Из Терний

— Тэрилун.

Больно.

— Тэ-эрилун!

Третий и четвёртый раз по имени. И так быстро. Странно. Боль исчезла — Джури увидела, что Терилун приходит в себя, и отпустила её плечи.

— Что с тобой случилось такое?

— Но... ты же рассказывала...

— Я минут пять как закончила.

Было уже совсем темно, и черты лица Джури проступали во мраке жутковато, напоминая о рассеявшемся только что видении. Терилун сидела на том же месте, в той же позе, лишь пальцы онемели и болели нещадно, словно она всё это время висела на них над пропастью. Джури какое-то время ещё смотрела на неё, недвижная, потом поднялась на ноги, отошла и подбросила дров в заметно увядший костёр.

— И что ты видела?

Ноги от долгого сидения на голой земле тоже начали затекать. Кряхтя, как старый дед, Терилун подобрала их под себя и, пошатываясь, встала.

— Всё, что ты рассказывала. И больше.

Пламя костра вновь занялось, и на поляну, с треском разрывая завесу тьмы, полился мерцающий тёплый свет.

— И я думаю, что никакой истории в книге никогда не было. Было то же самое, что сейчас, но по-другому... другими глазами. Это ведь не ты была там, в этих казармах, во время шэйша... предательства? Тебя там не было?

Джури ответила не сразу.

— Не было. Кто доживает до тридцати зим, становится матроной. Матерью шенаи. Нельзя биться и быть матерью в одно время. И я тоже стала. За год до того. И когда всё случилось, матрон не тронули... Но только в ту ночь. На следующий день ушли те, кто мог, самые молодые. До остальных, я думаю, тоже добрались. Пр-роклятое Ламино.

Вновь повисла тяжёлая тишина, — но Терилун, после видения страха и крови, чувствовала, что уже как-то ровнее относится даже к таким признаниям. И к тому привыкаешь, и к этому тоже... будет у этого предел?..

— Значит, это чья-то ещё память была... Это всё он, Цвет.

— Какой ещё цвет?

Джури глядела на неё от костра прежним простым, невозмутимым взглядом.

— То есть... ты вправду не знаешь?

— Не знаю чего? Ты объяснила бы, что ли.

Настоящего рассказа не получилось. Терилун поняла, что не может толком объяснить на словах, что это за "цвет", и почему он с большой буквы Цвет, и чем он такой особенный. Но как же удивительно было, что Джури не знала. За время путешествия Терилун привыкла, что если кто-то яркий, сильный, могущественный, то он обязательно пользуется Цветом — всегда как-то по-своему, даже "от противного", как Лия, — но именно им. И теперь Джури — ловкая, быстрая, живой вышедшая из совершенно невероятных передряг — и "какой ещё цвет?". В итоге говорила сама Джури — больше, кажется, чем за всё время тренировок. Обгрызая подкоптившиеся кусочки мяса с палочек, она рассказала, как попала на Утёс. После ночи "шай-шауэрэ", о причинах которой она до сих пор ничего не знала, оставшиеся в живых шенаи первое время держались сообща, добывая пропитание тут и там, уходя или отбиваясь от посланной им вслед погони. Но потом в Ламино успокоились, перестали преследовать беглецов, и шенаи вдруг поняли, что никому не нужны. Воины во многих поколениях, оторванные от службы, детей, большинства матерей, израненные и уставшие. Большая часть решила податься в Эль-Тэйр, другой приморский город-государство, злейший враг Ламино. Джури не знала, что с ними стало дальше.

— Да и если так, в Эль-Тэйре так кормят, с голоду помрёшь! На-аррдат этот Эль-Тэйр.

Терилун лежала навзничь на траве, смотрела на невероятную россыпь звёзд на небесном полотне и слушала уже в какой-то полудремоте, но всё равно удивилась, как легко от смерти товарищей Джури перешла к шуткам о приморской кухне. Сама она вместе с ещё двумя шенаи откололась от общей группы и ушла в Степь (Джури не называла её "Степь" и описывала какие-то бескрайние зелёные луга — видимо, раньше там было куда приветливей). Эти двое уже в походе соединились и жили вместе поодаль, в часе пути. Даже без имён Терилун почти сразу догадалась, о ком идёт речь, и чьими глазами она видела роковую ночь в Ламино. Некоторое время прошло так, спокойно, а потом однажды Джури решила сходить до дома Алани и Умалэя и поняла, что не может дойти, постоянно возвращается на прежнее место, словно злой колдун запорошил глаза и навёл порчу. В другие стороны — то же, невидимая клетка сомкнулась вокруг. С тех пор Лас был едва ли не единственным, кто когда-либо заходил на Утёс.

