1. Белый пепел снегов

Волку не нужно было того искать, жажда встретиться с ним лицом к лицу была такой сильной, что настигла Рунара и погнала в ночь, от костра, дающего тепло, от сородичей, которые встанут на защиту. Жажда Ингерда привела Вепря на берег озера, и вот Вепрь стоит перед своим врагом, смотрит ему в глаза, и кривит губы в злой улыбке.

— Хочешь убить меня? — спросил Рунар.

— Да, — ответил Ингерд.

Они были погодками и не всегда были врагами. Ещё совсем недавно Волки и Вепри и не думали воевать между собой, у Волков охоты к этому не случалось, земли хорошей им было вдосталь, а Вепри в ту пору не смотрели за Стечву жадными глазами. И хотя особой дружбы не водили, но всё же без опаски многие Вепри в Имарь-день хаживали в белую рощу к Волкам, а Волки — к Вепрям, через реку. И в один из таких дней Ингерд и Рунар впервые увидели друг друга.

Оба только входили в силу, оба неуступчивые, своевольные и драчливые. Но кхигды держали их в узде, не давали нарушить обычаи, и Волк с Вепрем присмирели, а со временем и поумнели, возмужали. Делить им было нечего, да и любить друг дружку не за что, и так бы и делу конец, а вышло как раз начало: Ингерд полюбил молодую Волчицу, с детства её знал, вместе выросли, и хотел с нею меняться локонами, а Рунар как увидел её, так и всё, пропал. Ингерд с Рунаром схватились не на шутку, до крови, даже кхигды не смогли их разнять, а Волчица смогла — и сделала врагами на всю жизнь: выбрала Ингерда, а Рунар затаил злую обиду.

Вот с этого дня как отрезало: племена больше не стали собираться вместе на Имарь-день и на Духов день тоже, а весной Волчица подарила Ингерду двух сыновей, похожих между собой как две капли воды, а Волки к тому времени уже вовсю отбивались от Вепрей. Рунар-то янгару приходился сыном, и сам был его споручником, сотню водил, Ингерд не сомневался, что он и подговорил отца начать усобицу. Гордый был Рунар, и так сильна была его гордость, что погубила она Волков, сжила со свету.

И вот стоят они сейчас друг против друга, словно и не прошли годы, словно не было между ними ничего, кроме смертей, в глаза друг другу смотрят и молчат, уже все слова сказаны, осталась лишь ненависть, тлеет, а чем её загасить? Ни водой, ни слезами, одной живой кровью. Ингерд потянул из ножен меч.

— Я хочу, чтоб ты знал, за что умрёшь, я хочу, чтобы каждое моё слово отпечаталось в твоём сердце, если оно у тебя есть.

Ингерд провёл пальцем по лезвию меча. По лезвию потянулась алая нить.

— Ты умрёшь за то, что я никогда уже не смогу прикоснуться к женщине, которую выбрал, за то, что не увижу, как растут мои сыновья. Ты умрёшь, чтобы упокоились души моих сородичей, не нашедших пристанища в море, их некому было хоронить. Слишком малая плата, но для тебя она будет высокой. Самой высокой, какая только есть на свете.

Лязгнула сталь. Это Рунар вытащил из ножен свой клинок.

— Хорошо. Теперь я скажу, за что умрёшь ты, Ветер, — Рунар взял меч обеими руками, его глаза горели гневом и яростью. — Та женщина была моя, ты умрёшь за то, что перешёл мне дорогу. Хоть я уже и наказал тебя за это, всё ваше племя, до единого щенка. Тут мы в расчете. Но теперь ты посмел натравить на меня бёрквов, открыл охоту за моей душой, за это я возьму твою жизнь. Защищайся.

Его меч взлетел, но меч Ингерда встретил его, чистым голосом запела сталь, осветив ночь белыми всполохами. На эти всполохи в ожидании добычи слетелись бёрквы, крылатые похитители душ. Волки припали к земле, готовые ринуться на врага, они однажды уже пробовали Асгамирову кровь, но сейчас был не их бой, и они следили, не отрываясь, за рукой Ингерда, которая сжимала клинок и по которой уже заструилась первая кровь. Тихие ночи острова Рох не знали, что такое звон стали, а здешняя земля ни разу не пила кровь, солёные воды озера приносили с большого берега отголоски сражений, но то было всего лишь эхо.

