о нем.

— Не мое дело спорить с вами, высоколобыми, — с сомнением произнес рейнджер. — Но по вашей теории выходит, что Алейна и Кел не умрут, пока не станут высокими посвященными. Если им сейчас разрешили сотворить высокую магию, значит, в будущем они будут ее адептами. И до тех пор точно не умерли.

Он усмехнулся.

— Ими теперь можно как живым заслоняться и в строй врагов швырять, все одно им суждено выжить.

— Суждено было! — поднял палец маг. — А теперь заняли силу, нарушили баланс, изменили судьбу. Слушайте, это имеет смысл. Если ты талант и выдающийся человек, который в будущем достигнет высокой магии или, тем более, легендарной — то ты значимая часть линий судьбы. Значимая часть мира, ты как исток силы, твое влияние расходится и в будущее, и в прошлое. И однажды ты можешь превысить свои нынешние силы, зачерпнуть из будущего себя. Но тем самым лишить себя, как это... гарантированного величия. И с этого момента снова надо трудом и потом зарабатывать. С этого момента твоя судьба опять не определена. Как-то... вот так.

— Ну а может еще проще, — пожала плечом Анна, — и достаточно самой способности достигнуть большего. Если есть сама возможность стать высоким, и не важно, станешь или нет. Жизнь может и по-другому повернуться, например, не доживешь. Но если хотя бы в теории способен, вот тебе превышение сил. И откат в качестве уплаты.

Лисы помолчали. Впереди все так же тихо разговаривали Алейна и Кел.

— А Мастер-то наш, — поддел Дмитриус, — откатов на себя не берет. Из кожи вон не лезет, выше головы не прыгает. Ни разу ничего такого не превысил, даже в мелочи...

— Не дождетесь, — сказал Винсент и надменным движением пальцев соткал в воздухе треугольную тень, она разгладилась и застыла, превратив его лицо в ровную, ничего не выражающую маску. — Я буду последним в мире, кто рискнет своим будущим ради мелкой выгоды в настоящем. Тем, более ради каких-то вшивых мародеров. Которым самое место в канаве.

— Я тебя испепелю! Испепелю, ничтожество! — донеслось снизу, где устало брели ненужные Лисам пленники, а полный сил умственно отсталый огнемаг Рой гонялся за бабочкой, посылая в нее сгустки огня.

Винсент отвернулся и замолчал. Пока остальные старались быть крутыми здесь и сейчас, он давно понял, что истинная сила не лежит в настоящем, она спрятана в грядущем. Все до единого помыслы мага, и почти все его действия подчинялись цели стать по-настоящему могущественным в будущем. Гипотеза Анны подтверждала жизненную стратегию, которую Мастер избрал, поэтому он так горячо и искреннее воспринял ее. Теперь сумрачный маг жалел о том, что проявил чувства перед остальными Лисами.

Друзья? Возможно. Но навсегда ли? Чем меньше они знают о том, что происходит под маской — тем лучше.

Он поудобнее уселся в своем кресле и прикрыл глаза, отправляясь в полет вместе с серым вороном, несущимся в рваном кружеве легких, невесомых облаков навстречу закату.

Сфера идеального слуха Дмитриуса расстилалась на двадцать метров вокруг, в том числе простиралась наверх, в воздух, и уходила под землю. Хотя под землей глубже полуметра он практически ничего уже не слышал, а шагая по мощеной дороге — тем более. Но зато Стальной слушал одновременно во все стороны, и при отсутствии мозга в пустой голове, воспринимал и обрабатывал все поступающие звуки каким-то иным способом, всем сознанием сразу. Поэтому у него получалось воспринимать два разговора, идущих одновременно. Так что слушая рассуждения Винсента и Анны, он одновременно плыл в диалоге двоих, идущих впереди.

— Почему ты доверяешь суждениям Хальды?

— Хорошенькая я была бы жрица, если б своей богине не верила.

— Считаешь, все ее советы абсолютное добро?

— Если не абсолютное, то чистейшее из возможного в сложившейся ситуации.

— Я любил Тиата?

— Очень сильно. Ты им невероятно восхищался. Все время видел подтверждения его мудрости и правильности его пути.

— Совсем как ты сейчас. Но Алейна, теперь я не знаю Тиата. Не восхищаюсь им, как обязан каждый жрец, каждого бога. Безликий дал мне редкую возможность: взглянуть на богов беспристрастно.

— Отлично. И чего ты видишь?

— Я вижу, что мудрость Хальды вызывает сомнения.

— Какие же?

— Если решение казнить мародеров приняла ты, то почему она, светоч милосердия, позволила тебе сделать это?

— Ты знаешь, почему. Потому что тем самым мы спасли нормальных, и ни в чем не повинных людей.

— Мы этого не знаем.

— Я знаю.

— Потому что она тебе так сказала. На самом деле нет, не знаешь.

— Она показала мне будущее, которое мы предотвратили.

— А если она только предполагала будущее, а не видела его? Даже если не ставить под сомнение ее мудрость и доброту, это не равно справедливому суду.

— А для чего Хальде мне врать?

— Чтобы ты продолжала ей верить.

— Я продолжаю ей верить по одной простой причине: потому что собственными глазами вижу, все, что она делает, она делает для людей. Ты и сам не ожидал, что столь многие из бандитов проснутся... А на самом деле, проснулись еще две женщины, магичка и мечница.

— Они проснулись?

— Да, только позже других. Когда все ушли. Хальда знала, что женщинам будет плохо в компании старых подельников, и освободила их. Наверное, так им проще будет сделать в жизни хоть что-то правильное.

— Получается, она все решила за тебя.

— Я решила казнить их, придумала способ. Вырастить ягоды со смертельным ядом мне не сложно, на любом кусте могу, в любой траве. Но я послушала тебя и взмолилась Матери, сделать ягоды ядовитыми не для всех. А чтобы способные исправиться — выжили. И она дала мне сил.

— Но ты не знала, кто из них будет помилован, а кто казнен.

— Не знала. И не могла знать, я не вижу их прошлое и не предвижу грядущее.

— А если решение, кого казнить, приняла она, то ты являлась лишь орудием в ее руках. Но при этом их кровь — и на тебе тоже.

— Это заумные разговоры, Кел. Кому нужны заумные разговоры, когда есть убийцы, которые хотят пойти и убить еще? Ты просто возьмешь и остановишь их, если сможешь. Мне плевать, кто из нас принял решение, если оно верное.

— А оно верное?

— А какие были еще решения? Убить всех. Отпустить всех. Пытаться самим разобраться в том, кто из них достоин жить, а кто нет. Какое из этих решений лучше того, что я сделала?

Кел не нашел, что ответить. Потому что отпустить всех безумие, банда просто пошла бы дальше по землям Мэннивея. Убить всех — значит убить безобидного и ни в чем не виноватого великовозрастного ребенка Роя, и вовсе неплохого, как выяснилось, облысевшего мужика по имени Гонт. Убить простодушную Корову, которую на самом деле звали Бьянка, и юного Яся, у которого в шестнадцать было уже два шрама на лице.

Бело-черный успел поговорить с каждым из пленников за прошедшие несколько часов в пути. Все они были просто люди, не самые лучшие, озлобленные, неумные, привыкшие решать проблемы выгодным только для себя образом. Сделавшие несколько тотальных ошибок в жизни, и повлеченный бурной рекой последствий прямиком в войну, а затем в Холмы. Убить их всех тоже было безумием. А вставать в роль судьи...

— Никакое, — сказал Кел. — Но судить людей должны люди, а когда вместо людей это делают боги...

— Опять красивые слова. "Судить людей должны люди", звучит вроде правильно, но если задуматься, то с чего вдруг? Что удивительного или несправедливого, что людей судят боги? Мастер учит ученика, а не ученик мастера. Родитель определяет за детей, как им жить, пока дети не выросли. Король правит подданными и решает, быть миру или войне. Судья судит незнакомых людей, которых перед ним поставили и обвиняют. Муж правит женой и детьми. По мне, так у Хальды куда больше мудрости, чем у мастеров и королей. И уж точно куда больше знаний о жизни, чем у родителей и мужей.

— То есть, боги по определению выше людей.

— Конечно выше, — рассмеялась Алейна. — И чем быстрее ты перестанешь испытывать комплексы по этому поводу и признаешь как данность, тем лучше будет тебе самому. Потому что строить свою жизнь на борьбе с законами природы опрометчиво... Но я так и не поняла, чего ты хочешь мне доказать?

Бело-черный вздохнул. Даже вздох у него был страшный, свистящий, пронизывающий все тело, с болезненным хрипом.

— Хочу понять, что заставило меня стать жрецом Странника. Почему я сделал это. Сейчас — совершенно не понимаю.

— Так бы сразу и спросил. Без умных разговоров. И лучше бы Анну спросил, меня-то в ханте еще не было, когда ты посвящение принял. Хотя историю я знаю.

— Анна не жрица. Вряд ли она понимает, как понимаешь ты.

— Я знаю, что Странник пришел к тебе на помощь в нужный момент. Ты попал в передрягу, которая казалась неразрешимой, но Тиат показал тебе способ все исправить. Став посвященным, ты понял, что всю сознательную жизнь хотел именно этого: быть сыном свободного, безграничного бога времени и судьбы, с которым ты никогда не одинок, с которым ты сможешь лучше понять этот странный и противоречивый мир — и помогать понять его другим. Ты понял, что всегда мечтал странствовать по городам и государствам, просторам природы, забытым и потаенным местам. И помогать тем, кого встретишь на своем пути.

Кел посмотрел на нее непонятным, не поддающимся классификации взглядом страшных черных глаз из глубины мрачных, потемневших глазниц, из-под нахмуренных добела выцветших бровей.

— Вот не знаю, верить тебе или нет, — сказал он наконец. — Сейчас ты можешь сказать все, что угодно. Даже что мы с тобой... А мне никак не проверить, правда это или нет.

Девчонка слабо улыбнулась.

— Когда мы впервые встретились, я смотрела в твою сторону с интересом. Высокий да красивый, болтун во весь рот; наглый, и при этом благородный. Но мой интерес упал в самую неплодородную почву, которая мне только встречалась в жизни. Потому что Кел, которого я знаю, любит всех. И никого.

Дмитриус вздохнул. А так как вздыхать ему было нечем, а все его существо хотело вздохнуть, ходячий доспех издал низкий, гудящий, вибрирующий звук: "Буууууфффф". Гремлины тут же всполошились, они решили, что хозяин сломался, или находится под действием неизвестной враждебной магии. Ялвик откинул забрало и высунул всклоченную голову наружу, зыркая глазищами туда-сюда. Ниялвик приоткрыл дверь в животе и выставил скрюченные пальцы, готовый швырнуть градом острых камней в того, кто напал на хозяина.

— Тихо, — успокоил их Стальной.

— Ты чего? — спросила встревоженная Анна.

— Ничего, — помолчав, ответил он.

— Газы, — сострил Винсент, и снова вернулся к серым мыслям, обуревавшим его укрытую мглою голову.

Дмитриус вздохнул снова, теперь уже мысленно.

Он соврал Анне. На самом деле, он чувствовал.

Откат мироздания висел на Алейне. Как алое яблоко на зеленом кусте, неожиданное и чуждое посреди голубых ягод тёрна. Этот всполох возмездия, плод неотвратимости мировых законов реально существовал в девчонке — не физически, но он был частью ее реальности. И Дмитриус чувствовал его, хотя толком не понимал, как. И главное, ему теперь стало предельно ясно: любой достаточно могущественный встречный увидит этот висящий на Алейне откат, может подойти к ней, сорвать алое яблоко и использовать его в своих целях. Использовать ее саму в своих целях. Именно тогда откат свершится, а что при этом будет, Дмитриус понятия не имел.

Это была поспешная, нестройная, пугающая теория. Он не высказал ее, а молча исподволь наблюдал, пытаясь удостовериться, что ощущаемое им чуждое нечто, вмешанное в судьбу Алейны — не самообман. Но оно не исчезало. Оно было как привкус к вибрации, как обертон к биению сердца. Нечто новое, едва различимая музыка, шедшая от всего ее существа. Сложно передать человеческими чувствами нечеловеческие ощущения ходячего доспеха. Но... от всех людей идет музыка. Дмитриус с первой минуты после рождения заново в стальном теле, слышал ее, но никому об этом не говорил. Потому что не знал, как найти слова и объяснить. Нужны длинные, умные фразы и точные формулировки, тонкие аллюзии — и придется раскрыть душу, а это для Стального было стократ сложнее, чем распахнуть бронированную дверцу в собственном животе.

Музыка не лучшее слово. Это белый шум, а скорее, белый шепот, неразличимый и многослойный, у каждого свой, уникальный, как узор линий на ладони. Дмитриус ни разу не смог расслышать, что там, в этом шепоте. Прячутся ли слова, скрыта ли какая-нибудь закономерность? Первое время после перерождения, пока друзья спали, он по несколько часов не гасил сознание, концентрировался на одном из хорошо знакомых людей и пытался расслышать, о чем шепчет все его существо. Или это был шепот его судьбы? Дмитриус не нашел ответа на эти вопросы. Но теперь он абсолютно четко различал личность каждого, с кем был знаком. Стоило только прислушаться.

Хотя он и начал слышать шепот только после смерти, эту странную способность ему дало отнюдь не стальное тело, зачарованное магами королевства Ольхайм. На самом деле, это чутье изначально было частью его удивительного дара, просто Дмитриус об этом не догадывался. Когда ты живешь в громком, сопящем теле с непрестанно стучащим сердцем, твои уши как ватой забиты собственным дыханием, шумом крови и множеством звуков снаружи, которые с трудом ловит и сортирует несовершенное человеческое ухо — ты не услышишь настолько тонкую и нематериальную вещь, как белый шум.

А вот когда ты пустой, холодный и неподвижный, и восприятие твое, как сфера, распространяется на десяток метров вокруг, то в голове проясняется. "Пустоголовый" в случае Дмитриуса значило совсем обратное: сосредоточенный, внимательный, чуткий. И превратившись в ходячее ведро, он с удивлением обнаружил, что его дар стал лишь сильнее.

А дар у парня был редкий. Получив его из рук Древнего, Дмитриус оказался изобретателем, умеющим чувствовать устройство и предназначение вещей. Он мог понюхать зелье алхимика и сказать, из чего оно состоит и что делает. Мог повертеть в руках какой-нибудь чарн, и знать, как он устроен, чувствовать магию, вплетенную в него. А постигая, как работают те или иные вещи, щуплый, сутулый и импульсивный парень бурлил идеями о том, как может сделать, если возьмет это, присобачит к нему то, и закрутит в вон-том. Его скоропалительные изобретения не сложились в революционный прорыв механики или магинерии Ничейных земель, но помогли ханте на первых порах, особенно когда мастера купили пару хороших идей и дали за них сравнительно неплохие деньги. Без этого Лисам сложнее было бы выбиться в люди.

Изредка дар Дмитриуса проявлялся более странным образом, и ему удавалось ухватить не поддающиеся простой логике сущности, увидеть взаимосвязь событий и людей вокруг. В эти редкие моменты озарения парень выглядел и вел себя пугающе, словно на краткое время переставал быть человеком. Вот и сейчас, он ощущал висящий на Алейна откат: яркий, тяжелый и твердый, словно камень на шее утопленницы.

После боя на семидесятом Холме, как только Кел отпрял пулю назад и спас их жрицу, Стальной тут же почуял нечто чуждое и новое, поселившееся в нем. Бурлящий комок обертонов в белом шуме друга. Но не придал этому значения, потому что списал на фантом восприятия. Потому что такое случалось в последнее время: ходячему доспеху снились стальные сны. Хотя, конечно, это были никакие не сны: потеряв способность спать, он изредка грезил наяву. Сознание, запертое в металлическом теле, лишенном чувств и не способном даже дышать, иногда создавало фантомные чувства и ощущения. Просто потому что так привыкло, и не могло жить без них.

Стальной прекрасно знал, когда ветер проходится по его поверхности, когда ветка хлестнет кончиками листьев, когда брызнет вода, которую Кел сотворил из воздуха, чтобы умыться, но всплеском веселья забрызгал всех вокруг. Все это приходило к нему ровной данностью, импульс-фактом. Но импульс не нес никакой окраски, и ни одно воздействие Дмитриус не чувствовал по-живому. Он вообще ничего не чувствовал по-живому. Когда удары врагов врезались в его броню и даже когда им случалось пробить ее, Стальной не кричал от боли и ярости; в драгоценном прикосновении Алейны не различал ласки и теплоты. Сознанию приходилось создавать впечатления и эмоции из кратких импульсов. Созидать, чтобы жить. Я создаю ощущения, значит, я существую.

Но частенько сознание ошибалось, дергалось лишний раз или путало одно с другим. Однажды в Дмитриуса врезалась маленькая больная птичка, потерявшая ориентир, она ударилась ему в бок и издала жалобный писк, смешанное гудение от удара и звук ее отчаянного всклика проникли внутрь доспеха и заносились туда-сюда вибрирующим эхом, отражаясь от стен внутри. Это слабое, едва слышное гудение длилось меньше секунды, но прошло волной по всему его телу, и восприятие дало сбой. Стальному показалось, что он весь заполнен массой кричащих птиц, что сам он птица и парит в высоте, и падает, безудержно падает вниз. При этом он рассыпался на множество комков из перьев и клекота, распался и перестал быть собой. Фантом восприятия почти тут же прошел, но Дмитриус помнил его, помнил это ощущение, заполнившее его до краев, ощущение полной потери себя.

Он понимал, что жизнь в этом металлическом теле не очень-то и жизнь, а сам он не очень-то и жив.

Иногда сознание попросту принимало цепочки мыслей Дмитриуса и его воспоминания за внешние воздействия, не видело в них разницы, и реагировало как на настоящее. Как-то на привале он зашел в костер, потому что вспоминал, как плавал в реке, и сознание спутало колыхание переливчатых языков огня с колыханием волн. Реальность и воспоминание смешались, парень плыл в холодной воде и раскалялся в объятиях костра, хотя его нынешнее тело не умело ощущать ни огня, ни холода. Лисы с открытыми ртами смотрели, как их железный воин медленно разводит руками, плавая в огне; и только визжащие от негодования гремлины привели его в себя.

Когда Стальной находился в глубокой задумчивости, грань между мыслями и реально происходящим для него становилась тонка, как никогда не бывает для живого человека.

Поэтому, столкнувшись с откатом, висевшим на Келе, он не придал ему значения, хоть и сразу почуял. Просто решил, что это очередной сбой восприятия, один из фантомов разума.

А сегодня он почувствовал то же самое повторно. Сразу после того, как Алейна вырастила ягоды тёрна. Но лишь после всего произошедшего с Келом и Безликим, ходячий доспех наконец осознал, что это не сбой. А алое яблоко с ветви мирового древа, тяжелая и спелая реакция вселенной на превышение положенной силы, на сорванный Алейной запретный плод.

И вот теперь, выслушав теорию Анны, Дмитриус почувствовал, как механика сущего встает на свои места. Как тайна мироздания приоткрывается и становится немного яснее.

На Келе не было алой метки, встреча с Безликим сняла ее. Низверг использовал висящий на своей жертве откат, чтобы легко завладеть повергнуть его, и теперь Светлый чист перед мировым равновесием. Осталась сущая мелочь — выжить, когда Безликий раз за разом раздирает тебя на куски, и скоро отнимет последнее.

Откат висел на Алейне, и было ясно: они скоро встретят кого-то, кто сможет его использовать. Но кто это будет? Кто?

— Хаммерфельд! — воскликнули одновременно Винсент и Ричард, и лица у обоих были перекошены гримасами если не страха, то высочайшего напряжения.

Анна, услышав это имя, дрогнула и разом покрылась испариной. Тут же заныла правая кисть, когда-то раздробленная в кровавую кашу. Рука помнила встречу с человеком-крепостью.

— Хальда Милосердная, только не этот ужас, — Алейна сдержала дрожь, рывком обняв себя за плечи.

Ханта в полном составе сгрудилась в броневагоне. Жрица соткала мягкий теплый свет, окутавший Лисов в сгустившейся темени — надвигающейся ночи и нежданных сомнений. Единственный въезд в долину перекрыли канзорцы, и, если Лисы намерены попасть туда, нужно хорошенько обдумать следующий шаг.

— Мимо Хаммерфельда нам никак не пройти, — упавшим голосом сказал маг.

— Кто это такой? — удивленно спросил бело-черный Кел. — Чего вы все перепугались?

— Тебе легко, ты не помнишь! — рявкнула Анна, будто калека был виноват, что потерял память. — Сам не пострадал, а меня-то науськивал: "Ты воин, должна биться с ним в первом ряду!" Да я руку об него сквозь латную перчатку отбила! А ему хоть бы хны! А потом...

Воительница замолчала и утерла пот. Редко что-нибудь настолько выбивало ее из колеи, но сейчас она была не одинока. Ричард посерел, Винсенту было некуда.

— Вот радость-то, — сказал Стальной, аж плечи заскрипели. И все, кроме Кела, понимали и разделяли эмоции, от которых доспех ходил ходуном.

Поединок Дмитриуса с Хаммерфельдом, если избиение можно назвать поединком, был настолько же фееричным, насколько степень поражения в нем. Живая сталь сломила мертвую: едва переродившись, Дмитриус чуть не исчез окончательно. Лисы вообще выжили благодаря крайне странному стечению обстоятельств, и даже можно сказать, легко отделались. Но столько погибших, как в тот день, они отродясь не видели. Даже когда судьба закинула их в Рунец.

— Человек-крепость... — рейнджер потер лоб. — Вот значит кто привел солдат к долине Презрителя.

— Как вы узнали? — спросила все еще сонная Алейна, которая проспала даже шумную встречу с беженцами, и не проснулась, пока не разбудили.

— Смерды с ними на белом тракте свиделись, — рейнджер поморщился и принялся стройно излагать то, что они слово-за-слово выпытали у мужиков. — Хорошо, что у панцеров крупный обоз, его приметили издалека. А как приметили, тут же в панике повернули и бежали назад. Но при военном обозе, само собой разумеется, есть пара конных разъездов, поэтому заднюю часть их задрипанной колонны канзорцы догнали и выловили. Убежавшие слышали позади крики и выстрелы. Хотя непонятно, к чему утруждаться, зачем им вообще сдался этот сброд. Может для порядка, чтобы разведать и не оставлять никого за спиной. А может просто скот подобрать, для обоза лишним не будет. Ведь половина беженцев скотину свою побросали, так пересрались. А теперь воют.

Не пересрались, подумала Анна, а потому что с коровой быстро не уйдешь. Попробуй сделать выбор: бросай самое ценное имущество, свою кормилицу, или пытайся гнать ее быстрей-быстрей, но все равно медленно, подвергая опасности семью и детей?.. Девушка вспомнила темные от горя и отчаяния лица мужа с женой; двоих младших детей в той же телеге, которые, обнявшись, утирали слезы. Мальчик с девочкой были еще маленькие, но тем ярче на омытых дождем лицах читалось чистое, незамутненное горе утраты: ялушка, милая ялушка, одна ты у нас была, единственная, как же мы тебя бросили... и как же теперь будем жить?

Рейнджеру, как и Стальному и тем более магу, было плевать на горе простых людей.

— Им еще повезло, что колонна растянулась на три части, — сказал Дик. — Задним проще было уйти, пока передние разворачивались, поэтому канзорцы отсекли только тех, кто отстал. Но тут глупость и вышла: богатая семья из Гластона, на трех повозках и с охраной, свернула с белого тракта на черную дорогу, и поехала к Презрителю. Мужики сказали, за пророчеством.

— Как и мы, — кивнул Винсент, вспоминая скупые инструкции, которые дал им старина Вильям Гвент.

— Как и мы, — согласился рейнджер. — И вот тут большинство крестьян низверг попутал. Взбрело им в голову, что панцеры идут маршем на Мэннивей, и что надо с белого тракта быстрее уйти, а когда солдаты мимо пройдут, то можно будет вернуться и продолжить свой путь в Гундагар. Тут очень вовремя им наша мощеная дорога-то и подвернулась.

— Ну и? — спросила Алейна.

— Ну и пошли-поехали по ней, нам навстречу. А канзорцы на нее же свернули! Потому что они идут именно ко входу в Долину. А дорога тут только одна, гнется вокруг четырех холмов. По бокам крутые склоны с искаженным лесом, соваться туда даже нам особо не стоит, что говорить о крестьянах. Да и как в гору да чащобу с телегами подняться, если только вообще все бросить. Получается, путь назад у беженцев отрезан, они хотели войти в Долину и там спрятаться, но их не пустил малый народец, фэй. Что понятно, зачем им рядом с низвергом бесконтрольный сброд, от которого одни заботы... Скоро стало ясно, что канзорский обоз идет прямиком ко входу и вот-вот доберется. Так что едва передохнув, наши трудяги похватали все и двинулись дальше по черной дороге, прямо навстречу нам. Далеко не ушли, обогнули холм, позади шум битвы. Видно, бронеголовые схватились с привратниками у въезда в долину. А схватка спугнула много всякой лесной живности, тогда-то мы и встретили превращалок этих. Они просто испугались и бежали от боя подальше... Беженцы прилепились к беженцам, — следопыт хмыкнул.

— Кого встретили? — у Алейны округлились глаза. — Каких превращалок?

— Позже! — остановила ее Анна. Вот уж не до безобидных тварюшек сейчас.

— В итоге, — развел руками Ричард, — куда смердам деваться, непонятно. А еще непонятнее, как нам в долину теперь попасть.

— А какое нам дело до беженцев? — с неприязнью спросил маг. — Пускай валят по черной дороге подальше отсюда, под ногами не путаются.

Тут его маска исказилась выражением хитрого и зловещего замысла, а на мантии зашевелились, обретая форму, десятки дьявольских усмешек:

— Или пускай, наоборот, идут ко входу на милость Хаммерфельда. А мы, используя шумиху, проникнем в долину каким-нибудь другим путем.

— Правильный план, Мастер, — согласился Дик, и сразу же нанес упреждающий довод в сторону Алейны, Анны и Кела. — Вряд ли нашим оборванцам будет от панцеров что-то худое. Ну скотину отнимут на провиант. Девок не тронут, дисциплина у панцеров крепче, чем в нашей добромилой ханте.

Да нормально у нас с дисциплиной, подумала Анна, просто к нашей дисциплине примешиваются совесть и доброта. Если бы канзорские солдаты измеряли меркой справедливости и милосердия все полученные приказы, у них была бы не армия, а посмешище. Над Лисами тоже иной раз смеются — только не те, кто остается в живых благодаря встрече с ними.

— Тем более, по черной дороге им двигать опасно, — продолжал гнуть свою линию Ричард, — там друды рассерженные. Нас не тронули, потому что бирки, да и рыжая с ними поклюкала, клювом пощелкала. А этих обормотов, от которых одна морока, лесные духи или заведут в топи, или бурьяном удавят.

— Или быстро проведут через свои земли обратно в чистое поле, чтобы от них поскорее избавиться, — передразнивая его уверенный тон, саркастически возразила Алейна.

— Не надо подгонять реалии под свой план, — веско добавила Анна, покачав головой. — Если план хороший, он и без подгонки критику выдержит.

— Но план-то хороший, — неожиданно подал голос Кел. Жрица уставилась на него как на предателя.

— Люди на войне — это просто ресурс, — спокойно сказал Винсент, и маска на его лице стала черной, а мантия укутала его, словно кусок безлунной ночи. — Такой же ресурс, как и все остальное. Если их канзорцы не убьют, то чего нам их жалеть? Какая разница, под кем они на жизнь жаловаться будут? Вообще-то под бандитскими Кланами им хуже жилось, чем будет под канзорским управлением.

— А если среди них исконные маги? Дети с проснувшимся даром или взрослые? — спросила Анна. — Нельзя их как приманку использовать.

— Нас все подряд используют, — громко и гулко прокомментировал Дмитриус. — А мы такие благородные, постоянно отказываемся от возможностей.

— Ну хорошо, — сказала Анна. — Давайте спросим у беженцев, есть ли среди них маги. Отделим их, если это возможно, и отправим назад по черной дороге, вместе с броневагоном. Заодно и посторожат его, отойдут назад и встанут на границе между соснами и местным скрученным лесом, будут нас там ждать. Остальных убедим идти ко входу в долину, сдаваться на милость канзорцам. А сами под шумок проберемся внутрь долины через кольцевую рощу. Вон там.

Она указала назад в сторону торчащей вершины холма, мимо которого они проехали с час назад.

— Нам и правда будет на руку, если кто-нибудь отвлечет Хаммерфельда, — признала воительница. — Потому что мимо него нам никак не пройти.

— А как вы вообще узнали, что бронеголовых ведет именно он? — спросила Алейна.

— Один из крестьян описал, кто там за главного. Фигура выше двух метров и могучий, как огр. С огромным молотом. Кто это еще может быть? — покачал головой Дик.

— Тем более, мы две недели назад в первый раз повстречались неподалеку, — добавил Винсент. — Видимо, Хаммерфельд и руководит всей этой операцией по пробуждению низвергов. И сейчас панцеры готовятся к штурму защитников Долины, чтобы освободить Презрителя!

— Кто. Он. Такой? — раздельно повторил Кел, который взобрался на гору рассуждений Ричарда и споров остальных, но ответа на свой вопрос так и не увидел.

— Да так, просто один из лучших нультов Канзора! — буркнул маг, раздражение которого рвалось наружу, и не только на словах. Серая мантия полнилась десятками перекошенных в злобе и страхе ртов, которые распахивались то тут, то там в немом крике, захлопывались и гасли, чтобы секунду спустя возникнуть в другом месте. — Рядом с ним магия почти не работает. А если работает, то едва-едва. Причем рядом — это где-то в сотнях метров вокруг!

Кел медленно кивнул. Судя по всему, как и с Холмами да низвергами, память калеки сохранила общие истины и реалии лисьей жизни и службы. Он знал, кто такие нульты.

— Ну, пару раз до него дотянулись заклинаниями, — вспомнила Анна.

— Ослабленными. Так, чтобы магия по нему сработала в полную силу — не было.

— Хуже, что она не только гасится, — поежилась Алейна, — а обращается против нас. У магов боль от их собственных истоков, чем ближе к Хаммерфельду, тем сильнее. И когда маг слагает заклинание, вместе с силой словно боль по жилам течет.

— А жрецы? — спросил Кел.

— Нам с тобой было полегче, — пожала плечами девчонка.

Видя, что она затрудняется найти нужные слова, Винсент разъяснил:

— Перебороть высшие силы и сделать болезненными дары богов своим посвященным, это даже Хаммерфельду не по плечу. Но когда молитва исходит из рук жреца в мир, то это уже сила человеческая. И в этот момент сильный нульт может сорвать ее в хайп. А как она расплещется вокруг и что от этого будет, не предскажешь. От хайпа и погибнуть можно, так что для любых чудотворцев этот гад — ходячая угроза.

— Еще хуже, — добавил Ричард, — даже если ты не маг, а просто одет в зачарованные вещи, или магия висит на тебе — скажем, щит света или что угодно еще, — Хаммерфельд ее видит, чувствует. И может выжечь прямо на тебе.

— Выжечь? — белесые брови Кела изогнулись.

— Да, он сжег заживо человека. Просто рукой на него указал, и вся защитная магия на нем обратилась в синий огонь. Он жег, а его солдаты смеялись: "Так вам, губители мира". Причем, даже если тебя лечили магией, скажем, неделю назад, — Мрачень глянул на Анну, за последние дни всю вязаную-перевязанную, — то будет так же. Никому из нас к Хаммерфельду лучше на выстрел не приближаться.

— То есть, чтобы подойти к нему и на равных с ним драться, — сказал Кел, — нужно быть чистым от магии, как он?

— Да, — кивнул Дик.

— На равных! — зло рассмеялась Анна. — С ним никогда не будешь на равных! Он выше тебя на две головы. Сила как у великана, потому что родился в день Живицы, зеленой луны, и от рождения получил ее отметку, нечеловеческую живучесть и мощь. Доспех крепче, чем у Дмитриуса, потому что из лехта. А лехт это облегченная панцерской алхимией сталь, ее можно сделать крепче и толще, а вес будет тот же. Ну и силища у него такая, что может таскать усиленный доспех. Другие люди-крепости с пружинами ходят, медленно, а Хаммерфельд в нем как обычный воин в кольчуге, и не поверишь, как быстро движется, пока не увидишь...

— Получается какой-то монстр.

— Получается, — обреченно сказала Анна, — что никто из нас сделать ему не может буквально ничего. Магия ему как комариные укусы, даже если пройдет сквозь ауру нульта, то едва-едва. Серые слуги Винсента даже приблизиться не могут, испаряются уже в десятках метров от него. Стрелы Ричарда не пробьют его доспех никогда. Помню, один выстрел из тяжелого арбалета в упор воткнулся ему в кирасу и тут же выпал, даже не пробил! От моего огня его доспех алхимиками полностью защищен, только нагреется. Дмитриус если и подойдет к нему, пять раз за это время выключится, погаснет магия, от которой работает его доспех. Гремлины включат, но Хаммерфельд своим молотом его свалит, а пока он поднимается, раскурочит, а Ялвика с Ниялвиком размажет. Причем, он, в отличие от большинства противников, читает силы стихий и видит магию. То есть, он сразу знает, с кем имеет дело: что перед ним одушевленный доспех, внутри которого два гремлина, и понимает, что бить надо в сочленения, чтобы лишить подвижности рук или ног. В общем... — девушка безнадежно махнула рукой.

— Может все, не берется ничем, — совершенно серьезно кивнул Винсент. Его мантия побледнела и медленно стекала с плеч к земле, как гладкие потеки расплавленного мутного стекла. Маска казалась тяжелой и мраморной, гримаса разочарования и упадка проступила на ней.

— То есть что, увидел Хаммерфельда и только бежать? — произнес Кел с иронией, чтобы показать Лисам всю неправильность их заведомо пораженческих суждений о враге.

— Да! — в четыре голоса ответили ему остальные.

Дождь кончился, и ветер развеял мрачную темень туч, зашептал в волосах и в кронах последним дыханием уходящего дня. Наступил тот вечерний час перед приходом полновластной ночной темноты, когда лучи зашедшего солнца еще не угасли за горизонтом. Бледные контуры четырех лун просвечивают сквозь пелерину тонких, как дымка, облаков.

Темноволосые андары, жители Ничейных земель, мерят время в ладонях, пальцах и ноготках; еще два-три пальца одной руки — и время утечет сквозь раскрытую ладонь, далекий отсвет солнечной короны померкнет, и повсюду проявятся россыпи звезд.

Но пока этого не случилось, и вокруг дивно красиво, дивно хорошо. Словно в царстве сказки и тайны, где каждый из беженцев, сгрудившихся у повозок, побывал босоногим ребенком. Когда не было разницы, чье ты дитя, холмовладельца или холмича — каждый был равно чумазым, глупым и смешным, равновеселым другу и равножестоким врагу.

Свет на глазах таял, растворяясь в скрученных стволах и ветвях искаженных дубов с черной, морщинистой корой. В плотно сжатых кронах местных ясеней, листья которых алели раньше срока. В лохматой и буйной мурве, в завитках и чашечках которой блестели гроздья чистой, как драгоценные мерцы, росы.

Первыми погасли эти ожерелья сверкающих капель, они словно впитали свет и поглотили его, а теперь блекнут изнутри. Затем алеющие ясени стали багровыми, и тут же темными, почти слились с угрюмыми громадами исковерканных здешней магией дубов. Дубовые листья, неброско зеленые и уже с легкой осенней желтизной, потемнели последними, вслед за ними налился мраком сам воздух, словно из него выветрилось тепло, дымка исчезала, все ниже стелясь по земле и траве.

Наконец свет окончательно угас, и стало видно, как в бездне над миром тлеют крошечные угольки звезд. Сказка и тайна скрылись во мраке, обступившем обоз.

— Гляньте, милсдари и сударыни! — обрадованно возопил облезлый мужик, увидев Лисов, вышедших из броневагона. — Мы эту хитрожопость ползучую-таки споймали!

Весь насквозь промокший, с тяжелой бородой, из которой можно отжать полкувшина дождевой воды; долгая морось выстудила его до синевы в узловатых пальцах, но вокруг беженца крепко дышала, храня его от холода, надежная защитная аура выпивки и перегара.

— Чтоо? — изумилась Алейна, но сразу с таким радостным изумлением, как только увидела тварь в его мозолистых руках. Может, потому что рук было три: две держали третью, которая, словно отъятая от тела, но в точности такая, как у сграбаставшего ее мужика, всячески теребила и хватала его мозолистой пятерней то за локоть, то за плечо, то чесала ему грудь, в общем, пыталась вести себя, как и положено руке, но выходило как-то несуразно.

— Чего это, дядь, она у тебя такая неловкая? — спросила жрица, подходя поближе с горящими глазами, только язык от любопытства не высунула.

— Дык напоили, — радостно повеял перегаром мужик. — Она в кувшин превратилась, а у нас все кувшины посчитаны, как лишний смекнули, так стали полегоньку проверять, задевать, толкать. Все тяжелые, один легкий. Ну мы сделали вид, будто так и надо, чтоб не спугнуть. Да плеснули туда браги. Потом еще, и еще, глядь, кувшинчик-то спекся. Забурчал, поплыл. Схватили, он в змею оборотился, но глаза пьяяяныиии! И ничего не пролилось, видно, все всосал. Итить, кувшинка.

— Что это за тварь, Алейна? — спросил Дик, который, исходив большинство Ничейных земель, в Холмах почти не бывал, и местную искаженную флору с фауной встречал почти с тем же удивлением, что и обычный городской человек.

— Это аморф, — легко определила жрица. — Форму меняет, он пористый внутри, и может вырасти аж в десять раз!

— Внешний объем увеличить, а по массе остаться прежним, — усмехнулся Винсент.

— Аморфы растут во многих зонах искажений. Деревья берут магию, которая землю пропитала, а они питаются магическими соками от деревьев, — ладони Алейны едва заметно засияли, она взяла руку в руки, мужик с легкой неохотой выпустил забавную игрушку, но тут же благоговейно отошел назад, к своим.

— Растут?! — Дмитриус выделил в сказанном одно главное слово.

— Это гриб, — улыбнулась жрица. — Ну, гриб и трутень сразу. В основном, гриб. Он под корой у крупных деревьев живет, или в корнях, где как. Присасывается и пьет соки. Но зимой так не получится, поэтому аморфы зимой становятся лже-зверьми. Съест волк зайца, тот в желудке у серого поселится и будет есть все, что тот найдет, пока бедный зверь не умрет от голода, тогда аморф потихоньку съест его тело. И снова в зайца. А весной обратно в родные коры.

— Паразит, — кивнул Винсент.

Обалдеть, подумала Анна.

Волосатая, грубая, обожженная у плеча рука — точная копия оригинала — пьяно щупала плечи и грудь девчонки, тыкалась, словно не зная, чего делать. А та хихикала, не стесняясь, и водила над ней светящейся ладошкой, изучая существо. Чего, в сущности, стесняться, когда тебя лапает гриб? Он не нарочно. Мужики сдержанно загоготали, но пять лиц, одно страшнее другого, глянули на них в едином порыве, и пересмешки смолкли.

Сложно сказать, что в этот момент проглянуло суровее: косматая дичь Мрачня, черная сталь во взгляде Анны, маска Винсента, почерневшая злостью и презрением, безликий шлем Дмитриуса или нечеловеческое бело-черное лицо того, кто раньше был — и все еще немного оставался Келом. В этот момент Лисы глянули как

Алейна этого даже и не приметила, пьяный лесной трутень поглотил все ее внимание. Свет в ладонях угас, а мужицкая грабля тут же уменьшилась и стала копией левой руки девчонки! Они переплели пальцы, словно два зверька, обнюхивающих друг друга, и заключили союз. Рука-морф даже сложилась в щепоть, словно бы непроизвольно, а потом в жест Хальды — открытую ладонь с растопыренными пальцами. Знак мира и знак солнца.

— Видишь, она копирует не только форму, но и повадки перенимает, — улыбалась жрица.

— Мышечную память как-то впитывает, это надо же, — удивился Винсент. — Наощупь.

— Обычная жизнь у них не особо интересная, лето-зима, лето-зима, — продолжала Алейна, и многие крестьяне и лавочники вокруг, вытянув шеи, пытались понять, чего за заумь так легко мелет языком рыжая и какими заклятыми словами отвечает ей пугающий серый господин. — Интересно, когда они в необычные ситуации попадают. А такое случается. Один раз в родное дерево аморфа ударила молния, и оно сгорело. Он бы переполз к другому подходящему дереву, но случайно рядом была стая перелетных птиц. Аморфы, они превращаются в то, что рядом.

— Мимикрия, — сказал маг, и его мантия непроизвольно посветлела и съежилась, облегая тело, словно рубаха, дуплет и штаны стоящего сбоку лавочника. Спохватившись, Винсент властным жестом расправил ее, глаза раздраженно сверкнули, по мантии прошла легкая судорога. Лавочник тут же оказался на два шага дальше от мага, да и остальные попятились.

— Грибок превратился в птицу и полетел со стаей подходящее дерево искать. А стая все летела и летела. И как-то вышло, что аморф с ней все летел и летел на юг. А там океан, и сок у деревьев невкусный и плохой. Чужой потому что. Грибок не смог им питаться. Тут птицу поймали ловцы для щипки перьев. Аморф превратился в груду перьев. Сунули его в подушку, принесли в богатый дом. Он ночью вылез и вполз в амфору с супом, голодный был. Наутро кухарку ругали, что суп грибной, а у хозяйской дочки от грибов чихотка. Кухарка только руками разводила, как это куриный бульон в грибной превратился? Дальше грибок всю зиму по дому скитался, по комнатам мраморным да красного дерева, то в одно превращаясь, то в другое. То ручных собачек стало две, то люстры в глазах двоились, но на одной свечки все никак не загорались... — Алейна посмотрела на крестьян, затаив дыхание слушавших про богатую жизнь. — И это не самая интересная история, бывают и похлеще. Один аморф притворялся колоколом на колокольне, правда, совсем недолго.

— Откуда ты все это знаешь? — недоверчиво спросил Кел.

— Учитель Гейл рассказывал, — вздохнула девчонка, глаза которой на секунду затуманились от воспоминаний. — Он маг-витамант, у него заклятье собственной разработки: Пережизнь. С ним можно заново ощутить самые яркие события в жизни, правда, мимолетно. Ну и конечно Гейл владеет магией со-чувства. Вот он поймал этого аморфа, со-чувства с ним установил, и заставил переживать жизнь заново. За неделю всю и узнал.

— А ты так можешь?

— Со-чувства хорошо умею, а пережизнь мне не дается. Непростая магия, да и редкая. В храмовом молитвеннике Хальды ее нет.

Но это не значило, что ее там быть не может. Жрец на то и жрец, что не слагает четкие и опробованные формулы заклинаний, как маги, а формулирует мольбу к покровителю, и если она оправдана и разумна, если физика этого чуда равновесна силе жреца — божество дарует его. Но даже из даров свыше, что-то жрецу удается лучше, что-то хуже, все мы разные.

— А чего ты сейчас делала?

— Приручила ее, — широко улыбнулась Алейна, и опустила руки. Аморф снова изменился. Теперь это была гибкая змея, но вместо пасти и хвоста каждый конец заканчивался ладонью Алейны! Это гнущееся двухкистевое чудище бодро поползло по плечу жрицы, верхняя ладонь залезла ей в волосы и пошебуршала там. Девчонка засмеялась. Нижняя ладонь крепко держалась за одежду, чтобы не упасть. Ни дать, ни взять, ручная рука. Затем змея обвилась вокруг шеи Алейны, а две ладони удобно легли ей на плечи.

— Не задушит? — спросила Анна.

— Она меня люююбит, — проворковала жрица.

— Ладно, — покачал головой Ричард. — Завлекательные ты фокусы показываешь, рыжая. Но развеялись и будет. Эй, люд Ничейный, надо нам с вами обсудить важное. Жить вам и детям вашим, или в искаженном лесу сгинуть, что концов не сыщешь.

Ропот прошелся по толпе из конца в конец, многие сразу стали галдеть, спрашивать, переспрашивать друг друга, шикать на соседей, чтоб молчали и не мешали слушать серебряных бирок; в общем, несколько мгновений вокруг царил склочный гвалт.

— Вижу, все жить хотят, — перекрикнул их Дик. — Никто сгинуть не хочет. Добро! Сейчас расскажу, как.

Реакции были разные. Кто-то сходу согласился, потому что и так об этом подумывал с самого начала. Кто-то посмотрел на Лисов, как на безумных.

— К канзорцам? Ты с местного дуба, криво вывернутого, рухнул, молодчик? — произнес Барник, седовласый, но весьма крепкий муж, бывший староста, патриарх сразу двух больших семей, в полном составе стоящих за его плечами. — Мы от их власти бежим бесчеловеческой, а ты нас к ним выдворить хочешь?

Примерно половина толпы поддержала Барника, остальные или помалкивали, или сочли предложение Лисов меньшим злом и были согласны.

— Резоны, старче, на то резоны есть, — с умеренным нажимом заявил Ричард. — Мы вам все без утайки рассказали.

Рассказали конечно не все — план использовать поселян и холмичей как отвлекающий шум, а самим влезть в долину с другой стороны, люду знать было ни к чему.

— Резоны ваши понятные, и правда в них есть, — невесело кивнул Барник. — Но хорошо ли вы народ наш, Мэннивейский, знаете? Взять наши семьи: по левую руку зять мой, Исхож, с дальнего юга пришел, мать его сейдхе была, помесь сида и человека, сам он кварт-сид. Во всех моих внуках и правнуках по левую руку сидская кровь течет. Как панцеры к нелюдям относятся?.. И того мало, младшую мою, Айлу, волчер обесчестил. Давно уж нет его на свете, Барницкие не прощают, а близнецов мы утопить не смогли, — старик указал на двоих одинаково поджарых молодцев в охотничьих куртках, глаза которых отличались цепким, внимательным блеском. — Волчий дух в них сильный, хоть обернуться и не умеют. Но даже ихие дети, правнуки мои — чужих коней, непривычных, пугают. Что с такими канзорцы делают? Повезет, если решат отделить плевелы от зерен, возьмут дедов и родителей, у которых нечеловечья кровь сильней, да сгноят на каторгах, от детей-внуков оторвут. Они разумеют, что чистоту и порядок наводят, а мы знаем, что семью и уклад разрушат, жизни поломают.

Старик упер руки в бока и повернул голову ко второй своей семье.

— По правую руку у меня дочка-ведьма да муж ее, маг-камнедав. Ну их понятно, сразу на синий костер. А что с внуками делать, дети у них чистые вышли, а внуки от двоих магов все как один даровитые, сызмальства к стихиям тягу имеют. Бегунок с ветром дружит, Журку вода слушается, Корень с травами говорит. С Пузейкой еще покамест неясно, но глядишь, и у него дар проявится.

Анна с восхищением смотрела на стоящих плечом к плечу два с половиной десятка людей от мала до велика. Такие разные, они были семья.

— Но и это не все. Шесть поколений мы, Барницкие, живем тут в Ничейных землях. Кланы только на верховенстве отца моего пришли, полвека назад. А до того жили мы тут сами, своим родом, сеяли да жали, охотили да рубили. А жили-то под сенью Холмов. То мы в Холмы за надом пойдем, то твари холмовые к нам нагрянут — и так, и эдак мы об них пачкаемся. Сколько среди нас за поколения хаосом тронутых?

Патриарх развел руками, седая борода расправилась на прямой груди.

— Кого только нет в нашей семье. По левую руку нелюди. По правую маги-губители. Все так или иначе порченые, пара проклятых, проклятья до конца дней своих носить будут. Один приемыш северный, одна рабыня выкупленная, лицо как блин желтое, до сих пор нашего языка не разумеет, но все равно уже Барницкая. А сам я под багровой луной рожденный, Кровницы сын, ей отмечен, болезней всю жизнь не знал. Зла никому не делаю, хотя могу. Открою вам, серебряные, могу до человека дотронуться, и он в муках скорчится, яд ему в тело проникнет из руки моей, или хворь наведу страшную. Но делал так в жизни не больше раз, чем пальцев на руке — берег даже недругов своих.

Старик помолчал.

— А меня и моих родичей железные лбы не сберегут, клинками искромсают, во славу Чистоте. Не останется от нас даже памяти, от пяти бывших поколений, шестого нашего с сестрой, и от седьмого с осьмым-девятным: наших детей, внуков и правнуков. Так что... недорога нам к железнолобым.

Молчание после его слов упало тяжким грузом на лисьи плечи.

— С тобой канзорцы ничего не сделают, отче, — Винсент откинул капюшон, маска на его лице истаяла, голос звучал неожиданно уважительно. — В их учении, Луны как часть хранимого чистотой мира. А отмеченные их силой чисты перед судом Канзората. Предводитель того отряда, что вам на белом тракте встретился — рожден под Живицей, зеленой луной. А он в Канзоре... не последний человек. Хоть знак луны на нем такой сильный, что мы подобного в жизни не встречали.

Анна смотрела на друга и лишний раз убеждалась, что магу плевать на происхождение, на культуру, убеждения встречного. Только две вещи имеют для Винсента значение: могущество и ум. Он увидел в речи старика проявления и того, и другого, и посчитал его достойным нормального ответа. Хотя об остальных смердов готов был ноги вытирать в любое время дня и ночи, и ради спасения их, если не увидит в том выгоды, и пальцем не шевельнет.

— А с родными твоими и правда беда, — кивнул Дик и поскреб бороду. — Ну как знаете. Езжайте дальше по черной дороге, туда, откуда мы приехали. Но в край сосновых лесов вам входить не советую. Может переждать пару дней на краю дубового леса, там и вода есть.

— Только не охотьтесь! — предупредила Алейна, глядя на близнецов. — Не сердите друд. Они и так будут на когтях из-за такой толпы людей.

Барник кивнул.

— За напутствие благодарствую, серебряные. Так, пожалуй, и сделаем.

Он обернулся к столпившимся вокруг и громко объявил:

— Кто хочет, может с нами идти, не обидим и в обиду не дадим. А вместе спокойней, да и сильнее.

Часть людей засобирались. Весь день шли-ехали-бежали, отдыхая урывками. Здесь отсидеться не дали проклятые меховые шары, потом хоть немного дух перевели, теперь опять идти, но куда ж деваться. Там, где кобыла падет, человек выйдет.

— А мы вот не от бронеголовых бежим, — веско высказалась Калита, мастерица-красильщица с семейством. Уложенные волосы у всех женщин и девочек вокруг нее отливали сразу несколькими цветами, у самой Калиты красным и темно-синим оттенками, красиво переплетенные меж собой. — Под Канзором, бают, жить куда лучше, чем под Кланами. Если трудишься хорошо, в чистоте семью содержишь, то никакая шваль к тебе не ворвется и не грабеж да побои не учинит. Мы бежим от власти низвергов, от мести ненавистников человечьих. Уж от владык магии канзорцы защитят.

— Отлично защитят, — гулкнул Дмитриус, — всех тварей из-под холмов выпустят!

Тут же поднялся страшный гвалт. Все судили да рядили о том, правда ли канзорцы охранную сеть сняли, или это байки. Правда ли они низвергов освобождать пытаются, или брехня?

Этот вопрос волновал буквально всех, без исключения. Потому что одно дело, сменять одну власть на другую. Если нет в тебе истока и дара, не связан с богами и чист по крови человеческой — то могучий и суровый Канзор тебя примет. Лишь бы работал и заветы соблюдал, а место каждому найдется. И совсем другое дело, если фанатики чистоты до того дошли, что собственным идеалам в предательство, высвобождают тысячелетних чудовищ из-под Холмов. Предали род людской, пошли на договор с низвергами. По разным селам и весям шли разные слухи. Кто-то принял как данность, что священный Канзорат виноват в пробуждении запечатанных владык, кто-то не мог в это поверить. Как могут защитники мира, ненавистники магии, помогать воплощению скверны?! Это же против всякого разумения...

— Правда, — выкрикнул Ричард. — Мы точно знаем. Мы два дня назад побили панцеров на семидесятом Холме, где они низверга пытались высвободить.

Новый взрыв негодования и споров. Гвалт сложился в один простой, повторяющийся вопрос: зачем? Зачем они это делают.

— Зачем-зачем, — надул щеки толстый торговец, — ясное дело, зачем. Если страшных тварей выпустить, куда они пойдут? Не в Канзор, где против них нульты и огнестрел заготовлены. Где народ с власть имущими единой стеной стоит. А в привычный им баронский, рыцарский уклад, в Княжества да в Патримонат.

Ричард кивнул, соглашаясь. И добавил:

— Канзы войной на Княжества пошли, сами с юга прут, а если древних владык из-под холмов выпустить, те еще и с востока князей прижмут. А когда весь север будет разорен, тогда нульты огнем выжгут оставшихся низвергов, и будут победители в войне.

— В такой войне не будет победителей, — звонко бросила Алейна.

— Так они тварь из этой долины высвобождать пришли?! Врага человеческого? — возопил лавочник с крыши броневагона. Возмущению его не было предела, как столько вместилось в небольшом человечке. — Ах они подползни холмовые! Низвергские отродья! Да они сами враги людские!

— Что на одних панцеров наседаешь, земляк? — насмешливо развел руками мужик с бородой и бородавкой, тот самый, что защищал малютку-жену с двумя близнецами. — У нас вообще кругом враги.

— Точно, точно, — поддержали его сразу множество голосов. Даже дровосеки оживились и закивали, что-то бормоча. Даже дети, тонкими силуэтами высовываясь между прутьев плетеных повозочьих стен, кричали: "Враги! Враги!"

— Мужику каждый враг! — глубоким и страстным голосом выкрикнул житый-пережитый, истерзанный жизнью старик с клочьями вместо волос и руинами в пропасти рта. Дух толпы зарядил его, глубоко посаженные глаза сверкали. — Со всех сторон в тело когтями вонзаются!

Он злобно тряс скрюченными руками, показывая, как лапы вражин кромсают народные телеса:

— Продыху не дают, жизни! Баронские сынки и их дружины наедут, кровавые борозды в наших полях, да на наших спинах оставят!

— А клановы сборщики, мытари проклятые, придут за десятиной, так всеми правдами и неправдами пядь унесут, — качала головой Калита, с болью и с неожиданной для красивой и зрелой женщины ненавистью. — Хоть обиходь их сверху донизу, все одно!

— Банды из Кротских пустошей, да райдеры с Кедхеймских гор, — сжимая кулаки, роптали суровые мельники. — Мука наша, мука! До пылинки вытрясут, камня на камне от трудов не оставят, последние штаны сдерут.

— Тише, поселяне, тише, — попытался урезонить их рейнджер, не ожидавший такой вспышки чувств.

— Какие мы теперь поселяне... мы теперь выселяне, — бросил пожилой крестьянин, явно стараясь удержать мутную горечь в глазах. Только разводы дождя блестели на забуревшей коже, по давным-давно сгоревшему на солнце морщинистому лицу. — Низверги землю своей магией травят, магам-то радость, а простому люду лишний камень на спину. Вырастишь тыкву, глядь, а в ней пикси поселились, всю изнутри выжрали, и не смей тронуть, а то лесной народ отомстит...

— Крысы да саранча едят поедом! — вторили им фермеры, поднимая вилы и грабли с мотыгами, как штандарты ветеранской элиты, закаленной в боях за урожай. — Сыпь хаоса да проедь нокса!

— Торговцы богатенькие, купцы подлые, на нашем горбу жиров понаевшие! На горе народном наживаются, — выплюнул дровосек, два его друга красным глазом косились на толстяка. — Обмануть нашего брата, обобрать, за кажный кусок денег требуют, ничего задарма не дадут!

— Воры! — встряс подбородками, гневно завопил торговец, а его охранники ощетинились палицами да сжали копья в руках. — Каждый украсть норовит, да нищим притвориться, в глаза умасливают да клянчат, за глаза клянут. Вороги честных сынов Гильдии!

— Шлюхи! — истошно, вымученно прорезался сквозь шумливую толпу охранник купца с оспинами и волдырями на лице. — Шлюхи всю жизнь испохабили!

— Малый народ лютует, — завыли матери да хозяйки, — духи работу портят, пряжу путают, еду киснут. Нет управы на них никакой.

— Духи все хуже и хуже на людей косятся, — возвестил траппер в намокшей бобровой шапке, которая встопорщилась, как живая. — В лесной чаще опасно стало даже за пределами древней земли.

— Варко мою рогатку отнял и не сознается! — жалобился тонкий голос мальчугана. — Отдай, вражина!

— Мародеры среди своих же шастают, — сипло выкрикнул кожевник, глядя на дровосеков все с той же бессильной злобой в глазах. — Человеческого нет в них, ради пояса да плаща убить готовы!

Жалоб было так много, что они неслись отовсюду, уже не поспевая друг за другом и смешиваясь в единый хор. Дмитриус стоял в центре бушующего жаловорота как завороженный, как парализованный, и слушал.

Куда не сунься мужику, куда ни пойди, везде враги. Окружают. Всю жизнь кладешь измором и трудом, света белого не видишь, а справедливости все нет. Иной раз и жить не хочется, схватить бы топор и нож, да мстить обидчикам, всем вокруг, всем подряд. Отнять что у них — себе. Но и они смотрят отовсюду, через плечо заглядывают, что там у тебя? Чего бы отнять, чем поживиться? А кто-кого топором сладит, еще неизвестно. И ты трясешься, держишься за то малое-крохотное, что у тебя есть, ведь каждый день можешь потерять. А окружившим со всех сторон улыбаешься, ах, соседушки, здоровеньки будьте, сынуля ваш как вырос, весь в отца, ууу, паскуда хитрая, кто щавель мой из-под ограды дергал?!

Белый шепот шел от каждого из столпившихся вокруг, но их было много, и шепот превратился в белый хор. Как нестройная и странная музыка оркестра, который настраивается перед тем, как грянуть симфонию. Людей все больше, они сбиваются все плотнее, шумят, спорят, жаждут выкрикнуть и выразить накопившееся на душе. Обертоны каждого тонут в общем гуле, и не поймешь, чьи где? Где горечь, злоба, где радость, где любовь, кому что принадлежит?

Вот девушка кричит, что старший брат ее бьет, но никто не слышит, а она, выкрикнув неожиданно для самой себя, влившись в общий хор, смолкает и прячет лицо, не дай Милосердная, кто услышит.

Вот седая женщина плачет в объятиях мужа, оба едва держатся на ногах от усталости, деревянное колесо их маленькой телеги треснуло, дальше ехать не смогут. Никто не поделится, слишком дорого стоит в бегах остаться без колеса. Но они и не просили, сидят и плачут — не по колесу, а по детям и внукам, которых схоронили три дня назад. Плачут потому, что из родного дома бежали. Дом позади, дети и внуки, как сгнившие на земле цветы, и жизнь позади, вся прошла. А остались ни с чем, зачем жили? Получается, незачем, и горше этой мысли ничего на свете нет.

Вот мальчик дергает мать за подол и плачет, мама, мне страшно, мама, хочу на руки, мама, хочу есть, но она не слышит, все вокруг кричат, машут руками, толпа волнуется, тело к телу, как спутанные водоросли в волнах, не разберешь, где чей завиток. А движущие ими помыслы — это волны и все вокруг ходит ходуном. Народу много, и даже те, кто не подал голосу, а таких большинство, шепчут изнутри, и Дмитриус слышит. Но слышит не белую музыку, и даже не белый шепот, а беспорядочные волны, хор сливается в неразличимый, бессмысленный, однообразный белый шум.

Стальной, очнувшись, сделал резкий шаг вперед, сквозь толпу, оттолкнув стоящих перед ним. Люди испуганно смолкали и быстро раздавались в стороны, рыцарь, рыцарь разгневался, молчите, братцы, он еще и зачарованный, в животе дыра и дверца! Сейчас своим молотом повыбьет из нашего брата дурь, будешь знать, как жаловаться, смерд!

Дмитриус встал перед остолбеневшим парнем, главное было не убить его, не покалечить. Удар Стального мог расколоть щит, сломать руку, которая его держала, мог сломать даже каменную надгробную плиту. Ходячий доспех ударил коротко, выверено, не в лицо, не в грудь, в левое плечо. Парень отлетел в толпу, в цепкие руки соседей, сморщился, вскрикнул от боли и застонал, ухватившись за плечо. Смотрел снизу-вверх с ужасом, не понимая, за что, но ожидая худшего.

— Еще раз поднимешь руку на сестру, я тебе ее выломаю, — сказал Дмитриус. Железный кулак с лязгом захлопнулся перед лицом парня, тот зажмурился, дрожа.

Стальной подошел к телеге двоих стариков, легко поднял ее одной рукой, другой похлопал себе по животу. Дверца распахнулась, Ялвик высунулся, напугав стоящих вокруг. Тут же углядел сломанное колесо. А сломанные вещи для ремонтного гремлина как красная тряпка для быка. Остроухий защелкал, спрыгнул вниз и в два счета срастил треснутое, еще и разровнял железный обвод. Дмитриус отпустил край телеги, она скрипнула и спокойно стала на колесо.

Двух спиц не хватало, Ялвик недовольно заскреб доску по левому борту. Размягчил дерево, выскреб оттуда два куска один за другим, разровнял древесные волокна и врастил новые спицы в колесо. Он бы всю телегу так излазил, вон и оглобля какая-то кривая, в полу дыра, уздечка старая и скоро перетрется, непорядок, но после уздечки Дмитриус уже буркнул: "Пошли", и гремлин послушно скользнул внутрь.

Старики, потеряв дар речи, разглядывали телегу, а лошадь слегка беспокойно махнула хвостом: что за нечисть тут, каменной пылью пахнет, фырр.

Пока Ялвик занимался телегой, Стальной вернулся к броневагону, открыл подпол и вытащил оттуда охапку вещей. Одежда, обувь, части доспехов, сумки, ткани, драные шкуры, плащи — бросил прямо на дорогу, еще охапку, еще и еще. В подполе у Лисов накопилось неимоверно много трофейного барахла. Кел, благородный бессребреник к попавшим в беду — к вырученным из беды был непередаваемо взыскателен, а так к вещам ханты рачителен и запаслив до мелочей. Сейчас он не помнил о мешках кропотливо упиханного барахла, которые в обычное время охранял пуще наседки, укрывшей своим телом гнездо с яйцами, только у Лисов в подполе хранились даже не яйца, а в основном дешевая и ненужная им шелуха да скорлупа. Сейчас наседка позабыла о своих сокровищах, и эту редчайшую удачу нельзя было упускать.

— Берите! — сказал Дмитриус, вываливая еще два мешка. — Разбирайте всё. Не хапайте, берите кому реально нужно.

Толпа зашумела и потянулась к вещам. Лишняя обувка или одежа сейчас никому не помешает. Стальной нагнулся и вытащил из кучи более-менее ладные сапоги.

— На, босоногий, — повернулся к бедняку, с которого Анна с Ричардом сняли обувку-аморфа, и кинул в протянутые руки.

Оставалось одно дело из услышанных. Дмитриус залез в сундук с Лисьей едой, ханта не мешала, с интересом наблюдая. Вытащив кусок сыра, смяв его неловким движением могучей стальной руки, ходячий доспех ухватил еще и утреннюю лепешку из Землеца.

— Алейна, — сказал он, — дай сахры. Я знаю, ты припрятала.

Девчонка улыбнулась, скрылась в распахнутом чреве броневагона и вышла оттуда с белым узелком в руках.

Вместе они подошли к малышу, заплаканному и гревшемуся в складках мамкиной юбки.

— Возьми мальца на руки, — гулкнул Стальной, женщина тут же подхватила мокроносого, не зная, бояться или кланяться.

Алейна вручила матери узелок, а первую ягодку сунула прямо в рот малышу. Дмитриус протянул раздавленный сыр и лепешку, дождался, пока мальчик схватит их и набросится — ждал совсем недолго, секунды не прошло, как он сообразил. Стальной повернулся к людям, прислушался. Белый шум стих, сменившись живым, пестрым гомоном.

— Все, — сказал он. — Пошли.

Король Мэннивея

Глава вторая, где начинается сражение у Долины Презрителя, Лисы наперегонки с Хаммерфельдом играют в игру "Кто первый к низвергу?"

и внезапно встречают особу коро-левских кровей!

— Кто из вас знает о Презрителе? — громко спросил Ричард, перекрикивая суматошные сборы и обращаясь ко всем беженцам сразу. — Что за пророчества там у него, что за плату со смертных взимает?

— Не пророчества, — ответил голос у рейнджера почти из-под ног. Мелкий лавочник сидел в углу, нахохлившись, обхватив свой драгоценный короб, и почти терялся за ним. — А видения.

— В чем разница?

— Пророчества о будущем, а видения из прошлого да настоящего, — легко объяснил торговец.

— Еще что скажешь?

— Да много чего могу. Раньше Изгнатели к низвергу-пророку паломников пускали. Специально черную дорогу построили, чтобы ездоки и ходоки с белого тракта шли и платили деньги их ордену. Многие к нему приходили, за прозрением, и платили хорошую цену за него. Не низвергу, а Ордену. Но потом смута была, закрыли дорогу, а вскоре и Изгнателей не стало, разбили старый орден. Надзиратели древней земли перестали народ пускать по черной дороге. И вот, лет что ли триста, он без единого вопросителя просидел в своей долине. Пока первый из Мэннивея к нему не пробрался, а через пару лет после того не открыл дорогу к Презрителю заново.

Вот, оказывается, что это за дорога!

— Откуда ты все это знаешь? — спросил Кел.

— Так я разнописчий. Летописи Ничейных земель по заказу Шеллардов переписывал.

— Секреты Кланов знаешь? — с большим интересом глянул на него Дик.

— Да нет, — улыбнулся торговец, — кто бы меня тогда живым из Мэнни выпустил. Клановые летописи писал немой раб под надзором Фанга Хромого. А я общие переписывал, земли нашей. Лет пять трудились, или шесть.

Вот это подарок судьбы.

— Поедешь с нами, — не подразумевая отказа, отрезал Дик.

— Хе-хе, еще как поеду, — шмыгнул носом лавочник. Судя по всему, он и сам собирался напрашиваться на крышу броневагона, а вот поди ж ты, получил счастливый билет.

— Как звать тебя? — уточнил рейнджер.

— Демьен Гоф, — ответил тот.

"Гоф" значило богатый и толстый, живущий в чрезмерном достатке. В андарских сказках это всегда был недалекий жадина и жирдяй, которого обманывал и оставлял с носом сметливый бедняк. Оглядев промокшего лавочника с ног до головы, Анна не увидела в Демьене ни капли схожести с Гофом.

— Мне жужжалки в ушки залетели, — жалобно воскликнул Рой, закрывая уши пухлыми ладонями. — Прогони их, Бьяночка, прогони!

Вокруг и вправду творился ужасающий шум и бедлам. Меньшая часть беженцев собиралась сдаться канзорскому отряду, надеясь тем самым на хоть какую-то милость. Никто не пытался их остановить. Большая часть людей и телег выстраивались в колонну, чтобы бежать от бронеголовых назад по черной дороге. Лисы пока их не пускали, чтобы двинуть туда первыми, а не тащиться в хвосте. Меняющиеся местами, разворачивающиеся повозки мешались друг другу, на дороге образовался неслабый затор; к счастью, броневагон стоял с краю, потому что остановился, чуть не доехав до беженцев, которых встретили Лисы.

Ночь была не так уж темна: бледное сияние четырех Лун да россыпи звезд разбавили черноту неба и просвечивали сквозь сизые сети клочковатых облаков.

— Скорее! Чего копаетесь! — рявкнул Дик. Он впряг всех землецких лошадей спереди, чтобы вшестером тащили тяжелый лисий дом хоть немного быстрее.

Копались Анна, Дмитриус и Винсент, которые в это время решали, как быть с мародерами. Втиснуть всех в броневагон нереально, а тащить за повозкой на привязи бестолково. Они бы путались, падали, с криками волочились по мощеной дороге — кому-то весело, Анне как точильным камнем по коже. Ей хватало кровавой похлебки, которой вдоволь, с добавкой приходилось хлебать в боях, чтобы брезговать жестокостью к побежденным.

Привязать их к дереву и оставить тут? Даже отвечать, почему это глупость — глупость. А отпустить? Лисы и рады сбагрить нежеланных пленников, да и момент-то какой подходящий — ну, если заглушить сразу и крик совести, и смех здравого смысла. Ведь как пить дать, натворят дел. Уж Зверь точно не выдержит, слишком много возможностей вокруг, хоть он и безоружный, но сложно ли отнять нож у крестьянина и в суматохе ограбить пару торгашей? Не для того их Хальда пощадила, а Алейна нарвалась на откат мироздания, чтобы теперь....

— И кус-кус в животике ворочится, — сказал огнемаг жалобно, поджав губы. — Его кормить уже пора!

В животе у толстячка громко заурчало. Конечно, он проголодался, поужинать в сложившейся ситуации как-то не вышло.

— Рой! — повысил голос Винсент. — Лезь на крышу! Ты, старый, отойди в угол, там и сиди, — он обращался к Гонту, бывшему лучнику. — И ты, ммм, Бьянка, тоже.

Дмитриус флегматично подсадил дородную женщину, та ойкнула, когда стальная рука вдавилась ей в зад.

— А вы бегите за нами, — глянув на оставшихся четверых, раздельно сказала Анна. — Привязывать не будем, но кто попробует рвануть в сторону, поймает стрелу. Ясно?

Крысеныш, который при первой встрече с воительницей уже довыпендривался, отвел глаза, молчаливый плотник Косой — промолчал. Юный Ясь неуверенно кивнул, озираясь на старших товарищей. Зверь слегка скривился, даже не оттого, что надо униженно бежать за повозкой, а потому что приказ отдала женщина.

Анна чувствовала тупое, бессмысленное неповиновение, комом вставшее в груди у каждого из них, вопреки здравому смыслу, сопротивление из принципа. Мягкое отношение не делало их более покладистыми, наоборот. Нужно было снова показать мародерам, кто здесь главный — и у девушки лежал за пазухой тяжелый камень мести, припасенный как раз для этого случая.

Она слитным движением перетекла вперед, одновременно нанося удар; Зверя шатнуло и опрокинуло на дорогу. Анна была без перчаток, которые тяжело висели, прижатые к бедрам, но с ее силищей и голого кулака хватило, чтобы мародер свалился, хватая ртом воздух и пытаясь не сблевать.

— Ты ударил мне в спину, — сказала воительница, подавшись вперед и готовая припечатать мародера тяжелым сапогом в лицо, если понадобится. — Думал, я забыла?

— Кто попробует убежать, того Ричард пришьет к дереву стрелой, — невозмутимо добавил серый маг. — Ну или собственная тень задушит.

