Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

— Кто ты?

— Меня зовут Рудольфус Истерман. Мейр Истерман. Магистр не говорил обо мне?

— Говорил, — Леон уже с большим интересом поглядел на мужчину. — Он описывал тебя иначе, мейр.

— Это краска и другая одежда. Меня знают в Россе, к чему нам привлекать лишнее внимание? В таком виде проще.

— Ты состоишь в нашем ордене, мейр?

Руди пожал плечами.

— Как терциарий. Мир слишком крепко держит меня.*

*— терциарии — это явление есть в католичестве, человек, который обеты принял, а мир не покидает, прим. авт.

Леон кивнул.

— Это случается. Есть ли у тебя знак нашего Ордена, мейр?

— Знака магистра недостаточно?

— Более чем достаточно. Но я спрашивал о другом.

— Есть у меня и другое кольцо, но я не ношу его на виду эта тайна не для всех.

— Покажи.

— Прошу.

Перстень был знаком Леону, Магистр упоминал о нем, и выдавал такие перстни тем, кто выполнял для него задания в миру. Алый рубин, на нем коричневый крест из бронзы. У Леона тоже такой был, и где находятся секретные зарубки, он знал. Проверил пальцами, вернул перстень хозяину.

Протянул руку.

— Рад знакомству, мейр Истерман.

— И я, магистр. Прошу показать мне мое место на корабле, я готов отплыть в любую минуту.

— Вещи?

— У меня все с собой. Надеюсь, провизией меня обеспечат?

— Кусок мяса найдем, кубком вина не попрекнем, — ухмыльнулся Леон, которому это понравилось.

Дело, дело, все для дела, все для Ордена.

— Пойдем, мейр, я устрою тебя в каюте. Придется делить ее со мной и моим оруженосцем, надеюсь, ты не против?

— На борту — ты закон и право, магистр.

Леон хохотнул и хлопнул мейра по плечу.

— Идем.

Каюта оказалась крохотной, гамак жутко неудобным, а оруженосец... Руди порадовался, что перекрасил волосы и кожу. Оруженосец магистра донельзя походил на девушку. Тоненький, светловолосый, с нежным румянцем... тут все понятно, еще двое с особой дружбой.

Не то, чтобы Руди был против, он и сам тоже... вспомнить только его любовь несбыточную, боярина Данилу. Но — по доброй воле.

А с таким, как этот магистр... нет уж, увольте! Руди на такое не соглашался! Ему тоже блондины нравятся, и вообще...

Руди засунул свой рюкзак под койку, и кивнул юноше.

— Рудольфус Истерман. А ты, юный рыцарь?

— Я пока не рыцарь, оруженосец.

— Я не сомневаюсь, что говорю с будущей гордостью и славой ордена, — Руди и не особенно врал. Вот так, в особых друзьях многие начинали. Там и в рыцари выбивались, и ордену служили, и что? Магистру Родалю такое нравится, пальцами не тычут, а пробиваться так-то... сзади наперед, все же легче.

— Дэннис Линн, мейр.

— Рад знакомству, Дэннис.

— И я тоже, — взгляд оруженосца явно был... заинтересованным. Руди только зубами скрипнул, еще ему приступов ревности у магистра де Тура не хватало, а то и драки на борту. Нет, пожалуй, этот Дэннис далеко не пойдет, когда таких простых вещей не понимает. Ни к чему вызывать в своем покровителе ревность!

Вслух Руди не сказал ничего, сунул свои вещи под койку, да и завалился передохнуть.

Наверху разворачивалась подготовка к отплытию, снимали флаг с коричневым крестом на алом фоне, снимали такой же парус, меняли на простой, белый... в Россе ни к чему такие символы. Что-то уже успели убрать и закрасить, что-то, как всегда, осталось...

Не самое сейчас лучшее время для путешествий по воде, Ладога — река коварная, и туманы там жуткие, на да ладно. Лоцмана им Руди найдет, знает он, к кому обратиться. А дальше...

Все в воле Божьей. Но Руди сомневался, что Бог на стороне Россы. Не может ведь Он поддерживать этих варваров? Не может, правда?