— И, главное, не было вэдь этого тумана никогда... Слова "туман" и то не было, вот как, только "шьянтая", морская дымка. А потом появился — и всё, не пройдёшь...

Терилун рывком села.

— Н... н-не было???..

Джури пожала плечами. Ну да, не было, а что такое?

— Но правда, правда?..

Правда. Джури раньше такого тумана в жизни не видела, и не слыхала ни от кого. А после вообще ничего ни от кого не слыхала...

Шенаи быстро потеряла интерес к теме и замолкла, а у Терилун внутри всё кипело, вращалось: как же так, как же так?.. Получается, она жила до Терний, там, в этом таинственном "прежде"? Но это же было так давно, а она совсем не старой выглядит, да и не живут люди столь ко... Как же так...

То ли от напряжения, то ли от подзабывшейся уже дневной тренировки, — но где-то посреди этих размышлений Терилун начало клонить в сон. Продолжая перебирать воспоминания и предположения, она "на пять минут" прилегла на траву и сама не заметила, как сладко заснула. Джури как будто не заметила и несколько минут сидела неподвижно, потом достала из заплечного мешка трубочку на тонком мундштуке, набила и раскурила от горящей веточки из костра. В сонных клубах дыма пролетели часы, непостоянные меры времени, которое Джури давно уже привыкла не замечать. Когда над Утёсом, вслед за золотистым заревом рассвета на востоке, забрезжила мягкая утренняя серость, Джури увидела на склоне соседнего холма фигуру сидящего человека. Казалось, он сидел там уже очень давно, всю ночь, а может, и дольше. Черты лица его в холодном спокойствии сна были едва различимы. Но когда он заговорил, казалось, что голос его, негромкий, доносится совсем рядом.

— Ты славно поработала, Джури. Я даже отсюда чувствую, как Терилун выросла. Здравствуй.

Некоторое время Джури не отвечала; потом вынула давно погасшую трубку изо рта и посмотрела вдаль.

— Твоя очередь. Спаси мою девочку оттуда.

Лёгкая молочная дымка начала скапливаться в лощине между холмами, прозрачная, как простая утренняя роса.

— Я держу свои слова. Сюда её не приводить, как мы и договаривались?

— Нет. Нечего ей здесь... что мне ей дать. Меня нет.

Эти слова, казалось, непросто её дались. Она уронила трубку, обняла себя за плечи и сидела так, понурив голову, а сгустившийся туман подбирался всё ближе и ближе к носкам её сапог.

— Просто забери её. Подальше. Отдай хорошим людям, если сможешь... А когда подрастёт наэмного, скажи, что её зовут Шиари. И что у неё есть мать. Была. Пр-роклятый туман!.. — Джури в досаде пнула туманный шлейф, поднявшийся уже до колен.

— Хорошо... "Шиари" ведь значит "без шиа", так?

— Именно.

Туман поднялся до груди Джури, вихрясь и завиваясь кольцами, уже как настоящая завеса Терний. Утренний свет померк и исчез, сменившись гнетущей тернистой серостью.

— И береги её.

— Я же уже сказал...

— Терилун свою береги.

— ...Хорошо.

— Она мне понравилась. Заходите ещё.

В следующий миг всё исчезло под покровом Терний. Когда Лас поднялся на ноги и двинулся к противоположному склону, там уже никого не было. Но на том месте, где он сидел, осталась тёмная, медленно истекающая струйками черноты тень, словно след на воздухе. Бесплотная рука застыла на рукояти меча, и, тая, взирали на мир два белесых глаза.

Больно.