Он повел рукой, мантия эффектно взметнулась, ощерившись злобными клыкастыми пастями неведомых тварей. Лисьи пленники дернулись, напряженно глядя на свои тени, им невдомек, что сил у Винсента осталось только на дешевые фокусы. Вот и пусть боятся.

Рейнджер услышал, что сказала Анна, счел ее слова разумными. И уже надел тетиву на лук.

— Я к лошадям, — кивнула Алейна, влезла на козлы и взялась за поводья.

Дмитриус сел рядом с ней, Анна взобралась на крышу, маг ушел внутрь, к Келу. Распределившись так вот, нетипично, Лисы погнали по черной дороге назад, к Холму, который проехали с полчаса назад.

Наверху броневагона было многолюдно, как никогда: Рой, Бьянка, Гонт, Анна с Ричардом, который сидел в углу со стрелой наготове. И мелкий лавочник со здоровенным коробом.

— Что в коробе? — спросил рейнджер, не сводя спокойный взгляд с пленников, трусящих за повозкой. Несмотря на бодрое фырчание шестерых тягловых, катилась она небыстро.

— Товары занятные, — с готовностью ответил тот. — Думаете, я злодей какой? И улучив момент, кривду вам учиню? Спешу обрадовать, ничего подобного! Я честный лавочник в Мэннивее, лавка моя зовется... звалась... "Превсякие штуковины", и стояла в Богатке прямо рядом со стеной Гершина.

Жители города-на-холме и вправду гордились, если их лавка или дом примыкали к стене в закрытый "золотой" район. Анна смутно помнила эту лавку, но внутри побывать не довелось — в торговом городе полторы сотни вывесок торговцев и мастеров, и еще два десятка увеселительных заведений да таверн.

— Отчего из Мэннивея сбежал? — удивилась девушка. — Там же сейчас безопаснее всего.

Лавочник опустил взгляд.

— Так-то оно так, — ответил он негромко. — Но ведь захлопнется капкан. И тогда не будет не уйти. Лучше сразу, пока хоть грош можно за дом выручить.

Ясно, он из тех жителей, что не верили в будущее Ничейных земель.

— И куда путь держишь?

— В Патримонию, госпожа. В славное королевство Ольхайм. Там ведь магократия, будет к моим товарам понимание и интерес. Появится минутка у вас, защитники, разверну короб, покажу товары лицом, — пообещал лавочник.

— Не до того сейчас, — лучник покачал головой.

— Но потом обязательно посмотрим, — пообещала Анна.

Обоз беженцев сильно отстал и затерялся позади.

Броневагон гремел и дребезжал, катясь по мощеной дороге, дробный цокот двадцати четырех копыт эхом отбивался в ушах людей. Бревенчатый сруб, окованный железом, слабо вздрагивал на каждом из черных камней, и будто заходился в трясучем ознобе, то посильней, то послабей. Дмитриусу казалось, что он находится в центре молотилки, а внутри него вращаются жернова, но в отличие от живых, его не тошнило, а голова не умела болеть.

Скрученные стволы и мощные ветви дубов чернели морщинистой корой, умытой дождем и блестевшей в лунном свете. В темноте плотные зеленые кроны казались грязно-землистого цвета, а проглядывающие между ними свечки алых ясеней будто светились мрачным, почти угасшим огнем. Невысокие склоны по обе стороны от дороги поросли короткой травой и полуголыми, словно костлявыми кустами.

Над дорогой и лесом громадился Холм высотой в шестую часть лунна. Он вздымался до самого неба, словно гладкая гора, одетая ровным слоем густой курчавой травки. Мурва в этих местах была черной, как и кора местных дубов — будто эманации тьмы поднимались глубоко из-под земли и питали корни растений. Покрытые черным ковром, холмы вокруг Долины Презрителя казались четырьмя одинаковыми столпами, крутые склоны резко уходили вверх. Весь неприветливый пейзаж впечатлял мрачной красотой.

Серый ворон Винсента в ночи становился бледным и даже полупрозрачным. Созданный для разведки, он как легкая, призрачная тень скользил в небесах. Ночью ворон был в своей стихии, незаметный в полете и почти совсем невидимый, когда замер где-нибудь во мраке. А вот Винсент сквозь него видел очень даже хорошо, и особенно в ночной темноте.

Маг лежал на своей дощатой кровати, подложив под голову старый, дырявый плащ. Сил не осталось даже на то, чтобы сотворить себе мягкую перину! Надо как следует выспаться... но некогда. В любом случае, он не смог бы уснуть, даже если б хотел, пока не разведает: что там за канзорское войско, и действительно ли бронеголовых ведет Хаммерфельд? Сил осталось совсем немного, скоро не хватит даже на серую птицу.

Но пока ворон плыл над просторным лугом, залитым лунным светом. И с высоты было хорошо видно, что все подступы к Долине заросли густой мешаниной разрозненных рощиц и крупными массивами лесов, изрезаны шрамами буераков. Все подступы, кроме одного: в мятой скатерти овражистой лесостепи светлело единственное ровное и просторное место, недалеко от входа в Долину. Чистый и нетронутый человеком луг лежал неправильной трапецией, выделяясь, словно кривая заплатка. Широким концом он подходил вплотную к черной дороге, а узким упирался прямо в стену ясеней и дубов. В гуще которой, если поискать, можно было найти обелиски, стоящие через каждые тысячу шагов, и рунные цепи, соединяющие их в единую преграду.

Луны освещали маленькое травяное море чистоты и безмятежности, пестревшее островами цветов. И ворон видел, как бронеголовые разворачивали свои отряды, шаг за шагом вытаптывая траву и цветы. Тускло лоснились панцири и щиты двух колонн тяжелой пехоты, небольших колонн, шлемов по сорок в каждой. В голове у каждой штандарт, панцеры как они есть, элита старых добрых пехотных войск.

Справа еще один отряд: айндеры, легкие пехотинцы, слабо заметные даже в движении. Маскировочные накидки, разрозненные ряды, рыщут, словно тени в ночи. Их штандарт не виден, но он разумеется есть, и появится в бою.

В целом, бронеголовых не особенно много, но, если брать всех вместе, сотня с лишним пехотинцев точно сейчас марширует к лесу. А к каждому из отрядов однозначно прилагается малая группа штрайгеров с огнестрелом. Значит, уже почти сотни полторы.

Между тремя выдвигающимися колоннами движутся на повозках мастера над огнем: четыре пушки, насчитал Винсент, и четыре аркбаллисты, каждое орудие в сопровождении расчета. Это еще человек тридцать пять. Небольшая группа следует за центральной колонной пехотинцев — три панцермейдера в пружинных доспехах, в окружении ординарцев и солдат поддержки. Ворону пришлось сделать несколько кругов над лугом, чтобы все как следует разглядеть. Увы! Центральный из бронированных гигантов движется слишком легко и свободно для человека в тяжелом пружинном доспехе. И даже если предположить, что в славном Канзоре, богатом героями и выдающимися людьми, есть не один такой гигант, то совершенно невероятно, чтобы сразу двое их было одновременно в Ничейной земле...

Хаммерфельд. Винсент сморщился.

Вслед за пехотой, с дороги на вытоптанную и разровненную землю медленно сходит обоз поддержки, с припасами, провиантом и, кажется, походными мастерскими. Больше десятка крупных фур и телег.

Замыкает движение отряд легкой конницы, всадники держатся вокруг обоза, охраняя его. Легкие доспехи, слабая защита у самих коней, короткие пики и луки — то ли каратели, то ли разведка, одним словом, гуттанеры. Наверняка за спиной у каждого — свернутая сеть или аркан. Вряд ли им предстоит участвовать в бою, на лугу они еще могут показать себя, а в лесу?..

Что же за бой предстоит бронеголовым? Такая крошечная армия не сможет штурмовать Мэннивей, замок Брегнан или Сколл, но защита любого другого поселения Ничейных земель для нее что соломенная стена. Однако впереди явно не солома, а мрачная твердыня искаженного древней магией леса. В ней кроется мощь обелисков и хранителей. Укрепления вокруг низвергов легко могут быть посильнее защищенных стен торгового града и обычной крепости.

Выходит, и правда: канзорцы пришли освободить Презрителя, заточенного где-то в центре Долины. Ну, если Хаммерфельд намерен штурмовать обелиски, то штандарт ему в руки, Винсент с большим интересом взглянет на это. Все силы леса будут противостоять стали и огню.

Внутри у мага шевельнулось беспокойство: знают ли защитники, с кем предстоит биться? Способны ли дриады и фэй понять по внешнему виду, что такое пушки? Очень навряд ли. А главное, им не может быть известно, какую угрозу несут альферты, боевые алхимики Канзората. Винсент и сам слабо представлял, на что способны в бою эти специальные войска, практически неизвестные на севере. Но он хотя бы уже понимал, что боевая алхимия творит многие опасные вещи.

Северяне, изначально имевшие в своем распоряжении величайшую силу всех сил — магию, никогда не развивали алхимию, потому что какой дурак, кроме, ха-ха, бронеголового, откажется от сильного, чтобы развивать слабое?!.. Магия всегда сокрушит алхимию! А еще, изготовление алхимического продукта требует времени и подготовки, в отличие от заклинаний, большую часть из которых маг плетет и швыряет на врага здесь и сейчас. Жители Княжеств, Патримонии, Ольхайма и, разумеется, Ничейных земель даже помыслить не могли о том, чтобы отказаться от преимуществ, которые дает величайшая из сил.

И вот теперь рыцари Антара оказывались лоб в лоб с солдатами Чистоты, и магия становилась почти бесполезной из-за десятков нультов, рассеянных во вражеском строю. Тогда-то воины Княжеств и познали яростную мощь боевой алхимии. Теперь ее предстояло увидеть и Лисам. По крайней мере, Винсент не собирался пропускать такое зрелище! Хотя чувствовал, что скоро не удержит ворона, и тот распадется на дымные лоскутки.

С высоты пятисот шагов плохо заметны детали, но даже ночью, озаренной лунным светом, хорошо видны общие передвижения канзорских солдат. Пушки и аркбаллисты остановились примерно в двухстах метрах от неподвижной лесной стены. Тяжелая пехота прикрыла их, выстроившись впереди, айндеры расположились сбоку. Орудийные расчеты суетились, готовя орудия к бою: фиксируя клиньями колеса повозок; одевая лошадям плотные наголовники, чтобы те не понесли в испуге от грохота выстрелов; выкладывая ядра и тяжелые копья так, чтобы быстро заряжать одно за другим в бою.

Зазвучал протяжный звук трубы, с одного отряда высокий и пищащий, затем с другого, глухой. От группы Хаммерфельда посыпались команды — его адьютанты махали сигнальными факелами и трубили в горны. Размеры армейки позволяли просто гаркнуть во всю глотку, чтобы услышали на другом конце, но железный распорядок канзорских войск был вколочен в солдат и офицеров. И хаотический, казалось, хоровод пертурбаций завершился внезапно четким узорным построением всех войск.

Винсент пригляделся и даже опустил ворона на полсотню метров ниже, хоть рисковал попасть под воздействие поля чистоты и развеяться по ветру. Но человек-крепость пока сдерживал свои силы для боя, поэтому ворон остался невредим. И маг разглядел, что несколько алхимиков замешивают тускло блестящее темно-зеленое варево в походном котле. Еще один круг, и Винсент увидел, как солдаты один за другим, строгими линиями справа и слева подходят к котлу и макают концы копий, шипы молотов и лезвия клинков в дымящую зеленую жижу, которая застывает стеклянистым блеском.

Серьезно? Хаммерфельд решил идти в бой сейчас, не дожидаясь рассвета?

Винсент выругался и полез наверх.

— Две сотни человек, — покачал головой Мрачень.

— Двести пятьдесят с обозом, — уточнил маг. — Двести с лишним только чистой пехоты, альфертов и стрелков. И еще три десятка всадников.

Броневагон стоял на краю дороги, черный холм высился совсем рядом. Теперь только пешком, и снова этот набивший оскомину вопрос: что делать с пленными. Ни один из четверых бегунов поневоле так и не стал беглецом, все валялись на склоне, тяжело дыша.

Лисы подавленно смотрели друг на друга. Отряд в две с половиной сотни бронеголовых. А кто знает, какими силами располагают защитники Долины?

— Если они начнут штурм сейчас, нам надо идти, — сказала Анна. — Добраться до Презрителя прежде, чем панцеры к нему придут. Получить пророчество, или чего он там должен нам выдать.

— А с чего ему вообще что-то нам выдавать? — спросила Алейна. — Если он видит настоящее, то уже увидел армию и знает, что его скоро освободят!

— Да и не может Презритель не отвечать-то, — сказал Демьен Гоф. — В этом его служба, на которую его Старик отрядил.

— Старик?

— Ну, самый богатый в Мэннивее. Холмовладелец главный. Вильям Гвент.

— Ну-ка подробнее об этом! — резко сказал маг. Как бы срочно не было, полпальца подождет.

— Ну, Гвент еще в молодости, когда повсюду шастал, пробрался в Долину. Никаких бирок тогда в помине не было, он их позже придумал. Убедил хранителей пропустить его к низвергу, и стал первым за две сотни лет, кто с ним встретился.

— Значит, Гвент был первым, кто получил знания от Презрителя? И смекнул, что на этом зарабатывать можно?

— Да. Только как раньше было, когда все знали о пророке и паломники круглый год к нему шли, Старик делать не стал. Решил, пусть лучше мало кто ходит, но за большие деньги. Ведь какому-нибудь королю доподлинно узнать, кто против него заговор готовит? Бесценно! Поэтому к Презрителю теперь вели только тех, кто изрядно платил.

Вот почему Лисам не довелось узнать о низверге-пророке раньше. В народ это ценное знание никто и не пускал.

— Получается, хранители этой Долины пропускают пришедших, берут у них деньги, — Винсент изумленно покачал головой, представив дриаду, принимающую золото от посланца какого-нибудь знатного дома из Патримонии, — а после отдают их Гвенту?

— Да ну зачем, — хмыкнул рейнджер, — Старик их сам и водит, если редко-то.

— Вот уж не ведаю, как тут все устроено, — пожал плечами торговец. — Единожды пройти к пророку стоит больше, чем моя лавка со всем товаром. Так что мне не доводилось.

— Тогда нас бы у входа точно пропустили, — расстроенно вздохнула Анна. — Как людей Гвента с бирками.

— Угу, только теперь уже поздно возвращаться, — буркнул маг. — Да и наверняка там тоже дозор оставлен.

— Получается, Хаммерфельд знает, что мы к Презрителю идем. И закрывает прямые пути.

— Ну а как ему не знать. Если шептун в стане Гвента птичек рассылает. Штайнера про наш приход предупредил, конечно и сюда какой-нибудь стриж прилетел.

— Так это, — вдруг сказал Дмитриус. — Старик значит нас нарочно и послал. Чтоб предателя выявить? Ну если мы пошли выпытывать про заговор Низвергов, а панцеры всеми силами пытаются его скрыть. То шептун как пить дать птичку канзорцам послал. И товарищ Гвент его на этом подловил. Наверное.

— Дело говоришь, — кивнул Винсент, который крайне редко соглашался с ходячим ведром, потому что считал Дмитриуса неумным и безответственным задолго до того, как голова механика опустела и стала при стуке костяшкой издавать железное эхо.

Да уж, вполне в духе Вильяма Гвента, подумала Анна. Не понадеяться на Лисов, которые могут и опростоволоситься, а сделать все самому. А Лисы, ну пущай по горам-долам лазят, с беженцами цацкаются, от Хаммерфельда прячутся. Но все-таки провидение у Презрителя им нужно получить! А для этого надо уже брать руки в ноги и мотать к лесу, нависшему всего в тридцати шагах по склону наверх от дороги.

— Хм, — думал рейнджер, — если прямой путь закрыт, ясное дело, что нам придется искать обходной. Хаммерфельд это понимает. Мы же в любом месте можем через обелиски пройти и оказаться внутри, как ему нас ловить? Окружить всю долину и тысячи солдат не хватит.

— Вот потому он и не пытается нас поймать, — кивнул маг. — А готов ночью идти штурмом, только чтоб освободить низверга до того, как мы к нему придем.

— А ты сказал, — Анна повернулась к Гофу, — что Презритель не может отказать пришедшему и должен ответить на его вопрос?

— Так и есть, госпожа, — кивнул торговец. — Вроде и при Изгнателях так было: если кто к нему пришел, сквозь обелиски да хранителей пробрался, тому в пророчестве отказать не может. Что-то в его захоронении таково. Может, с таким умыслом и хоронили пророка в древние времена: чтобы хоть какая-то польза от него была.

В Книге Холмов, лежащей на крыше броневагона, никакой информации о Презрителе не было. Видимо, Гвент держал ее у себя и с кем попало не делился. Неудивительно.

— Двигаем, — нервно сказал Винсент, глянув на поле битвы через серого ворона. — Там что-то происходит! Они построение меняют, резво.

— Присматривай, чего там творится, Мастер, — скрипнул зубами Дик.

Лисы развернулись к пленникам, лихорадочно соображая, как их лучше пристроить.

— Идете с нами, — определила Алейна. И двинулась наверх.

Маг и рейнджер переглянулись и закивали.

Забавно. Ричард с Винсентом берут пленников, чтобы в нужный момент выпустить их и прикрыться, когда придется бежать-отступать. Алейна с полностью противоположной целью: вмешавшись в их судьбу, теперь считает себя должной участвовать в ней, а не бросать людей на произвол. Кел в этом полностью поддерживал Алейну: хоть и промолчал, но он несколько часов кряду общался с бывшими мародерами, вызнавая все про каждого, налаживая отношения. Теперь он кивнул им как своим, мол, все хорошо, идемте.

Дмитриусу была гораздо важнее сохранность броневагона, его детища. Гремлины зарастили металлическую обшивку на окнах и двери. Теперь, без мага тверди или серьезного раздиралова-пробивалова железной обшивки, внутрь не проникнуть.

Ну а воительница хотела держать пленников при себе просто чтобы они не натворили дел.

— А ты оставайся, — сказала она Коровище, то есть, Бьянке. — Сиди на козлах и присматривай за лошадьми. Если кто вздумает поживиться и увести их, не перечь, спрячься в лесу и жди, когда мы вернемся.

Даже если кто-то умудрится угнать броневагон, далеко он с этой медленной и тяжеленной штукой не уйдет. Вот если заберут лошадей...

Женщина кивала. Анна спрыгнула вниз броневагона.

— Давай свой короб, вниз уберу, — сказала она лавочнику. — Ты тоже с нами.

Демьен Гоф с готовностью подчинился. В глазах его играло опасливое любопытство. Девушка уложила короб и выпустила якорь, который тяжело ударил в каменную дорогу. Гремлины уже залезали под дно броневагона, чтобы врастить якорь в камень — такая безыскусная, но вполне действенная у Лисов была система против угона.

— Эээ, — сказал маг, глаза которого были затянуты серой пеленой. — Из леса звери повалили, помчались. Толпами. Волки, медведи, лоси.

Обычные волки, в чистом поле, на тяжелый пехотный строй! Ох, как же это знакомо! Только теперь зверей использует не низверг, а хранители низверга. Но легче ли от этого безвинным детям лесов, которых перемелет стальная машина Канзора?..

— Выростки! — воскликнул Винсент. — Пятеро, и на каждом... дриада светится.

Уже лучше. Один выросток целой стаи обыкновенных стоит.

Лисы торопливо взбежали по травянистому склону к плотной стене дубов. Нырнули между огромными черными стволами, и темень леса накрыла их, лунный и звездный свет остались позади. Алейна вскинула руку — белый единорог на груди вспыхнул, свет разлился вокруг, высветил пугающие, скрученные силуэты деревьев.

— Пушки и баллисты не стреляют по зверям, их отводят назад, — забормотал Винсент. — В спешке отводят... Почему?.. Половина панцеров развернулась в тыл и выстраивается кольцом, пиками внутрь, зачем?!.. Хаммерфельд и двое других, пружинных, вышли и встали внутри, на краю кольца...

Впереди перед Лисами, в глубине чащи возникло сразу несколько бледных зеленых силуэтов. Дриады. Две справа, две слева в скрученных ветвях.

— Мы защитники Холмов, — громко крикнула Алейна, приподнимая светящийся символ богини. Лисы сгрудились вокруг нее, пленники сжались по бокам. Видавший виды лавочник и простодушный, как ребенок, огнемаг, с одинаковым любопытством выглядывали у них из-за плечей.

— Мы ханта! — уверенно объявил Ричард, показывая серебряную бирку. — Нам нужно к Презрителю!

Сияющие глаза моргнули, дриада, словно плывя в воздухе, ушла в дерево — и вышла из другого. Прямо перед жрицей, с легким шелестом просочилась сквозь кору тысячью травинок, которые тут же сложились в невесомый, тонкий силуэт.

— Не бойся, — тихо сказала Алейна, глядя в круглые, нечеловеческие, бледно светящиеся глаза. Дриада вся переливалась лунным светом, ее кожа была покрыта тончайшей шерстью цвета мореного дуба — цвет благородный, а шерсть едва можно назвать шерстью, как кожура персика, только нежнее, бархатнее наощупь. Свет лун смешался и словно впитался в ее шкурку, переливаясь от каждого движения.

Длинные и неровные волосы нисходили с точеной головки снопом травы, которую колыхал ветер, и они уже наполовину пожелтели от кончиков, потому что наступила осень.

Из-за шерстки дриада кажется очень смуглой — а лицо, ладони и грудь, наоборот, лишены шерсти и потому бледно-зеленые, почти белые. На гладкой груди нет холмиков, дриады не женщины, они рождаются в дереве и с деревом умирают — зато повсюду на ее теле аккуратные зеленоватые наросты, как желуди, и на голой груди они хорошо видны.

— Вот уж точно, доска, — прошептал, ухмыляясь, Зверь. — А сосцов-то сколько, больше, чем у суки! Так бы и пощекотал эту радость языком.

Только все наоборот, этими сосками дриада не кормит потомство, а кормится сама, когда спит внутри дерева. Тянет древесные соки, грудью, плечами, спиной, даже бедрами, наросты-желуди повсюду, хотя темная шерстка их скрадывает и в глаза бросаются только те, что на груди. Так что облизывай сколько хочешь, дурачина стоеросовая, целовать дриаду то же самое, что кору сосать.

Создание ростом с десятилетнюю девочку, а худобой как Кел. У нее ведь даже костей нет, большая часть ее тела — хитросплетения травы и мягких древесных волокон. Но ее худоба не выглядит болезненной, наоборот, в очертаниях видна соразмерность и простота. Дриада висела в воздухе, словно могла летать, но кончики ее ног касались скрученной ветки дуба, а коготки одной руки впились в ветку повыше. Хоть и казалось, что она парит, почти не задевая ветвей, на самом деле, дитя леса на кончиках пальцев держала свое тело — легкое, как пучок травы.

Анна внимательно смотрела, пытаясь найти сходство существа с ее родным деревом. Ведь каждая дриада — спутница одного дерева, а эта явно была дочерью какого-то из местных дубов. Родилась и живет в нем, питаясь от его соков и оберегая от напастей. "Жены древесные", говорит о них их народ, "Чем рубить дерево, прежде убедись, что нет в нем дриады, иначе не только ее жизнь загубишь, но и свою".

Помесь древесного, звериного и человеческого — дитя леса. Дитя Холмов.

Дриада потянулась рукой к Алейне, нечеловечески длинные пальцы, свитые в клубок, распрямились, когти дотянулись до тускло пламенеющих волос девчонки, легонько поскребли их. Оглянулась на сестер, застывших выше, в переплетениях скрученных дубовых ветвей. У двух из четырех были темно-алые волосы, а кожа гладкая, в рубашке из темно-алых листьев, уложенных друг на друга внахлест, как чешуя, как пластины ламеллярного доспеха Анны. Алые с бурой крапинкой, тронутые осенью, дочери местных ясеней.

— Нам нужно пройти, — повторила Алейна. — Растворите ветви!

Внешний слой чащи практически сросся, деревья стояли плотно, и ветки наружу росли намеренно-густо, чтобы не пропускать незваных гостей. Лисы могли выломать их, но неразумно настраивать против себя незнакомый лес.

— Растворите!

Дриада понимала. Не значение конкретных слов, а движущую потребность стоящего перед ней. Дочь леса чувствовала запах, тепло, влагу, впитывала кожей и тончайшими травинками вибрацию и звук, все складывалось для нее в целостный смысл, понятный любому живому существу: страх или агрессия, довольство или боль, симпатия или мольба.

Дриада повела рукой.

— Уу? — она издала нежный, скулящий вопросительный звук, указывая тонким, когтистым пальцем на Дмитриуса. — Уу?

— Он железный, — кивнула Алейна, — но тоже живой, тоже защитник. Он не несет угрозы лесу.

Дриада, словно не услышав сказанного, снова указала Стальному в грудь.

— Она не про него, — сообразил Ричард, — чует этих, превращалок внутри, выпусти их!

Дмитриус помедлил и заскрежетал, открывая дверь.

— Ооо, — воскликнул Винсент, зрящий совсем в другое место, — земля вздыбилась! Там, где стояли пушки с баллистами! Из-под земли лезут... ходячие деревья! Атака зверями была отвлекающей, звери не добегают до пехоты, расходятся в стороны...

Защитники леса все-таки поняли, какую угрозу несут пушки и аркбаллисты мастеров над огнем. Они послали древесников, двухметровых гигантов, почти неуязвимых к атакам пехоты и даже выстрелам огнестрела — выворотить пушки, разломать баллисты, уничтожить орудия штурма до того, как те начнут прицельный огонь по обелиску!

Но они не знали, с кем имеют дело. Не понимали, что Хаммерфельд за сотни метров видит и чувствует любого носителя мировых стихий, в том числе, как буравят землю древесники, сыны виталиса и тверди.

Нульт не способен полностью обнулить детей стихий, ведь их существование — не магия человеческих заклятий, а плод тысячелетней эволюции естественных сил. Но он может ослабить волшебное существо, даже на время лишить его сил. И уж конечно, могучий нульт прекрасно видел их продвижение в глубине под колышущимся морем травы, так что вовремя отвел орудия из зоны атаки.

А вот кермы с жидким огнем — оставил. И теперь, выламываясь из-под земли и круша все на своем пути, исполняя приказ, древесники сами выпускали на волю бушующее пламя, которое поглощало их.

— Иии! — возопили дриады, стройные тела задрожали, волокна их тел вздулись и расширились, словно сейчас они распадутся, разлетятся пучками травы. Крик боли разнесся вокруг нестройным четырехгласым хором. — Ииии!

Они чувствовали, как братьев-древесников за мили отсюда пожирает жидкий огонь. Как взрывы сотрясают землю и разрывают деревянные тела.

— Иии!

Лес вокруг шелестел, скрипел, беснующийся ветер родился из крика дриад и словно сорвался с цепи, взметнулся под кронами и загудел грозовым стоном.

— Горят, — пробормотал Винсент, — они горят.

Круглые, сияющие глаза обратились на пришедших.

— Мы не враги! — умоляюще воскликнула Алейна.

Но дриад как ветром сдуло, только что были тут, и вмиг исчезли. Вокруг стало темнее, мрачнее, холоднее. Лес казался враждебным, сырым.

— Пехотинцы кольцом вокруг того места, где были пушки с баллистами, — взахлеб рассказывал Винсент. — Древесники мечутся в огне. Их держат, копьями и алебардами, рогатинами, щитами, всем строем. Не дают из кольца выбраться. Хотя двое выбрались... раскидывают солдат. Хаммерфельд... выстрелил! У него пушки прямо в руках, что ли?! Древесника разнесло!

Ворон спустился, чтобы лучше видеть происходящее, и реял всего в ста метрах над полем боя. Он до сих пор не был развеян в дым, значит, сын Чистоты сдерживает свою силу. Для чего? Все-таки попытается обнулить обелиск?

Винсент завороженно смотрел, как освещенная мечущимися отсветами огня, могучая фигура в пружинном доспехе встала, преграждая путь еще двоим древесникам, объятым огнем. Как они рвались к нему сквозь разорванный строй тяжелых пехотинцев.

Два панцермейдера, справа и слева от Хаммерфельда, дождались, пока дети леса будут совсем близко, и с грохотом плюнули огнем из рук. На этот раз Винсент вглядывался, и, кажется, различил ядра, вылетевшие из рук у каждого!

А отведенные на полсотню метров назад пушки тем временем грянули свой первый залп — по расходящимся волнам зверей с дриадами во главе.

Сражение у Долины Презрителя началось.

— Алейна? — спросил Ричард, внимательно глядя на девчонку.

— Нет, — упавшим голосом ответила она, — я не могу. Нет никаких сил.

Соткать свет было самым простым и естественным даром детей Хальды. Если даже это стоило девчонке усилий, то призвать ветви разойтись и пропустить она точно сейчас не могла.

— Раздвигаем ветви, вот здесь, тут пореже наросло, — скомандовал рейнджер, обращаясь к пленникам и своим. — Осторожно, пытайтесь не ломать. Мы не хотим вызвать гнев леса. Пусть он обрушится на панцеров, не на нас.

Лисы пробирались к обелиску, молчаливо замершему впереди. Ветки скрипели, гремлины силой тверди деформировали и отгибали некоторые из них, крупные и неудобно торчащие на пути. Проход получался узкий, неровный, но какая разница; Дмитриус разводил и держал ветки впереди, Анна сзади, а когда маленький разношерстный отряд пролезал на несколько шагов вперед, девушка выступала дальше и раздвигала ветви, держа их и позволяя идущим следом пролезть. А Стальной шел последним, и заросли смыкались за его спиной.

— Мастер, ну что там? — спросил Ричард несколько утомительных и трескучих минут спустя.

— Звери сбежали обратно в лес. Пушки дали по ним два залпа, но не камнями, а чем-то... в россыпь.

— Картечью. И как?

— Выкосило часть зверей, но малую.

— Пристрелки не было, вот и малую, — кивнул рейнджер. — Они только начали по лесу пристреливаться, как лесные пошли в атаку. А орудия еще и назад отвели, так что наводка сбилась. Ничего, сейчас вернут на позиции, правее или левее. И начнут пристрелку.

— Выростки все пятеро целые. А вот одну из дриад, кажется, подстрелили. По крайней мере, она погасла, — маг помолчал. — Часть древесников не погибли в огне, а ушли обратно под землю. Но все равно... знатно их пожгли.

— Что теперь? Боя нет?

— Нет. Панцеры возвращаются на позиции, только не на пожжённую землю, там еще горит и чадит. А выстраиваются заново сбоку.

— Лесные вряд ли еще полезут в схватку на открытом пространстве, — кивнул Ричард. — Им гораздо выгоднее вести бой в лесу.

— Зачем тогда атаковали? — спросила Анна. — Глупость?

— Не глупость, хороший был ход, под землей-то, — дернул плечом рейнджер. — Если бы вывели из строя пушки и баллисты, хана штурму, как еще бронеголовым одолеть обелиск? Так что атака была верная... Ну не знали они, против кого идут. Хаммерфельд даже под землей увидел, что кто-то движется в их сторону, и видишь, сообразил, для чего и зачем. Задолго до того, как те вылезут из-под земли. Успели пушки отвести, а гостинцы для древесников оставить.

— А может и заранее прикинул, — устало покачал головой Винсент. — Уж больно кермы равномерно были расставлены. Чтобы весь круг охватить и залить огнем. А огненная соль только в центре. Чтобы взрывами не задеть своих солдат.

Все помолчали, в пыхтении, крякании и шуршании со скрежетом пролезая сквозь мешанину ветвей.

— Так что теперь защитники будут ждать штурма, — подвел итог Ричард. — А канзорцы сначала построение сделают и пристреляют орудия. У нас есть по меньшей мере час.

— Еще вот что. Мой ворон не развеялся даже когда на сотню метров спустился к земле. Я не почувствовал силу Хаммерфельда, как тогда.

— Что это значит? — встревожилась Алейна. — Может кто другой заместо него в доспехе сидит?

— Его панцирь никто носить не сможет, — глухо сказал Дмитриус. — Слишком тяжело.

— А чего удивляешься, рыжая? Бережет силы.

— Да, для обелиска, — кивнул маг, — я так и решил.

— Я тогда полечу внутрь, — маг поежился от холода и плотнее укутался в мантию, надвинув капюшон. — Посмотрю, где там Презритель.

Обелиск был, как и многое в этой местности, черным. Отлитый мастерами тверди из того же камня, что и дорога, но единым монолитным целым, граненый на шесть сторон, он уходил на три человеческих роста вверх. Это был один из самых высоких обелисков, что Лисы повидали. Как правило, рунный столп уходит под землю на две своих надземных длинны — и если так, то окружающие Долину были под пятнадцать метров каждый!

Знаки на обелиске бледно вспыхнули и разгорелись. Стали видны две толстых, натянутых цепи из литых каменных звеньев, уходящие в обе стороны, к обелискам справа и слева.

— Молния, — сказал Дмитриус, дар которого позволял чувствовать силу стихий.

Это значило, что боевой и разящей силой этого охранного столпа была сила неба и ветра. Молния. Если бы на Лисах не было серебряных бирок, то всех подошедших уже испепелило бы точными ударами нестерпимо блистающих разрядов.

— Эх, Кел, где же ты бродишь, сын Странника, — вздохнула Алейна, касаясь черного камня.

— Я тут, — подал голос немного удивленный бело-черный нечеловек.

— Да не особо, — усмехнулся Дик.

— Наш Кел умел обелиски читать, — с нежностью и тоской объяснила Алейна, погладив бывшего жреца по плечу. — Сейчас ты бы возложил на него руку и уговорил нас пропустить. Ну ладно, я попробую.

Алейна прикрыла глаза. Секунду вокруг стояла зловещая тишина, но все пришельцы, напряженно замершие в гуще черного леса, слышали древний говор обелиска. Он словно шел изнутри и отдавался в диафрагме, странное ощущение, что с тобой говорит твое сердце, на совершенно незнакомом тебе языке. Возможно, давным-давно мертвом.

Цепи каменно застучали, зазвенели звено о звено, и вдруг обвисли, опустились наземь; ветви деревьев легко разошлись, как по волшебству, раскрывшись идеально ровной аркой. Обелиск признал защитников Холмов и подтвердил их право войти в Долину.

Анна заметила, что мародеры впервые глянули на Лисов с настоящим уважением. Даже Крысеныш, который обладал удивительным даром: будучи совершенно никчемной бестолочью, считать себя лучше всех. И то осознал величие момента: древний страж, созданный сильными мира сего, признал право серебряной ханты войти.

— У кого нет бирки, держитесь за нас! — предупредила Алейна. — Иначе, в лучшем случае, не пропустит.

Анна, не раздумывая, взяла за плечи Демьена и Роя, и двинулась с ними вперед. Краем глаза заметила, как запоздало потянулся к ней Зверь. Еще один выдающийся представитель убойцев, положил глаз, да так и не оставил мысли залезть воронице под... под что, интересно? Платья и юбки на ней не было, кольчужная юбка не считается, под ней доспех. В общем, разворошить и протиснуть грязные руки к литому, но мягкому и горячему телу Анны. Считает себя не только достойным, но еще и способным на это. Девушка усмехнулась. Есть люди, которые воспринимают как поощрение все, даже удар в живот. Может быть, именно удар в живот.

Сразу за лесом обнаружилась еще одна преграда: высокая холмистая гряда, ровным кольцом опоясавшая Долину Презрителя. Не помеха тем, кто взбирается в тишине, но для штурмующей пехоты, которая будет вынуждена в тяжелом доспехе и со всем снаряжением тащиться наверх — преграда опасная и предательская, ведь сверху могут атаковать защитники.

Лисы поднимались в полном одиночестве. Ночь заливала землю рассеянным лунным светом, но... впереди светило что-то еще, мягко и многоцветно! Что-то ждало их там, за грядой.

— Светлячки, — вдруг сказал Винсент, все еще слепой здесь и зрячий там. Жрица вела его, поддерживая под руку. — В жизни не видел столько светлячков.

Когда, запыхавшись, идущие поднялись наверх, их взгляду предстала гладкая равнина с легкими изгибами, покрытая роскошным ковром лугов и густыми, курчавыми наростами лесов. Именно над лесами мерцал мягкий свет — облака светлячков медленно клубились в воздухе, по два цветных облака над каждой рощей: над ближней зависли зеленые и фиолетовые светлячки, еще одну освещали желтые и красные, ту что справа — оранжевые и белые. Мягкие оттенки немного смешивались, проникая друг в друга, медленно пульсировали, чуть угасая и снова разгораясь.

Тоненькая сетка разветвленных сосудов-речек протянулась повсюду, отделяя рощи друг от друга. Пришельцы замерли, шумно дыша и озираясь, словно не веря в увиденное. Долина казалась райски-безмятежным местом, красивым даже в ночи.

— Схарровы потроха, — буркнул Мрачень.

Он смотрел на третью преграду сразу под гребнем. Река шириной почти в сотню шагов окружила Долину еще одним защитным кольцом. Но и она оказалась не последней препоной на пути к Презрителю: на том берегу склон был выше и громоздился мешаниной острых каменных глыб, словно приглашал попытаться вылезти из реки навстречу защитникам. Здесь их не было, но ведь появятся там, куда подступят отряды панцеров.

— А чего ты ругаешься, — улыбнулась Алейна, — все, что нам преодолевать час, армии преодолевать три.

— Верно, — кивнул рейнджер. — Вот только Дмитриуса через воду тащить. По дну пойти, вдруг завязнет, если дно илистое.

Спускаясь к речке, все украдкой смотрели на одинокие деревья, растущие то тут, то там, но разумеется, даже самые высокие из них не дотянули бы и до трети реки. Срубить мост не получится, придется поплавать в неизведанной холодной воде, поежилась Анна.

— Я не вижу, где Презритель, — устало сказал Винсент.

Ворон ускользал из пальцев мага, которые свело от усталости, и главное, из сознания, которое притупилось от постоянного фокуса на легкой и неуловимой тени, скользящей вдалеке. Легкий дымчатый шлейф оставался в небе за вороном, серая птица теряла форму. Хлопок, и ворон расползся грязным пятном.

Маг наконец прозрел, серая пелена сошла с глаз, и теперь замучено растирал руками глазницы, тяжело дыша.

— Как это не видишь?

— Вот так, нет Холма. Я думал, он будет в центре долины, но там лысый пригорок, не более.

— Ну может, под землей захоронен, как Хорада, — пожал плечами Дик, — дело частое.

— А это что, — упавшим голосом спросил Винсент, который только что увидел реку и совсем приуныл. Наблюдая глазами ворона, мастер теней выпадал из реальности, поэтому наличие очередной преграды стало для него неприятным сюрпризом. Вот уж что-что, а унизительно барахтаться в воде он абсолютно не желал.

Провести их через мир мглы или хотя бы самому пройти в спокойствии и комфорте, у Винсента не было сил. Сегодня у нас уже три калеки, подумала Анна, ханта вдвое слабее, чем должна быть. Хотя у любого в отряде не только собственная магия, но и заботливо хранимые магические штуковины. Как тот жезл сгущенной клокочущей мглы, который Винсент швырнул в варгов, чтобы спасти Ричарда. У каждого из Лисов было по паре таких козырей в рукаве, только вот жаль, в основном, козырей одноразовых. А стоят они дорого, дважды подумаешь, прежде чем применить...

Алейне и Винсенту хотя бы достаточно выспаться, чтобы восстановить силы — но когда? Дневного сна им не хватило, а ночка предстоит, как пить дать, веселая.

— Щас дерево срубим, — как само собой разумеющееся предложил Дмитриус, похлопав стальной рукой по стволу дуба, растущего близко к берегу, — и сделаем плот.

С помощью гремлинов и с силищей Стального они и вправду могли срубить дерево достаточно быстро, как и сделать из него плот. Хотя "достаточно быстро" все равно измеряется в часах, Лисы не могут позволить терять столько времени, так что придется переправляться вплавь. Анна открыла рот, чтобы сказать это, но ее перебили.

— Не нужно срубать дерево! — уверенно сказало дерево. — Дерево против, чтобы его рубили!

Надо отдать должное бывшим мародерам, они даже не разбежались, дернулись, отскочили, не более. Лисы только вздрогнули, они ждали появления кого-то из хранителей Долины.

— Я здесь, — сказало дерево, — эй, не туда смотрите, да вот он я! Уморительно, да вы что, слепые? Так уж и быть, сейчас спущусь.

Ветви зашумели, потревоженные, толстенный ствол дуба вздулся метрах в четырех над землей, и там прямо под древесной корой набух человеческий силуэт. Упрощенный, не детальный: руки со слитными пальцами, ноги с закругленными ступнями, гладкая голова. Безликое лицо из коры: намечен нос, видны углубления глаз и рта... И в них разгорается свет.

Силуэт "съехал" вниз по стволу, сквозь ветви, как будто волна пробежала, вздуваясь и опадая. И уже через пару мгновений перед пришельцами, часть которых застыла от удивления с открытыми ртами, а вторая с поднятыми бровями, висел вросший в дерево человек, с ног до головы покрытый корой. Хотя, конечно, никакой это был не человек. А какой-то коровек. Вернее, коровик.

— Ты не дерево, — констатировала Алейна. Ей были незнакомы дриады, которые выглядят и действуют так.

— Конечно я не дерево, — жизнерадостно отозвался он. Голос шел из всей фигуры сразу. — А кто сказал, что я дерево?

— Мы думали, с нами дерево разговаривает.

— Дерево тоже разговаривает, но не с вами, слышите, листья шумят, — подняв палец, ответил коровик. — А вот я к вам обращаюсь!

— Бьяночка, дерево разговаривает, — сообщил пухлый маг, словно ребенок, увидевший красивую бабочку, — давай к нему подойдем?

Заозирался в поисках Бьяночки, не нашел ее и сник.

— Стой ты, непутевый, — зашептал Гонт, крепко ухватив его за рукав, — не мешай господам!

— Ты дух, который вселился в дерево? — прямо спросила Анна. Воительница очень хотела ясности в этой с каждой минутой все более усложняющейся ситуации.

— Можно сказать, что и дух, — пожал плечами пришедший, — только я не из урожденных духов.

— Бывший человек?

— Давно уже бывший.

— Ты хранитель Долины? — уточнил рейнджер.

— Пфф, хранитель, — усмехнулся коровик, — бери выше, я король. Его Величество!

— Король Долины?

— Какой Долины, причем тут Долина, — с легким раздражением взмахнул руками король, — перед вам Его Величество король Мэннивея и Горды, владыка Кронского леса, Морщинных топей, Гластона и Города-на-Холме, попечитель Древней земли Холмов и сокрытой долины Ланген.

— Король Ничейных земель? — улыбнулась Анна.

Это звучало абсурдно, потому что у недогосударства, никем не признанного и управляемого бандитскими Кланами только по попустительству соседей, отродясь не бывало королей.

— Что значит ничейных, — возмутилось Его Величество. — Они уже давно мои! Ну, были мои, пока жил. Теперь не знаю чьи. Кстати, что у нас нынче во внешнем мире, кто теперь царствует на моей земле?

— Теперь отряд Канзора атакует Долину, чтобы освободить низверга, которого вы охраняете! — с нажимом сказал Дик.

— Знаю, — вздохнул король. — Давненько таких гостей не было. Двадцать лет как воскресители пытались штурмовать нас в последний раз, и снова пошли на корм червям.

— Воскресители опасны, но они всего лишь секта, — покачала головой Алейна. — Не чета Хаммерфельду и его маленькой, но армии. Вы уже видели его в деле... Ваше Величество?

— Хорош мерзавец, оставил от наших древесников сучья, щепки да золу, — хмуро усмехнулся король.

— Дальше будет хуже, — пообещала жрица.

— Да ладно, — зло скривилась кора на его лице. — Вы еще не видели силы наших защитников. Скоро увидите. Так чего сами-то пожаловали?

— Нам нужно быстрее добраться до Презрителя, — сказал Винсент, разглядывая духа, облаченного в дубовую кожу. — Перед тем, как канзорцы до него дойдут.

— Что ж, приемлемо. Печати у вас чистые, хоть и не у всех, — ответил его величество; кажется, он имел ввиду бирки. — Но кто поручится за посторонних, которых вы с собой привели? Ваших слов будет недостаточно. Вот этот толстый, какой-то подозрительный, вдруг он из воскресителей и ловко притворяется дебилом?..

— Я не дебил, дяденька, — обиделся Рой, надув губы, — я просто магией стукнутый. А вообще-то я умный.

— Беру свои слова обратно, этот явно не притворяется, — поверил король. — Зато вон тот, скромный, точно хитрюга каких поискать.

Коро-левский перст указывал на Демьена Гофа.

— Прошу простить, Ваше Величество, я подозрительный не специально, — тут же поклонился тот. — А от забот и скорбей.

— Знаю я ваши скорби, ушлый торговый люди, — отмахнулся Король. — Я и сам много лет был человек товарный да торговый, все сделки проворачивал. Честных сделок в жизни лишь одна.

— Мы можем оставить тех, кто без бирок, — сказала Анна, у которой, как и у всех Лисов, в голове отдавались тикающие секунды, — только надо, чтобы с ними ничего не случилось до нашего возвращения. Вы можете их от зверей и местных существ защитить?

Такой вариант был бы проще и лучше всего. И король уже открыл рот, чтобы, видимо, согласиться, как вдруг к нему на руку внезапно слетел и уселся зяблик. Серо-голубая "шапочка", оранжевые щеки и грудь, переходящая в нежно-персиковый цвет, бело-черное оперение и хвост — зяблик был гладкий, аккуратный, весь выверенный до кончика клюва. Как и все, что имело отношение к Вильму Гвенту.

— Чи-чи-чи-тири-чир-чири-чир-чир! — голосок у птички был ясный и светлый.

— О, — сказал его величество, слушая.

— Чири-чири-чир, — зяблик и, встрепенувшись, упорхнул так же легко и стремительно, как прилетел.

Мало кто в Мэннивее знал, что зяблики — излюбленные посыльные первого из владетелей Холмов. Конечно, человеку они служили не так, как например вороны, которые истово и преданно почитают Леврана. Смеющийся бог в глазах любого ворона — предмет безусловного обожания и повиновения; а Гвент всего лишь тщательный дрессировщик. Но сходство было смешное, и некоторые с тихой насмешкой называли Гвента королем зябликов.

— Восхитительно. Что ж вы сразу не сказали, что вас Старик послал, — удивился его величество коровик. — Старику мы доверяем, так как знаем его еще с младых лет. А он передал, что ручается за каждого, даже за торговца штуковинами.

Демьен Гоф непонятно, чего сильнее: изумился или побледнел.

— Не будем терять время. Миледи Золла! Магистр Джек! Сэр Расмус! — позвал король. Мощная кожа дуба вздулась еще в трех местах, и там появились такие же странные, покрытые корой фигуры двух мужчин и одной женщины. Столь же сглаженные и упрощенные, без деталей, они тем не менее вполне хорошо различались между собой. Иное сложение фигуры, посадка головы и форма лица — уже достаточно, чтобы одноликие коровики выглядели вполне индивидуально.

— Да, Ваше Величество? — низким и почтительным голосом спросил названный сэром Расмусом, дородный здоровяк.

— Транспортируйте всю эту толпу ко входу в затворье. Немедленно. А я отправлюсь сразу наверх и подготовлю Презрителя. Чтобы паломники не ждали его пробуждения до утра, а поднялись и приступили к прозрению сей же час.

— Слушаюсь, Ваше Величество, — ответил сэр Расмус, кланяясь. И это выглядело весьма странно, учитывая, что он так и оставался частью вздувшейся дубовой коры, которая от его поклона сильно натянулась, затрещала и едва не лопнула. Но затем она-таки разошлась, и разошлась ровно посередине сэра Расмуса, деля его тело на две дородные и совершенно пустые половинки.

— Залезайте внутрь, защитники Холмов, — приглашающим голосом объяснила Золла, тонкой рукой указывая в раскрытую утробу существа.

Теперь и Лисы замолчали, открыв рты.

— До встречи, служивые, — кивнул им король, явно собираясь разгладиться и покинуть дуб.

— Постойте! — воскликнула Анна, которой было важно хоть немного понять, что здесь, низверг разбери, происходит. Лезть в раскрытые объятия дубовой коры без такого понимания очень не хотелось. — Так какой же вы король? Как вас зовут? В какие годы вы царствовали?

"Король Мэннивея" звучало дико. Владения, раскинувшиеся вокруг Города-на-холме так и не стали порядочным государством, несмотря на все старания Кланов. За пятьдесят с лишним лет его существования здесь не было ни единого правителя и, тем более, короля. Кто же это? Сошедший с ума призрак умершего шута? Правитель былых, древних эпох, про историю которых Лисам ничего не известно? Или все-таки он соврал, и на самом деле старый лесной дух, который привык забавляться с паломниками, пришедшими к пророку?

— Феерично, подданные допрашивают короля. В достопамятном семьсот пятом, — с достоинством ответил его величество, — я взошел на трон, как первый король Мэннивея.

— Эээ, то есть, двадцать семь лет назад? — уточнил Дмитриус.

— Скорее сто семь! — возмущенно поправил его величество.

— В последние пятьдесят три года с основания города, в Ничейных землях не было никакого короля, — покачал головой настороженный Дик. И все Лисы вместе с Демьеном Гофом согласно закивали.

— Что за вакханалия мысли, что значит не было, — удивился монарх, — И кто же, по-вашему, правил Ничейными землями?

— Кланы, все пятьдесят три года, — ответил рейнджер.

— Пфф. Во-первой строке, я взял власть из рук Кланов в 705-м году, — отрезал король. — Во-второй строке, про какие пятьдесят три года вы все время повторяете?? Мэннивей был основан больше ста лет назад! Я правил с 705 по 769, пока не умер от старости. Магия виталиса, увы, на меня всегда плохо действовала, и продлевать мне жизнь дальше не удалось, так что пришлось попрощаться с миром смертных. Но дух мой настолько привязался к родной земле, что не ушел к морю мертвых, а остался здесь, и нашел себе место в Долине.

Все, что он говорил, было полным бредом.

— Сейчас семьсот тридцать второй год, — проронил Дмитриус. — То есть, до вашей якобы-смерти еще тридцать пять с лишком лет.

Король уставился на них, потеряв дар речи. Даже упрощенное коро-левское лицо выдавало всю степень его изумления. Оно же читалось на лицах троих его подданных.

— Что за небывалая чушь, — сказал его величество, — в чем вы пытаетесь меня убедить?

— В том, что вас никогда не было, — ответил Винсент, выразив мысль большинства.

— Нелепый фарс. Меня-то и не было?! Кто объединил разрозненные племена, банды и Кланы в единое государство? Добился признания Мэннивея всеми странами севера, протектората Канзора и реставрации ордена Изгнателей, построил два новых города, освоил Морщинные топи и присоединил Горду? Кто на протяжении шести с половиной десятков лет хранил Холмы так, что ни единый низверг не высунул оттуда носу?!

— Никто, — помедлив, ответил Дик. — Ничего из этого не произошло. Горда всегда была суверенным баронством, да вот недавно вошла в северную провинцию Канзора. А Холмы пробуждаются, потому что канзорцы вместо протектората освобождают низвергов. И главный канзорский нульт, Просперо, четыре месяца назад снял великую Охранную сеть.

— Безумие, — констатировал коровик. — Кто пустил сюда Просперо, когда у меня с Канзоратом был подписан тройственный пакт?! Холмы моя ответственность, и точка. Да и снять охранную сеть, это же невозможно. Я и сам пытался, в научных интересах. Нет такой силы в мире, чтобы... Но вы не лжете, — ошеломленно сказал он. — Ваши печати не выдают даже малого лукавства, вы искренне верите в свои слова... Клянусь, я выясню, что здесь происходит и что все это значит. Не будь я первый король Мэннивея и Горды, владыка Кронского леса, Морщинных топей, Гластона и Города-на-Холме, попечитель Древней земли Холмов и сокрытой долины Ланген, Вильям Гвент.

Тени прошлого

Глава третья, где безгласные тени, вещи и лики прошлого сплетаются с предчувствием о ближайшем будущем.

И предчувствие это очень плохое. А ближе к концу, лишенные дара речи умудряются передать Лисам пару слов.

"Утра вечера мудренее", так говорил Фанг Хромой, первый покровитель ханты. "Идите спать, возвращайтесь наутро", махал он рукой — и Лисы тащились на чужой чердак, ставший им родным. Он был завален трофеями и старыми, пыльными принадлежностями уже забытых хант, сгинувших в прошлые годы на просторах Ничейных земель.

Алейна, как котенок, спала в большом треснутом сундуке, настелив туда соломы, а поверх нее старых рубашек и штанов. Винсент скрывался наверху, в балках, как летучий мыш, соткав себе кровать-палатку из мглы, отгородившись от всех. Кел храпел, вольготно раскинувшись на горе чужого барахла, словно дракон на куче сокровищ. Ричард спал неприхотливо, расстелив в углу походный плащ. Анна охраняла сон подруги, стащив себе все старые, траченые меха, которые нашлись на чердаке, и укрываясь волчьей шкурой, лохматой и трогательной. Дмитриус зависал в гамаке собственного производства, сделанном из драной рыбацкой сети. Теперь бы гамак, естественно, не выдержал, но теперь Стальному и не требовалось спать...

Утром Лисы просыпались, и разросшиеся дебри неприятностей и бед казались уже не такими непролазными. Сквозь них светило приветливое и жаркое утреннее солнце.

Сколько они уже не были в Мэннивее? Не ночевали дома? Может, и Лисов сочли сгинувшими, и теперь на их благоустроенном, прибранном и уютном чердаке днюет и ночует новая, молодая ханта, только получившая железо...

Но привычка отложить запутанный клубок неясностей, чтобы вернуться к нему на трезвую голову, у Лисов осталась. Никто не сказал королю ни слова, услышав, как гордо он называет себя "Вильям Гвент". Каков был соблазн прямо здесь, прямо сейчас учинить расспрос! Ведь только что зяблик от настоящего Гвента чирикал у него на плече!

Каждый хотел обсудить это, высказать мысли, бурлившие в голове — но лисьим чутьем понимал: не время. Они и так задержались. Анне в каждом биении сердца чудилась тяжелая поступь, казалось, Хаммерфельд идет по пятам и скоро настигнет карающей дланью, не знающей жалости.

Кора облекла девушку, спеленала ее; все тело зудело, будто древесные волокна прорастают сквозь доспех и одежду прямо в кожу, прямо в мышцы. Дерево заворочалось, треща ветвями, загудело, голова заполнилась этим гулом, будто стала частью огромного дуба. Раскинувшего ветви в свободном небе Долины, под светом солнца и Лун. Островом шумящей листвы в море ветров.

И внезапно кора раскрылась, Анну, всю мокрую от древесного сока, вытолкнуло наружу. Она стояла внутри лесного кольца из черных дубов и багровых ясеней, перед ней расстилался огромный луг, залитый лунным светом и далеко впереди, в самом центре Долины, возвышался небольшой, широкий и приземистый, удивительно ровный холм. Он был пуст. Ни обелиска, ни дерева, ни куста, только трава, трава, трава.

Деревья справа и слева от Анны вспучились, вздулись человеческими фигурами. Дорогие друзья, нежданные пленники и случайный торговец — каждый вышатывался из плена коры, вытирая мокрое лицо и озираясь.

— Лесной дух-защитник. Врет-издевается, скучно ему, вот и веселится, — сказал Ричард. Пользуясь тем, что мародеры шли вторым эшелоном, а значит, у ханты образовалась пара минут наедине.

— Призрак, — с сомнением отозвалась Алейна. — Умер, но до страны мертвых не долетел, от времени распался и потерял разум, придумал себе легенду.

— Креатура Гвента, маска памяти, — пожал плечами Винсент, вспомнивший хитрую магию менталистов, умеющих снимать копии с людей. — Ходит с ворохом истинных и ложных воспоминаний своего создателя. Не знает, что всего лишь копия.

— Влияние Презрителя, — предположила Анна, — низверг говорит пророчества, а они отпечатываются в духах, которые его охраняют. Такое будущее у Гвента, вот дух и вообразил себя им...

— Просто мы в будущем, — гулкнул Стальной, будто это само собой разумелось. — Вокруг Долины темпоральное поле. Защита такая.

— Что? — недоуменно спросил Кел, подняв бровь.

Конечно, бело-черный этого не помнил, но у Лисов была еще одна традиция, скорее, привычка: в любой непонятной ситуации делай ставки! Сама их служба — в путаных улочках интриг и секретов Мэннивея, в Холмах, заросших лесом древних тайн, — неимоверно располагала к этому. Ханта постоянно сталкивалась с удивительными случаями, местами, людьми. Разгадать очередную загадку, которую подбросила судьба, узнать еще одну историю мира, полного чудес — это ведь и работа наемников, решающих задачу, и азартный спорт. Кто первым поймет, в чем дело? Кто выскажет гипотезу точнее?

Каждый из Лисов сделал свою ставку. Время покажет, кто из них оказался ближе к истине, кто был прав.

— Где Презритель? — спросил рейнджер у миледи Золлы, выпустившей из своего чрева последнего из мародеров.

— Идите к холму, — кажется, лицо из коры улыбалось. — Твердыня Презрителя не существует для тех, кто не готов войти.

Час от часу не легче. Не существует для тех, кто не готов войти, что вы говорите!

Лисы почти побежали вперед. Напряжение медленно нарастало, помимо стучащего в висках хода секунд и чувства, что враг нагоняет их, прямо за спиной, Анне еще казалось, что тайна, ждущая их здесь — темная и зловещая, как искаженные магией дубы. Словно тьма из-под земли просочилась в них и изменила их природу, да, именно так ей уже подумалось раньше и вспомнилось теперь. Не могло быть ничего хорошего в этой укрытой десятком кругов защиты Долине, у этого странного, таинственного пророка, который то ли видит будущее, то ли нет. Проход к которому то строили, то закрывали, то открывали снова, но держали в тайне. Почему закрывали? Почему, вложив столько сил и средств, построив черную дорогу с великим мастерством, Изгнатели Хаоса сначала извлекали из паломников прибыль, а потом вдруг перекрыли доступ к низвергу? Что за Вильям Гвент из непонятного будущего, которому за Лисов и их спутников только что поручился настоящий?

Тайна давила на голову, все внутри Анны роптало, требовало скорее понять ее, быстрее сложить клочки этой странной и противоречивой истории; кусочки отдающей безумием картины. И в то же время она с каким-то глубоким отчаянием чувствовала, словно внутренний голос повторял это снова и снова: "Ничего хорошего в этой разгадке не будет".

Лисы и их спутники, шумно дыша, встали у подножия плоского широкого холма, поднимавшегося метров всего в двадцать в высоту. Дмитриус, не способный на бег, размеренно топал следом.

Странно, перед ними была каменная плита, лежащая в траве прямо на склоне; странным было то, что никто из них не увидел ее, пока не подошел вплотную. Сверху на камне выпукло и заметно выдавался символ Ордена Изгнателей: ладонь с глазом посередине. "Мы видим. Мы останавливаем. Мы изгоняем".

Снизу, вдавленный в толщу камня, был такой же знак, но перевернутый. И довольно жуткий. Ладонь смотрела вниз, в глазу было два закатившихся зрачка, все выглядело деформированным и неестественным.

Между двумя символами плиту испещрял текст на старом андарском языке. Он не так уж и сильно изменился за прошедшие три столетия, поэтому все умевшие читать разобрали надпись:

"Путник, ты пришел к чертогу ночи и пустоты. Каждый следующий шаг можно сделать только если сделан предыдущий.

Здесь заточен пророк, но его пророчества требуют платы. Только он сам определит, кто заплатит малую мзду, а кто великую.

И хотя великую цену платит один из тысячи, им можешь оказаться ты. Входи, если готов к утратам".

Сразу под надписью следовали три стилизованных стрелки, указующих очевидно вперед.

— Нет, — нервно сказала Алейна, глядя на мародеров, — вам точно туда не надо.

Девчонка продолжала чувствовать ответственность за тех, кого не убила.

— Тут написано, один из тысячи, — тихо и даже как-то смиренно сказал Крысеныш, хитрый остроносый лучник, посеревший от бега. Все лицо его опухло от ударов Анны, холодный пот выступил на лбу, парню явно было нехорошо. — Я хочу знать.

— Что знать?

— Будущее. Свое будущее, — он твердил это как заведенный. Оказывается, это так важно остроносому, только гляньте на него.

Будто Презритель откроет ему глаза на всю путанность жизни и укажет спасительный путь. Который приведет к успеху минуя сложности. Конечно, для привыкших все в жизни делать самым простым путем, возможность получить ответ на блюдце была невероятно притягательной. Это ведь примерно то же самое, что выклянчить милостыню у богатея, ему мелочь, а тебе золотая монета, два месяца безбедной жизни. И почему богачи не содержат нас, простой люд?!

— Позволь нам пойти, госпожа жрица, — попросил Гонт. — Это вы решили, что делать со своей жизнью, нашли себе место, а нам как? Мы непойми кто непойми откуда, незнай-куда идем, чтобы стать неизвестно-кем. Пусть мудрый и древний скажет нам...

— Низверг, враг рода человеческого? — тихонько уточнила Алейна. — У него ты хочешь получить совет, как жить?

Пленники замялись, не зная, что ответить.

— А может, он всему человечеству враг, а каждому по-отдельности друг? — с веселой надеждой заявил Рой. — Каак скажет, и сразу заживем! Все вместе!

Пухлый огнемаг сидел на корточках и, улыбаясь, гладил неприятный знак внизу плиты, будто это была милая и забавная вещица.

— Пусть идут, — сказал Ричард. — Не младенцы, чай.

Пленники закивали.

— А ты? — спросила Анна у торговца.

Тот колебался.

— Если низверг коварный отнимает у пришедших что-то важное, то у кого он отнимет? — размышлял Демьен Гоф. — Кто этот один из тысячи?.. Навряд ли я. Скорее уж кто-то из вас, господа серебряные. Кто мы, и кто вы, — маленький человек подергал небольшую бородку.

— Да кто мы, — усмехнулся рейнджер, — такие же бедолаги. Ну, серебряные бедолаги, не из едва подсохшего говна, как они, не из латуни, как ты. Но для великих разница между нами всеми — как между Ялвиком и Ниялвиком.

— Ну значит, ни с кого из нас этот ворог окаянный платы не возьмет, — с надеждой вымолвил торговец. — А пройти к нему шанс раз в жизни выпадает. Целое состояние стоит, а нам судьба подкинула бесплатно. Даже если не уразумею истины, хоть внукам рассказывать стану.

Мародеры еще пуще закивали.

— Правда ваша, — кивнула Алейна, признавая весомость их помыслов. — Но... только глупостей там не делайте. Не трогайте ничего первыми. Не подходите к нему, пока мы не скажем. Мы же не знаем, что там, как...

В ее напутственной речи взрослой и почтенной жрицы прорезалась такая детская, девчачья тревога и забота.

— Да, госпожа, — нестройным, но единодушным хором ответили мужики.

Винсент выразительно вздохнул, всем видом показывая, что терять драгоценное время на пересуды дело пустое и неблагодарное. И пора, пора уже идти дальше.

Ричард коротко кивнул и двинулся вперед прямо по плите. Ведь она была дверью, ведущей в неизвестное. Остальные гуськом пошли за ним.

— Внукам рассказывать... а у тебя дети хоть есть? — негромко спросила Анна.

— Есть, как не быть, — улыбнулся Гоф. — Я их с женой первым делом в Ольхайм отправил. Еще до того, как лавку продал. Сразу, как война началась.

Снова странность: за плитой была узкая, на одного человека, каменная лестница без перил, только она сразу же обрывалась. Опять же, пока не наступишь на плиту, каменной ступеньки не видно. Ричард шагнул с нее в воздух и исчез. Все замерли. Шли секунды, Лисы надеялись, что с лучником все в порядке, и логика их не подвела.

— Ну чего встали-то? — спросил Мрачень, снова возникая на лестнице и глядя на них с недоумением.

— Ты в курсе, что исчез? — подал голос Кел.

— Что?

— Каждый следующий шаг можно сделать только если сделан предыдущий, — напомнил маг. — Поднимись и подожди.

Ричард послушался и снова исчез. Анна отодвинула остальных и встала на первую ступеньку. Тут же ей стала видна вторая, а Ричард, стоящий на второй, сделал шаг в пустоту, которая не была пустотой. Он исчез для Анны, после чего она шагнула вверх, исчезнув для остальных. Оглянулась — ей было видно и слышно все, что осталось позади: предыдущая ступенька, друзья, пришибленные мародеры, нервный торговец и восхищенный толстячок.

Анна вернулась и сказала:

— Пойдемте. С каждым шагом становится видна следующая ступенька. Не бойтесь, просто ступайте осторожно.

И отправилась вперед, догонять Дика.

Следующий шаг, который она сделала, подтвердил, что чудеса только начинаются. Вслед за каждой новой ступенькой проявлялся и холм, в который она была врыта. Да, он был широкий. Нет, он не был приземистый и низкий.

Анна поднималась выше и выше, ступеньки вели вверх и вбок, лестница оборачивалась спиралью вокруг склона. И с каждым шагом под ногами рос до того невидимый Холм.

Минули десять минут, двадцать, полчаса. Они зашли уже на пятый виток лестницы, огибая Холм в пятый раз. Вокруг расстилалась ночная Долина: цветные туманы светлячков над лесами, блесткие прожилки ручьев, далекое кольцо реки, гребень и густая чаща за ним. Со стороны, где шел бой, мерцали отсветы огня и эхом доносился едва слышный грохот. Это было далеко, примерно в лунне отсюда, а значит, едва заметное мерцание — сильный пожар.

Шестой, седьмой круг. Анна не устала, ее выносливость была не хуже, чем у отверженных варварских племен севера, проводящих всю жизнь в кочевьях и набегах. Как и закаленные сыны Нордхейма, вороница могла на длинной дистанции обогнать коня и продержаться на бегу дольше, чем тот в галопе или даже в рыси. Она могла бежать почти в полную силу несколько часов подряд, однажды жизнь заставила проверить.

Но это Анна, а остальные одолевали подъем по-разному. Крысеныш с Гонтом, Рой и Демьен Гоф сидели далеко внизу на траве, отдыхая — они прошли примерно половину пути. Как настоящие паломники, усмехнулась девушка.

Винсент и Алейна забрались выше и уселись на одной ступеньке спина к спине, не рискнув сходить с лестницы. Дмитриус без устали топал вперед и уже обогнал их, вслед за ним ковылял утомленный, но упорный юноша Ясь. А Кел, в нынешнем состоянии не знавший ни боли, ни ран, ни усталости, уже почти поравнялся с Анной.

Не буду убегать вперед, решила она, на всякий случай немного подожду. Кивнула Келу, пропуская вперед, и улыбнулась, когда он исчез, шагнув в никуда. Минут через пять несчастные поднялись и потащились наверх. Убедившись, что с ними все в порядке, воительница возобновила подъем.

Восьмой круг, уже гораздо меньше, чем первые пять. Девятый. Десятый.

Схаррова кровь, это был самый высокий Холм, на который Лисы взбирались. Как минимум две тысячи с половиной шагов по прямой снизу-вверх. Может уже и три. Вдвое выше Семидесятого, и склоны еще круче.

Одиннадцатый, маленький круг. Двенадцатый, крошечный.

От открывавшегося вида захватывало дух. Не все горы в Мэннивее такой вышины, как этот холм. Он был заметно выше горы над речкой Повитухой, где возвышалась заброшенная сторожевая башня Смотрителей древней земли. Сейчас даль терялась во мраке ночи, но днем отсюда должен быть невероятный вид.

Вершина Холма. Широкая каменная площадка с колоннами по краям и стеной впереди. Стена сразу привлекает внимание, столько в ней разного: надписи, барельефы, отпечатки ладоней, какие-то дары во многочисленных нишах. По бокам два каменных стола, и на них тоже дары, немые свидетельства того, сколько людей сюда приходило в давние времена.

Но дорогу преграждает шумливый ручей, вода течет прямо в камне, вытекает из-под одной колонны и втекает под другую. Он несется, играя отсветами в лунном свете, а перед ним застыла резная надпись. Строгими, ровными буквами на совершенно неизвестном языке. И по обе стороны от надписи в каменном полу ниши, широкие, словно неглубокие утопленные сундуки.

— Старое, — сказал Кел. — Какое здесь все старое.

Колоны, стена, ручей в камне — сама огромная плита на вершине Холма, все это гораздо старше черного камня внизу. Это не работа Изгнателей.

— Его захоронили задолго до Нисхождения, — покачал головой рейнджер. -Наверное, полторы тысячи лет назад.

Анну вдруг сковало тяжелое предчувствие.

— Что за символ? — спросила она, указывая вперед, на стену. Там, в самом верху тоже была ладонь, но не такая, как на плите у подножия Холма. Она накрывала человеческую голову и лицо, тяжело и властно ложась на запрокинутую голову жертвы.

Ричард вздрогнул, увидев символ, и глянул на девушку с удивлением.

— Гетар, отец людей и сидов, — сказал он. — Тот, кто познал тьму. Ты правда не знаешь?

— Получается, — Анне становилось все более не по себе, — Презрителя заточили жрецы Гетара?

— Получается так, — поежившись, ответил Дик.

— Что это за бог такой, — нахмурившись, спросил Кел, и Анна была рада, что именно он задал вопрос. Келу позволительно не помнить. — Это бог зла?

— Спроси у Алейны, — помедлив, ушел от ответа рейнджер. — Ей виднее.

Воительница с удивлением поняла, что Ричард боится сказать что-нибудь не то! Боится гнева мертвого бога, который умер семь с половиной столетий назад, за десятки поколений до того, как Дик вообще появился на свет.

— Пока Алейна дойдет, мы уже успеем получить пророчество, — резонно возразил Кел. — Так что не трусь, храбрый стрелок, а рассказывай.

Даже забыв про свои вечные перепалки с Мрачнем, Светлый с охотой продолжал их вести.

— О нем ничего толком неизвестно, — дернув углом рта, ровно ответил Дик. — Легенды говорят, Гетар был гений и творец, он перевернул все с ног на голову. Закончил эпоху мифов, отделил грани стихий от материального мира, а высших богов, и себя в том числе, вышвырнул вовне, чтобы своей мощью не калечили Инран. А чтобы влиять на мир, создал вместе с Хальдой людей, вместе с Ардат сидов. Придумал само понятие жрецов и дарованных сил. Говорят, он вырастил Сестер, сделал их такими великими и могущественными. Хальда и Ардат были его женами, сейчас это трудно представить, Алая Госпожа никому неподвластна. Но по легендам, когда-то она была его.

Рейнжер помолчал.