Бог привычно молчал, не отзываясь на молитвы заговорщиков.

* * *

— Аксинья, постой, поговорить нам надобно!

И не хотела Устя сказать такого, а вот... не выдержала душа ее. Просто — не смогла она мимо пройти.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

Пропал с месяц назад тому боярин Платон Раенский. Да так хорошо пропал, что никто его найти не может. Борис искать приказал, царица Любава ногами топала... да кричать-то кричала она, а толку не было никакого. Устинья эти дни все побаивалась, что найдут боярина, но Божедар если уж делал что — так ни единой оплошности не допустил. Не нашли.

Ни боярина, ни следов его, коней — и тех увели, вниз по течению Ладоги продали.

Аксинья в тягости оказалась, это было Устинье очень подозрительно. Ритуал-то не удался, стало быть, и ребенка взять неоткуда! А Любава-то хороша, умолила пасынка оставить ее в столице до рождения внука.

Какого внука-то?!

Откуда он возьмется? Или... первого попавшегося ребенка возьмут, да и за Аськиного выдадут? Но чтоб сестра пошла на такое? Хотя Любава... эта все может. Она еще и не такое придумает.

Хоть и тихо ведет себя царица бывшая, а все равно неуютно. Это как с гадюкой на груди спать, может, пригрелась она, и вообще змея благодарная, так ведь все одно — гадина!

Ладога как раз вскрылась на днях, ледоход начался, скоро корабли по ней пойдут, скоро купцы приплывут с товарами. Борис уж с женой заговаривал, что на лето бы Устинье переехать куда... грязно в городе будет, душно, нечистотно. Хоть и старается государь, а все одно — случается.

Устинья только отмахивалась.

Чтобы волхву свалить? Ее и оспа не одолеет, и чума ей не преграда! Кому беда, а ей так, вдохнуть да выдохнуть, и ребеночка она выносит, и сама выдержит, а от Бори далеко не отойдет. Чуяло сердце недоброе... пусть далеко пока, а только движется оно все ближе, идет...

Борис с женой и спорить не стал. И ему поди, жену далеко от себя отпускать не хотелось.

А вот Аксинья сестру волновала сильно, выглядела она очень уж плохо, и глаза у нее больные были. И двигалась она так... Устя по своей жизни знала, по монастырю, так-то двигаются, когда болит все у тебя. Когда... избили.

Или того хуже — попросту силой взяли.

Но... она же ребеночка носит! Или...?

В том-то и беда дара Устиньиного, не мог он такие вещи ей показать. Беду она чуяла, зло чуяла, а вот новую жизнь, зарождающуюся... Добряна могла б помочь. Агафья?

Да, и прабабушка могла бы, да она сейчас из рощи не выходила, так им с Добряной обеим спокойнее было. А еще они себе учениц ожидали.

Верея...

Устинья и ее часто вспоминала. Измученную девочку с отчаянными глазами, которая все отдала, через себя перешагнула, но смогла, душой и посмертием оплатила для них обеих второй шанс.

Будет ли он для Вереи?

Не знала Устинья, но еще и ради той, неродившейся покамест, протянула руку Аксинье. Только вот Аксинье та рука была хуже крапивы.

— Ты!!! Чего тебе?!

— Никто о нашем разговоре не проведает.

Сколько Устинье сил пришлось приложить, чтобы Аксинья одна в коридоре оказалась? Чтобы Федор о том не узнал, да что Федор — Любава, змеища гнусная!

— Не узнает...

— Асенька, много я говорить не могу, пара минут у меня есть. Помощь тебе надобна?

— Чем ты помочь мне сможешь? Муж во мне властен!

— Я тебя могу от него забрать, увезем далеко — не найдет тебя никто.

Аксинья дернулась, словно от удара хлыстом. А потом...

Ох и сладок же яд власти. С одной стороны — муж, нелюбимый, постылый, да, и грубый, и руки распускающий. С другой же...

Когда ребенок появится, совсем другое отношение будет к ней от людей окружающих! И в монастырь ее не отправят, как бесплодную, и... и своего рОдить получится, и наладится все со временем! Обязательно, так Любава говорила.

