Сфинкс на скале

— Не дразни меня, Луций... ты ведь, наверно, чувствуешь, что очень мне понравился еще тогда...

— С моим дурацким клювом?

— С твоим очаровательным носом, с твоими глазами, с твоей улыбкой... И руки у тебя, я уверен, нежные...

— Вот уж не ожидал, что ты этак прямо будешь меня совращать в моем собственном доме, мальчик. Ты мне вовсе не кажешься развратным.

— Если не считать моего парня-раба, у меня был только один мужик, Луций. Хотя какой он мужик... такой же щенок, как я. Как полагаешь, почему мне теперь хочется побыть с тобою?

— Твой дружок обидел тебя?..

— Как тебе сказать... он обижает меня тем, что не считает равным... Кажется, ему нравится представлять, что я принадлежу ему, как раб, как девчонка-шлюха.

— Это нехорошо, — кивнул Красс.

Квинт сам доверчиво придвинулся к нему... но тот легонько придержал его за плечо, хоть и не отстранился.

— Мальчик. Я много старше тебя... может быть, я должен сказать тебе то, что сказал бы твой отец... Такая любовь опасна и может не довести тебя до добра, но может запятнать твою добрую славу, сам знаешь, как называют ребятишек, которых обнимают в Субуре охотники до мальчишеских задниц. Ты нобиль, будущий оратор и римский магистрат, я надеюсь... Если будешь вести себя как они, римляне не будут слушать твоих речей, как бы хороши они ни были, и не отдадут за тебя голоса на выборах. Скажи, ты совсем равнодушен к девушкам?..

Квинта насмешил доверительный, сочувственный тон Красса, говорящего столь очевидные вещи...

— О Луций! Разве ж я всего этого не знаю?.. Не беспокойся уж за меня, я умею быть осторожным... И вовсе я не равнодушен к девушкам!

— Но почему-то собираешься лечь не с девой прекрасной, а со старым пнем Луцием Крассом?.. Не понимаю, мальчик, прости...

— Ты сам нобиль, Красс, — сказал Квинт, — и великий оратор, и римский магистрат. Почему ты порой ложишься не со своею весьма красивой матроной, а с гладиаторами в Субуре?..

Красс вздрогнул.

— Откуда ты знаешь? — беспомощно произнес он.

— Я оратор. Они, как тебе известно, много что знают, — усмехнулся Квинт, — а уж о коллегах им тем более знать любопытно.

— Ах ты ж наглец! — в голосе Красса против его воли прозвучало восхищенье. — Неужели за один лишь день ты успел узнать обо мне эту пакость?.. Далеко ж ты пойдешь, мой Квинт!

— Я никому не скажу об этом, — пробормотал тот и сунул улыбающуюся рожицу ближе к физиономии Красса, — Не хочешь представить, что я гладиатор из Субуры?..

Красс, уже совершенно покоренный этой ехидной мордашкой и дерзкими глазищами, однако же фыркнул:

— В виде маленького наглого оратора ты мне нравишься больше.

— Красс, а что ты делаешь с гладиаторами?..

— Играю в морру...

— Ты с ними или они с тобою?

— Ты же все про меня знаешь, что за вопросы?..

— Поиграем в морру, Красс?

— Я с тобой или ты со мной?..

— Луций, с тобой невозможно целоваться... Нос мешает.

— Прости, но он у меня не отстегивается...

Им было так славно, так весело друг с другом, что они возились всю ночь, дразня друг дружку, хихикая, замирая в долгих сладких поцелуях. Квинту до одури нравилось, что Красс, несмотря на свой возраст, оказывается, не меньше его любит посмеяться и поиграть. А Красс просто чувствовал себя с Квинтом таким молодым, таким беззаботным и радостным, что и сам этому не верил. "Мы два дурачка, — думал он, — шуты Приапа. Этот-то юный, а я — дурачище в возрасте, и нисколько мне почему-то не стыдно..."

Досыта накрутившись друг под дружкой, они лежали бок о бок, устало пыхтели и тихонько разговаривали ни о чем.

Все было ясно и так.