— Втроем они победили всех, кто только был: демонов, других богов, древние расы, лордов Хаоса и остальных стихий. Они имели над миром полную власть. И все сделали по-своему. Наступил золотой век, потому что некому было мешать им, не осталось помех и угроз. А потом их пути разошлись. Гетар почему-то пошел войной на Сестер и сначала победил, а потом проиграл им. Канзорат ненавидит темного владыку даже больше Хальды и Ардат, потому что именно канзы были народом Гетара во времена Трех Империй. И когда он приказал начать войну посреди века мира, именно наши светловолосые братья оказались агрессорами и захватчиками. Гетар сделал их убийцами и разрушителями. Все ненавидели канзов, а они лишь исполняли волю Отца. И когда он пал, остальные народы вернули долги сполна и даже больше. Несколько веков они были презираемой нацией, отвечавшим за грехи предков. Говорят, от этого пошла ненависть панцеров к богам. Задолго до того, как они стали панцерами. Но это и сплотило их.

Он перевел дух, Анна затаив дыхание слушала, а в глазах Кела отражался свет звезд.

— Но какой он был бог? По характеру? — спросил Светлый.

— Да, почему его называют познавшим тьму?

— Ну... судя по всем свидетельствам... он был окрыленный идеями, прозорливый и безжалостный. Все ничто, кроме главного. А познавший тьму поточу, что Гетар властвовал над стихией Нокса, вечной тьмы и пустоты, распада. Вот Сова наша, дитя Нокса. Вы видели, чего творит. А Гетар был властитель его. "Если встает он, распрямив плечи, над всем миром нависает тень".

— Так же как Хальда владыка Ауриса, света и движения, — задумчиво сказала Анна.

— А Ардат повелительница огня, неукротимого и негасимого, — произнес Кел. Он помнил Ардат. Впрочем, ее сложно забыть, если однажды узнал.

Бело-черный помолчал, и спросил, указывая на давящий каменный знак наверху стены:

— Это его ладонь закрывает человеку лицо. Значит, он держал людей впотьмах? Не давал им увидеть свет, заставлял блуждать в темноте. Они лишь пешки для него, и он открыто признавал это, раз у него символ такой. Такое место он отводил людям, которых вел.

— Чего не знаю, того не ведаю, — пожал плечами Мрачень. — Это все высокие материи жреческие. Говорю же, спроси у Алейны.

— Что тут, интересно, написано, — воительница указала на ровные буквы прямо перед ручьем. — Ох, где наш старый-добрый Кел, как бы просто сейчас было, взял да понял чужой язык.

— Я и так умел? — улыбнулся бело-черный.

— А то. Странник на то и странник, что в любой стороне найдет понимание.

— Омыть ноги предлагают, — предположил Кел. — Это и без Тиата ясно.

— Или приказывают, — мрачно усмехнулся Дик.

— Ну и что, дождемся остальных? Или первыми попробуем? — спросила Анна, уже зная ответ.

— Чего время терять, — буркнул рейнджер, — вон есть у нас неуязвимый, пускай лезет в ручей.

Кел пожал плечами, без лишних разговоров разулся и вступил в холодную, искристую воду. Думал ноги промочить, а вода тут же мягко взмыла вверх, и встала стеной между пришедшими — и всем, что находилось впереди. Светлый стоял внутри этой полупрозрачной стены, размытым силуэтом, обтекаемый бурлящими струями. Замер, не рискуя прерывать происходящее действо.

А Ричард и Анна внезапно охнули, глядя на него. Потому что ручей безжалостно излохматил, изорвал все, что на нем было — синий плащ, походные штаны, рубаху, пояс и поясную сумку с вещами — все расслоилось на лоскуты, раскрошилось в труху и в считанные мгновения сползло с Кела, вымываясь с его фигуры, расползаясь на куски и кусочки все мельче и мельче — вода стремительно уничтожала все, что принес с собой человек, и спустя несколько ударов сердца, очистив его от всего лишнего, мягко схлынула вниз, шумно журча, как ни в чем не бывало, как плескалась до этого полторы тысячи лет.

Кел стоял голый и совершенно сухой.

— Схаррова кровь, — вымолвил Ричард. — Так вот зачем эти "сундуки".

Анна поняла сразу три вещи. Во-первых, паломникам полагалось складывать вещи в каменные углубления, чтобы забрать их на обратном пути. Во-вторых, им всем придется предстать перед оком Презрителя голыми.

А в-третьих, если Хаммерфельд сможет преодолеть древнюю магию, то им абсолютно точно конец, и это будет самый смешной и унизительный момент в их короткой жизни. Голые Лисы-инвалиды против человека-крепости с пушками в руках. Но если Хаммерфельд не сможет преодолеть силу древних, он будет вынужден войти сюда без своего неодолимого доспеха. Без молота. Без огнестрела и гренад. Такой же голый, как и они.

— Так и есть, — сказал Кел, зайдя за колонну, — ты угадала.

Цепочка мыслей Анны была затейливой, но вывод очень простым. Если Презритель — такой уникальный низверг, что его сотни лет не прятали от людей, а напротив, открывали им доступ, значит, рано или поздно сюда впервые пришли Воскресители. В один прекрасный день они, тщательно подготовившись, устроили на этих ступенях резню, пытаясь сделать то, что делали всегда: освободить запечатанную тварь. Если к тому моменту здесь еще не было входной защиты из мертвой воды, стирающей в прах все, кроме самого паломника, то после кровавой бойни ее уж точно поставили.

Это ведь отличная охранная система, лучше и придумать сложно: входя к пророку, избавься от бремени лишнего... а заодно от инструментов саботажа. Причем Изгнатели наверняка знали секретное слово или носили особые амулеты, которые позволяли пройти сквозь поток при полном обмундировании. Так защитники получали дополнительное преимущество перед пришедшими, на случай, если оно понадобится.

Но в следующий раз, годы спустя, Воскресители преодолели преграду. Пользуясь магией плоти, они врастили оружие в свои тела, и высвобождали его, стеная от боли, уже после того, как прошли поток мертвой воды. Анна чуть ли не воочию видела, как могучий воин вытягивает из бугрящейся мышцами груди два скрещенных кривых клинка, плоть расходится и сходится, срастаясь заново, человек рычит от боли, но рад этому, ярость грядущего боя переполняет его. Худой шаман рядом с ним безумно смеется, а из его бороды льется поток уродливых насекомых, каждое из которых вырастает в размерах до крупного пса — и вихрем сметает защитников, выбегающих из-за колонн.

Женщина со шрамом через все лицо точным движением выдергивает из позвоночника катану, ее длинные волосы стремительно растут, оплетая идеальное обнаженное тело и превращаясь в доспех. Северянин, покрытый татуировками с ног до головы, словно оживший пейзаж Нордхейма, широким движением расплетает линии на своей коже, они оживают, движутся, сходят с него и превращаются в стальные копья и мечи. Его соратники хватают оружие, у варвара в руках появляется черное копье, чешуйчатое, с граненым жалом в виде змеиной головы. Последним с его испещренного узорами тела сбегают ожившие варги и сползают змеи, глаза которых горят алым огнем. Затем горы, реки и леса на его коже переплетаются в иной рисунок: пугающий доспех с кричащими ликами на плечах и коленях. Доспех братства Безмолвных — рыцарей тьмы. И он наливается объемом, выпукло проступая вокруг тела северянина.

Картины проносились пред внутренним взором Анны, словно наяву. Несколько из Воскресителей и вовсе были ходячим оружием, они принесли себя в жертву, кидаясь на строй смотрителей Холмов и взрываясь потоками огня и кислоты. Все, чтобы дать время остальным встретить хранителей во всеоружии. Но защитники готовы к такому повороту событий, и когда женщина с катаной ведет атаку, сея смерть убийственным клинком, ее воинов встречает монолитный строй, а ее саму — рыцарь-изгнатель с пульсирующим мечом.

Щит с глазом посередине отбросил воительницу прямо в мертвую воду. Выскочив оттуда в распадающемся доспехе с обломком катаны в руках, она запечатлела взглядом, как могучий берсерк пал, пронзенный тройкой копий; рыцарь тьмы кричит в агонии, купаясь в коконе звездного света, и маленькие звездочки проедают его доспех и тело, безжалостно выжигая малейшие остатки мрака. Шаман, содрогаясь, упал на колени, его глаза взорвались и кровоточат, а насекомые падают на камни один за другим, дыры в их телах дымятся и горят багровой лавой. Змей смело вихрем, послушным руке седоволосой магички воздуха; а варги корчатся перед тройкой белых, лишенных шерсти кошек, парящих в воздухе. На худых мордах нечеловечьим разумом горят жадные глаза. Кошки голодны.

Строй рыцарей в белом и синем, со сверкающими кристаллами во лбу, теснит разрозненные островки еще живых сектантов, перемалывая их и сбрасывая остатки со ступеней вниз. Повсюду вспыхивают разряды молний, взрывы огня и россыпи льда, зеленые дымки виталиса и черные язвы нокса; буйство магии рисует соцветие боя, а крики гибнущих и убивающих вторят ему страшным созвучием. И надо всем этим молча, безликим провалом в черную бездну, висит Сова.

Женщина бросилась вперед, уже зная: все, к чему они готовились, провалилось; все, во что она с юности верила, потеряно; все, что заставляло ее жить, гибнет у нее на глазах. Пульсирующий меч с готовностью встретил гибкое тело, рыцарь-изгнатель пронзил ей грудь, и она медленно сползла с окровавленного клинка на камень, истоптанный тысячами ног.

Анна помотала головой, отгоняя видение.

Из всего этого эпического прошлого следовала одна маленькая, чисто женская мысль: раздевая паломников, Изгнатели должны были выдавать им какие-нибудь накидки. Одетым в одинаковые церемониальные робы все-таки проще проникнуться мистическим чувством и прийти на поклон к пророку в подобающем благоговейном настроении. И находиться эти робы могут только где-то совсем рядом с ручьем. Послушав Анну, Кел зашел за ближайшую колонну и обнаружил там несколько ниш с ритуальными одеяниями для выходящих из ручья. Вуаля.

Девушка выдохнула с облегчением. Ей не улыбалось встречать неведомое в чем мать родила среди толпы таких же сбитых с толку голодранцев. Впрочем, вынув из ниши аккуратно сложенную тунику, Кел нахмурился. Одежда для паломников пролежала здесь три столетия, и лезла прорехами от неловкого приложения сил.

— Аккуратно, — объяснил он, — аккуратно.

И стал пробовать облачиться, не разорвав на куски льняную ткань, измученную трехсотлетним бездельем.

— Расшнуруй, — сказала Анна рейнджеру и повернулась спиной, попутно отстегивая крепления наплечников и наручей. Стянула доспех, сняла поножи, кожаную доспешную юбку с железными пластинами, сапоги.

— А теперь последи, как они там поднимаются, — улыбнулась она, показывая вниз. Когда Ричард слегка неловко отвернулся, принялась быстро раздеваться.

Из всего, что она носила с собой, реально дороги Анне были только две вещи: перчатки из опаленной стали, с которыми она не рассталась бы и в страшном сне. И ожерелье туманного леса из маленьких прозрачных бусин, внутри каждой из которых посверкивала капля воды. Магическая штука могла навести туману, а при необходимости и превратить носителя в туманное облачко: можно перелететь с места на место и снова стать материальным. Анна было крайне тяжело оставлять в каменном ящике свои перчатки, потому что голой она себя чувствовала именно без них. Мелькнула мысль, может все-таки попробовать пронести?.. Но тут же воительница представила, как безжалостный поток за секунды размывает, истирает в прах ее главную ценность, будто они из песка, и ее аж замутило.

Вдохнув, Анна вошла в ручей, и ледяная вода омыла ее с ног до головы.

В первое мгновение она зашипела от холода, но тут же выдохнула, взбудораженная разлившимся по рукам и ногам теплом. Ледяная вода бурлила, дыхание холода проникало в тело, но именно от этого изнутри поднялся жар, охвативший ее с головы до ног. Одна за другой вспыхнули болью все недавние раны, даже вроде бы полностью исцеленные, те, что Алейна зарастила без следа. Все замутилось перед глазами, но тут же Анну пронзил холод — вода была-таки ледяная — и поток схлынул вниз. Девушка стояла совершенно сухая, и вода мягко откатилась от ее босых ног, обтекала ее, не касаясь.

В голове стало чисто, ошеломительно пусто и свежо. Спохватившись, Анна выбежала из ручья, оказалась за колонной и, сильно дыша, остановилась, приходя в себя. Каменный пол был теплый, словно нагрелся за день и не отпускал тепло... Аккуратно развернула тунику: она была простая, некрашеная, выцветшего льняного цвета. Ткань не казалась совсем уж хрупкой, но все-таки надорвалась, когда девушка осторожно потянула за вшитый поясок, чтобы обвязать вокруг талии. Пришлось перевязать.

Ступни и руки от плечей оставались голые. В осенней ночи на вершине Холма должен был царить холод, промозглая зябкость, но здесь было сухо и тепло. Это уж точно не магия Гетара, о комфорте паломников позаботились Изгнатели, берущие деньги и дары в казну ордена с каждого из пришедших сюда.

— Пока все в порядке, — сказал Ричард, хотя никто и не спрашивал. — Панцеров не видно, а наши поднимаются.

Он вдруг хмыкнул.

— Стальной-то, обычно последним топает. А тут уже почти дошел.

Ну еще бы. Не знавший усталости ходячий доспех сильно выигрывал у страдающих одышкой соперников на длинных дистанциях.

— А я не понял, — уточнил Кел, глядя на девушку с поднятой бровью, смешно и одновременно жутковато. — Почему здесь все такое старое? Гвент же водил сюда паломников. Мог бы новые одежки-то положить.

— Представь, что ты глава разведки короля Эрвина Тарингара, и король заплатил за твой визит к пророку цену особняка в столице. Какие на хрен одежки, какой на хрен ручей, — сплюнул Ричард. — Все эти годы Долина оставалась полностью закрыта, приходили редко, и Гвент сам отбирал, кого приведет.

— Не нужны ему были новые халатики для королей и богачей, — хмыкнула Анна. — Когда он их проводил, вода расступалась.

— Это почему? — уточнил Кел.

— У местных смотрителей такие были, — ответила девушка, вспоминая как вода расступалась перед строем сине-белых рыцарей. — Ну и как бы иначе паломники проносили дары на те столы. Они их вручали смотрителям, те проносили сквозь ручей и ставили.

Интересно, почему воскресители не воспользовались этой хитростью, не спрятались внутри даров или не сделали из них лавовые гренады. Наверное, дары, в отличие от людей, тщательно досматривались.

— Видать так, — кивнул Дик.

— А нас просто послал. Как-нибудь сами управьтесь.

— Ну, с его позволения нас сюда пропустили, чего еще-то требовать, — не согласился рейнджер. — А уж голые-не голые, Старику безразлично. Он только про главное думает, а не главное отсекает.

— Как та вода, — буркнула Анна.

Стена впереди полнилась надписями, а те разнились и языком, и способом, которым их нанесли на камень. Полустертая временем краска, криво сечёная клинопись, тонкие нацарапанные буквы, бледно мерцающие марки магов разных стихий — те, что яркие, оставлены позже, те что блеклые, раньше. Большинство уже исчезли от времени. А вот надписи, сделанные рукой магов тверди, останутся тут навсегда: уверенные и ровные слова и даже картины рельефно выступают из стены или вдавлены в нее оттиском невидимой печати. Анна присмотрелась, и поняла, что может прочитать, помоги Орнатус, не больше пятой части всего, что тут было начертано. Она не знала языков, кроме андарского. Но и одного языка хватало, чтобы удивленно покачать головой:

"Ангус Истрельсон теперь знает, что отец его был король Истрель. Слава Пророку."

"Борка Неподражаемый туточа был и пил"

"Грядет смерть всему сущему, белый хлад и бездна огненная! Презритель утвердил мою правоту."

"Знайте, юные девы, Сирано де Лопрак из Анигеры обманщик и лжец!"

"Бобровая гильдия бьет всему миру поклон"

"Будешь в Галанне, остановись в "Трех суккубах". Не пожалеешь"

Память минувших эпох.

Кел бесцеремонно звенел и стучал дарами паломников, расставленными на каменных столах. Вещи были самые разнообразные: статуэтки, чаши и другая посуда, маски, песочные часы, простецкие украшения, замысловатые кувшины и прочие старости, с мира по миске. Вроде ничего ценного, по крайней мере, на вид. Но каждая вещица такая своеобразная и занимательная!

— Вот это здесь подарочков, — сказал бело-черный. Видимо, в нем зашевелился, пробуждаясь, отголосок прежнего, рачительного Кела. — И почему до сих пор их никто не разобрал?

Потому что если здесь такой ручеек на входе, то на выходе ловкому вору сточит обе руки по локоть, подумала Анна. Суровые люди были эти Изгнатели. Или мертвая вода — часть более древней магии жрецов Гетара, запечатавших врага под Холмом. Тогда суровость тем более неудивительна. Владыка нокса, распада и ничто... похоже на действие ручья, измолоть и истереть за секунды все, кроме главного.

— Слышь, домовитый! — крикнул, не оборачиваясь, Дик. — Не советую прятать по закромам здешние вещи. Папа Гетар накажет.

Он рассудил точно так же, как Анна.

— У меня закромов и нету, — весело сообщил Кел. — Едва драной хламидой чресла прикрываю, куда совать-то, за щеки?

Словно старые добрые времена. Если не глядеть на бело-черного, то и не подумаешь, что с ним что-то не так.

Кел смотрелся в зеркало. Оно было из чистого серебра, размером с большое овальное блюдо со стола какого-нибудь герцога, но куда проще и скромнее в узорном обрамлении. От времени серебро сильно потускнело, но как только бело-черный взял зеркало в руки, оно словно очистилось и отразило его во всей, хм, красе.

— Итак, — сказала Анна, подходя и разглядывая причудливые дары, скопившиеся на каменной столешнице за годы открытого паломничества. — Мы идем к Презрителю вдвоем или ждем остальных?

— Зачем оставлять ценности лежать без присмотра? — вместо ответа спросил Кел.

— Как без присмотра, тут же хранители, посторонних не бывает. Только те, кого приводит Старик.

— Я не про современных паломников говорю, — возразил бело-черный. — Они здесь ничего не оставляли. Если Гвент брал с них такие деньги и водил так редко, то в соблюдении ритуалов смысла не было. Все подарки старинные.

— Да, — подтвердила Анна, — на них слой пыли, как в гробнице Шеллардов.

— Наверняка самое ценное здесь никогда и не хранилось, — ответил Ричард. — Раз в месяц или раз в сезон Изгнатели убирали все в закрома. Так что стоят всякие безделушки.

— Да не об этом речь. Почему их вообще оставили здесь, когда сами покинули Долину? Бежали в спешке?

Он был прав, должна быть причина. Возможно, эта причина давным-давно исчезла, и не станет помехой Лисам. Но вдруг не исчезла? Лучше понимать, что же тут произошло. Большой опыт "общения" с Холмами подсказывал, что самые незначительные на первый взгляд особенности и факты подчас имеют важную подоплеку и сыграют в итоге, на пользу Лисам или во вред.

Кел смотрел в зеркало, и взгляд у него был затуманенный.

— Эй, — сказала Анна, дотронувшись до его плеча, и бело-черный вздрогнул, словно просыпаясь.

— Уходили без спешки, — сказал он. — Оставили все как есть. Шли по черной дороге, стройные колонны рыцарей, парящие кареты, стяги. Их главную цитадель осадили короли. Изгнатели победили Мистиков, вернули людям мир... во второй раз. И снова, как и в первый раз, перестали быть нужны. Они стали слишком могущественны. Сильнейшие страны не хотели делить власть с организацией, стоящей выше государственных границ. Изгнатели шли со всех аванпостов в центральную цитадель Ордена.

— Ну да, — сказал Дик. — Орден разодрали на части, и его твердыни поделили между собой короли. Снова. А чему ты удивляешься?

— Из этой Долины они ушли до того, как все началось, — веско ответил Кел.

— Пророк, — догадался рейнджер. — Он предсказал им, что так будет. И они ушли заранее.

— Именно. Ушли спокойно, подготовившись. Но вещи оставили. Почему?

Лисы задумались.

— Ну, холм-то невидимый, — неуверенно ответил Ричард. — Доступ к низвергу закрыли. Никуда не денутся вещички.

— Может, эти дары имеют ритуальное значение? — предположила Анна. — И материальная ценность их ниже мистической?

Кел помолчал. Он явно что-то еще увидел в картинах, пронесшихся перед глазами.

— А если Презритель сказал им, что они вернутся? — произнес бело-черный. — Что короли проиграют, и Изгнатели вернутся в Долину? Поэтому они не особо тут убирались и оставили все как есть.

— Какой же он тогда пророк, — хмыкнул Дик, — ясно же, что если короли перестали меж собой сраться и по рукам ударили, то завалят любой орден, даже такой великий и могучий.

— В том и смысл. Он знал, что победят короли, — ответил Кел. Было очевидно, что черно-белого гложет сомнение.

— Лучше скажи прямо, чего увидел, — сказала Анна.

— Увидел? — переспросил Ричард непонимающе.

Глаза бывшего жреца сверкнули.

— Ты тоже! — понял он, и девушка кивнула.

— Что "тоже"? — нахмурился Дик.

— Видения, — объяснил Кел. — Они здесь в воздухе, ими дышишь. А ты ничего не почувствовал?

— Он все время назад смотрел, — предположила Анна. — А мы с тобой сфокусировались на этом месте, погрузились. Попробуй, Дик, тоже что-нибудь увидишь... из прошлого.

— Ну уж нет, я настороже должен быть. Так что ты видел, Светлый?

— Презритель что-то им говорил. Иерархам ордена. Капитул специально для этого приехал. Не знаю, что он им сказал, но после этого рыцари ушли из Долины. То, как они ушли... Меня не отпускает мысль, что он соврал им. Сказал, что они победят и смогут вернуться.

— Значит оставить все как есть ему было в чем-то выгодно, — решил рейнджер.

— Об этом и речь. Мы не знаем, в чем эта выгода, — Кел поежился. — Не сделать бы глупости.

Примерно каждый второй из низвергов не был монстром, демоном, порождением Хаоса или других стихий. А был когда-то человеком, причем, величайшим из смертных своей эпохи. Владыкой, добившимся невероятных высот. Побежденный, низвергнутый и захороненный под Холмом, низверг оставался гением. А обычные люди часто лишь игрушки в руках великих. Нехорошее предчувствие в Анне окрепло еще сильнее.

— Так мы пойдем вдвоем? — спросила она. — Или дождемся остальных?

Она не любила разделять их маленький отряд. Опыт показывал, что это почти всегда чревато неожиданным оборотом событий. Все-таки ханта это ханта, вместе они гораздо сильнее, чем по-отдельности.

От ступеней донесся лязг. Дмитриус поднялся на площадку и замер.

— Что это? — спросил он.

— Что именно?

— Все это.

— А что ты видишь?

— Я... — он не знал, как описать. — Все забито картинами. Весь воздух. Как будто... здесь одновременно тысяча челочек. Делают разное, дерутся, стоят, сидят. Все наслаиваются.

— Видения, — сказал Кел. — В этом месте сохраняется все, что произошло.

— И почему так происходит? А главное, зачем так сделано? — спросил Ричард.

— Не зачем, — гулко ответил Стальной. — Не специально сделано. Это вокруг него так.

Железная рука указывала наверх, в небо, в пустоту.

— Презритель? Ты его видишь? — спросила Анна.

— Нет. Но он там. В деревьях.

Никаких деревьев тоже видно не было.

— Мы просто не сделали следующий шаг, — напомнил Кел.

— Ну так идите уже!

— Дмитриусу нельзя идти, — резко возразила Анна. — Мертвая вода сотрет доспех в порошок. Останется только снежинка, а без тела она тут же распадется, и он умрет окончательной смертью.

— Мертвая что?

— Брось туда что-нибудь ненужное. Что угодно, только совершенно ненужное.

Показать было гораздо проще, чем объяснять. Какая-то металлическая деталь полетела в сторону Анны, сверкнула в воздухе, мертвая вода взметнулась и за мгновение истерла ее в порошок.

— Оо. Тогда идите вы, — помедлив, глядя на ручей и чувствуя его силу, сказал Стальной. — Я буду стоять тут и караулить, чтобы канзорцы не подкрались.

Его слух и чувство вибрации позволяло засечь солдат задолго до того, как они приблизятся к вершине Холма.

— Я тоже останусь, — сказал Дик. Кажется, он просто не хотел расставаться с луком и идти куда-то беззащитным в одной тунике.

Анна и Кел подошли к стене по бокам, заглянули за нее и увидели висящую в воздухе ступень. Она прямо так и висела, не опираясь ни на что, без единого символа или особой детали, просто каменная плита, парящая в воздухе.

— Стойте, — вдруг сказал Дмитриус. — А чего там?

Он указывал на один из столов, заставленных дарами.

— Чего? — спросил Кел.

— Какой-то механизм. Маленький механизм, и в нем... сигнал. Он покалывает, каждые несколько секунд.

Разумеется, кроме него, никто не слышал никаких сигналов, и никому нигде не покалывало. Кел подошел и указал пальцем на небольшую... кажется, шкатулку из лакированного дерева и кости. Шестиугольное основание, стенки-пластины из белой кости, на них вырезаны гладкие фигурки людей в туниках. Точь-в-точь как Анна с Келом сейчас, паломники к низвергу. Хм. Не как Анна с Келом, а только как Анна, на всех шести стеночках только женщины, ни одного мужчины.

Сверху вытянутая крышка, как у беседки, сходится в толстый шестигранный шпиль с граненым набалдашником. Вроде можно ухватить за верх и поднять крышку, но ощущение, что она не открывается. Штуковина довольно тонкой работы, верхняя часть скупо инкрустирована.

— Оно?

— Да.

— Это шкатулка.

— Открой.

— Уверен?

— Открой, — повторил Дмитриус.

Но как ни старался, Кел этого сделать не смог.

— Она гораздо крепче, чем выглядит.

— Кидай сюда, — сказал Стальной.

Вода моментально взметнулась стеной и отпружинила шкатулку обратно, та покатилась по полу.

— Ладно, — сказал Дмитриус, — охрана строгая, но мы упорные.

И постучался себе в живот.

Гремлины наотрез отказывались идти в мертвую воду. Они верещали, скрежетали и даже выли, выражая полное неприятие силы, идущей от ручья, которую учуяли сразу же. Тщетно ушастые щелкали пальцами, пытаясь вздыбить камень и прервать поток, чтобы он утек под плиту — древняя магия этого места была стократно сильнее, на полу не появилось ни трещинки, ни следа от лихорадочных усилий.

— Хватит бояться!

Дмитриус прикрикнул на них, и, съежившись, крайне испуганные и жалкие, Ялвик с Ниялвиком повиновались. Волна омыла их быстро, равнодушно, и не задумываясь пропустила.

— Хррщ! — воскликнул Ниялвик, выпрыгивая вперед, и показал воде неприличный жест. Не достанешь меня, курва. О том, что через ручей придется идти обратно, он видимо еще не подумал.

Ялвик был более предусмотрительным, как и положено инженерному гремлину. Поэтому, не оскорбляя защиту, юркнул к столу, вырвал из рук Кела затейливую шкатулку. Цепкие когтистые пальцы прирожденного механика прошлись ко ней, приложил к уху, потряс, нюхнул, лизнул, корябнул — мм, хорошая шкатула, вкусная шкатула, механишная! — было написано у него на морде.

Ниялвик смотрел на штуковину с подозрением. Клик! Он быстро, исподтишка щелкнул пальцами рядом с ней: а ну, раскройся! Грубая работа, аж дерево заскрипело.

— Хщщщ! — разъярился Ялвик, и дал собрату затрещину. "Усунь свою руку откуда высунул, камнелом неотесанный", сквозило в угрожающей гримасе, "механизм тоненький, моя игрушка".

Лица и жесты, гримасы и звуки братьев были донельзя выразительны. И хотя чудные зверушки совсем недавно примкнули к ханте, вернее, к Дмитриусу, Лисы научились читать эмоции гремлинов уже достаточно хорошо.

Ялвик взгромоздил шкатулку на стол; всплеснул лапами, тяжелой силой тверди слегка удвинув остальное (и оно послушно удвинулось). Поднял обе руки. Клик! Щелк! Клик! — быстро послал краткие импульсы магии внутрь механизма и замер, прислушиваясь. Что-то зажужжало в шкатулке, всего на полсекунды, и что-то едва уловимо металлически звякнуло. С видом мастера-колокольщика, который стукнул молоточком по свежему изделию своего цеха и услышал правильный тон, гремлин довольно кивнул — и тут же издал серию быстрых, едва уловимых, сухих щелчков. Коктейль из вибрации и кинетики, вибро-ключ к механизму, тонкая работа, восхитилась Анна. Внутри что-то громко щелкнуло и раздался характерный металлический перезвон, так это была поющая шкатулка! Но она не отрылась, и изнутри не выдвинулось вращающейся фигурки, хотя звук легкого шелеста, как от крутящегося колесика, оттуда теперь шел. Вместе с металлической мелодией "Том, тили-том, динь-дилинь, тили-том".

Отзвучав совсем недолго, мелодия заглохла. Шкатулка стояла неподвижно, неоткрытая. Ялвик произвел еще более сложную серию щелчков, но больше ничего не произошло. Возбужденный, он застрекотал что-то, повернувшись к хозяину.

— На ней защита от магии земли, — перевел Стальной. — Ну вскрой ее когтями, я не чувствую никакой ловушки, а вы?

— Ишшь, ишшь, — замотали головами оба гремлина, это мягкое слово ханта уже знала, оно означало все хорошее и безопасное. Ушастые тоже не чуяли угрозы.

— Тогда вскрывай.

Ялвик хотел было схватить шкатулку, но на сей раз Кел оказался быстрее.

Он поднял ее, отстранил гремлина уверенным жестом, нажал на одну из костяных пластин... и та подалась внутрь. Ухватив ее, Кел провернул пластину другой стороной, и теперь вместо двух женщин оттуда смотрели двое мужчин, все в тех же белых льняных тогах. Одну за другой, Кел с усилием проворачивал грани шкатулки вокруг своей оси, пока все шесть не заполнили паломники вместо паломниц. Каждый такой поворот издавал все более напряженный металлический звук. Сжимает пружину, поняла Анна.

И когда пружина оказалась сжата до предела, заиграла музыка, крышка шкатулки плавно разошлась на шесть лепестков, и оттуда медленно поднялась еще одна белая костяная фигурка, ребенок с радостно воздетыми руками.

— Я держала свой путь по дороге-реке, для того, чтоб узнать приговор, — запела шкатулка, голос чистый, нежный, колокольчиковый, только немного глухой, шел откуда-то изнутри. — Чтобы правду вдохнуть, я явилась к тебе, так открой же мне судеб узор...

— Ну и? — спросил Ричард. — Обычная льстивая песенка, в дар Про...

Именно в этот момент шкатулка запнулась, музыка все так же лилась, фигурка крутилась вокруг своей оси, колесико все шелестело, но голос, сказавший следующую фразу, был хоть и женский, но совершенно другой: быстрый, тихий, гнетущий.

— Убирайтесь отсюда, пока можете. Это лже-пророк, он обманул защиту, обманул смотрителей, и продолжает делать то, за что его посадили под Холм! Он покажет вам правду, но возьмет за это...

Крак! Шкатулка разлетелась в щепки.

Гремлины размытыми тенями метнулись назад, через ручей, в гостеприимно раскрытый родной живот Стального, с такой скоростью, которой от них попросту нельзя было ожидать. Дверца захлопнулась.

— Тинь... дилинь... линь... — прозвенел механизм, затихая на полу.

— Что это было? — спросил Кел, отпрянувший, усыпанный осколками и трухой.

— Она взорвалась, — без всяких эмоций гулкнул Дмитриус.

— Стихия? — спросили одновременно Анна и Дик.

— Земля и воздух. Эта магия в ней и была, твердь защищала, воздух хранил песню... и сообщение.

— Ее собственная магия взорвала ее? — сощурился Дик.

— Да, — ответил Стальной.

— Может, она износилась от старости, триста лет тут стояла, вот и не выдержала? — сама в это не веря, предположила Анна.

— И как вовремя, в идеальный для низверга момент, — насмешливо произнес Кел.

— Одна из паломниц, уходя, вплела в стоящий здесь дар свое предупреждение, — кивнула девушка. — И сделала это незаметно от смотрителей.

— Почему она не пошла прямо к ним? — удивился бело-черный.

— Потому что они бы не поверили, — быстро ответил Дик. — Если сами открыли это место для людей, десятилетия водили сюда толпы паломников, брали с них деньги и дары, значит, Презритель обманул их, и у Изгнателей не было поводов ему не доверять.

— А еще значит: то, что он делает, то, что он делал всегда, не оставляет следов, — кивнула Анна. — Не имеет заметных последствий. Иначе невозможно много лет подряд обманывать такие толпы людей.

— Что случилось? — спросила Алейна, тяжело дыша. Красная после подъема, она опиралась на плечо Винсента, который и сам шатался, как серый осенний лист. А сбоку от них замер бледный Ясь, и судя по взгляду парнишки, он явился чуть раньше и услышал все, что сказала шкатулка.

— Дмитриус и Дик остаются здесь, внизу, — ответила Анна. — А мы идем туда, к Презрителю, все вместе.

— Алейне к нему нельзя, — лязгнув, сказал Стальной. Все лица обернулись к нему. — На ней висит откат мира. За ягоды тёрна.

— Что значит "висит"? — сощурился Ричард.

— Значит это нечто, и оно в ней. Я его вижу и чувствую, а раз так, значит, кто-то более могущественный может взять его и использовать.

— Как "использовать"?

— Откуда я знаю, как. У Кела тоже откат висел, после того как пулю из Алейны вытащил. Видите, что первый встречный низверг с ним сделал? Если Алейна пойдет к Презрителю, он сделает то же самое: использует ее долг миру против нее. Себе на пользу.

— Ты когда это понял? — резко спросила Анна. Она уже достаточно знала Дмитриуса, чтобы свести концы с концами и догадаться, что ходячий доспех был себе на уме уже немалое время.

— Когда понял, тогда и понял, — отбрыкнулся Стальной, — а когда надо сказать, тогда и говорю.

— Сказать надо было сразу! — сплюнул Дик. — Чтобы мы немного подумали, прежде чем сюда ее тащить, решили заранее, зная все факты!

— Может, Презрителю только и нужен прилив силы, чтобы выбраться из плена, — прошипел Винсент, который все никак не мог отдышаться. Каждый раз, исчерпав свою магию до дна, Мастер злился от собственной бесполезности и бессилия, а потому становился еще большим параноиком, чем обычно. — И наш приход как раз то, чего он ждет.

— Чего же господин Гвент нас сюда послал, как ни в чем не бывало, если тут опасность высвобождения низверга?! — воскликнула Алейна.

— Потому что Гвент работает на Презрителя, — произнес ренджер, словно выпуская наружу мысль, которая давным-давно путалась на задворках подозрений. — Все эти годы.

— Поэтому так и возвысился, знал все про Холмы, всегда был такой удачливый! — маг недоверчиво качал головой, словно впервые посмотрел на Старика с другой стороны. — Самый умный человек в Мэннивее? Этому очень помогает, когда у тебя в кармане низверг, который скажет все про всех.

— И двойник его здесь, который в дереве, может они оба творение Презрителя. Оба ему служат.

— И птицы, — Винсент вдруг так взволновался, что поднял палец. — Церштурунгам птичка весть о нас принесла. Птичка от "предателя" из стана Гвента.

— Сделал вид, что нанял ханту разобраться с грохотом на Семидесятом, — зло скривился Ричард, — а сам сдал нас.

— А когда мы там выжили, удивился, вспомните, он ведь вправду удивился! — воздел руки маг. — И тут же послал нас сюда, без разъяснений, без информации. Потому что здесь, если даже Презритель нас не прикончит, вслед за ним придет Хаммерфельд...

— Все сходится, — с горечью сказал рейнджер и опустил голову.

Анне почему-то вдруг стало больно это слышать. Не зная отчего, она вцепилась в Гвента и не хотела его отдавать. Но если холмовладелец с низвергом в сговоре, это и вправду все объясняет. Всю его странную, такую насыщенную и удачливую жизнь. То, как никому не известный юноша, страсть как любивший лазить по Холмам, вдруг стал выдавать одно гениальное озарение за другим, идею за идеей, как смог прогнуть суровую и опасную жизнь в Мэннивее под себя, обвести вокруг пальца даже Кланы, выжить при этом, и стать одним из богатейших людей Севера. Ну и становится понятно, почему Старик отправил сюда Лисов, ни капли не разъяснив и никак не подготовив их ко встрече с Презрителем...

Анна вскинулась и хотела что-то сказать, но подавила не родившиеся слова, опустила лицо.

— Дмитриус, — исподлобья спросила она, — опиши, как именно ты видишь и чувствуешь этот... откат?

Все уставились на Алейну, щеки которой и без того лихорадочно пылали.

— Как нечто красное. Сгусток. Аномалия. Яблоко. Выросло у нее в груди, на струнах... линиях жизни.

— Чего? — с непониманием спросил рейнджер. — Линии жизни, что за херомантия? Разве это не гадалкина дребедень?

— Да нет же, — прогудел Стальной, — это... как сказать... ее сущность. Сплетение, оно у каждого в...

— Алейна идет с нами! — тряхнув черными волосами, отрезала вороница.

— Я иду? — удивилась девчонка.

— Идешь.

— Но... — начал Ричард.

— Да что б вас, — процедил Кел, — у вас талант начинать спор, когда не надо. Чего тупите, ясно же, Анна не может объяснить свой замысел! Потому что низверг все слышит. Но если сказала, надо идти, значит, надо! Вы же способны довериться друг другу?.. Ханта?

— Если Ани сказала, что я иду, я иду, — кивнула Алейна. Тут выражение ее лица изменилось на испуганное и озабоченное. — А почему ты в ночнушке?..

Презритель

Глава четвертая, где подвиг оборачивается насмешкой, небо — болотом, а деревья — хорошими людьми.

Но низверг не оставляет Лисам выбора.

Плита, висящая в воздухе, покачнулась, когда Анна взошла на нее. Качнулась чуть заметно, будто пустота крепко вцепилась в вековой камень и с трудом, но держит его. В шаге впереди появилась новая плита — следующая ступенька к Презрителю. Шаг вперед, камень снова дрогнул под ногами, словно отозвался... и привратная площадка исчезла. Пропали все, кто поднимался следом, все, кто остался в приюте паломников; растворились ступени со стеной памяти, столы с дарами — пропал и сам Холм.

Анна стояла на головокружительной высоте, одна на весь мир, под бескрайним куполом осенней ночи, в самом центре пустоты, которую наполнял лишь ветер. Долина лежала далеко внизу, разноцветные облака светлячков едва виднелись во мраке. Прижатые другу к другу леса отсюда казались агатово-темными, прорехи равнин наоборот белели, а речки блестели резкой ртутной чернотой. Холодный осенний ветер мгновенно напомнил девушке, что она почти обнажена — льняная тога не спасала от резких, бесцеремонных порывов.

Голова закружилась от высоты и ветра. Анна буквально взяла себя в руки; сжав плечи ладонями, сдержала страх, примерилась и шагнула на ступень, парящую впереди.

Рывок, передышка, рывок. Не на что опереться, ни на секунду нельзя расслабиться. Плиты висят в воздухе, следующая ступень проявляется, как только взойдешь на предыдущую. Но оставшись за спиной, плита исчезает, и каждый сделанный тобой шаг бесследно канет в прошлое... Ты поднимаешься к черному небу в одиночестве и темноте, не видишь начала и конца пути, а только ступень, на которой стоишь, и ту, на которую предстоит взойти следом. Под ногами километровый провал, и неизвестно, что леденит душу сильнее: высота или холодный ветер, который рвется к телу, хлещет по лицу.

Анна со страхом заметила, что с каждым шагом расстояние между плитами чуть-чуть увеличивается. И каждая следующая плита дрожит от шага девушки, колеблется в тисках пустоты — чуть сильнее. Словно все ближе и ближе момент, когда зачарованный камень не выдержит ее веса и рухнет вниз.

Жрецы Гетара знали, как напугать. Или как указать человеку его истинное место на лестнице в небо? Мрачный простор, расстилавшийся под ногами, захватывал дух — и был умело срифмован с чувством полной беззащитности, которое только и мог испытать человек, оказавшийся нагим в ночи, в ловушке смертельной высоты. Было сделано все, чтобы паломник пришел к Презрителю раздавленным, окончательно умаленным человеком, крошечным в бездне одиночества.

Или чтобы паломник не пришел? Страх с каждым шагом рос внутри, потому что каждый шаг давался труднее и труднее. Даже Анна с ее великолепной координацией движений едва не соскользнула в пропасть, слишком большим становилось расстояние! Качнувшись, она вспрыгнула на следующую ступеньку, та болталась в воздухе, как беспутная лодчонка в бурю. Пропасть жадно потянула Анну вниз, она ничком упала на холодный камень, обхватила его руками и ногами, как обнимала любимого — когда-то в прежней, полузабытой счастливой жизни, до этих проклятых Холмов. Едва дыша, девушка раскачивалась над бездной, наконец плита остановилась, замерла. Руки дрожали. Кашляя от холода, Анна растирала пальцы, готовясь к следующему... уже не шагу, прыжку.

Милосердная Матерь, если ей, воительнице, идеально владеющей своим телом, так трудно дается подъем, что же с остальными?! Ни престарелый мародер Гонт, ни мелкий торговец Демиен, ни Крысеныш со сломанной рукой — никто из них в жизни не осилит его! А толстый огнемаг Рой, которому вечно не везет, сорвется неминуемо. Анна представила, как ее друзья, не удержав равновесие на шатающейся ступени, срываются вниз и падают в темноту... Схаррова кровь, не может так быть! Неужели вся громада Храма и вся легенда Презрителя ложь? И всего лишь изощренная смертельная ловушка для пришедших сюда?

Анна умела справляться со страхом высоты, да у нее никогда и не было особенного страха. Но сейчас в животе цепенело каждый раз, когда она прыгала к следующей ступени. Первые несколько дались не так уж и сложно, главное было не свалиться по инерции вперед. Но очень скоро прыгать пришлось не на ноги, а на живот, хватаясь за висящий в воздухе камень руками, и только затем подтягивать тело и, дрожа, приходить в себя на сумасшедше трясущейся ступени.

Смертоносная пустота так близко, кажется, ее можно нащупать рукой. Тело и разум чувствуют близость смерти и бьются в спазматическом поединке: паника против воли. Все лицо в поту, руки дрожат, голова кружится, живот свело. Ты в постоянном напряжении, столь тяжком, что, глядя вниз, ощущаешь гипнотический зов: отпусти, сорвись. Разум хочет жить, а тело жаждет как можно быстрее избавиться от ужаса и спазма. И самый простой способ сделать это — разжать руки. Упасть. Измученное, твое тело хочет предать тебя.

Анна всхлипнула. Когда это закончится, я устала, пожалуйста, хватит — просило все внутри. Я уже не могу, пожалуйста, больше не надо...

Но она собиралась с силами, как сумасшедшая, как чокнутый автоматон, упершийся в задачу, которую нужно выполнить любой ценой. И прыгала. Прыгала. Прыгала.

Все тело отбито о каменные плиты, руки содраны в кровь, ноги не слушаются и почти не чувствуют стылый камень. Она поднялась на высоту, где ветер стих, но стало еще холоднее. Земля настолько далеко позади, что невозможно сосчитать ступеней.

Уже давно каждый прыжок — преодоление, подвиг. Почему-то глубоко внутри Анна решила, что эта лестница — испытание Гетара, жестокого бога, мертвого бога. Все паломники пройдут, если пройдет хотя бы один. Но хотя бы один должен, обязан его пройти, иначе все будут признаны недостойными и погибнут.

А если так, только она может пройти его. Потому что кто же еще из них?..

Еще немного... Еще...

Руки, мокрые и скользкие от крови, сорвались. Поехав под собственным весом вниз под плиту — Анна каким-то чудом, невероятным рывком всего тела ухватилась за камень ногой, закинула вторую, стиснув ступеньку, повисла вниз головой.

Длинные волосы рассыпались широкой пеленой, сквозь которую насмешливо светили Луны. Девушка подтянулась, ухватилась пальцами, вцепилась в изгрызенный временем край плиты. Та тряслась и качалась, как в припадке — и вдруг выпала из ослабших тисков воздуха. И вместе с Анной рухнула вниз.

Сердце зашлось от страха, в следующую секунду она ударилась спиной о землю, удар вышиб дух. Сверху нависло огромное лицо с ровной дугой из множества глаз.

— Анна. — сказал Презритель. — Я ждал тебя.

Она была внутри Холма, глубоко под землей, в огромной пещере, освещенной призрачным белым светом. Девятый Холм оказался полым, и снизу эту пустоту заполнили гигантские деревья, у подножия которых Анна сейчас и лежала.

Вокруг колыхалось теплое, исходящее медленным паром болото. Воительница грохнулась туда, ничего не соображая, ожидая, что сейчас ее размажет о землю, и каменная ступень станет ей могильной плитой. Но этого не произошло, плита вырвалась из ее рук и исчезла. А падала Анна совсем с небольшой высоты, просто плюхнулась в горячую воду, в жижу взбаламученного ила и каких-то болотных трав.

Сознание на секунду погасло, в глазах застыл страх падения, перекрывший остальное. И Презритель. Когда зрение вернулось, Анна поняла, что почти по шею лежит в теплом болоте. Как же так произошло? Ведь она поднималась с вершины Холма все выше и выше в небо, а упала сюда... И Дмитриус чувствовал низверга выше, а не ниже. Наверное, последняя ступень была портальной. Да, это объясняет, почему Анна все еще жива.

Жива, и даже неплохо себя чувствует! Руки покоятся на шероховатых древесных корнях, а голова безвольно откинута на мшистую кочку. Вокруг повсюду эти мягкие кочки, местами из воды выглядывают валуны, покрытые густым слоем мха. Болото устлано корнями неведомых деревьев, на которых скопился толстый слой пружинящего ила, а на поверхность воды, покрытую густой ряской, выбираются изогнутые спины этих корней. Будто змеи, скрученные и морщинистые тела которых выгибаются и уходят обратно в темную непрозрачную воду.

Здесь царила невероятная смесь запахов трав и деревьев, разбухшей коры и ветвей, земли, ила, моха, лишайника — всего мягкого, мокрого и лохматого. Дух вечного разложения пропитался теплом, и от него не мутило, не подступала тошнота. Это было какое-то хорошее, здоровое томление распадающихся трав, веток и корней, благоговение земли и влаги. В илистой жиже, посреди угасающих болотных кустарников и остовов давно рухнувших стволов казалось чище, чем в чистом поле. Может потому, что когда ты весь в грязи и все вокруг в грязи, нет даже мысли о том, что можешь испачкаться. Грязь перестает быть грязью, а становится просто мутной и густой водой. Все в равновесии.

А еще, кажется, болотная жижа исцеляет ссадины и порезы, лечит ушибы и приглушает боль. Создатели Долины владели искусством насмешки. Жестоко унизить паломника, и тут же умягчить полученные им раны. Что дальше, новое истязание?

Вокруг стоял сильный дух теплой древесной утробы. Невидимые птицы отдаленно и глухо ухали и трещали в укрытой дымкой вышине, что-то булькало справа и слева, кто-то плескался за спиной, но далеко.

А вот и здоровенные наросты-грибы величиной с человечью голову. Губчатые, сморщенные, широко раскрытые своими порами, они здесь повсюду. Большинство неподвижно застыли и едва заметно дышат своими складками, и лишь некоторые медленно движутся, ползут по изогнутым корням, словно в полусне. Аморфы, можно сказать, старые знакомые. Вот, оказывается, где они живут, вот к каким корням присосались. Их заполненные влагой внутренние пузыри едва заметно просвечивают сквозь изборожденные складками тела.

Но здесь было призрачно-светло не от них, а от огромных белых цветков, распахнутых на стволах гигантских деревьев. Каждый размером с таверну Фанга Хромого, не меньше, белые лепестки испускают бледное сияние, разлитое в воздухе.

Живое, прелое, буйное снизу — смешивается с отстраненным, мистическим, титаническим сверху. Таким было окружение Анны, оно отпечаталось в сознании в первые же секунды. Затем девушка глянула вверх.

Болото темнело посреди кольца из небывало-огромных деревьев. Их кроны смыкались куполом, от каждого ствола тянулась вниз, к самому центру, длинная, неровная "рука". Длани деревьев сходились посередине, метрах в пяти над темной водой. И там, в перекрестии этих живых копий, пронзенный ветвями каждого из древних стражей, висел Презритель.

Он был человеческого роста, хотя показался Анне гигантским, когда заглянул ей прямо в душу. Видимо, для этого ему не требовалось покидать своей тюрьмы.

Распятый на протяжении полутора тысяч лет, низверг завис неподвижно, четыре ветви пронзали ему грудь и спину, еще с десяток впивались и уходили глубоко в руки и ноги. Было сложно понять, это руки древних тюремщиков проросли в него, или он пророс в них. В любом случае, они давным-давно стали единым целым.

Анна вгляделась и поняла, что низверг еще спит. Все глаза его закрыты, дышит медленно и слабо. Внезапно дрогнул, забормотал что-то тихое сквозь сон. Анна прислушалась и замерла, глядя на него с открытым ртом. На лице девушки проступило недоумение, которое быстро сменилось задумчивостью.

— Ани! — голос Алейны сложно не узнать даже в том полуобморочном состоянии, в котором воительница находилась здесь и сейчас.

Слабо обернувшись, Анна увидела, что сзади, барахтаясь в грязи, к ней приближаются все остальные. Это они плескались за спиной, и присмотревшись, девушка увидела, что все паломники поневоле — такие же осунувшиеся, покрытые ссадинами, синяками от прыжков и ухватов, ударов о каменные ступени, как и она. Выстуженные безжалостным ветром и смертельным страхом, но согретые здешним теплом.

— Ани... — Алейна прижалась к ней, такая маленькая, испуганная, лихорадочно-горячая и радостная. — Ты жива.

— А вы, — хрипло спросила воительница, и тут же закашлялась. Грудь так выстудило, что она еще не отогрелась. — Вы... как...

Винсент и Кел тоже были рядом, и она была так рада их видеть, будто после долгой разлуки.

— Мы все вон там посваливались, кто подальше, кто поближе к берегу, — объяснила Алейна. — Рой и Гонт вообще до рощи не дошли, свалились почти сразу, и упали в траву. Зато друг друга услышали, когда кричать стали, и сразу нашлись. А тебя нет! Ищем, кричим, смотрим... И вдруг ты сверху бултых, только почти посередине озера! Прямо под ним. Ну мы и побежали к тебе.

Анна посмотрела, куда указывала тонкая рука девчонки. Сзади действительно был берег, покатый, устланный мурвой. И тут до воительницы дошла вся тщета, вся насмешка жрецов умершего бога.

Магия невидимости скрывает от паломника холм, и ему кажется, что под ногами бездна. Перешагивая, а затем прыгая по ступенькам, висящим в воздухе, он борется за жизнь и, обессилев, срывается... или прыгает в отчаянии по собственному выбору. Падая в траву или в болото, униженный и пристыженный, как и положено перед встречей с Пророком. Только совершенно не важно, до какой ступени ты доберешься. Портальной была каждая из них, просто чтобы активировать ее, чтобы попасть внутрь Холма — нужно сорваться с нее, упасть. Только сломленный и низвергнутый человек попадет к низвергу.

Анна смотрела на осунувшиеся лица. Каждый из них пережил отчаяние и поверил, что сейчас погибнет, не пройдя испытание Презрителя. Каждый из них сорвался и упал, кто-то ближе, кто-то дальше от берега. И только одна она, самая сильная, ловкая, упорная — все прыгала и прыгала, думая, что это что-то значит, не сдавалась, преодолевала себя, ради цели, ради друзей. Прыгала, пока ступени не кончились, и она не свалилась низвергу прямо под ноги.

Анна спряталась в объятиях Алейны, чтобы никто не видел ее стыда и поневоле выступивших на глазах слез.

Презритель заворочался в пронзивших его тисках. Слабый, еле слышный стон родился у него в груди, и внезапно гигантские деревья вокруг болота подхватили его. Сначала застонало одно дерево, потом другое, третье — по меньшей мере три десятка циклопических стражей издавали протяжный, горестный ох. У деревьев них были разные голоса, мужские, женские, даже, кажется, детские. Стенающий хор разросся, достигнув высшей точки, и смолк.

— Просыпается, — хрипло, с ненавистью сказал Винсент, глядя наверх.

Анна только сейчас поняла, что встрепанный, в мокрой и грязной льняной тоге, встрепанный, мятый и совсем не величественный, он выглядит необыкновенно ободранным и голым. Мертвая вода смыла серую мантию, сотворить новую нет сил. А для Винсента уже давно стало унизительно просто быть самим собой, без защитного кокона мглы. Что говорить о бешенстве белоручки, которого протащили лицом по каменным ступеням. Серый маг не ценил иронию, когда она обращена в его адрес, и не прощал унижений.

— Ага, просыпается, — согласилось гигантское дерево голосом его величества Вильяма Гвента. — Через полпальца глаза раскроет и заговорит. Он всегда медленно от чужой жизни отходит.

— От чужой жизни? — переспросил Кел.

— Ну да. Своя-то ужасная, висишь в клетке года-столетия, ничего не делаешь. А от скуки и помереть нельзя, только истязаться да мучиться, — Король был жизнерадостный и столь непохожий на Гвента, которого знали они. — Жестоко наказал его темный бог. Но Презритель оказался хитрее, помучался да нашел лазейку.

— Он вселяется в других людей, чтобы жить вместо них? — Винсент не выглядел удивленным.

— Нет, зачем вместо, — сказала какая-то женщина, вернее, гигантское дерево с голосом какой-то женщины. — Он просто в них живет-смотрит, они и не знают. Как пиесу смотрит или как роман читает.

— И за полторы тысячи лет заточения, он в каждом из вас жизнь провел? — спросил Кел.

— Да, — гордо ответила женщина, — потому нас сюда после смерти и притянуло. Мы лучшие из жизней, что он прожил.

— Это верно, — весело подтвердил его величество Вильям Гвент. — У нас тут сплошь аристократия, пара королей, высокие маги, известные мастера искусств и полководцы. Ну, не высший класс, но высокий. Совсем уж знаменитый средь нас только один: мессир Валентайн. Но все равно общество подобралось преважное.

— Мессир Валентайн? — неуверенно переспросила Алейна. — Автор... лучших стихов на свете?

Брови ее взлетели вверх, зеленые глаза потемнели от сдержанных, но все же проступивших чувств. Наверняка среди тяжких учений в Янтарном храме у послушниц было запретное удовольствие: спрятать под обложкой книги венчиков и корневищ маленький томик любовных стихов.

— Ты знаешь мою поэзию, дитя? — раздался звучный, бархатный голос. — Неужто она пережила меня почти на семьсот лет?

— "Там, где внимали мы друг другу, запечатлелись навсегда", — тихо ответила Алейна, — "Все Луны обручальным кругом, и на двоих одна мечта".

— Премило, браво, браво, — раздались одобрительные возгласы со всех сторон. — Столь элегантная особа... Отрадно слышать... Ах, были же времена...

— Я всегда мечтала сказать вам спасибо за стихи, — то бледнея, то краснея, вымолвила юная жрица. — Только не могла представить, что выпадет случай. Спасибо.

— "Слова твои как музыка души, весь мир молчит, они звучат в тиши", — сдержанно ответил бархатный поэт, но чувствовалось, что он тронут. Огромное дерево качнулось, зашумев листвой, словно кланяясь Алейне. Другие возбужденно шелестели листвой и аплодировали, скрипя ветвями, каждая из которых была размером со столетний дуб.

— Осторожно, — игриво предупредил жрицу девичий голосок, — мессир Валентайн великий не только поэт, но и дамский угодник, архимаг галантности и флирта! Держите ваше сердце на замке, или он разобьет его, как разбил сердца половины всех девушек в нашем обществе!

Несколько женских и мужских голосов поддержали принцессу Иверию. Лисы понятия не имели, что это за принцесса; да и в любом случае, толпа знаменитостей, чрезвычайно довольных прожитой жизнью, собой и друг другом, была настолько чужда этому месту, что всякие разумные слова застревали в горле. Но если у пришедших осталась полпальца времени до того, как Презритель очнется от тяжкого сна, стоило использовать их с толком.

— Ваше величество! — повысил голос Кел. — Мы слышали, что низверг обязан отвечать каждому, кто к нему придет. Так ли это?

— Истинно так, — отозвалось сразу несколько голосов. Духи, живущие в деревьях практически безвылазно, и уж точно не покидавше пределов Долины, явно были рады редкой оказии пообщаться.

— Каждый, кто коснется печати, лежащей на Презрителе, — подтвердил Гвент, — получит пророчество от него. Обычно это ответ на вопрос о прошлом или настоящем, но иногда он предсказывает будущее.

— Печать? — спросил Винсент со внезапным напряженным интересом. И взгляд Алейны вторил ему, зеленые глаза сузились, ровные брови сошлись к переносице. — Печать Гетара?

Иногда жрецы ставят печати: на места или вещи. На живых людей.

Дмитриус, сутулый инженер-изобретатель, не разобравшись в сложной ситуации, застрелил сизого схарра по имени Шим. Он посчитал его существом не лучше дикого зверя, но ошибся: Шим оказался любопытен и миролюбив, в отличие от большинства своих клыкастых собратьев. Не говоря уж о том, что он был не взрослый схарр, а совсем еще подросткок. Лисы с ужасом осознали, что один из них стал убийцей ни в чем неповинного ребенка... в то время как Дмитриус этого не просто не понял, а вовсе считал невероятной глупостью: ну убил какой-то мохнатого недоростка, делов-то. Но Мелисса рассудила иначе.

Что за Мелисса? Жрица Хальды, как Алейна, выпускница Янтарного храма, только годом ранее и на десять лет старше. Она была заодно с хантой, но на первом же привале устроила суд, по результатам которого призвала волю Матери — и врезала Дмитриусу печать прямо на лоб.

Печать бога — материальное воплощение его воли, и для многих дополнительный повод ненавидеть бессмертных за прямое и наглое вмешательства в дела людей. Так и случилось: на лбу у свободного человека, гражданина Мэннивея и носителя железной бирки внезапно возникло узорное клеймо убийцы, поставленное рукой чужестранки, гостьи из Княжеств, последовательницы непризнанных в Мэннивее богов! Мелисса, живущая в Ничейных землях на птичьих правах — бесцеремонно влезла поперек человеческого правосудия со своим божественным законом. Якобы высшим... Некоторых жрецов местные феодалы за такую наглость сжигали, других прогоняли взашей. Однако, никто в ханте, кроме Винсента, не возражал. Приговор другу выносили все вместе. И Дмитриус едва не ушел от своих, обида и несогласие были так сильны, что молодая ханта чуть не распалась.

Ведь печать бога — не просто метка, это одновременно суд, приговор и тюрьма, которая всегда с тобой. Печать сливается с душой носителя и берет верх над ним, когда человек нарушает установленный приговор. Клеймо на лбу у Дмитриуса не позволяло ему убивать, ранить кого-либо, даже брать в руки оружие. Он физически не мог дотронуться до походного ножа или прихлопнуть комара на своем плече. Не мог ударить грабителя или пьяного драчуна, метнуть оглушающую гранату. Это было ужасно непрактично с точки зрения формальной логики: ну причем здесь комары, походный нож, и как отбиваться от волков, напавших на тебя и твоих друзей?! Но с точки зрения урока об ответственности, о последствиях своих поступков, печать и полная невозможность делать некоторые, строго определенные вещи... возымели эффект. По крайней мере, Дмитриус больше никогда не совершал столь опрометчивых и жестоких поступков.

А проносил печать он совсем недолго: приговор не был суров. Как только убийца искренне раскаялся в том, что сделал с Шимом, печать сама поблекла и растворилась.

Алейна и Винсент не случайно вспомнили эту историю. Снять печать бога настолько сложно, насколько это может быть. Но у каждой печати есть условие, при котором она поблекнет и растворится. Снимется сама.

— Условие! Какое условие? — спросил Винсент. — Какое условие, ваше величество?

— Да кто ж его знает, — заскрипел ветвями король. — Метку тьмы поставили еще до того, как появился самый первый из нас. Когда Пророка повергли под Холм. Наш патриарх Альгерд Долговязый, ринданский конунг, появился только полвека спустя. Сейчас он совсем стар и давно спит, я с ним и не знаком даже...

— Но вы не первые, кто пытается выяснить принцип печати, — сообщил знакомый женский голос, то была миледи Золла. — Я хорошо помню, потому что только что умерла и попала сюда, это был мой второй день в Долине. Когда сюда нагрянули воскресители, впервые после катаклизма. Тогда здесь не было рыцарей-хранителей, но они тоже появились в тот памятный день.

— День был такой, что не пожелаешь и заклятому врагу, — сказал незнакомый голос угрюмого немолодого мужчины, с сильным южным акцентом. — Ваш покорный слуга первым заметил проникших в Долину чужаков, и воззвал к силам леса. Но сектанты пробились сквозь заслон сюда, к Презрителю, к печати. Они погубили троих из нас безумной магией колдовской империи Ассирит. Останки трех древ-стражей до сих пор лежат в этих водах... Но магия чужаков иссякла, а еще двадцать древ устояли.

— Это теперь нас почти пять десятков, тогда было всего двадцать три, — пояснила Золла.

— Нечестивые руки предателей несли реликт: пергамент с символом темного храма. Наследие погибшего бога. Вандалы пытались выполнить условие, которое снимет печать, но видимо, так и не нашли в свитках нужных знаний... либо не смогли как следует расшифровать их.

— К счастью, времени у них оказалось совсем немного, — миледи Золле не терпелось рассказать о том, что так врезалось ей в память. — Потому что благородный орден Изгнателей уже тогда взял на себя обязательство охранять Холмы. За спинами сектантов раскрылись портальные арки, стройные ряды сине-белых воинов шагали из них и разили безумцев, которые выбрали сторону низвергов против собственного людского рода!

— Воскресители яро защищали носителя свитка, который пытался снять печать, — продолжил угрюмый южанин. — Сектанты жертвовали собой, чтобы дать ему хоть немного времени. Но все это быстро закончилось. Две пригоршни песка в песочных часах судьбы сменили друг друга, и вот последний из безумцев пал...

Презритель мелко задрожал, и зыбкая, неровная дрожь прошла по всему лесу вокруг, по деревьям-исполинам, пронзившим его, по всему Холму. Люди и духи смолкли в ожидании, но низверг еще не проснулся. Может, Пророк видел сон про гибнущих воскресителей, пытавшихся вызволить его?..

— Понятно, — печально вымолвил Винсент в наступившей тишине. — И этот свиток разумеется не лежит где-то здесь, в глубине болота, а был сразу же после боя конфискован Изгнателями?

— Разумеется, — ответил безымянный южанин.

— А как насчет паломников, — вспомнил Кел. — Доступ к вашему низвергу то открывали, то закрывали, опять открывали, и так раз за разом. Почему?

— Потому что всякий раз, вместе с размеренным ходом времени, люди начинали ненавидеть и бояться Пророка, — ответил новый голос, юный, почти детский. — Поначалу они с готовностью припадали к его стопам, умоляя открыть прошлое и грядущее. Весть о самой этой возможности распространялась со скоростью ветра: мчалась по всему северу, доносилась до жарких империй юга, одолевала великие горы и неслась по просторам Нордхейма. Знать настоящее и прошлое, заглянуть в будущее. Паломники шли отовсюду, несли свои маленькие и бесцельные дары, а уходили с великим бесценным.

Говорящий был поэтичен.

— Но с течением лет, капля за каплей сердца ушедших полнились недоверием. Они недобро шептались по углам земли, ропот переходил из уст в уста; отголоски страха и злобы слышались тут и там. Ненавистники разносили слухи, будто низверг проклинает пришедших и заклеймен печатью не зря... Поэтому всякий раз изначальный водопад страждущих медленно превращался в поток, поток в ручей, ручей в тонкую, неуверенную стройку, которая иссякала в тишине опустевших лет. Наступало время покоя: мир отдельно от нас. Но мы уже знаем: пройдет всего полвека или век, и короткая людская память утратит гнетущий облик Презрителя... чтобы однажды открыть заново и с новой, неистовой жадностью хлынуть сюда. Омыть старинные ступени грязной пеной своих никчемных желаний и судеб. Припасть к стопам Пророка.

Он замолчал так же твердо и плавно, как и начал, словно пропев заученную песню, прочитав застывший во времени сказ. Когда у тебя сотни лет на обдумывание мыслей, они отпечатываются в голове как резные рельефы, как поэмы о подвигах предков на стенах шахмирских дворцов.

— Кто ты? — Алейна вертела головой, выискивая, откуда же шел голос.

— Ревис Ард, — ответил юноша, ни секунды не колеблясь, чуть ли не раньше, чем она закончила вопрос. Одно из высочайших деревьев зашумело гигантской кроной. — Второй среди избранных: я был вторым из духов, после смерти попавших сюда.

Лисы замялись, но Анна все же спросила:

— Ты умер юным?

— Да. Моя магия истощила меня, дар оказался сильнее воли, — без тени сожаления ответил Ревис, все так же емко и чуть напевно.

— Магика... как ее там... магика интразма, — взволнованно прошептала Алейна, — когда дар настолько высокий, что все жизненные силы поглощает. Чародей не успевает развить мастерство, чтобы справиться с ним, гибнет от истощения...

— Меня подвергли секвенции во время рифтовых войн, чтобы раздуть искру дара, резко усилить его, — сказал тысячелетний юноша Ревис Ард. — Когда судороги сотрясли континент, демоны алой и белой крови вторглись в Мирн, всем срочно понадобились боевые маги... Нас растили на смерть ради спасения человечества — но некоторые из нас до этой смерти не дожили.

— Хальда, Ардат и Гетар изгнали демонов, — пояснила жрица. — После этого три империи воцарились над большей частью мира.

— Сие мне известно, — легко согласился Ревис Ард. — Однако прежде чем сокрушить владык белой и алой крови, Трое позволили их легионам поработить остальные страны. Не принявшие владычество богов. И лишь после того, как все прочие враги демонов пали под их натиском, а народы претерпели бездны страданий под их безжалостной пятой, Трое вмешались. Можно сказать, демоны принесли нашим освободителям власть над миром. Жаль, что я не дожил до этого.

— Хальда бы никогда так не сделала, — резко ответила Алейна. — Она не разменяла бы жизни людей на власть над ними.

— Я не слишком хорошо знал Матерь, — с готовностью согласился юноша. — Возможно, она всего лишь не сумела противостоять объединенной воле Властелина и Госпожи.

В голосе его змеилась ядовитая улыбка. Алейна молчала, не поддаваясь на провокацию, времени не было.

— И ты никогда не приходил сюда паломником? — осторожно спросил Кел.

— Нет. Презритель лишь выбрал мою жизнь: короткую, но яркую, и прожил ее вместе со мной.

— Ты никогда не замечал его присутствия?

— Никогда не замечал, — эхом повторил юноша. Голос его заметно поблек и звучал все глуше, издалека. Тысячелетний призрак в толще гигантского древа, кажется он уплывал из ветвей в сердцевину. — Пророк коллекционирует выдающихся людей, чьи судьбы проживать интересно... Интересно...

— Но ведь ты, величество, сам пришел сюда и обратился к Презрителю! — Кел воззрился наверх, выискивая дерево Вильяма Гвента. — Ты был первым паломником нашего времени, коснулся печати и задал свой вопрос?

— Ну да, — ответил тот, рассмеявшись, — если можно назвать "вашим" временем больше ста лет назад.

— Чуть больше пятидесяти лет назад, — упорно не согласился Винсент.

— Я расслышал ваш датировочный нонсенс еще в первый раз. Но еще не нашел ему объяснения, — беспечно заметил король. — У нас тут, понимаешь ли, нет часов и календаря, никто не делал зарубки на ветвях! Плюс-минус пару десятков лет, все равно никого из вас тогда не было и даже не ожидалось.

— Лично я ожидался всем миром последние десять тысяч лет; а если по существу вопроса? — ласково спросил Кел, до боли напоминая в этот момент старого самого себя.

— А если по существу, то Презритель коллекционирует людей.

— Для чего?

— А что еще делать, вися в кромешной скуке и пустоте? Хоть какая-то компания.

— Он с вами разговаривает?

— Нет, когда он просыпается, засыпаем мы.

— Тогда зачем вы нужны ему здесь? Прожил жизнь и прости-прощай.

— Откуда нам знать, мы просто здесь растем.

— Но неужели вы не обсудили за сотни лет все возможные версии и не выбрали самую достоверную? — раздраженно изумился бело-черный.

Деревья задумались.

— Нет, — слегка удивленно ответил Гвент. — Не обсудили. Не выбрали.

— Мы тысячу рз обсуждали, — с сомнением заметила Золла, — только...

— Только что? — с интересом спросили Лисы чуть ли не все хором.

— Не помню, — ответил Гвент озабоченно. — Годы сливаются в единое полотно, но каждый новый день как свежее плетение с чистого листа. Вчера, позавчера, первый день зимы сорок два года назад — я помню одинаково смутно и размыто.

— Как и мы все, ваше величество, — мягко заметил мессир Валентайн, — как и мы все.

— Но что это значит? — нервно спросил король.

"Например, что вас нет и никогда не было", подумала Анна. Но не говорить же это вслух таким приятным не-людям?!

— Пророк вселяется в выдающихся паломников, которые пришли к нему на поклон, — подвел итог Винсент. — А еще в людей, которых нашел своим прозрением и выбрал за яркую, неповторимую жизнь. И сколько всего жизней он прожил?

Деревья шелестели кронами, отовсюду доносились ответы. Низверг заворочался во сне, веки его задрожали.

— Пятьдесят деревьев, включая погибшие, — лихорадочно посчитал маг. — За чуть больше полутора тысяч лет.

— В среднем, одна жизнь каждые лет тридцать... — задумчиво кивнул Кел.

— Тридцать один год и почти пять месяцев, — хмыкнул Гвент-король, который, хоть и стал венценосной особой, не утратил способности Гвента-купца дотошно считать в уме.

— Но почти все из вас жили гораздо дольше, — указала на очевидное Алейна. — Как же он успел?

— Может, смотрел по две-три жизни одновременно? — пожал плечами маг. — Или вселялся в уже взрослых?

Кел молча кивнул, но было видно, что полученное объяснение он не ценит ни в кнот. Оно не было из тех догадок, после которых сразу кричишь: "Ну точно! Как же я сразу не додумался!" А значит, вряд ли стоило ему верить.

Бело-черный уже не считал бывших друзей за самозванцев, и на том спасибо. Он принял, что Лисы одной крови, то есть, одной ханты, и ревностно докапывался до правды. История с Презрителем задела калеку за живое, и Анна понимала, почему: если половина прошлого стерта, ты изо всех сил цепляешься за настоящее. А в настоящем как-то одно за другим сплелись — беженцы, их беспутные судьбы, откат на Алейне, Хаммерфельд — и древняя тюрьма темного Пророка с ворохом необъясненных тайн.

