— Сам бог велел ему там учиться! — заявляла Ванесса изменившимся от волнения голосом.
— Чей бог? — восклицал он в припадке отчаяния.
Это уже переходило всякие рамки. Миссис Корнхайт покрывалась зеленоватой бледностью, шептала дрожащими губами: "Ты... ты не смеешь! Не смеешь!", закатывала глаза и готовилась лишиться чувств. Мистеру Корнхайту полагалось в считанные секунды подать ей одну из четырех, изготовленных по его же рецепту нюхательных солей.
Но следует отдать должное Ванессе, помимо непререкаемой воли ей была присуща известная доля рассудительности. Попугав Сэмюэля обмороками, она быстро находила выход из ситуации в компромиссе. Между супругами было достигнуто соглашение, что Хонни будет учиться у Лоббса на особых правах. За ним будет установлен тщательный медицинский присмотр. И если у мальчика будут замечены некоторые признаки депрессии или страха перед школой, Сэмюэль забирает его домой на продолжительное время. Кроме конца недели мальчику будет позволено проводить дома любой другой день на выбор, будь то среда или четверг. Но самое странное, чего Сэмюэль никак не ожидал, — его супруга согласилась, что Хонни не будет посещать продолжительных молитв и уроков священной истории. Строгий мистер Лоббс, директор школы, должен будет принять во внимание, что для впечатлительного и быстро утомляющегося Хонни это вредно. Положенные часы мальчик будет проводить под присмотром специально выделенного наставника, повторять уроки или читать книги. Сэмюэль испросил позволения сопровождать сына от дома и до школы. Ванесса позволила и это, а в знак примирения погладила мужа по низко склоненной голове.
Так незаметно прошли полгода. Что происходило в душе мальчика, было неизвестно, — Хонни был чрезвычайно скрытен. Круг его интересов и увлечений выпал из поля зрения родителей. Книги его не привлекали, подвижные и шумные игры отпугивали. Сэмюэль в свободные вечера пытался продолжить с ним занятия в лаборатории, как это было раньше. Но Хонни не обнаруживал прежнего воодушевления. Сэмюэль относил это за свой счет, он понимал, что и в нем самом что-то произошло, что-то надломилось. Он, блистательный университетский профессор, предмет любви и почитания студентов, никак не мог увлечь сына наукой. Сидя рядом с мальчиком, он порой задумывался о всяких разностях, а частенько просто засыпал. Его собственные исследования редких трав и корневищ прискучили ему. Он медленно прохаживался по разным углам своей безразмерной лаборатории, оглядывал шкафы с препаратами, стенды с коллекциями и все чаще и чаще останавливался возле бронированных сейфов со всякими ядами и компонентами взрывчатки.
Еще одним новым качеством широкой натуры Сэмюэля стала неведомая доселе скупость. Если своей жене он ни в чем не отказывал, то других просителей он запросто выпроваживал. Средства на содержание приюта были сокращены наполовину. Бедных старичков стали отвратительно кормить, реконструкция бывшей конюшни затянулась, не хватало лампочек, оконных стекол, простыней и лекарств. Единственное, на что он не ограничивал кредита, были похороны, обставленные не пышно, но с подобающим приличием.
И даже на школу, в которой учился его сын, пала черная тень экономии. Мистер Лоббс каждый месяц предъявлял подробнейший отчет за каждый грош. И если в отчете всплывала прореха, то Сэмюэль безжалостно сокращал будущий кредит. Последний раз директор пришел просить денег на ремонт прохудившейся крыши. Сэмюэль пожелал знать, в каком именно месте крыша протекает. Директор ответил, что протекает в самом актовом зале. "Хорошо, что не в классе!" Мистер Лоббс начал взволнованно разъяснять, что актовый зал — место не менее важное, рассчитанное на массовые собрания. "Какого рода? — осведомился Сэмюэль. "Э... на молитвы и... и..."
— Я надеюсь, что крыша не обвалится на молящихся в ближайшем обозримом будущем?
— О нет, конечно же, нет!
— Вот уже лето приближается, я не думаю, что оно будет особенно дождливым. К тому же скоро нам предстоят каникулы, не правда ли?
— Да, но...
