Витязь нанес молниеносный удар ножом сверху третьему стрелку. Клинок вошел прямо в глаз, рассекая мозг несчастного. В лицо охотника брызнула липкая серо-красная жидкость. Но он уже не замечал ничего вокруг. Азарт боя и зверь внутри полностью поглотили душу Ратмира. Он ударил следующего монгола, пытающегося закрыться своим луком. Оружие стрелка разлетелось вдребезги. Перед глазами лучника промелькнула рука с ножом, и он, почувствовав резкую боль в горле, захрипел и повалился на землю, усыпанную полуистлевшей прошлогодней хвоей.

Тем временем, Микула ухватился за лезвие копья одного из пехотинцев, не заботясь о собственных увечьях. Копейщик, явно не ожидая такой силы от соперника, выпустил оружие и упал на живот.

— Ага! — Вскричал Трубецкий, размахивая отобранным копьем, — таперича попрыгаем, собачье племя!

Мастеровой ловко ткнул копьем второго из монгол, пробив тело воина насквозь. Двое оставшихся на ногах с отчаянными криками бросились на врага. Отражая умелые атаки соперников, Микула выжидал, готовясь нанести очередной смертельный удар. В висках стучало, а нос приятно щекотал запах пролитой крови.

Последний из оставшихся стоять лучников попытался рвануть наутек, но Ратмир вовремя ухватил беглеца за плечо. Молча, не делая лишних движений, витязь стащил с врага шлем и провел обреченному ножом по горлу. Тем временем, стрелок, упавший на землю, перевернулся на спину и ухитрился выпустить стрелу из положения лежа. Охотник одобрительно кивнул, снова признавая мастерство врага.

— Сдавайся уже, горемычный, — ласково проговорил витязь, ломая только что пойманную им стрелу.

Монгол заверещал и приготовился выстрелить еще раз. Ратмир подскочил к нему, выхватил лук и отбросил его в сторону. Стрелок замер в ужасе. Охотник внимательно разглядывал его облик. Монгол был совсем молод. На его круглом загорелом лице едва проглядывались черные редкие волоски бороды и усов. Узкие карие глаза светились безумным страхом. Витязь бросил короткий взгляд на все еще сражающегося Микулу. Отвернулся, широко открыл рот и вцепился клыками в горло своей жертве.

Выбрав момент, Трубецкий пронзил еще одного врага. Кажется, он успокоился и был готов все же завершить схватку. Поддавшись на обманный трюк соперника, мастеровой взмахнул копьем, обнажая свой многострадальный живот. Тренированный монгольский воин воспользовался моментом. Отбросив в сторону копье, присев на колено и достав из-за голенища кривой кинжал, он ловко вспорол брюхо Микуле. Трубецкий упал навзничь и перевернулся на спину.

— Ах ты ж... — задыхаясь от возмущения, прошипел Трубецкий.

Копейщик ухмыльнулся и прыгнул на мастерового сверху, занося над ним кинжал.

— Ох... — только и смог произнести Микула, глядя, как из его груди торчит рукоять монгольского ножа.

Противник явно был уверен, что, наконец, добил живучего руса, и, расслабившись, продолжал лежать на Трубецком, глядя тому прямо в глаза. Только сейчас Микула в полной степени ощутил, что из-за потери крови лишился большей части сил. Собрав волю в кулак, он сцепил руки и крепко обнял напрасно ликующего врага, сжимая его, словно в тисках.

Копейщик захрипел. Он, уверенный в своей победе, никак не мог избавиться от смертельных объятий соперника. Кости трещали, рассыпаясь и лопаясь где-то под броней, глаза вылезли из орбит, а изо рта брызнула струйка теплой крови. Микула разжал руки, когда враг перестал биться в конвульсиях и затих. Корчась от боли, мастеровой повернул голову и увидел Ратмира, спокойно склонившегося над одним из врагов и пьющего его кровь.

— Ну, новгородец, — усмехаясь, проворчал Трубецкий. — Везде выгоду найдет.

В лесу стояла тишина. Легкий ветерок шумел в кронах высоких сосен. Где-то далеко заухал филин. Витязь вытер губы и поднялся с колен. Внезапно вспомнив о Микуле, он направился к попутчику. Тот лежал на земле, залитый кровью, с множественными ранами в теле.