Осколки тайны пульсировали в висках, не желая складываться в единое зеркало.

"Что важное мы упускаем?" думал каждый из Лисов.

— Миледи Золла, — спросила Анна осторожно. — Говоря про катаклизм, неужели вы имеете ввиду...

— Да, дитя мое. Я была одной из тех, кто пережил Нисхождение, — гордо сказала женщина. — Одна из поколения выживших. Но, что важнее, я стала одной из тех, кто годы спустя, после череды страшных попыток и неудач смог заново овладеть исконной магией. Нисхождение убило не только государства, страны и народы. Не только наших любимых, родных и друзей. Оно убило и магию, лишило человечество шанса выжить в битве с исчадиями хаоса. И мы пытались, из года в год, изо дня в день — мы искали способы вернуть ее. А хаос, дикий и первозданный, сопротивлялся этому. Законы магии изменились, и мы нащупывали их снова. Соотношения стихий, фокальные точки, ритмику заклятий. Все заново. И хаос карал нас за каждую неверную ноту... Мне оторвало руку, высушило ногу, половину волос превратило в стекло. Я оглохла на оба уха и ослепла на один глаз. Но в конечном итоге, все оправдалось. Мой ученик стал одним из тех, кто возродил магию мира в двадцать девятом году. Незадолго до смерти я узнала, что мое имя занесено в мемориал Коллегии, вместе с Рочестером Бергом и Квинтильдой Арейской, ты можешь посмотреть надписи на мемориале... увидишь там Золлу Бранненбург.

Анна была готова поклясться: если бы здесь присутствовал кто-то, знающий историю досконально и хорошо, он с удивлением сообщил бы, что возрождение магии случилось не в двадцать девятом. А на известном мемориале, ныне перенесенном в главный зал Руниверситета... нет имени Золлы Бранненбург.

— Не беспокойся за меня, чудная девчушка, — рассмеялась миледи Золла, -обращаясь к притихшей Алейне. — Я прожила достойную жизнь, внесла немалый вклад в возрождение цивилизации, и умерла в мире и тишине, в окружении внуков и правнуков.

Но как все это проверить, лихорадочно думала Анна, если историка среди нас нет?..

— Мессир Валентайн! — громко спросила, почти выкрикнула она.

— К вашим услугам, ммм, мадмуазель, — определил старый поэт и дамский угодник. Но воронице было не до улыбок и любезностей.

— Пожалуйста, продекламируйте самую известную вашу строку. Но обязательно из... позднего творчества.

— Самую известную из дорийского периода? Хмм... наверняка это будет финал "Седого пилигрима". Извольте. "И остался в траве у дороги, где и сон, и забвенье легки..."

Он явно ждал, что Алейна закончит знаменитое стихотворение. Но девчонка смотрела, моргая, и не могла закончить. Потому что никогда его не читала.

— "Как забытое старое слово — на обочине стертой строки", милочка, — слегка разочарованно протянул мессир Валентайн.

Кел смотрел на жрицу, и вдруг на лице его отразилась догадка. Яркая. Потрясшая его. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но увидел прямой, жесткий взгляд Анны, и осекся.

Вовремя! Презритель издал тяжелый, низкий, душераздирающий стон, и все глаза его разом распахнулись.

Странное ощущение. Вроде бы присутствующие в деревьях духи были полностью бестелесны. Но паломники моментально почувствовали, что говорливую толпу как ветром сдуло с ветвей. И Лисы мгновенно остались с низвергом наедине.

— Вот и пришел этот день. День, когда наше заточение окончится, — сказал он тихим, глухим голосом, едва ворочая распухшими, одеревеневшими губами и языком. Словно шептал погребенный из-под земли, а может, сама затхлая, покинутая земля.

Презритель висел наверху, но каждый из присутствующих слышал и видел его, словно стоял рядом. Образ пронзенного ветвями низверга возникал не перед глазами, а сразу где-то внутри, в фокусе всех чувств, темным провалом, довлеющим в полутьме сознания. Где бы ты ни был, войдя под Холм, он стоял перед тобой и обращался прямо к тебе.

— Люди. К нам пришли люди.

Грязная вода взбурлила, дно болота дрогнуло под ногами. Рой не устоял и плюхнулся в жижу, подняв фонтан брызг.

— Да отойди же, — шикнул на него Демьен Гоф, весь на нервах, бледный. Отмахнулся от толстячка, оставив на пухлом лице отпечаток грязной ладони.

Огнемаг неловко поднялся.

— Бьяночка, они на меня огрязаются, — расстроенно пробормотал он.

Замшелые, покрытые толстым ковром мха, каменные ступени выдвигались из-под воды и выстраивались в круговую лестницу: платформа на платформе, ступеньки-круги. Поднимайся с какой хочешь стороны, все пути ведут к Пророку.

— Анна. — глухо пророкотал Презритель, как измученная временем скала. — Я ждал тебя. Поднимайся.

Екнуло сердце: вот он, живой свидетель нескольких эпох, мучитель и мучимый, пугающий и опасный. Так близко. Каждый из пришедших, помедлив, двинулся наверх. "Но ведь позвали только меня?" Люди остановились, переглядываясь.

— Забудь про остальных, — прошептал низверг. — Поднимайся. Ты одна наедине с прошлым и будущим, Анна.

Вот оно что. Он говорил одновременно всем, но каждый слышал свое.

Воительница взошла вверх по ступеням, и на последней из них — друзья, шедшие бок о бок, исчезли. Мир вокруг стих, вода застыла, как и клочья теплого тумана. Болотная птица зависла в бреющем полете, раскинув крылья. Все стало неподвижным, Анна поняла, что время за пределами самой высокой ступени замерло.

Все дороги ведут к Пророку — но каждого собственным путем. В собственное застывшее мгновение. Девушка вспомнила эгисово расслоение и Книгу Холмов: восемь воплощений одной и той же книги путешествовали по Ничейным землям в руках у разных людей. Так и низверг Долины: каждый приходил к нему в одиночестве, в свой застывший момент времени, где не было посторонних. Только ты и твое пророчество.

— Что ты делаешь с людьми? Как ты умудряешься проклинать их, что проклятие остается незамеченным десятки лет?

— Ты пришла задать этот вопрос, Анна? — его серо-зеленое, одеревеневшее с годами лицо покрыто вмятинами и сетью морщин, местами сморщено, как кора. Шесть мутных глаз изогнулись зловещей аркой, в каждом медленно плавает по два зрачка. Вот, значит, чьим символом была та ладонь на каменной плите у Холма. — А как же заговор низвергов? Разве не за этим тебя послал Уильям Гвент?

Кажется, он удивлен. Зрачки смотрят повсюду, один из них уставился на Анну, другие наблюдают прошлое и настоящее.

— Ты Презритель потому что пре-зреешь будущее людей?

— Потому что презираю его.

— Ответь мне, что ты делаешь с паломниками? И с теми, в кого вселялся все эти годы. Расскажи все о своей сути, скажи, как с тобой бороться и побороть? Как спасти проклятых тобой людей? Это я хочу знать, именно за этим я пришла к тебе.

О да. Еще до того, как пойти по каменным ступеням в ночное небо и свалиться внутрь Холма, Лисы решили, кто о чем спросит Пророка, который обязан отвечать каждому.

— Коснись печати, Анна, — прошелестел низверг, улыбка трещиной сломала деревянное лицо. — Коснись печати, я покажу тебе все.

В момент, когда она погрузила руку в сплетение тьмы у него на груди, узел судеб стянулся, и случилось... все одновременно, все сразу.

— Смилуйтесь, господин низверг! Ничего мне не нужно, это лисьи морды меня притащили, сам бы я в жисть не пришел, не прошу никакого откровения, знаю, что если получу, то вся жизнь пойдет лисе под хвост! Поэтому не надо!

— Не пугайся, Ясь. Коли не просишь пророчество, то я тебя и не трону. Видишь, я не страшный. Сойди со ступеней... Если не хочешь узнать, как там матушка Хельза. Жива ли. Выдюжит ли зиму, или помрет с голодухи да холодов? А маленький Стивен, он больше не смеется, только икает, такой смешной малыш, вечно синяки под глазами и пальцы не слушаются. Лепечет что-то, не поймешь, чего... ну и синячищи. Через три недели Грета пойдет к Ольгерду, что в лавке напротив, пойдет и не вернется, зато пришлет хлеба и медяков, ей уже четырнадцать, пора сделать что-то полезное для семьи?

— Господин низверг!..

— Иди конечно, ступай. Ты их два года не видел, не увидишь еще восемнадцать, какой тебе прок знать, каково этим людям? Они уже давно не твои родные, ваши пути разошлись, ты сам по себе, теперь мужчина! Какое твое дело, что с ними станется без тебя?

— Я... Как же...

— Вот если бы только ты знал тайну. Подходящую тайну, какой-нибудь богатый и важный секрет, — промолвил низверг, и шесть его глаз величественно сверкнули, все двенадцать зрачков теснились, страшно глядя на оцепеневшего человека. — К примеру, где зарыто награбленное Огнара Болезного? Кой помер уж двенадцать лет, ох и добра у него было, все припрятано на черный день... только совсем незадолго до счастливой старости, гвардейцы его наконец поймали, да палач кожу содрал, перед всем честным народом. Отмучился Огнар, а клад его банда шесть годков искала, пока их всех не переловили да не перевешали. Так и не нашлось сокровище. Вот и лежит в земле, никому не нужное, приди да выкопай, лишь место знать надо.

По телу Яся прошла судорога жажды. Болото чавкающей под ногами нищеты, которым была вся его жизнь, вдруг уперлось в блистающий золотой мост, ведущий круто наверх. И сверху протянулась всесильная, щедрая рука. Сгорбленный от страха перед распятым владыкой, нерешительный и худой, мальчишка-убоец облизывал губы, тер вспотевшее лицо.

— Или совсем по-другому, — прошептал Презритель, заглядывая парню в душу, где отпечатывалось каждое его слово. — Если б знать, когда бойцы Дикой сотни задумали украсть княжескую дочь. Где там у них засада на дороге, сколько человек, да как сидят. Подскочить к кавалькаде, предупредить, что ждут впереди. Не поверят оборванцу, возьмут на нож и поедут вперед проверять, а там и вправду приметы. Поскачут обратно, а дикие увидят, что их раскусили, да набросятся без засады, закипит вокруг лютый бой. Двое прорвутся к карете княжны, и тут Регис Мирслав, мир душе его, добрый был рыцарь, сверзится с коня с раскроенной башкой, а в руке у него заряженный арбалет! Ты его схватишь, Ясь, и всадишь болт прямо руку дикого, пригвоздишь его к карете, да так, что он вырваться не сможет, пока сэр Грэгори Барк не успокоит его острием копья, но это случится немного позже. Пока же второй дикий вытащит княжну с дуэньей за волосы, а ты как раз успеешь достать еще болт из короба на боку Региса и взвестись, так что угостишь его смертью прямо в грудь. И воскликнешь: "Ваша светлость, госпожа Илана, спрячьтесь за мной!" Воскликнешь четко, твердо глядя в ее расширенные от страха глаза. Больше тебе делать ничего не придется. Каков герой, предупредил о засаде, спас княжну. Награда будет достойная, тебе найдут место на конюшнях и вдруг окажется, что ты хорошо понимаешь коней. Жизнь в одночасье станет устроена.

Мальчишка стоял у ног Пророка и грезил, как входит в родной дом, из которого четырнадцатилетним ушел на заработки и ввязался в наемничий отряд к Убою. Сквозь скособоченную и давным-давно застрявшую дверь он пролазит в грязное, продуваемое ветром жилище скорби и бед, с наполовину обрушившейся крышей. Берет под руки мать, маленького Стивена, худышку-сестру, и уводит их в новую комнату, внутри городских стен. Комната маленькая, но там есть печка, и он купил дрова. Они сидят, обнявшись, на устланном шкурами полу, а Стивен греется на печи, на толстой и мягкой овечьей шкуре, и почти уже не кашляет, почти не заикается. А матушка все никак не может отпустить руку старшего сына, все смотрит на него и не верит.

— Что выбираешь, Ясь? — спросил низверг.

Выкопать клад куда проще, чем справиться с арбалетом и выжить в бою, куда проще, чем снова убить. Клад не прогонит его взашей с конюшен, если он по глупости сделает что-то не то. Клад купит гораздо лучше комнату, гораздо лучшую жизнь. Но ведь тогда Илана умрет.

— Княжна, — прошептал мальчишка. Он выпрямился и протянул руку вперед. — Скажи мне, где и когда будет засада, господин Пророк.

Презритель смотрел на человека тремя... двумя... одним зрачком. И взгляд его ничего не выражал.

— Безликий, как победить его? Как выжить?

— Хочешь сохранить себя, не исчезнуть. Но ты один раз уже исчез и родился заново, стал другим, Сергей. Помнишь свое настоящее имя? Или забыл за время службы в Мэннивее?

— Сбиваешь меня с толку, отродье, — усмехнулся Кел. — Привык заговаривать зубы суеверным крестьянам.

— Безликий ждет, он там, впереди. Что может простой человек против владыки? Ты пыль под его ногами, ничто. У тебя нет шансов победить.

— Чего у меня нет, так это уважения к дутым авторитетам. Ты и Безликий всего лишь твари, уже сидящие в тюрьме. И конец у вас будет как у тварей.

— Мое заключение сегодня окончится, — прошептал Презритель. — А твоего будущего я не вижу. Потому что его нет.

— Со своим будущим я как-нибудь сам разберусь. А ты отвечай на вопрос: как победить Безликого? Как мне выжить?

Кел подался вперед и возложил руку на за впалую, покрытую корой грудь низверга, где туманными прожилками темнела печать.

— Нет, — всхлипывал Крысеныш, — я не хочу такого... разве это все, на что я гожусь? Разве добрая богиня пощадила меня для этого?.. Разве это жизнь?!..

— Не плачь, — сказал Презритель. — В конце-концов, это будет хотя бы забавно. Однорукий убийца, зато ты знаешь, в какой момент нагнуться, схватить упавший нож, как нанести удар. Ты знаешь, что клинок не встретит сопротивления, войдет в ее плоть. То будет твоя минута мести, смотреть, как она бьется на полу в крови, изгибается, пытаясь вытащить кинжал, и не может. Как ее глаза стекленеют, в них застывает понимание, что она ничего не сумела, что это ее последний бой, и она проиграла. Только не было боя, был предательский удар со спины, и ничего сделать уже нельзя.

— Нет, нет, — закричал он, — я хочу изменить это! Хочу изменить!

— Нельзя изменить свое будущее, Крысеныш. Ты сам видел, как жизнь складывается из шагов, которые другие проходят по тебе, пока ты валяешься у них под ногами и пытаешься подняться. Это и так тяжело, почти невозможно, а как может подняться однорукий?.. Ведь рука, которую сломала Анна, заживет плохо, придется отрезать повыше локтя. Зато убив ее, ты покажешь сынам Канзора, что сражаешься на их стороне. Тебя определят в батраки, ну а на кой ты еще нужен.

Остроносый прижал сломанную руку к груди, как ребенка, как драгоценность, которую отнимала злая судьба. Затуманенным взором он все еще видел, как, изможденный и сломленный, стирает грязное тряпье. Когда приноровишься, оно не так уж и трудно: культей прижимаешь книзу, зубами вцепляешься в прогорклый, солоноватый порток, тянешь наверх, аж земля на зубах скрипит... А здоровой рукой драишь. Шесть лет, пока огненным валом по королевствам и баронствам идет великая Канзорская война, он будет стирать чужие солдатские портки, таскать единственной рукой воду, убирать отбросы за лошадьми и людьми. Никчемный калека, ничтожный человек.

— Я не Крысеныш! — выкрикнул самовлюбленный, самоуверенный, такой хитрый и продуманный парень. Который минуты назад был столь высокого мнения о себе и своем будущем, о своей особенной судьбе. Не такое будущее он ожидал увидеть, когда задал Презрителю вопрос. — Я Дэвид! Дэвид, сын Римана!

— Ты Крысеныш, — равнодушно сказал Пророк. — Под другим именем тебя никто и не узнает.

— Заговор низвергов. Расскажи мне все про него. Кто его начал. Кто в него входит. Чего они добиваются, в чем их хитрость, и что ждет Холмы?

— А зачем тебе знать все это, Алейна? — вкрадчиво спросил Презритель. — Зачем мертвой знать, что ждет живых? Твое время кончилось, песок высыпался сквозь раскрытые ладони. Ты доживаешь последние секунды, в тебе нет будущего, я не вижу его. Ты даже не успеешь рассказать все, что узнаешь, друзьям, ведь Хаммерфельд...

Бледная, девчонка распрямилась, глянула в глаза Пророка и положила руку ему на грудь. Печать Гетара потемнела, наливаясь тьмой.

— Заговор низвергов. Расскажи мне все про него.

— Когда придут бронеголовые? Когда придет этот нульт-великан? Он знает, как снять печать? Знает, что делать?

— Мне неизвестно собственное будущее, служитель. Иначе я знал бы все наперед и был всемогущ. Мой дар скромнее: свободный от земных пристрастий взор летает повсюду, заглядывая в настоящее и прошлое, почти без границ.

— Конечно, господин. Я осведомлен.

— Я могу заглянуть в будущее, если смотрю на человека во все глаза, во все двенадцать зрачков. Это трудно, больно, и я только что рассматривал две совершенно никчемных жизни, отчего устал и ослаб... Но я могу увидеть будущее по-другому, чисто и легко. Будущее человека, который спросит, коснувшись метки тьмы.

Стоящий перед ним задрожал, потому что знал, что с ним после этого будет.

— Да, господин. Я спрошу о своем будущем, чтобы мы узнали ваше. Во имя двуликого. Я готов.

Торговец и воскреситель Демьен Гоф возложил руку на печать.

— А куда все делись? — жалобно спросил толстенький, весь в ссадинах и синяках. Губы его дрожали.

— Не бойся, Рой, — голос Презрителя был ласков и тих. — Подойди ко мне, помнишь, как мы играли в снежки? Волной тепла мы растопим снежок прямо в полете, а Лилла заморозит снова, волной холода. И вместо снежка Убою или Мильве в зад долбанет ледышкой, и Лилла смеется. Она морозит воду в гладкий овал, а ты огнем рисуешь на нем узоры, по льду змеится пар, и они застывают. Правда же, было хорошо?

— Правда, — обрадовался огнемаг, хотя все еще смотрел на низверга с затаенным ужасом, каждую секунду ожидая, что тот обратиться в чудовище и пожрет беззащитного толстячка. — Как-то страшно с дядей низвергом, совсем тут один.

— Не бойся, Рой. На самом деле ты не один.

— А что я должен сделать? Ну, придя к Пророку. Загадать желание?

— Да. Загадай желание.

— Хочу, чтобы у Лиллы все было хорошо.

— Так и будет, Рой.

— А еще хочу, чтобы я опять стал умный. Когда я был умный, меня все ненавидели, а теперь даже бывает и любят. Но все-таки умным быть лучше. Как-то правильней. Хочу, чтобы...

Низверг слушал его и молчал.

— Чево? Да поссать мне на тебя, пень замшелый, — Зверь выхлобучил из штанов вонючий хрен и с облегчением справил нужду прямо на Пророка. — Я уразумел, что если не спросить твое пророчево, ты никакой силы над человеком и не имеешь.

— И то верно, к чему тебе знать, как там Хани и твои крохи-близнецы.

— Ишь ты, деточки у меня появились, настоящие, мои? — восхитился волосатый.

— Мальчик и девочка. Как в сказке про Странника, — вкрадчиво ответил Презритель.

— Да срал я на эту шлюху с ее выблядками, — рассмеялся Зверь, и стал стягивать штаны.

— А ведь можно заполучить Анну, — прошептал низверг. — Сжать ее голую, в твоих руках. И она ничего тебе не сломает. Если знать, что ей дорого, как с ней говорить. Ну и вымыться, в кой-то веки.

Провонявший мародер закашлялся.

— Обойдусь, — с тоскливой злобой сказал он, пару раз ударив себя кулаком в грудь. — Все одно, ни грана хорошего из этого не выжмется. Сучка хоть куда, еще и сильна, как две кобылицы. Такую взнуздать, вовек потом не забудешь. Но ради этого всю жизнь в канаву? Что я, хаосом тронутый что ли?!

Зверь сплюнул и быстро пошел вниз по ступеням, подальше от соблазна и греха.

А старина Гонт стоял по грудь в теплой жиже, прислонившись к гигантскому корню, и совершенно не собирался лезть наверх.

— Почему я вижу это? — воскликнула Анна, тяжело дыша от буйства чужих чувств, которые обрушились ей в сознание, в глаза и уши, в стиснутую изумленным вдохом грудь. — Почему я слышу, что ты говоришь остальным?

Глубокий и мучительный стон вырвался из груди низверга, лицо его исказила обреченная ненависть. Руки, распятые, пронзенные ветвями, задергались в припадке бешенства. Он рвался из капкана, но эта пятитысячная, а может, десятитысячная бессмысленная попытка освободиться была обречена на неудачу, как и все предыдущие.

— Потому что я дошла до конца! — поняла девушка, с трудом сдерживая бурю своих и чужих эмоций, бушующих внутри. — Это было не зря! Гетар ничего не делает зря!.. Все же это было испытание, и я прошла его. Прошла весь путь за всех и каждого из них, поэтому... поэтому слышу все, что ты говоришь всем и каждому... Тадеуш Крамм.

Низверг слабо, скуляще выл.

— Ты не знал об этом, — поняла Анна. — Не знал, что так будет. Твой план может из-за этого не сработать. Из-за того, что я узнала правду про Демьена, про удар в спину; про Хаммерфельда и Чистоту, твой план может развалиться и тогда ты навеки останешься здесь, а ты... и так еле держишься на грани, чтобы не сойти с ума.

Глаза Презрителя закрылись, серо-зеленое лицо было мокрым от слез ярости и бессилия. На мгновение воронице стало его жалко. Она и представить не могла ту бездну страданий, через которую прошло это исковерканное существо, низвергнутое под Холм полторы тысячи лет назад. Анна как всегда жалела и друзей, и врагов.

— Шшш, — мучительно прохрипел низверг. — Тише, мотылек, тише. Ты такая короткая, мгновение в моей жизни... были бы свободны руки, смахнул бы тебя в грязь.

— Ты смахнул в грязь очень многих, — прерывисто выдохнула Анна, сжав одну руку на груди, а второй держась за печать. — Стольких утопил в своем болоте, пережевал и выплюнул. Нельзя, чтобы это продолжалось. Сегодня все должно закончиться, как угодно, но закончиться.

Презритель низко всхлипывал, тяжело дыша.

— Как ты проклинаешь людей. Рассказывай.

Он медленно успокоился. Печать холодно пульсировала, связывая их воедино.

— Предсказывая будущее, я забираю его.

Вот так просто. Они с Келом уже догадались, но ледяной холод все равно сжал Анне сердце.

— Протягивая мне руку, человек открывает дверь в свою судьбу. И я вхожу в нее, как хозяин в новый дом.

— Но ты проклинаешь не всех? — моргнула девушка.

— Всех и каждого. Просто слабый, никчемный человек не заметит, что его и без того глупая и несчастная жизнь стала еще глупее и несчастнее. Много с него не возьмешь, чуть-чуть удачи, чуть-чуть силы.

— А выдающиеся люди дают больше.

— Гораздо больше, — низверг жадно, жадно вдохнул пустоту, и она загудела в его наполовину деревянных легких. — Все свершения, которые они бы свершили, становятся моими.

— Как же это возможно? Как это, становятся твоими? — поразилась Анна.

— Для тебя время — это путь из существующего прошлого в несуществующее будущее, — сказал Пророк. — Но завтра уже существует. Оно так же материально, вещественно и заполнено событиями, людьми, битвами и жизнью, как настоящее, как и прошлое. Оно здесь, рядом, на расстоянии вытянутой руки, просто люди не способны дотянуться. А я способен.

— Кто же ты? Демон? Дух?

— Я был рожден человеком.

— А как стал Презрителем?

— Я маг времени, Анна. Просто маг времени. Прошедший долгий путь к могуществу, но лишенный его.

— То есть... ты предсказываешь будущее людей за их счет?

— Конечно. А как иначе. Заглядывая в свое будущее, чтобы узнать его, человек нарушает естественный ход вещей. Берет в долг у вселенной, и должен вернуть этот долг. Но человек не получает взятое, — захихикал низверг, булькая слюной. — Его получаю я. А возвращает — он.

— Откаты, — сглотнула Анна. — Ты помогаешь каждому пришедшему по собственной воле взять у вселенной откат! Взять в долг у собственного будущего, здесь и сейчас. Поверивший тебе берет собственную силу — и получает неснимаемый откат, за который расплачивается всю жизнь! Он должен предпринимать вдвое больше усилий, чтобы добиться того же, чего уже добился в будущем — отнятом тобой... Сама жизнь сопротивляется делам должника, мешает его свершениям, неудачи преследуют одна за другой, сгоняют его в могилу... средний возраст тех, чью жизнь ты прожил вместе с ними — тридцать один год и почти пять месяцев, правда?

Презритель улыбался.

— А так приятно, — слабо сказал он. — Так приятно раскрыть это наконец. Вскрыть нарыв тайны, и чтобы кровь текла по всему телу, болезненно-горячая.

— Чужая кровь, не твоя...

— Чужое счастье. Чужая жизнь. Которых не стало, ну и что? Ведь будущее еще не свершилось, они и не узнают, чего потеряли. Ну и что ребенок, твой малыш, ласково держащий тебя за палец, какая разница, что ты никогда его не увидишь? Ведь его и не было.

Лицо Анны было как застывшая маска, неподвижное и темное, только текли по щекам тяжелые слезы.

— Ты отнял королевство у Гвента, — прошептала она, пораженная в самое сердце. — Он столького добился, перевернул все вокруг, изменил жизнь всего Мэннивея, всех прокаженных бандитской властью Ничейных земель. А ты взял его замыслы, открытия, взял его труды...

— Мальчишка пришел ко мне такой открытый и жизнерадостный, — усмехнулся Пророк. — Столько свободы, столько идей.

— Мы думали, что он такой удачливый, такой умный и богатый благодаря твоей пожизненной помощи, благодаря тебе, — всхлипнула Анна, едва справляясь с собственным голосом. — А он всю жизнь дрался и жизнью, и с тобой, всю жизнь выплачивал твой долг. Невосприимчивость к виталису, проклятие Живицы, даже оно пало на него вдвойне. Из-за тебя. Сколько бы он смог, если бы не ты...

— Не стоило доверять низвергу, — виновато ухмыльнулся бывший маг времени Тадеуш Крамм. — Не стоит юноше доверчиво вверять себя в руки похотливого до его молодости старика. Но он был такой любопытный, а я знал, как разжечь его любопытство до размеров пылающей луны. Вы все любопытные, маленькие зверьки.

Анна утерла свободной рукой лицо. Доведя друг друга до рыданий, они с низвергом были квиты. Один-один.

— Но чего ты добился всем этим? Что ты получил, так много отняв у тысяч людей? Что это тебе принесло?

— Еще ничего, — тихо сказал низверг, сжавшись. Сморщенный, он был похож на карлика в мантии гиганта. — Еще ничего.

Анна опустила глаза. Бездны жертв и страданий, и все ради чего? Да так, пока не сложилось. Что тут было сказать.

— Темный бог не позволил мне совершить задуманное. Я был глупец, когда решил, что смогу обмануть Его. Каждый день в плену Долины я раскаивался в том, что пытался сделать.

— Чего же?

— Вернуться в прошлое, — вымолвил Презритель медленно, сопротивляясь, но не в силах преодолеть действие печати, заставляющей его отвечать, — когда Совершенная Ардат была еще ребенком. И влюбить ее в себя, как это когда-то сделал Он.

Анна засмеялась, с трудом сохраняя самообладание.

— Какой же ты был глупец, Тадеуш Крамм, — прошептала она. — Твое желание оскорбляет госпожу, как ты вообще мог представить, что Она, самое прекрасное существо на свете, способна посмотреть на тебя с чем-то кроме брезгливости?..

— И я понял это! Всем сердцем, всеми остатками разума. Я признаю свою гнусную, отвратительную ошибку, тысячу раз признаю, прошу пощадить меня, — заискивающе бормотал низверг, убеждая мертвого бога, который не мог услышать его. Или богиню, которая была жива?

— Но твой дух вырвался из древней земли и смог витать по всему миру, глядя на людей и проживая жизни тех, кто тебе приглянулся.

— Да. Так и было.

— Но как же ты сумел сделать это? И как мог вселяться в тех, кто не приходил к тебе? Ведь они не доверялись, не раскрывались тебе. Не вручали в твои руки свою судьбу. Как ты, скованый обелисками и охранной сетью, пронзенный деревьями, закрытый печатью, сумел сделать это?!

— Печать помогает мне, а не мешает, — тихонько засмеялся Пророк. — Владыка тьмы сделал все, чтобы унизить, стереть меня в порошок. И ему это удалось. Скованный его печатью, я получил больше силы, чем имел, когда был владыкой времени. Но никакой возможности использовать ее... Свободу жить чужие жизни, но никакой возможности жить свою. Мучительное бессилие в собственном теле. И одиночество, когда слепки прожитых мной счастливых судеб, каждого из которых я узнал и полюбил, заполняли всю Долину смехом и разговорами... Но на этом празднике непрожитой жизни никогда не было меня.

Анна практически ничего не знала о Гетаре, темный гений которого сквозь тысячелетия будоражил мир. Но, ступень за ступенью пройдя выстроенный его жрецами путь, она кажется ощутила что-то далекое и неясное, скрытое во тьме. Какую-то злую, совершенно бессердечную насмешку, непоколебимую, как пики величайших гор. Неотвратимую, как молчаливое наступление ночи.

— Условие, — спросила она. — Ты знаешь условие?

— Нет, — прошептал Презритель. — Сколько раз мне казалось, что знаю. Что следующая попытка будет верной. Что печать наконец исчезнет, и я смогу сойти с пьедестала, с плахи, с распятия, в обычный мир обычных людей. Начать наконец жить.

— Но ты так и не понял.

— Так и не понял.

— Что ты сказал Изгнателям?

— Что их орден победит в войне с королями.

— Зачем?

— Чтобы они не закрывали Холм всей мощью запечатывающих заклятий. А просто тихонько прикрыли дверь, уходя и рассчитывая вскоре вернуться. Чтобы через три столетия сюда, срывая паутину и пыль, смог войти юноша Вильям Гвент.

— И зачем тебе был нужен юноша Вильям Гвент?

Это походило на детскую игру в правдивцев. Правдивцы не могут лгать, нужно только задать все правильные вопросы, чтобы выпытать что угодно, чтобы сложить все воедино и понять то, что нужно.

— Мне не нужен был именно он. Мне просто был нужен некто, по-настоящему особенный, чтобы снять печать. И не зная, кто это будет, я предчувствовал его рождение, его приход.

— Снять печать? Каким образом?

Низверг задрожал. Губы его мялись, но не могли удержать слов.

— Медленно, но верно, Уильям понимал, что с его жизнью все идет не так. Однажды узор мыслей соткался; он связал все произошедшее с ним и с другими воедино, и все понял про меня. В последние двенадцать лет Гвент не привел сюда ни одного паломника.

— Но если он знает, то почему не пытается что-то сделать?

— Пытается. Он пытается прямо сейчас.

— Победить тебя? Вернуть все, что ты забрал, пусть перед самой смертью?

— Верно. Но я видел его будущее. Я знал, что так будет. Знал с первого мига, как он прикоснулся к печати, что благодаря его усилиям она снимется с меня. Сегодня.

— И наконец мучение кончится.

— Да, — всхлипнул низверг. — И я смогу воспользоваться всем накопленным. Всеми свершениями, которые не свершились...

— Всеми исковерканными судьбами людей.

— Так ли ценны ваши судьбы? — повел пронзенными плечами Презритель, кривясь одновременно от пренебрежения и от боли. — Вы как опавшие осенние листья, зазеленеть и упасть, раствориться в земле — вот и вся ваша судьба. Столько жизней и все одно и то же, все по кругу, проволокой бесконечных витков. Сколько людей я прожил, как перчатки, сколько кругов пробежал, пролетел друг за другом, меня тошнит от них. Тошнит от вас.

— Что заставляет тебя думать, что ты ценнее хоть одного из тех нерожденных детей, которых ты отнял у их родителей? — тихо спросила Анна.

— Ничего особенного, — улыбаясь сквозь слезы, произнес низверг. — Я ничем не лучше обычных смертных. Высокая магия времени, все мои труды, все это мишура, так же ничтожно, как и потуги вырваться из круговорота опавших листьев у всех остальных. Просто... своя жизнь ближе к телу. Хочется вцепиться и не отпускать, опустошить целые поколения и целые страны ради маленького шанса выжить. Маленького шанса еще немного побыть собой. Вот и все.

Анна тяжело вздохнула. Удивительная история невероятного низверга была стара как мир.

— Ну что же. Ты дал мне пророчество. Я по собственной воле впустила тебя в свое будущее, ты протянул руку и шаришь впотьмах. Что теперь? Заберешь лучшее, чего я когда-либо добьюсь, и повесишь на меня откат?

Низверг моргнул сразу всеми глазами.

— Так бы и случилось, но... Увы... Я ничего не могу взять у тебя, девочка, — проговорил он жадным, задушенным тоном, не в силах больше терпеть, не в силах больше ждать. Зрачки его безумно метались, рот кривился от предвкушения. Ведь скоро все закончится. — У тебя нет будущего за пределами момента, когда с меня снимут печать. Я не вижу ни секунды твоей жизни впереди, ты погибнешь тут же. Тебя не станет сегодня.

— Посмотрим. — сказала Анна, и в голосе ее звучал стиснутый гул пламени, яростно ревущего где-то глубоко внутри.

Она собрала всю волю воедино, зная, что когда отнимет руку от печати, у нее будут секунды. И отняла ее.

Черная печать вспыхнула ослепительно-белым светом. И Анна, и Презритель сразу поняли, что все пошло наперекосяк. Не так, как планировал каждый из них.

Огонь и вода

Глава пятая, где Анна становится низвергом, время выделывает странные фортеля,

и мы пытаемся понять, почему в жизни каждого человека так много значат огонь и вода.

Меня зовут Анна, я черной птицей лечу в ночи.

Это не поэтичный оборот, я правда птица и в самом деле — лечу. Широкие крылья просвечивают бледным сиянием Лун. Я плыву над огромным лугом, со всех сторон стиснутым лесами, и вижу, как внизу маршируют солдаты, готовые к маленькой, но смертоносной войне. Я смотрю на передние ряды сквозь плотную щетину копий, зорко различаю каждый наплечник с белым черепом на вороненой стали; вижу, как латные перчатки сжимают мечи и щиты, слышу лязг панцирей и металлический шелест кольчуг. Но не могу понять, как стала птицей. Что произошло?

Презритель ждал этого дня, этой минуты полторы тысячи лет. Он все поставил на карту, но печать темного бога перевернула планы вверх дном. Битва только начинается. Три канзорских отряда движутся вперед, к мрачной стене леса, а ровная линия пушек и аркбаллист ведет из-за спин пехоты неторопливый, прицельный огонь по обелиску. Без видимых результатов.

Но там, откуда пришла я, это сражение должно было подходить к концу! Пока мы добирались до распятого низверга, пока лезли по холму, пушки и баллисты заново выстраивались сбоку от обугленной и чадящей земли, где догорали останки древесников. Пока мы разбирались с происходящим в зале даров, с ручьем из мертвой воды, пока я карабкалась и прыгала по плитам, вела светскую беседу с оттисками непрожитых жизней — канзорские солдаты сражались с силами леса, чтоб одолеть обелиск и войти в Долину. Освободить лже-пророка до того, как Лисы выудят из него тайны заговора Низвергов. Взбираясь все выше и выше, я видела, как лес на границе Долины пылал, а здесь он высится темной неприступной громадой, сплотившись вокруг обелиска и принимая залпы пушек и баллист.

Тогда что вокруг, видение? Неслучившаяся реальность, как россыпь украденных Презрителем судеб? А это — моя непрожитая жизнь? Но почему я птица? Вселилась в серого ворона Винсента?.. Нет. К моменту, когда закончилась повторная расстановка канзорских войск, наш маг уже отослал ворона в Долину, искать холм Презрителя. Тогда кто же я?..

Если все вокруг настоящее, значит, меня швырнуло в прошлое! Но, выходит, забросило буквально на час назад? И не всю целиком, а только разум. Или душу?

Вороньи крылья напоены ветром, я закладываю стремительный вираж, пролетая над тускло блестящим островом пехотных шлемов. Черепахи, тяжелая пехота капитана Рутгера Пайка, ветерана войн за Провинции, идут монолитным строем. Доспехи и шлемы отливают темно-серым, вороненая сталь словно впитала ночной мрак. В центре отряда трое всадников, один из них знаменосец: у Черепах черный штандарт с белым черепом, пробитым мечом.

Нечеловечески-острым зрением я вижу не только каждую деталь амуниции, но и сотню взглядов из прорезей шлемов, будто смотрю каждому из солдат в лицо. Я знаю, как зовут любого из них, и хоть не осмысляю это знание, оставив его на периферии сознания, но все эти люди здесь, толпятся в чертогах разума. Рутгер Пайк, старый друг, седой вояка с безобразным шрамом на правом виске, искалеченное ухо торчит уродливым клочком, но прячется под шлемом. Огаст Берн, безвестный люгер-новобранец, не бывавший еще ни в одном бою. И все, кто между ними.

Второй отряд панцеров носит доспехи посветлее, без воронения. А вместо копий в первых рядах топорщится причудливый лес глеф, пикоморов и гизарм. Ленивцы, солдаты Аскольда Бирра: зеленый штандарт из трех перекрещенных алебард и свисающей сверху ловчей сети.

Третий отряд наконец показал свое знамя и щеголяет пустым алым полем, посередине которого замер ярко-желтый скорпион. Скорпионы, легкая пехота Лиодоры Хайтингердт, более прославленной под именем Лиды Хайт. Айндеры движутся несколько сбоку от держащих линию панцеров; а впереди них плетется целая толпа местных! Беженцы выглядят очень странно: поверх одежды у каждого нагрудный каркас из свежесрубленных прутов, напичканных ветками и листвой. У них нет никакого оружия. Живой щит, но зачем эти странные штуки из ветвей?

Внизу так много людей, я чувствую, насколько они непохожи, какое разные у них прошлое и будущее. Их столько сразу, что я разрываюсь: хочется рухнуть в строй и наблюдать шаг за шагом судьбу каждого участника, быть частью близящейся ревущей и звенящей рубки, раствориться в бурлящих волнах зверей, древесников и людей... Но зоркий взгляд ночной птицы цепляется за быструю фигуру, бегущую от грохочущих пушек к группе в арьегарде Черепах. Там белеет штандарт с молотом посреди солнечного диска, знак Хаммерфельда. Фигурка перепрыгивает ручей, слетает по бугру вниз, через вытоптанную траву — торопится к командиру. Все внутри сжимается в предчувствии: вот он, важный, ключевой человек, я нашла его!

Догадка пронзила меня, словно удар молнии. Я стала Презрителем. Шарю всевидящим взором по людскому морю, перескакиваю от одной жизни к другой в поисках цели.

Мир сжался до размеров одного лица: он коротко обрит, этот парень, подвижен, приучен носиться по полю боя, почти не запыхался на бегу. Камуфляжный плащ в неярких лесных цветах обернут вокруг корпуса и заткнут под пояс; на правом бедре малый ручной штрайг, на левом короткий палаш. На шее болтается маска, на голове подшлемник вместо шлема, легкие кожаные наручи и поножи да нагрудник — вот и весь его "доспех". Он торопится с ответом к Хаммерфельду, с ответом о чем-то важном, что нельзя передать языком сигнальных флагов или ракет.

Зовут меня Витль. Гребаные корни!

Буерак-то крошечный, перемахнул легко, но уцепился за торчащий корень сапогом и свалился в траву. Трава тут мягкая, да и земля что медвежья шкура, не расшибешься, но зуб даю, капитан Пайк заметил, как я упал! Ну и что ночью, у Пайка что глаз на затылке, все видит и помнит. Как пить дать, спросит на построении при всех бойцах: "У тебя что, одна нога кроличья, Померанц?" И дальше пойдет, а чего еще добавлять, и так все сказано. А я останусь, как свекла в картофельном ряду. Панцеры с выродками скверны справились, а Померанц перед корнем не устоял. Видать и вправду в столицах говорят: поморские канзы не чистые, а порчены кровью низких народностей? Нет уж, дудки!

Вскочив, я пнул корень, сожги его Чистота, и бросился вперед, высматривая преграды: муравейник, старый ствол, почти сгнивший в траве, опять ручей. Прыг-скок, а чего, мы резвые.

Черепахи прут вперед, к лесу. На строй черненых панцирей любо-дорого смотреть. Только у заднего ряда прикрытия щиты на спину перекинуты, вот и смотрит на меня ряд белых черепов, каждый из которых мечом пробит. Уу, скалятся, гады, над недорослем смеются. Я хоть и недоросль, только никто из них меня вовек не догонит. А мне их нагнать как два пальца обоссать, идут тяжело, да и расстояние-то смешное, два бежка.

Командор еще с вечера сказал всем офицерам и адьютантам, что главное — ударить вовремя. Всей силой, в один момент. Но зараньше всего не учесть, в бою и даже в маневрах все трижды поменяться может. И чтобы локоть знал, куда кулак метит, а пинок под собственный зад не пришелся, для того и нужны мы, адьютанты. Двое посередине луга, ближе к дороге, на вышке-сколотке засели, вышка на фуре, а фура на холмце. Высоко сидят, далеко глядят. Вон Ганс синим факелом машет, отвечает на синий же росчерк от группы Командора. Самого Ганса конечно не видать, ночь и далеко, а вот факелы в темноте на все поле просматриваются.

Дуговой взмах да поперечный, это полкруга. Значит все путем, не видят Ганс с собратом никаких помех для марша вперед. Вот и ладненько. Еще двое адьютантов при Командоре постоянно, ну и двое на побегушках, это мы с Лизой, самые быстроногие. Лиза из местных, при замке Брегнан выросла, но сызмальства в армию хотела, отец ее фельдфебель в гарнизоне — наш человек, даже девчонку как положено воспитал. Ее с кривой физиономией, гнутым носом да никаким приданным, в жены и не возьмут. Так что попасть в отряд Хаммерфельда для Лизы было все равно что заделаться фрейлиной ее светлости герцогини Арийской.

Оп, отвлекся, кочка-ямка, куст да куст. Подоткни конец плаща, выпростался. Семеро нас, вестовых-беговых, включая лейб-адьютанта Густава, который в свои годы может молодого в мыло загнать, сам второй пот с седины не стряхнув. Мне прямо в ухо приказ впечатал, для альфертов, ну я к ним и помчался. Сквозь пушки да баллисты, справа бум, слева дзынь-крак! Передал самому Гунтеру Шворцу, как велено. Старый алхимик ответил, какой будет знак, я не особо понял, но не моего ума и дело, надо обратно лейб-адьютанту донести! Чтобы он доложил Хаммерфельду! Иначе вдруг чего сорвется?

Так что моя задача поважней, чем просто в строю мечом да молотом махать. Хоть солдаты судят иначе: пусть Витль для самого Хаммерфельда по всему полю прыгает, все равно распоследний пехотинец на меня завсегда смотрит сверху-вниз. Они наша сила, наш кулак, вдребезги бьющий врага. А я чего, ноги. На ноги и положено сверху-вниз смотреть. "Ха-ха, Померанц опять ноги сделал!" Но в армии без ног тоже нельзя, на одних кулаках далеко не уйдешь.

Лейб-адъютант меня уже высматривал, шагов с сорока разглядел в темноте, лицо увидел. Крикнул заднему ряду прикрытия, те посторонились, как воротца раздвинулись в стене, я юркнул в проход. Бум, сомкнулись снова, плечо к плечу, и мне локтем в правую лопатку заехали. Нарочно, мол, медленно бегаешь.

— Шевелись, Померанц, — шикнул панцер.

Лютует — и правильно делает, перед боем все злы. А кто не зол, тому в нужный момент рывкости не хватит, чтобы убить как следует. Если врага без рывкости убьешь, он из последних сил навредить может. Уже умирая, ткнет в ответ, или и вовсе повалится, а после отползет и сбежит. В бою всегда больше раненых, чем убитых, потому что рывкости на всех не хватает. Так что солдату надо ее уметь и набраться, и по пустякам не расплескать, и потратить как следует. Черепахи не зря с черепом на щитах ходят, у них каждый рывок смертоносный, этим мужам злости и силы не занимать. Они к боевой злобе так приучены, что она им глаза не застилает. Ненавидят врага, но при этом защищают бока и спину друг друга. Эх, не стать мне таким...

— Ну что там! Заждались! — Лиза схватила меня за плечо и потащила вперед, где ждал Густав Шредер, а у того глаза горят, руки пляшут, что у парадного распорядителя, а бородка топорщится, потому что чешет-дерет ее от волнения.

— Сначала дымный след, это знак, чтобы айндеры начали пленных вперед гнать, а россыпь соли в дымах не так заметна была, — сообщил я почти на ухо старшому. — Потом четыре пустых залпа кряду, соли насыпать. И шестой-десятый ударные. Уже все готово.

Густав кивнул и подскочил к Командору. Три человека-крепости шли единым рядом, по семь шагов друг меж другом, при каждом по двое люгеров. Панцермейдеры справа и слева возвышались над строем на целый шлем, а Хаммерфельд еще и над ними на голову. Лейб-адьютант запрыгнул к нему прямо на бедро, откуда торчал широкий шип специально для этого, ухватился рукой за наплечник и подтянулся к командорской голове с откинутым ведром. Это не насмешка такая, оно действительно как большое ведро, его даже шлемом назвать нельзя, потому что шлем у Хаммерфельда обычный бацинет. А ведро, оно как верхняя башня у крепости, внешняя защита. Сейчас задвинуто назад, а в бою он может надвинуть и даже защиток опустить. Обзор нашей надеже и опоре не важен, поскольку он все равно видит — как стихии мира вокруг текут, в каждом и во всем. И любую магию зрит прямо сквозь ведро. Хотел бы я так, но сколько не жмурюсь, не вижу никаких стихий. А он может вслепую биться, и ни солнце глаза не выслепит, ни землей не запорошит. В общем, защита получается неодолимая: я-то в адьютантах недавно, но уже знаю, что никто и никогда не смог пробить ведро и достать до головы, такое оно бронированное. Ну и высоко торчит, еще дотянуться как следует надо.

Шредер прильнул к командорской голове, со стороны посмотришь — будто малой парнишка повис на шее у отца и шепчет ему приветствие после разлуки.

Протараторил да спрыгнул.

— Двести шагов! — крикнула Лиза так, чтобы Командор слышал. Нам отсюда не видно, какое точно расстояние до леса, до обелисков. Но знаменосцу и переднему ряду заранее велели дать знак, когда до защитной стены Долины останется двести шагов прямого пути. Вот спереди и машут: наш знаменосец насмешливо качает черепом в темноте, а слева ходит зеленое знамя Ленивцев.

— Стой! — проревел Хаммерфельд, поднимая сжатый кулак, и остановился. Сильный зов его гулко отразился от панцирей и щитов вокруг, эхом прокатился вокруг.

Двое моих собратьев-трубящих идут за спиной Командора, оба тут же вскинули горны и во всю грудину дунули короткий и ясный сигнал общего стопора: "Тууу! Тууу!" Лязг и звяканье толкающихся от остановки солдат волной пошли от нас вперед, а спереди уже шли назад, потому что передние ряды уже и сами начали замедлять шаг. Волны сошлись ближе к началу обоих отрядов; лязг и ропот взметнулись и улеглись, сгладились, колышущиеся ряды вернулись в неподвижную стройность, и над полем повисла тишина. Канонада сзади тоже смолкла, пристрелка закончилась.

— Черепахи, второй-четвертый расступись! — прикрикнул Хаммерфельд, поводя раскрытой ладонью в сторону. Секунда на осознание, и черные панцири наших бойцов разошлись, открывая проход. Командор двинулся вперед, два других панцермейдера заскрежетали за ним; их люгеры да мы, адьютанты, поспешили следом.

Значит, в этом бою он не будет руководить из-за спин пехоты, а решил биться во втором ряду. И мы встанем у него за спиной, то есть, в самом котле. Лиза побледнела. Чего возьмешь с девчонки.

А мне страшнее другое: за нами сквозь ряды черных панцирей и шлемов двинулись восемь альфертов с изрыгателями наперевес. Все как на подбор горбатые: здоровенные железные колбы торчат над плечами как башни. Но хоть их и по две на каждого брата, Рыгатели самые безбашенные из всех, кого я встречал. К ним спиной повернуться страшно, я видел, чего может сотворить с человеком один прыск, так и кажется, что сейчас кто-то из пиромантов мерзко захихикает и сиканет огнем!

Нервно обернулся — ох, лучше бы я этого не делал. Старший пиромант Гир смотрит в упор на меня. Он лыбится в предвкушении боя, светлые волосы грязными сосульками свисают из-под шлема, брови домиком, аккуратная бородка клинышком делает его ну совсем безумцем, в глазах словно угли горят, а посреди ухмылки — целехонькие и ровные два ряда белых зубов! Треклятые алхимики, как не позавидуешь? И доспех у него заглядение, получше, чем у некоторых кнехтов. Манерные шипы ровными рядами, блестящие заклепки, новенькие эмблемы: грубо нарисованное солнце блистает на груди и плече. У старшего пироманта даже бывалый темно-красный плащ куда как опытнее меня; а на вершинах колб торчат маленькие бордовые флажки: слава воякам из специальных войск северной дивизии Второй Канзорской армии!

Утри пот, Померанц, не выдавай страха.

Панцеры смыкались за нами, отовсюду глядели суровые, злые глаза. Убить, убить врага. Не дать ему сделать ни шагу. Опрокинуть, втоптать, размозжить.

— Подходим на сто шагов и встаем! С упором! — пророкотал Хаммерфельд, когда мы замерли, стиснутые плотным строем Черепах. — Они сами попрут на нас, а мы будем держать! Ясно? ДЕРЖАТЬ.

Откуда он знает, что попрут? Зачем лесным тварям вылазить из-за живой брони порченых дерев? Они уже попытались, и получили разгром. Мое дело маленькое, но ведь если подойти близко, обелиск будет швыряться страшной магией, которая косит людей в пепел. Деревья оживут. А на ста шагах, кто его знает, чего сможет сделать лес. Видать, что-то случится, что выманит чудовищ наружу. Пленники?..

— Готовсь!.. — приказал Командор. — Пошли!

И канзорцы двинулись вперед. Стена леса таким же сомкнутым строем нависала впереди. Разбитые пристрелкой деревья светлели развороченными ранами стволов, несколько было разбито и повалено в траву. В центре линии атаки особенно хорошо виднелись израненные сыны леса. А между ними чернел неподвижный и невредимый обелиск.

Я Зена Мельстоун, маг тверди. Антимажьи наручники сдавили кисти моих рук, железные кольца выгнули пальцы до упора вверх: болезненное, неестественное и отвратное ощущение, кажется, что костяшки трещат от напряжения, а жилы медленно рвутся. Сначала ладони горели от черной боли, затем оцепенели. Это сделано не только чтобы губитель мира прочувствовал, как к нему относятся в просвещенном Канзорате. Но и для того, чтобы маг оставался безвредным и после того, как наручники снимут — попробуй сработай заклятие, когда не чувствуешь пальцев и не можешь ими пошевелить.

Вообще-то, я из тех редких чародеев, которые могут покоробить и расцепить эти железки даже не выделывая пальцами нужных фигур. Потому что стихия моя Твердь, а специализация — мастеровой маг. Мастерю что угодно, и поломать что угодно могу. За годы работы по металлу, любое железо мне как родное, даже обработанное алхимическим покрытием. Оно нулировать-то нулирует, но у хорошего мастерового магия уже наполовину не заклинательная, а нутряная. Как у гремлина какого. Железо и камень на мой зов завсегда откликаются, взглядом ложку могу согнуть. Даже деревянную.

В общем, я в силах эти мучиловки и смять, и снять, но не стану. И не потому что, хоть освободи руки, из панцерского обоза все равно не сбежать. А потому что, если даже сбегу, худо придется не только мне: казнят мою сестру Еленку, сидящую на цепи в катакомбах замка Брегнан. Моей младшей сестренке катакомбы идут еще меньше, чем мне эти кандалы, она хрупкая и красивая. А это редкость в нашей семье. Мельстоун, родовое имя, на ней сидит с насмешкой, ибо Елена магичка воздуха...

— Что ж они делают, а? Чего, мать их за ногу, творят?! — изумленно, с экспрессией возопил высоченный и нескладный бард Руковерт по прозвищу Людвиг (именно так, а не наоборот). Свои артистические руки он развел да вывернул, будто на дыбе подвешенный, и казалось, сейчас восплачет страстным голосом. Но нет, кроме меня, здесь был только один пленник. А Руковерт, хоть и местный Мэннивейский менестрель, сам напросился в поход с канзорцами, и влез на крышу "Увеселяндии", покинув теплое, пропитанное потом и перегаром гнездо маркитанток и их цепкие руки. Ну а как бард мог пропустить сражение и не сложить про него рыцарскую балладу?

— Что б их!

— А чего не так, уважаемый? — спросил Роуэн Мольский, пожилой смотритель Холмов.

Он второй пленник, но в отличие от меня, поганой губительницы, может рассчитывать на уважение к своим сединам. Канзы на протяжении столетий запечатывали губителей мира под Холмы с самым горячим рвением, так что смотритель в их понимании — важная и почетная должность. Перед тем, как идти на штурм Долины Презрителя, панцеры предусмотрительно взяли в плен смотрителя вместе с его Книгой, и как следует допросили.

Я практически уверена, что испуганный, не видавший войны и не хлебавший бедности белоручка сломался еще до того, как его ломать начали, и выложил им все. А потому он шаркал ногами без оков, и в пределах обоза мог чувствовать себя вполне свободно.

— Да все не так, милейший! За каким хреном они в лес прут, волчий рык поймать? Медвежьих херов во все дырки в чащобе поднабраться? — сочно осведомился Руковерт. Для человека культурного, он был выдающийся матершинник и сквернослов.

— А как же им внутрь прорываться? В Долину-то? Надобно им внутрь попасть, — неуверенно ответил Роуэн. — А как же внутрь попадешь, если не идти?

Как и положено книжной моли, смотритель ни на гран не разбирался в боевых построениях, да еще и подслеповат был, от вечного корпения над старыми, выцветшими томами и их переписывания.

Но над широченным лугом царили сразу четыре луны, бледное сияние которых вполне хорошо освещало театр боевых действий. Нам с крыши "Увеселяндии" было неплохо видно. Еще и потому, что мы сидели как-то повыше Долины, земля от дороги шла слегка под уклон. Мы словно расположились на задней скамье в амфитеатре Мэннивея, только он был в сто раз крупнее, и вместо бойцов для нашего увеселения на арену вышли целые отряды.

— Ну так пусть их грохочущие стальные херы дьявольским огнем в лес плюют! — воскликнул бард, явно неравнодушный к соответствующей части тела. Он вскочил и всматривался вперед, вытянув всклоченную голову, окутанную творческим беспорядком темных волос. — Как при взятии Брегнана плевались, я там был, сложил строки! Вот сыпят же метко каменюгами вокруг обелиска! Так чего ж не грянуть огнем, чтобы лес занялся?.. Зачем в лоб переть раньше, чем стена прогорела?

Бард видимо совсем недавно узрел канзорские орудия, и еще не научился называть пушки пушками. А живущий в глухомани смотритель, тем более, слыхом про это изобретение не слыхивал. Сама я, при других обстоятельствах, сочла бы за счастье рядом с пушкой постоять, поглядеть, как работает расчет. Сразу мысли в голове роятся: как зачаровать камень или ядро, да ствол обработать, чтобы не лопнул; кого-то из магов пламени попросить огненную соль насытить мощью. Мало ли! Эти диковины в новинку, эх, разобраться бы и придумать чего этакого!.. Но эти мысли лучше держать при себе, даже заикнуться о такой ереси опасно. Меня к орудиям, разумеется, и на пушечный выстрел не подпускали. И это хороший знак, может и вправду не сожгут... Хотя бы в ближайшее время.

— Если копейники вплотную к Лесу подойдут, тяжело им придется, — согласился Роуэн Мольский. — Там церуны, деревья ходячие, это вам не древесники, а покрупнее. Родители их. Каждый церун и сам боец, чудовищной силы, а в его кроне всякая разность живет, к людям неласковая. Опаснее всех, пожалуй, ивовые человечки... Но и от шипунцов, от бешелок тоже жди неприятностей. Церуны всю жизнь ходят, богатства по лесу собирают, все вверх к себе в крону тянут, в гнездо. Они как маленькие ходячие крепости, каждое дерево — дом для защитников Леса. Удивительные создания...

— И ты все это панцерам выдал? Теперь они в подробностях знают, что им хранители приготовили! — вырвалось у меня. Не смогла сдержаться.

— Можно подумать, это не ты, мастеровая, им кермы зачаровала, — зло ответил смотритель. — Тоже небось свою шкуру сберегла!

Вот и прав он, зачаровала, а куда деваться? Человек-гора обещал, что если благодаря моей службе боевая задача будет выполнена, то Еленку не казнят в застенках. А подвергнут мягкой десеквенции, в лучших условиях. Сердце сжимается, когда об этом подумаю, но куда деваться? С детьми Чистоты нет выбора, делай как скажут, или умри. У них это зовется "дисциплина". А в моем понимании, бесчеловечный сволочизм.

Но если от меня требовалось настолько простое, что невозможно схитрить и сбраковать, то смотритель-то наш наверняка мог тут приврать, там недомолвить! В конце концов, никто не знает доподлинно, как именно сделан каждый Холм и вокруг него! Нет на свете двух одинаковых, в каждом по-своему устроено, и знания об этом давно позабыты, утеряны. Даже повернутые на порядке канзорцы не станут ждать от смотрителя, что он все им доподлинно распишет. Так что мог и не пойти на полное подчинение врагам.

Впрочем, доказывать это у меня никакого желания не было.

— А чего ты, лохмач-хохмач, за месилово переживаешь? — осведомился у барда еще один пассажир "Увеселяндии", карлик Хаммель-попрыгун. То был веселый и едкий фокусник, жонглер и фигляр, развлекающий солдат на привалах за еду и изредка мелкую монетку. — Ежели они со зверьми и древами врубятся, тебе, наоборот, будет, о чем свой прозиметр сложить. А так-то что за сюжет? "Часами пушки рокотали, солдаты в стороне стояли, и лишь как выбили проход, пошли гуськом они в поход". Скучно!

— Это да, — согласился Руковерт, почесав задницу, отчего стало особенно заметно, что его здоровенная ладонь куда больше, чем маленькая карличья голова. — Но как человек образованный и здравый, я против глупой растраты! К чему здоровых мужей гробить, пусть даже бронеголовых?

— А бронеголовые, скажу я вам, ничем от мягколобых не отличаются, — проронила мадзель Ядвига. — Головы у вас у всех может и разные, а вот между ног пушки, они у мужиков со всех концов света не особо и различаются.

Ну, кто с чем больше сталкивается. Старшая над маркитантками, хозяйка "Увеселяндии", была дамой интересной, хоть и потрепанной, что видно даже сквозь броню макияжа. Она забралась на крышу вместе с гостями своего фургона, посмотреть на ночной бой. Человек-гора за два дня перед сражением запретил солдатам посещать женщин, а офицерам, наоборот, вменил. Но офицеров на маленькую армию было раз, два и обчелся, а маркитанток больше полутора десятков. Треть местные, треть из провинций, а треть из самого Священного Канзора; видать, и там живучи грехи да слабости человеческие. В общем, второй день отрядные девки сидели без дела, чему блаженно радовались. А старшая над ними от нечего делать вела светские беседы с нашим изысканным обществом.

— Я вообще без пристрастия ко всем господам, что к нашим, что с Фьордов, что с Канзора, — продолжала мадзель, перекладывая мятый веер из руки в руку. — Да хоть с Ассирита! Я за полное равенство, и девушек этому учу.

"Девушкам", живущим и принимающим гостей в ее фургоне, было в основном лет под сорок, хотя попадались и помоложе, но выглядели все примерно одинаково. Хотя кто бы говорил, уж не мне судить о женских прелестях с моими мужицкими руками, полным отсутствием талии и плечами, как у бычка.

— Встали! — с волнением объявил бард. — Сколько там, две улицы до леса. Ну, так-то их лесной народец не достанет? А, Мольский?

— Не достанут конечно, — подтвердил смотритель.

— А, нет, опять вперед пошли!.. Что же делается... Как понять, до какого шага им можно к лесу подойти, а после какого уже хана?

— Шагов на полста можно. Хоть уже и опасно. А шагов на тридцать, это будет точно беды не миновать. Восстанут тогда заросли!

— Опять замедляют ход! Останавливаются!.. Эх... Плохо видно, — разозлился Руковерт, нервно елозя рукой в зарослях своей шевелюры. — Не пойму, в скольких они сейчас шагах?

— А ты не волнуйся, певец, — успокоил его смотритель. — Когда будет поздно, сразу увидишь. Земля вздыбится.

Я Роланд Шторм, и я устрою им шторм. Этим скользким дриадам и плескучим наядам, крохотулькам-пикси, что светятся от собственной важности, тупым ходячим пням и зверям-переросткам — всей зарвавшейся лесной своре, племени выродков. Всем, решившим, что способны встать на пути Человека. Сколько б там не пряталось уродцев внутри, под защитой черных да красных стволов, но как только дадут команду, лес узнает, что самые сильные стволы — стальные.

— Готовь дымовые! — командует старикан Гунтер Шворц, и я не глядя знаю, что за ухмылка написана на его помятом, как сморщенный блин, лице. Как поблескивают аккуратные круглые очки, а сквозь них внимательно следят за нами зеленые глаза из-под кустистых черных бровей.

Обер-альферт отдает команды, не слезая с "солнечного трона": маленькой сидушки, выстланной войлоком, с дыркой посередине, любезной к его геморрою. Сидушка приделана прямо к Блаженной Бонифации, нашей альма-матер, раздвижному фургону со всем алхимическим инструментарием, припасом и инвентарем. Даже в темноте, Бонифация красуется густым слоем белил на обитых железом боках боках, а на белом с каждой стороны алеет светило. И золотыми буквами начертаны девизы нашего братства: "Солнце на небе, солнце в груди, солнце в руке", "Превыше всякой добродетели — Огонь Чистоты" и "В чьих руках пламя?" Все альферты знают: в наших руках.

— Готовь дымовые! — эхом за Шворцем повторяю я, и только после этого все четыре расчета, стоящие наготове каждый у своей кулеврины, начинают суетиться. Хоть главный у нас мессер Гунтер, но старший над пушками я, Роланд Шторм. И команды, которые они исполняют — мои.

Впереди от занятых нами позиций расставлены аркбаллисты Вольдемара Гонца. Дальнобойность у них заметно ниже, поэтому они всегда встают корпусов на сорок ближе к точке обстрела. И как обычно в шахматном порядке: пушка — баллиста — пушка — баллиста, чтобы по злой случайности не оказаться друг у друга на линии огня.

— Начинай! — командует Шворц.

И с этого момента, время для нас ускоряется многократно. До него — истоптанные подошвы и обкусанные ногти ожидания. После — виртуозная пляска слаженного ансамбля артиллерийских расчетов Второй северной.

— Картуз! — не сдержав волнения, слишком возбужденно кричу я. "Болт!" в это же время приказывает Вольдемар далеко впереди, но я отключаюсь от его голоса и больше его не слышу. Ядровой тренированным движением закладывает холщовый картуз с белой полоской (значит, дымный) в ствол кулеврины.

— Дави! — огневой, аккуратно орудуя шестом-прибойником, продавливает грузный мешочек в самую глубину ствола.

Каждая кулеврина закреплена на полозьях, чтобы с силой отдать назад после залпа и уткнуться в мягкую подушку-кутерьму; а полозья вделаны в заднюю часть повозки, на которой во время похода умещается вчетвером весь расчет. Колеса повозок сейчас заклинены намертво, а лошади у стоят в глухих наголовниках и попонах: первое чтобы не пугались грохота и света, второе чтобы сохранить от осколка или искры, которые, бывает, брызжут назад и могут угодить в круп.

— Цельсь! — командую я. Целящий не трогает ствол вправо или влево, ведь мы уже пристреляны к обелиску. Но он на два деления опускает хвост кулеврины по дуговой линейке с колышками, а дуло от этого поднимается на две ладони вверх. Дымный картуз тяжелее ядра или картечи, но при этом более рыхлый, летит хуже, так что застреливать его нужно по высокой дуге.

— Разойдись! — все, кроме огневого, отскакивают от пушек на четыре шага и отворачиваются, прикрыв уши и головы. Не то, чтобы грохот выстрелов был невыносим, в нем больше страха врагам, чем глухоты для стреляющих. Но все-таки...

— Пли! — огневой сыпет в пороховое отверстие мерку огненной соли, первую из десяти "шишек", висящих у него на груди; закрывает ухо свободной рукой, а другой подносит к пушке тлеющий камень на длинном железном стержне. Наше, альфертское изобретение, сам не горит, но легко поджигает все горючее! С ним отпала нужда возиться с неудобным в обращении, постоянно прогорающим или гаснущим фитилем. Огненная соль искристо вспыхивает, радостное пламя уходит вниз, сквозь дырку внутрь ствола — и тут же, неразличимо-быстрым ответом, пушка вздыхает как живая, с огромной силой выплевывает заряд, посылая его на пять сотен шагов вперед. Из ствола вырывается сноп огня и дыма, из порохового отверстия валят серые клубы — железное тело нашей артиллерийской девы отбрасывает назад, краткая дрожь всей повозки, и кулеврина замирает, дымясь.

Огневой морщится от грохота и затыкает пороховое отверстие большим пальцем в специальном кожаном чехле. Чтобы, лишенный воздуха, огонь в стволе побыстрее угас. Целящий подбегает и выкатывает ствол вперед по полозьям, возвращает на исходный. Но я этого не вижу, потому что смотрю вдаль, каков результат? Кусок скверны! Особо и не углядеть... Черепахи черным панцирей перекрывают обзор, кажется, что они стоят прямо перед лесом, хотя это совсем не так. Я слезаю на повозку и вглядываюсь в ночной сумрак. Вроде мы попали куда следует, содержимое картузов рассеяно по траве вокруг обелиска, по лугу перед ним. Это и подарок лесу, по два фунта гостинца было в передней части каждого картуза, и дымогарь, полтора фунта которой вместилось в заднюю.

Сначала легкие дымки от распавшихся зарядов прошлись по траве и тут же истаяли, но уже секунду спустя отовсюду начинает валить густой сизый дым.

Мы стрельнули первыми, баллисты замялись, чего-то ждут, а вот и они полетели: четыре коротких, массивных копья с грузными наконечниками. Одно за другим уходят в дым, разброс неширокий, и там в мареве светлого дыма взбухают темные, жирные облака. Пространство перед обелиском, перед стеной леса и немало внутри самой стены — заполнено клубящимся дымом.

— Чищай! — немного запоздало командую я, слишком загляделся. Ядровой уже макнул свой шест в баклагу с уксусной водой, и, дождавшись наконец команды, торопливо вставляет банник в ствол, проворачивает его в глубине. Вода гасит остатки тлеющей огненной соли, щетка вычищает свежий нагар, ядровой рывком выдирает банник из ствола, черные хлопья сыплются вниз, в траву, вместе с грязными брызгами. Огневой убирает палец с пороховой дырки. Ядровой сует банник в пушку другим концом, суховейным: как вода загасила огонь, так теперь нужно за секунды убрать из ствола всю воду, чтобы следующий заряд не отсырел, пока ждет запала.

Стрелять ночью еще более странно, чем ночью сражаться. Все кажется призрачным и ненастоящим. Раньше нам не доводилось... Но приказы Командора не обсуждают.

— Картуз! — вновь кричу я. Еще один выстрел дымными. Все расчеты носятся, как угорелые, ведь даже дымогарь постепенно развеивается, а мы должны поддерживать дымовую завесу в течение хотя бы десяти минут.

Скорпионы под предводительством Лиды Хайт, увидев дымы, бросились в атаку на глухую стену дерев, погнали впереди себя пленников с подарками. Атака легкой пехоты на деревья, да еще и в густой едкий дым кажется безумием. Но это именно то безумие, которым славны мы, носители Солнца и хозяева над огнем. Еще минута-другая, закончим обстрел, айндеры как раз подойдут поближе к лесу и загонят несчастных, лица которых закутаны в тряпье, прямо в дым.

— Разойдись! Пли!

Кулеврины охают и вздрагивают, их унизанные кольцами литые стволы в экстазе залпов откатываются назад; я чувствую волну мурашек, глядя как в неотвратимой огненной страсти содрогаются их тела. Аркбаллисты далеко впереди стонут-скрежещут, высвобождая силу согнутых дуг и забрасывая тяжелые копья далеко вперед. Дымы вокруг обелиска беснуются, заволакивая целый акр земли.

— Чищай!

— Картуз! Дави!

— Цельсь!

— Разойдись! Пли!

— Второе звено, слишком быстро! — хлестнул голос сзади, Гунтер Шворц не дремлет. — Третье звено, отстаете!

Я срываюсь с места и подскакиваю к ядровому из третьего, отвешиваю ему оплеуху. Он, весь в мыле, понимая, что отстают, тащит к стволу не тот картуз! Алая метка! Чертова ночь.

— Назад! — ору я, сдерживаясь, чтобы не врезать ему сапогом. Идиот сощурился на красную полоску, бледнеет, спохватывается и бегом возвращается к раскрытому боку Блаженной Бонифации.

— Ждем! — зло командую я, возвращаясь на свое место позади всех четырех кулеврин.

Мы обязаны держать единый, совместный темп. Сейчас еще не так жизненно-важно, как будет через три выстрела. Но каждый залп, каждая горсть огненной соли, упавшая в лес, приближает нас к цели.

— Картуз! Дави!

— Цельсь!

— Разойдись!

— Пли!

Последние дымные залпы ушли к лесу.

— Прочищай на полную! — я отдаю приказ чистить стволы как следует, старательно, не торопясь. — Сушить не забывай. Мастера, проверяй невест!

Сгрудившись каждый у своей кулеврины, как мужья вокруг юной и драгоценной жены-красавицы, пушкари принимаются за дело.

— Дымный готов! — кричу я, развернувшись к Шворцу, тот удовлетворенно кивает и делает знак своей дочке-помощнице. Девица уже давно залезла в сигнальную корзину, приделанную к торцу Бонифации — и теперь, встав в полный рост, вскидывает два светящихся желтых факела, машет ими в сторону дороги.