Видеться им — вот так — больше не следовало. Но ни тому, ни другому не было даже грустно — они ведь знали, что эта ночь будет у каждого прелестным воспоминанием, глубоко спрятанным в душе любимым сокровищем, которым можно любоваться в самые трудные и мрачные часы. И они, конечно, знали, что теперь им будет приносить удовольствие просто видеться на Форуме и на улице, и они обязательно будут затаенно улыбаться друг другу, связанные общею тайной.

Квинт же, кроме всего, ощущал себя будто бы оправившимся от тоскливого душевного недуга... по имени Веррес.

Луций Красс слишком ясно показал ему, что даже эта порочная любовь может быть нисколько не унизительной, не ранящей гордую римскую душу, не болезненно-постыдной. Красс и сам повалялся на Квинте, и Квинту позволил проделать это с собою, и лежал под крепко долбящим в него мальчишкой так спокойно, пристроив голову на сгиб локтя и прикрыв глаза, но Квинт чувствовал, что у Красса по всем жилочкам течет горячее блаженство...

И это было хорошо и правильно.

Дома Квинта ждала легкая взбучка от матери — ведь его не было дома всю ночь. И по виду его было замечательно ясно, что ночью он никак не риторикой занимался. Конечно, Семпрония не предполагала, с кем он развлекался, но прекрасно поняла, чем. Глаза у Квинта были довольные, на лице глуповатая улыбка, а на шее засос. Все при нем, одним словом...

— Квинт, — только и сказала Семпрония, — я буду очень рада, если девиц ты будешь выбирать не самого последнего разбора. И, разумеется, мне не нравится, что ты стал таскаться из дому по ночам. Доброе имя легко потерять, ты знаешь...

— Знаю, знаю, — Квинт состроил покаянную физиономию.

— В то же время, я прекрасно тебя понимаю, — скорбная рожица подействовала на его мать как обычно, — Тебе скоро 18, нет ничего удивительного, что тебе хочется погулять с девочками, не все же корпеть над риторикой... Может, тебе стоит подумать о женитьбе?

— Да я уж лучше пока о риторике... — промямлил он. — Жениться можно в любой момент. И разве моей жене понравится, если я буду все время проводить на Форуме и в суде?

— Твоей жене понравится, если ты добьешься успеха, Квинт, — сказала Семпрония, — Поверь, нам нравится, когда наши мужья что-то значат для государства. А то, что вас порою нет дома — что тут поделаешь, мы привыкли...

— Я... я подумаю, — сказал Квинт, вовсе не собираясь думать ни о какой женитьбе. Ведь все его время занимали до этих пор риторика — да Гай Веррес...

— Ах да, — сказала Семпрония, — к тебе тут заходил твой приятель, я так понимаю.

— Гай? — удивился Квинт. Гая мать назвала бы по имени. Как и Рыжика, и Красса.

— Нет, не Гай, а молодой Катул. До чего же серьезный паренек... На обед тебя приглашал, назавтра.

— Хм, — Квинт озадачился. Конечно, он знал обоих Катулов, но отца-оратора куда лучше, чем сына — сын, в силу своего вечного молчания, никогда не представлял для него особого интереса...

— На обед пойди, а то невежливо, — сказала мать, — это такая почтенная семья...

Дом Катулов оказался для Квинта добрым домом.

Во-первых, он с облегчением отметил, что приглашены и Рыжик, и Марк Красс, и еще много кто из знакомых ребят из дома Авгура. Был тут, между прочим, и молодой Квинт Метелл, сын знаменитого Метелла Нумидийского и троюродный брат Рыжика, видимо, друг младшего Катула. Во-вторых, старший Катул, сам отличный и очень остроумный оратор, нашел любопытным поговорить с юнцами о риторике. В— третьих, Катул-младший сразу понравился Квинту — он действительно был молчун, да и речь его была странноватой — он не то чтобы заикался, как Луций Красс, но как-то словно бы чуток спотыкался перед тем, как произнести фразу, она звучала оттого чуть отрывисто, но крайне серьезному пареньку это только шло. Он словно бы не был уверен, а стоило ли высказываться, не понятно ли все и так.

Ну и в-четвертых... ох уж это "в-четвертых"!