А теперь волшба мудрого слова и доброго согласия отступила перед волшбой оружия и непреклонной воли. Темноту вспарывали белые молнии, и становилось светло, как ясным морозным утром. Лес зашумел. Заволновалось Соль-озеро. Где-то вдали загрохотал гром. Ингерд и Рунар, стиснув зубы, рубились яростно и молча, солёные волны захлестывали их по колено и поднимались всё выше, сильный ветер сбивал с ног.

Уже оба были ранены, но ни один не повернул вспять, схватка опьянила их. Земля содрогнулась, Рунар упал на одно колено, и клинок Ингерда уже свистел у него над головой, но Рунар уберёгся, перекатился через плечо и не отступил.

Стеной хлынул дождь, а они всё рубились, без устали, не замечая, что больно, что жизнь вместе с кровью начала вытекать из ран. Всё же ненависть Ингерда была сильнее, упрямее, и его клинок был пропитан ею, но Рунар шёл на него смело и безрассудно, не закрываясь. Озеро поднялось высокими волнами, а дождь, падая на землю, тут же становился алым. Страшно завыли над головой бёрквы, почуяли скорую добычу, и волки были готовы броситься на Рунара, но Ингерд окриком их остановил.

И тут вдруг какая-то неведомая сила обрушилась на Волка и на Вепря, швырнула их далеко друг от друга, скрутила так, что оба закричали, забились на мокром песке. Ингерда с головой накрыла волна, он забарахтался, а выплыть никак, но всё же выплыл, выполз на берег, глядит — на песке у самой воды стоит эриль Харгейд, грозный, как чёрная туча над головой, а белое одеяние и белые волосы светятся в ночи и вспыхивают частыми-частыми искрами. Сильно зол был эриль, и оттого глаза у него страшно горели, как два угля, Ингерду смотреть в них было невмоготу, но и отвернуться никак, к земле так и припечатало. Эриль Харгейд вытянул руки в стороны, и Рунара с Ингердом вдавило в песок, и эриль их не отпускал, слушал, как кричат, захлёбываются. Потом сказал:

— Ладно. Будет с вас.

И опустил руки. Боль сразу же ушла, будто и не было, осталась лишь саднящая, та, что от ран. Ингерд встал сперва на четвереньки, потом на оба колена, потом на одно, а потом поднялся, пошатываясь, на ноги. Рунар лежал ничком, и через него перекатывались пенные волны.

Озеро успокоилось. Ветер стих. Гроза откатилась за озеро. Волки, мокрые и дрожащие, с обвисшими хвостами, подошли к Ингерду и понуро ткнулись в колени. Ингерд подобрал меч и шагнул к Рунару.

— Остановись, Ветер, — окликнул его эриль, — не то пожалеешь. Ты и так уже много бед натворил.

— Ты не можешь помешать мне, — сказал Ингерд, не оборачиваясь.

— Я уже помешал.

Упрямый Ветер сделал ещё шаг и ещё, а на следующий с удивлением увидел, как мокрый берег летит ему прямо в лицо. И провалился в темноту.

Ему казалось, что он попал в неведомые земли и бродит там один. Никого не встретил, одни бескрайние луга, похожие на море, и где бы ни находилось это место, оно дарило ему покой. Ингерд брёл по высокой траве, и были только трава, синее небо и золотой берег реки. Поднимаясь на зелёный холм, он так и шёл в это небо, и легок был его путь, и не хотелось ничего, кроме этого пути...

Его встряхнуло так, что лязгнули зубы и хрустнули кости. Застонав, Ингерд последним усилием попытался остаться в неведомом краю, но не сумел. Синее небо перед глазами померкло, и он увидел другое небо, ночное, усыпанное звёздами.

— Не теперь.

Ингерд повернулся на голос, почуял все свои раны и понял, что снова на острове. Он лежал на камнях у ручья, рядом сидел эриль Харгейд и смотрел на него.

— Когда-нибудь ты пройдёшь по этой дороге, но не теперь.

