Женская верность

-Ты б лучше нам сказал, с какого такого праздника приложился?

-Да тверёзый я, тёть Лина. Ну, уж ежели совсем чуток.

-Ну, коли тверёзвый, то уж знай, Ульяна к нам приходила. Догадываешься, об каком деле говорила? — забыла о своём решении Устинья. Свет к комнате был уже погашен. И лица Ивана никто не видел.

— Чего ж теперь?

-Как чего? Дитё-то твоё що ль?

-Думаю, моё.

-А когда делал то дитё, об чём думал? — вставила своё Акулина.

-Ну, тёть Лина, будто не знаешь, что в таком разе думают мужики? — хихикнул Илюшка.

-Цыц! Погодь, дойдёт очередь и до тебя! — но голос у Ивана был совсем не сердитый.

-Ваня, девки возле тебя роем вьются, а Марья, сам знаешь, чего уж тут?

-Роем вьются, да в руки не даются, — опять влез Илья.

-Да кабы в одни руки, и разговору бы не было. Только как подумаю, вдруг, и правда, наш? Будет безотцовщиной горе мыкать, — тихонько шмыгнула носом Устинья.

-А вдруг нет?

-Илюшка, чего тебе неймётся?

-А чего я? Чего? Вань, девки, они знаешь какие?!

Дружный смех раздался в ночной тишине и тут же погас. Слышимость в бараке была та ещё. А Татьяне и Таврызовым утром на работу.

-Ладно. Чего уж теперь? Как сам-то решаешь? — Устинья глянула в окно. Но с её места виднелся только лунный серп, а звезда их с Тихоном где-то скрылась. Что бы он сейчас сказал сыну? — Кулинка, энто мы с тобой ставни закрыть забыли? Слышь?

-Мамань, я мигом, фуфайку накину, выскочу и закрою. И, мамань, я, ежели вы не против, то это... ну... Оженюсь.

-А вдруг не твой?

-Сказал тебе, цыц!

-Чей бы бычок не прыгал, а телёночек теперь его, — Устинья не знала, стало ли ей легче от этого разговора, но уж хоть как-то определилось.

-Всё, давайте спать. Из утра всем на работу, — только Акулина завернулась в стёганое одеяло, под которым спала даже летом, как раздался обиженный голос Ильи:

-Мамань, вон Ваньку-то почитай принудительно оженили, а обо мне уж и речи нет?

— Я тебе оженюсь! Как возьму полено возле печи, да как оженю тебя!

-Чем же я-то хуже?

-Сказано, спи!

-Давай местами поменяемся, — отозвался Иван.

-Ага, нашёл дурака!

-Доколе будете языками чесать? Спите.

Иван негромко завозился, одеваясь в темноте. Осторожно прикрыл за собой дверь. Не прошло и минуты, как комнату наполнила непроницаемая темнота. Это Иван закрыл ставни. Потом вернулся, разделся, крякнул с холоду и юркнул под одеяло. И буквально следом послышалось его ровное, сонное дыхание.

Только Илья ещё долго крутился, вздыхал, вставал водицы попить...

На следующий день Иван привёл Марью домой, знакомиться. Марья сидела, скромно потупив глаза, говорила мало. Черноволосая, кареглазая, статная, с ярко накрашенными и красиво очерченными губами, одетая в дорогое платье, словно диковинная птица, она иногда поднимала длинные чёрные ресницы и тут же гасила блеск своих глаз.

При ближайшем рассмотрении Марья понравилась и Устинье, и Акулине. Не какая-нибудь, девка видная на зависть. Про таких редкий случай, чтобы зубы не мыли. Но теперь главное, чтоб в семейной жизни толк был. Чтобы руки откуда надо росли. Сварить, убрать, детей и мужа обиходить. Однако этого не угадать. Только время покажет. А пока решили, что Иван да Марья проедут по родственникам с приглашением на свадьбу. А в выходной день и накроют стол. С Марьиной стороны родственников — одна Ульяна. На том и разошлись.

Вечером (только отужинали) Иван, вместо того, чтобы пойти к Марье (уж и прятаться не надо), остался дома.

-Мамань, а где Надькина фата?

-Да она из неё кружевной уголок для Галины сшила. Вот тебе и вся фата.

-Мне-то фата, как корове седло, а вот хотелось бы, чтоб и Марья моя в фате за столом сидела.

-Иван, Марья дитё под сердцем носит. А фату только девки одевают. То ли не знаешь?

-Знаю, но дитё моё и жена моя. Значит, месяц назад ей фату можно было надеть, а теперь нельзя?

-Выходит, так, — Устинья присела на стул. — Она просила?

-Нет. Она молчит. А я хочу, чтоб у меня всё по-людски было.