Рядом с матерью в кресле чинно сидела волшебная девочка.

Тоненькая и вся золотящаяся, с веселыми карими глазами, она без нахальства, но задорно смотрела на юных гостей. Кажется, мать слегка сердилась на нее за это, но благовоспитанно не показывала виду. Отец же и брат косились на девчонку со снисходительностью, явно скрывающей обожание.

Видно было, что, несмотря на все старанья сидеть и внимать, девочке страшно хочется поучаствовать в разговоре. Квинт, честно говоря, ожидал, что малышка ляпнет какую-нибудь очаровательную глупость, чтоб просто попроказничать, подразнить мать и вызвать общий мягкий смех...

... и как же она его удивила!

Лутаций-младший, заметив, что мать все более неодобрительно поглядывает на его сестру, тихонечко, но сделав оч-чень суровый вид, процитировал Феогнида:

— В ком уважения нет к своим родителям старым,

Право же, тот человек стоит немногого, Кирн.

И она тут же отозвалась совершенно в тон ему, к месту и Феогнидом же:

— Злись про себя. А язык всегда пусть будет приятен.

Вспыльчивость — это, поверь, качество низких людей...

Квинт был в восторге.

Честно говоря, он впервые встретил римскую девушку — да еще и такую юную — которая интересовалась бы стихами, а не замужеством или там...прялкой, младенцами, чем там еще занимают свои головы девицы...

Он выразил ей свое восхищение, и она смущенно зарделась, хотя он и был-то двумя годами старше ее. Он спросил ее, каких еще греческих поэтов любит она...

— О, наша Лутация, кажется, знает их всех, а любит по меньшей мере половину, — сообщил ее отец.

— Я люблю Сафо, благородный Гортензий, — ответила негодяйка, снова состроив совершенно невинную рожицу. Знала, что делает — матушка ее чуть не поперхнулась.

— Не прочтешь ли ты ее стихи для всех нас? Ты, говорят, хороший оратор, так что слушать нам будет приятно, — продолжала юная Лутация.

Квинт еле заметно побледнел, вспомнив тут же, кому и когда читал он в последний раз Сафо... А, к богам подземным! Ничего нет удивительного, что девочка любит Сафо!

Все меж тем с любопытством ждали, как мальчик справится с женскими стихами.

Квинт справился — и со стихами, и с дрянным холодком в душе:

— Кажется мне тот богоравным — или,

Коль сказать не грех, божества счастливей,

Кто сидит с тобой, постоянно может

Видеть и слышать

Сладостный твой смех...

Меж тем Рыжик тайком горестно вздохнул. Ему тоже страшно понравилась маленькая Лутация. Да еще и почти такая же рыженькая, как он — он до сих пор слабел в коленках от девиц своей масти.

Но рядом с Квинтом, он видел уже, ему ничегошеньки не светило.

Ближе к ночи почтенная Сервилия и Лутация отправились спать, все юные гости распрощались и ушли, и разговор стал совершенно, по-римски мужским: речь зашла о событиях двухлетней давности, жестоко перебаламутивших Город, и похлебка эта, как помнили все, была щедро приправлена кровью..

Теперь Квинт притих. Лишенный возможности любоваться Лутацией, он принялся разглядывать того, кого еще толком не знал — Рыжикова брата. Да, они были почти незнакомы, зато Квинт много слышал о нем от Рыжика, который любил троюродного и на добрых десять лет старшего брата больше родных.

Тот был любопытным созданьем. У него была забавная морда с круглыми щеками — и голубые метелловские глаза, но с другим выраженьем: добродушные и грустные одновременно. Это несомненно придавало человеку безобиднейший вид — но все тут знали, что это... не совсем верное впечатление. А Квинт, возможно, единственный здесь, кроме Рыжика и собственно предмета, знал, что в семье у него совершенно невероятное, во всяком случае для нынешнего взрослого мужа, прозвище — Лапушка.