Это Устя свекровушке не верила, а Аксинья еще наивной была, не думала, что обманывают ее так нагло и подло.

А еще деньги, еще власть, еще терем царский... а когда убежит она, что у нее будет? Замуж не хочется ей, еще одного мужика грубого терпеть? Нет, ни к чему такое. Михайла один, а... он тут останется. С Устиньей рядом.

Ревность всколыхнулась, разум гневом залила.

— Близко ко мне не подходи, дрянь! Не сестра ты мне, видеть тебя не хочу! Ты во всем виновата, ТЫ!!!

А кто ж еще-то? Вот когда б Устя за царя замуж не вышла, Федор бы ее и взял себе. В постель, понятно, взял, не женой — полюбовницей! Ей бы все мучения доставались, Аксинье все почести, а как Борис помер бы, Федор царем стал, Аксинья — царицей... и всему этому Устинья свершиться помешала. Не врагиня ли?

Отшатнулась Устинья, ровно от удара, и Аксинья гордой лебедью мимо проплыла. Вот еще!

Не надобна ей от сестры никакая помощь! НЕ НАДОБНА!!!

И сестра ей такая тоже не нужна! Все у нее есть!

Устинья только головой покачала. А чем тут поможешь, что сделаешь?

Ничего...

Глава 5

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой

Мой ребенок.

Наш ребенок.

Я и Борис, мы оба соединились в этом крохотном существе. Ночью я просыпаюсь, и кладу руку на живот, и чувствую, как бьется сердечко нашего малыша. Или малышки — неважно. Я уже люблю свое дитя, так люблю, что даже страшно становится. В той черной жизни я месяца до третьего доходила, а такого не чуяла. Вообще не было ничего, ровно туман серый, и я в тумане, тону беспомощно. А сейчас все остро, ярко. Я знаю, Бог дал и Бог взял, но я также понимаю, что если меня лишат моего малыша — я сойду с ума.

Может, и в той, черной жизни, я тоже была полубезумна?

Не знаю, не могу сказать точно. Если меня не лечили, не обливали ледяной водой, не пытались отпоить настоями, значит, я вела себя так, что казалась людям нормальной? Говорила, что ожидали, делала, что от меня требовалось?

Не знаю.

Наверное, тогда я не сошла с ума, потому что ничего-то у меня и не было. Только мечты, только взгляды и страдания. А в этой жизни я не просто счастлива, я так безумно и дико счастлива, что понимаю — ежели я сейчас очнусь в подвале, рядом с Вереей, я и на костер пойду, улыбаясь. Потому что это счастье есть в моей жизни.

И точно так же знаю: случись что с Боренькой или с ребенком нашим, я этого пережить не смогу. За ними последую, не задумаюсь. Может, даже сама с собой ничего делать не стану, полыхнет огонь и сожжет меня, вот и все, да и зачем мне жить без них?

Что я — без них?

Пустота, вот и все. Бездонная черная пустота, и черный огонь в ней, огонь боли и мести, зажженный в той жизни. Пусть сейчас он не столь сильно обжигает, он есть, он горит, он тянет меня во тьму, и я послушно иду за ним. Ушла бы... Это Боря наполняет мою жизнь смыслом и светом.

Это он и наш ребенок дают мне возможность жить — и радоваться жизни. Не скалить зубы, ровно волчица раненая, не ненавидеть, а быть счастливой. По-настоящему счастливой, оттого, что просыпаюсь рядом с любимым, и вижу улыбку в его глазах. Или просто просыпаюсь — и он лежит рядом, и спит, тихо-тихо, и темные волосы его разметались по подушке.

Я плачу по ночам.

Плачу от счастья, плачу от страха, что оно может закончиться, плачу от ярости — еще живы те, кто может отнять у меня все и всех. Кажется, Боря это замечает, но молчит.

Он умный. Он отлично понимает, что не все так легко и просто, но не спрашивает. Знает, если бы это было возможно, я бы все сказала. Все-все.

Я молчу и плачу. Он тоже молчит. Просто утешает меня, если застает грустной, обнимает по ночам, шепчет всякую ерунду, старается порадовать, приносит цветы и сладости, украшения и всякие милые мелочи...