— Я очень сожалею, но нынешний месячный баланс не дает мне возможности вас обнадежить, — Сэмюэль улыбнулся виноватой улыбкой.
Мистер Лоббс закусил губу. Он совершил ошибку, он должен был обратиться предварительно к супруге Сэмюэля, и тогда крыша актового зала была бы вмиг починена. Но опытному в житейских делах директору не хотелось встревать в семейные отношения, тем более что постоянно полагаться на безалаберную и ветреную Ванессу было неразумно. До конца учебного года оставались несколько недель, школьники каждое нечетное утро направлялись на молитву в соседнюю церковь в сопровождении мистера Лоббса и учителя священной истории преподобного Оливи. Хонни Корнхайт, как и было обговорено заранее, оставался в стенах школы под соответствующим присмотром.
2
Так дело обстояло и в понедельник утром. К половине восьмого Хонни был доставлен лично отцом на его красном "Бентли" к воротам учебного заведения. Сам мистер Лоббс встретил мальчика у ворот, потрепал его по рыжей головке, осведомился о его самочувствии и препроводил в класс. Хонни предстояло пробыть одному около двух с половиной часов. Стайка в составе сорока школьников выстроилась попарно и направилась по тропинке через поляну, поросшую клевером и осокой в сторону шоссе. Директор гордой походкой шел впереди. Им предстояло преодолеть около мили и достичь старой церкви Св. Сессилии, минуя всяческие соблазны, то есть не сильно заглядываться, как одни дамы и господа играют в крикет на травке, а другие перекидываются теннисным мячом на кортах, или как происходит тренировка на базе клуба "Уэстхем". Иногда по дороге их обгоняла группа футболистов, проделывающих утренний всепогодный кросс.
Хонни от души завидовал своим сверстникам, точно так же, как и они завидовали ему. Ведь его угораздило родиться принцем-наследником, не важно каким, пусть даже аптечным! И это значило всегда быть на особом счету, чтоб тебя подвозили к воротам школы на роскошном автомобиле, чтобы смотрели сквозь пальцы на твое усердие к урокам, и чтобы тебе постоянно щупали пульс, дрожали над каждым твоим шагом и вздохом.
Но и самому Хонни порой до смерти хотелось прогуляться до церкви, поглядеть на играющих в крикет джентльменов, присмотреться к лицам известных футболистов, трусящих по шоссе в поту, проверить собственными глазами рассказы о всяких диковинных вещах. Он вдоволь наслушался от своих товарищей о знаменитых "вечных" часах на башне кладбищенской часовни, приводимых в действие посредством водяного колеса и идущих непрерывно уже двести лет. Ему страстно хотелось поглядеть хоть единым глазом на мрачный склеп Вилкоксов, выстроенный полукружием, и на обелиск с диковинной статуей грифона и спящего мальчика, на пропеллер самолета "Спитфайр" — надгробие погибшего летчика, на интерьер церкви и на знаменитый позолоченный барельеф Святой Сессилии, бьющейся в припадке божественного экстаза. Ничего особенно примечательного в этом барельефе не было, кроме ступни. Сама святая была закутана в просторный балахон с тысячами складок. Из-под капюшона она закатывала круглые глаза к небесам, а на ее полных губах из-под облупившейся позолоты выступала деревянная основа. Одна только ступня весьма изящно и картинно приподнимала полог одежд, но на этой ступне кто-то очень аккуратно отбил мизинец, и казалось, что именно поэтому она корчится от боли. Преподобному Оливи пришлось очень долго рассказывать об этой святой, чтобы отучить школьников от столь наивных ассоциаций. И чем больше школьники слушали, тем больше проникались уважением к Хонни Корнхайту. Они знали о его болезни и живо представляли себе, что будет, если Хонни вдруг подобно Святой отчебучит припадок в церковных стенах.