— Может, лучше венок из белых цветов. И видать, что невеста, и когда ребёнок родится, никто пальцем не укажет, — предложила Акулина.

-Где их взять-то? — Ивану понравился такой выход.

-Вон, в ателье, где платья шьют, там их и делают. Да она сама сообразит, где взять.

Свадьба получилась весёлая и шумная. Илья играл на аккордеоне, а рядом с ним сидела пышногрудая красавица — хохлушка Тамара.

-Ой, Кулинка, чует моё сердце, вскоре ещё одну свадьбу играть.

-Дети твои, Устишка, выросли. Пора им своими обзаводиться. А нам с тобой внуками. Всё в жизни идёт своим чередом. Может, и мой черёд наступит. Уж сколь лет жду.

Устинья не одобрительно глянула на Акулину. Сколько можно? Всё ждёт свово Тимоху.

-Мам, мам, чегой-то Надьке плохо. Вон, Петро возле неё хлопочет, — Илья говорил возле самого уха. Мало ли, чтоб никто не слышал.

-Никак тебе худо, дочка?

-Всё в порядке. Надюша беременная. Вот тошнит немного, — Пётр с соленым огурчиком на вилочке и мокрым платочком в руках склонился над женой.

-Это ничего. Это пройдёт. Бог даст всё обойдется.

-Ну вот, ещё двое внуков на подходе. Нам с тобой, Устинья, надо молиться о здравии внуков и их родителей. Какого ж ещё людям счастья ждать? Чтоб все были живы-здоровы, жили в сытости и достатке, любили да уважали друг дружку, да чтоб дети родились. Вот и счастлив человек.

-Предлагаю тост за нашу тётю Лину! — Илья, с опаской косясь на мать, налил себе полстакана настойки.

Шум за столом прекратился. Все встали.

Акулина поправила кончики красивого головного платка, попыталась убрать со лба непослушный тёмный завиток:

-Будет вам, уж спели бы али сплясали.

-Славное море, священный Байкал... — зазвучал красивый сильный голос. Всё оглянулись — пела Тамара.

-Эй, баргузин, пошевеливай вал, — подхватил Пётр Сафонов. Да так потом много лет на семейных праздниках Пётр и Тамара пели. Их слушали и не мешали.

А ещё через полгода после этого события у кареглазой и черноволосой Марьи родился мальчик — голубоглазый, русоволосый Серёжка. Точная копия Ивана.

А Ивану как фронтовику и хорошему работнику вскорости дали комнату в коммунальной квартире. Вроде бы можно жить да радоваться. Только радоваться не получалось.

Почти одновременно с Марьей Надежда тоже родила сына, назвали мальчика Владимиром. На этот раз Надежду задолго до родов положили в больницу под наблюдение врачей, сделали операцию и всё обошлось благополучно. Сын — сколько счастья в этом слове! Когда Надежду и ребёнка привезли домой, то первый месяц, по совету Татьяны, никому не показывали, чтоб не сглазили. Пётр летал, как на крыльях. Работал за семерых. И всё ему казалось легко, и всё у него получалось. Мебель тогда была в дефиците. Покупали её чаще на базаре у редких умельцев. Пётр сам научился делать гардеробы, стулья, столы и даже диваны. А какой он себе буфет сделал! С тонкой резьбой по дереву, со стеклянными вставками! Буфет стоял в квартире много лет. Жив и до сих пор.

Исполнился Володьке месяц. И решили его крестить. Однако сделать это надо было тайно. Всё-таки Пётр передовик производства, кандидат в члены КПСС. Решили, сделали. Раненько утром, чуть свет, отправились в церковь. Крёстной матерью выбрали Елену, а крёстным отцом — Леонида, Володькиного дядьку по отцу. Высокий, статный, кудрявый, любимец женщин, шутник и балагур, Леонид с крещения принёс байку.

-Знаешь, тётушка, спрашивает меня батюшка, отрекаюсь ли я от прелюбодейства с кумой? Ну я и ответил: не зарекаюсь!

Правда то было или очередная его выдумка, Елена, которая была кумой, только улыбалась и ничего не говорила. Скорее всего, это была шутка, потому что к крестинам все относились очень серьёзно.

Раз в неделю всех внуков привозили к Устинье.

-Серёже у вас как мёдом помазано, — сетовала Ульяна.

-Ему у нас веселее. Вон их тут какая сила: Танюшка, Галина, Володька. Одному-то у тебя сидеть радости мало.

Как-то вечером Илья пришёл домой нахохленный, явно готовый к разговору.

-Никак случилось що? — Устинья чистила картошку у печи.

-Можно дождаться, что и случится.

-Это ты об чём?

-Вы, мамань, как маленькая. Будто уж не понимаете. Сколько мы с Тамарой можем под луной встречаться? Чай, не дети. Тут в пятьдесят четвёртом бараке комната освобождается. Начальство говорит: ежели женишься — тебе отдадим. А холостому не положено.