Волк снова поднял глаза к небу. Он чувствовал четыре раны: одну на бедре, две на левом предплечье и четвертую в правом боку. Четвертая рана была тяжёлой, кровь вытекала из неё и подплывала под спину. Пусть. Если пришла пора умереть — пусть. Эриль Харгейд выругался сквозь зубы, стал черпать пригоршнями воду из ручья и поливать ею Ингерда. При этом он что-то непонятно бормотал, прямо как Вяжгир-знахарь, когда он думал, что его никто не слышит. Через некоторое время кровь перестала течь, и боль притихла.

— Так и будешь лежать, ровно колода? — сердито спросил эриль.

— А тебе что? — ответил Ингерд. — С Рунаром что сделал?

— Ничего я с ним не делал. Родичи пришли да забрали.

— Почему не дал мне его убить?

— Ты что себе возомнил? На острове Рох убийства под запретом, — эриль всё ещё был сердит. — Или ты не знал? Понятно, что знал, бедовая голова, и всё равно по-своему.

— Тогда зачем остановил? Платить не тебе.

— А ты плату-то знаешь? — сощурился эриль.

— Да не больше жизни.

— Дивлюсь я, сколько у тебя глупости вместо ума.

Эриль Харгейд вытянул на камни уставшие ноги и положил рядом посох.

— Ты думаешь, распря началась из-за того, что вы с Рунаром девку не поделили?

Ингерд мигом перекатился на живот и вскочил на ноги, куда только немощь девалась:

— Будь ты хоть трижды эриль...

— Ага, ишь как подпрыгнул. Сядь, — голос эриля был спокойным, но грозным.

Ингерд продолжал стоять, чуть нагнувшись вперёд, весь собравшись, чтобы прыгнуть, и если бы взгляд мог испепелить, колдун уже пылал бы факелом.

— За слова эти зла не держи, — сказал эриль, — они были нехитро сказаны, чтоб к жизни тебя вернуть. И всё же, Ингерд Ветер, немного стоит воин, который от одного лишь слова может голову потерять. Сильный никогда не даст другим менять свои дела и разуменья, тем и отличается от слабого. Хочешь победить своего врага — научись быть сильным.

Ингерд сел, потихоньку остужаясь, его тут же начала прибирать к рукам мертвецкая усталость.

— Я и так не слабый. А как по-твоему быть сильным, не знаю. Колдовству не обучен.

— Да на кой тут колдовство? Аюл. Принимай свои потери, впускай их в самое сердце, но сердце им разбить не давай. Живи своей головой. А слова... Есть просто слова, а есть не просто, они — что камни: сорвавшись с высокой кручи, могут зашибить, а могут в реку упасть, и ты по ним на другой берег, на какой тебе больше всего надо, попадёшь.

Из кустов появились волки, Ингерду к ногам положили козлёнка. Ингерд соорудил костёр, освежевал тушу, обмыл в ручье, эриль сейчас подал ему подходящий прут:

— На-ка, возьми, на него нанизывай. Тонкий прутик, а крепкий, что железо. Деревцо тут на этом острове растет с такими ветками, нигде больше его нет.

Ингерд повесил мясо над огнём. Пока был занят, эриль Харгейд молча за ним наблюдал. Потом и говорит:

— Погляди на этого козлёнка. Думаешь, он безвременную смерть принял, потому что с твоими волками чего-то не поделил?

Ингерд хмыкнул, поворачивая козлёнка над огнём.

— То-то же. Волки затравили его даже не потому, что сами хотели есть, они-то уже напитались, а потому, что есть хотел ты.

Ингерд взглянул на эриля из-под бровей:

— К чему это, колдун, ведёшь?

— А к тому, что сколько ни смотри под ноги, а какую-нибудь яму всё равно не заметишь. Дальше глядеть надо. Тогда и яму увидишь и цел останешься.

— Я не слепой, — ответил Ингерд. — Сам вижу, что люди больше звери, чем люди. Что убивают много, но не из-за голода и не от защиты. Наше оружие проклято, мы убиваем потому, что иначе не можем жить. И будем убивать, пока много у нас мужской силы, пока не осели мы в домах, подле очагов. Может, Рунар привёл своё войско на мою землю не потому, что я увёл у него женщину, но тогда почему?

Эриль Харгейд поглядел ему в глаза:

— В ту ночь, Ветер, ты был козлёнком, а Вепри были волками.