От дороги слышится звонкий клич горна, взлетает в ночное небо красный сигнальный огонь. Цвет и звук Скорпионов. Адьютанты приняли знак, что мы отстрелялись, и дают отмашку айндерам Лиды Хайт: ваше время, солдаты, гоните местную шваль на погибель!

Я стою, пытаясь отдышаться, и вдруг понимаю, что первая отстрелка прошла идеально. Дымы валят, не расползаясь, перекрыв защитникам обелиска обзор, выедают глаза и заставляют отступить поглубже в дебри; скрывают бегущих к лесу айндеров с беженцами, позволяя им подойти максимально вплотную; ну а главное, они скрыли от защитников причину этих дымных залпов. Причину, которая теперь лежит у них под ногами.

Я стою, пытаясь отдышаться, и понимаю, что пока меня не в чем упрекнуть. Мои расчеты не спотыкнулись. Мои пушки целы, а картузы сработаны на славу. Ни осечки, ни, охрани Чистота, разрыва ствола. Лошадей не повело, прицел не сбился, ни одна рука не дрогнула.

Радость терпким соком разливается в груди, в животе.

И пусть мое настоящее имя Рольн Паэранский, по которому всякий поймет — перед ним рекрут из Провинций, не чистой крови, не настоящей доблести. Но я все сделаю, из трех кож вылезу, чтобы то имя, под которым меня запомнят, было Роланд Шторм.

Не пойму, где больнее, в боку или на сердце. В боку словно шило елозит, а в груди как ледяная рука взялась и не отпускает. Я бегу-тороплюсь, опаздываю на верную смерть, но это не так страшно, страшнее что рядом бежит сын. Бок болит за меня, сердце за него, в глазах муть, не вижу выхода, не знаю, как спасти моего мальчика. И ради чего я прожил полную трудов жизнь, растил его год за годом, день за днем, если возмужать ему так и не доведется? Ради чего терпел лишения и отдавал ему все, если...

— Когда окажемся в лесу, сразу скидывай этот хомут, бросай и беги обратно, — задыхаясь, процедил я. — Слышишь? Не ищи меня в дыму. Не зови. Не оглядывайся. Просто беги.

Грош кивнул, пот блестел у него на лице, блеклые волосы прилипли ко лбу.

Влажно шлепали босые ноги и туго подвязанные башмаки, мы беспорядочной гурьбой неслись к лесу по мокрым кочкам и холодной траве, а сзади нас гнал угрожающий, сплоченный топот солдатских сапог.

— Швайт! Швайт! — это "быстрее!" по-канзорски. Отстающих толкали в спину древками копий, а кто-то и колол наконечниками. Чего жалеть тех, кого гонят на убой.

Нас четыре десятка мужиков, оторванных от своих семей, нагруженных странными обвесами, которые наспех связали из ветвей и забили травой-листвой. Внутри каждого запрятаны по три тяжелых мешочка с непонятной наощупь крупой: один на животе, два по бокам.

Сзади грохотали демонические машины бронеголовых, они кашляли огнем и швыряли к лесу какие-то штуковины с дымом, так что впереди все заволокло сизыми и темными клубами: зрячему не пройти и не продохнуть. Попробуешь сбежать — может и уйдешь в суматохе, да только кто поручится, что проклятые канзорцы этого не увидят, и потом не казнят твою семью?

"Кто побежит назад или попытается сбросить сбрую раньше времени, того Скорпионы убьют на месте. Вы должны в деревья забежать, и там сбросить! Вот тогда — прорывайтесь обратно". Так сказал седовласый капитан Рутгер Пайк, с уродливым обрывком уха и длинным шрамом на виске. Сказал, сидя на закованном в броню коне и сверху-вниз глядя на пленников, сгрудившихся под жалами копий. "Скорпионы на эту ночь вам лучшие друзья! Сначала помогут к лесу прорваться, священный долг выполнить, а после оттуда выбраться и вернуться к семье живьем! Слушайте их, если хотите жить".

Долг, которого у нас отродясь не было, который вы на нас, первых встречных, повесили.

Лучшие друзья били в спину древками копий и гнали вперед. А Мешковатого Сэма, который дважды упал и отставал, неспособный бежать как следует, кто-то проткнул наконечником копья и оставил валяться лицом в землю, в назидание остальным.

Беги, бородатый или юнец, кто в семье кормилец и добытчик, кто мужчина, тому и бежать. Хотя от Зубил бежит, подвязав подол платья, средняя дочь: отец уже стар, а сыновей у них нет. Всегда драчливая девка была, мужицкая, замуж вряд ли выйдет, вот и впряглась.

Бежавшие из сел Мэннивея, теперь мы беженцы вдвойне.

Мысли скачут с одного на другое, вдруг где забрезжит выход?

Сначала у меня отец утонул, рыбак был, в сетях запутался да не выплыл. Потом мать сгорела, шесть лет мне исполнилось, едва ее помню, сгорела вместе с мельницей, остались мы пятеро ртов, корова и дом. Потом Йургу, старшего брата, в пьяной драке убили — и хорошо, что убили, он бы угробил нас, детей. После взяли наш дом чужие люди, а корову забили, так мы без второй матери остались, помню, ревели в пустом хлеву до утра, в грязи в обнимку уснули. Разобрали нас по людям, двоих дальние родственники, а нас младших соседи взяли, только сестра у них не выжила: кормили мало, спрашивали много. Мне больше свезло, стал учеником кожевенника, он из меня кожи вил. Подрос — ушел в охотники, да случайно подстрелил баронского сына в руку, сэр Генри меня простил сразу же, а его отец едва не сгноил, год в каменоломнях горбатился. Но и тот год прошел, вернулся я в охотники, мехом торговал, в лесорубах зачарованным топором махал, с сорока ударов валил дуб. Да однажды шел по дороге, а туда река полилась! Прямо из своих берегов вышла и понеслась по дороге, топить людей да повозки гробить. Потом говорили, какой-то низверг из-под Холма реку направил, чтобы ему обелиски размыло и порушило. А я просто на пути оказался, захлестнуло меня, волны волокут и бросают, одна другой тяжелее, уже и выплывать сил нет. Гляжу: медведь, уцепился я за медведя мертвой хваткой, на нем и выплыл, сам не знаю, как так произошло. Он меня даже скинуть не пытался, так обалдел. Лежим с мохнатым без сил на пригорке, и не поймем, живы или нет. Хорошо медведь как очнулся — убежал где посуше, меня и лапой не тронул. Хоть раз в жизни повезло. Ну я встал и пошел дальше, куда шел. Дальше жить-мучиться.

Жил и думал, как же так? Удача, нарекли меня мать с отцом. А мне что ни год, то новое несчастье, новая напасть. И просвета не видно, из-под одной волны вынырнешь, новая катит. Тут я топор и сломал о волшебное дерево, а оно меня так ударило, что рука словно каша стала, от боли разум потерял, нашли меня, выходили, да руку отрезали. Думал все, конченый человек, а ведь еще двадцати не было. Но уже победила меня жизнь, не смог я ей воспротивиться. Однако ж не сдался. Всеми правдами и неправдами, через недобрые дела, наскреб на спасение. Витаманты в Кронском лесу отрастили мне руку заново: как новая стала, даже посильнее, только уставала быстро. Еще три года я волшебникам долг по крохам отдавал, а сам тем временем искал деревья-выростки, которые от магии Холмов особыми свойствами напитались. Друга в волчьих пастях потерял, сам едва живым вышел. От дриадьей сыпи оправился, но до сих пор в оспинах. После долгих поисков добрался в чащобы, где верховенские сосны растут, еще полтора года их валили да вязали с корешами, сплавили лучший корабельный лес во Фьорды, продали ярлу из Нордхейма, возвратились чин-чином как господа, в кой-то веки при деньгах, а я еще с ожерельем из яхонтов. Рассчитался с витамантами, женился на дочке нового мельника... так вот и вернулся в тот самый родительский дом. Но несчастья меня не покинули.

Первый сын у нас с Юллой мертвый родился, держал я его на руке, смотрел и казалось, что он дышит, но он не дышал, ни единого вдоха в жизни не сделал. Бельк его звали. Потом обворовали нас, хорошо жена часть денег в могиле сына спрятала. Дальше у Юллы от песочной болезни левая рука считай отсохла, страшно подумать, как она с одной рукой хозяйством и детьми управлялась, когда меня не было... Если нам вдвоем-то трудно было, в три руки. Года не прошло, новый подарок, сгорел отчий дом. Жгучий лис с холмов пробрался зимой поживиться, да запалил курятник, пока мы спали. Проснулись, повсюду дым и отсветы мелькают, псина лает, дочка во сне едва не задохнулась. И вот тут, кажется, я наконец пересилил. Наконец перегородил это течение, этот поток — проснулся вовремя, все сделал правильно и быстро. Как будто битый-перебитый уже был, знал теперь, как под волны подныривать. Дочку откачали, самое нужное из дома вынесли, а ценное там и не хранилось. Маг-водяной был мне должен за услуги, залил пожар, забросал снегом, хоть все ж таки дом погорел знатно. Но главное было в другом, погорел — и схаррова шерсть с ним, впервые в жизни я был заранее готов и справился. Устроил семью.

Ушел с корешами в третий раз редкие деревья искать-вырубать. Нашли, благословенна будь земля Холмов с ее искажениями; опять вплавь пустились, теперь уже вниз по Тепре-реке, в королевство Бранниг. Вернулись с золотом за пазухой, я два года семью не видывал, решил, что больше от Юллы ни ногой. Новую руку ей справили, лучше старой. Купил землю в другом месте и дом новый отстроил, свой. А в него войдя, смешно, кожевенником стал. От чего бежал вызмальстве, к тому и пришел. Учитель, что драл меня, как однорогую козу, наверное теперь смотрел из страны мертвых да удивлялся, чего это ему бывший беглец светлины зажигает, да память подновляет каждый год в Огнарёк...

После еще двое сыновей и двое дочерей мы родили, жили душа в душу, старший сметливый вырос, в семнадцать лет далече с дядьями в торговый поход уехал, на юг.

Думал я, что все, вышла моя злая удача, вдоволь она моей жизни натерзалась, а теперь наконец кончилась. Думал, теперь-то все в моих руках.

Но после пятнадцати спокойных лет грянула война, снялась Охранная сеть, страшно стало, решил, что волну пора упреждать, запродали дом и мастерскую, двинули семьей подальше отсюда. Да вернулась моя удача, будто и не уходила: захромала лошадь, отстали от беженцев, бронеголовые наскочили и взяли нас в оборот. Обложили ветками с травой да послали с мешочками бежать в лес. С местными тварями драться, только кто твари-то? Они твари, канзкие, а безвинные защитники леса будут нас, безвинных крестьян да ремесленников убивать. Все по их воле, захватчиков. Всю жизнь Мэннивейскую они разрушили. Если б мог, убил бы их всех и каждого, включая шлюх, что в фургоне за солдатами прикатили. Топором зачарованным порубил бы, да отдал волкам на корм.

"Те, кто выполнят боевую задачу и вернутся — пойдут своей дорогой. Вместе с пожитками, женами и детьми. И чистой совестью, что после долгих лет жизни в скверне, помогли хоть немного очистить мир от нее". Обещал Рутгерд Пайк. Лицо его суровое, видал виды, видал смерть побольше моего, но по-прежнему на коне. "А кто не вернется, за того мы семье по серебряному солнцу выдадим. Так что спасайте себя, спасайте семьи свои. Все в ваших руках, мужичье".

Не успели дух перевести, уже бежим. С вечера дождь прошел, вокруг мокро, под ногами грязь и на душе скользко. Дымы все ближе, мы выбились из сил.

Вот и вся моя жизнь — было в сотню раз больше, но сейчас помнится только главное. И не пойму я теперь, для чего жил на свете, для чего терпел да выживал? Зачем мамка и сестры учили меня говорить, а батя с трех лет щелбаны бил, чтоб я к делу приучался и рос мужиком; зачем я огонь и воду прошел, если все, для чего я в итоге сгожусь — это пойти на корм червям.

— Пфейг! Пфейг! — командуют сзади, это значит "Стой!"

Мы вразнобой останавливаемся, кто постарше валится в траву, едва дыша. А младшие-то и не устали, какие их годы, но страх в глазах такой же. Хотя у кого-то азарт блестит, молодое дело нехитрое, мнишь себя сильным да ловким: это как же, я-то и не убегу?! А можно ли убежать вообще? Сможет ли кто-то вернуться, из лап леса вывернуться? Или за всех за нас выплатят женам и матерям по серебряной канзкой монете?..

— Удача! — шикнул мне Брон. — А чего встали, чего ждем?

Я глянул назад, вперед, и кажется догадался.

— Ждем, когда дым хоть чуть-чуть рассеется. Иначе никак нам внутрь не пробежать. Не видно и дышать нечем. А сейчас разветрится, пониже опадет, так и побежим...

Тут сзади донесся звук звонкий, как музыка, на бронзовой трубе песня, и взлетела вверх красная звезда. Солдаты сразу повскакали и выстроились. Маски на лица натянули, те самые канзорские маски, что глаза закрывают темным стеклом, а вместо рта и носа железное решето. Сразу стали на нелюдей похожи, кто они на самом деле и есть.

— Вставай! Вставай, мужики! — крикнул кто-то по-нашему, хоть и ломано. Остальные начали древками тыкать, я хоть и стоял уже, все одно по загривку получил, до крови, но какая теперь разница.

— Швай! Швай! — закричали сзади, и мы, не дожидаясь тычков, бросились в дымы. Только бы успеть, сбросить проклятую сбрую и побежать обратно.

Лес вырос, словно зачарованная стена, весь темный и пугающий. Вокруг едкий туман плавает, хорошо хоть к земле жмется, опал уже, хотя темные столбы по-прежнему вверх дымят. Еще шагов тридцать-сорок до деревьев, не успели мы ближе подбежать, как оттуда полетели навстречу... желуди, каждый с голову величиной! Брона сбило с ног, желудь в грудь его стукнул и лопнул, а внутри зеленый дымок! У нас лица мокрым тряпьем обмотаны, предупредили нас, что дышать без тряпок нельзя, но кто-то упал, сбитый желудем, тряпка свалилась, я краем глаза увидел, что задыхается он, глаза на лоб лезут. Град желудей всю землю вокруг иссек, трое или четверо наших прямо тут и свалились с пробитой головой. Повсюду зеленые дымы ширятся.

— Тряпицу держи! — кричу Грошику. — Попадешь в дыма, жмурь глаза!

Тут что-то засвистело в воздухе, и метровые иглы из леса к нам прилетели, человек десять проткнуло на подступах, кто первыми неслись, в основном, молодняк. Я, едва дыша, пробежал мимо корчащейся Зубилы, ей пробило плечо, Грошик схватил девку за руку, она в крик. Вот дурной, чего остановился, каждый миг промедления — лишний подарок смерти. Но отогнать его от девчонки дольше, чем выдрать из нее лесную иглу; я рванул и вытащил, другой рукой сына вперед повлек, вокруг творится безумие, земля дрожит, а от Обелиска пошли страшные синие отсветы.

Сэму горло пробило, он стоит на коленях, кровь толчками льется из-под иглы. Упал лицом вниз, когда мы его обгоняли.

Обелиск вспыхнул бело-синим, ослепительная изломанная нить дотянулась до первых двоих бегущих, достигших леса, и пронзила их ветвистой плетью. У меня внутри все обмерло, когда увидел, как они изнутри сгорели за миг, повалились две дымящихся головешки, снаружи вроде почти и невредимые, а изнутри ссохлись, спеклись и дымят... Зубила заголосила от страха, а Грошик шумно дышал... как в том году, когда у него, малого, лихорадка была.

Обелиск разгорался в темноте, пробуждаясь, наливаясь мощью. Воздух вокруг задрожал, заметался, как живой; кто-то из бегущих в ужасе завернул в стороны: сила, истинная древняя сила проснулась и в гневе потянулась к нам, букашкам, испепелить! Черный камень снова бросил молнию-плеть, уже шире — сияющая сеть смерти потянулась к почти добежавшим до леса пятерым впереди нас!

Но беззвучный зов тишины прошел по всему полю. У меня сердце стиснуло, как стальной рукой. Обелиск словно запнулся, задохнулся, смертоносные молнии истаяли в воздухе, свет угас и только слабые отблески колыхались в траве вокруг него. Сзади торжествующе закричали Скорпионы.

— Хаммерфельд! Во славу Чистоты! Вперед!

Солдаты бросились вслед за нами, а мы, два с лишком десятка оставшихся, сглотнули страх, подобрали остатки сил, подоткнули слабость и припустили, лес был совсем близко, рукой подать.

И тогда повсюду взломалась земля. Вокруг выросли один за другим деревья, малые древесники и большие церуны; комья грязи посыпались вниз с гудящих крон, их узловатые руки с шумом распрямлялись во все стороны и сбивали с ног, в кого попадут. Двоих или троих унесло прямо с земли наверх, их крики запутались в густых сплетениях ветвей. Еще человек пять древесники поймали в ожидающие сучковатые лапы. Нас с Грошиком отбросило друг от друга, и я метнулся вперед уже не видя, где сын и что с ним. Дыхание дергалось в груди, как птица, где же ты, Грошик, неужели все?

Сзади прогремел гром, из-за спин Скорпионов дали залп ждавшие этого момента штрайгеры. Их огненные персты плюнули огнем, выбив из крон град щепок, листьев — и с десяток крупных, меховых тел. Этих я знал, встречал в странствиях по лесам Ничейных земель: бешелки, дикие белки с волка величиной, с цепкими когтями и страшными резцами, одни верещали и извивались от боли, получив жгучий кусок железа в бок или в спину, другие упали уже мертвыми.

Одна раненая кинулась на меня, темно-рыжее тело цвета гречишного меда, с кровавой раной на боку размытым пятном метнулось мне вбок. Я ударил ее лесной иглой, которую выдрал из плеча Зубилы и все еще сжимал в руке — но игла оказалась всего лишь здоровенным листом, свернувшимся в тонкое заостренное копье. И врезавшись в Зубилу твердой, уже минуту спустя лист высох и рассыпался от удара прямо у меня в руке. Бешелка наскочила сбоку, продрала мне грудь когтями, щелкнула страшными резцами перед лицом, метила в горло, но я отшатнулся. Кто-то не был столь удачлив, и чужая кровь хлестнула мне по лицу, а крик по ушам, когда другая белка свалила бегущего и вгрызлась ему в горло. Моя же напрыгнула снова, я ударил ногой в бок изо всех сил, а спасенная витамантами рука не знаю, когда успела подобрать вывороченный из земли камень. Он нашел висок бешелки, зверюгу мотнуло назад, и я потерял ее из вида.

С крон церунов стали падать ветвистые шары высотой с ребенка.

— Шипунцы! — в ужасе закричал поджарый дядька-охотник. — Шипунцы!

Что за твари, впервые таких... шар из переплетенных темных ветвей подскочил на кочке и врезался в Огли-кузнеца. Мужика во мгновение ока оплело ветвями, он закричал от ярости, разрывая, разгибая их сильными руками, но мощные шипы воткнулись в его тело со всех сторон, ветви стягивались, сжимая его — и уже секунды спустя стонущая от натуги и боли фигура свалилась наземь, оплетенная с ног до головы, словно клубком змей. Лицо его потемнело от яда, а шипы снова и снова втыкались со всех сторон.

Другой шипунец скакнул ко мне, но прямо передо ним воздвигся древесник высотой в два метра, четырехрукий ходячий столб с щупальцами корней. Шар шипов и ветвей ударился о спину древесника, отскочил и укатился в другую сторону; а ходячий древо-человек изловил кого-то из бегущих, подтащил извивающегося к себе и выломал ему руку, попутно пронзив обломанной ветвью живот. Несчастный кричал, кричал, а я, увернувшись от хваткой лапы другого древесника, прокатился по земле рядом с ним, вскочил и побежал, не оглядываясь.

По дружному крику за спиной я понял, что Скорпионы что-то метнули всем строем. Поневоле обернулся и увидел бешелку, которая скакнула мне в лицо. Но прямо в прыжке ей в голову врезалось то, что бросили солдаты — мешочек лопнул и обдал белку прозрачной жидкостью. Удар слегка сбил ее прыжок, она приземлилась рядом со мной, процарапав когтистой лапкой бок, взметнув и без того вздыбленную землю, и тут же схватилась за голову, визжа от боли. Мешочки ровной волной накрыли строй древесников; жидкость шипела и расползалась по их покрытым корой телам. Бешелка содрогалась в бессильной муке, пытаясь сцарапать с затылка страшную разъедающую боль, ее загривок и спина дымились, мех расползался безобразным бурым пятном, белая жидкость прожигала в ее теле дыру. Создание мучительно забилось на земле, но я уже не смотрел, а бежал вперед.

Штрайгеры за спиной Скорпионов дали второй залп, судя по глухому и дробному деревянному граду, он угодил прямо в строй древесников. Я понял, что они делают, ради чего стараются: отвлекают врагов на себя. Не обращайте внимания на этих безоружных крестьян-беглецов, защитники Леса. Настоящая угроза мы, гордые солдаты Канзора. А ну, выходите с нами на бой! А ну!..

Нас осталось с десяток, одолевших все заслоны, и я увидел сына, поджавшего руку в крови, бледного, но бегущего вперед. Рядом с ним мелькала и Зубильская девушка, она волочила одну ногу, закусив от боли губу.

Лес был уже вокруг нас, древесники и церуны остались позади, мы вбежали, втащились, вкарабкались внутрь частокола измолоченных в щепки деревьев, повсюду валялись поломанные ветви и кучи сбитой листвы, несколько переломленных посередине стволов нагнулись вниз, к земле. Черный обелиск маячил рядом, Рутгер Пайк приказал скидывать сбруи как можно ближе к нему. Сзади бушевал бой, гремели выстрелы и трещали ветки, кричали гибнущие и бьющие. А здесь было удивительно пусто, даже дымы почти развеялись, а древний камень по-прежнему лишь слабо мерцал, подергиваясь синим цветом по вязи рун...

Мы принялись сдирать с себя груз, который ценой собственной жизни тащили сюда. Сдирали, каждый момент ожидая новую волну тварей из глубины леса, новую погибель, которая наконец настигнет самых удачливых, прорвавшихся сюда. Кто-то причитал в голос, да и я сам, кажется, чего-то бормотал, не слыша. Грошик запутался в связке ветвей, раненая рука не слушалась. Рот его открылся, как тогда в реке, куда он сверзился с обрыва, не умея плавать; на лице застыл такой искренний, настоящий страх, мой мальчик, мой маленький, беззащитный мальчик — смеясь, я выловил из реки и прижал к себе его худое, хрупкое тело, он уже распрощался с жизнью и дрожал в ознобе, дети всему верят и все воспринимают всерьез... Подскочив к сыну, я сломал ветвянку, мусор посыпался вниз, мешочки грузно упали в траву. Грошик был свободен.

— Беги! — толкнул его вбок.

Тут и пришли дриады, страшные маленькие тени, возникшие из покореженных стволов. Бледные узкие лица, светящиеся глаза. Одна протянула руку и коснулась Зубилы, та как раз снимала вязанку через плечо — ветки ожили и сплелись вокруг шеи, вокруг головы девчонки, она заскулила от ужаса, захрипела, душимая ветвями.

Грошик метнулся к ней, но я схватил его за плечи и закричал так страшно, как только мог:

— БЕГИ!!!

И бросил его вбок от обелиска, вдоль Леса, в сторону чистой, не тронутой травы.

Одна за другой наши сбруи оживали и душили нас. Дриады мстительно шипели, с первобытной ненавистью наслаждаясь муками людей. Кто-то успел избавиться от груза и бежал в стороны, кто-то не успел, и сражался с хваткой душащих ветвей.

Обелиск спазматически дрогнул, стальная воля Хаммерфельда держала его, но он все же сумел дотянуться до деревьев вокруг. Их корни выдрались из земли и похватали тех, до кого дотянулись, меня рвануло вниз, скрутило, я прижал к себе два грошиковых мешочка и зажмурился. Корень разбил мне лицо и сломал руку, никто не услышал крика боли.

Сзади трубил звонкий горн и взлетело две алых звезды.

— Иштрум! Иштрум! — донеслось оттуда. "Отступать".

Прощай, Грошик. Теперь ты сам по себе, сам мужчина. Сам будешь посередь жизни стоять под ударами волн. Я чему успел, тебя научил.

Сознание на какой-то момент погасло от боли, стиснутый корнями, я едва мог дышать. Потом зрение вернулось, я был наполовину зарыт в землю, и надо мной склонились две дриады, а спереди подходил, тяжело ступая, огромный церун. Один за другим пять шипунцов вернулись в его крону, шары подскакивали на кочках и камнях, прыгая прямо в листву. Несколько грязно-рыжих белок скользнули по стволу наверх.

Вся лесная рать столпилась вокруг меня и еще двоих выживших, увязнувших в корнях. Остальных церуны похватали и утащили себе в кроны. Как сорока, все тащит себе в гнездо, или белка, запасливо хватает и прячет в дупле... Дети леса смыкались над нами, густыми кронами закрывая бледный свет лун.

Барка ругал их, с хрипом, с пеной бешенства у рта, ругал последними словами, лесных выродков, поганых тварей, клял самыми страшными проклятиями Ничейных земель. Колин молил о пощаде, плакал, клялся, что он не враг лесу, просил отпустить. Просил так искренне. А они стояли и слушали, возвышались и молчали. Дриады разглядывали людей как диковину.

Я смотрел на посиневшую Зубилью девчонку, она была мертва, задушена собственной сбруей. Получается, убежать от сюда удалось всего троим. Кто знает, сможет ли хоть один из них добраться до черной дороги. Или разъяренные белки настигнут беглецов в поле, и мой Грошик потеряется в траве.

— Иии? — спросила дриада, глядя на меня. Она прекрасно понимала и ненависть Барки, и мольбу Колина. Различала мою боль и страх за сына. Но не могла понять, что еще я говорю, вернее, молчу. — Иии?

Я невольно улыбнулся, глядя в мерцающие глаза дитя леса.

— Не пойму никак, зря жил или не зря.

Подошедший древесник с хрустом выломал Барке голову.

— Нет-нет-нет! — завизжал Колин. — Неет! Неет!

Острая ветка, сломанная выстрелом штрайгера, проткнула ему глотку, и он захлебнулся криком. А вдалеке взлетела ярко-желтая звезда, прочертив темное небо и осветив рваные серые облака. И я понял, что сейчас станет жарко.

— Уходите отсюда, глупые, — ненависти к детям леса у меня вовсе не было. За что мне ненавидеть девочку-дриаду, истерзанную белку и безмозглый ходячий пень? — Уходите, пока не погибли, спасайтесь.

Дриада медленно опустила лицо, глядя на мешочек, зажатый в моей руке. Она услышала и поняла то, что я хотел сказать. В следующее мгновение тонкие силуэты словно ветром сдуло, они умели исчезать быстро. А церуны и древесники стягивались сюда, отступали под защиту леса, шли по трупам людей, и рассыпанная повсюду каменная соль хрустела у них под ногами.

— Юлла...

Древесник ухватил мою голову поудобнее, и рванул-крутнул ее в сторону, как мы выкручивали репу из земли.

Желтая ракета взлетела, как яркий осколок солнца, пронзая ночной мрак.

— Огневые! Начинай! — вскричал мессер Гунтер. Даже его мятое, обыкновенно сморщенное циничным прищуром лицо, сейчас разгладилось в напряжении, черты заострились.

— Огневыми! Начинай! — командую я. — Картуз!.. Дави!.. Целься!

Пушкари движутся как рычаги механизма, туда-сюда, считают кто вслух, кто про себя: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, не сбиться, грянуть всем вместе.

— Тяни! — доносится спереди команда Вольдемара Гонца, там баллистеры натягивают дуги.

— Разойдись! — мой голос вибрирует на высокой ноте, внутри все натянуто, как тетива. — Пли!!

Кулеврины выстреливают одновременно, с раскатистым грохотом, заряды рушатся сверху-вниз по дуге, оставляя в воздухе пламенеющий след, разгораясь прямо в полете. Они падают на землю, усеянную начинкой от наших предыдущих залпов, и взрываются огнем. Жидкое пламя выплескивается из ядер-керм; огненная соль, рассыпанная повсюду, вспыхивает радостным, искристым морем.

Безогневыми залпами мы усыпали всю землю вокруг обелиска горючей смесью и огненной солью. Дымогарь прикрыла наши подарки от защитников леса, они не увидели. Сколько их валяется под ногами и не поняли опасности, пока не стало слишком поздно. Обелиск пытался испепелить бегущих, и Хаммерфельд держал его Чистотой, гасил мощь древнего камня, пока криворукие и косоногие пейзане тащили наши альфертовы подарки поближе к цели.

И пока тупоголовые древни, звери с мехом вместо мозгов, да прочие клочья разумной травы сражались с никчемным врагом и пытались наступать на ловких Скорпионов, пленники принесли на своих горбах еще десятки мешков горючей смеси и керм с жидким огнем. И вот теперь они взорвались, все одновременно. Лежащие в траве охватывают ее пламенем; адское пламя взметается и в корнях деревьев, что утянули смертников прямо к себе под ноги. А вслед за ними вспыхивают охваченные огнем кроны ходячих церунов, которые добровольно втащили людей с мешками наверх. Сжав их в смертельных объятиях, но не зная, что обрекают самих себя на гибель в огне.

— Души. Чищай. Огневые! Снова!

Прогресс не остановить. Стена ревущего жара глотает все, до чего может дотянуться. Охваченные пламенем шипастые шары сыплются из выгорающих крон прямо в море огня. Ходячие деревья содрогаются, десятки, сотни теней мечутся в огне.

— Картуз! Дави! Целься! ПЛИ!

Новый залп огневых уходит к обелиску. Мы зальем жидким пламенем все вокруг. Выжжем это гнездо порождений магии и скверны.

— Во славу Чистоты! — кричат Черепахи. И все отряды на поле боя, озаренном столпами воющего, всепожирающего огня, в котором корчатся наши враги — подхватывает этот крик.

Пешка и свин

Глава шестая, где Ганс Штайнер окажется прав, но в то же время и не прав.

— Огонь все выше воздымался, испепеляющей... ммм, волной? — бормотал Руковерт, набрасывая стремительные строки наполовину побелевшей рункой в своем граммарине. Потрепанные и неровно обрезанные листы граммарина торчали вкривь и вкось из-под кожаной обложки с инкрустацией из девяти медных лун.

— Помилуйте, как же волна может испепелять, — игриво спросила мадзель Ядвига, поджимая немолодые губы уточкой, и помахивая сложенным веером, — волна же мокрая!

— Это манда твоя мокрая, — содержательно буркнул бард, зыркнув на нее из-под спутанных косм.

— В том и задача поэта-рассказчика, что мысль его, неуемная в творении, находит новые смыслы привычно звучащих вещей, — охотно перевел карлик, который неплохо разбирался в умственных вещах для бродячего фокусника. — Всякий творец подобен выплеску хаоса: его воздействие приводит к конфузу, меняет привычный облик слов и понятий, что многим не по душе и не по нраву. Но тем самым обогащает смысловую палитру языка.

— Но Хаммерфельд не приближался, встав ожидающей горой, — вдохновенно продолжил творец. — И твари леса возопили... воскрежетали, возвыли! И ринулись вперед, пылая... В последний бой, сгорая, шли!

— Великолепно, — нервно поспешила высказать Ядвига. — Великолепно, мэтр!

И захлопала сморщенными бледными ладошками с ногтями, темно-бордовыми, как загустевшая кровь.

— А вы что думаете, мадзель Зена? — осторожно спросил Попрыгун.

Я смотрела на бушующее вдалеке пламя, пожиравшее лес. И от ужаса моей сопричастности к происходящему на висках выступил холодный пот. Ведь это запечатанные мной кермы с жидким огнем одновременно вспыхнули внутри густых крон ходячих деревьев. По моей вине величавые и гордые церуны сейчас стонали, мечась в огне. Теперь-то ясно, зачем командиру панцеров понадобилась миропротивная скверна! Моя магия. По приказу Хаммерфельда я стянула глиняные створки круглых ядер так, чтобы вложенные в них тлеющие камни не соприкасались с содержимым. С жидким огнем, жаждущим малейшей искры, чтобы стать убийственным смерчем.

Выполняя приказ, я не догадывалась, что задумал канзорец, и только теперь увидела, как воплотился его замысел.

Как мои земляки бежали, поверив в обещание капитана Пайка, надеясь спастись и вернуться к своим семьям. Не зная, что каждый несет по керме в мешочке, забитом горючей смесью. Как крошечные фигурки взлетали вверх, опутанные ветвями, и исчезали в кронах, словно деревья глотали их. На таком расстоянии я не смогла почувствовать, как Хаммерфельд обнулил мою магию, а могла лишь догадаться. Но кермы в кронах ходячих деревьев вспыхнули слишком вовремя и слишком синхронно. Нульт стер заклятие, держащее их стянутыми, глина разомкнулась, пропуская тлеющий камень в жидкий огонь...

Я глянула на смотрителя Холмов: Роуэн Мольский был бледен, как полотно. Он сжался в углу крыши, давясь короткими, сдавленными вдохами. В глазах его блестели слезы мучительного раскаяния и стыда. Смотритель понял то, чего я не нашла силы высказать: докладывая канзорцам о силах леса, ему не стоило быть таким прилежным и подробным.

— И все вокруг пылает жаром, но наши груди лед сковал... — проникновенно, с выражением бормотал Руковерт, едва поспевая записывать. — По тем, кто стал дешевым даром, кто жизнь бездарно потерял... или разменял... Их не запомнит лютня барда, и книжный лист по именам. Ой хорошо. Они останутся... бастарды... как наставленье сыновьям. Нет, напоминание друзьям... землякам... потомкам... Ммм, упрек жестоким небесам... О, как дань жестоким временам!

Смотритель тихо, задушено рыдал, пряча лицо.

— Идут! — взволнованно воскликнул Хаммель-попрыгун, вскакивая. — Вышли силы леса! Как и сказал поэт, сгорая, в бой идут!

Огонь. Боль. Ярость. Есть то, чего нельзя совершать. Ты можешь убить, но не должен истязать. Убей быстро, убей правильно, чтоб добыча не мучилась в твоих клыках. Убей того, кто нужен, чтобы ты выжил. Не тронь остальных. Каждый знает, как правильно, а как нет. Знание живет под шкурой, затаилось в глубине, смотрит глазами бесчисленных предков, бесконечной спиралью свершенных охот. Мать-лес не воюет, она процветает и здравствует. Мать-лес дарит всем и каждому неисчерпаемое богатство своих щедрот. Она не делает, как нельзя, потому что не способна на жадность, подлость и предательство; а лишь на бесстрастный, размеренный и предопределенный порядок вещей. Целесообразна.

И только люди могут делать немыслимое, непредставимое — неправильное. Извращенное настолько, что хочется содрать с себя шкуру, вывернуть ее наизнанку и надеть снова, чтобы крикнуть: 'Что же ты сделал, человек?! Как же ты мог так исковеркать, испоганить жизнь?!'

Люди не чувствуют, как правильно. Они способны убить не потому, что нуждаются, а потому что хотят; готовы стереть с лица земли не тех, кто бросил им вызов, но и всех вокруг. Их сердце не чувствует чудовищность такой ошибки. И на них нет иной управы, кроме истребления. Мы должны истребить пришедших людей. Я, Йюлль-на-Йиллен, дейдре воды, старший над младшими, должен. Чтобы защитить.

Боль пылающих братьев, вопль о несправедливости, крик ярости, страха и тоски униженных, растоптанных и сожженных — все сходится во мне. Все чувства Матери-леса бьются в моем переполненном сердце.

'Что нам делать, дейдре?' спрашивает, молит хор голосов. 'Скажи, каков будет наш шаг?' Все замерло на секунду, Мать-лес ждет моего решения и поступит как я скажу.

Семь долгих лет назад, где-то в глубине чащи, замшелый сумрак встретился с первыми лучами весеннего солнца — и в этом месте и мгновении родился я. Это было звенящей каплями весной; вместе со мной повсюду в лесу появлялись братья и сестры. Первой же ночью мы слетелись к старому дубу и встретились, так началась наша жизнь, полная движения и света. Я неустанно носился по лабиринтам верхнего и нижнего мира; впитал в себя сок от каждой травинки и каждого листа. И однажды почувствовал зов Матери-леса, пронизавший глубины земли. Сумел понять его, а значит, мне была уготована важная миссия: слышать и лес, и тех, кто населяет его, стать связующим ручьем понимания между ними. Я не погас мертвенной осенью, как все мое поколение, свет внутри меня разгорелся, и вчерашний пикси превратился в дейдре. Старый дейдре пробыл со мной еще год, прежде чем померкнуть навек — жаль, он был куда опытнее и старше меня. С ним было бы надежнее встретить людей, пришедших с железом и огнем. Но его уже нет. А есть я, Йюлль-на-Йиллен, свет от света, ветер от ветра этого леса, лист от древа, первая и последняя капля каждого текущего здесь ручья и проходящего дождя.

Мгновения назад огненные ядра врезались в деревья и землю; освободился страшный, невиданный огонь. Секунда, и пламя начинает расползаться во все стороны. Секунда, и кроны многих церунов содрогаются, взрываясь ужасом и болью.

Над Долиной грохочет неслыханный ропот. Я не знал, что в голосе леса может быть столько тревоги. Ветер воет, раскачивая скрежещущие кроны, хор собратьев кричит на все голоса у меня в голове. Каждый зов и крик приходит ко мне, вливаясь в общее буйство; внутри все бурлит, я никогда не вмещал столько чувств и желаний сразу. Не знаю, смогу ли удержать их и остаться способным мыслить? Или жаждущий хор сметет меня и превратит в безвольную игрушку, закрутит в беснующемся потоке? Тогда некому будет решать, как сражаться с людьми, все силы леса смешаются в один безрассудный, звериный водоворот.

Я взлетел над рекой, опоясавшей Долину, и простер руки вперед. Голосом, громким и властным по праву, пробудил Отца и призываю его помчаться к горящему лесу. Выйди из берегов, отец-река, взметнись над деревьями прозрачной волной. Обрушься на обезумевшее пламя и сохрани детей твоих. Спаси деревья, спаси церунов.

Пикси трепещут крыльями рядом со мной, светящимся воинством младших взывают к Отцу, сила каждого из нас отдается бурлящей воде. Наш зов пронзителен, река поднимается из русла, рвется вверх, еще мгновение, и она одолеет перевал, чтобы ниспадающей волной рухнуть на горящих и спасти их.

Но на подходе к перевалу царит тишина. Чужая, равнодушная. Река перестает слышать наш зов. Волны одна за другой бьются в невидимую границу, но сразу же за ней бессильно опадают, расплескавшись по склону, и катятся обратно вниз.

Я знаю. Это человек из стали распростер тишину и держит ее. До того она была широко разлита вокруг его войска, и не позволила нам пройти путями земли, ворваться в человечий лагерь, к железным змеям, изрыгающим пламя. Потом человек из стали увидел древесников, буравящих землю, отступил, но оставил для них коварный огонь. Он хитер. Я чувствую: тишина живет в нем и послушна его воле. Человек из стали снова обыграл меня. Он подошел слишком близко, тишина гасит зов, и вода вновь становится просто водой, мы не можем одолеть перевал и потушить разгорающийся пожар.

Секунда сменяет следующую. Я должен решить.

'Отступите к реке, нырните в ее холодные воды. Спаситесь те, кто сумеет'. Если решить так, то спасутся немногие. Пока церуны вернутся к перевалу и одолеют его, огонь возьмет свое.

'Смиритесь с гибелью и риньтесь в бой. Пылая, вы заберете больше жизней врага'. Если решить так, церуны и древесники не спасутся. Но возможно мы сумеем отогнать человека из стали подальше. Тогда тишина отступит, река услышит наш зов и потушит охваченный страхом и огнем лес.

На закате, оглядев подступивших врагов, я решил отойти под защиту деревьев и древнего камня, сплотить воинство там, где оно сильнее всего. Я думал, что поступаю верно. Но человек из стали предвидел это. Он знал, как одолеет защиту, как сожжет стену и обнажит обелиск. И теперь мы можем отступить к реке и встретить врагов там — но все горящие сгорят, и их мощи не будет с нами в решающем бою. Или всей силой ударить сейчас. Как будет правильнее? Как будет лучше? Не знаю. Я дейдре воды, и жил семь долгих, прекрасных лет до страшной ночи, кровавой и полной ненависти.

Одна секунда, вторая. Водоворот возмущения и ярости, боли и страха беснуется внутри.

— Вперед, братья! — звонко взываю я. — Вперед, мы истребим людей. Мы защитим лес от их подлости. Сгорайте, но мчитесь вперед!

Моя песнь разливается повсюду, проникает в каждого из детей Матери-леса и Отца-реки. Теперь все понимают, что делать, все знают, какая у нас цель. Церуны с ревом в пылающих ветвях разворачиваются и все быстрее и быстрее движутся на сомкнутую стаю врага. А вслед за ними, повинуясь моему зову, все силы леса единой волной вплескиваются из-под защиты древесных стен, справа и слева от пожара — волки, медведи, вепри, древесники, выростки и дриады. В сердцах всех, от мала до велика, от сильного до слабого, бьется одно желание: крушить, кромсать, убивать.

— Вперед! — пою я. — Да будет смерть!

Чутье низверга вышвырнуло меня из сознания Йюлля. Приняв решение, он перестал быть важен для презрительного взора, который алчно выискивал судьбоносные фигуры в полотне битвы. Я снова парила сверху над полем битвы. Я. Не Зена, не Роланд, не Удача и не Витль. Анна.

Быть Презрителем ужасно и прекрасно одновременно. Человек знает лишь себя и отчасти своих близких. Мы видим друг друга слоями: только верхний слой у встречных; два слоя у знакомых; три у друзей; четыре у самых близких, пять у себя самого. Презритель становится человеком, чтобы познать его до самых глубин — и равнодушно отбросить, потянувшись к следующему. Судьба, измеренная за секунды, как сменная перчатка, прочь. Новая! Прочь.

За предыдущие двадцать восемь лет я прожила только свою жизнь, за последние полчаса — еще пять.

Взгляд низверга тянется к следующей жертве, скользит по головам в поисках выдающихся людей, чье влияние затронет десятки тысяч, а возможно, миллионы судеб. На этом поле боя таких сразу двое! Первый, конечно, Хаммерфельд. Это пир для Презрителя, ворваться в жизнь великого человека и отобрать ее себе, а бывшему хозяину оставить лишь бледное подобие отнятого будущего. Но к могучему нульту даже близко не подобраться, сияние чистоты в нем куда сильнее магии погребенного низверга... Меня пронзило острое разочарование, и даже не знаю, чье сильнее: Презрителя или мое собственное. Анна бы многое отдала за шанс познать и понять такого врага. Оказаться в его шкуре хотя бы ненадолго.

Раскинув крылья, я завороженно смотрела с высоты полета на то, как ткется узор событий. Все люди и дети леса связаны друг с другом мириадами нитей, дернешь за одну, дернутся десятки, потом сотни, потом тысячи. В бою любое действие расходится волной колебаний, задевая всех вокруг, меняя, а иногда и предопределяя следующий момент их бытия. Это заметно и человеческому глазу: немногим раньше, когда Черепахи маршировали вперед, Конрад Воллен в третьем ряду споткнулся о торчащий камень, а марширующий с ним рядом Густав Бирн ступил в углубление на поле — из-за двух мелочей, случившихся одновременно, по сомкнутому панцирному строю прошла неловкая судорога. Она была краткой и почти незаметной в общем лязге и колыхании движущихся рядов, к тому же, чем дальше от Густава и Конрада, тем лучше опытные солдаты сгладили сбой, подстраиваясь под движения друг друга и оставаясь плечом к плечу. Но я заметила эту маленькую судорогу, потому что Презритель во все глаза смотрит на самое важное событие за полторы тысячи лет своего заточения: сражение у Долины. Двенадцать нечеловеческих зрачков ухватывают все, а чутье великого мага времени и судьбы выделяет важное. И кроме телесных деяний, заметных человеческому взгляду, я замечала, как происходят нематериальные — но куда более весомые события.

Вот Лансель Брехт, задира и бретер, который уже месяц колебался и не мог понять, что ему делать со своей жизнью, принял решение: если выйдет целым в этом бою, то разом покончит с чепухой и станет метить в сержанты. Почему? Да потому что парню наконец стало яснее ясного, чего же он на самом деле хочет! Стать как Адольф, старший брат, носитель ордена синей звезды. Он желает как Адольф — вернуться после кампании домой и выбрать лучшую из девяти дочерей семейства Мёллендорф, которые толпятся вокруг него с глазами, полными обожания, и готовы часами слушать его военные истории! Как Адольф, купаться в одобрении матери и отца, в радостном щебете младших сестер и зависти младших братьев. Быть уверенным во всем, что делает. Не то, что Лансель, который не чует под собой ног и смысла, и каждый день спрашивает: 'Что я тут делаю?'

Двадцатилетний солдат даже не понял, что принял решение. Не очень-то признал себе, что из восьмерых свободных сестер Мёллендорф по-настоящему хочет только одну: Труди, светло-пшеничные косы которой так нежно оттеняют яркость зардевшихся в смущении щек. Молодой забияка и смутьян, он не привык мыслить четко и ясно, а вечно поддавался на импульсы спутанных мыслей, желаний и непризнанных страхов. Но внутри него что-то сложилось, словно повернулись шестеренки и сошлись наконец угловатые фигуры; или будто к чертежу жизни Ланселя добавилась новая точка смысла, из-за чего ее форма поменялась с тетрагона на пентагон. И тут же Марк по прозвищу Тихоня, идущий рядом с ним, погиб. Нет, он не упал прямо здесь и сейчас с переломанной спиной — но я отчетливо поняла, что очень скоро пылающий церун выхватит Марка из разбитого строя, свалит наземь и наступит всем весом, вломав его спину в землю.

Принятое одним солдатом решение предопределило судьбу другого. Еще минуту назад Лансель, известный на всю дивизию тем, что не упустит драки, если имеется хоть малейший повод, бросился бы спасать друга, и спас его. Переломил бы горящую лапу-ветвь, сместил движения как ходячего дерева, так и Марка... Но вдруг все поменялось — Лансель хочет взять в жены Труди, хочет стать кем-то; теперь он дорожит своей жизнью. Поэтому Тихоне придется умереть.

Узор судеб менялся и ткался, затвердевая у меня на глазах. Для взора Презрителя нити возможных событий были так же материальны, как движения меча и щита. Взгляд низверга выхватывал сплетения человеческих судеб, завязавшихся в узлы и клубки. Судьба сконцентрировалась в десятках таких клубков, больших и малых, средних и крошечных, которые участники боя перекидывали по всему полю из рук в руки. Йюлль принял решение, и отдал подачу врагам, швырнул его в гущу канзорской армии, не зная, к кому именно идут нити — и теперь мяч судьбы поймали сразу две пары рук: Аскольда Бирра и Лиды Хайт. Будущее всех участников боя переплеталось, скручивалось и обрывалось, расходясь от этих двоих. Их решения и поступки будут следующими из ключевых, которые определят исход сражения.

Расправив крылья, я круто развернулась и помчалась на левый фланг грядущей битвы — где все ближе друг к другу сходились зеленые кирасы Ленивцев и бурые, сливающиеся с местностью спины Скорпионов.

Час пробил, и битва у Долины Презрителя по-настоящему началась, когда из охваченной огнем лесной стены вырвались ходячие деревья — и пылающей волной бросились на канзорских солдат. Четверо из них горели, трое стряхивали с себя занявшиеся ветви, белки скакали по ним, обдирая куски коры, куда попал жидкий огонь, и сбрасывая их вниз. Гудя кронами и размахивая руками-ветвями, церуны мчались вперед так быстро, как только могли, оставляя за собой борозды взломанной, искромсанной земли. Несведущий человек решит, что ходячие деревья не приспособлены к бегу, и потому не могут двигаться быстро. Сведущий знает: размер их шага превышает человеческий рост, а проталкиваясь вперед на трех парах корненог, вместо одного шага они за раз делают два. Горящие крепости мчались на людей, вздымая волны развороченного дерна, оставляя за собой след полыхающих обломков. От вида этой атаки стало страшно даже мне. Ведь мне предстоит погибнуть там, внизу... множество раз.

Я жаждала, чтобы силы леса победили отряды Хаммерфельда, чтобы канзорцы отступили от Долины Презрителя ни с чем! Но хоть панцеры и пришли сюда с огнем и мечом, устроили в мирном месте войну и погубили меня... Удачу... сейчас все внутри болело за бронеголовых. Я была попросту не в силах приказать сердцу отпустить, не сжиматься за этих людей. Став одной из них, а вернее, уже двумя из них, Витлем и Рольном, я не могла относиться к ним, как к чужим! Хотя встреть Рольна Паэранского во плоти, о, я бы врезала ему с размаху так, чтоб он до утра валялся без сознания, а потом еще неделю дергался и озирался на каждый шорох... Не знаю, что в этом странном стечении обстоятельств было от меня, а что от Презрителя, но факт оставался фактом: относиться к канзорцам как к чужакам я уже не могла. Ведь сейчас я была одной из них... Многими из них... Ими всеми.

Сбоку от церунов, которые явно метили в черный черепаший строй, тяжело бежали три десятка их меньших собратьев, древесников. Они неслись вперед на четвереньках, словно звери, перебирая восьмью ветвистыми лапами, загребая всклоченную церунами почву и раскидывая вокруг веера травяных и землистых брызг. Было видно, что древесники забирают правее, к отряду Ленивцев, первые линии которых ощетинились лесом алебард, гизарм и прочих длинноклювых ратовищ.

Большая часть древесников пылала, огни трепетали, охватив их спины и лохматые головы, словно алые плащи. Но некоторые не попали в область взрыва и были невредимы. Когда бегущие бревна подобно таранам врежутся в строй латников, каждый из них встанет в полный рост и будет размером с панцермейдера, то есть на голову выше и сильнее даже бойцов элитной пехоты. Древесник способен без особых усилий выломать человеку руку, лишь бы хорошо ухватить; а если удар со всей силы придется в голову, скорее всего убьет и латника.

Слева от полыхающего леса из темной стены деревьев, пока лишь озаренных огнем, подлесок задрожал от тяжелого бега медведей. Один за другим они выбегали на открытое пространство из темноты, и ровной линией, тускло блестящей в лунном свете, мчались вперед, на отряд Рудгера Пайка. Сверху их бег казался неуклюжим, но он был очень быстрым. Быстрее человеческого. Вслед за первой линией из мрака показалась вторая, за ней третья, и когда я уже подумала, что все, трех десятков разъяренных зверей, собранных со всех окрестностей, более чем достаточно для удара — из лесного мрака вышел он. Огромный, больше трех метров, если встанет в полный рост. Черно-бурый, как сама земля, с когтями длинной с кинжал, а толщиной в наконечник копья. Выросток среди медведей. Берегор. Трава пригнулась от его рева, и ни один из медведей, бегущих вперед, не издал ни звука. Они спешили изо всех сил, и Берегор медленно двинулся вслед за ними. Его огромные лапы мелькали все быстрее и быстрее, уже на полпути к сомкнутым рядам Черепах он нагнал сородичей, и могучим скачком вырвался вперед.

Одновременно с первой волной медведей, слева от пожарища выплеснулись одна за другой две стаи — вепрей и волков. Пригнув головы, они помчались на солдат под красным штандартом. Мелькающие в траве кабаньи туши казались ожившими валунами, катящимися вперед. Вепрей вел вожак, и он был настолько крупным, что напоминал скорее корову, нежели лесного кабана. Еще один выросток. Всепроникающий взгляд Презрителя подсказал мне и его имя — Виир; в ту же секунду могучий кабан во всю грудь завизжал его: 'Вииииир! Вииииииир!' Пронзительный визг бешенства, режущий уши, поплыл над полем, и десятки вепрей подхватили его: 'Виии! Виииии!! Вииииииии!!!'

Волков вел Шрам, черный убийца размером с лошадь, воплощенный страх ночного леса, бессменный вожак стаи на протяжении четырех поколений. Холодный разум и яростная воля пылали в его глазах, он не поддался на безумие, охватившее большинство сынов леса, и не позволил поддаться своим волкам. Их злоба будет холодной и выверенной.

Обе стаи стремительно преодолевали небольшое, всего в две сотни метров, расстояние между лесом и передним рядом Скорпионов. И увидев направление удара, я поняла, что уже через минуту волна вепрей врежется в строй легкой пехоты и сломает его. Быстрые и подвижные, опасные на расстоянии и смертоносные в быстром маневре, Скорпионы не выдержат прямой удар. Вепри сломают их строй в первые же секунды столкновения, раскидают в стороны, затопчут и поднимут на клыки солдат в легких доспехах, а по их хребтам в прореху в строю ворвутся прыткие, стремительные волки, которые окажутся за спинами людей в смешавшихся рядах. Скорпионы утратят преимущество строевых и дистантных атак: штрайгер и арбалетчик бесполезны в ближнем бою, копьем трудно орудовать в свалке. А звери получат свое природное преимущество, превратив войну в свару клинков и копыт, когтей и клыков.

Йюлль-на-Йилле не знал, что такое тактика, но, сын вековечного леса, он чувствовал и понимал природу вещей. Ленивцы с их полеармами были специально экипированы для битвы со зверями — поэтому звери мчались не на них, а на их соседей. У Скорпионов были штрайгеры, звено Густава Брехта, но выстрел не остановит лобовую атаку разъяренных кабанов. Даже получив смертельную рану в тушу или в голову, большинство из них все равно домчится до строя и погибнет, смяв его. Поэтому к Скорпионам рвались кабаны.

То же с Ленивцами: залпы штрайгеров Эльзы Фальцингер не причинят древесникам серьезного вреда. И посмотрим, как против ходячих бревен вам помогут полеармы и сети, солдаты зеленого стяга. А в отряде Черепах стрелков не было, поэтому медведи бежали на них. На левом фланге практически некому было расстрелять их издали, так что ревущим урсам был уготован желанный кровавый ближний бой.

Звериное чутье и понимание природы вещей делает наивного пикси опасным противником для отлично экипированных, хорошо организованных отрядов Канзора. Даже весь опыт Презрителя не мог ответить на мучавший меня вопрос: кто победит. Слишком неоднозначны обе стороны, сошедшиеся в битве.

Все четыре ударных волны сил Леса стремительно приближались к рядам канзорских солдат. Ставка Хаммерфельда взорвалась светом и шумом: звуки горнов понеслись во все стороны, цветные факела замелькали, подавая сигналы артиллерии; адьютанты хрипло кричали приказы, дублируя их обычным человеческим способом.

И тут я поняла, почему клубок судьбы из ладошек Йюлля угодил в руки Аскольда Бирра и Лиды Хайт.

Сидящие верхом, оба командира увидели и оценили ситуацию в первые же секунды. Лида осознала, что вскоре ее Скорпионов вспорют, как мягкое подбрюшье бешеным клыком, и смешают в звериную кучу-малу. Аскольд понял, что произойдет с солдатами Лиды. Между ними было метров пятьдесят ночной полутьмы, но два бледных лица оглянулись и смотрели друг в друга секунды полторы, не больше. Затем оба приняли решения, каждый свое.

— Скорпионы! Отступать! — зычно крикнула Хайт, указывая копьем за спины Ленивцев и поворачивая коня. — За строй зеленых! Бегом-марш!

Айндеры не медлили. Быстрота реакции была их не знавшей пощады матерью, а бег по пересеченной местности — насмешливым, привыкшим к издевке отцом. Спины и плечи замелькали над пятнами густой и высокой травы.

— Штрайгеров назад, айндеры — прикрывать! — этого Лида могла и не выкрикивать, солдаты так сразу и бежали; пехотинцы прикрывали стрелков, как иначе.

— Отряд! — гаркнул в то же время Аскольд Бирр. — Боком правее!

По плану боя, Ленивцы должны держать позиции, закрывая от ярости леса аркбаллисты и кулеврины, стоящие в сотне метров за зелеными спинами. Но план изменился.

— Не теряй строй! Боком правее! Марш!

Ленивцам нелегко смещаться боком, не нарушая построение: тяжелые латы и щиты, длинные древки выставленных полеармов, невозможно бежать, можно только пятиться вбок, равномерно перебирая ногами. Для этого требуется соразмерность движений каждого, и въевшийся в кости опыт строевых маневров... То, чем панцеры располагают в полной мере.

— Раз-два-шаг! — считали рядовые, старшие каждый над своим рядом. — Раз-два-щит!

— А ну прикрыть братьев! — заорал Бирр, видя, что его солдаты тянут слишком медленно. — Щит стенооой?

— Щит стеной! — воздух дрогнул от злого хора.

— Раз-два-шаг! Раз-два-щит! — перебирая щит-шаг, щит-шаг, тяжелый строй медленно, но упорно двигал вправо, навстречу Скорпионам, бегущим под их защиту. Прореха между боком Черепах и боком Ленивцев росла, и сквозь нее были видны баллисты, сделавшие первый выстрел.

В этот момент зазвучал горн от ставки Хаммерфельда, звонкий горн, для Скорпионов. Это был краткий тройной: приказ отступать. На лице Лиды дрогнула усмешка.

— Бегом! Сдавай левее! — крикнула она еще громче. — А ну быстрее, жить хотите? Быстрее!!

Скорпионы не зря славились мастерством маневра: они бежали одновременно влево и назад, пытаясь хоть немного увеличить расстояние между собой и широким клином кабанов — которое стремительно сокращалось. Земля дрожала от топота кабаньих копыт, захлебывающийся ненавистью визг доносился все ближе и ближе.

Грянул глухой горн, это для Бирра. Два коротких и один длинный. Приказ отставить, вернуться на позиции! Хаммерфельд не одобрил отход!

Отряд выполняет приказ только непосредственно командира; но услышав глухой горн и осознав его значение, некоторые из солдат дрогнули в замешательстве, лязг щитов разошелся в стороны. Клубок судьбы в руках Аскольда Бирра дрогнул.

— Продолжать! — рявкнул лейтенант, игнорируя приказ. — Боком вправо! Марш!

Командор не видит, что творится на правом фланге, за строем тяжелой пехоты он не углядел айндеров — и не успел оценить всю опасность удара, который направлен на Скорпионов. Мы должны прикрыть их, должны.

Натужно простонали баллисты, посылая копья со взрывным наконечником в сторону церунов. То были последние искры канзорского огня, уже из запасников. Туда же грянули пушки, выплюнув остатки керм с бушующим пламенем внутри. Но стрельба без пристрелки, навесом, с быстрой сменой наклона снизу-вверх по ступенчатой дуге... три из четырех тяжелых, мощных копий уткнулись в землю, выпустив волны огня, и не причинили воинству леса никакого вреда. Только шарахнулись в сторону бегущие на всех лапах древесники.

'Глупая растрата', отзвук чьих-то мыслей у меня в голове, 'Надо было бить по прямой'. Рольн Паэранский засел в памяти, его артиллерийский опыт и рвение еще не выветрились. Да и верно: Ленивцы отходят, открывая прореху для залпа в набегающих церунов. Разверни баллисты на свой страх и риск, и цель в ходячие деревья. Но осторожный, блестящий вспотевшей залысиной альф-цвайдер Вольдемар Гонц не рискнул изменить утвержденному плану боя.

Зато четвертое копье угодило точно в густую крону церуна, который до сей минуты оставался нетронут огнем — и взорвалось там, разметав все живое в стороны. Взгляд Презрителя мигом, помимо моей воли оказался в эпицентре бушующего пожара, чтобы узреть: как корчатся бешелки, охваченные пламенем, срываясь вниз и рвутся в землю в безнадежной попытке выжить; как бьются в конвульсиях горящие шипастые кусты; как валятся во все стороны мощные ветви, выломанные взрывом и охваченные огнем. По всему полю прокатились радостные крики солдат.

Я зависла в центре пожара, прозрачное черное тело и крылья пронизали потоки огня, но пламя не причиняло мне вреда.

Вдруг прямо из ствола вынырнул ивовый поростень, на меня глянуло узкое, вытянутое, нечеловеческое лицо, искаженное напряжением всех жил: он призвал магию воды в тщетной попытке спасти своего родителя. Вода выплеснулась из плетеного тела прозрачными холодными волнами, шипение и пар заполнили все вокруг. Но жидкий огонь не потушить столь малой силой, и почти мгновенно вскипевшая вода окружила ивового человечка бурлящим котлом. Когда кипящий пар рассеялся, я снова увидела его и вздрогнула от ужаса: все прутья маленького тела вздулись, полопались и дымили, он отчаянно шипел, прикрывая руками грудь, а кожица продолжала лопаться. Магия воды еще билась в сердце ивового человечка, бессильно брызжа, но жидкий огонь подбирался со всех сторон. Не в силах ничего сделать, он провалился внутрь дерева, скрылся в спасительную тьму, заглоченный стволом. Но его взгляд, полный осознания скорой смерти, осмысленный и страшный, преследовал меня, словно существо могло увидеть крылатую тень, знало о моем присутствии и неотрывно наблюдало за мной изнутри церуна.

Рванувшись прочь от него, я выплыла из огня, вновь вознеслась над полем боя. И увидела, как в считанные секунды только что полный жизни церун облысел, закачался на бегу, но не остановился, и мчался на солдат, уже обреченный, оставляя за собой цепочку мертвых и умирающих тел бешелок и шипунцов.

Залп кулеврин оказался страшнее: две кермы врезались в землю, а третья угодила и без того пылавшему ходячему дереву прямо в основание ствола. Красочно взорвавшись, снесла ему одну из корненог и повредила вторую. Движение церуна резко замедлилось, он рвался к солдатскому строю неловкими рывками, сильно заваливаясь вбок от каждого из них. А огонь брал свое, и стало ясно, что до панцеров могучий ходок не дотянет.

Четвертый выстрел вышел даже лучше: Рольн Паэранский, увидев маневр Ленивцев, лично подскочил к крайней из своих кулеврин, оттолкнул целящего, сам перевел ствол вниз, сверился по спице-линейке да по наитию — два раза вдохнул, усмиряя дыхание — и жахнул прямой наводкой в открытого для выстрела церуна. Тот уже пылал от пожарища у обелиска, от гордой кроны почитай ничего не осталось. А тут керма-ядро врезалось в верхнюю часть ствола, в самый удачный момент посреди шага, когда две корненоги из трех взмыли в воздух. И ходячее дерево, пошатнувшись, с гулом завалилось набок. Оно и так отставало от остальных, охваченное пожаром, теперь его ствол был наполовину раздроблен, по нему растекался жадный, неугасимый жидкий огонь. Церун бился, пытаясь встать с земли, но, пробежав два шага, падал к траве.

Мотая объятыми пламенем ветвями, гигант ввинтился в землю, чтобы погасить огонь, и вроде бы сбил его! Но при этом с треском сломал несколько из главных ветвей, и теперь был не в силах выпростаться из земли, в которую слишком глубоко врылся... Я поняла, почему остальные церуны не пытались потушить себя, уйдя в землю — горящие ветви не слушались их, потеряли гибкость; огонь не только пожирал их тела, но изгонял из них сок жизни, превращая наполненных магией стражей леса в обычные деревья.

Еще один воин леса выпал из боя без всякого вмешательства солдат: объятый пламенем сверху донизу, он двигался все медленнее и медленнее, и, не добежав до черного черепашьего строя тридцать шагов, замер склоненным, чадящим и неподвижным. Минус трое, осталось четверо. Два из них пылают, а два не тронуты огнем.

Черепахи по команде Рудгера Пайка сдвинулись влево, еще увеличивая разрыв между собой и боком Ленивцев. 'Стрелять прямой наводкой!' кричали и махали факелами адьютанты Хаммерфельда. Баллисты рявкнули снова, два копья врезались в церунов, но лишь пошатнули их, выбив сноп щепок. Но обычные копья, без взрыва и огня, не могли причинить ходячим деревьям ощутимого вреда.

Строй панцеров приближался, потому что я неслась к нему вместе с волной атакующих церунов. Сбоку уже догоняли медведи, Берегор остановился, ожидая отставших собратьев, и издал ужасающий рев.

Кулеврины успели выстрелить еще раз: Рольн, сжав зубы, пропустил привычное 'Чищай', и расчеты, не прочищая стволов, забили новые заряды. Ядра ушли в сторону целей, но не нашли их, только одно махнуло по кроне, выбив пару ветвей. От точечной стрельбы было немного толку.

— Чищай на полную! — крикнул Паэранский. — Готовь картечь!

'Звери, проклятые звери', билось у него в голове, 'Сейчас ваши спины узнают тяжесть свинцового дождя!'

— Быстрее, мать вашу! — орала тем временем Лида Хайт, торопя Скорпионов; накатывающее стадо кабанов было уже в самой прямой видимости, шагов пятьдесят. С этого расстояния она углядела, какие крупные и мощные звери рвутся к ним, как неестественно чернеют их морды и клыки — лесная магия нарастила броню на их и без того крепких лбах, чтобы усилить таран.

Весь маневр Скорпионов и Ленивцев занял секунд тридцать, между ними было-то всего сто двадцать шагов. Хоть у зверей, рванувших в атаку раньше, имелась фора, но людям нужно было пробежать куда меньше. И все же, айндеры не успели бы укрыться за строем тяжелой пехоты, если бы Аскольд Бирр не двинул свой строй им навстречу.

Грянул залп штрайгеров Эльзы Фальцингер. Фир-цвайгер вывела своих стрелков направо, встретить подбегающих братьев, соединиться со звеном Густава Брехта — и пока они пробегали последние метры, дала залп в набегающие стаи. Тщетно! Волки маячили за кабанами, укрытые их тушами; пули врезались в черные черепа, вминали наросты колдовской брони и даже пробивали ее; беспрепятственно врывались в плоть плечей и боков, вдроблялись в кости вепрей — но те не чуяли боли, и только визжали от ярости, обжигаемые свинцом. Взятый разбег было уже не остановить. Что им пули, пусть они падут минутой позже от кровотечения и ран, но сначала ударят в сомкнутый строй, и вдоволь напляшутся на телах солдат!

— Встать! — гаркнул Аскольд Бирр. — Щиты в землю! Упрись!!

Лязг тяжелого железа прокатился по строю, земля задрожала от глухих ударов: нижние, ошипованные края щитов втыкались в почву, уходя в мягкую землю на ладонь глубиной. Солдаты один за другим упирались одной ногой в землю, другой в щит, придавливая своим весом.

— Вииииии! — завизжал могучий выросток, и щетина на его загривке поднялась сотней почерневших игл. Не просто вепрь, монстр, пронизанный магией Холмов. Выросший на корневищах искаженных, скрученных дубов Долины...

— Ратовища вниз!! Держать! — лес пикоморов, алебард и гизарм обратился вперед, торчал непроходимой, казалось, стеной, ожидая вражеского удара. Рвитесь, безумные звери, холодные тусклые жала истосковались по крови.

Айндеры, шумно дыша, вбегали за уземленный строй, замирая в секундной передышке, временно в безопасности. Штрайгеры Эльзы и Густава сошлись в одно звено. Лида с Аскольдом съехались, толкнулись боками коней, бросив друг другу два слова в нарастающем шуме, и разъехались, она назад, он вперед.

Клубок судеб ушел из их рук, и мотнулся в... маленькие, скрюченные ручки дриады.

Существо вжалось в загривок Виира, могучего выростка, она была невидима для врагов в глубине его торчащих игл-щетин. Глаза дриады почти не светились; из груди по изгибам волокнистого тела стекали тонкие струйки густого зеленого сока. Она умирала — отец-дерево погиб в огне, его невеста распадалась на ветви, волокна, травы и соки, исчезала с лица земли, из дыхания лета и зимы. Ее сердце было ярко-зеленым цветком, каналом в грани виталиса и тверди, истоком природной магии — этот канал и делал сгусток растительных волокон живым, мыслящим существом. Цветок раскрылся в последний раз перед тем как закрыться, дриаде осталось недолго. Но в последние отведенные ей часы, оторванная от древа-отца, дочь леса владела не только своими силами, но и его. Вся живительная энергия, вся магия искаженного дуба, гибнущего в огне, в поисках спасения перешла в нее, и густой зеленый сок избытка стекал по ее телу медленными слезами.

Маленькие ручки сплетались и расплетались, словно в раздумии. Следующее судьбоносное деяние этого боя — было ее.

— Где же магия лесных тварей?! Я требую эпичности боя! — вопил Руковерт, не на шутку пьяный ершом из браги и поэтического вдохновения. — Где потоки вод, сметающие воинство, как мышей, где сверкающие молнии небесные? Где шагающие лесные великаны, я вас спрашиваю? Почему не разверзается лава и не течет земля?!.. А?!

Лицо у него было темно-красное, и словно бы слегка распухло от переполнявшего поэта возмущения творческих сил.

— Презренная реальность не соответствует размаху вашего восприятия, мессир, — улыбнулся карлик, который сидел в уголке крыши на толстенькой подушечке. И неотрывно вглядывался в сумрачную картину баталии через маленькую взорную трубу. — Но в поэме всегда можно приукрасить.

— Нет у леса такой великой магии, — буркнул смотритель Роуэн Мольский. — Реку перелить через гребень они бы смогли, да что толку, не те потоки, чтобы кого-то смести. Пожар бы залить могли... Но нульт ваш не позволяет, сильномогучий...

— Вот оно что! Вот для чего они вперед выступали, — покачал головой Хаммель-попрыгун. — Не чтобы побыстрее в бой ввязаться, а ради близкой позиции к лесу. Откуда Человек-гора сумеет самую сильную магию воспретить.

— Воистину! — воскликнул Руковерт, который был слегка пьян еще взбираясь сюда, а наверху в поисках вдохновения постоянно изменял граммарину со внушительной флягой из кожи василиска. — Железный Командор предвидел, ик!, маневр врага! Будь он проклят, пес канзорский...

— Но если самую сильную магию Хаммерфельд подавляет, — взволнованно рассуждал попрыгун, — то лес это уже понял, и будет не десятком крупных заклятий сыпать, а сотней мелких. Одно дело держать реку, чтобы через гребень не перелилась. А другое, когда со всех сторон вокруг заклинания мелькают. Все не развеешь, да даже не приметишь всех!

Карлик вскочил с видавшей виды подушечки и мелко семенил от угла к углу: продавленная деревянная крыша отвратительно скрипела под маленькими ногами в мягких остроносых пуленах. Хорошо хоть толстые деревянные подошвы остались внизу.

Зена молчала и думала, что большинство сил у детей леса и не заклинания вовсе. А их лесной язык, исконная сила. И что в бою, вовремя примененное слабое порой решает больше, чем самое сильное.

Она и понятия не имела, насколько сейчас окажется права.