-Не морочил бы уж голову мне, а так и сказал: решили с Тамарой сойтись. Я не против. Жисть ваша. Вам решать. Давно ли вас нянчила, а теперь уж остарела, вы повырастали, — Устинья села на сундук, швыргнула носом, краем фартука вытерла покрасневшие глаза, и только Илья решил было пожалеть мать, как Устинья улыбнулась и тут же горько вздохнула:

-Не дожил Тихон до этого счастья. Видеть детей своих взрослыми, внуков нянчить, жить в тепле и сытости.

-Ну что, тёте Лине сама скажешь? — волновался Илья.

-А сам-то що?

-Ну, кто ж её знает? Лучше вы, мамань. Побегу я, а то Тамара меня в общежитии ждёт. Скажу ей.

Устинья продолжила было чистить картошку. Но пальцы не слушались. Острый нож скользнул по мизинцу. В воду закапали алые капли. Она достала из комода чистую тряпицу, перевязала палец. Да так и осталась сидеть у чашки с недочищенной картошкой, пока не пришла Акулина.

-Ты никак ещё ужин не варила? — удивилась Акулина. — Глянь и печь-то прогорела.

Устинья засуетилась, бросила картошку и бестолково кинулась по-новой растапливать печь.

-Али случилось что? Говори, не вымай душу.

-Илюшка жениться вздумал.

-Тю-ю-ю! Дурёха! Я уж не знаю что подумать, как увидела тебя в таком расстройстве. Ты думала, он до старости у твоей юбки сидеть будет? Того и гляди нагуляют с Томкой. Уж лучше пусть вовремя женятся. Да и что хорошего парню без семьи болтаться?

-Да я не против. Не о том я. Жисть-то уж почитай прошла. У детей свои семьи. А я как былинка на ветру — одна без мово Тихона Васильевича. И порадоваться-то ему не привелось на своих внуков. И меня он на старости одну ки-и-нул...

-У тебя дети и внуки. А у меня ни детей, ни внуков. Всю жизнь на твоих положила. Ты не подумай, я не в упрёк. На моих руках выросли. Душой к ним прикипела. Только Тимоха мой люб мне до сих пор. И хошь смейся, хошь нет, но нет того дня и той минуты, когда бы я его не помнила. Так что тебе от Бога грех, от людей стыдно на свою судьбу жалиться. А трудности, так из одних сладостей жизни ни у кого не бывает.

На печи закипела картошка.

-Лук в капусту ещё не крошила?

-Вон чищеный, да маслица влей. Теперь уж Илюшка должен вернуться. Время к ужину.

-Ну, немного обождём. Може и задержится. Так потеплее завернём да на печи оставим.

А через месяц Илья и Тамара расписались. Им и вправду дали маленькую комнатку, через барак от родительского. Только молодые по необъяснимой причине не спешили переезжать, продолжая жить с Устиньей и Акулиной. Уходили на день, на два, а то только на ночь, и вновь возвращались. Не прошло и года, как у Илья родилась дочь — Наталья. Теперь возле Устиньи кружил целый выводок внучат.

Как-то вечером зашёл Иван как бы в гости. Но время шло, а он всё не уходил.

-Иван, Марья поди заждалась. Гляжу, домой вроде и не собираешься?

-Давай, маманя ужинать, да стели. У вас ночевать останусь.

-Устишка, накрывай на стол, соловья баснями не кормят, — Акулина повязала на голову старенький домашний платок и стала резать хлеб.

После ужина напряжение немного спало. Улеглись по своим местам. Выключили свет.

-Прямо не знаю с чего начать. Правы были вы, маманя, когда не советовали на Марье жениться.

-Ну, зима не без мороза. Поругались, помиритесь. Куды ж вам теперь деться? Дитё у вас.

-Да я всё понимаю. Только сам того не ожидал. Не очень-то Марья о Серёге беспокоится. Тёща Серёжку обихаживает да Марью прикрывает. Однако дело такое, никаким гарниром не прикроешь! — Иван засопел, заворочался.

— Я тут у печки покурю? — присел на маленькую скамеечку, приоткрыл печную дверку, чиркнул спичкой. Ещё какое-то время молчал, успокаиваясь.

-К бутылочке Марья прикладывается. Прихожу домой с работы, а там весёлая жена. Первое время тёща прибегала. Уберёт, наварит, за Серёжкой присмотрит, а к моему возвращению уйдёт. Будто это не её, а Марьиных рук дело. Да я-то не слепой! И день ото дня всё более в раж входит, — Иван замолчал. В комнате повисла гнетущая тишина.