— М-да... — Протянул Ратмир. — Может ты и отличный мастеровой, но ратник из тебя всяко худой.

— Ты, брат, вместо того, чтобы насмехаться над раненым, лучше бы встать помог.

Охотник взялся за запястья Трубецкого и рывком поднял того на ноги. Микуле было явно не хорошо. От сильной потери крови он не мог даже самостоятельно держаться на ногах. Кряхтя и охая, он бы снова свалился, если бы воин его вовремя не поддержал.

— Мне бы кровушки испить... — Прошептал мастеровой. — Я бы мигом очухался.

— Погоди-ка.

Витязь обернулся в поисках ближайшего тела одного из воинов.

— Э-э, нет, дружище, — Микула смекнул о чем думает его спутник. — Падшими питаться нельзя. Худо будет. Я-то сам не пробовал, но матушка истинно говорила, что мертвая кровь, что твой змеиный яд. Хлебнешь разок и вмиг Богу душу отдашь.

— Богу ли?

— Не знаю как ты, а я, как помру, душу только ему и отдам...

— Ладно-ладно, — нетерпеливо перебил собеседника Ратмир. — Давай, садись под дерево. Авось, что-нибудь придумаем.

Охотник направился к телу командира дозора монгол, опустился на корточки и принялся стягивать с поверженного врага изрядно помятый шлем. Разведчик еще дышал, хоть и получил множественные увечья. Там где должно было быть лицо, стояло одно сплошное месиво. Вместо, и без того, узких глаз, на витязя смотрели две крошечные щелочки. Правое ухо висело на маленьком лоскуте кожи, а нос, казалось, вогнулся внутрь черепа. Ратмир недовольно взглянул на Микулу.

— Ох и Трубецкий, забил ведь бедолагу почти до смерти. И когда успел только? Сеча длилась то считанные мгновенья, — раздумывал он. — Эй, мастеровой, ползи сюда. Здесь свежатина!

— А его можно? Ну... пить его кровь?

— А что ж нельзя-то?

— Ну, он же, того, может и не человек, — настороженно проговорил Микула.

— Две руки, две ноги, голова — кажись человек, — насмешливо ответил охотник.

— У тебя тоже все члены на месте, а сам-то не человек, зверь, — в свою очередь съехидничал Трубецкий.

— А сам-то... — обиделся воин. — Будешь пить, али как?

Микула, морщась от боли, заковылял к едва дышащему командиру монгол, недоверчиво поглядывая на Ратмира. По его лицу можно было видеть внутреннюю борьбу: пить ли кровь монгол-псов и выжить, либо побрезговать, но умереть. Наконец тяга к жизни взяла верх. Трубецкий плюхнулся на колени и вцепился зубами в шею разведчику.

Насытившись, мастеровой перевернулся на спину и закрыл глаза. Тяжкие раны отобрали все его силы. Охотник решил не тревожить попутчика и отправился оглядеть близлежащие места. Как выяснилось, лагерь дозорных находился на небольшом пригорке, поросшим лесом. У его подножья, в высокой траве, монголы спрятали свой нехитрый скарб: мешок с мукой, несколько сушеных рыбин, вяленый конский окорок и, сложенный походный шатер. Здесь же пасся десяток низкорослых крепких лошадей.

Витязь долго смотрел вдаль, на столицу всей Южной Руси — славный и древний город Киев. Вздохнув, он повернул обратно, не забыв прихватить с собой шатер. Задумка была простой: провести день в этом укрытии, чтобы Микула смог хоть немного набраться сил, залечить раны и следующей ночью снова отправиться в путь.

Нынешним днем Ратмиру приснилась мать. Она сидит в светлице подле медного зерцала и чешет свои длинные прекрасные волосы дорогим костяным гребнем. Она поет песню. Кажется, колыбельную. Ту самую, которую когда-то пела ему, а потом и его младшим братишкам и сестренкам. Но слов никак не разобрать, да и он сам давно их запамятовал. Ратмир медленно подходит к матери и становится у нее за спиной.

— Это ты, сынок?

— Я, матушка, отвечает охотник. — Вот, повидаться пришел.

— Это хорошо, что пришел. Давно ты нас покинул. И вот, ни разу весточки не прислал.