Ленивцы замерли на небольшом, но возвышении, на маленьком, но гребне; это место было выбрано заранее после беглой рекогносцировки подступов к Долине. И оно было выгодным, правильно-выгодным против бездумного набега кабанов! Сдвинувшись правее, панцеры все равно стояли на шаг выше набегавших зверей, и к преимуществу крепкого строя и жадного блеска стальных жал добавлялось преимущество щита земли, который сильно, сильно ослабит удар несущихся вепрей.

Но клубок судьбы путался в маленьких руках дриады. И когда до сокрушительной встречи осталось шесть метров и меньше секунды времени, когда протянутые вперед древки уже, казалось, впивались в набегающие обезумевшие туши — дриада ударила по гребню всей своей силой, сглаживая его. Земля откликнулась созданию виталиса и тверди, почва дрогнула у Ленивцев под ногами и сгладилась одним коротким, мягким рывком.

Их ступни и щиты резко ушли на полметра вниз, земля ударила солдатам в пятки, строй тут же просел, волна инерции отшатнула бойцов назад — и большинство пик задралось вверх. Выше плоскости атаки вепрей.

Вся военная тактика, выбор места, железное построение панцеров — пошатнулись в один миг.

Никто не заметил, как почти бестелесное тело дриады скользнула с загривка Виира в траву, время на секунду остановилось, я зависла, глядя в ее угасающие глаза. Там не было никаких чувств, только ожидание — сейчас я растворюсь в траве и земле, сейчас меня не станет, как никогда и не было, я капля густой зеленой росы, я узелок спутанной травы, я стебелек цве...

Огромный кабан со страшной скоростью врезался в засветлевший прорехами щитовой строй. Людей в месте удара разметало в стороны, один из щитов раскололся, его хозяин погиб сразу, Виир проломил его панцирь и грудь ударом бронированной головы. Выросток пропахал в солдатах короткую колею и завяз в их массе, с каждой долей секунды в него втыкалось все больше древковых жал от бойцов третьего ряда; в морду врубилось несколько топоров от смешавшихся панцеров первого и второго. Оружие попросту отскакивало от закаменевшей брони на голове, черная маска держала удары, хоть и трескалась. Лишь два удара алебардами, пришедшие с третьего ряда, рухнули вниз с силой, валившей рыцарей с коней — и пробили шкуру монстра. Выростка били только стоящие перед ним, а бойцы по бокам от Виира не обращали на него внимания: им нужно было восстановить и удержать строй!

Один за другим, чернеющие мордами вепри вшибались в солдат с самоубийственной силой. Они не заботились о том, чтобы нанести удар и отскочить, их не волновали победа или поражение, только бешеный гон, только пылающая ярость — сломай оборону, сомни и продави, крутись, терзай. Кабаны обезумели, их инстинкт к выживанию сгорел в канзорском огне — и столь же убийственная ярость бушевала в их глотках и глазах.

Ровный строй превратился в изломанную линию, продавленную в десятке мест и прорванную в одном. Солдаты пытались сомкнуться, но Виир, залитый своей и чужой кровью, бешено вскрутился, сжатый с боков, и снова расколол построение — так велика была сила его движений, что даже напирающие справа, слева и спереди тяжелые пехотинцы в полном доспехе оказались вновь откинуты в стороны. Выросток грузно вертелся на месте, погребая под собой и с хрустом втаптывая в землю еще кого-то из солдат, а в его замшелые, как кора столетнего дуба, бока вонзались все новые и новые острия алебард и гизарм.

— Шаг-взад! Смыкайся! — крикнул Аскольд Бирр. Чавкающая плотью, железом и кровью граница строя отпрянула от вепрей, оставляя немногих погибших и нескольких раненых людей. Щиты лязгнули, тяжело сдвигаясь снова, древки отдернулись назад, и тут же вернулись со всей силой, встречая вепрей, рвущихся вперед.

Маневр был хорош. Получив подножку, коварный пинок под зад от самой земли, панцеры не дрогнули, а встали, отхаркнув кровь первых потерь, и лишь теснее сомкнули стену щитов, да яростнее били сзади. Только троих раненых не втащили под защиту отступившего строя, как делалось всегда — потому что цена ошибки была бы слишком высока, и теми, кто вовремя не поднялся, пришлось пожертвовать. Так решили отступавшие и слева, и справа. Оно не по приказу так получилось, а само-собой, единым строевым нутром.

Серые тени волков вскакивали по спинам вепрей на щиты, со щитов сигали в прорехи. Многих из них сразу же поймали на копье бойцы заднего ряда, ждавшие этого. Одних проткнули и отбросили, до других дотянулись и рубанули снова, наверняка. Двоих даже вонзили в бока кабанов, пришпилив серого зверя к бурому. Но черный, как ночь, Шрам и два десятка его сородичей оказались среди чащи ног-рук-древк — в человеческом лесу. Вожак сомкнул клыки на горле ближайшего алебардера, тот выпустил ратовище и ухватился за шестопер, второй рукой пытаясь закрыться от мощных лап волка. Но выросток повалил человека, пронзил клыками кольчужную бармицу и обагрил землю солдатской кровью. Стоящие рядом не могли помочь собрату: каждый держал на копье разъяренного кабана или схватился уже с другим волком.

Зубы и когти серых убийц были неестественно-черными и крупными от укрепившей их магии леса. Лапы скрежетали по наручам и нагрудникам, оставляя глубокие борозды, клыки вонзались в железо, иным удавалось даже прокусить его. Но обычные волки не чета Шраму, ни один из них не смог повалить солдата и дотянуться до горла. Не сумел нанести сколь угодно серьезную рану сквозь доспех. Пока бойцы первого ряда боронились от кабанов щитами, обрушивая на них удары палиц и клевцов, пока третий и четвертый ряд рубили и кололи обезумевших вепрей, нанизывавших себя на жала ратовищ — солдаты второго ряда расправлялись со стаей быстрых, но лишенных брони волков. Буквально за секунды два десятка зверей были перебиты: одних разрубили от плеча, другим вспороли брюхо или раскроили башку. Их яростный рык сменился визгом, хрипом, и угас в железном лязге свалки. Вышедшие на бой со Скорпионами, серые убийцы столкнулись с Ленивцами. И на поверку, ленивцы оказались куда убийственнее и скорпионов, и волков.

Шрам повалил солдата, первым ударом лапы сорвал с него шлем, а следующим изуродовал лицо, разодрав глаза, нос и рот. Захлебываясь кровью и болью, человек шарил руками в воздухе, а волк уже скользнул к следующему. Тот отпустил древко и ждал вожака пригнувшись, с шестопером в руках. Но поймал взгляд волка и дрогнул, против воли отшатнулся назад. Увидев Шрама вблизи, мало кто мог сдержать испуг — черное тело окутано дымкой, размыто для человеческого взгляда, в стремительном клубке шерсти и ночи ощерились кровавые клыки. Холодно сверкают желто-белые, пронзительные, как звезды, глаза. Два молниеносных удара, шестопер отлетел в сторону, Шрам ушел от атаки другого бойца и вцепился жертве в горло. Он встряхнул человека словно тряпичную куклу, и выплюнул его, мотнул обагренной пастью, стряхивая кровь...

Дюжий, даже толстый солдат, ударивший сбоку, был не один: люди сходились вокруг Шрама сплоченным кольцом. Часть пикоморов оставила беснующихся в переднем ряду кабанов и метила уже в черного выростка. Волк кинулся на грузного панцера, тут же получил две косых резанных раны в бока, пытаясь свалить его. Безуспешно. Выростку попался Отто Берк, добродушный увалень и лыба, но сейчас из-под шлема горел взгляд, не ждущий пощады и не знающий страха.

— Дай обниму! — проревел Отто, раскинув руки с клевцом и клинком, и бросился на Шрама. Из нагрудника и плечей панцера торчали короткие острые шипы: ну давай, выкуси.

Волк понял, что враг слишком тяжел даже для него, метнулся вбок, свалил встречного бойца с пикомором, ударом лапы надломил древко, но еще два клинка дотянулись и легонько достали его сзади. Шрам хладнокровно, беззвучно отскочил от атак, грозящих ему с трех сторон сразу, скакнул у солдат над головами, упал на алебардера, сбив того с ног — и рванул дальше, уходя еще глубже в человеческий строй.

Виир то ли визжал от боли, то ли наоборот, визгливо смеялся над ней; древки тянулись к его телу со всех сторон, кабан крутнулся снова и выломал сразу с полдюжины засевших в нем пик и алебард. Он ринулся вперед, чтобы снова пробить сплотившийся строй, но в этот раз, без разбега — не смог прорвать его одним могучим ударом: солдаты натужно кричали, удерживая черную морду и бурую грудь чудовища стеной щитов. Однако сила выростка превозмогала сплоченность людей: с металлическим лязгом и пугающим хрустом строй продавливался внутрь. Боевой рев солдат сменили крики боли.

— Стреляйте! — орал кто-то. — Стреляйте!

Клубок судьбы выпал из бездвижных ручек дриады, прокатился по вытоптанной зелени, уже обагренной кровью, сквозь сумасшедший визг, крики и лязг, задел Отто Берка, но отскочил от его шипастой кирасы. И вместе с маленьким шариком свинца вкатился в узкий ствол штрайга, который лихорадочно заряжал Вирга, молодой церштурунг с семидесятого Холма.

— Цельсь! Пли! — махнул рукой Густав Брехт, взмах был ровный, фир-цвайгер сохранял спокойствие перед лицом чудовища. Впрочем, залитая кровью кабанья морда, визжащая смерть, была от нас в больше чем в двадцати шагах. Мы влезли на щиты солдат заднего ряда, чтобы прямо оттуда дать залп по взбесившимся зверям. Собратья подставили спины, кряхтели, но держали нас на нужной высоте, маневр отработанный.

Я вскинул штрайг к плечу, удержал дыхание, чтобы не сбило, и рявкнул огнем в лесную тварь. Когда бьешь из огнестрела, ухватив руками и прижав его к себе, сила выстрела шатает назад, ты гасишь ее своим весом — и кажется, что ты с ружьем одно тело. Что плюнул собственным огнем во врага. Грохот выстрелов и общий дым, которым окутался наш маленький строй, вяжет штрайгеров в единое многорукое существо, разящее раскаленным железом. Двое или трое стрелков не удержали равновесие и скатились со щитов на землю. Я удержался.

Люгеры, стоящие внизу, машут широкими веерами, разгоняя едкий дым. Если б не маски, мы бы сейчас кашляли и ослепли, но даже в масках дым свербит нос и понемногу разъедает глаза. Так что, выстрелив, мы дружно присели и принялись перезаряжать.

— Чищай! — чуть запоздало скомандовал фир-цвайгер, который, напротив, вытянулся на цыпочках, чтобы разглядеть результат нашего залпа.

Чем дольше стоим наверху, тем хуже товарищам, плечи которых нас держат. Поэтому все действуют быстро, экономно, без сбоев. Шеренга Эльзы Фальцингер грянула в стороне, они метят не в выростка, а пытаются выбить как можно больше обычных зверей.

— Бери выше! — принял решение Брехт, и машет, показывает ладонью с одним пальцем, насколько выше. — Не в голову, в спину!

Даже без всякой защитной магии, стрелять кабану в лоб почти безнадежная затея. Кость крепкая, мозги размером с кулак, почти всегда промахнешься. Мы надеялись лишь на кучный залп, да на громадную голову выростка. Но первый выстрел бесполезен: то ли колдовская броня выдержала, то ли чудище как раз в этот момент крутнулось... Учуяло?

Сверху в спину стрелять тоже не дело. Много мяса в загривке, пуля увязнет, не дойдет до нутрянца. Верней всего бить в лопатку: угодишь в нужное место — и даже бешеный вепрь с пробитым сердцем недолго простоит на ногах. Уж я знаю. Сколько раз охотился в походах, Штайнер учил валить лося, кабана, даже медведя с одной пули. Потому что пулю надо беречь: не стрела, ее из веток не выстрогать. По уставу, охота со штрайгом запрещена, но Штайнер возражал: 'Если не в зверя, в кого стрелять, глаз-руку набивать? В пленных? В крестьян?' Так и ходили мы с ним и с Гонцем на охоту, кормили отряд — а теперь они оба червей кормят.

Огромный кабан ломился вперед, вдавливая в землю кричащих от натуги и боли бойцов. Обломки пикоморов торчали из него, словно из облысевшего ежа. Неужто среди нас нет силы, способной остановить выростка?..

Обычному вепрю, даже если в сердце промахнешься, пуля прорвет легкое и превратит в кровавую кашу. Все одно, жизнь зверя после того недолгая. Но это зверь, а что с чудовищем? Даже опытный егерь не скажет, как быть — нет такого опыта. Жизнь сама рассудит, нужно стрелять, и надеяться, что угадал.

— Пли! — мы грохнули второй выстрел, но огромный вепрь опять почуял, когда он грянет. Резво взял назад, оставляя стонущих бойцов, едва удержавших помятые щиты. Несколько пуль угодило ему в замшелый загривок, а большинство и вовсе промахнулись.

Виир ожидал, что вепри, так и не пробившие строй, хлынут в освободившуюся дыру бурой волной. Но большую часть зверей уже связали боем. Сомкнувшись по сторонам от выростка, Ленивцы удержали их: алебарды и пикоморы втыкались вепрям в загривки и грудь, гизармы прорезали тела и выходили насквозь из кабаньих боков и животов. В бешенстве прорываясь к людям, звери только раздирали и губили себя.

А толкущихся позади осталось слишком мало. Вот несколько кабанов бросились в проход — и тут же повалились, попав под плотный огонь штрайгеров Эльзы Фальцингер. Наши собратья дали залп вовремя и точно. Сегодня они били удачливее, чем мы.

— Воздух! — послышался зычный приказ Аскольда Бирра. Я осознал, что вижу краем глаза ярко-красную сигнальную ракету: она взлетела от альфертов и рассыпалась по небу градом мелких искр. Именно на нее среагировал лейтенант Ленивцев, который орал, перекрикивая шум боя. — Воздух, сучьи дети!

Все, кто мог это сделать, перевели щиты выше, укрывая голову. Все, кто не мог, сжались, ожидая града с высоты. Бой с вепрями и волками это не остановило, просто большинство панцеров ушли в глухую оборону. Тут же грянул залп кулеврин: Роланд Шторм и его люди рвались на помощь. Щедрый дождь картечи пролился над месивом вепрей. Раскаленная дробь разила куда сильнее наших пуль, но главное, кучнее: по всей линии строя вздулись и тут же развеялись легкие дымки. И кабаны попадали один за другим.

Как штрайгер, я восхитился точностью наводки Роланда и его расчетов. Они почти не задели своих, может кто-то из неприкрытых щитом в переднем ряду и упал, но как ни жаль товарища, такой размен всех устроил. Свиньи замирали, выпучив глаза, не способные двигаться от обилия ран, и валились на землю.

— Добивай! — охрипло скомандовал Аскольд Бирр в наступившей после этого странной тишине. И одобрительные крики солдат смешались с воплями и хрипом зверей.

Слыша, как гибнут его сородичи, огромный вепрь завизжал:

— Виии! Виииии!

И бросился на щитовиков снова, только уже не мордой-клыками вниз, а задрав рыло. Не чтобы ударить, а чтобы пробежать по щитам, по плечам и спинам, протоптать измученный его давлением строй, и вломиться глубже, к тем, кто сжимал древки копий и алебард. Разметать их и тем самым прорвать строй полностью.

Выставленные вперед ратовища дружно сломались, вонзаясь в монстра, выгибаясь и треща от напора. Другие скользнули по его бокам, оросив траву новой кровью — выростку все было ни по чем. Ленивцы обломали о него уже больше десятка копий, растущий ропот в их рядах перекрыл злой приказ Аскольда Бирра:

— Штрайгеры! Брехт! Гтовьсь бить в упор! Фальцингер, разворачивай своих, бейте в левый бок! Ленивцы! Разойдись! От чудища! Пускай его к штрайгерам!

Мне и моим соружникам в головы ударил страх. То был чудовищный по своей смелости приказ. Если наши выстрелы не остановят бешеную тварь, то нас, штрайгеров, ценнейшее подразделение, сметет и растопчет злая сила леса. Ряды вокруг пришли в движение; я вместе с братьями спрыгнул со щитов, удерживая растущий трепет в руках. Сейчас эта громадина попрет на нас. Сейчас мы встанем к смерти прямой наводкой.

Водоворот лязгающих фигур расходился от нас в стороны, щиты тяжело бухались в мокрую землю слева и справа, образуя кривой, безумный коридор. Я увидел, как измято большинство из них, почти в каждом темнел след таранного удара — но ни один не был пробит.

Спрыгнул вниз торопливо, нога подвернулась, и дуло штрайга чуть не ткнулось в липкую землю. Пришлось упасть плечом и ударить лицом в грязь, чтобы не замарать огнестрел. Неловкая, глупая поза — именно так я про себя думал все последнее время. Неловкий, глупый человек. Вставай, скверна тебя разбери!

Травянистый луг под ногами мокрый, размятый сапогами; а ночь нам на счастье выдалась светлая, но все равно это ночь. Не людское время. Дурной час для штрайгеров, лунная дымка обманывает взгляд: то ли ближе стрелять, то ли дальше, не поймешь.

Рядом со мной лихорадочно перезаряжалось все звено, десять стрелков Густава Брехта. Штрайгеры Эльзы Фальцингер чищали огнестрелы справа, за спинами Скорпионов, которые пока еще не вступали в бой. Выросток уже протоптался по воинам первого ряда, бездвижные тела лежали под грудой вмятых щитов. Он был от меня самое большее в пятнадцати шагах. Ослепленный собственной кровью, фыркающий в поисках цели, огромный кабан вертел головой, не находя врагов.

Вдруг мне под кожу словно сыпанули песку, дрожь отвращения прошла по всему телу. Магия. Глазами нульта я видел призрачное сияние цвета весенней травы — волны виталиса, энергии жизни, струились по его шкуре. И чистота во мне отвечала, стиснув холодом сердце и виски. Сгусток магии пульсировал у чудовища на боку, где-то у сердца, и зеленая волна оттуда прошлась к голове. В тот же миг выросток вскинул морду, словно мог видеть, и бросился прямо на нас.

Штайнер учил меня: 'В бою думай о себе как не о себе. Кто-то другой лицом к лицу с врагом, кого-то другого бьют и могут убить. Не думай об этом человеке, не бойся за него. Самое худшее, что ты можешь сделать — посочувствовать ему. Лучшее думай, как о фигуре на поле игры. Пешка он или всадник, оценивай, как должна пойти фигура, чтобы выиграть. Не дай чувствам победить, иначе ты им же и проиграешь. Это главное в бою.'

Я научился так делать, и благодаря этому жив до сих пор. Но, после двух десятков стычек и сражений, усвоил различие: мыслить себя со стороны — да; думать во время боя — нет. Если ты начинаешь думать, значит, тебя уже победили, потому что у победителей времени думать в бою просто нет. Странно? Но ведь так получается. Каждый раз, когда мы побеждали, я не успевал думать, потому что и так знал, что делать. Руки и ноги работали быстрее мысли, я бил или стрелял, валил противника доступным путем. И только после, когда бой откипел, вспоминался задумчивый последний взгляд павшего врага.

Когда тебе дается возможность убить недруга, ты делаешь это, не раздумывая. В тебе действует жажда выжить, а она всегда именно действует, а не размышляет. Однажды, маг воды оледенил Штайнера и успел наполовину обернуться ко мне, в глазах его отразилась мучительная дилемма: 'Бить мечника или добить стрелка?' Оба действия вели к смерти: в первом случае Штайнер поборет оледенение и выстрелит в упор, а во втором я ударю в спину.

Ему пришлось думать вместо того, чтоб сражаться, потому что судьба загнала его в ловушку. А я не нуждался в размышлении, и просто бил клинком и чистотой, разметав крутящийся в его руках ледяной вихрь. Бил до тех пор, пока он не упал рядом со своим мертвым грифоном, а ручей не покраснел его кровью.

Всегда есть этот предсмертный момент: когда одна из сторон проиграла, исход уже определен, и бойцы лишь доигрывают свои роли. В последние секунды перед этим, обреченному приходится думать, как же быть. А внутри победителя все ясно, руки и ноги сами делают то, что должно.

Огромный вепрь мчался к нам, нагнув голову и выставив клыки, а я лихорадочно думал, как быть. Время судорожно сглотнуло, 'Пли!', мы вскинули штрайги и ухнули без прицела.

Так случается почти всегда, но не всегда. Тогда, на злосчастном Семидесятом Холме, победа была в наших руках, но одна-единственная женщина вырвала ее, и все мои братья погибли. Как ей удалось? Судьба загнала ее в тупик, секунды на размышление без права на ошибку. Что она сделала, чтобы перевернуть судьбу?..

Я промедлил и стрельнул кабану не в морду, не в брюхо, а в бок — там, в густой щетине, пряталась еще одна дриада. Нет, я не видел ее в темноте, только чувствовал: сгусток виталиса пульсирует, тонкие отростки проросли в тело вепря. Меня осенило, что маленькая тварь ведет выростка, именно она его глаза и обостренное, сверхъестественное чутье. Благодаря Чистоте, я чувствовал дриаду всем телом, руки сами вскинули штрайг, все тело рявкнуло грохотом залпа.

Спутанное тельце снесло с выростка, ярко-зеленый сок брызнул во все стороны, разбитый комок древесных жил улетел в грязь. Никто не заметил этого, солдаты вокруг меня не понимали, что вепрь моментально ослеп.

Обезумевший, он почему-то решил, что угроза пришла сбоку. Завизжал, на ходу развернулся, врезался в строй Скорпионов и проломил его, как тяжелый молот тонкую деревянную перегородку. Одного айндера смял ударом бронированной головы, второго втоптал в землю, третьего поднял на клыки. Это нарушило план Аскольда Бирра, ради которого он рискнул нашей жизнью! Мы же приманка, а штрайгеры Фальцингер должны всей группой дать залп чудищу в левый бок. Лейтенант Бирр тоже знал, как охотиться на кабана. Но его план смешался, вепрь бесновалось в строю — черной мордой к штрайгерам, а не левым боком.

— Не стреляй! Жди! — звонкий голос прорвался сквозь месиво рубки. Эльза верно поняла приказ и оттягивала стрелков назад, пока Скорпионы с проклятиями рубились с вепрем, а вернее, тупили оружие о черную броню у него на голове и груди. Ленивцы ударили сзади, длинные древки протянулись через щитовой коридор и врезались выростку в спину, в круп — он только поддал жару, раскидывая айндеров в стороны и прорываясь вперед.

Я собрал все мысли — и выкинул из головы. Даже в грохочущей свалке и мокрой грязи ощутил тишину и Чистоту. Тишиной дотянулся до выростка, коснулся его. Я здесь, порождение лесной магии, слышишь, как тихо? Я твой настоящий враг. Та сила, которая сотрет тебя и подобных тебе выродков с лица земли. Та сила, благодаря которой твой лес сгорит дотла. Теперь ты видишь? Растопчи меня.

Не промедлив ни секунды, вепрь высвободился из бурлящей людской толпы и бросился на нас. Соружники грянули новым залпом, затем дрогнули и побежали, ведь успеть перезарядить невозможно, а встречать чудовище голыми руками — бессмысленно. Пешка. Думай о пешке. Я выступил вперед, чтобы дать братьям возможность уйти.

В то утро на Семидесятом Холме, я выстрелил бледному магу в грудь, но его собственная тень восстала и приняла пулю. Разбитая в клочья, она спасла хозяина, и тот сбежал на другую сторону склона. Я не успел обновить штрайг, потому что проснувшихся Лисов стало сразу много, а нас — мало: рыцарь в тяжелом доспехе свернул шею Отто, лучник увернулся от двух ударов и мастерски, в упор всадил стрелу в горло Гонца снизу-вверх. Светловолосый жрец ослепил Римуса, и лучник тут же добил его.

Странно, сначала мы убивали их, а они думали, как выжить, но почти сразу же все стало наоборот, и думать пришлось мне. Я дважды развеял магию светловолосого, а ловкого лучника все же достал мечом в живот, но чистота во мне захлебнулась волной чувств. Как и говорил Штайнер, я проиграл сам себе, неловкий и глупый человечек. Магия сковала по рукам и ногам, я все видел и слышал, но ничего не мог сделать. Даже развеять ее чистотой — не хватило воли и сил... Благодаря Штайнеру мы спаслись, да и Лисы оказались на удивление наивны. Но там, где он вытянул — мы опять упустили. Что Карл, что я, два никчемных солдата, может, на самом деле мы вместе с остальными так и остались на Семидесятом Холме? Эта мысль не покидала меня.

Выросток смотрел мне в нутро всем своим существом, я для него стал центром мира. Тишина повисла между нами, заполнила нас обоих. Виир. Его зовут Виир. Рыхлая земля, корни рогозы — светлые, влажные, сочные. В перегное сто оттенков запаха, рыло разгребает землю, проросшую сетью тонких стебельков, мягкий пятачок осторожно тычется в луковицу пролески. Лакомство. Кажется, он и так умирал от множества ран, пробивших замшелую шкуру и даже растрескавшуюся черную броню. Но телесной мощи и боевой ярости в нем хватило бы еще на десяток или полтора десятка человек, которых он жаждал оставить растоптанных, переломанных и размозженных валяться в грязи, невидящими глазами уставившись в предрассветное небо.

Начни с меня, чудище. Все равно я неловкий и глупый, никчемный человек.

— Вииии! Виииии!

Он был такой большой, что не мог найти себе самку. Визжа от испуга, кабанихи спасались при его приближении, выросток большую часть жизни копался в земле и плескался в дождевых лужах один. Но дриады любили его: плоть от сока искаженных деревьев, замшелая шкура, словно кора и мох. Он казался им родственным, ожившим дубом. Мог ли он представить себя пешкой, или ладьей?

Пять метров, четыре, громада накатывала мне в лицо, три, справа грохотнуло, штрайгеры Фальцингер всей группой ударили чудовищу в левый бок, сердце вздулось и лопнуло, пробитое в двух местах, два, справа в него воткнулись жала Ленивцев, алебарды били по ногам, пытаясь подрезать бег, один.

Я отшатнулся в последний момент, выросток проплыл мимо всего в ладони, щетина проехалась по плечу, волна воздуха опрокинула меня на спину. Неловкий. Глупый. Человек. Выжил.

Виир пробежал совсем еще немного, завалился на бок, его слепые глаза закрылись, а все тело издало утробный, затихающий вздох. Я секунду лежал и думал, что если Вирга, безоглядно веривший в своего командира Ганса Штайнера, если пешка-Вирга, бессильно спелёнутый магией жреца, не способный даже выдержать допрос и сохранить в тайне свои мысли, если никчемный Вирга навсегда остался там, на Семидесятом Холме... То здесь, у Долины Презрителя, сегодня ночью родился новый Вирга. Может, он будет другой человек?

Выросток смолк, а мои братья, панцеры, айндеры и штрайгеры, униженные лесной тварью, не чуявшей ран, издали дружный победный вопль.

— Не стоять! — уже кричала Лида Хайт, собирая разбросанных Скорпионов. — Гтовь зелья!

Я поднялся, утер лицо.

— Ставь строй! Щиты вперед! — приказывал охрипший Аскольд Бирр, выстраивая Ленивцев встречать новую волну врага. Медленные древесники, словно ожившие плуги, вздымая комья земли, наконец добрались до наших позиций. И мы встречали их, ощетинившись оружием и злостью.

Искромсанные серые волки валялись под ногами, испустившие дух кабаны громоздились тут и там. И судя по ровному панцерному строю, их смерть не принесла ощутимого успеха: мы потеряли с полтора десятка ратовищ и не больше десятка бойцов. Да и то, их убили двое выростков, один из которых мертв, а второй...

Клубок судьбы отскочил от груди Вирги, и упал на землю ровно посередине между Шрамом, который вынырнул из густой травы, черный, окровавленный — и растрепанной, грязной, но нетронутой боем Эльзой Фальцингер.

Древо и сталь

Глава седьмая, где непонятно, что крепче, древо или сталь,

а Витль потерялся и никак не может найтись.

Так странно, когда незнакомый человек вдруг становится родным. Первый встречный, которого ты вдруг начинаешь знать с самого детства. Такое возможно только с магией Презрителя.

На Семидесятом холме я не встретилась с Виргой, и хорошо, что не встретилась — один из нас убил бы другого. Как две недели раньше судьба столкнула их с Джерри, магом воды. Еще не зная Вирги, я уже ненавидела его за компанию с Гансом Штайнером. Потому что, едва живая от ран, услышала признание, как церштурунги замучили Аррена и его маленькую, безобидную ханту 'Грифон'. Именно это заставило меня очнуться и взять в руки оставленный Дмитриусом огнестрел.

А теперь я была Виргой. Недолго, но всецело. И в эти секунды в моих глазах, в моих его глазах, убийство Джерома, Аррена и других было оправдано. Потому что маги повинны в скверне, разрушают мир, должны быть презираемы и уничтожены — вот и все, и не о чем здесь говорить. Это впиталось в Виргу с молоком матери и с теплом от ладони защитника-отца. Вместе с гневом на все плохое и одобрением за все хорошее, что он в жизни совершал. В обществе победившей доктрины, у нации единой идеи — эта громада правильности и долга, священной войны заслонила все остальное: любовь, другие страны, других людей, выросших и живущих не так. Жизнь. Мир.

Вирга ревностно следовал путем Чистоты, вот только в молодом церштурунге обнаружился врожденный изъян: он видел во врагах людей. Как и я. А убивать людей ради идеи — это самое неправильное из того, что можно сделать. Потому что, убивая ради идеи, ты лишаешь человека возможности поддержать ее; он уже не сможет измениться и стать как твой идеал, в который ты веришь. Получается, что очищая мир от носителей скверны, ты оставляешь их навсегда именно такими: погрязшим в грехе. Обрываешь ниточку надежды на лучшее до того, как она сумела вплестись в общий узор. И каждое такое убийство — неосознанное, но глубокое разочарование в идее и в себе, ведь выполнив то, что должно, ты на самом деле не преуспел, а проиграл. Змея пожирает себя, свившись в замкнутый круг.

В душе Вирги тлело сомнение, медленно выжигая огнем совести изнутри. Не осознавая этого, молодой охотник на магов чувствовал: кроме непримиримой вражды с подбожниками и скверноплетами где-то существует другая, совсем другая жизнь. Он просто еще не знает ее.

А я спрашивала себя: если Презритель зло, и его магия зло, то почему она так остро и больно дает понять, что большинство людей могли бы стать родными — если бы только узнали друг друга как следует?

Йюль-на-Иллен хотел обрушить на людей всю ярость леса. Чтобы волны этой ярости выплеснулись единым прибоем, сложились в два таранных кулака и ударили в один момент. Чтобы сгорающие древесники и церуны в сопровождении зверей опрокинули людской строй и заставили Хаммерфельда отступить. Тогда бы отец-река сумел преодолеть перевал и потушить пылающий вокруг обелиска лес.

Но пусть и охваченные общим помыслом, и отмеченные злыми отсветами канзорского огня, дети леса не были слаженной армией. Они никогда не выполняли тактических маневров. Скорость у них была разная: волки сумели примерить свой бег к гону кабанов, а вот древесники остались далеко позади. Оно и понятно: замысел маленького дейдре был в том, что звери атакуют легкую пехоту, а древесники тяжёлую. Но слаженность и единомыслие Аскольда Бирра и Лиды Хайт нарушили этот план. Вместо таранного кулака, сметающего железный строй, и бешеного клыка, взрезающего кольчужный — в панцеров ударили две волны: вал зверей схлынул кровавой пеной, и уже после него подоспели древесники...

В то время на левом фланге медведи и церуны, благодаря вмешательству Йюля, смогли ударить единым фронтом, и там сейчас бурлил ураганный бой. Но взор Презрителя не торопился в сторону Хаммерфельда и Берегора, а оставался пока еще здесь. Время остановилось, десять из двенадцати зрачков уперлись взглядами в Шрама с Эльзой Фальцингер, замерших напротив друг друга. Клубок судьбы лежал ровно между ними, и затаив дыхание, мы с Презрителем смотрели, кто первым схватит его?

Я видела худощавую, жилистую и быструю женщину с неброской, но притягательной красотой. Она была как неяркий луговой цветок со множеством крохотных соцветий: он не бросается в глаза, но приглядись — и маленькие цветки уже выглядят яркими, а руку тянет прикоснуться и погладить. Потому что в скромных линиях скрыта нежность.

Взгляд Презрителя отыскал Эльзу, когда она отвела своих штрайгеров назад, и встала за спинами Ленивцев чуть поодаль, ожидая приказа, что делать дальше. Аскольду Бирру было сейчас не до стрелков, он раздавал команды панцерам — спустя секунды по ним ударила мельтешащая зеленью, огнями и дымами армия древесников. Вокруг поднялся страшный лязг и шум; солдаты тут же уступили натиску, потому что опасно было упираться прямо сейчас. Сначала попустить, чтобы замедлить разбег сынов леса, заглушить набранную ими мощь. Нужно удерживать их на ратовищах и медленно отступать назад, пока солдаты не разглядят их ударов и движений, не поймут манеру атаки, не высмотрят уязвимые места. Так что спереди, в гуще боя, сплелся и ходил ходуном безумный лес копий, алебард и растрепанных качающихся крон.

Густав Брехт и его звено тоже выстроилось здесь — Ленивцы принимали удар, а все остальные, не способные противостоять бронированному противнику в прямом бою, готовились поддержать панцеров максимально плотным огнем. Эльза знала: две-три минуты спустя панцеры, отступая, придвинутся к ожидающим команды стрелкам, а может даже и потеснят их еще назад — вот тогда лейтенант отдаст приказ. И скорее всего, это будет маневр 'Вязкий гром'. Но для него необходимо, чтобы противник как следует завяз в первых двух рядах, и задержался там еще хотя бы на две минуты после приказа. А пока и Густав, и Эльза могли только ждать.

Люгеры, по шесть человек в каждом звене, наоборот обрадовались передышке и без напоминаний делали свою работу. Они уже восполнили запас огненной соли в маленьких металлических шишках, ловкими пальцами понавесив их обратно на перевязь каждого из штрайгеров, вместо потраченных на предыдущие залпы. Щепотка огненной соли дремлет в небольшом железном патроне: штрайгер высыпает ее в зарядник, и в момент выстрела тлеющий камень воспламеняет заряд. Люгеры прочистили те штрайги, которые сегодня черпнули грязи, или куда попала кровь, и вернули стрелкам; а запасные ручницы были готовые передать тем, кто отстреляет первый залп.

Когда древесники ударили по Ленивцам, все глаза стоящих сзади были устремлены вперед. Именно в этот момент рядом с Густавом Брехтом возник сгусток ночи и тени, Шрам. Зверь выпрыгнул прямо из тени фир-цвайгера, пройдя через мир мглы — а раз он сумел так сделать, значит, силы Хаммерфельда были на исходе — или сосредоточены на том конца поля.

Штрайгеры, стоящие рядом, вскинули ручницы, но слаженного залпа не вышло: из тьмы, клубящейся вокруг Шрама, один за другим возникали волки, бросаясь на солдат, опрокидывая на землю или сбивая прицел. Все это время вожак нес свою стаю с собой, и пробивался в глубину строя, чтобы обрушиться на стрелков. А в открытую на Ленивцев кидались лишь те волки, которых Шрам не сумел вместить в свою огромную, черную как ночь, тень.

В две секунды внутренние порядки охватила остервенелая свалка не готовых к ближнему бою штрайгеров и волков-убийц. Грохнуло несколько выстрелов, повалился один волк, взвыл второй — и рухнул стрелок, убитый пулей собрата. Стрелять в бурлящем серыми спинами теловороте стало почти невозможно. Панцирный строй спереди сшибся с тараном древесников, Ленивцы не могли обернуться и прийти на помощь, им самим встретился незнакомый и страшный враг. Скорпионы тут же сориентировались, не дожидаясь приказа Лиды развернулись и набросились на волков, пытаясь защитить штрайгеров.

Густав Брехт не дрогнул перед ощеренной мордой зверя, всадил пулю Шраму прямо в грудь, одновременно выдернул из поясной сумки гренаду. Наметанный глаз и твердая рука фир-цвайгера сделали его движения четкими, нечеловечески точными в момент смертельной угрозы — но Шрам оказался еще быстрее, еще точнее. Вспрыгнул, обеими лапами ударил в грудь и свалил Брехта, слитным движением вгрызся ему в горло. И выдрал вместе с половиной челюсти, оставив окровавленную кашу вместо лица. Тяжело припал к земле, сжимаясь от раны. Гренада прокатилась под ноги одного из скорпионов, Кренсена, и бухнула, оглушила его и свалила с ног стоящих вокруг. Огня в ней не было, фир-цвайгер, даже осознав неминуемую смерть, выхватил оглушу, чтобы не задеть своих.

Лида Хайт усмирила коня и двинула его прямо на Шрама, но Фальцингер была ближе и уже почти пробилась к выростку. За ней, сжимая ручницу и выхватив нож, следовал ее личный люгер, немолодой запасник по имени Вельд. Внутри Вельда кто-то трясся от страха, но муштра и привычка не дали люгеру времени понять, кто.

У Эльзы в правой руке блестел окровавленный клинок, в левой темнел короткий ручной огнестрел. Двадцать четыре года на этом свете, ни много, ни мало, ее жизнь была такой же молчаливой и неброской, как она сама. Сейчас в глазах фир-цвайгера сверкала решимость боя, огонь за Густава разгорелся в ее груди сильным и жарким сгустком. Но за этим огнем, за этой решимостью я внезапно разглядела сумрачную тень недавней утраты. И хоть я была Анной-птицей, бесплотным серым призраком в вороньем плаще, у меня на сердце все равно похолодело, когда, натянув ее жизнь на себя, как шкуру, я поняла: Эльза делила походную палатку с Гансом Штайнером.

Дважды подряд. Из всего многообразия боя, мой взгляд встретился с людьми, нитью событий связанными со мной самой. Что это, Презритель пытается выбить меня из колеи? А может, мой собственный взгляд ищет в первую очередь тех, кто со мной связан? Или просто судьба так устроена, кинешь камень, получишь круги на воде?

Я убила этого штрайгера и нульта, этого книжника и инквизитора, который пытался изнасиловать Алейну, мою Алейну, в солнечное сплетение ведьминым ножом. Который считал себя в праве определять и навязывать, что добро, а что зло — не испытав на себе настоящего добра, не зная Хальду, как знали ее мы. Я убила Штайнера, не раздумывая и не сомневаясь, и вот уже дважды в этом бою судьба столкнула меня с его наследием.

Или это было ошибкой, выстрелить в снайпера из его собственного штрайга, лишить его шанса осознать всю изощренность своих заблуждений? Не думаю. Лисы и так слишком многих оставляют в живых, в том числе и по моей вине: я женщина и не люблю убивать. Но этот человек заслужил смерть. Когда он резал тусклым, острым инструментом грудь Аррена, мальчишки-весельчака, мучительно убивал его, только чтобы заставить отказаться от магии. И когда, один раз причинив такое, захотел сделать это снова, уже с Алейной.

Эльза делила со Штайнером постель, слушала его апологии и диффамации, гладила железную, сваренную огнем веры конструкцию его убеждений, а заодно и его впалую грудь; иногда задавала тихие, четкие вопросы, но большую часть времени молчала. 'Канзефройн', говорил он, сжимая рукой обе ее маленькие груди, а другой стиснув волосы на затылке, это значило 'истинная дочь Канзора', женщина, которая может гордиться собой. А он был горд тем, что отдается не низменному ублажению плоти, а высокой связи соратников по духу. Что трахает не простушку, не циничную шлюху, видавшую все, не безвольную местную дурочку с коровьими глазами, а верного солдата, и не просто солдата, а штрайгера. Одного из символов превосходства канзорской мысли.

Она смотрела в его серые глаза, кивала, молча замирала у него на плече и ждала, пока он заснет, чтобы отодвинуться. Потому что, хоть Эльза и спала со Штайнером, она любила другого. Но об этом не знал никто, кроме Лиды и Густава. Теперь никто, кроме Лиды.

Шрам тяжело дышал, припав к земле рядом с телом Брехта. Раны у него на боках и спине, подрезанная гизармой задняя лапа — причиняли ему незначительную боль, и уже начинали зарастать, хоть были получены всего несколько минут назад. Другое дело пуля, попавшая в грудь, она жгла и нарывала, волку хотелось разорвать свою плоть и выдрать оттуда ненавистный комок человеческой подлости.

Все происходило очень быстро: вокруг рычал и рявкал бой волков и людей; Эльза с размаху отсекла одному из серых убийц нос, оставив его с обезумевшим визгом кататься по земле. А обнявшая загривок Шрама, распластавшаяся в его шерсти дриада выпустила часть своей силы, чтобы исцелить выростка. Прозрачные зеленые волны ушли в его тело, мышцы расслабились, волк плюхнулся наземь — в этот момент окружающим было совсем не до него — и смятая пуля выпала из стремительно зарастающей раны. Предыдущие разрезы превратились в царапины, Шрам вскочил, снова полный сил и готовый убивать. Все это заняло две, от силы три секунды, к концу которых Эльза со своим люгером пробилась к волку, и их взгляды встретились.

Черная тварь прыгнула так быстро, что глаз не уследил: Эльзу смело, Вельд запоздало выстрелил в упор и попал в землю; сзади Шраму в спину ударил меч одного из скорпионов, но лишь царапнул — выросток уже крутанулся на месте и мощным ударом снес солдата в сторону. Тот упал с разодранной грудью, хватая воздух от боли, и подняться уже не успел, черный зверь настиг его в падении и резанул когтями по горлу. Вельд ударом приклада отбросил еще одного волка, пытавшегося вцепиться в него — Шрам врезался в него, свалил и вцепился в горло. Прикончив двоих бойцов за две секунды, вздыбленный и окровавленный, черный зверь вновь развернулся к Эльзе, и замер, как замерла она — уставив дуло штрайга ему в морду. Нечеловеческие и не волчьи, бело-желтые глаза смотрели в васильковые. И почему-то Эльза не дернула железный язык своего штрайга, а Шрам не бросился на нее в первый миг.

Эльза была самкой, а волки не бьют самок. Выросток среди волков, в глазах которого порой блеснет почти человеческий разум, Шрам не трогал женщин. Несмотря на договор витамантов с Холмами, серые убийцы изредка уносили в лес человечьих детей: жители ничейных земель и даже холмичи, как осторожны ни были, иногда допускали оплошность. Однажды четверо молодых волков посреди белого дня притащили изодранных и трясущихся близнецов, украв их прямо с поля осенней жатвы. Шрам вышел из тени и рыкнул на них, чтобы отошли от девочки. Коротким ударом прикончил мальчика, а его потерявшую голос сестру погнал к реке, где ее подобрали холмичи, вышедшие с огнем и железом на поиски. Люди не удовольствовались возвращением одного из близнецов, и устроили кровавую охоту на волков, которая дорого стоила обоим стаям, и четвероногой, и двуногой. Во время этой охоты Шрам получил свои шрамы, и с тех пор люди прозвали его 'Мужеубийца'.

С той поры минуло почти десять лет. Обычный волк живет двадцать лет, а вожаком стаи ходит лет десять; Шрам был вожаком уже двадцать. Волки больше не трогали человеческих детей, да и взрослых нечасто. В обычной жизни, встреться они посреди леса, огромный волк не напал бы на Эльзу. Но в обычной жизни Шрам убивал кабанов, а не сражался с ними бок о бок. Сейчас в его глазах мерцала холодная, расчетливая смерть. Но и в глазах Эльзы, за огнем гнева и мужеством женщины было нечто такое... Шрам понял, что она тоже легко умрет за своих, но трудно примет смерть любого другого. А выросток сегодня потерял уже половину своей стаи.

Черные, усиленные лесной магией когти волков раздирали легкие доспехи штрайгеров и пробивали трехслойную кожу между пластинчатыми щитками у айндеров. Но в бою хищников и солдат сильнее были опять солдаты. Лучшее защищенные и вооруженные, сравнимые в подвижности и быстроте, куда сильнее сплоченные перед лицом врага. И их было втрое больше, чем волков. В ту секунду, когда Шрам заглянул в глаза Эльзы, он видел и то, как яростная свалка, где его волки побеждают, начинает обращаться в организованный бой, где их истребят одного за другим. Чужой мир, чужая война. Они принесли ее к нам, жгут наш лес и причиняют нам боль. Правда на нашей стороне. Но мы проиграем, а люди победят. Они сильнее.

Даже если я убью каждого из них, и останусь один на острове трупов в озере крови, что мне с того, если все мои волки полягут на том же острове? К чему победа, если не останется тех, ради кого ты совершаешь ее? Шрам не был одиноким волком, и никогда не хотел таким стать.

Эльза промедлила не больше двух ударов колотящегося сердца. Что-то человеческое и вместе с тем нечеловеческое, враждебное и вместе с тем понимающее, древнее отразилось в глазах чудовища, и сдержало ее руку. За долю секунды, видя, как изменился его взгляд, она поняла, что выросток готов выйти из боя, готов увести своих убийц. Отступить от ее штрайгеров. Поэтому Эльза не спустила крючок.

— Ауууу! — взвыл Шрам, рванувшись вперед. Он перемахнул пригнувшуюся женщину, врезался крупным телом в спины двоих солдат, не нанес им ни одной раны, а только вздыбил черную шерсть. Размытая тень опять окружила выростка, как раньше — и окровавленные волки со всех сторон прыгали прямо в него, проваливаясь в темноту. С каждым волком Шрам чернел и набирался ночи, становился все большим провалом во тьму. Кто-то пытался бить его, но большинство, увидев чудовище, шарахались в стороны. Кто-то поднял упавший штрайг и выстрелил — но даже если и попал, то в сумасшедшей свалке по стремительной тени, мчавшейся в ночь.

Сжав губы, Эльза встала на труп Вельда, чтобы быть повыше, поднялась на цыпочки и хладнокровно выждала, пока Шрам не пробился сквозь разбегающихся солдат, не оказался на пустом лугу под светом лун. То, что она отпустила врага, позволила ему собрать волков и уйти, не значило, что она перестала передумала убивать его. Ее не интересовали возможные понятия о примирении или чести. Канзефройн нашла черную шею прицелом и плюнула в убегающего выростка огнем. Вместе с ней почти одновременно выстрелили еще четверо или пятеро побитых, покусанных штрайгера — все как один.

За миг до выстрела Шрам обернулся и без промаха отыскал прищуренный взгляд Эльзы. Звериная свобода и насмешка блеснули в его ярких светящихся глазах. Секундами раньше он заглянул в душу женщины, и знал, что она не простит. 'Я бы убил тебя, если б захотел', сказал его взгляд, без тени хвастовства. За момент до того, как он нырнул в вековечную тьму ночи и растворился в ней вместе со стаей своих детей.

Черные крылья проносятся сквозь сомкнутые шеренги, проходят сквозь лица, плечи, руки, и я понимаю, что лечу над полем не простым вороном, а огромной тенью — каждое крыло в человеческий рост. Я ныряю в одного бойца за другим, но не в глубину, чтобы стать им, примерить его судьбу на себя — а пройти навылет, почувствовать: что тебе уготовано в бою, жизнь или смерть? Крылья загребают судьбы, кончики перьев касаются одной души за другой, кратко вспыхивают белым или черным. Словно в девичьем гадании: 'Любит-не любит', 'выживет-умрет'. Игор выживет, Бонзо умрет, Михель выживет, Адольф умрет.

Древесники накатывались не быстро, как звери минутами ранее, а неестественно медленно. Их ветви при движении отрастали-врастали в корпус и гибко гнулись, а не сгибались в суставах, как конечности зверей и людей. Поэтому бег сынов леса был как человеческий прогулочный ход, и это рисовало странную, сюрреалистическую картину атаки: затянутая ярость и долгая, задержанная неотвратимость. У канзорских солдат было вдоволь драгоценных секунд, чтобы не только приготовиться к удару, но и выдохнуть, и даже устать от ожидания.

Часть из пылающих стражей леса не одолели путь: огонь иссушал ток виталиса, отнимал их подвижность и гибкость, превращал в лишенные сил коренастые бревна, вывороченные из земли. Полуобгоревшие и застывшие, они пустят корни в мокрую почву и когда-нибудь снова зазеленеют, зацветут... но эта битва для них закончилась, не начавшись.

Вступающих в бой все равно было больше двух десятков. Выдирая ноги-корни и раскидывая в стороны комья земли, они, как ожившие таранные бревна, набегали кто на шести, а кто на восьми ветвях, наклонив 'головы' вперед. Все малые ветки, вся крона-листва древесников стянулись к ним на спины, образуя буйные гривы и освобождая тело для боя. А на голых коричневых и темно-серых стволах, измазанных в грязи и блестящих под дождем, остались лишь короткие и мощные заостренные сучья, торчащие в разные стороны. Головы их заострились для таранного удара в щиты, кора наросла двойным слоем.

— Режь корни, — громко предложил сержант Бильке, второй у Ленивцев после Аскольда Бирра. — Корни-то без брони.

Лейтенант не окрикнул Бильке за самовольство, а кивнул, не отрывая глаз от буро-зеленой волны с лоскутнами огненных всполохов.

— Попускай их, — зычно приказал он, — пусть вломят. Отступай, но держи!

Бирр успел выстроить Ленивцев не ровным порядком, как против зверей, а шахматным строем: чтобы, принимая удар, они имели хоть какую-то свободу маневра и возможность смягчить его. Панцеры вогнали тяжелые павезы в землю, выставили окованые подпорки и держали щиты не руками, а плечами, по два человека уперлись и навалились всем телом.

— Задние ловят на копье, передние рубают корни! — наставлял Бирр. — Как увязнут, отходим, пусть артиллерия разбирается. Финке, не кипеши, утрите ему кровь-то. Спокойно работаем. Ну кусты ползучие, эка невидаль, корчуй...

Шум, нарастающий древесный скрежет и гул земли перекрыли его слова. Древесники врезались в солдат бугрящейся волной. Хейнрик Варн дрогнул, укрылся за щитом — заостренное бревно ударило туда и пробило крепь вместе с доспехом и грудной клеткой бойца. Плакали его женушки, и домашняя, и походная. С полдюжины павез сломало или опрокинуло, но большинство щитовиков сумели принять удар. Хотя некоторые не устояли даже на коленях и попадали, теперь вскакивая, цепляясь друг за друга.

Сзади, в рядах штрайгеров, возник Шрам и закрутилась ощеренная клыками и когтями свалка, но Ленивцам было уже не до нее. Судорожно вздулись мускулы, из грудей и глоток пошел невольный стон-крик, держи, держии!! Легконогим придется справляться самим.

Врезаясь в щиты, древесники тут же упирались в них ветвями-лапами, сдергивали со своей головы и вставали в полный рост. Не все из них оказались двухметровые, но некоторые на голову превышали строй. И каждый вставший бросился крушить и ломать солдат в четыре руки.

Мешаниной ног-корневищ чудище налезло на упавшего Бойко Сунника, рекрута из северной провинции. Погребло под собой и стало душить. Бойцы позади Сунника пытались его спасти: три железных жала ткнулись в древесника одно за другим. Широкий наконечник пики вошел в грудь, но не до самой перекладины — древесное тело плотнее грудины коней, против разбега которых создан пикомор. Гизарма проткнула плечо создания и хорошенько зацепилась крюком за плетеную руку из толстых ветвей. Добро! Рывок назад или в сторону — и руку можно если не отрезать, то сильно повредить. Глефа завязла в сплетении веток и коры, не пробив грудную броню существа. Человеку любой из этих ударов обернулся бы раной, истекающей кровью — страж леса лишь пошатнулся, но не опрокинулся.

Встав после тарана, смешавшего солдатский строй, древесники тут же были утыканы железными жалами. Против каждого сплотились по трое-четверо ратников: двое держали на копье, третий бил с заднего ряда алебардой, стараясь обрубить руку. Щитовики, выскакивая из-за павез и тут же прячась обратно, пытались крошить корни топорами, словно дровосеки. Мечи и моргенштерны, даже шестоперы тут были не с руки, но и они вносили по щепке в гущу яростной рубки.

На секунды в бою образовался баланс: утыканные копьями спереди, лесные стражи словно насадили себя на жесткую привязь к Ленивцам, солдаты рубили их снизу и с боков, но ходячие деревья медленно и упорно продвигались вперед, пики трещали, заставляя бойцов отступать. Это равновесие, выгодное канзорцам, длилось лишь секунды. Древесник, не переставая удавливать хрипящего Бойко, протянул одну руковетвь, ухватил за воткнутую в него гизарму — и та резко скорчилась, словно змея, свилась кривыми изгибами. Испуганный ратник выпустил древко из рук, и верно — оно едва не оплело ему руки.

По всему строю деревянные воины делали то же самое: хватали древки, и те сгибались, словно ожившие лианы, послушные воле сынов леса. Кто-то даже врастил копье себе в тело, еще и усилив нагрудную броню. Сумятица прошла по рядам панцеров. Канзорцы хорошо подготовились к бою у Долины, но не предусмотрели, что над деревянным оружием древесники могут иметь такую власть.

Искривляя ратовища, они высвобождали себя из сдерживающих упоров и смогли свободно отвечать на атаки солдат, пытавшихся обрубать им корни. Один ухватил латника тремя лапами, выдернул из строя наверх, перевалил себе через голову и обрушил в грязь. Панцер упал в землю головой, дух его вышибло собственной тяжестью. Может жив, может нет, но в ближайшее время не встанет. Другой древесник явил ночной кошмар всех дровосеков Ничейных земель: схватил солдата с топором за руки и выломал их; дикий крик поломанного сменился ревом его собратьев, поваливших-таки ворога и насевших вчетвером сразу, бей, руби, ломай. Отто Берк с торжеством вскинул насаженную на меч лапу лесного стража, размозженную и выдранную от плеча; его содружники кромсали поваленное тело.

Не всем древесникам удалось скомкать держащие их древки: для магии нужен четкий, сосредоточенный ток силы — в бою его может прервать и нарушить вовремя пришедшийся удар. Ну а кто-то из солдат вовремя отдернул ратовище, и после всплеска магии ударил снова. Древки в руках редких, но присутствующих в строю нультов тоже устояли против магии. Так и вышло, что половина стражей леса остались на жестком поводке. Им пришлось выбирать, что делать: пытаться выломать древки руками, или отмахиваться от людей, рубящих с боков. Отнюдь не все ходячие бревна проявили сметку и выбрали первое.

Та половина древесников, что освободилась от державших ратовищ, принялась сильными лапами переламывать ход боя в свою сторону. Один обнял солдата и насадил его на торчащий из груди сук, который в нужный момент гораздо сильнее выдвинулся и заострился. Шип не пробил нагрудник, но нащупал слабое место под мышкой латника, пронзил кольчугу с поддоспешником и вошел глубоко в грудь. Еще один страж поймал двумя лапами руки солдата, а оставшимися ухватил того за череп и резко свернул ему голову...

Но и стражам Долины был уготован неприятный сюрприз: каждый железный наконечник, завязнувший в их плоти, полминуты спустя внезапно зашипел, вокруг него заклокотала зеленая пена и тонкими струйками потек дым густой дым. Не зря перед боем все пехотинцы и ратники окунали железо в котел с зеленым варевом альфертов: застекленевший налет на мечах, топорах и копьях никак не подействовал на зверей, а вот древесным созданиям оказался страшен — область вокруг каждого засевшего наконечника внезапно застекленела.

Скорпионы к тому моменту управились с волками, Шрам уже мчался к лесу. Айндеры всем строем выкрикнули дружное 'Хха!', и из-за спин Ленивцев во врага полетели малые мешочки; многие из них угодили в тела древесников и лопнули. Ядовито-зеленая жижа яркими кляксами светилась в темноте, медленно растекалась по коре, просачиваясь вглубь. Там, где она застывала, стеклянело и само деревянное тело. Вот древеснику в заблестевший бок угодил шестопер — и место, где крепилась его нижняя рука, разбилось вдребезги. Лапа, потянувшаяся к бойцу и схватившая его за горло, так и застыла на человеке, не успев как следует сжаться.

Боец, удачно засадивший гизарму в плечо у первого древесника, наконец отдернул ее назад, и вместе с крюком выломался, разбился вдребезги целый кусок застывших переплетенных ветвей — с ним отлетела и рука. Бойцу-человеку с оторванной рукой был бы конец, но четырехрукое существо не испытывало прямой боли, для него увечье лишь помеха.

Древесники, хоть соображали медленно, тоже не стояли на месте, а двигались, пытаясь нарушить выгодный людям порядок — они прорвались внутрь щитов, повалив их на землю, и теснили людей, поминутно ломая очередное древко или просто выхватывая его из рук ратника и отбрасывая в сторону.

Грянул гром — с ночного неба посыпались каменные ядра. Кулеврины дали уже второй залп, но первый весь ушел слишком далеко, его в суматохе почти и не заметили. А сейчас лишь несколько камней угодили в древесников, одного свалило, двум другим выломало куски тел. Свалившийся тут же встал, выломанные пошатнулись и продолжили бой, более медленные и неуклюжие, но все такие же сильные. Без жидкого огня, против древесников толку от кулеврин почти не было...

Даже медленно соображая и двигаясь, стражи Долины владели полем боя: сильными ударами они выводили из строя то одного, то другого солдата. Большинство не насмерть, но с такой силищей достаточно попасть по шлему: вмятина, и человек упадет без сознания; другому сломать руку, и он станет почти бесполезен. Ленивцы сражались осторожно, выручая и прикрывая друг друга, поэтому счет потерь шел на единицы. Но единицы складывались одна с другой, и вот уже с десяток солдат лежат на земле: мертвы, без сознания или содрогаются, пытаясь закрыть рану.

Раны, же, наносимые древесникам, лишь снижали их боевую мощь, но не причиняли им боли, не превращали в калек. Получив массу прорубов, дыр, рассечений, лишившись кто руки, кто половины корней, кто даже головы — ни один из детей леса еще не погиб. Хотя двоих ленивцы обездвижили: обрубили лапы и корни, да и разбежались в стороны, помогать братьям.

Древесники продолжали наседать, панцеры отступали назад, к штрайгерам; в результате раненые и оглушенные остались у них за спинами. Тут из темноты, словно призраки, возникли несколько гуттанерок. Увешанные ветками и травой, измазанные землей, они подкрались к линии боя незаметно даже для своих, и каждая несла носилки-волокушу на спине.

Старая и худая, как сушеная рыба, Рима Кларс наметанным взглядом сходу определяла, кто безнадежен, а кого можно и нужно спасать.

— Славься, вторая звезда! — облегченно выдохнул Аскольд Бирр, увидев старуху и ее помощниц. Его ребята не погибнут, глотая грязь и брошенные на произвол судьбы во время тяжкого боя. Вот уж кто умеет вытаскивать людей с того света, это Рима. Она спасла жизнь Командора, когда тот был еще рядовым, и говорят, совершенно безнадежен.

Один древесник, полубожженный жидким огнем и все еще горящий по бокам, ринулся к старухе и носилкам. Смотревшие в ту сторону ахнули, не успевая ничего предпринять — но тут из темноты в него воткнулись сразу четыре коротких копья — гуттанеры знали свое дело, и не оставили медичек без охраны. Повалили ходячего обгорельца, не давая встать; по счастью, им попался обугленный и безрукий с одной стороны, ослабевший страж.

Вот ведь, подумал Аскольд, оставили разъезды прикрывать обоз, мол, куда конным на кочки, впадины да ручьи. А теперь каждое копье на счету.

— Рима! — выкрикнул лейтенант. — Присылай копейщиков в помощь! Пусть спешатся!

Старуха вроде кивнула, ночью не разглядеть. Краткими жестами она указывала медичкам, кого хватать и что с ними делать. Часть утащили, троих надо было сначала спасать прямо здесь. Рима уселась на грудь к бьющемуся от боли солдату, который мычал, как животное, и помогла спеленать его. Влила ему в рот какую-то алхимическую штопку, чтоб мужика вырубило, вскочила и махнула девчонке рукой. Маленькая гуттанерка поволокла здорового латника... дождь да мокрая трава, благослови вас Чистота!

Древесники наседали, еще пара бойцов канули в месиво вздыбленной земли. Уже четверых стражей леса обрубили-обездвижили, но четверо против двенадцати — дурной счет.

Плохо дело, Ленивцев на всех не хватит. Аскольд обернулся к Лиде, та уже поняла и приказала Скорпионам:

— Красные! Кто с топорами, обходи с боков, сзади! Руби корни и руки!

Все равно швырять было больше нечего. Те айндеры, у которых было подходящее для дела оружие, бросились в обход строя, в считанные секунды обтекли его справа и слева, и врубились в гущу боя, атакуя древесников сзади. Плохо защищенные против мощных лап врага, они, тем не менее, дали то жизненно необходимое численное превосходство, без которого дело начинало казаться швах.

Солдаты уже поняли, что перед ними не умный противник, а могучие, но деревянные лбы. Они приспособились бить по-очереди: один-второй атакуют справа, рубят корни или руку, которая тянется их схватить, а другая пара рубит слева, как только древесник потянулся бить первую. Теперь, вместе со Скорпионами, рук стало хватать. И бой снова начал клониться в пользу маленькой армии Хаммерфельда.

Глаз и ушей у древесников не было, но ни один из них не выглядел слепым. Как же они находили, к кому придвинуться, куда ударить, как оплести? Я вырвалась из горячих, взмыленных боем канзорцев, у которых поджилки трещали от напряжения, и испытала неимоверное облегчение. Как тяжело им, в своем разбитом строю, против не знающих боли врагов, которые ломят без устали.

Холодный ветер веял над полем битвы. Ночь сделалась бледной, трава и деревья поблекли, только отсветы пылающего леса хороводом бликов устилали все вокруг, отблески танцевали на мокрой траве и тусклой стали доспехов. Луны слепо светили сквозь мои распахнутые крылья.

Я прошла насквозь ближайшего сына леса, и в гладком, замедленном полете увидела, что в его груди, за двойным слоем брони, пульсирует алеющий шарик клевера. Клеверное сердце, и светящийся сгусток внутри — в нем притаился крохотный фэй. Глазами, ушами и разумом каждому из древесников служил маленький пикси, дикий и полуразумный. Словно дети, они влезли в ходячие доспехи и отправились на войну. Защищать родной дом. Словно верные младшие братья, они помогали древесникам калечить и убивать, поначалу не ведая, какие мучения причиняют. Страдание людей проникало под броню оживших деревьев, и, хотя древесники не чувствовали боли — маленькие пикси испытали ее всю, с начала до конца. Каждый из фэй светился алым сгустком непонимания. Происходящее было настолько противоестественным для них, что победят они или проиграют, вышедшая из берегов ненависть затопит и пожрет светящиеся сердца.

Я коснулась крохи крылом, пикси почувствовал нежность, сожаление и печаль. 'Фьюить, фьюить', как маленькая лесная птичка отозвался он. Его зов щемил надеждой, что все это сон, что сейчас кошмар кончится, мама, укрой птенцов крыльями, фьюить, фьюить.

Но взор Презрителя уже нес меня дальше, наши с крохой жизни разошлись и больше никогда не встретились.

Отто Берк был первым, кто отодрал руку древеснику; он же с собратьями первым обездвижил лесного стража, обрубив ему почти все руки и корни и оставив торчать во вздыбленной земле. Отто первым и пробился внутрь врага, под двойную нагрудную броню. Это оказалось не так уж и сложно, если забыть, что у стража четыре руки, из тела внезапно вырастают смертоносные шипы, в каждом ударе и хвате нечеловеческая сила, и полностью отсутствует страх. Это все да, а сама по себе, двойная броня коры не так уж крепка. Нагрудники Ленивцев и, тем более, черненые лехтовые панцири Черепах покрепче будут.

Выносливый, волосатый и тяжелый Отто Берк был настоящим силачом, и когда содружники открыли тело врага для удара — пару рук уже обрубили, а еще две вызвали на себя — толстяку ничего и не оставалось, кроме как изо всех сил врубиться стражу в грудь клевцом. Узкий граненый клюв вошел глубоко в дерево, а за двумя слоями коры оказалась пустота. Клевец застрял намертво, тем более, что живая броня в местах ударов смыкалась плотнее. Но грудь и плечо стража были уже покорежены, поэтому Отто рванул оружие на себя, а клинком вонзился в проломанную кем-то до него щель — и единым рывком сорвал нагрудную кору.

Его взгляду открылось удивительное зрелище: клеверный шар невиданной величины, с кулак ребенка, сам по себе лиловый в темноте, но искаженный сгустком алого, пульсирующего света. Отто не думал, торжество победителя в нем вело руку. Выронив бесполезный пока молот, он сгреб клеверное сердце кольчужной перчаткой и сжал его, сжал насмерть.

Отто был увалень из глухой деревни под городом Вальдштад, сын пивовара и пекарки. Он знать не знал умных магических материй, и не имел понятия, что древесники — дети виталиса и тверди. Их кора так крепка, а ветви столь могучи из-за энергии земли, которая струится по волокнам. Но сила земли каменит древесника, и только сила виталиса делает его подвижным, гибким, живым... пока она преобладает в теле. Когда панцер сжал и уничтожил хрупкое клеверное сердце, исток жизни — все тело лесного стража содрогнулось. Жизнь истаяла, как вода, которую выплеснули на землю, и сила тверди захлестнула его. Деформация прошла по древеснику, от корней до кроны, выворачивая его изнутри,

Отто Берк, спугнувший самого Шрама, был во мгновение ока исковеркан, изломан, врощен в закаменевшее дерево. Он наполовину выходил из застывшей массы, рука с мечом навсегда застыла в замахе, другая осталась глубоко в груди древесника, конвульсивно изломанная. Ноги и бедра срослись воедино с каменеющим волокном, плоть человека разодрали, раздробили жернова тверди, сила которой рвалась во все стороны.

Ратовища лопнули, одному солдату оторвало руку по локоть, другому раскололо щит. Остальные стояли достаточно далеко, чтобы конвульсивное окаменение их не задело. А Отто Берк застыл подобно живой статуе, на лице которой написано последнее отвращение и ужас, но вместе с тем почти звериное, нет, не звериное, человеческое упорство и стойкость перед лицом врага.

— Сердце! Бей в сердце в груди, — хрипло закричал сержант Бильке. — Только дальним хватом, вплотную не бей!!

Презритель усмехнулся. Его не интересовала дальнейшая методичная, кровавая бойня. Кто бы не победил на этом фланге, его судьба решалась на другом. Я взмыла над побоищем Ленивцев и Скорпионов и помчалась туда, где сходились Хаммерфельд и Берегор.

— Не бойся, Лиза... — шепчу я. То ли она ко мне прижалась, то ли я сам в нее вцепился, чую как сердце стучит, только не пойму, чье. — Не бойся, Лиза...

Мы спрятались в гуще боя, сжались у самой земли, сверху с шумом проносятся загребущие ветви ходячего дерева, лохматые, тяжелые. Мы потерялись в грохочущей свалке, где кто? Что творится? Сразу три церуна набежали на центральную группу, которую вел Командор. Я помню, как лес ратовищ уперся в их дубовые торсы, все трое панцермейдеров в пружинных доспехах стояли перед одним, а перед вторым оказались только черепахи и альферты у них за спинами, да и мы с Лизой.

Помню, как слева жутко бабахнуло: Хаммерфельд и оба человека-крепости разом пальнули из вручных пушек. Церуна разнесло в клочья, шесть ядер вбились в него почти в упор и взорвались. Внутри меня будто все оглохло и онемело, а снаружи все ослепло. Только услышал лязг, один-второй-третий, это люгеры отстегивали орудия каждый у своего пружинного воина. В рукопашную с пушками драться несподручно, да и раскаленные они после выстрела, надо скорее отстегнуть... Чугунные стволы с рельсой-полозом падали на землю, шипя и дымясь.

Второй церун надвинулся и разметал наших солдат, какой тут строй, какие копья, если они ломаются, как спички. Такую силу не удержишь, от нее можно только бежать и бить издали. Солдату не тягаться с деревом в три человеческих роста... Кто успел отскочить — отскочил, кто не успел, того смело. Двоих утащило наверх, на одного из упавших древо надвинулось и раздавило. Тут же медведи прорвались, навалились на Черепах.

Мы, адьютанты, на передовой не нужны, но во время боя командиру можем понадобиться. Поэтому сзади прятались, за панцирным строем, и все было путем, но церуны строй как бумагу разорвали, все смешалось в секунды, а мы оказались слишком близко. Потерялись, успели шмыгнуть в маленькую ямку; может, ее вырыл кабан по весне, добираясь до сладких луковиц, час или два рыхлил тут землю и фыркал, довольный собой. Потом мягкую почву вымыло дождем, вот и вышла впадина. И церун не может до нас дотянуться, сгибать ствол не умеет, а до самой земли руковетви не достают. Да и не видит нас, скорее всего — а то наступил бы, и дело с концом.

Вокруг идет бой. Рядом свалилась окровавленная белка, размером с крупного мастиффа, такая же буро-рыжая. Кто-то из черепах перерубил ей хребет точным ударом, крутнулся, уходя от корявой ветви. Свой тяжелый щит панцер бросил, сейчас он только во вред, удар бревном на локоть не примешь. Только уворачиваться. Белка дернулась и застыла, вся твердая, сжатая, пасть ощерена, остекленевшие глаза смотрят на меня. Потерялась в бою, как и мы, только она уж навсегда.

— Не бойся, Лиза! — визгливо шепчу девке в самое ухо, чтоб она не закричала и не выдала нас. Только по правде, я не ее убеждаю, а себя: 'Не бойся, Померанц'. А, дрожит! Все-таки бабе страшнее, чем мне, уфф, от сердца отлегло.

Длинная струя пламени пронеслась у нас над головами и врезалась в церуна. Словно огненная рука схватила его: легкая, подвижная, но смертельная, жидкий огонь уже растекался по стволу, ближним ветвям. Дерево гневно загудело, отломило собственную тяжелую ветвь и швырнуло в альферта, словно копье. Глухой удар и стонущий крик, отсюда не видно, но в голове живо рисуется, как его проткнуло и пригвоздило к земле. А может, просто голову всмятку.

Кора церуна зашевелилась, оттуда выпросталось страшное нечто: переплетение шевелящихся, мокрых и голых ветвей. Воздух засвистел вокруг него, забурлил, как вода в водовороте. Оно закружилось, словно волчок, нечеловечески быстро проехалось по стволу сверху-вниз — и ветром, будто мокрой тряпкой, счистило большую часть жидкого огня с ошметками коры. Капли брызнули в стороны, мелкие очаги еще горели на стволе и ветвях, но основной мутный, чадящий ком шлепнулся наземь — церун наступил на пылающие обломки и вдавил их глубоко в мокрую грязь.