Боль наполняет тело сначала одним толчком, чудовищной судорогой, сжимающей грудь, выталкивающей наружу клочья кровавого тумана. Второй толчок — грудь выгибается дугой, а онемевшие пальцы пытаются уцепиться за пустоту, ухватить хоть немного равновесия и тепла. Холодно. Второй вдох — тоже горячий, болезненный, полный воспалённого рванья. Но уже вдох. Потом Терилун почувствовала, как её обнимают руки, тёплые, такие тёплые руки, что хотелось прильнуть, слиться... Но от этих касаний по коже пошла новая дрожь, ещё сильнее, ещё горше... И Терилун обхватила Ласа руками, прижалась что есть сил, дрожа всем телом, давясь долгожданными рыданиями. С каждой слезой, с каждым судорожным всхлипыванием из груди уходили Тернии, уходила смерть, и, пусть снаружи того и другого было с достатком, жизнь возвращалась. Несколько минут позже Лас высвободился, ушёл и вернулся с мехом мясного бульона. Один глоток его — тёплого, вкусного, желанного — обернулся жутким спазмом в животе, болью в пересохшем горле. Терилун всё равно проглотила, потянулась за добавкой и не получила её. Не всё сразу. Полдюжиной глотков спустя Лас вышел из хижины Джури — той же самой хижины, но ещё более старой, заброшенной, будто в ней уже много лет никто не жил, — а обратно принёс ведро тёплой воды. Методично обмыл царапины, синяки на теле, ссадины на отёкшей от долгого лежания спине. Терилун смотрела молча, не жаловалась, не задавала вопросов. Прогнившие доски постели пахли грибами и сыростью — запах, что иногда чудился Терилун сквозь чёрную, без сновидений, ночную дремоту. Наконец Лас закончил, взял ведро и вышел. Тепло постепенно возвращалось, но вместе с ним — и холод, что шёл снаружи, опутывал, жалил тысячей осколков. Вокруг были Тернии. Память тоже приходила в порядок, сон отделялся от яви. Разговор Ласа с Джури, прощание — сон, будто сам собой появившийся неясный морок. А явь — долгий путь по вдруг преградившим Степь Терниям, покосившаяся избушка — вроде бы и не в тумане, но толком не поймёшь, — и глаза Ласа, бережно укладывающего сонную Терилун на постель. Сегодня он был почти такой же — нет, совсем такой же. Это у Терилун внутри что-то изменилось. Она села, свесила ноги вниз и попробовала встать. С третьего раза получилось — с пошатыванием, странным покалыванием в одеревеневших ногах — но удержалась, сделала несколько шагов к выходу. Кожа на подошвах сапог скукожилась и задубела. Сколько же дней прошло в этом сне?..

Снаружи было серое утро, или серый день, или что-то ещё посреди — не совсем Тернии, но почти так же мертво, почти так же холодно, почти так же серо. Туман начинался шагах в тридцати от хижины, оставляя на виду прогалину перед крыльцом и несколько поникших дерев поодаль. Лас стоял посреди поляны, глядя на дымящееся кострище под ногами. Где-то глубоко в памяти стучалась другая сцена: залитый солнцем двор в Миэ, и Лас — такой же, стоящий спиной, ничему не удивляющийся, всегда такой цельный, уверенный в себе... что же случилось за это время?.. Держась за притолоку, Терилун вышла на крыльцо. С каждым шагом идти становилось легче, свободнее... свободнее, чем когда-либо до этого. Лас остался тем же, это Терилун изменилась. Всё ускоряя и ускоряя шаг, она сама не заметила, как дошла до костра, и мимо, уже бегом, быстрее, чувствуя невероятную силу, упругость в ногах, и в то же время — болезненное напряжение, горечь, которую нельзя было больше держать внутри. У кромки Терний Терилун подпрыгнула, на миг зависла в воздухе — а потом одним мощным толчком ноги развернулась в обратную сторону, к Ласу. Обратно ноги несли её так быстро, что в глазах всё плыло, смазывалось — горечь в груди не ждала, переполняла, рвалась наружу, быстрее, ещё быстрее. Лас ждал спокойно, глядя прямо в глаза и опустив руки. На полной скорости, не добегая двух шагов, Терилун с отчаянным криком взмыла над землёй и лёгким касанием ноги изменила направление полёта, слегка влево, в сторону, вдоль... Одновременно с непогрешимой грацией начало разворачиваться в воздухе тело, а ладонь потянулась вперёд, чтобы лёгким хлопком по локтю обозначить удар копьём... и встретила крепкое рукопожатие Ласа. Не в силах освободиться, Терилун дёрнулась, пролетела дальше по инерции и упала бы, если бы Лас второй рукой не придержал её за талию и не уложил мягко на землю. В этот раз не было синевы, не было пропавшего много лет назад из этих краёв неба, не было сгинувшей вместе с небом Джури. Но в остальном всё было так же. Невесомая, свободная от тяжести в груди, Терилун не торопилась вставать и лишь смотрела бездумно в низкое пепельное небо. Лас появился секундами спустя — хотя что здесь секунды! — встал прямо над ней, смотря невозмутимо, храня какую-то свою тайну, как всегда.