И вот Хонни теперь сидел один в темном пустом классе. Он устроился с ногами на подоконнике, прильнув лбом к стеклу. От его дыхания на поверхности стекла жило и дышало мутное пятно. Хонни глядел вдаль. Дальний мир был зеленым, а ближний — серым. Там, за заборными столбами из красного кирпича, увенчанными шарами и вазами, простиралась обширная низина до самой насыпи дороги, за ней маячил лишь церковный шпиль. Развлечься было особенно нечем, только считать одинокие автомобили или любоваться на тени облаков, пробегающие по траве. И если облако накрывало с головой школьный двор, школу, класс и самого Хонни, то он отворачивался и смотрел в сторону двери. Когда глаза привыкали к мраку, он следил за косым световым лучом из коридора. Напротив класса располагалась директорская приемная с открытой настежь дверью. Оттуда днем струился электрический свет, и в его отблеске можно было различить слоистые очертания сигаретного дыма, — первый признак того, что директорская секретарша находится на своем посту. Эта дама невероятной худобы и столь же невероятного роста никогда не выпускала изо рта сигареты. Директор никогда с ней не обмолвился и словом, исполнительная дама заранее предвидела все его приказы. И потому ни Хонни, ни его товарищи не знали ее имени, в глаза называли "Мэм", а за глаза величали Оглоблей. Она была молчалива и умудрялась ходить на высоких каблуках совершенно бесшумно. Иногда она бралась за пишущую машинку, но печатала медленно и неумело. Как это она умудрилась до сих пор не освоить такой простой техники, как работа на "Хэммонде"? Томми Эванс утверждал, что она стукает по клавишам не пальцами, а своим длинным и острым носом. На это Хонни возражал, что нос при долгом печатании может быстро затупиться. В данный момент она не печатала, и ее присутствие выдавал лишь сигаретный дым. Он тянулся из приемной и стелился по длинному коридору, как туман на дне альпийского ущелья. Именно этой даме было поручено неотступно наблюдать за Хонни и опекать его. Но, загруженная срочной работой, она оставляла его одного на всем втором этаже, запирала на ключ дверь, ведущую на лестницу, и продолжала себе преспокойно составлять очередной финансовый отчет.
Хонни мог бы заняться каким-нибудь делом, например, сесть за парту и начать с наслаждением отколупывать ногтем краску, обнажая первоначальный слой, или вытащить шнурок из ботинка и попытаться распутать тугой узел, им же самим затянутый. Но сейчас не было урока, и некому было его поругать. Одна Оглобля могла внезапно и бесшумно, как филин, подкрасться и огорошить вопросом: "Чем это ты так увлекся, детка? Как ты себя чувствуешь? Чем это ты тут насорил?" и тому подобное. И сейчас Хонни просто так сидел на мраморном подоконнике и дышал на оконное стекло. Он глядел вдаль на зеленую поляну, дорожную насыпь и церковный шпиль.
Дорога была совершенно пуста, очень редко по ней бесшумно пролетала одинокая машина в сторону деревушки Ноттсбери. Деревенские прихожане шли в церковь пешком. Иногда, впрочем, довольно редко, в церкви совершались отпевания покойников. Еще реже сюда приходили венчаться новобрачные. Преподобный мистер Оливи учил отличать похороны от венчаний по звону церковного колокола. Когда колокол бил размеренными одиночными ударами, мистер Оливи прерывал урок и становился по стойке смирно в скорбной позе посреди класса, не снимая с плеча тяжелого аккордеона. Выждав с минуту для приличия, он оживал, вздыхал и говорил: "Ну, друзья мои, сейчас самое время нам разучить двадцать шестой псалом". И колокол неплохо помогал усвоить азы теории. "Блин-н...блин-н...блин-н!" — вызванивал он скорбные и размеренные целые ноты во время отпеваний. Во время венчаний он выковывал легкие половинки: "Полблина, полблина, полблина!" и даже веселые четвертушки: "Четверть блина, четверть блина!". Но сейчас, в это утро понедельника колокол молчал, как и в любой другой понедельник.
— Хонни! Хонни! Ты где?
— Я здесь, мэм! В классе, мэм!
Оглобля даже не привстала со стула, и даже тени ее не мелькнуло в коридоре. Хонни нарисовал пальцем рожицу на замутненном стекле, вытер ее рукавом.