Тут же к ходячему дереву протянулись еще две руки, с разных сторон: леденящая синяя мерцала в свете лун; полупрозрачная бледная просвечивала насквозь, словно призрачная. То была и не жидкость вовсе, а тончайший распыленный порошок. Альферты били струями из алхимётов с расстояния метров в шесть или даже восемь, сразу не дотянешься. А соскочившие вниз воины древа, белки и шипунцы, были уже мертвы, порублены черепахами. С медведями рубка позади идет, церун сам в глубину строя прорвался, раскидывая солдат. Вокруг ходячего дерева образовалась пустота, только мы лежали в своей ямке, горстка бешелок да несколько черепах. Один из черненых был опрокинутый, нагрудник немного вдавлен-помят, но солдат почти невредим, он уже шарил по земле, искал отлетевший в сторону моргенштерн.

Ходячее дерево шумно потянулось к алхимику, льющему ледяную смесь, но почему-то осталось на месте, не двинулось к нему, хотя каждым шагом могло преодолеть метра три.

Упавший панцер рядом с нами тем временем сел. Ивовый человечек скользнул к нему, оплел лицо и голову сонмом ветвей, проникая под шлем; Лиза в ужасе вскрикнула, когда мокрые ветки вонзились солдату в уши, в глаза, в нос. Две ушли под подбородок, воткнулись в шею и проросли внутрь. Совершенный черненый доспех, гордость северной армии, оказался бесполезен против бешеного комка скользких змеящихся веток.

Черепаха закричал. Одной рукой он тянул извивающуюся массу от лица, второй резанул по веткам мечом и перебил несколько, но их были десятки. Я узнал голос, это был Уве Брандт из Веролли, тихий, молчаливый панцер, который иногда пел верольские песни для своих. Голос у него был бархатный и медовый, он ушел из бродячей оперы и записался в солдаты в самом начале бунта южных провинций. Разве я знал это? Ведь не знал. Уве гораздо больше молчал, чем пел. Но отуда-то я вспомнил, что дома его ждало две матери и шестеро детей!

Ноги подбросили меня с земли, я словно выпрыгнул из лужи страха, сжимая палаш. Нашелся, Померанц, дурна потеря! Короткий клинок адьютанта как раз и ковали, чтобы расчищать путь, чтобы при надобности прорубиться сквозь дебри в лесу. Зеленые разводы втравлены альфертами в сталь, дерево он рубит так, что любо-дорого смотреть. Ладонь была мокрая от пота — добро, что рука в перчатке. Я уже подскочил к существу, чтобы ухватить его за комок сплетенных прутьев, оттянуть и рубануть по натянутым веткам... но было поздно. Уве Брандт содрогался, стоя на коленях и схватившись руками за голову. Кровь текла у него из выдавленных глаз, из носа, из ушей, булькала из-под бувигера.

Смотреть на него был истинный страх, меня аж затрясло: что ж я тут делаю, зачем вскочил-то?! Зачем вытянул палаш?! Дурь твоя недолгая, Витль Померанц, не панцер ты, а встал посреди боя голый, и не знаешь, чего делать. Прямо вся кожа на теле чувствует, какая она тонкая, вот сейчас что-нибудь воткнется в меня, пронзит, убьет. Сзади врежется бревно и сломает спину; брошенный сук пробьет голову, сбоку оплетут мокрые щупальца и задушат, врастут прямо в сердце и проткнут его, а спереди кошмарная белка вгрызется в мягкий живот. Я трясся на месте, парализованный этим ожиданием, и не было сил как-то сдвинуться, побежать, защитить себя... Опять потерялся, мелочь пузатая.

Ивовый человечек отпрянул от Уве, держась лишь кончиками веток за плечи и макушку. И глянул в мою сторону. У меня отнялись ноги, все тело стало как ватное от вида его узкого, нечеловечески-злого лица. Я и сделать ничего не успел, только ветер шелохнулся вокруг спутанного ужаса, тронул меня невесомо, за мгновение перед тем, как ивовый человечек метнулся к моей голове. Но тут его снесло выстрелом из чьего-то арбалета, болт пробил центр существа, его сорвало с окровавленной головы Уве Брандта и отбросило в сторону.

Из кроны церуна рухнул на землю изуродованный, погнутый и окровавленный панцер, один из двоих, которых схватило и унесло наверх, всего-то секунд десять назад. Второй кричал из глубины листвы, но не от боли, а в боевой ярости, там все ходило ходуном, падали обрубленные ветки, тут же свалился посеченный шипунец. Кажется, то был Рыжий Альб, этого парня опасались даже его соратники-черепахи.

Церун был занят чем-то важным другим: раскачиваясь всего в трех метрах от меня, он мстительно выдохнул, прямо загудел всей кроной — и слева, откуда лилась ледяная жидкость, раздался треск и мучительный крик. Я как во сне обернулся туда, и увидел, что корни вырвались из-под земли и сдавили алхимика, поломали его орудие, смяли доспех, и тянут, тянут извивающегося человека под землю. Двое стоящих рядом провалились по колено и спешно выдирались, забыв о собрате. Жажда выжить гнала их в стороны. Альферт захлебнулся криком, подавился грязью, сыра земля скрыла его запрокинутое лицо.

Ивовый человечек уже мчался ко мне, и тут меня наконец отпустило. Нашелся, боец! Умирать, так хоть ударь в ответ, не стой смирно, как овца. На! Получи, гадина!! Палаш свистнул и вырубил маленкую щепу из большого клубка, но страховидло и не думало убивать меня. Оно слушало стонущий шум дерева и мчалось ко второму альферту, который лил на лесного жителя прозрачную иссушающую смесь. Я еще раз ударил ивовому вслед, но сумасшедше скачущий выморок был уже далеко.

— Алебарды! Бей в лед! — крик Рутгерда Пайка был такой зычный и мощный, что перекрыл все остальное. Дерево застонало, когда с десяток алебард и гизарм врезались в него слева, как раз туда, куда с полминуты лилась леденящая жидкость. Она проникла и в ветви, и под кору, оледенила ствол — теперь, врезаясь в древесину, стальные жала с треском дробили ее. Обломки и обрубки посыпались вниз.

Дерево неуклюже повернулось, хотело обломать древки могучим ударом, но солдаты отпрянули, они уже знали, какая силища содержится в руковетвях. Мы потеряли половину ратовищ в первой же сшибке, когда пытались принять церунов на копье и удержать, пока остальные расстреливают, поливают и рубят их. Не вышло. Поэтому сейчас черепахи били редко, но верно, тут же отдергивая древко.

Да и правая половина ходячего древа была не просто так усыпана бесцветной мукой: порошок хоть действовал и медленнее, чем леденящая смесь, был столь же коварен. Церун ударил раз, другой, шагнул вперед, да только хрустел все сильнее и сильнее! Кора вокруг движущихся ветвей внезапно полопалась, и одна из рук отвалилась с душераздирающим треском. Не выдержала силы собственного удара.

Дерево остановилось, как вкопанное, да так и стало, не в силах больше сдвинуться с места. Бесцветная сыпь забирала всю влагу, секунда за секундой иссушала древесную плоть. Листья сворачивались и сохли на глазах, рассыпаясь в прах от гула ударов, приходящихся в ветви и ствол. Все сделалось ломким и твердым, волшебная гибкость виталиса отступила вглубь, в самую сердцевину и в корни; жичая сила потратилась на борьбу с огнем, леденением, иссушением... Ратовища били сильнее, страшнее, опускались железной волной, опустошив церуну сначала один бок, потом другой. Обглоданное боем, дерево замерло, мелко содрогаясь от ударов, и больше не дергалось.

Алхимик, не старый, но седой, выпустил на церуна половину иссушающей пыли из баллонов у него за спиной. Он уже поднял трубу пылемета, чтобы прочисить — когда ивовый человечек напрыгнул на него. То ли не понимал, что уже поздно, то ли хотел помешать алхимику погубить следующее древо. То ли просто рвался уничтожить, отомстить.

Но на пути у сплетенной кучи ветвей встал один из черепах, Инграм, вот уж кто был болтун так болтун... почему я сказал 'был'? Инграм отличный боец, умный, хитрый — поймал на шипастую палицу, врезал ее в землю, чтобы удержать извивающегося ужасня шипами и тяжелым шаром. Смахнул часть ветвей топором, получи, гадина, получи! Я уже бежал к нему, подальше от обрубленного церуна, поближе к бою, чтоб хоть чем-то принести пользу. Ивовый человек выполз-перетек-вывернулся из-под моргенштерна, сотней веток-пальцев скользнул по рукояти вверх, по руке Инграма, почему я сказал 'был?', по плечу, нащупывая себе дорогу и уцепляясь так, что даже сильный удар не смог скинуть его. Топор завяз в массе шевелящихся мокрых ветвей, две из них выбросились вперед и безошибочно воткнулись Инграму в глаза. Солдат закричал. Ну же, еще чуть-чуть, я уже близко. Прут за прутом вонзались Инграму в шею, в уши, в нос. Мучительный рев и стон сотрясли его, руки бросили оружие, зарылись в шевелящуюся массу и со всей силы рвали ее от лица, прочь.

Мне оставалось два прыжка. Седой альферт, которого заслонил собой солдат, хладнокровно чистил алхимёт, словно глухой к крикам. Только закончить не успеет, ивовый человечек быстрее. Сейчас он добьет Инграма, соскользнет с него и... Огненная волна накрыла обоих. И Инграма, и ивового человечка. Я чудом успел отклониться, споткнулся, упал и покатился слева от разгорающихся фигур, спелетенных смертным боем. Отчаянный вопль ударил в уши, запах горящего человеческого мяса в ноздри, я вскочил и вместе с двумя панцерами на секунду замер посреди боя. Старший Пиромант Гир стоял напротив, и поливал своего и чужого из алхимёта в упор. Инграм еще был жив, еще боролся — но ведь он был уже обречен. Зачем ждать, зачем давать смертоносной твари сойти с потерянного солдата и прыгнуть на боеспособного? Разумнее сжечь обоих заживо, пока в проигравшем остались еще силы удерживать победителя?

'Эффективность — так зовут вашу мать, альферты, а не чертова Офелия или Гертруда', говорил Гунтер Шворц.

Искры сверкали в глазах пироманта, жадная струя огня слетала с его рук и кутала человека с ивовым поростнем в клубящуюся алую шаль. Инграм все равно уже труп, а так будет наверняка. Боевой алхимик Гир победно скалился, ничто не могло смутить пламя веры в его глазах. Для него в самой темной ночи всегда светило солнце.

А я разинул рот и стоял как дурак, потеряныш замызганный. Куда не прыгни, всюду клещи да тиски. Что делать-то?

Один из черепах ухватил второго за плечо. Рот панцера раскрывался и закрывался беззвучно, как у рыбы, выброшенной на берег. У второго по дрожащему подбородку текла слюна, то был вовсе не страх.

— Нет, — наконец хрипло выдавил первый почти в ухо собрату, увлекая его в сторону, прочь отсюда. — Нет.

Тот дал себя увести, потому что рядом бурлил бой, приближаясь к точке кипения, а хороший солдат не может стоять в стороне, когда сражаются его товарищи. А я остался. Нельзя думать, пытаться понять. Найди Командора, ты ему нужен, беговой.

Вокруг стало пусто: этот церун готов, солдаты ушли влево, где сохранился строй и грохотал адский хор из криков, скрежета и медвежьего рева.

Ха. Рыжий Альб, измятый, израненый, но живой выбрался из поредевшей кроны и, порыкивая от боли, срыгнул вниз. Этот панцер пережил церуна, ухватившего его с земли. Невозмутимый седой альферт наконец прочистил свой пылемёт, завесил на спину, легким шагом подбежал к Альбу, отвел окровавленную руку, которой тот ухватился за бок. Там была пробитая дыра, сам церун нашел время ударить бойца, и смог пронзить панцирь у него на боку. Альб отрубил и выкинул ранивший его сук, но обрывки черной стали ушли от удара вовнутрь, впились в тело и причиняли боль при каждом движении. Седой альферт понимающе кивнул и вылил рыжему в рану полпальца вязника. Тот задымил, впитываясь в деревенеющую плоть, панцер ухватил алхимика за плечо, рыкнул сквозь зубы, и кивнул. Что-то сказал Гиру и указал на другого церуна, который расправлялся с пехотой шагах в двадцати от нас. Гир жутко умыльнулся и вытащил из-под защитного кожуха две гренады с красными метками. Огненные. Альб нацепил их на бока, подобрал брошенный меч Инграма и двинулся к церуну. Хватай меня, великан, хватай. Я теперь древодер бывалый. Алхимики трусцой побежали за ним, наклонив стволы и расходясь в стороны.

Лиза, измазанная в грязи, ухватилась за мое плечо. Сигналов не было, команд не звучало, мы не знали, что делать дальше. Надо найти Командора.

— Эй, Померанц.

Я вздрогнул и обернулся. Гир смерил нас взглядом слегка косящих бледно-серых глаз и указал куда-то влево. Мы глянули и увидели, как двое панцермейдеров высятся над строем и держат дымящегося церуна жалами своих гизарм, цельнолитых из черненой стали. Дерево хлестнуло могучей ветвью, пытаясь смести одного из воинов в пружинных доспехах — но панцермейдера так просто не сметешь. Бревно ударило о наплечник, который выдавался вверх, защищая голову. Пружинного воина пошатнуло, но он устоял и лишь грузно переступил на шаг в сторону, вдавливаясь в мокрую землю. Продолжая держать ходячее дерево на железной привязи.

Ветви церуна двигались медленно, затрудненно, и тут я понял, из-за чего. Магия виталиса в дереве пригасла, потому что рядом был Командор. Ствол и крона церуна закрыли его от нас, но дым внезапно раздался узкой полосой, косая прореха прочертилась в нем сверху-вниз. Громада боевого молота мелькнула так быстро, что дым взбеленился, разметавшись в стороны. Пушинка врезалась в руковетвь, даже тут мы услышали хруст. Дерево хотело схватить Хаммерфельда и повалить, подмять под себя всем весом — но не срослось. Надломленная и раздробленная рука повисла, кривясь, вывернутая вбок. А молот уже снова свистел в воздухе.

Медведи яростно рвались к церуну, помешать людям атаковать его — но Черепахи держали их, и держали хорошо.

Я помчался туда. Командор даст приказ, скажет, что делать. Наконец бестолковый Померанц поймет, где его место, да хоть чем-то сможет помочь!

Сквозь тающий дым было видно, как громоздкая фигура Командора танцует-качается, будто ладный механизм; Пушинка летает в его руках, как заведенная, удар за ударом выкрошивает из дерева куски, обламывает ветви, дробит ствол. Церун пытался отвечать: ухватить молот, повалить человека ударом в грудь, обхватить его мешаниной вырвавшихся из-под земли корней. Но все время чуть-чуть не успевал — ведь перед тем, как вздыбятся корни, сначала волна виталиса плеснет туда из сердцевины древа. Энергия стихии дает ожившему древу силу двинуться с места. И своей пронзительный чистотой взгляд Хаммерфельда видит эти токи, и потому предугадывает движения древа. Ветви сомкнулись в воздухе, а молот обрушился на ствол, трещины зазмеились по телу церуна словно струйки крови; удар, нацеленный человеку в грудь, пришелся в плечо и соскользнул, лишь пошатнув Хаммерфельда; вздыбленные корни ухватили пустоту, где он только что стоял. Двое люгеров Командора, держащихся позади, сообразили швырнуть туда по гренаде, два взрыва слились в один, клочья корней разметало во все стороны.

Дерево застонало, загудело, будто могло кричать от боли. Оно не могло теперь сдвинуться с места, обрывки корней рыли землю, часть сохранилась в глубине, но ее уже не хватало для того, чтобы двигаться. Последняя целая руковетвь ударила по человеку-крепости, но Командор переступил вбок и вдруг всем весом ринулся, врезался в ствол и стал гнуть его к земле.

Я был уже в трех-четырех прыжках от них; видел, как озверевший вал медведей пытается пробиться сквозь упрямую черненую сталь, когти скрежетали по броне, мяли ее, бешеные морды утыкались в умело подставленные щиты, а сверху и в прорехи из-под щитов били, били и били шестоперы, топоры, клевцы. Кровь и рев слились воедино, заливая лица, морды, щиты и мечи.

Даже заваливаясь вбок, церун возвышался над Хаммерфельдом вдвое. Было странно видеть, как нечто настолько большое и сильное — так безнадежно уступает человеку. Хотя, разве наш Командор просто человек? Два пружинных воина изо всех сил нажали на черные гизармы, и втроем они повалили искалеченного церуна наземь. Он захлестнул одного обрубками руковетвей, тот упал набок и завяз в земле, в ветвях, ветви сжимались, пытались смять панцирь, но силы в них не хватало. Второй пружинный воин зазубренным мечом врезался в оббитое о солдат бревно, завяз в нем, рванул на себя, словно пилу...

Я как раз подскочил, вместе с двоими люгерами стал поднимать тяжеленного человека-крепость, хоть чем-то сгожусь, хоть на что-то нужен! 'Померанц? Нашелся наконец!' будто крикнул кто-то в стороне.

В ночном сумраке и призрачном свете лун грязь, облепившая доспехи, поблескивала чудной, насмешливой инкрустацией. Кровь казалась такой бордовой, почти что черной. Зеленая трава, местами еще не вытоптанная, торчала оборванными клочьями. А черепа на щитах у Черепах белели ярким, призрачным светом, будто светились в темноте. Они проглядывали из-под крови и грязи, как облики нежити, оскалившиеся, глядящие на нас, живых.

Сразу несколько медведей прорвались сквозь черепаший строй, один из них метнулся ко мне, рык клокотал в его глотке, страшная рана рассекла морду. Удар топора истребил один его глаз, но второй сверкал яростью. Я только успел развернуться, а он уже грузно, но так стремительно подскочил и ударил когтистой лапой мне по голове. Я видел, как мохнатая и забуревшая в крови лапа накрывает узкое, изумленное лицо мальчишки-адьютанта, как черные когти плавным, льющимся движением вспарывают шлем, лоб и череп, сдирают нос, глаза и рот, как четыре смерти проходятся по лицу парня, который был веселым и глупым, мазилой-стрелком, но метким на слова, в голове у которого гудели, словно рой пчел, тысячи наблюдений и метафор, словечек и идей, так и не вылетевших наружу, так и оставшихся в этой голове навсегда, так и доставшихся полевым червям.

Откуда я все это увидел? Почему это я, Витль, такой горячий и взъерошенный, был? Был? Откуда знал про матерей и детей Уве Брандта, и что Инграм сейчас умрет?! Откуда знаю, что вот-вот...

На мгновение мир стал серым, все вокруг потеряло цвет и облеклось сумрачной мглой. И я увидел, как с тревогой и страхом мне в душу смотрит женщина-ворон, пронзительная и страшная. Чужая, невероятная, своя. Я был Анной, которая была мной, который был Презрителем, который смотрел в ближайшее будущее всех и вся на этом поле — и трое нас соединились на один краткий, пронизывающий миг. Понятно, от кого я знал про детей и матерей Уве, про судьбу Инграма и смерть адьютанта Витля.

Сразу несколько медведей прорвались сквозь черепаший строй, один из них метнулся ко мне, рык клокотал в его глотке, страшная рана рассекла морду. Удар топора истребил один его глаз, но второй сверкал яростью. Я только успел развернуться, а он уже грузно, но так неотвратимо подскочил и ударил когтистой лапой мне по голове — но стальная рука Хаммерфельда поймала лапу, сомкнулась и дернула в сторону. Молот пронесся в ночном воздухе, источая бледную, прозрачную Чистоту — и я увидел, как светлеют и съёживаются при его приближении черные колдовские когти, страшные клыки и наросты лесной брони. Как магию смывает, будто налет талого снега кипятком, и открывается морда зверя — раненого, не понимающего, что происходит. Чужого на этом празднике смерти.

Страшный удар вломал череп медведя, я разглядел, как половина морды вмялась внутрь, нелепо-бесформенный вмяток остался ему вместо головы. Зверь с чавкающим звуком сполз с Пушинки и замер измятой мертвой шкурой на земле. Командор закрыл меня, и, не оборачиваясь, выкрикнул:

— Ригор! Трави!

И пока несколько копий справа и слева от нас выдвигались вперед, не подпуская медведей; пока Ригор Мортис, негомант, выпускал в их сторону веер болотно-светящихся зеленых миазмов из своего алхимёта, мы оказались в островке спокойствия, всего-то секунды на три.

— Померанц, — прогудело из-под сплошного шлема-ведра. — Ты какого низверга потерял на передовой? Пшёл вон, малец!

Я глубоко вдохнул, нырнул под пики и, пригнувшись, помчался назад, забирая вправо. Мозги словно вправились на место. Нет приказа? Реши сам. Я бежал к Аскольду Бирру, узнать, как там у них, на правом фронте. Ленивцы и Скорпионы до сих пор не запустили световой сигнал, ни победы, ни беды. Вот и проверим.

Кровь и чистота

Глава восьмая, где решается будущее. Где встречаются Хаммерфельд и Берегор.

— Герр Дедушка, это же была малюсенькая армия! — воскликнул Ганс. Кулаки его, в белых суконных перчатках, были плотно прижаты к бокам, локти симметрично торчали назад. Застыв по стойке 'смирно', кадет не мог и пальцем двинуть, а потому с чувством выпятил узенький подбородок, что б указать на панораму. Где кольцом вокруг Долины блестела река из бирюзы, громоздились маленькие, аккуратные мраморные скалы. Где по углам вздымались четыре темных, с локоть размером, кургана, а посередине очень высокий, почти по грудь Гансу, хрустальный холм Презрителя.

— Вы сражались на краю света, за крохотный клочок земли. Значит, и битва была маленькая! Не важная.

Мундир Ганса был светло-серый, парадный, с золочеными пуговицами и ярко-голубой лентой кадета. Внук стоял, вытянувшись по струнке, но смотрел на отставного генерала задорным и сияющим взглядом. Гордость была в его осанке, в его указующем подбородке, ровнехонько замерших носках, во вздернутом носу. Гордость — и вызов.

Полковник Брехт, который приходился генералу младшим сыном, а юноше — отцом, стоял слева, в белом мундире, как и положено военному-нульту. Лицо полковника чуть омрачилось, сжатые губы отвердели, но он ничего не произнес, признавая за отцом право первого ответа. Отставных генералов не бывает, так говорили выпускники и члены Вермарка. Каждый из присутствующих военных был готов не только отдать честь деду, но и выполнить его приказ, если таковой внезапно последует.

Члены высоких семей, приглашенные кадеты Вермарка и прочие гости смотрели на Брехта-старшего. Но лицо старика не выразило эмоций. Поправив свою инкрустированную металлическую ногу, герой Великих Канзорских войн глянул на подиум, венчавший залу. Ведь человек, одиноко сидящий там, выше всех — тоже сражался у Долины Презрителя в ту памятную ночь.

Немедленно все взгляды обратились к Канзору. Глава империи расположился на жестком стальном кресле с высокой спинкой, два кованых орла держали солнце у него над головой.

— Маленькая битва? — произнес Канзор. — Бойцы там гибли и превозмогали смерть так же, как и в большой. Она не казалась маленькой каждому из тех, кто выстоял, и каждому из тех, кто остался там навсегда.

Генерал Брехт скупо кивнул, удовлетворенный.

— Бывают крупные сражения, — сказал он. — Бывают огромные. Но не бывает малых.

Два церуна возвышались над полем: один пылал и сражался с остервенением смертника, другой был почти невредим — и вокруг каждого рассыпался хоровод канзорских трупов. Не просто трупов, а элитной пехоты Хаммерфельда. Бешелки и шипунцы для этих закованых в черненую сталь воинов были что кошки: когти и зубы бессильно царапают латы, шипы скребутся, ломаясь о бувигеры. Один, два удара — прощай, комок скверны. Они лишь отнимали на себя время и внимание, пока рука-бревно крутнется и ударит, сломав голову, или пока медведь прорвется к тебе за щит.

Урсы, усиленные магией леса, встали могучим противником: вот двое навалились на четверых людей, уже знакомых мне. Лапа врезалась в грудь Игора-насмешника, доспех встретил ее скрежетом, когти силились одолеть черненую броню, но не смогли, лишь малая вмятина и грубые следы потянулись сверху-вниз. Но Игора шатнуло от силы удара, вторая лапа схватила его за наплечник, один из когтей попал в сочленение, проник под стальную складку и впился в плечо. Урса пытался ухватить наплечник, разодрать латника. Бонзо-молчун хлестнул шестопером из-за щита, точно по медвежьей лапе, зверь взревел, с кровью отдернув ее, Игор упал на одно колено и вскинул свой заслон, избавившись от когтистой хватки. Медведь, посчитав его упавшим, обрушился на Бонзо, тот не сумел удержать щит от тяжести удара, руку увело вниз, и распахнутая пасть урсы сомкнулась на его лице. Шлем не мог защитить все сразу, зверь рвал человека в клочья, ощеренная морда тряслась-елозила по окровавленной голове. Бонзо успел еще раз ударить шестопером, с отчаянием гибнущего, угодил урсе в голову, разбил колдовскую броню и оставил окровавленный след. Игор, вставая, разрубил медведю ногу топором, щитом вдавил его лапу в мохнатое тело, навалился всем весом, зажав ее — и бил топором по голове, снова и снова. Зверь ополз в траву.

В те же секунды, Адольф-богохульник встретил второго урсу, встретил хорошим косым ударом мечом по груди, шкуру раскроило, мясо медведя осветил бледный лунный свет. Но вместе с кровью, брызнувшей на латы панцера, на него выплеснулась и ярость зверя. Лапы сжали руки, не позволяя повторить удар или отмахнуться щитом; клыки вонзились в шею, а сила укуса оказалась как вес троих солдат. Здоровая туша пригнула Богохульника к земле — погребая панцера под собой, урса сдавливал страшную пасть. Если ты позволил медвежей пасти сомкнуться вокруг горла или головы — даже черненая броня уже не спасет. Чудище не прокусило ее, но смяло так, что кадык Адольфа вломался в горло, и он мучительно задохнулся минуту спустя.

Медведь не пережил его: Михель-магорез воткнул клык клевца глубоко в череп зверю, дернул, словно пытаясь притянуть мохнатую голову себе навстречу. Клевец застрял, опытный Михель бросил его, схватил запасной с пояса, ударил снова и попал клювом точнехонко в медвежий глаз. Урса потерялся в боли, и тут же ему точно влево ткнулось копье, пришедшее с заднего ряд — оно нашло сердце зверя и остановило его.

Пророчество Презрителя сбылось снова: Михель и Игор выжили, Адольф и Бонзо нет. А медведей никто не знал по именам.

Третий рычащий воин леса вцепился в предплечье Ланселя Брехта, но тот не дал зверю времени сорвать наплеч — а выхватил ручной огнестрел и ткнул прямо в глаз. Грохнул выстрел, едкий дым окутал мохнатую голову, злой рык задохнулся и заглох. Лансель высвободил помятый наплеч и перевел дух, сжавшись за щитом, а в следующий миг распрямился и обрушил удар шестопером точно в основание черепа другому медведю. Который раздирал наручи Тихони Марка, пробиваясь к голове бойца. Удар, еще удар, кровь, осколки магической брони и кости брызнули в стороны. За три биения сердца Брехт шагнул от смертной черты в шкуру дважды победителя — но ведь у него был штрайг, заряженный на крайний случай. Для остальных черепах, не из богатых семей, вкус битвы был горький.

Медведям приходилось не лучше: колдовская броня только на голове, а в грузное тело врубиться куда как легче. Урсы все лето отъедались на зиму, и надо пробить не только забуревшую шкуру, но и слой жира под ней — ну так что там шкура да жир против канзорской стали?! Бойцы быстро поняли, что удары в плечи деморализуют врага: с раздробленным или прорубленным плечом зверь теряет убийственный напор, не понимает, что делать. Медведь не солдат, он привык охотиться, а не сражаться. То же, если рубануть по носу — яростная боль перекроет бешеную ярость. Союзником солдата становится инстинкт зверя.

Но в первую очередь панцеров спасало построение. Щитовой строй прогибался, но держал медведей, два щита прикрывали сразу троих бойцов, первый и третий били одной рукой; второй, стоящий между ними, сразу двумя: клевец вонзался урсе в бронированную голову, застревая в кости; моргенштерн выбивал глаз. Рычащие воины леса продирали прорехи в щитовом строю, панцеры отступали и смыкались снова: кусай железо, ешь до отвала! Копейщики, хоть и не в большом числе — из-за ходячих деревьев целых ратовищ осталось вполовину — но все же доносили удары сзади. А нульты, хоть их было и немного, постепенно смывали с медведей лесную магию. Лишенный брони и раздирающих железо черных когтей, урса едва ли тягался с черепахой даже один на один. Попробуй выйти в шкуре и с ножом против панцера! Он рассмеется, отрубив тебе ногу по колено тяжелым топором.

Суровые воины, не знавшие пощады и жалости, не просили их и себе. Варко Месмер дрался со сломанной рукой, а Ганс Лутенберг не отступил и с выбитым глазом; плеснул туда огневицы, все одно глазу погибать, выжег всю боль и вернулся в строй, страшный, как демон войны.

Всех превозмог Франке Вольф: крупнейший из урсов продрал ему кирасу на животе: вспоротый живот Вольфа алел сквозь рваную щель, и там, в лениво стекающей крови, бугрились нетронутые кишки — доспех и поддоспешник крепко их держали. У многих Черепах прятались за поясами маленькие железные пузырьки, купленные у альфертов. 'Лучше в бою пролей, чем после боя пропей', ходила солдатская поговорка про жалованье у панцеров Второй северной. Да только лить вязник в живот нельзя: если кольцы задеревенеют, умрешь в страшных муках. Огневицей тоже заказано, пожжешь. Остается холодящая древесная слеза: заглушить боль, захолодить рану и отползти на перевязь. Но что-то внутри Франке сгорело напрочь, поэтому выжав пупырку слез себе в драну, панцер с презрением к телу, к жизни, ко всему на свете, кроме братьев в родном строю, подпихнул кишки обратно в нутро и продолжил бой. Доспех держит — и ладно, ветерок свежит — и хорошо. Две пики распяли медведя, Франке вонзил ему в подбрюшье клинок, с вывертом вверх, и еще раз, крест-накрест. Отомстил вспоровшему брюхо тем же, и смеялся над затихающим зверем, который ревел на земле, ухватившись лапами за живот.

Бойцы Хаммерфельда стояли насмерть, но не свою, а врага. Защити друга. Калечь недруга. Причини ему столько страдания, чтобы жалость к себе и страх пересилили боевой напор. Чтобы враг заскулил, замолил о пощаде, пополз прочь на брюхе в луже собственной крови.

Ярость зверей была незамутненная, как у большого ребенка, выплеснется и закончится; а жестокость видавших виды солдат оказалась изощренной и злопамятной. Столкнувшись с ней, зверь чувствует недоступный его понимаю Разум, чует мир с другими законами и Силу, какую ему никогда не ододеть и не превозмочь. Поистине, чудовища леса страшны, но люди страшнее; обычные медведи давным-давно бежали бы, встретив полный злобы панцирный строй. Но эти урсы не уступали людям в презрении к своей смерти, и остервенело рвались вперед, с упорством, не присущим зверям. Боль пылающей матери-леса и приказ Йюля держали медведей в узде ярости. Кровь в жилах защитников Долины стучала в такт набегающим волнам отца-реки.

Единение связало их от мала до велика, и Хаммерфельд не мог развеять это живое единство чистотой — оно было как корни леса: глубокое, всеобщее, древнее. В магическом лесу, все с самого рождения чувствуют эту общность и живут в ней. Поэтому со стражами низверга приходилось драться, жестоко и кроваво. И солдаты выполняли свой долг. Защити друга, калечь врага. Для многих из Черепах то был не смысл боя — смысл жизни.

Но против церунов, как ни геройствуй, как ни ухищряйся, панцеру не выстоять! Броня, близкая к неуязвимой для пехотинца — ну врезал ты в ствол, и что? Только щепки летят. Ответный удар невыносимой мощи валит бойца, цепкие лапы выдергивают вверх, корни рвутся из-под земли, пытаясь ухватить...

Боевая алхимия-мать! Против церунов только она спасала солдат. Она переломила ход боя и позволила сломать древесный хребет — без нее здесь было бы кроваво-стальное месиво, а с ней трещало и лопалось стеклисто-деревянное. Но альфертов не хватило, чтобы справиться со всеми церунами. Двоих обездвижили суховеем и ледяницей, еще одного дожгли огнем, четвертого поверг Хаммерфельд... а двое оставшихся в это время натворили бед.

Вот полный сил лесной хозяин, утыканный ратовищами со всех сторон, облепленный панцерами, которые, словно железные псы, пытались то ли рубить, то ли валить его — затрещал, вскинул ветви и ушел под землю мгновенно, словно канул в пустоту. Ратников, думавших, что наконец удержали его, разметало, двоих утащило корнями вослед, засосало, рука торчит из взбитого дерна и шарит, не в силах найти, за что уцепить. Кто-то упал вперед, кто-то назад, оружие повылетало из рук и ушло во вздыбленную землю, ищи-свищи. Правда и опасности больше нет, всю мелочь вырезали, церун ушел в одиночку. 'Вставай, лежебоки!' кричит Рутгер Пайк. 'Тащи своих!'

А древо вывинчивается из-под земли в другом месте боя — прямо позади черепашьего строя — спереди напирают медведи, сзади воздвигается он, могучий и нежданный. Крики, треск. Ветви, сомкнутые для нырка под землю, гибко раскидываются вширь, сбивая с ног солдат, ломая строй. Панцеры бросились врассыпную, оказавшись меж двух наковален. Отойти и собраться сзади.

Марк Тихоня упал, Лансель глянул наверх с открытым ртом. Ужас блестел в его глазах, ужас потерять все. И панцер рванул назад. Церун наступил на Тихоню, тот задушенно вскрикнул и сломался, вбитый в землю. Лансель бежал прочь, к Труди, к детям и внукам — но замер, осознав, что потерял друга. Что отступил и бросил его на смерть. Лицо аристократа побелело, мечты о жене, о том, чтобы стать достойным мужем, всеобщим любимцем, гордостью отца и семьи, выветрились из головы. С диким криком он бросился на церуна, на оббегающих его медведей — один-единственный из всех. Презритель равнодушно скользнул по Ланселю взглядом, кто ему этот мальчишка? Лишь еще одно сбывшееся пророчество. Десятитысячное, стотысячное...

Я вдруг осознала, что тянусь к Хаммерфельду, неодолимо и пугающе. Не знаю, почему. Я призрачной тенью мечусь над битвой, кружась вокруг железного великана, будто он планета, а я луна, привязанная к нему узами притяжения. Только что Хаммерфельд спас меня... то есть, Витля... Жизни смешались в голове. Внутри все дрожит от осознания того, что неминуемая смерть обернулась спасением благодаря этому человеку. Он одолел пророчество Презрителя, который предначертал Витлю смерть.

Тоска и отчаяние пронзают меня насквозь, тянут упасть в руки Хаммерфельда и остаться там, безвольной куклой в его власти. Во мне совсем не осталось борьбы, я не в силах с ним драться, а готова покориться его воле. Что со мной?! Почему?! Вместо ответов, внутри ворочается дрожащий страх. Очнись, Анна. Думай!

Хоть я и не способна проникнуть за заслон Чистоты, окутавший Командора, но знаю, как он сумел расправиться с непобедимым церуном. Закованный в глухую лехтовую сталь, нульт понимает каждое движение врага еще до того, как оно запоздало прорвется наружу — потому что сначала он видит потоки виталиса внутри ствола. Волна силы прошлась от сердцевины к руковетви, и повинуясь ей, руковетвь бьет — только железный воин уже знает, куда она ударит. Хаммерфельд чувствовал движение магии и ток стихий вокруг, а стихии текут повсюду, во всех вещах и существах. Поэтому, не снимая глухое бронированное ведро с головы, железный воин видел, как урса кусает черепаху, и как тот бьет его в ответ, как копье протягивается с заднего ряда и вонзается другому урсе в сердце. Благодаря Чистоте, он ощущал даже то, что происходит за спиной.

Но он не видел и не чувствовал меня. Серой тенью я проносилась все ближе, словно мотылек, вьющийся вокруг слепящего огня. Круг, вираж, круг, я пронеслась совсем рядом с Хаммерфельдом, боялась его, но в то же время стремилась коснуться его вороньим крылом. Кончики перьев прошли сквозь нагрудную броню, почти дотянулись до тела. Все во мне сжалось одним желанием: проникнуть внутрь, преодолеть его защиту и втерзаться в живое, горячее сердце. Нырнуть в бьющуюся в нем жизнь, и... Что 'и'?!

Это был ошеломляющий инстинкт, сильнее воли, в нем сплавились отчаяние, страх и неодолимая жажда, словно если я не прикоснусь к нему, то сейчас же погибну. И я почти преодолела барьер Чистоты, почти прорвалась за ослепительное сияние — но холодная воля Презрителя дернула назад. Я была его всепроникающим взором, и сейчас он обратился в другую сторону. Туда и лети, Анна.

Я мчалась сквозь поле битвы, словно луч тьмы, который должен коснуться каждого и собрать общее знание, понять, каким будет исход. Силы двух маленьких армий находятся в шатком равновесии. В начале сражения, клубки судьбы скакали из рук в руки, отдельные личности и их решения значили много: потому что у полководцев и героев сражения был еще какой-то контроль над расстановкой и движением отрядов. Теперь же все сплелось и увязло друг в друге, рассыпалось на сотни отдельных клинков, рук и ног. Нити судьбы дергались друг за друга, мешанина растянулась по всему полю, все увязли в нитях событий, не было клубка в руках одного человека или в лапах одного зверя. Битва вошла в такую фазу, когда влияние распределено почти равномерно, когда стойкость или слабость всех и каждого значат больше подвига одного. Где-то сгустки линий сплелись и спутались теснее, где-то реже, все поле боя превратилось в ткущееся само по себе, в сотни нитей, полотно.

Но два величаших сплетения не исчезли. Наоборот, они стали крупнее. Два клубка вероятностей, каждый из которых мог изменить результат сражения у Долины, изменить судьбу Презрителя и исход заговора низвергов, перекроить развязку кризиса и завершить всю пятитысячелетнюю историю древних Холмов. Хаммерфельд и Берегор.

Пронизанная силой Пророка, я внезапно узнала, почему мы неотрывно смотрим эту битву, так подробно и неотступно. Презритель все время старался удержать это знание, но мы с ним стали почти одним целым, и в определенный момент подточенная его безумием и слабостью стена рухнула: не только его мысли проникли в мои, но и наоборот. Мне в сознание хлынул поток потрясающих воображения картин.

Огромные врата посреди расколотых равнин. Сквозь гигантские расколы дышит звездчатая фиолетовая бездна, равнина вздымается и опадает, дышит. Сердце континента, стройка тысячелетия, вокруг врат снуют летающие корабли, плавают летающие города.

Каменный лес, мертвый уже тысячу лет, окаменевший и застывший в инее. Прекрасный в причудливом переливчатом сиянии дальнего севера. И я вхожу в него, чтобы получить ответы на главные вопросы. Чтобы встретить истинного провидца. Я, Презритель.

Бурая, черная и красная, три волны захлестывают город башен, стоящий высоко на прибрежной горе. Бастионы рушатся, схарры сметают все на своем пути. Вслед за ними идут огры, за ними — собакоглавые. Огромная армия пробиватся к центру города. Их путь лежит к Янтарному Храму, где ждет...

Беломраморные колонны Рейхмарка, алые полотна, золотое солнце. Все двери и врата распахнуты, людское море кажется пестрым и бесконечным. Суд людей над богами. Подсудимые стоят неподвижно.

Хальда, у меня на руках. У меня, Анны. Темные кудри, по щекам текут слезы. Не уходи, умоляю я, не уходи. Ее глаза закрываются.

Небо трепещет, когда в последний бой идет Ардат. Алое пламя ее гнева восходит колоннами, испепеляющими города, пронзает весь мир. И люди содрогаются. И Луны падают вниз. Одна за другой.

Я вдруг осознала, что значение этой маленькой битвы куда больше, чем мы могли представить. Будущее всего мира зависит от того, сумеет ли сегодня Презритель вырваться из своей тюрьмы.

Стойкость сынов Канзора, огонь веры в их глазах, готовность вытерпеть все испытания, чтобы спасти Раненый мир от скверны; праведная ненависть детей леса; гнев и надежда, сплетенные в немыслимый узор — каждая слабость и подвиг воителей, сошедшихся здесь, имеет значение. Но все больше нитей сходятся отовсюду к двум жарко стучащим сердцам.

Они сближаются. Скоро одно из них остановится, а другое продолжит стучать. И чье сердце выживет — окажется важным для всех. Последствия веером расходятся на весь Север. На весь Мирн и на весь Инран. Идут на годы и столетия в будущее и даже в прошлое, меняют весь облик мира.

Презритель из последних сил, со всем опытом пророка и мудростью мага времени всматривался в узор, чтобы предугадать исход этого боя, чтобы понять, какая судьба его ждет. Он не мог провидеть собственное будущее и судьбу Хаммерфельда: сияние Чистоты слепило всевидящий взор. Но Тадеуш Крамм умел просчитывать вероятности, знал, как сопоставить силы и слабости сотен существ, их личности, надежды и привычки, и соткать в уме тот призрачный узор будущего — Пророчество — который ответит на мучавшие нас с ним вопросы. Освободится проклятый или останется в тюрьме? Смогут Лисы узнать правду о заговоре низвергов и донести до Хилеона, до королей и архимагов Севера? Или они умрут здесь, и знание канет в темноту вместе с ними?..

Все двенадцать зрачков Презрителя вглядывались в Берегора, стремясь проникнуть под шкуру выростка, осознать его душу и суть. Низверг хрипло дышал, содрогаясь, распятый ветвями хранителей. Полторы тысячи лет, столько прожитых жизней, столько надежды и ожидания, столько боли и мольбы. Его сердце билось отчаянием и верой, что он будет спасен. И в такт его биению, два могучих воителя сходились навстречу друг другу.

Берегор бежал первым из урсов и церунов. Но перед тем, как яростная лесная волна сшиблась с острыми железными скалами, огромный медведь остановился и выждал, пока все вокруг не вступят в бой. Он не торопился, он знал, что ударит последним. А вначале, возвышаясь над головами людей и урсов, оглядывал битву, как хозяин; спокойный рык клокотал в его горле, глаза искали, в какую брешь ударить, где нанести больший вред.

Берегор не был сыном леса. Рожденный в лесном единстве, он быстро перерос его. Чудовищный медведь не подчинялся Йуллю и пришел сюда не на зов горящей матери. Он пришел потому, что кто-то вторгся в его Долину, в его землю, и осмелился хозяйничать там, где хозяином был Берегор.

Сильнейший из живущих здесь, выросток стоял высоко над остальными, всегда глядя на мир сверху-вниз. За всю свою жизнь он не нашел достойного врага, хотя всегда искал его — чтобы убить. Сильнейшего из медведей он убил еще задолго до того, как вошел во взрослый возраст. Тот тоже был выростком, но бывают выростки, а бывает Берегор.

Молодым он поверг Виира, царя лощин, и не добил лишь потому, что церуны и дриады защитили свина, сомкнули лес над его израненой тушей, швырялись сгустками боли, шума и яркого света. Берегор не боялся их магии, он в ярости растерзал одно из деревьев, оставив его дочь истекать зелеными слезами агонии. И тогда появился старый дейдре, а с ним пришли церуны. Берегор хорошо запомнил этот день, потому что тогда второй раз в жизни встретил силу, превосходящую его. Он без труда уничтожил бы одного церуна, но вся мощь леса вздыбилась в тот день против медведя, и он отступил, признав священство деревьев и духов. Он больше не трогал то, что принадлежит фэй. Но искать настоящего врага — не прекратил.

С каждым годом Берегор уходил все дальше из Долины, иногда обрушивая горе на жителей окрестных селений, но всегда мимолетное горе: выросток лишь пробовал людей, ждал, как они огрызнутся. И увидев, что их зубы крошечны и смешны, разворачивался и шел дальше. Если не воюешь с зайцами и белками, то что тебе поселенцы Холмов.

Иногда он встречал выростков или чудовищ, которые в изобилии водятся в Ничейной земле. Каждая встреча была для него радостью, потому что тогда он мог сделать главное, ради чего жил: убить. Не никчемную тень жертвы, а достойного смерти врага. К сожалению, таких было очень мало.

Однажды он встретил медведя, почти равного по силе — то был выросток Дикоброзд. Два гиганта сошлись в туманный день, Берегор пришел на его землю и вышел по меткам к его норе. Схватка была долгой, болезненной и кровавой. Они ревели, молчали, расходились и сходились вновь. Если бы не метровые иглы, которыми щетинился Дикоброзд, хозяин земли на ней бы и пал. Но Берегор все не мог добить соперника, тот съёжился, как колючий шар, и медленно уполз в нору, спрятавшись в глубине. Берегор рыл лапами кровавый след, все внутри желало довершить дело, убить. Без убийства победа теряла смысл.

Он мог бы взять его измором, охотиться, не отходя слишком далеко от норы, и дождаться, пока Дикоброзд выйдет, лишенный иного выбора. Но Берегор не умел ждать. На следующий день он потерял терпение и ушел дальше.

Порождение пропитавшей Холмы магии, выросток всю жизнь пожирал ее, впитывал и рос. Копаясь в скрученных черных деревьях, поедая наполненную током стихий сахру, черевицу или мурву, любую из трав и ягод, кореньев Древней земли, вгрызаясь клыками в трепещущую жертву, напоенную силами стихий, Берегор сызмальства учился различать, находить, преодолевать их силы своей. Земля Холмов взрастила его, и выросток не просто хорошо чуял магию и ток стихий. О нет, он умел справляться с ней. Направлять ее, дышать ею, жить и убивать ею. Самые густые чащобы расступались перед ним, ручьи текли к нему, меняя русло, когда Берегор хотел пить. И с каждым прожитым годом он усиливал свой дар.

Он научился проникать сквозь младшие обелиски к малым захоронениям, и разрывать их в поисках не добычи, но достойного врага. Иногда Берегору удавалось разобраться в хитросплетениях магических защит и докопаться до погребенных там тварей: тогда он освобождал пленника и сражался с ним. Разные твари встречались ему на пути: бесцветная, хладная нежить; пузырящиеся заразой демоны мерзости и плоти; монстры чужих измерений, пахнущие нерушимостью Ордиса, буйством Ментала или колючей жадностью Огня. Существа Хаоса, от которых цветные пятна плясали перед глазами, а в носу свербило безумием.

Твари были разными, но результат один: Берегор побеждал. Он убивал соперника, а значит, мог жить дальше. Оставив бездыханное тело или истлевшие останки, он возвращался в Долину. До следующего похода — в другую сторону и дальше, чем в прошлый раз.

Однажды он вышел из леса и увидел равнину, и широкую реку, сверкающую в солнечных лучах. За рекой стоял город на холме, и Берегор двинулся туда. Одолел равнину, переплыл реку, и вышел к городу. Проломил стену, вошел в торговый квартал Мэннивея, люди здесь оказались глупее поселянских, и путались под ногами, вместо того, чтобы умчаться как можно дальше при первом же приближении выростка. Смахнув тех, кто мельтешил сильнее, медведь опрокинул две повозки с едой, но не тронул ее.

Несколько магов пытались приручить его чарами, прогнать страхом и обжечь огнем; Берегор с удивлением смотрел на их жалкие попытки, заклятья впиталась в его шкуру — слабые, маленькие завитки. Он шел вверх по улице, к каменной стене, за которой крылся Гершин. Шел, чувствуя там, впереди, множество сил.

Первую ханту он разметал, не тронув и когтем, словно и не заметив, даже не искалечил никого из пытавшихся остановить его. Просто раскидал усилием воли, гудящим рыком. Бронзовые бирки, словно волчата по глупости окружили медведя, но тут же поняли, с кем связались и с воем бежали, поджав хвосты.

Вторая ханта набросилась неожиданно, сверху и снизу, справа и слева, силой четырех стихий. Один бил с воздуха, словно молнекрыл, второй из-под земли, как кусачий крот, третий жег огнем, четвертый леденил водой. Берегор чувствовал слабую магию в серебряных бирках у них на плечах, и сильную в руках. Он громко взревел и обратив их заклятья вспять, заставил расплескаться бурлящими волнами в воздухе. Размытый за сверкающей пеленой, скакнул влево и убил мага огня: от удара выростка огненный щит лопнул, как дутый пузырь. Поймав лапой вихрь из воды и льда, медведь швырнул его высоко вверх, в мага воздуха, оледенил ему руки и тело — тот с воплем ужаса камнем упал вниз, с хрустом врезавшись в мостовую.

Каменный шип, идущий из-под земли, вырастал, повинуясь кинетическому заклятию мага тверди; Берегор изогнулся и пропустил шип; а импульс, выбросивший его наверх, ухватил пастью и дернул на себя. Волна энергии, сфомированная магом, накрепко связана с ним до момента, пока заклинание не разрешится — человека рвануло и ударило о землю изнутри каменного кокона, где он прятался и считал себя защищенным. Даже твердолобый мастер камней не выдержал такого удара. На лице оставшегося заклинателя вод отразился неверящий страх. Он обратился быстрой волной, чтобы утечь-убежать — Берегор вдохнул полной грудью, ураганный ветер пронесся по улице, и волну принесло прямо в пасть выростку. Тот взял и выпил отчаянно бурлящего мага.

Даже будучи проглоченным, водяной не сдался, он булькал и рвался наружу; медведь не знал, как убить того, кто у тебя в желудке, но при этом еще не мертв. Поэтому, вытерпев с минуту, мотая мохнатой головой и недовольно ревя, Берегор наконец сдался — его вырвало магом. Недоуменно глянув на грязную, в клочьях пены, лужу, выросток сплюнул остатки и пошел дальше в гору, к золоченым воротам в Гершин.

Там его ожидала третья ханта, они не прятались. Их было восемь, с золотыми бирками на плечах; большинство носители стали, воины, а не заклинатели. Берегор не знал, что встретил сильнейшую боевую группу Мэннивея — но это был самый страшный бой в его жизни. Они двигались быстро и слажено, били больно и точно, со всех сторон, умели пробивать его броню. Их собственная защита была или в нечеловеческой быстроте, или в закаленной огнем и магией стали, а еще в возникающих по мановению пальца силовых щитах.

Но они не понимали истинной силы Берегора. Им казалось, что о нем говорит внешность: громада мускул и брони, сильный и яростный зверь. Но настоящая мощь медведя была куда страшнее, и пряталась внутри: в дыхании стихий, в цепком разуме испытанного воина. В его глубочайшем стремлении убить.

В первые мгновения боя враги не пытались использовать все, что у них было: думали, справятся обычными средствами. Тоже привыкли побеждать.

Когда он двумя ударами убил двоих — под его лапами, их великолепные зачарованные доспехи сминались точно так же как дешевые и немагические, их шеи и грудные клетки ломались так же легко, как у обычных поселян — остальные поняли серьезность положения. И обрушили на него все, чем владели. Все козыри на один раз, все сохраненные на черный день ценности. Берегор оказался в эпицентре шквала из ударов и заклятий, вспарывающих мостовую и ломающих стены домов там, где он успевал увернуться. Каждую секунду он был на волосок от увечья и даже гибели, и только тончайшей тропой инстинкта и разума успевал принимать единственное верные решения, чтобы выжить и убить. Каждая из полученных в этот момент ран вгрызалась в тело не только болью, но и ослабляла выростка: он захромал, на минуту ослеп, кровь взбунтовалась и неровно стучала в висках. Но Берегор справился. С трудом закружив их собственную магию вокруг себя потоком-щитом, медведь сбежал внутрь дома, на открытом пространстве ему было не выстоять.

Два заклинателя попытались обрушить на него крышу. Они обращались с силой стихий искусно, но она не была их плотью от плоти, их дыханием, как у Берегора. Выросток яростным рыком направил удары так, чтобы дом рухнул на них. И тот рухнул, одного из людей накрыло разломленной стеной, второго ранило и оглушило обломком. Выскочив сверху, из дыма развалин, словно ожившая скала, Берегор схватился с тремя самыми сильными из врагов, ранил одного, и сам получил две глубоких, болезненных раны. То были могучие воины.

На мгновение все застыло. Медведь пытался отдышаться и выреветь боль, усмирить кровь, убрать алую пелену животной ярости, застилающую взгляд. Люди вспыхивали магией жизни, исцеляя раны тем, кого он не успел добить. Ветер сгладил клубы дыма и пыли, они смотрели друг на друга, пригнувшись перед броском: ханта и Берегор. Людей осталось четверо из восьми.

Но тут выросток почувствовал, как повсюду: на стенах Гершина, на стенах Мэннивея, на крышах домов, по улицам сверху и снизу — проявилось очень много врагов. Жала оружия и магии потянулись к нему со всех сторон. Он понял , что даже если победит эту ханту, теперь против него встали сотни бойцов. Они встретились глазами с вожаком ханты, единственным, кто сумел увернуться от удара Берегора.

— Бей! — закричал тот. И Мэннивей ударил, все ханты, от мала до велика. Воздух забурлил и заискрился всеми цветами, росчерками, импульсами и сгустками энергии всех видов и форм. Сотни заклинаний, стрел, алхимических гренад обрушились на выростка.

Но Берегор не дожидался того момента. Он уже мчался сквозь улицы, назад, прочь из города, оставляя кровавый след. Часть ударов настигли его, но большинство взорвались адским шквалом позади и послужили ему щитом и стеной, отгородившей беглеца от преследования.

Впереди был отряд армии, темно-серые формы, треугольные щиты и тяжелые копья — набегая на них, Берегор в момент удара яростно вздыбил шерсть. Вздыбил каждый из завитков. Вся накопленная магия, которую метали в него враги, раз за разом, битва за битвой, последние несколько лет — сорвалась с его шкуры многоцветным, многослойным ураганом. Пространство вокруг выростка исказилось, разряды взбешенных стихий разметали людей, Берегор прорвался через них и оказался в приречном квартале. Там его уже не преследовали, беднота разбегалась прежде, чем выросток оказывался в пределах видимости. Они привыкли и умели прятаться при первом же отзвуке опасности.

Израненый медведь рухнул в реку и поплыл. Несколько десятков летающих людей нашли его; над головой нависла тень — смешение дерева и железа, летающий корабль, завис в воздухе. Грянули донные пушки, и Берегор понял, что ему не дадут уйти. Холод сковал его сердце равнодушной рукой, то был не страх, то было затвердевшее предчувствие гибели. Он вдохнул стихию воды, и ушел глубоко на дно. Затаил дыхание, заглушил всю свою силу, слился с потоком вод, чтобы способным чувствовать — было нелегко его найти. Позволил течению нести себя.

Сознание отключилось от боли и ран. Но несколько часов спустя Берегор выбрался на берег, все еще живой. И медленно набирая скорость, побежал к лесу.

...Он не знал, что, когда Томас Вуд кричал 'Бей!' — из Мэннивея уже эвакуировались все верхушки Кланов и богачи. А всем хантам была объявлена белая — высшая по приоритету — мобилизация. Что по всему Гершину панически вспыхивали разрезы порталов, а Заоблачная арка светилась призрачным огнем. Что когда медведь пробивался к реке, колонны купцов с товарами уже выходили на тракты и спешили прочь от города-на-холме. Он не знал, что люди сочли его не выростком — а Низвергом, пришедшим разрушить город, и видя его мощь, решили, что не смогут победить — тогда как были в волоске от победы. Медведь не ведал, что ужас и молва с годами запомнили его облик и приход как легенду. Что давали ему имена, которыми пугали детей. 'Погибель чернолесья', 'Помни тот день, когда Одинокий Зверь едва не уничтожил Мэннивей'.

Берегор не знал всего этого. Он просто вернулся домой.

С тех пор прошли годы. Хозяин Долины больше не нападал на города. Он понял, что среди людей не найти одного достойного врага, но в городах их много и они облепят тебя, как злобные муравьи. Когда враг один, его можно убить, когда врагов сотни, это теряет смысл. Утратив интерес к людям, огромный медведь с ними больше не сталкивался.

Но сегодня они сами пришли к нему в дом.

И если с Йюллем канзорцам повезло — они подошли к Долине в тот год, когда сознанием леса был юный и неопытный дейдре, — то Берегор, наоборот, именно сейчас находился на пике своей мощи. Доросший до предела, но еще не начавший стареть. Всю жизнь искавший того самого, истинного Врага. Если все остальные противники маленькой армии Хаммерфельда были детьми леса, олицетворением иной, младшей силы, по-определению пасующей перед людьми — то Берегор был... человеком. Он мыслил и жил, как человек. И убивал, как человек.

Медведь двигался вдоль панцирного строя, и взглядом, всегда ненасытным к врагу, искал свою цель. Блестящие глаза сузились, отыскав панцермейдера Никласа Йорга, который бился с двумя урсами сразу. Бился и побеждал. Усиленный пружинный доспех, зазубренный меч, черная лехтовая гизарма, два люгера-помощника. Выросток сразу почуял, что этого человека отметила своим дыханием Пепел, черная луна. Рожденный в ее асцендент, Никлас сызмальства отзывался на шепот луны, зов воинов и разрушителей — но учение о Чистоте вдохнуло в него смысл. Теперь он сражался не ради темного чувства, пульсирущего в закоулках души и искавшего выход, а ради того, что сам определил правильным. И в сердце его тяжелела способность убить за правое, и умереть за него.

Довольный рык заклокотал в горле Берегора, и выросток двинулся вперед.

Пружинный доспех Никласа ходил ходуном от ударов. Два медведя, бурый и тёмный, пытались свалить панцермейдера, но с тяжелыми пружинными ногами тот был устойчив, как скала. Тёмного урсу встретил большой, вытянутый книзу щит, и зверь не знал, как добраться через него до человека — лапы пытаются ухватить, отстранить преграду, ощеренная пасть ищет, куда вцепиться. Удар щитом в морду, медведь ревет, отпрянув в замешательстве. Удерживая тёмного, Никлас с силой выбросил руку с гизармой вперед и вонзил в бурого. Смазанные пружины в руке не заскрежетали, а плавно пропели, подтолкнув древко и вдвое усилив удар; длинное лезвие проткнуло медведя насквозь. Тот заревел и дернулся назад, инстинкт заставлял скорее выдрать железо из тела, высвободить себя. Это будет сложно для зверя — лезвие на ладонь вышло из спины, а в грудь уперлось по самую перекладину, да и перекладина вмялась в рану.

Гизарма скользила в кольцах у Никласа под локтем, он мог удержать ее, чтобы сделать мучения выдиравшегося урсы еще сильнее — но второй медведь уже отводил щит и пробивался к лицу, поэтому Никлас не стал держать ратовище, а расцепил кольца, выпустил гизарму из руки и ухватил висящий на боку зазубренный меч. Резко отступил, заставив тёмного урсу шатнуться вперед и вниз — и обрушил тяжелый клинок ему на плечо. Плоть чавкнула, подавившись угощением; боец рванул меч назад, раздирая мясо до кости. Медведь в конвульсии боли ударил Никласа в грудь так сильно, что едва не свалил его, но панцермейдер был слишком тяжел. Пружины мягко и негромко пропели, когда он отступил еще на полшага, отбив два лихорадочных удара одной лапы щитом, а третий поймал мечом, превратив смертоносную лапу в окровавленную, обесформленную культю. Тёмный медведь теперь стал алеющим, ему требовались секунды, чтобы унять боль, справиться с собой, прежде чем он снова сможет напасть. Если сможет.

Бурый урса вытащил из себя гизарму, и как ему удалось так быстро! С алеющей и кровоточащей раной на груди набросился на Никласа, пытаясь обойти его сбоку. Зверь дышал с хрипом, двигался неровно, ему недолго осталось, но урсу вела ярость леса, воля матери и зов дейдре, звучащий внутри. Даже тяжело раненый, медведь еще был смертоносен. Когтистая лапа мелькнула в воздухе; хоть доспех и крепок, только глупец лишний раз испытает его крепость под ударами этих когтей. Никлас снова отступил и опустил меч до предела, преодолевая сопротивление и чувствуя, как пружины у локтя и под мышкой сжимаются все теснее и теснее, как внутренние пластины доспеха расходятся, чтобы в момент удара сойтись и усилить его.

Бурый видел щит-преграду в одной руке Никласа и меч-жало в другой. Он выбрал меч, предпочел понятную опасность коварной выдумке людей, и атаковал с правой стороны. Воину — воиново. Солдат ощутил незваное уважение к врагу. Пружины в ногах пели, помогая панцермейдеру развернуться, тяжело переступить и встретить медведя лицом, а не боком, но все же Никлас не вполне успел: урса обеими лапами ухватил его за грудь, а пасть почти сомкнулась на шее. Высокий наплеч защитил Никласа, да и в целом, двухметровый канзорский выросток был выше вставшего на дыбы медведя.

Зверь слишком тесно насел на бойца, будь меч занесен для удара сверху, он угодил бы в лучшем случае в бурую спину, ну, может, в бедро. Но панцермейдер не зря опустил клинок до предела вниз, полностью сжав пружины. Теперь урса сам вплотную уперся в зазубренное лезвие, а Никлас тренированным движением свел мизинец и большой палец латной перчатки на левой руке, укрытой за щитом. Когда пальцы, которые никогда не соединятся сами по себе, соприкоснулись, между ними щелкнула искра. Механизм разжался, высвобождая сведенную мощь, правая рука панцермейдера взлетела вверх сама собой, мускульная сила едва поспела за мощью разжатых пружин. Меч рассек тело медведя снизу-вверх, словно отточенный нож мясника вспарывает тушу; разрубил кости и ушел глубоко в вязкое тело. Остановился, словно достиг точки жизни в теле урсы и прорубил ее.

Я дрогнул от пронзившей боли, все тело дрожит в последней слабости: он убил меня, человек убил меня... Я сжимаю зазубренный меч, и в груди разгорается радость оттого, что я выстоял и убил врага... Жизнь вытекает из раны, и вечная ночь поглощает меня. Все двоится перед глазами, передо мной одновременно морда урсы и железный лик панцермейдера.

Удивительно быть разными существами, нырять в сознание то одного из них, то другого, оказываться в чужой шкуре и на короткий момент ощущать ее своей. Но дико и страшно, когда ты одновременно и Никлас, и убитый тобой медведь. Все двоится в сознании, я схожу с ума, серая птица бьется, пытаясь вырваться из плена чужой жизни.

Урса вздохнул всем телом, еще две секунды они были накрепко связаны мечом, и Никлас сквозь забрало смотрел медведю в глаза. Ему показалось, зверь вот-вот скажет что-то важное, надо только смотреть, еще немного.

Но они обессмыслились, тяжелая меховая туша медленными рывками съехала вниз. Панцермейдер отпрянул, с трудом выдрав зубчатый меч, весь в крови и ошметках. Поводя руками, он пытался понять, есть ли ранение, прорван или прогнут доспех? Но нет, лехтовая сталь выдержала. Даже яростной самоубийственной атакой, бурый урса так и не причинил Никласу ощутимого вреда...

Тёмный медведь умолк на земле под ударами легких копий двух люгеров, седого Винса и прыткого Лоды, которые атаковали у панцермейдера из-за спины.

Тошнота подступила к горлу: в последний момент Никласу показалось, что он сам этот зверь, и панцермейдер убил его. Содрогнувшись, он опустил огромный, весь в густой крови, меч, чтобы не видеть его. Тяжелым движением воткнул щит острыми 'крыльями' в размякшую землю, и непослушной рукой поднял забрало шлема. Дыши, дыши. Холодный ночной воздух будоражил разгоряченную грудь.

На мгновение вокруг тройки стало тихо. Винс осматривал панцермейдеру руки, крепление щита, а Лода влез ему на плечо и смотрел на битву, решая, куда теперь двигать. Лода всегда принимал решения, хотя по уставу старшим был Никлас, но попробуй в глухом шлеме пойми, что происходит дальше трех шагов вокруг. Да и поумнее был Лода, даром что сын винодела, а всегда смекал по раскладу боя, во что влезать человеку-крепости, а куда не стоит.

— Что это... — сказал он севшим голосом, и даже сквозь непробиваемый наплеч Никлас каким-то образом почувствовал, как судорожно сжались руки люгера. — Как...

Сзади раздался страшный звук, от которого к горлу Никласа подкатил нервный ком раньше, чем он осознал полный его смысл. Что-то вроде взрыва, дышащего десятком разных звуков: потусторонний звон, раскатистый грохот, треск и трепет разряда, гудение огня. Все эти звуки знакомы солдату Чистоты, который прошел череду болезненных и кровавых бит с магами — потому что каждый в отдельности звук был голосом одного из боевых заклинаний. Звон — это когда вспухает в воздухе колокол оглушающей сферы, которую маг ветра вешает у врага над головой: воздух адски гудит, словно ты внутри колокола, кровь бьется в висках, слабые теряют сознание. Грохот — когда маг тверди выбивает камни из-под земли и шыряет их во врага, ударив одним о другой для усиления. Треск и гудение — когда возникает искрящаяся дуга порочного огня, который инженеры Канзората усмиряли с сверкающих шарах, где синие щупальца змеятся без вреда для человека. Но стоит выпустить на свободу, они тянутся к живой плоти и наносят обжигающие смертоносные удары, впитываясь в людей.

В бою голоса каждого из заклинаний звучат отдельно, из разных мест... а сейчас они грянули вместе и сразу, как единый обезумевший в диссонансе хор Скверны. Все смешалось и переплелось вместе с криками солдат. Никлас не был сочтенным нультом, но в нем жил слабый дар, как и во многих чистокровных канзах — и сейчас он почувствовал, как сзади набух и взорвался невероятный водоворот искажения, червоточина греха. Все внутри панцермейдера скрутило ледяным холодом Чистоты.

Волна воздуха ударила в спину и покачнула стальную фигуру; Лода с воплем упал, снесенный, и покатился по траве; Винс, пригнувшись, едва устоял, закрыв лицо рукой. А секундой позже послушались глухие удары о землю, один за другим. И Никлас понял, что вихрь магии разметал строй панцеров, словно тряпичных кукол, тяжелую пехоту раскидало в стороны, и теперь они падают наземь. Среди лязгающе-глухого града ударов отчетливо проступил еще один звук: быстрые, нарастающие скачки, от которых у панцермейдера под ногами задрожала земля. Они близились сюда, прямо к нему.

— Это же Погибель чернолесья! — заорал Руковерт словно резаный, когда по шкуре чудовища прошлась волна разноцветных завитков, и вздыбленный вал сошедших с ума заклинаний раскидал панцеров с его пути. — Одинокий!! Зверь!!

В голосе барда было потрясенное счастье, словно он потянул руку в старый драный мешок, где чаял найти лишь заплесневелый хлеб — а вытащил вдруг золотой канзорский солар, сытость и достаток на всю оставшуюся жизнь. Чудо свершилось и отразилось в мутных глазах менестреля, который тщетно заливал растоптанную гордость вином, и вдруг узрел фигуру, оправдывающую его пребывание здесь, в ненавистном обозе захватчиков.

— Истинно так, — неуверенно подтвердил Роуэн Мольский. — Выросток Берегор проживает в глубине Долины, хоть частенько покидает ее... Но в последние годы реже.

— И ты молчал, траченая вшивая моль?! — не отрывая взгляда от фигуры гигантского медведя, всплеснул длинными руками бард.

— Он давно уже не был угрозой людям... — попытался объяснить смотритель, — я думал...

Руковерт на секунду обернулся и от избытка чувств плюнул в него.

— Медведь! — придушенно закричал Лода с земли, указывая рукой за спину Никласу, куда тот не мог посмотреть. — Медве-е-едь!

Глаза парня были выпучены, ноги сучили в грязи, он лихорадочно пытался отползти прочь. А Винса ужас пригнул еще ниже, старый люгер замер с открытым ртом, словно парализованный, глядя туда же.

Никлас тяжело разворачивался, подхватив щит. Сжавшейся спиной он чувствовал, как позади вырастает нечто громадное, дышащее и рычащее, как смерть тянет когтистую лапу и вот-вот ударит. Тень легла сверху, жар дохнул в бок — а удара все не было, только запах горячей земли, словно продымленной пожаром, обдал панцермейдера. Он уже знал, что увидит... но все равно не поверил, когда повернулся и взглянул.

Черно-бурый, как разверстая земля, с пылающими углями глаз, чудовищный зверь замер и буравил взглядом Никласа, готовый обрушиться на него. Не встав на дыбы, а по-прежнему на четырех лапах, он все равно смотрел на двухметрового панцермейдера сверху-вниз! Морда была страшнее медвежьей, бронированные наросты проступали сквозь мех, по бокам пасти торчали короткие мощные шипы — ни единого слабого места, даже нос зарос броней. Шкура выростка казалась стеной крепости, облегающей гору мышц. Клыки смыкались словно частокол, сквозь едва приоткрытую пасть шел бередящий сердце рокочущий рык. Зверь то сливался с ночным мраком, исходя из тьмы, как призрак ужаса и возмездия — то по вздыбленной шерсти проходили легкие белые отблески, волны светящихся завитков, обрисовывая мощное тело, замершее в темноте.

Никлас увидел требовательный, человеческий взгляд, и понял, что медведь не ударил в спину — потому что хочет ударить в лицо. Он смотрел на человека со вкрадчивой злобой, сузив глаза, испытующе и с терпеливым ожиданием. В его гримасе застыло предвкушение разъяренной схватки: плачущий скрежет стали, расходящиеся в бессилии доспехи врага и звук его рвущихся костей. Холод прошел по позвоночнику: Никлас почувствовал, как сильно чудовище жаждет момента, когда будет рвать его, захлебывающегося в агонии.

Слабость дрогнула внутри сына Йорга, он нутром понял, что ему не победить. Но даже мысли отступить не возникло. Нельзя уступить порченому, выродку скверны! Нельзя дать слабину. Древний хищник видит в тебе лишь жертву? Проткни его перед тем, как умереть в его клыках.

— Бой! — хрипло выкрикнул он, сообщая люгерам свое решение. Вложил меч в крепление на боку. — Винс, гизарму!

'Раз ждал, пока я развернусь, значит, даст взять в руки оружие. Он ведь хочет настоящий бой, в полную силу. Я дам ему настоящий бой.'

Медведь не двигался, внимательно глядя на врага.

Лода с выпученными глазами, не веря в происходящее, мялся на месте. Он подобрал свое легкое копье, но судя по гримасе на лице, справедливо считал его зубочисткой и неимоверно сомневался, что зубочистка сможет причинить медведю вред.

— Винс! — прикрикнул Никлас, закрепляя щит и опуская забрало.

Старый люгер преодолел инстинкт, кричащий 'БЕГИ!', проскочил сбоку от выростка, подобрал лежащее рядом с ним лехтовое оружие Никласа, все еще в крови бурого урсы. Тяжело взвалил его на плечо и рысью вернулся к панцермейдеру.