— Я...

— А мы сейчас будем квас пить, — перебивает мать. — Холодненький, все как ты любишь. Лето нынче выдалось больно жарким.

Витязь вздыхает и подходит ближе. Не выдержав, он кладет руку на голову матери и нежно проводит ею по волосам. Она смеется, берет его ладонь в руки и прижимает к своей щеке.

— Сынок... — Ты хоть пиши. Я-то думала ты в том бою остался. Нам ведь с отцом даже тело не показали. Сказали, мол, погиб в бою, аки истинный и бравый дружинник. А ты вон, здоровехонький.

— Матушка, я...

— Отец больно лютовал. К князю ходил. На вече такую сумятицу поднял. Насилу угомонили.

— Но я...

— А князя то нашего выгнали. Ушел он в Переяславль-Залесский. За что? Да одному Богу ведомо. Все решить не могут, с кем истина то.

— Матушка...

— А вот и отец пришел. Сейчас зайдет в светлицу. — Женщина, наконец, повернулась к сыну лицом.

Ратмир заметил, что она совсем не изменилась. Точно такая же, как и год назад. Красивая, светлая, добрая.

— А что у нее на шее? — забеспокоился воин, разглядывая мать.

На бледной коже алели два крошечных пятнышка. Сердце охотника будто разорвалось на куски.

— Кто? Кто это сделал с тобой?! — Заорал витязь.

— Что ты, Ратмирушка. Уймись, родненький.

— Кто тебя укусил?! — Продолжал свирепствовать сын.

— Ах, это! — Мать широко улыбнулась. — Так знамо дело, тятя твой.

— Какой тятя?! — Воину стало казаться, что мать неестественно бледна. Больше всего он опасался, что она мертва, или стала таким как он сам — упырем.

— Твой, Ратмирушка, — она говорила так, будто мать терпеливо втолковывает своему малолетнему сыну некую прописную истину. — А вот и он.

Охотник обернулся и замер в ужасе. Глаза вылезли из орбит, а рот исказился в неслышном крике. В дверях стоял он... лысый, невероятно бледный мужчина с горящими красными глазами. Незнакомец улыбнулся, слегка приоткрыв рот. Его длинные клыки тот час полезли изо рта наружу.

— Здравствуй, сын...

Ратмир открыл глаза. Внутри шатра царила непроглядная тьма. Спертый тяжелый воздух раздражал обоняние воина. Он поспешил выбраться наружу. Тут же легкий ветерок приятно взъерошил волосы, а полная луна приветливо улыбнулась. Охотник подумал, что ему — бессмертному созданию, способному дышать даже под водой, свежий воздух необходим не меньше, чем глоток теплой крови. Все же сон оставил свой неприятный след в душе воина. Настроение оказалось безвозвратно испорчено.

— Эй, Ратмир, — из шатра послышался голос Микулы. — Ты где?

— Здесь я, — витязь вздохнул и полез обратно вытаскивать попутчика на свет Божий.

Трубецкий был все еще слаб, даже не смотря на то, что во время сна его раны затянулись. Он стоял, опершись о могучий ствол сосны, и стряхивал с груди засохшую и взявшуюся коричневой коркой кровь.

— Как думаешь, рассосется? — Микула кивком головы указал на розовый шрам, проходящий через весь живот.

— Угу, — сердито буркнул охотник. — Ты чего в драку полез-то? Бессмертием покичиться захотелось?

— Да я как их увидел, собак этих, вмиг голову потерял, — виновато развел руками Трубецкий.

— Ладно, их тут десяток был, а коли больше? Покрошили бы нас с тобой за милу душу.

— Вспомнил я Глашеньку и такая злоба на меня лютая накатила. Ну, мочи нет. Рвать хотелось, чтоб им пусто было. Резать, кусать, убивать, — Микула начал заводиться по новой.

— Умолкни, душегубец, — усмехнулся витязь. — Тебе бы избы мастерить, да крыши починять, воин. Э, как всего порезали. Словно решето был.

— А у меня поди жизнь долгая. Научусь еще шибче тебя с врагами махаться, — обиделся мастеровой.