Ингерд повернул мясо над огнём, и рука его застыла.

— Тогда кто же хотел есть?..

Третью ночь Ян провёл без сна и встретил рассвет весь изболевшийся от бесконечных тревог. Вновь и вновь Ян вспоминал всё сказанное на отунге, взвешивал расклад сил и не находил, к какому согласию тут можно прийти. Он не хотел войны, потому что его племя будет раздавлено, а в стороне тоже не переждёшь. Эх, как же ему не хватает отца, его терпения и мудрости...

— Ян!.. Вставай, Ян. Пора.

Рискьёв потряс его за плечо. Ян открыл глаза и кивнул.

Молчаливый и хмурый, народ собрался у скалы. Было видно, что в эту ночь не спал никто, и предупреждение эриля Харгейда о неизбежной каре подействовало на многих. И лишь Асгамиры сидели как ни в чем не бывало, переговаривались между собой и даже смеялись. Только вот числом они заметно поредели, и Рунара промеж них уже не было.

Ян отыскал глазами Ингерда и с удивлением заметил его сидящим рядом с эрилем Харгейдом. Но удивлялся недолго, потому что слово взял янгар Белых Туров Исмел Стиэри:

— Настал час выбора, свободные племена! И будет лучше, если этот выбор останется в пользу прежних границ, иначе быть войне. Мой род готов принять под свои стяги всех, кто желает жить в мире. Что ответите, Вепри?

Ян знал, что скажут Асгамиры, это все знали, но то, что он услышал, было неожиданным и для него, и для всех остальных.

— Наше племя самое сильное, — сказал Эван Асгамир. — Мы рождаемся и умираем свободными. Мы никогда не слушали ничьих советов, кроме советов своих готтаров. Всё, что надо, мы можем взять сами.

Он умолк и поглядел на своих соседей. Мал Годарх, довольный, уже потирал руки. Угар Стигвич с победоносным видом взирал на Соколов, дескать, держитесь, скоро всей ратью пожалуем. А янгар Вепрей возьми да и скажи:

— Мы готовы стать под твои стяги, Тур, но при одном условии. Нам отдадут Чёрного Волка, того, кто носит имя Ингерд Ветер, и мы сделаем с ним всё, что захотим.

Мгновение стояла тишина, потом посреди этой тишины прозвучал сделавшийся вдруг тонким голос Мала Годарха, янгара Мышей:

— Да ты что? Ты в своём уме, Вепрь?! Ты что говоришь-то?..

И поднялись такой шум, гвалт, крики и ругань, что птицы вспорхнули с гнёзд и закружили в небе. Ян сидел, оглушённый, и пытался понять смысл сказанного Асгамиром. Ведь это он, Ян Серебряк, должен отдать Ингерда Вепрям, и не будет войны. Отдать им Ингерда, и племя Серебряного Сокола будет сохранено, и много других племён тоже. Всего лишь одна жизнь, пусть жизнь твоего сородича, но ведь всего лишь одна! Забыть о том, что породнились, что в семью его приняли...

Стигвичи, Годархи и Боргвы ругались страшными словами, называли Вепрей предателями, объявляли им войну бесконечное число раз, клялись отомстить... А все остальные молча смотрели на Яна — кто с надеждой, кто с пониманием, кто с жалостью. У Яна потемнело в глазах и судорогой свело нутро. Размахивающие топорами Боргвы мешали ему, но он всё же отыскал глазами Ингерда. Тот спокойно принял его взгляд и кивком показал: согласись. Ян решился взглянуть на эриля Харгейда, но тот не ответил ему.

Тогда Ян посмотрел на Вепрей. Те сидели, как обычно, чуть в стороне и не скрывали торжества. Ян не понимал, как они додумались такое решить, но ведь что-то их толкнуло к этому! И дело здесь явно не только в мести, не может быть, чтобы только в ней!.. Яну вдруг вспомнилось озеро Околич, вечувара, который плакал кровавыми слезами, круги на чёрной воде...

— Нет.

Он сам не заметил, как сказал это, и споры мигом захлебнулись. Все воззрились на него.

— Что — нет? — переспросил Эван Асгамир, подавшись вперёд и думая, что не расслышал.