-Може, приструнить её как? — Акулина подумала, если Иван уйдёт от Марьи, что ждёт Серёжку? Может, Иван преувеличивает? С чего Марье в такую беду пускаться?

-Поругал бы. Пристыдил.

-И ругал. И стыдил. Вчера видели, Серёжка у тёщи был?

-Ну, был. Он и у нас был. Вместе с Наташкой лыву под окном измеряли. Устишка ведро воды извела, покель отмыла.

-Ну, так я вчера Марью в комнате замкнул. Воду, еду, ведро по нужде оставил и замкнул. А Серёгу ещё с вечера к тёще отвёз. Вечером домой возвращаюсь, а она на кровати валяется, ни тяти ни мамы. Пьяная. Видать, где-то заначку спрятала. С такой без толку разговаривать. А утром встал пораньше, на неё смотреть жаль. Клянётся, что в рот более эту дрянь не возьмёт.

-Може и воздержится. Дите у вас.

-Ага. Сегодня домой с работы пришёл — на столе грязь, Серёжка немытый, теребит её, а она... Хотел вмазать, да тут тёща пришла. Хлопнул я дверью да ушёл, — Иван докурил, бросил окурок в печь, прикрыл дверцу. Но сон у всех троих как рукой сняло.

-Вань, ты только рук не распускай. Кулак у тебя тяжёлый. До беды недалеко, — голос Устиньи на удивление был спокоен.

-Видели очи, что брали к ночи, повылезайте, да ешьте. Пробуй, може, возьмёт себя в руки, — Акулина плотнее закуталась в одеяло. Видела она несчастных женщин-пьяниц. Никто из них эту беду не превозмог. Так и мыкались по жизни. Но то чужие, а тут своя. И самое больное — Серёжка!

-Душа винтом пошла. Боюсь, не сдержусь. А рука и в самом деле тяжёлая!

-Кому хужей-то сделаешь? Себе да своему дитю. И мыслив таких не держи. По крайности развестись можно. Времена теперь не прежние, — Устинья подумала, что на худой конец и Иван, и она Серёжку не бросят. Пусть уж и отдельно, но при живом отце не пропадёт. Не война, чай. А про себя решила, что завтра пойдёт к Ульяне, может, что и придумают. С тем и уснули.

Прямо под окнами барака, где жили Устинья и Акулина, образовалась большая, не высыхающая даже в жаркую погоду лужа. Как называла её Акулина — "море разливанное". Дно у лужи было песчаным. Стеклянные бутылки туда никто не бросал, потому что стоили они по двенадцать копеек каждая, а булка хлеба — восемнадцать копеек, пробросаешься. И осколки стекла были редкостью. А значит, завязав подол узлом, чтоб не намочить (лужа доходила глубиной до детских коленок), можно было по ней бродить, как по морю. А можно было выстругать из кусочка коры или доски лодку, укрепить на неё бумажный парус и дуть в него, изображая ветер, пускать эту лодку в плавание.

Следом за лужей располагался овощной магазин — бревенчатый рубленый дом, почерневший от дождей, пропахший черносливом и какими-то восточными пряностями. Две стеклянные витрины разделялись прилавком с весами из двух алюминиевых тарелок, из-за которых виднелся целый набор гирь. От самой маленькой (можно купить сто граммов семечек или грецких орехов) до большой — килограммовой. А сразу у входа прямо на полу стояли огромные весы. На них взвешивали кули с картошкой и луком. Правда, пользовались ими очень редко, потому как весь Бумстрой сажал картошку на Лысой горе, рядом с кладбищем. Самым притягательным местом для ребятни был базар. Начинался он прямо от магазина и представлял собой большой песчаный пятак с рядами длинных деревянных столов, вдоль которых располагались лавки. Там же, в маленьком домике за небольшую плату выдавали чашечные весы, гирьки и квитки за оплату торгового места. А ещё был на базаре большой магазин "Уценённые товары", в котором продавали подмокшие картонные коробки с пудрой, плетеные нитки бус из чёрного, белого и цветного бисера, выцветшие куски ткани с витрин, были там даже целые рулоны материи, выбракованной на заводе. Иногда Акулина водила туда детей. Прилавок находился на уровне глаз, и, чтобы увидеть, что лежит на витрине, надо было взяться за поручень, ограждающий её, встать на цыпочки, немного подтянуться, и тогда можно было разглядывать всю представленную красоту. Иногда покупались разноцветные бусы, иногда материал — каждой внучке в отдельности на платье. С мальчишками было сложнее, но и для них находились покупки. Соломенный картуз или пластмассовая машинка, а то и что посерьёзнее, например, детские кирзовые сапоги или небольшой чуть поржавевший складник. Чёрные бисерные бусы, купленные тогда, живут теперь в старинной вазе зелёного стекла, как память о светлых и добрых днях.