Боренька...

Не переживу, ежели его потеряю еще раз. Или ребеночка... не смогу, нет у меня сил таких, я просто женщина, не волхва, сердце у меня не каменное...

Страшно.

Как же мне страшно...

Я знаю, ничего покамест не кончилось, но откуда придет беда?

Жива-матушка, помоги нам!!!

* * *

Михайла за Устиньей так следить и продолжал. Смотрел, ровно ястреб, малейшие изменения в ней подмечал, взгляды ловил, жесты...

Не радовало его увиденное, ой, не радовало.

Когда б Устя просто по приказу замуж вышла — был бы у него шанс.

Когда б она на власть да золото позарилась — и тогда мог бы он свою красавицу получить.

Но...

Чем дольше Михайла на Устинью смотрел, тем отчетливее понимал — она своего мужа любит. Вот просто любит, и не потому, что государь он, а потому, что сердце ее так приказало. Пусть государь старше ее в два раза, пусть волосы его сединой тронуло, а все одно, так, как она на него смотрит...

Так сам Михайла на Устинью смотрел.

А может, и не так, в его взгляде голод и жадность были, он Устинью себе получить хотел, а Устя на мужа иначе глядела, всю себя ему отдавала, до капельки. И была в ее взгляде такая беспредельная нежность, что Михайлу аж передергивало.

Как так-то? Почему так вышло, почему она царя полюбила? Ведь не подделаешь, и не за корону она продалась, глаза у нее сияют, и улыбается она невольно, когда мужа видит... это Федор не понимает, не сможет никогда понять в себялюбии своем. А Михайле такие вещи объяснять не надобно, за время странствий своих он и такое видывал. Только один раз.

В деревню его занесло тогда, шли они мимо, Михайлу и послали молока купить на пастбище. Пришел он, с пастухом поговорил, старик уж, дряхлый, молока продать согласился, сказал, в обед жена придет, так подоит корову, да и молочка Михайле продаст.

Ждать недолго было, Михайла остался, так и увиделось — идет по полю женщина, обед несет, и мужу своему улыбается. Смотрит на него, ровно он — ее солнышко светлое и улыбается, и нет для нее никого другого. И ведь не бояре какие, не купцы, крестьяне обычные, а и пастух на нее так смотрел...

Видно было, давно эта пара вместе, уж и внуки выросли, и правнуков, небось, на руки взять успели, а смотрят друг на друга, и глаза у них светятся. И Михайла позавидовал впервые — люто, безудержно... мог бы — убил бы! И мог, да ведь людей-то убить легко, а такую любовь не убьешь, не продашь, не купишь, ни угрозами, ни посулами не получишь... тело получить можно, а свет этот — нет. Вот и сейчас только завидовать оставалось.

Федька, дурак малахольный, об Устинье мечтает. А Михайла точно знал, не будет у нее любви — и свет в глазах потухнет, и Устиньи не будет. А Федор мечтал... и хотел, и не об Аксинье были мысли его. Михайла много чего подмечал, видел, слышал... молчал. И снова молчал.

Аксинья не беременна. Это он видит, ежели и плохо ей, то только от близости с мужем.

Царица ждет чего-то.

Варвара Раенская тоже ждет. А еще отомстить за мужа хочет, только вот почему государю? Непонятно сие...

Впрочем, не просто так Михайла ждал и раздумывал. Он уже и коней купил, и выходы из города разузнал, и из дворца, и знал наперечет, кто Любаве служит, кто Борису...

Была у него еще одна задумка.

Когда начнется... вот не сойти ему с этого места, желает царица власти для сыночка своего идиота бессчастного! Ради власти на все она пойдет, в том числе и на бунт, и на убийство государя... а коли так, неуж она Устинью пощадит?

Никогда!

Так может, Устинья его, как спасителя своего полюбит? Когда Михайла ее от смерти верной увезет? Бабы такое ценят, должна и Устинья оценить по достоинству. Надобно только момент не пропустить верный, а для того смотреть и ждать, смотреть и готовиться...