Чудовище неподвижно ждало, стучали секунды, за пределами круга отчуждения кипел бой, но вокруг них была пустота. Кто-то кричал: 'Командор! Командор!' — может, Хаммерфельд уже идет на помощь своему панцермейдеру. Эта мысль придала Никласу сил.

Лода подскочил, и вдвоем с Винсом они приладили гизарму в кольца. После чего руки у люгеров на мгновение опустились, оба попросту не знали, что делать в такой ситуации, как сражаться с таким врагом. Спохватились, похватали копья, встали в стойки за спиной. Никлас медленным движением поднял руки вверх, затем опустил, преодолевая сопротивление пружин. Они медленно сжались, ратовище сдвинулось назад, плотно ложась во втулку, которая вытолкнет гизарму с убийственной силой, как только панцер спустит пружины.

Выросток поднял голову и издал медленный, низкий, рокочущий рев. 'ИДИ' звучало в нем, 'ИДИ СЮДА, ЧЕЛОВЕК'.

И Никлас пошел. Внутри билось: 'Не сдавайся, дерись. Покажи выродку, на что способен настоящий человек'. Так его учили, так его строили, а победы закалили лехтовую сталь в сердце. 'Ты должен свалить его. Ты можешь свалить его'. Сын черной Луны, Никлас был удивительно светловолос, почти беловолос. Девушки сызмальства засматривались на него, и уж тем более с юношества — статный, мужественный красавец с прямым взглядом и открытым лицом. Каждая мечтала, как он обнимет ее сильными, уверенными руками, как будет носить оберегать, ласкать ее доверчиво раскрытое тело — но Никласу, смотревшему на красавиц, виделись другие картины. Как его пальцы сжимают безвольную шею, как дева хватает воздух, бессильно царапает могучие плечи, неверяще смотрит в синие глаза. Он ненавидел и гнал эти картины, но они всю жизнь преследовали его. Никто не знал тайны сына Йорга, даже маленькая и хрупкая, постаревшая мать, которую Никлас любил пуще всего на свете, даже сильнее Родины, хоть никогда бы в этом не признался. Но рожденный убийцей, всю жизнь слышавший тихий, пронизывающий зов черной Луны, сын Йорга одолел его и заставить замолчать. Картины больше не появлялись, он смог наконец смотреть на любую девушку и радоваться ее красоте. И если он сумел победить власть Пепла, то сможет выстоять и в бою с выростком. Сможет. Все лучшее, что было в Никласе, все святое, во что он верил, сжалось в бронированный кулак, лежащий на ратовище из черненого лехта.

Громадный зверь ждал, не шелохнувшись. Сделав два шага к нему, Никлас резко рванулся вперед, закричав так сильно, как только мог, чтобы на миг смутить выростка, зная, что в тот же момент и оба люгера предпримут отвлекающие атаки с двух сторон. Левой рукой Никлас нанес размашистый удар щитом, отвлекая чудовище, а правую выбросил вперед с такой силой, на какую только и был способен. Он все вложил в этот удар зверю прямо в сердце, ведь оно было перед ним, за броней и ребрами, но практически идеально стало под удар — Никлас бил и свято верил, что его черное орудие преодолеет защиту врага.

Может и одолело бы. Берегор не дрогнул до самого последнего мига, не моргнул глазом на любую из отвлекающих атак, в последний момент переступил чуть влево, и мускулы под его шкурой словно перетекли, перенеся его от оружия в сторону щита. Тот ударился о мохнатую грудь и отскочил, как от мшистой скалы. Гизарма прошла выростку по плечу, взрезала шкуру и с визгом высекла искры из брони, прочертила на ней глубокую борозду — сила удара была такова, что пробила бы камень. Никлас еще до того, как удар совершился, понял, что промахнулся — и сейчас придет ответ. Он успел укрыться щитом, который никогда не бывал пробит. 'Приму лапу, вторую отведу ратовищем', мелькнуло в голове, 'Отшатнуться назад, чтобы не смог вцепиться зубами, бросить гизарму, схватить меч...' То были не мысли, росчерки помыслов в голове, смутный узор плана, ведущего воина в бою. Ведь человек всегда думает о будущем, полагая себя способным осуществить его. И тогда ударил Берегор. Он привстал на дыбы и обрушил лапу всем весом вниз, сокрушая щит, а второй лапой ударил вслед, по открывшейся голове.

Панцермейдера рвануло и бросило назад, он упал на спину, содрогнув землю. Верхнюю часть павезы смяло, крепления отломило от наруча, и щит медленно сполз в грязь. Рука Никласа — та рука, что смелым ударом голого кулака пробивала дверь трактира или одной оплеухой валила в беспамятство соперника по уличной драке — была сломана. Из правого уха текла кровь, оно перестало слышать. Нос сломало собственным шлемом, который от удара вогнуло и свернуло набок. Ноги дрожали, пытаясь сдвинуть широкие, усиленные ступни доспеха — но пружинный механизм лопнул в двух местах. Никлас осознал, что не может встать. Он никак не мог поверить, что это произошло так быстро, за секунду, за один, по сути, удар. Но нутром панцермейдер отчетливо понял, что есть выростки. А есть Берегор.

Погибель почувствовал, как боль от удара горит в его не знавшей преград руке. Он впервые встретил броню, равную своей. Щит прогнулся, но выдержал, стальная шкура у человека на голове заскрежетала, вмялась, сдвинулась, но не порвалась. Только носитель могучей шкуры с трудом шевелился внутри нее, со стоном пытался подняться и не мог. Шкура не принадлежала ему, была для него чужой. Гордость Канзора выстояла, но не выдержал стоящий за ней человек.

Берегор заревел в страшной ярости, острое разочарование ранило его изнутри. Ничтожный, слабый железный пес. Не враг. Но дал почувствовать вкус настоящего врага, ложный вкус.

Два обуянных страхом зайца, что были с ним в стае, пытались атаковать. Копье молодого сломалось о шею медведя, копье старого отскочило от плеча. Выросток отмахнулся лапой, вломав первому грудь и рыкнул на второго, того снесло назад, в грязь.

Он подошел к Никласу и склонился над ним, со стороны можно было подумать, что чудовище проявляет жалость или даже заботу о павшем, а может, прощается с ним. Человек ударил мечом, Берегор легко поймал бьющую руку, рванул — меч отлетел в сторону. Медведь вцепился лапой в шлем и сокрушительно разодрал его прямо у панцермейдера на голове. Отшвырнул колючий обрывок металла, заглянул в залитые кровью глаза на израненном лице Никласа. Тот, рыча, бил кулаком с выступающими шипами на латной перчатке, пытался ударить ногой, сопротивлялся до последнего. Кулак точно угодил в челюсть, зверь глухо рыкнул, мотнув головой. Поймал руку в пасть и со скрежетом смял и перекусил ее сквозь доспех. Страшные клыки его были сильнее когтей, медведь, рыча, потянул наруч в сторону, пробуя крепость — Никлас орал от боли, понимая, что сейчас ему оторвет руку. Но выросток вдруг выпустил его и ушел, быстро и плавно, единым движением. Просто подался назад и пропал из виду.

Ничего не соображая, израненный и оглушенный, с вывихнутой и прокушенной в лохмотья правой рукой, со сломанной левой, искореженный за три секунды, панцермейдер пытался понять, что произошло. Винс подскочил к нему, весь в грязи, из носа течет кровь.

— Что... — прохрипел Никлас, — что...

— Наши, — коротко ответил люгер, он уже вытащил из сумки перевязочное тряпье и принялся за раны своего командира. Руки Винса тряслись. Он на мгновение оглянулся назад, где лежал, вздернув застывшие скрюченные руки к ночному небу, Лода с кровавой дырой вместо груди.

А Никлас, глухой на одно ухо, наконец услышал дружный стук молотов, топоров и булав о щиты, идущий со всех сторон.

Хаммерфельд повалил и вогнал в землю горящего церуна, воздух взвыл от силы удара. Когда Пушинка мелькнула и обрушилась на ходячее древо, ствол раскололся надвое, сверху до корней, а грязь вздулась кольцом вокруг павшего стража Долины.

Третий панцермейдер, Густав Торнвейг, был оттеснен битвой от Командора, и уже рубился с урсами. Черепахи одолевали медведей. На помощь им примчалось два десятка гуттанеров с легкими копьями и ручными арбалетами, которые оставили коней у обоза, и ударили зверям в спину, неожиданно появившись из темноты. Все больше солдат на левом фланге освобождалось, уложив своего противника — поэтому, услышав приказ Пайка, они разом ударили Берегору в спину. Вернее, хотели ударить — выросток видел, что они сходятся вокруг и поднимают пикоморы с алебардами, поэтому оставил Никласа и бросился на солдат прежде, чем они как следует встали.

Но панцеры были уже знакомы со сметающей яростью хозяина Долины, и отступили врассыпную. Теперь они со всех сторон дразнили грохотом, поддерживали друг друга криками. Отвлекали зверя от ратников, пока те ищут удачный момент, чтобы уколоть его пикомором или обрушить сверху алебару. Громче всех был Франке Волф с рваной раной на пузе, разодранными плечами, прокушенным бедром и рассеченной щекой. Он выпятил живот и заорал:

— Проголодался, выродок? Так пожуй моих кишок, давай!

Обычный зверь, уверенный в своих силах, может и ринулся бы на этот призыв, подставив себя под удары приготовившихся копейщиков и алебардеров. Берегор глянул на панцера с брезгливостью. Растерзать его было делом двух, трех секунд, заткнуть этот раздражающий хриплый лай навсегда; если сделать это, в бок вопьется два или три жала, еще пара ранит сверху, но все незначительно, неглубоко. Сильнейшей оказалась не та боль, что они могут причинить, а та, что грызла изнутри от осознания, что никто из них не в силах причинить ему боли. Что ему опять некого убить. Ярость вспыхнула в груди медведя, он издал злой, угрожающий рев, обводя взглядом и ревом толпящихся вокруг солдат. Они отшатывались, падали от мощи, бьющей из самого его существа, но поднимались и снова грозили железом. Ну что ж, он ответит незваной заразе, заполонившей его луг. Раз среди людей нет Врага, придется пойти на унижение и растоптать всю их многочисленную мелкую свору. В этом нет смысла, Погибель не разменивается на мелких созданий — но и выбора нет, они пришли в его дом, он не станет бежать. Берегор начал подниматься на дыбы, чувствуя, как бешенство разрастается из глубины, застилая глаза.

И вдруг он замер посреди широкого круга кольчужных зайцев и латных псов. Возвышаясь над ними, повернув голову, выросток смотрел не на мелочь, гремящую вокруг, а на человека позади. Тот приближался размеренным шагом, на плече его лежал молот, в руке тускло блестел цельнолитой топор. И внезапно радость всколыхнулась в сердце Берегора. Все в этом человеке было сильнее, чем у железного пса. Все в нем молчало непоколебимой тишиной, и это само по себе говорило о многом. Ростом он был таким, что мог заглянуть Погибели в глаза, а тяжесть фигуры объединилась с легкостью поступи, только огромная сила могла объяснить такое.

Гуттанеры с ручными арбалетами заходили на позиции позади ратников, и вскидывали свои маленькие орудия, чтобы по команде дать залп и изжалить медведя. Выросток насмешливо фыркнул и ринулся на них. Черный строй ощетинился иглами пик, готовясь встретить зверя — но Берегор рыкнул, взметнул тело в воздух и совершил поистине гигантский прыжок. Перемахнул с десяток шагов, взбил грязь у них за спинами и бросился дальше, вперед — к человеку с молотом.

Тот повел плечами, не меняя шага. Они стремительно сближались, пересекая луг по ковру мокрой травы и истоптанной земли. Луны заливали пространство бледным светом, и ветер именно сейчас разогнал облака, словно и небо не хотело упустить эту встречу, рассмотреть в мельчайших подробностях, что произойдет.

Берегор стал замедлять бег, не желая сломя голову столкнуться с незнакомым врагом — и Хаммерфельд ринулся ему навстречу: чем осторожнее двигался хозяин долины, тем быстрее бежал на него человек. Он словно хотел всколыхнуть инстинкт выростка, разбудить в расчетливом звере опрометчивый жар, первобытную ярость битвы. И тогда Берегор начал медленно отступать, пятиться назад, не сводя тяжелого взгляда с приближающейся стальной фигуры; он отходил пригнувшись, готовый к удару и прыжку. Глаза его жадно следили за легкостью, с которой человек несет черненую шкуру, за быстротой, с которой он движется, за равновесием, которое сохраняет с огромным молотом на плече.

В последний момент, когда разбег нес их друг к другу, и Хаммерфельд уже не мог свернуть — Берегор отпрянул в сторону, и тут же качнулся назад, чтобы всем весом ударить врага сбоку и свалить его. Но человек знал, как поступит Погибель, и за мгновение до этого крутанул молотом, сорвав его с покатого наплечника, как с горки. Разбег усилил удар, инерция развернула могучую стальную фигуру прямо на бегу, и пронесла полукругом — мимо Берегора, в обнос его ощеренной пасти — словно скала проплыла мимо горы. Молот должен был обойти медведя по кругу и ударить в шею... Но Берегор тоже знал. Он распрямился, навис над человеком — и принял удар обеими лапами, поймав молот.

Так они встретились, выросток среди медведей и выросток среди людей.

Столкновение было сокрушительным, но оба выстояли и замерли, упершись в землю и друг в друга. Тот, кто первым двинет вперед — нарушит равновесие и подставит себя под удар, потому что второй отшатнется и ударит в спину. Берегор, не раздумывая, ринулся вперед.

Хаммерфельд пропустил зверя и обрушил молот ему на затылок, но тот стремительно отпрянул в сторону, не довершив наскок. Пушинка гулко свистнула в воздухе, выросток всем телом двинул качнувшегося в ударе панцермейдера, и человек упал на одно колено. Два взмаха лап, быстрых и дерганых, каждый силой с таран быка, когти длинной с кинжалы скрежещут по металлу, искры резкими росчерками брызжут от наручных щитков. Головы и лапы остальных урсов усилены магией леса, но не Берегора. Его когти и клыки, мускулы и броня настолько велики, что магия уже не может сделать их сильнее.

Даже двойной доспех из лехта нехотя гнется от этих ударов, глубокие борозды проступили от когтей — но Хаммерфельд не дрогнул. Доспехи других панцермейдеров с пружинами, но не у командора: его сила такова, что пружины не могут усилить удар. Топор взлетел вверх, оттолкнув огромную лапу, Хаммерфельд рывком встал; граненый молот мелькнул и врезался зверю в ногу. Рык потряс поле боя, но то был глас не боли и гнева, а злого довольства.

Берегор отпрянул, и шаг его был широк: лишь подавшись назад, он оказался уже в трех метрах от Хаммерфельда. Пошел вкруг него, склонив голову; рык колокотал в горле, и белые волны пробегали по громадной фигуре всплесками тысяч завитков. Взгляд черных глаз ни на миг не отпускал Врага, выросток словно пытался им насытиться — перед тем, как ринуться в смертную схватку.

Враг был безглаз, как чудовища подземного мира, но Берегор чуял живое тело внутри брони, и понял, что человек видит сквозь нее. Под железной шкурой царила тишина: вдыхая токи стихий, впитывая преломления лунного света, выросток не мог понять, что сокрыто в мыслях Врага и что составляет его суть. Тишина настораживала Берегора, раньше он не сталкивался с такой силой, она казалась отличной от огня или воды, ордиса или хаоса, от всех остальных.

Хаммерфельд не поворачивался вслед за медведем, идущим вокруг. Ему не нужно оглядываться, чтобы увидеть, когда тот сорвется в атаку. Командор с лязгом вложил топор в крепления на бедре, а Пушинку поднял обратно на плечо. Против этого зверя молоту нужны обе руки.

Черепахи стягивались к месту боя со всех сторон, офицеры пока соображали, какие приказы отдать, как атаковать чудовище, чтобы не помешать своему командиру. Но первым, не дожидаясь ничьих приказов, дал жару низкий и кряжистый альферт Йоганн Смитт. Он вскинул изрыгатель, и в сторону выростка протянулась тугая полыхающая струя длинной в пять или шесть метров. Берегор злобно рыкнул, и от его рыка поток огня взломался посередине, распался на вихрящиеся полосы, которые снесло в стороны. Бурлящая волна метнулась обратно к алхимику — изрыгатель содрогнулся и лопнул, баллоны на спине человека взломались изнутри, так силен был импульс звериного гнева. Поток пламени накрыл человека. Ингредиенты горючей смеси не горят сами по себе, огонь оживает только в трубе изрыгателя, где смешиваются идущие из разных баллонов масло и взвесь. Каждый альферт надежно защищен от смертоносного груза, который несет за плечами. Но ярость Берегора взметнула и закрутила жидкость и бурый порошок, они смешались прямо в воздухе, взвихрившись вокруг Йоганна, и когда огонь вернулся обратно, алхимик вспыхнул, словно живой факел. Все это произошло в одно биение сердца — яростный рык, бурлящая волна огня накрыла альферта, огненный вихрь захлестнул его.

В те же мгновения, но с другой стороны, несколько ратников пытались достать выростка, чувствуя себя в безопасности на расстоянии пикоморов и алебард. Берегор крутнулся на месте, избегая разящих железных когтей, бешенство мелькнуло в черных глазах: двуногие зверьки снова и снова встревали в его бой с Врагом.

— Назад! — крикнул Хаммерфельд. Он понимал, что гигантский медведь может в два прыжка одолеть десяток метров и обрушиться на солдат, которых ничто не спасет. Поэтому сам бросился на Берегора, прикрывая своих.

Пушинка мелькала в воздухе, но движения темной громады не уступали ей в быстроте. Удар, визг железа, искры, молот глухо врезался медведю в бок, рык боли, Берегор ухватил панцермейдера пастью за наплеч, мотнул, как тяжелую стальную куклу и отбросил назад. Воителя опрокинуло на спину, спустя миг он уже поднимался, опираясь на Пушинку и выставив ее острием вверх. Командор ожидал, что медведь обрушится на него всем весом, чтобы придавить к земле — и сам нанижет себя на острие литой рукояти. Но Погибель не бросился вперед, а встал, широко и властно, и выпустил ярость, бушующую внутри.

Сотни магов и монстров, охранных обелисков и защитных рун пытались поразить выростка за годы, прошедшие со дня, когда он штурмовал Мэннивей. Тысячи раз, роясь в благословенной и проклятой древней земле, он находил лакомые сгустки, кусочки стихий и поглощал их. Берегор накопил так много неиспользованной силы, что она текла в нем вместе с кровью, прорывалась в каждом рыке, била и швыряла то, на что направлен гнев хозяина. Стала продолжением его воли.

Погибель мог прореветь деревьям расступиться, и они расступались; мог ударить лапами по земле и вздыбить ее в изломанное месиво; мог криком ярости расколоть скалу. То были простые, односложные проявления власти, но выросток был способен и на более изощренные. Однажды он призвал танцующее пламя из грани Огня и испепелил целые облака ос, которые расплодились вокруг старого захоронения и роились темными, жужжащими роями. Берегора взбесили громкие, мельтешащие существа — и он смел их огненной волной; осы пытались спасти, но извивающееся огненное полотно преследовало их, пока не уничтожило всех до единой. Берегор сидел и смотрел, как целый час призванный им сгусток метался вокруг, пока ос не осталось, а сам огонь истощился и угас.

Люди не понимали, что перед ними нечто гораздо большее, чем бронированный и могучий зверь. Может и вся их армия не имеет шанса, если он снизойдет до желания ее истребить? Солдаты уже знали сплоченность, твердость и силу сынов Леса, бой с которыми дался канзорцам с таким трудом. Но еще не поняли той свободы, с которой это чудовище властвует над землей и растениями, водой и воздухом Долины. С помощью переполнявшей его силы, Берегор управлял природой, как умеют лишь аурины, высшие из фэй.

И сейчас чаша его терпения внезапно переполнилась. Погибель захотел уничтожить всю мелкую шваль, изгадившую его земли, поразившую Лес огнем, наполнившую преддверье Долины грязью ненависти и липким ковром пролитой крови, криками боли сгорающих древ, воем израненных и умирающих зверей, плачущим шепотом растоптанных трав. Все неестественное и неправильное, что принесли с собою люди, Берегор захотел стереть в пыль и властным потоком ветра сдуть прочь. А еще он хотел обрушить всю силу гнева на Врага — чтобы тот прочувствовал его мощь и понял, с кем ему выпало сразиться. Понял перед тем, как погибнуть.

Тысячи импульсов, которые копились годами, вплетаясь в шкуру хозяина Долины, высвободились в невероятном вихре, который накрыл Хаммерфельда и весь чернеющий строй Черепах у него за спиной. Двенадцать стихий, мелькая безумием всполохов, слились в единый поток: языки огня переплетались с изломанными плетьми тлена, осколки льда и брызги воды сверкали в ветвящихся дугах молний, вспышки ауриса пронзали переливчатые капли хаоса и тонули в гипнотически-бездонных провалах нокса... Каждая из мировых основ по-своему воплощалась в материальном мире, и их безумное сочетание, потоком ярости идущее от рычащего Берегора, было настолько красиво, что захватывало дух.

Ярость выростка должна была смести маленькие фигурки позади Врага, искромсать их тела всеми возможными способами и отбросить бездыханными трупами, а стальную шкуру человека изранить в десятке мест. Но вышло совсем по-другому.

Хаммерфельд поднялся, вскинув руку, словно щит, и поток силы разбился о его стальную фигуру. Многоцветные переливы магии превращались в прозрачную сияющую пыль, которая вздымалась вокруг него, словно прибой вокруг скалы, и гасла у него за плечами, рассеиваясь в воздухе. Мир будто разом вздохнул: странная немая сила возвысилась из сердца Врага и разрослась, проникая во все вокруг. Звуки утонули в тишине, она накрыла поле битвы глухим покровом, все вокруг стало нереальным, словно бесцветным и бездвижным.

Йюль-на-Йиллен почувствовал, как барьер тишины под ним сгинул. Все это время песня фэй пыталась прорваться к Отца-реке, и не могла. Но теперь пустота отступила от горла, чувства вернулись к маленькому дейдре и захлестнули его. Отец-река зарокотал, переплескиваясь через гребень преградного холма — и потоки воды обрушились на горящий лес.

'Мы одолели Человека-из-стали, братья и сестры!' Ликование и горечь побед и потерь смешались в голосе Йюлля, в буйстве ниспадающей реки, в душном гуле поваливших дымов. В стоне сотни сожженных деревьев и трепете тысячи спасенных от огня.

'Летим на помощь меньшим братьям! Урсы сражаются и гибнут, пришло наше время вступить в бой!'

Свет разгорался в нем, Йюлль-на-Йллен взмыл еще выше и яркой звездой прочертил ночное небо, падая туда, где сражались Хаммерфельд и Берегор.

Сияющая пыль гасла: силы, когда-то пришедшие из граней, возвращались в родные миры. Поток не прорвался за спину Врага, только клочья и обрывки магии, разноцветные всплески и сгустки разлетелись в стороны.

Хаммерфельд опустил руку, и мир вокруг дрогнул, словно проснулся и прерывисто вздохнул. Холодный ветер, завывая, бился от края до края поля, хлестал лица живых и мертвых, раненых и уцелевших.

Берегор потрясенно замер. Никогда раньше сила стихий — его дыхание, продолжение его рук и голоса — не сталкивались с Чистотой. Он мерился силой с магами Некрозиса, с демонами огня и крови, с волшебниками-людьми, и всякий раз их мастерство, тренированное и достигнутое, оказывалось слабее его взращенной и вскормленной, исконной власти над силой стихий. Но не сегодня. Враг встретил яростную мощь не ответной силой, а наоборот, отсутствием сил. Волна магии, способная раскрошить скалу на мелкие осколки, канула в тишину и пустоту. Впервые Берегор столкнулся с тем, кто отрицал силы, идущие из самого его существа.

— Назад! — снова крикнул Хаммерфельд. — Ждать! — И черненые кирасы, тусклые шлемы и щиты отдернулись, как лязгающий стальной отлив, оттащив раненых и оглушенных.

Берегор низко, медленно зарычал и пошел вперед. В его рычании сплелись угроза и торжество. Он наконец-то нашел того, кого искал всегда — настоящего Врага. Время предвкушения прошло, настало время последнего боя.

Они сшиблись стремительно, как две лавины, Берегор бил так быстро, что глаз не успевал уследить за ударами, Хаммерфельд двигался медленнее, но его броня была лучше, и молот превосходил когти крепостью и силой удара. Отражая атаку за атакой, человек отступал, дважды медведь пытался опрокинуть его: желание повалить и придавить всем весом было у него в крови. Но Хаммерфельд оба раза уходил из-под броска, Пушинка обагрилась кровью, врубившись зверю в спину и в бок. Хаммерфельд бил в голову, но громадный выросток был подвижен, как куница. Он пытался ухватить Врага пастью за горло и сжать изо всех сил, но литая рукоять молота оказалась у него в зубах, преграждая путь; Погибель почувствовал кислый привкус лехта.

Берегор словно попал в бушующий поток реки, бой влек его туда, куда он всю жизнь стремился, в неведомый, но желанный край. Он мертвой хваткой вцепился в рукоять молота, изо всей силы потянул, Хаммерфельд пошатнулся, обеими руками удерживая Пушинку. Но Враг был в ловушке: не отпустишь — рухнешь вперед, медведь перетянет огромным весом своей туши; а попробуешь одной рукой выхватить топор и ударить прямо в морду — упадешь еще быстрее, прежде, чем сможешь ударить. Отпустишь — лишишься главного оружия.

Хаммерфельд качнулся назад и, почти повиснув молотом в зубах Берегора, ударил его ногой в горло. Окованный сапог с коротким штурмовым наконечником воткнулся в густую шерсть, шип одолел замшелую броню, острой болью пробился внутрь, в опасной близости к пульсирующей артерии. Адский рев, земля вздыбилась у них под ногами: зверь издал инстинктивный зов, и сама природа восстала против Хаммерфельда, а тот не мог делать все сразу — и сражаться, и обнулять каждое дыхание Погибели. Нульта швырнуло назад, он увяз по колено в земле. Медведь отшатнулся, но после осознал, что кровь едва сочится из раны, слишком небольшой и неопасной она была. Хаммерфельд выдрался из земли, рык Берегора рванул комья и валуны в стороны — Погибель хотел, чтобы Враг провалился по пояс. Но на пути рыка встал щит тишины, на мгновение оба оглохли и онемели, а земля дернулась и неподвижно замерла. Хаммерфельд рванулся вперед, и Пушинка просвистела в пальце от медвежьей головы.

В следующие секунды их бой превратился в серию быстрых, смертоносных двойных атак: выросток швырял в человека магию, и одновременно с этим бил его. Хаммерфельду оставалось лишь парировать и отступать: он не мог делать все сразу. Чистота человека раз за разом оказывалась сильнее магии и ярости Берегора, поэтому земля и воздух вокруг лишь содрогались от рыка зверя, но оставались неподвижны. Зато Хаммерфельд не мог атаковать, он успевал лишь отступать, обнулять магию и парировать удар за ударом.

Ярость вела Берегора, как наитие, он словно сделался единым целым с полем боя, на котором они сражались. Сотрясающий рык — и пространство вокруг вскрылось десятками трещин, прорех в грани стихий. Отовсюду хлынули токи энергий, смешиваясь и переливаясь, словно северное сияние небес, только текущее прямо над землей. Сияние закрутилось вокруг Хаммерфельда, ослепляя его, заглушая Чистоту, лишая воителя зрения. Из прорехи в грань воды пролился густой прозрачный ливень. Тишина сковала воздух, трещины судорожно сомкнулись, все угасло и застыло — но то был лишь подготовительный, отвлекающий маневр Берегора. Рык, ураганный вихрь шатнул Врага, удар лапы заставил его потерять равновесие, снова рык, тонкая дуга молнии протянулась с неба и ударила в залитый ливнем доспех. Хаммерфельд в последний момент сумел понять, что происходит, вскинул Пушинку, дуга порочного огня ударила в нее и угасла — а Берегор врезался в открытую грудь Врага. Обеими лапами он толкнул потерявшего равновесие воителя, мокрая земля содрогнулась, не удержала его, и панцермейдер с лязгом упал.

Медведь воздвигся над ним, поймал молот обеими лапами, отогнул в сторону — и наконец-то вгрызся в стальное горло, пытаясь сломать защиту и добраться до жизни, пульсирующей внутри. Пасть сжалась с неодолимой силой, лехт застонал; Хаммерфельд медленно, преодолевая сопротивления обеих лап Берегора, вывернул Пушинку вверх — его руки, словно литые целиком из стали, оказались сильнее огромных лап чудовища! Медленно, ладонь за ладонью он выворачивал молот вверх, в то время как Берегор с огромным трудом, волос за волосом продавливал нашейный доспех. Пушинка высвободилась, Враг ударил один раз, другой, но не мог попасть в голову, слишком близко она была, лапы медведя мешали перехватить рукоять и нанести верный удар. Берегор содрогался, но терпел боль, кровь горячими струями потекла по его бокам, лапы скрежетали по стальным плечам человека, и Враг начал задыхаться, стиснутый в деформированном горле доспеха.

Звезда Йюлля упала с неба и зависла над ними, метрах в шести над землей.

Когда апплодисменты стихли, на авансцену поднялся старший кадет Дитрих Краун, из верольских Краунов. В руке юноши блеснул генеральский жезл старого образца: он верно послужил Родине во время Великих Канзорских войн, а ныне превратился в символ, который подчеркивал статус чтеца. Не безвестный недоросль предстал перед высшим светом столицы — а ведущий панорамных чтений, можно сказать, вестник военной реконструкции.

Любой приверженец старых традиций не преминул бы заметить, что для такой важной роли кадет недостаточно светловолос. Но старые верольские роды уже давно считались двукровными, а значит, достойными гражданами Империи. Даже в столице осталось не так много представителей изначальных родовых линий, которые при встрече с верольцем выказали бы ему холодное превосходство, присущее чистокровным канзам. Десятилетия достатка, мира и торжества Канзората смягчили жестокое и безжалостное пламя Чистоты в их сердцах. Теперь и люди других наций считались людьми.

Статный и подтянутый, в парадной синей форме с золочеными пуговицами, нашивками и пряжками ремней, гордый и одновременно смущенный, юный Дитрих вызывал симпатию. Он не только выглядел как надежда и опора непобедимой армии, но и на самом деле успел стать гордостью факультета, в свои-то шестнадцать лет. Месяц назад старший кадет с триумфом завершил годовую Ораторию, когда в финальной дуэли превзошел в красноречии одного из своих учителей. Юнец переспорил преподавателя столичного Вермарка — никто и не сомневался, что именно Дитриха назначат оратором на сегодняшние панорамные чтения. И это была большая честь для мальчишки, ведь сегодня здесь, в белой зале академии, присутствовал сам Канзор.

Дитрих поклонился главе Империи, в молчаливом одиночестве сидящему наверху. Волнение стиснуло горло мальчишки, но победитель Оратории умел справляться с собой.

— Сражение у Долины Презрителя не просто пример, но памятник того, как выигранный бой обернулся провалом, — произнес Дитрих Краун, начиная свою речь на День Поражений, третьего дня месяца цвета, сорок пятого года после Гибели Богов.

Торжество переполнило маленького дейдре, когда он увидел человека-из-стали распростертого на земле, погребенного под мрачной громадой Погибели.

'Мать-лес, дай мне силы! Осталось немного, чтобы сломить волю людей. Когда человек-из-стали умрет, мы обрушимся на остальных' пел Йюлль. 'Безликие древние, я вестник вашей воли, рука вашего гнева!'

В тысячах шагов отсюда, одна за другой гасли купели с тучами мерцающих светлячков, они зияли провалами мрака, а Долина погружалась в темноту. Сила каждого из этих истоков, многие годы дремавшая и предоставленная сама себе, пробудилась и перешла в руки дейдре. Вся магия Долины влилась в сердце Йюлля-на-Йиллена, он разгорелся, словно пылающее солнце.

— Этот небольшой по масштабам бой остается неизвестным и незаслуженно забытым в архивах Великой Северной войны. Сегодня, в День Поражений, в присутствии высочайших гостей и с помощь участников сражения, мы вспомним и почтим павших в нем, и проведем его полную реконструкцию. Ведь невозможно изменить историю — но можно извлечь из нее урок.

Дитрих повел жезлом, его помощник поднял заслонку световода, и на белом полотне гигантского демонструма, размером почти во всю стену, проявилась первая картина, которую луч света высветил из граненого кристалла, покрытого радужной пленкой архивных оттисков.

— Чтобы понять положение сто четвертого войскового объединения Второй северной армии, нужно знать цель сражения у Долины, — юноша развел руками, глядя на генерала Брехта. — Ведь цель операции была секретной, и из всего объединения ее в полной мере знали только двое офицеров.

Враг задыхался. Берегор слышал, как хрипло дышит исковерканное горло человека, чувствовал, как судорожно вздымается его грудь, жаждущая воздуха. Всей мощи Погибели не хватило, чтобы прогрызть броню, но оказалось достаточно, чтобы вломанная железная шкура убивала своего носителя. Берегор знал, что с каждым биением сердца Врага медленно, но неотвратимо застилает туман беспамятства.

Даже когда руки Хаммерфельда оказались сильнее лап выростка, воитель не мог превозмочь огромный вес зверя и освободиться. Не мог и обнулить удивительного зверя, ведь магия того была и не магией вовсе, а дыханием всего его существа, исконной силой выростка, она текла в нем, словно кровь. Только вырвавшись вовне, воля зверя превращалась в то, что зовется магией — упорядоченный ток стихий — и Хаммерфельд раз за разом развеивал ее в никуда. Но он не мог использовать против зверя самое смертоносное оружие нультов: испепеление инквизиции, синий огонь. Хаммерфельд не мог указать на медведя рукой и воплотить магию, живущую в нем, в бушующее пламя...

И в этот момент над ними завис пылающий светом Йюлль.

Командор перестал сопротивляться и медленно поднял руку вверх, протягивая ее к дейдре, чье солнце разгоралось над ними. Он сжал стальной кулак, и это солнце чужой, заемной силы взорвалось. Магия Долины низверглась из него — и воля Хаммерфельда воплотила силу скверны в испепеляющее пламя Чистоты.

Берегор отчаянно взвыл, оказавшись в эпицентре синего вихря. Призрачный огонь выжигал его тело, проникая сквозь броню, терзая и снаружи, и изнутри. Медведь пытался одолеть пламя, направить его, как направлял силы стихий — но это не было стихией мира. И это был вовсе не огонь. Чужая и безжалостная сила, над которой у выростка не было власти, синий вихрь проедал, истирал ткани, по чуть-чуть растворял то, к чему прикасался, слой за слоем ранил зверя. Ужасный рев сотряс поле боя, земля вздыбилась, выросток провалился в разверстый холод и мрак в надежде погасить синее сияние — но огню Чистоты не нужен воздух, чтобы гореть. Только воля инквизитора, который зажег его. Медведь стенал и катался по дрожащей земле.

Йюлль, искалеченный и объеденный со всех сторон, рухнул в грязь. Его тело изуродовали пятна истертости, где синее пламя коснулось тела и растворило плоть; маленький дейдре был еще жив, но больше не мог летать. Боль переполнила его, но даже сквозь боль он чувствовал необъятное, тупое непонимание: КАК? Как это возможно? Хотя он уже понимал, как. Есть нульты, а есть Хаммерфельд.

Человек медленно поднялся, призрачное пламя проходило сквозь него, не причиняя вреда тому, кто был чист. Он попытался разогнуть нашейный доспех, но стальные руки слабели, будто наливаясь свинцом. Шея воителя выглядела ужасно: неестественно вогнутая и смятая, словно сдавленная невидимой и гневной божественной рукой. Хриплое дыхание Хаммерфельда становилось все более судорожным, движения замедлялись.

Панцеры снова потянулись к своему Командору, но он знал, что сейчас их вмешательство будет бесполезно, и лишь обернется новыми жертвами среди солдат. 'Нет', показала воздетая стальная рука, 'Назад'. Седой адъютант Густав Шредер, на лице которого застыла гримаса непонимания, закричал на Черепах, приказывая им отступить. Он не разумел, почему Командор отказывается от помощи, но знал, что их командир не дает необдуманных приказов. Поэтому беспрекословно выполнял. Отдав приказ, седовласый солдат побежал к центру опустевшего поля: адъютант должен быть рядом со своим офицером. В руках его светлел готовый к выстрелу штрайг.

Хаммерфельд поднял Пушинку и, хромая, с трудом двинулся к Берегору... Ведь даже всей силы Долины не хватило на то, чтобы убить Погибель. Преобразованная магия иссякла, синее пламя истратилось и угасло, чудовищный зверь дрожал, истерзанный и изъеденный, но по-прежнему живой, и полный неисчерпаемой ненависти. Если не остановить выростка, он добьет Командора и обрушится на солдат... Воитель увидел маленькую фигурку бегущего к нему адъютанта, и указал ему в небо — а затем вниз, на чудовище.

Враг ковылял сюда, медленно умирая. А Берегор знал, что если сейчас побежит, скроется, если покинет поле боя и забьется глубоко в нору под корнями дуба, то выживет. Преодолеет страшные раны, пройдет мучительный путь регенерации, вырастит обожженные внутренности заново. Весной он станет хозяином Долины вновь. Но если он так сделает — то не победит.

Не так Берегор желал завершить встречу с тем, кого искал всю свою жизнь. Не уродливым истерзанным инвалидом с одной стороны и задыхающимся калекой с другой. А властным и могучим победителем, который одолеет удивительного Врага.

Страшный содрогающийся звук выдавился из проеденного горла зверя. 'Я не побегу', говорил этот истерзанный рык. 'Я останусь до конца, пока ты не погибнешь. А потом убью всех людей, которых ты пытаешься защитить. Пусть я издохну, но отниму все, что тебе важно и дорого'. И Хаммерфельд понял его: как двое мужчин, стоящих насмерть, без слов понимают друг друга, глядя в глаза.

Они сошлись в последний раз, и теперь человек обхватил шею выростка, тусклая литая рукоять Пушинки уперлась медведю в горло, панцермейдер всем весом навалился на него. Они словно поменялись ролями, теперь человек пытался подмять под себя зверя и задушить его. У израненного Берегора не хватало сил, чтобы скинуть Врага, а у задыхающегося Хаммерфельда не хватало мощи задушить выростка. Так они и замерли на секунды, набираясь сил перед последним рывком.

Густав Шредер подбежал вплотную к двум невероятным воинам, сплетенным смертельным объятием последнего боя. Вскинул штрайг и выстрелил в небо. Алая сигнальная ракета взлетела, лейб-адъютант в последний раз посмотрел на безликий шлем своего командира, и ему показалось, что под двойным слоем брони в призрачном лунном свете проступает суровое, окровавленное лицо, упрямо сжатые губы и пронзительно-синие глаза. Ему показалось, что Командор кивнул. Густав вдохнул и бросился прочь.

— Когда бой перешел в финальную фазу, наши солдаты побеждали по всем фронтам, — Дитрих повел жезлом, и демонструм заполнила красочная батальная гравюра, где с массой подробностей изображалось Сражение у Долины Презрителя. В центре поля боя пылал синим невиданный столп Чистоты, в котором угадывались фигуры двух выростков, медведя и человека. Внизу картины, под землей, проглядывали шесть глаз о двенадцати зрачках на страшном, вытянутом лице низверга. А над полем боя реяли черные силуэты нефаримов, проводников смерти.

— Айндеры одолели древесников, панцеры выстояли против урсов и церунов. Потери были высоки, куда значительней, чем при бою с обычным человеческим противником. Резервным группам гуттанеров пришлось вступить в бой и на правом, и на левом флангах. Но падение чудовищного выростка привело к отступлению последних урсов.

— Эта гравюра сделана почти полвека назад. Обратите внимание на комментарий художника, — внизу демонструма появилась до предела увеличенная каллиграфически витая надпись: 'Сие батальное написано по отчету участника битвы, Виктора Магнуса Непримиримого, старшего словесника Ордрунга'.

Оратор помолчал, сделав эффектную паузу, пока все взгляды обратились к Викториусу Магнусу, первому человеку в Империи, а значит, во всем мире.

Берегор понял, что нужно уйти отсюда, уйти из-под красной звезды. Он двинулся в сторону, таща на себе стального Врага, а Хаммерфельд уперся ногами и сжимал ему горло Пушинкой, не позволяя бежать. Медленно, шаг за шагом медведь пытался одолеть его, а человек задыхался, но держал изо всех сил.

Когда сигнальная ракета прогорела и растаяла в темноте, с задних позиций канзорцев грянул гром. Кулеврины сделали первый залп на алую метку.

Чугунное ядро врезалось в спину Берегора, горячей смертью ушло вглубь тела. Другое проломило грудь Хаммерфельда. Земля вокруг них, и без того истерзанная боем, содрогнулась от града падавших шаров. Словно семена невиданного древа, пушечные ядра сеяли только смерть.

Берегор перенес сегодня столько боли и подступил так близко к смерти, что стал почти равнодушен к ранам и страданию. Инстинкты в нем выветрились, не осталось ни воли к жизни, ни воли к победе, только всепоглощающее желание увидеть, как умрет его Враг. И вот человек умер. Раздавленное сердце остановилось в пробитой груди, несгибаемый взгляд помутнел, руки медленно сползли с Берегора, Пушинка съехала во вздыбленную землю. Угасла чужая и непонятная тишина.

Погибель с трудом пошевелил лапой, пытаясь откинуть шкуру Врага и заглянуть в его лицо. Когти слабо скребли по доспеху, словно гладили его, будто в последний раз пытались нащупать неведомое и непонятное, самое важное. Оно было так близко, но осталось недосягаемым. Огромный медведь вздохнул, закрыл глаза и замер, положив голову на мертвого Врага.

А гром грянул снова, и свистящая смерть обрушилась на Берегора с небес.

— Сдохни, выродок, — прошептал Роланд Шторм, оглохший от выстрела, черный от гари, отпуская рычаг прицела дымящейся кулеврины.

— Когда дым рассеялся, мы поняли, что победили.

Голос Канзора, знакомый каждому жителю столицы, по-прежнему, невзирая на подступившую старость, был четким и живым. Его тембр, словно вибрация низко звучащей струны, задевал каждого, кому доводилось слышать речи Викториуса Магнуса.

— Звери бежали в лес, сломленные. Древесники превратились в обрубки, криво торчащие из земли. А последнего церуна одолел простой солдат, который в тот самый день решил, что его мечта — стать генералом. Годы спустя он воплотил эту мечту в жизнь.

Канзор посмотрел на седовласого Ланселя Брехта, с парадным протезом вместо одной ноги, с рядами наград, которые закрывали грудь старика вместо брони, и скупо улыбнулся.

— Но, как и сказал чтец реконструкции в начале своей речи, наша победа обернулась поражением. Потому что важен не триумф на поле боя, а выполнение текущей стратегической задачи. А оказалось, что ключевым был Командор, без него мы не могли выполнить миссию.

Викториус Магнус помолчал, вспоминая, как снова и снова они пытались найти подход к Презрителю.

— Наша артиллерия справилась с обелиском, он был поврежден предыдущим обстрелом и пожаром. Серия залпов прямой наводкой, и обелиск не устоял. Мы прошли через выжженный лес, навели понтонный мост и заняли Долину Презрителя. Нашему продвижения никто не мешал, сил на сопротивление у защитников уже не осталось. Алхимики справились с подрывными работами, и мы проникли под Холм. Но даже подобравшись вплотную к низвергу, мы не стали ближе к выполнению задачи. Как не бились, какие способы не применяли, мы не сумели снять Печать Гетара. Распятый лже-пророк взывал к нам, пытался помочь найти способ своего освобождения, но тщетно. Три дня спустя к нам присоединился другой выдающийся нульт, но его силы не равнялись силам погибшего командора. В итоге, после всех лишений и потерь, после всего героизма, который наши солдаты проявили в бою, нам пришлось отступить ни с чем, чтобы успеть соединиться с войсками и принять участие в штурме Града-на-холме.

Канзор помолчал, обведя взглядом собравшихся.

— Тогда мы не знали, к каким последствиям приведет поражение в этом небольшом и, казалось бы, незначительном сражении в захолустье Ничейных земель. Мы не ведали, что роль Лже-Пророка окажется такой важной в грядущей Гибели Богов. Если смотреть из будущего в прошлое, то все наши подвиги и потери были вдвойне бессмысленны.

Узкое, такое нескладное и такое запоминающееся лицо Канзора осветила печальная улыбка. Но глаза его блеснули совсем по-мальчишески.

— Какой же урок мы можем извлечь из этой реконструкции? Как вы считаете, генерал Брехт?..

— Ну вот и все, Анна, — прошептал Презритель, голос его был тих и безнадежен, как шепот сгустившейся тьмы. В поисках спасения он заглянул на полвека вперед, но и там не нашел.

Я пыталась отдышаться, придя в себя. Огромное, многоглазое и переплетающееся видение, в которое мы провалились вместе, закончилось. Канзорцы проиграли, низверг проиграл, им не снять Печать, а ему не выйти на свободу. Я должна радоваться! Но в моем сердце чернел нарыв боли... от того, что погиб Хаммерфельд. Враг, фанатик Чистоты, убийца невинных только потому, что они были магами и жрецами. Человек, чей безжалостный план захвата Долины включал в себя использование крестьян с жидким огнем и взрывными кермами на плечах. Я должна радоваться, что он погиб. Но не могу. Потому что была людьми, которые ему преданы? Потому что была Эльзой, которая безнадежно и молча любит его? Потому что была Виргой, которого он спас?..

— Без великого нульта, который может снять Печать бога, я никогда не выйду из своей тюрьмы, — прошептал Презритель, зрачки его косо плавали, расфокусированные, по всем шести глазам. — Буду гнить здесь, жизнь за жизнью, пока окончательно не истрачусь, не сойду с ума.

Глядя на него, я не сомневалось, что это случится скоро. Измученный низверг и так едва сохранял разум, вцепившись в надежду, исполнения которой он ждал полторы тысячи лет.

— Великий Гетар победил. Как глупо было полагать, будто для меня возможен иной исход.

Отчаяние в его голосе было необъятным. Зрачки сходились и расходились симметрично, словно чертили гипнотический фрактал. Два глаза сфокусировались на моем лице.

— А ты кружишься и падаешь, осенний листок. Твой путь к земле почти завершен, ты погибнешь в первые же секунды после того, как мы закончим наш разговор. Когда я сниму покров застывшего мгновения, ослабленные и беззащитные Лисы окажутся лицом к лицу с сынами и дочерями Канзора. Они придут под Холм после яростной битвы, полной потерь и побед... И наконец перед ними предстанет простой и понятный враг, носители скверны, виновники их мучений. Ваша смерть, впрочем, будет быстрой и простой, ни у кого из них нет сил и желания пленять вас, судить, казнить...

Низверг прерывисто вздохнул.

— К чему мы жили, Анна, если после всех свершений и всей борьбы, оба закончимся так бессмысленно и безнадежно? — смиренно спросил он.

Я молчала. Было так странно оказаться вновь собой, а не серой призрачной птицей, скользящей из шкуры в шкуру, из судьбы в судьбу.

— А вдруг ты не прав, Тадеуш? — с трудом произнесла я, словно заново привыкая к собственному голосу. — Все, что мы видели, лишь твое пророчество, твои видения будущего, твой расчет. Ты можешь ошибаться.

— Я почти никогда не ошибаюсь, Анна, — тяжело ответил Презритель, все шесть глаз закрылись разом, одеревеневшие веки безумно подрагивали, словно пытались открыться, но не могли. — Ты не можешь представить, какой многогранный и точный просчет лежит в основе пророчества. Количество учтенных нитей и токов, число их взаимосвязей и вариаций, все это выше твоего восприятия, твоя красивая маленькая головка не в состоянии вместить такой сложности. Печать создателя многократно усилила мой разум, а ведь и до нее я был лучшим из магов времени... Люди думают, что пророчества всего лишь магия и не знают, что магия лишь инструмент, а результат определяет личность провидца: его разум, талант и мастерство. Только другие пророки знают, что каждое настоящее пророчество — произведение искусства. Мое сегодняшнее одно из самых лучших, его красота еще и в невозможности, которую я преодолел. Инверсивное отражение, четыре степени перекрестков вероятности. Невозможно предсказать Хаммерфельда, но я точно знаю судьбу Берегора. Он погибнет, как и ты, как и ваша Алейна, и Дмитриус, Ричард — в этом нет сомнений, у вас попросту нет будущего. Я полностью воссоздал ближайшие часы, и обрывками заглянул даже на полвека вперед. И самая верная картина, которая учитывает десятки тысяч деталей, движений, помыслов и поступков всех, кто есть в Долине — та, что ты видела.

Вот каков, значит, был принцип его предсказаний. Зная, что будет, располагая обрывками увиденного будущего, Пророк складывал их воедино и достраивал картину грядущих событий. Слвно счетная машина невообразимого охвата, с его аналитическим, нечеловечески-восприимчивым умом, благодаря печати Гетара способным охватить и переработать тысячи факторов, причин и следствий. С его тысячелетним опытом пророчеств, десятками прожитых судеб, Презритель понимал людей и законы жизни так, как мне и не снилось.

Но один раз он уже ошибся.

— Ты предсказал смерть Витля. А Хаммерфельд спас его.

Налитые тьмой зрачки низверга дрогнули и медленно поднялись, один за другим. Сфокусировались на мне. Он тяжело молчал, глубокое дыхание неслышно и почти незаметно колебало впалую, одеревеневшую грудь, покрытую серым мхом.

— Ах, ты не знал, — я против воли засмеялась, качая головой. — Это было не твое предвидение, а только мое. И в нем Витль выжил.

Презритель смотрел на меня, и в пустых зрачках его что-то неясно тяжелело. Он ничего не сказал, а значит, я нащупала что-то важное, значит, я на верном пути. Мысли с трудом ворочались в опустошенной пережитым голове.

Коснувшись метки Гетара, я соединилась с запечатанным Пророком. Услышала его разговор с каждым из тех, кто пришел внутрь холма, а после впала в его предсказательский транс вместе с ним. Прожила битву у Долины с десятков точек зрения. Почему так случилось? Низвергу нет никакой выгоды давать мне это знание, впускать меня к себе в душу, но я оказалась там. Единственное объяснение тому, что прозошло — воздействие печати.

Но зачем богу тьмы награждать того, кто прошел испытание? Жалкая смертная доскакала по каменным ступенькам до конца, поразительное достижение в глазах темного творца, который менял всю вселенную согласно своей воле... Владыка бездны так просто и понятно указал мне на тщетность и комичность человеческих стараний, на крошечность меня в сравнении с Долиной, горами, рекой, с ходом времени и светом Лун. Этот урок я быстро усвоила, его нельзя не усвоить, снова и снова в страхе прыгая в неизвестность там, на высоте. Рука Гетара закрывает лицо человека-раба, таков символ владыки, так он относится к людям — пребудьте во тьме, рабам не нужно видеть и знать. Зачем такому богу награждать человека, прошедшего испытание? В чем смысл того, что с нами произошло?

— Анна, — прошептал Тадеуш, глядя на меня с такой усталостью, что мне захотелось одновременно и утешить его, и убить. Любым способом прекратить муки самого мерзкого человека, которого мне довелось встречать. — Если ты права, значит, у меня есть надежда. Быть может, твое сердце взяло за основу мой точнейший расчет, недоступный твоему разуму. В точке пресечения наших судеб тебе открылось видение будущего. И ты увидела его иначе, чем я.

Он медленно вздохнул, словно ветер прошуршал в пустых и мертвых ветвях.

— Мне нечего терять, девочка. Бери мою силу, стань Пророком, и посмотрим, как повернется мир.

Двенадцать зрачков Презрителя сошлись на мне. И мы провалились в мое пророчество.

Берегор низко, медленно зарычал и пошел вперед. В его рычании сплелись угроза и торжество. Он наконец-то нашел того, кого искал всегда — настоящего Врага. Время предвкушения прошло, настало время последнего боя.

Они сшиблись стремительно, как две лавины, Берегор бил так быстро, что глаз не успевал уследить за ударами. Хаммерфельд не стал парировать, а лишь придвинулся так близко, как смог, почти в обнимку со зверем, и взорвал две огненных гренады прямо в ощеренную пасть. Взрыв отбросил его, струи пламени стремительно стекали по кирасе, защищенной алхимией от огня. Доспех лишь жарко нагрелся, тогда как морда выростка пылала жидким огнем, и рев боли сотрясал поле боя.

Бешеный зов Берегора вздыбил глубинные воды из-под земли, они ударили вверх, смывая пламя с пылающего зверя, но Хаммерфельд не дал ему ни одной лишней секунды: молот обрушился на ослепленную морду, удар пошатнул выростка, кровь потекла из-под разбитой брони. Пушинка свистнула в воздухе, горящая лапа не смогла отразить ее, новый рев боли, Хаммерфельд надвигался на Берегора, как ходячая крепость, бил снова и снова — тот понял, что не выдержит и бросился назад, помчался, уходя от неминуемой гибели, оставляя за собой сразу три следа: полосу вздыбленной земли, брызги крови и пунктир пылающих капель.

— Назад! — снова крикнул Хаммерфельд, показывая Черепах отступать, не подпускать чудовище близко. Стальная рука указала лейб-адьютанту куда-то в сторону, на правый фланг, где бились Ленивцы и древесники, затем прочертила две параллельных линии в воздухе, и указала на зверя.

Густав Шредер коротко кивнул и со всех ног помчался в сторону Аскольда Бирра.

— Держи их врассыпную! — на бегу крикнул он Рутгерду Пайку. — Командор приказывает не лезть врукопашную! Ждать!

Берегор погасил огонь, ползучая мокрая земля счистила его с разбитой и морды медведя. Потоки воды остудили раскаленную броню, вымыли кровь и грязь из обожженной шерсти. Ожоги и рана, полученные выростком, были сильны — но далеки от смертельных. Погибель не убить так просто. Теперь он знал все, на что способен Враг, непримиримая ярость у него в груди жаждала мести, а пробужденный инстинкт подсказывал, как победить человека: обрушить на него все силы природы вместе с градом смертоносных атак.

Берегор бросился на Врага, они сошлись снова, лапы и молот мелькали, удар за ударом, земля вздымалась и опадала, воздух визжал вихрем и замолкал, бессильный, когда зов выростка и тишина нульта сталкивались, словно невидимое оружие и щит. Медведь наступал, человек отступал, он перестал пытаться поразить зверя, а только защищался, будто знал, что на нападение у него уже не хватит сил.

Над ними завис пылающий светом Йюлль.

Берегор на мгновение застыл, но теперь, зная способность Врага рассеять магию, он отточенным годами битв звериным и воинским чутьем вдруг понял, что сейчас произойдет. Что воин тишины отнимет всю магию фэй и низринет ее прямо на Берегора. Медведь скакнул в сторону, уходя из-под линии удара; Йюлль вздымал магию Долины, чтобы обрушить ее на человека-из-стали, вокруг него формировалась корона света, направленная остриями вниз; Хаммерфельд поднял руку, смыкая ее в кулак...

Чугунное ядро смело дейдре вместе со всей его магией, пылащий снаряд пронесся по дуге и врезался в выжженную землю там, где огонь канзорцев уничтожил лес, а потоки реки погасили огонь. Ядро ушло глубоко в землю, и вся магия, данная Йюллю, высвободилась в одном гигантском вздохе. Остатки деревьев смело, обелиск разломило надвое, ровная, сглаженная земля простиралась вокруг.

— Сдохни, выродок, — прошептал Роланд Шторм, оглохший от выстрела, черный от гари, отпуская рычаг прицела дымящейся кулеврины.

Последняя преграда исчезла, понял Берегор. Им с Врагом придется сойтись снова, на этот раз до конца. Медведь посмотрел на человек и заревел, призывая его на последний бой. И тогда... человек отвернулся от Берегора. Он с пронзительным лязгом повесил свой окровавленный молот за спину и двинулся прочь.

Погибель не понимал, как это возможно. Да, Враг был сильнее его, крепче, а может даже и злее. Враг одолел его в первой схватке, отступил и не уступил во второй. Но он еще не победил! Внутри Берегора поднималась волна возмущения, непонимания, несогласия. Враг хочет дать ему уйти? Но как Берегор может уйти, когда наконец, после стольких лет поисков, они встретились?! Ради чего уходить, ради чего жить в своем просторном доме, от покрытых осенней ягодой лугов до игристой реки и тихой чащи туманного леса?! Он не добил Виира и оставил в живых Дикоброзда, за годы поиска он упустил двоих тварей из-под Холмов и не разрушил Мэннивей — за каждый раз, когда Берегору пришлось отступить, не завершить начатое, на его сердце оставался глубокий, нарывающий шрам. Как же Враг может просто взять и уйти?!

Выросток издал страшный, протяжный вопль. Земля вокруг дрогнула, и ураганный ветер пронесся по траве от него в спину Хаммерфельда, взметая обломки, обрывки, ошметки прошедшего здесь боя. Человек пошатнулся, но не обернулся. Он уходил.

И Берегор побежал за ним, медленно, с ревом, наращивая скорость, все быстрее и быстрее, быстрее и быст... Справа и слева грянули пятнадцать громов. Четырнадцать раскаленных стальных клыков пробили броню выростка и вошли в его плоть. Он еще бежал, но предательская слабость от кусочков железа уже поднималась из глубины.

— Как так?! — простонал Руковерт, который даже не делал пометок в граммарине, так следил за боем, не в силах оторваться. Слюна блестела на подбородке барда, красном, словно обваренном жаром чувств. — Почему он уходит?!

Ни один рыцарь на свете не упустил бы такой славы. Об этом поединке великих могли сложить песни и баллады, молва о нем разошлась бы по всему Северу, а может по всему миру. Человек, который победил Берегора. Один на один. Но Командор равнодушно уходил прочь от победы и славы. И полтора десятка штрайгеров, все в мыле примчавшиеся с правого фланга, били в Погибель — подло, всем скопом, с боков и со спины.

— Как так?! — прохрипел бард, не в силах понять этого. — Как можно отдать свою величайшую доблесть и поразительную Победу... кучке бесчестных солдат с палками, которые плюются огнем?!..

— Ему не нужно величие, — ответила Зена, которая уже немного узнала этого человека. Уже познакомилась с его стратегией продумать план до мелочей и быть ему верным; с его тактикой использовать для достижения цели все, что угодно. — Ему нужен результат.

А Хаммерфельд даже не обернулся, он продолжал уходить прочь. Закованный в глухой шлем-ведро, но зрячий, он давно увидел, как Витль ведет за собой штрайгеров. Малец сообразил, то им сподручнее бить медведей, ведь на правом фланге, против древесников, стрелки были уже не нужны.

Командор уже понял, что выросток ищет боя и бросится за ним вслед, позабыв обо всем. И тогда штрайгеры без помех расстреляют его.

Группой из двух поредевших звеньев распоряжалась Эльза Фальцингер, и дружными залпами, справа и слева, они били в Берегора. Пули врывались в броню непобедимого медведя, раскалывая ее, клочья мяса и шерсти, брызги крови отлетали во все стороны, казалось, выросток рвется изнутри в десятке мест...

Ноги медведя задрожали. Он замедлил свой бег.

Хаммерфельд не обернулся. Он и так видел, что происходит за спиной. Нульт шел вперед, к Лесу — туда, где посреди угасшего пожара все еще высился искореженный и расколотый черный обелиск. И Берегор с ужасом понял, что только для него Хаммерфельд был врагом всей жизни, а для Хаммерфельда он был лишь помехой на пути. Сын Чистоты берег свои силы для битвы с более опасным соперником, который ждет там, впереди. Боль пронзила огромного медведя, и это был самый страшный, самый болезненный удар, который он получил за всю свою жизнь.

Весь разбитый, Берегор снова двинулся за ним, преодолевая боль. Погибель всю жизнь не знал любви, он знал только смерть. Но сейчас он заревел яростно и жалобно одновременно. Остановись, Враг, вернись, бейся со мной, до самой смерти. Не уходи. Вернись.

Пуля вошла в пробитую молотом голову, половина воспоминаний и половина сознания хозяина Долины превратились в кровавый фарш. Один глаз его ослеп, одно ухо оглохло, одна лапа бессильно замерла. Зато боль внезапно прервалась, он перестал ее ощущать. Одна половина сердца чувствовала, как угасают стихии вокруг. Мир гаснет, удивленно почуял Берегор. Нос его, бронированный костяным наростом, но под броней все равно подвижный и мокрый, двигался, словно ощупывая воздух впервые, словно в первый раз ощущая вкус леса — который он только что забыл. Все стало таким незнакомым, новым, чужим. Удивительным.

'Мир гаснет?' подумал Берегор 'Как это?'

Пули рвались в его тело, ноги подкосились и разъехались, непобедимый медведь упал.

'Это я гасну' теряя память, вдруг понял он. 'Я умираю, вот это как'.

Столько раз он убивал других, а теперь умирал сам, со страхом, но без сожаления, познавший ярость жизни, очарованный таинством смерти. Нос его шевельнулся последним, когда глаза и уши, лапы и шерсть замерли, рычание угасло в пасти. Вдохнул холодный осенний воздух, выпустил долгий, агонизирующий жар. И застыл.

Глаза его смотрели в дальнюю даль, и может хоть там, в ином мире, он отыщет достойного врага, который сможет стать ему другом.

Вирга трясущейся рукой утер холодный пот. Гигантское средоточие скверны, ходячая ересь, ужасающий выродок был мертв. Невероятно сильная магия, текшая в его теле вместе с кровью, угасла. Она ушла в глубины земли Холмов, из которых и вышла, когда появился на свет этот медведь. Молодого нульта отпустил холод Чистоты.

Вирга повернулся к собратьям, сражавшимся с урсами, и увидел, что остальные медведи бегут в лес. Воля детей леса была сломлена, их осталось меньше десятка. Измученные боем Черепахи не преследовали несчастных зверей, а штрайгеры экономили и так почти полностью растраченный боезапас. И только неутомимый и не знающий жалости и пощады Роланд Шторм дал залп по убегающим медведям. Обычными камнями, отесанными под дула кулеврин. Дымы заволокли подступ к деревьям, тут же рассеялись, и стало видно, что лишь половина из убегающих урс добрались до леса и скрылись его спасительном мраке.

Черепахи издали дружный, усталый, но победный рев. Его поддержали остатки гуттанеров, штрайгеры, айндеры, люгеры и адьютанты. Медсестры и медбратья. Драгоценные альферты, которых выжила ровно половина.

Сражение у Долины Презрителя было окончено.

А у поваленного и разбитого церуна, привалившись к стволу и часто дыша, сжался Лансель Брехт. Окровавленный, израненный, рука сломана, доспех пробит в десятке мест, на теле с полдюжины ран, одна из которых глубокая — он сидел, зажав бок, с гримасой боли, застывшей на лице. Но эта гримаса не перебила выражение мрачного, глубокого спокойствия в глазах Бретёра. Потому что землю вокруг него, неровным кольцом, как осколки от смертоносного взрыва, усеяли трупы побежденных врагов. Два окровавленных урсы, скорченный шипунец, три бешелки. Грудь Ланселя оплел разрубленный надвое ивовый человечек, чуть-чуть не добравшийся до горла. А за спиной панцера навсегда остановилось ходячее дерево.

— Как? — спрашивали взгляды стоящих вокруг. — Как ты смог не просто выстоять, но победить?

На этот вопрос все отвечали по-разному. Цензор на церемонии награждения Алой звездой, высшей наградой за воинскую доблесть, сказал, что каждый боец Канзората — олицетворение отваги и силы всех его бойцов. Что лейтенант Брехт выступил карающим молотом Солнца, но занес и направил удар сам канзорский народ.

Витль-наглый-язык, сидя у очередного походного костра, охотно сказывал историю о дружбе и подвиге. Как после смерти Мартина, осознав, что предал его, Ланс почувствовал невыносимый огонь, который жег изнутри. Ему было нужно уравновесить гибель собрата, вернуть долг — и потому Лансель дрался и за себя, и за Мартина. Именно в огне утраты закалилась несгибаемая сталь, потому что дружба солдат ценнее юбки, карьеры или семьи. ...Бойцы кивали, запивая согласие горячим.

Старший пиромант Гир, слушая историю о подвиге Брехта, улыбался, вспоминая, как содрогается церун, исхлестанный огнем и льдом, ослепленный буйством жара и холода вокруг, как замедляются его движения, и заканчивается сила виталиса, движущая его тело. Как в кроне взрывается огонь, разметав остатки свиты, как церун кренится и валится вниз — а обезумевший пехотинец, который бился с ним один-на-один, продолжает наносить удар за ударом по истерзанному стволу — и торжествующе пинает его, признав себя победителем.

Бывалые бойцы конечно заметили, что один из медведей застрелен точным попаданием в голову из штрайга, а шипунец и бешелка покрыты следами оледенения от белой гренады. Что в горле второй гигантской белки торчит арбалетный болт, а третью добил удар пикомора в спину. Брехт тоже нанес удары большинству из лежащих вокруг него, а кого-то и убил, но он был не один в этом бою, хотя на первый взгляд казалось, что один посреди круга из мертвых врагов. Опытный солдат знает, как это бывает: ты оказываешься на острие удара, но даже распавшийся в вихре битвы строй — все равно остается строем и бьется вместе с тобой. Даже рассыпавшись по земле, вы болты одного арбалета, картечь одного залпа...

Бывалые понимали, что Ланселю страшно повезло, но это не отменяло его доблесть, героизм и победу. Ведь остальные вступили в бой только потому, что кто-то развернулся первым. Бывалые знали, что вторым развернувшимся из бегства в бой — стать гораздо проще, чем первым. Поэтому ни один из солдат не сказал ни слова в умаление подвига Брехта ни позже, ни сейчас. Даже Рыжий Альб, который позволил второму церуну за день себя поймать, зажег в его кроне гренаду с жидким огнем и вовремя спрыгнул вниз, откатившись в сторону перед тем, как прогремел взрыв. Взрыв, который убил дриаду и окончательно сломил ходячее древо. Потрепанный боем, задеревеневший от вязника и засохшей крови, все такой же несгибаемый и твердый, Альб лишь молчаливо сжал руку Брехта и отошел в сторону, растворившись в безвестности — хотя его подвиг был не меньшим...

Лансель хрипло дышал, откинувшись на расстеленный плащ, гуттанерка склонилась над ним, в глазах ее за сосредоточенностью медички светилось восхищение женщины.

— Как ты сделал это, Брехт? — спрашивали открытые рты и ползущие вверх брови столпившихся вокруг и все прибывающих, подходящих солдат.

Вчерашний мальчишка не мог точно ответить на этот вопрос. Вот уж кто никогда не умел хорошенько подумать и связать двух слов. Но он знал, что не забудет то состояние запредела, когда становится нечего терять. Ярость срывает все ограничения, все помыслы и заботы, остается лишь не знающее сомнений оружие, которое разит до последнего вздоха. И вместе с тем, в тебе просыпается уравновешенный, расчетливый и равнодушный к смерти и к чувствам разум, который ведет тебя, заставляет сделать находчиво и правильно, чтобы остаться в живых. Это состояние противоположно состоянию жизни. Ведь в жизни ты личность с мечтами и помыслами, со страхами и предпочтениями, ты особенный, не похожий на остальных. А в запределе ты никто, твои мечты ничто и труха, и ничего не имеет значения, ты выкидываешь себя прочь, равнодушно втаптываешь себя в грязь боя, умираешь на время — чтобы не погибнуть и убить врага.

Солдаты не говорили слов, ни у кого не было сил, да и кощунством казалось нарушить столпившееся вокруг торжествующее молчание. Но оружие панцеров, словно живое, заговорило за них.

— Слава, — поднимались вверх моргенштерны, топоры и мечи. — Слава тебе, Лансель Брехт, герой битвы у Долины Презрителя. Слава Канзору. Слава братьям и сестрам. Слава Чистоте.

Я смотрела на это, и осознала внезапно, что мое призрачное серое лицо полно слез. Это разные слезы разных людей и зверей, которыми я только что была: страха у гибнущих, боли у раненых, счастья у выживших. То были слезы одновременно и единения с сынами и дочерями Канзора, и жалости к ним, претерпевшим муки и потери войны. И жалости к их растоптанным, сожженным, изуродованным врагам, которые даже не были им настоящими врагами. То были и мои слезы: горечи от бессмысленности всей этой войны — и гордости от героизма, который, вопреки всякой логике, все равно обретал высший смысл. То были слезы неразрешимости противоречий между мной и людьми, которыми я только что была...

И они текли, как река, на разных берегах которых стояли мы, и они.

Конец седьмой главы, на этом завершается книга, выложенная в открытый доступ. И открывается подписка на "Книгу Презрителя".

Читатель! Уже восемь лет Инран шаг за шагом становится все более настоящим и живым. Задача у меня простая: создать самый реалистичный и проработанный фэнтези-мир. Чтобы там можно было жить, чтобы он стал одним из первых virtual-reality-миров. Если все получится, в Инран можно будет войти через VR-капсулу или нейро-интерфейс — уже достаточно скоро это перестанет быть фантастикой, а станет реальностью. Тогда каждый из нас сможет пройти по искаженным лесам древней земли, встретить Берегора, сойти под холм к низвергу или поучаствовать в сражении у Долины Презрителя, летать на шхуне 'Тысячелун' или учиться в Руниверситете. Да мало ли! Вместе с друзьями стать хантой на страже мира, попасть в услужение к Леврану, Королю Ворон или отправиться в экспедицию на расколотые равнины Израим, где мир Хаоса прорывается в мир людей, создавая самые причудливые формы жизни и места.

Чтобы все это стало возможным, автору нужно продолжать работу над Раненым миром, не отвлекаясь на заработки и сторонние проекты. Уйти в Инран целиком и полностью, для этого мне нужно научиться зарабатывать с помощью книг. И тут все в ваших руках: вы можете поддержать проект, выбрав комфортную для вас сумму. Заранее вам благодарен! А я, в свою очередь, постарался сделать подборку крутых, интересных и необычных наград :) На любой вкус и кошелек. Зацените:

Выберите комфортную для вас сумму, сделайте перевод удобным для вас образом. Напишите мне письмо на anton.karelin@gmail.com или в ВКонтакте: https://vk.com/anton.karelin с указанием суммы, даты и способа платежа и вашего имени. Если в течение пары дней не пришло ответа, то напишите повторно (письмо может угодить в спам или просто не дойти).

Внимание, информация о подписке устарела и оставляется здесь для истории. Подписка на книгу закрыта, в дальнейшем книги будут выложены на АТ.

Понравилось? Расскажите о ваших впечатлениях! Заранее спасибо.

И конечно, дайте ссылку друзьям :)