Под ним расстилался ближний хозяйственный двор. Столбы из бурого кирпича, увенчанные шарами и вазами в викторианском стиле, давно утратили свою спесь с тех пор, как лишились литой чугунной решетки. Вместо нее была протянута ржавая проволочная сетка, продавленная, продырявленная и заштопанная во многих местах. Хозяйственные постройки, населяющие пустырь, покоились на черной, отравленной углем почве. Последние Вилкоксы почти не жили в своем фамильном особняке. Для того чтобы зимой протопить даже несколько комнат понадобилось бы не меньше тонны угля в день. Сэмюэль Корнхайт позаботился о паровом отоплении, замуровал все камины и дымоходы, а уже затем перестроил обширный угольный сарай в ангар для велосипедов. Кроме его ребристой крыши Хонни из своего окна мог вдоволь любоваться архитектурой еще одного славного сооружения викторианской эпохи — сарая для кухонных отбросов. Это приземистое строение, казалось, тонуло в грязи, смешанной с расплескавшейся жижей. Вязкая грязь не просыхала даже летом и жалобно чавкала под ногами. Стоит ли говорить, что каменные полы школьных коридоров давно почернели от множества следов угольно-пищевого происхождения. Хонни был среди многих, кого упорно тянуло на задворки. Спустись Оглобля вниз, да позабудь запереть дверь, он бы непременно выскочил на волю. Он бы спрятался за стеной велосипедного сарая или помойной будки, пусть бы она прошлась на своих каблуках по липкой грязи, пусть бы покричала немного: "Хонни! Хонни, ты где?" Может быть, он бы и отозвался: "Я здесь, мэм, за помойной будкой!" Нет, Оглобля знает все его хитрости и никогда не отопрет двери.
А ему до смерти необходимо было выйти во двор — времени оставалось все меньше. Еще одна машина проехала по шоссе, девятая по счету. Еще одна ворона прилетела и уселась на ветке старой липы, сменив свою подругу. Вот теперь секретарша начала размеренно стучать по клавишам своей машинки. Хонни знал, что именно она печатает, он не раз видел плоды ее работы на столе отцовского кабинета. Это был финансовый отчет за прошедший месяц. Отец не любил бумаг, и отчет, скомканный и смятый, летел в мусорную корзину. После этого они вдвоем спускались в лабораторию проделывать всякие опыты. Отец щелкал выключателем, и обширное подземелье постепенно всплывало из мрака, начинало тихонько подрагивать и посвистывать вслед за многочисленными вытяжными вентиляторами. Отец осторожно втягивал своим большим носом воздух, и лишь убедившись, что в лаборатории испарились последние застоявшиеся запахи, любезно приглашал сына занять место перед оцинкованным столом и микроскопом. Хонни успевал украдкой оглядеть шкафы и сейфы, многие из них так и оставались незапертыми по рассеянности. Отец предлагал ему принести из шкафа разные препараты, будь то дрожжи, плесень или кровяная сыворотка, и они раскрывали журнал наблюдений. Хонни сам все записывал по заведенному строгому образцу. В одном из шкафов...
— Хонни, Хонни!
— Я здесь, мэм.
— Как ты себя чувствуешь?
— Замечательно, мэм!
— Ты читаешь книжку?
— Да, мэм!
— Ну, читай, читай!
Оглобля снова принялась размеренно стучать по клавишам, Хонни снова прильнул лбом к стеклу. Там внизу, за велосипедным сараем у него был припрятан тайник. В свое время он вырыл ямку у самого косяка сарая, опустил туда ржавую коробку, в которой кипятили когда-то шприцы, а теперь наполненную всякой всячиной, прикрыл ямку обломком кровельной доски и присыпал землей. В ямке были погребены настоящие сокровища. Первым делом кусачки, чтобы перекусывать заборную проволоку, затем велосипедная цепь, почти новая парикмахерская бритва, никелированный фирменный знак "Лэндровер", снятый с директорской машины, будильник, настоящая шпора, старинная подкова и еще кое-какие мелочи. Теперь, по прошествии некоторого времени Хонни понял, что сморозил форменную глупость. Место оказалось ненадежным. Как-то раз, выйдя прогуляться на перемену, а заодно и проверить сохранность тайника, он заметил буквально в дюйме от ямки глубокую колею тележного колеса и след копыта. К счастью, ямка оказалась цела, да и доска еще не успела прогнить. Но все же...