— Будешь так махаться и жизни долгой... вечной у тебя точно не будет, — не унимался Ратмир, чувствуя, как улучшается настроение. — Будешь годами людям двери да столы сколачивать, тогда поди проживешь еще малость. Но битва не для тебя.

— Натешился, али еще нет? — Злобно ответил Микула. — Коли нет, так не торопись, я подожду. А когда опомнишься, можем и за дело говорить.

— Ладно, — кивнул охотник. — Давай за дело.

— Киев, думается мне, отсюда недалече. Глядишь, этой ночью и придем, — Трубецкий с серьезным видом поглядел на спутника.

— Твоя правда, Микула. Киев совсем недалече. Тут рукой подать. Да только не пойдем мы туда.

— Что значит не пойдем? Ты, Ратмир, как знаешь, а я в Киев свой путь держу...

— Там монгол бродит, — перебил собеседника воин. — Разрушен Киев.

— Ты откель знаешь? — Недоверчиво спросил Трубецкий.

— Поначалу мне монгольская кровь показала, а дале я сам пошел да проверил. Ну, пока ты в беспамятстве почивал.

— Кровь показала? — мастеровой смотрел на Ратмира так, будто тот страдал от сильного жара и бредил во сне.

— Показала, — твердо повторил витязь. Али ты не знаешь? Я когда кровь пью, то вижу жизнь глазами своих жертв. Не всю, но местами.

— Про то я не ведаю, — серьезно ответил Микула. — Матушка ничего не сказывала, а сам я жизней чужих не вижу. Видно есть в тебе сила, Ратмир. От отца твоего к тебе перешла.

— Да какой он отец мне?! — Возмутился охотник. — Упырище проклятый. Страшный весь, а клычища длинные, что твои ножи. А это что у тебя на шее болтается?

Трубецкий зажал в кулаке небольшой прозрачный шарик с красной, переливающейся жидкостью внутри. Опустил глаза и пробормотал: "Матушка перед смертью дала да велела беречь его и никому не показывать. Оберег это".

— Ясно, — теряя всяческий интерес к безделушке, отозвался воин. — Может, на юг рванем, в Царьград?

— Это что за град такой? — Поглаживая шрам на животе, спросил Микула.

— Есть на юге, за бурным морем великий град. Он поболе будет, нежели твой Трубецк, и даже, чем Киев. Там царь живет и людей полно. Они хоть не по-нашему говорят меж собой, да все наши, православные. Там ученых людей полно и... родичей, небось, тоже не мало. Поди узнаем, кто мы с тобой и для чего живем.

— А чего гадать то? — Отмахнулся Трубецкий. — Мы с тобой, знамо дело, упыри. А живем, чтобы кровушку пить.

— Жить тебе в лесу, Микула, да на белок охотиться. Коли не хочешь идти, не надо. Я и без тебя обойдусь.

— Ну, полно тебе, Ратмир, потешаться. В Царьград так в Царьград. Да только Глашенька наказывала мне к батюшке ее явиться.

— Ну... монгол уйдет и явишься.

Ратмир взял свою поклажу, сложил шатер и взвалил его на спину мастеровому, с трудом убедив последнего, что такая вещь может пригодиться, если рассвет их настигнет где-нибудь посреди степи. В свою очередь Трубецкий вернулся в разоренный монгольский лагерь и прихватил с собой командирскую саблю. Охотник одобрительно кивнул, соглашаясь с решением товарища.

Путники стороной обошли разоренный Киев, издалека наблюдая яркое зарево пожарищ в чистом ночном небе. Запах дыма чувствовался даже за много верст от города. Вокруг стен и в окрестных полях горели сотни тысяч крошечных огоньков, напоминавших витязю светлячков, которых он ловил в детстве. То светились факелы войска хана Батыя, расположившегося на ночлег у ворот сожженной им же столицы Киевской Руси.

Обойдя город стороной, путники оказались у подножья высокого холма. Лезть в гору, да еще с поклажей не хотелось, и товарищи двинулись в обход. Микула в душе очень переживал, что ослушался наказа матушки и не двинулся напрямую в Киев.

— Но ведь и не ведали мы, что басурмане сюда заявятся, — рассуждал мастеровой. — Да и родичи, небось, ушли из города и прячутся по схронам. Вернусь, когда здесь будет потише.