— Ну, вот. Ты стала сильнее.

И подал ей руку.

Глава 7. Лезвия листартов

Ксар в последний раз провёл бритвой по щеке, тщательно вытер её о край полотенца и пригоршней тёплой воды омыл лицо. Чистым льняным полотном промокнул кожу; из хрустального, острыми гранями сверкающего фиала выдавил две капли ароматного масла и лёгкими штрихами втёр в щёки. Глядя на плывущее отражение в старом бронзовом зеркале, подновил подводку глаз — густо-чёрную на верхних веках, светлее внизу, с загнутыми вверх "крючками" по краям. Оправил платье, приподнял воротник, вложил узкий серебристый кинжал в ножны. Ещё раз оглядел себя с головы до ног, скользнув ладонью по гладкой голове. Удовлетворённо кивнул в пустоту, развернулся к двери и вышел.

Снаружи, как и прежде, ночь полнилась цветами кошмара. В дворцовых залах царили плач и крики, запахи крови, слёз и душных благовоний. Лишь только выйдя в полутёмный коридор, Ксар оказался на перекрестьи схватки: двое стражников теснили вельможу в дорогих одеждах и его телохранителя, который всё отступал к стене, отбиваясь коротким мечом. Незамеченный, Ксар проследовал мимо, мимо телохранителя, с ходу зарубившего одного из солдат и подставившегося под удар другого, мимо сановника, с жалким видом выставившего вперёд бесполезный украшенный нож. Тяжёлые гардины скрыли развязку, и Ксар вступил в другой сумрачный покой, усыпанный опрокинутой мебелью и расшитыми подушками, из него — в третий и четвёртый, во мраке почти неотличимые друг от друга. Действо продолжалось в соседних комнатах, со стонами и стенаниями, которые на пути Ксара пока отмечались лишь мертвыми телами, ненужными мешками плоти по углам. Один раз мимо пробежали с полдюжины солдат — все со светло-розовыми повязками на руках, чтобы в сумерках отличать друзей от врагов. Ксар, весь в чёрном, без повязки, под их взглядами молча прошёл дальше. Проследовав так длинной чередой зал, где шум расправы стихал, сменялся всхлипами на потеху оставленных в живых, он раздвинул занавеси из красного тюля, за которыми лежала женская половина — более яркая, кричащая увешанными коврами и тканью стенами, с высокими узорными окнами, из которых сейчас веяло ночной прохладой сада. Приёмная комната пустовала; в расставленных у дверей расписных вазах плескалась тишина. Но лишь только он прошёл дальше, как на него из-за угла со страшным воплем кинулась хозяйка, старуха в шелестящем чёрном балахоне. Ксар неуловимым движением выхватил кинжал и почти сразу спрятал обратно; старуха в судорогах упала наземь, протягивая руки к рассечённому горлу. Сбившиеся в углу наложницы стаей испуганных зверьков прижались друг к другу, кто-то при виде крови закричал, кто-то тихо, зажимая себе рот, плакал. Ксар окинул их беглым взглядом и двинулся дальше, прямо, налево, снова прямо в западное крыло дворца, где не мнилось уже ни свежести ночи, ни аромата садов. К самым последним покоям, куда вела лишь одна дверь, к крысиному углу, куда только и могла забиться крыса. И он, теперь уже прежний начальник стражи, стоял там, в дверях, с обагрённым мечом в руках. Двое быстро посмотрели друг на друга, и Ксар ринулся вперёд. Плотно льнущие к телу одежды его не стесняли движений, но и не давали защиты: когда мечник после обманного движения неожиданно ударил слева, Ксар извернулся змеёй и отступил вбок, но не поспевшую за телом левую руку рассекло до кости острие меча. Второй удар, могучий, Ксар отвёл в сторону кинжалом, прошёл под вновь занесённой рукой врага и, прежде, чем тот успел ударить, всадил ему клинок снизу вверх в живот, прямо под кольчугу. На секунду Ксар и начальник стражи оказались совсем близко. Старый солдат, кажется, пытался прошептать что-то слабеющими губами, но Ксар слегка толкнул его в грудь, и он, задыхаясь от боли, навзничь рухнул на пол. На его глазах Ксар ещё раз оправил чёрное своё платье, прикрыл тканью зияющую рану на руке и лишь тогда вошёл в покой.