А все Метелл Нумидийский, которого ни в чем не устраивал единственный сын. Впрочем, Метелла вообще мало что в этой жизни устраивало — тот самый случай, когда суровость и требовательность оборачиваются злобностью и брюзгливостью... "Лапушкой" очаровательного щекастого малыша называла обожающая его тетка, и отец это слышал. Надо б заметить, что воспитывать сына "как положено" он начал с пяти лет. И — многие отцы совершают эту ошибку — не всегда понимал, что кое-что малышу просто не под силу, что он еще не может быть совершенно бесстрашным, все уметь и все соображать... Маленький Метелл боготворил отца, из шкурки вон лез, чтоб ему угодить — но часто дело кончалось синяками и шишками, ну и, разумеется, горьким ревом. А папаша и скрыть не желал, что брезгует недотепой и его слезами, и никогда не хвалил сына. Никогда. Даже если все у того получалось как надо — но ведь так и должно быть, верно? Ничего особенного...

— Ну какой из тебя римлянин? — говорил он рыдающему от боли и обиды пятилетнему "мужчине". И цедил:

— Ла-апушка...

Из доверительных, под строгим секретом, рассказов Рыжика Квинт знал, что с 5 до 15 лет Лапушке жилось чуть лучше, чем не особо ценному рабу. К тому ж, когда он подрос, выяснилось, что и сложеньем он не пошел в могучую метелловскую стать. Среднего росточка, с не слишком широкими плечами... Пес знает что, ворчал Нумидийский, но благоверную ни в чем не подозревал. Просто гадал, за что его Лапушкой боги покарали... Способы воспитания у Метелла были полукатоновские, полудраконовские. Он заставлял сына есть только здоровую пищу (преобладала капуста), часто и больно наказывал (а уж какие замечательные оплеухи получались по этим круглым щекам — треск на улице был слышен!). Что касалось школы, тут папаша заявил: "Смотри, если я узнаю, что тебя бьют или дразнят другие парни — вздрючу так, что неделю отлеживаться будешь! Ты — Метелл, они должны слушать тебя с уваженьем, как их отцы слушают меня в сенате!"

Несмотря на старания папаши, Лапушка не озлобился и даже не разлюбил его... И науки — и школьную, и воинскую — осваивал хорошо, порою и получше многих. Умом он был быстр, телом — опять же несмотря на хлопоты папаши — вовсе не хил... Никто из ребят не трепал его и не дразнил — даже не потому, что никто не знал о позорной кличке, а просто потому, что не за что было... Нрав у Лапушки был веселый, а сам он, закаленный папашею, был парнишкой смелым и никогда не трусил участвовать в проказах школьных товарищей. И это при том, что видно было — от природы-то Лапушка не шалун и не задира вовсе... Другие мальчики не боялись его, как сенатские педарии его отца — они его просто любили.

Родные заметили, что Лапушка вовсе не дурен, гораздо раньше, чем его отец. И как могли старались, коль уж не переубедить Нумидийскую упрямую башку, так хоть скрасить парнишке жизнь. Хвалили за успехи в школе и на Марсовом, совали мелочь на что-нибудь повкусней, чем "здоровые" яства из Катоновой книги или просто невовремя кормили обедом, иной раз и выгораживали перед отцом. "Как ты смел вернуться так поздно? — Тетушка стала слаба глазами, отец, она попросила меня почитать ей счетную книгу! Можешь спросить у нее!"

И вся семья теперь звала его Лапушкой — но тут уж это прозвище приобретало ласково-шутливый оттенок...

Нумидийский был действительно упрям, что осел, но как-никак значительно умнее. И всяко уж замечал происходящее вокруг, и за тем, что делает его "неудачный" сынок вне дома, следил по мере возможностей. Где-то с 14 Лапушкиных лет отец стал приглядываться к нему все пристальней... и нашел, что вышло, как ни странно, что-то вполне годное. По-метелловски. Разумеется, Метелл-старший приписал сей успех собственным воспитательным талантам. Где-то с год он еще — для верности — лупил и изводил сына по-прежнему, а потом... потом Лапушка с изумлением обнаружил, что суровый отец, оказывается, все-таки немножко любит его. Стал рассказывать ему о делах в сенате, нашел ему хорошего учителя риторики, купил для понятных юношеских нужд красотку-рабыню, велел ходить в дом Авгура и даже — тут Лапушка просто обомлел — обещал взять с собой на войну.