— Ф-фу, сынок, напугал! Я-то думала, это сестра прорвалась сквозь кордоны. У нас тут страсти мордасти: бандита какого-то ловят с собаками. Ты в комнату проходи... рыбу принес?
— Выше бери, Маманька, — бодро ответил я, выкладывая содержимое сумки на стол, — сегодня вернулись из рейса. Это тебе, подарки от верных гвардейцев. Вот только магнитофон... его бы хотелось продать.
В глазах у Маманьки вспыхнул азарт:
— Сколько?
— Мне, в принципе, все равно. Хватило бы на билет. Дашь пару стольников — не обижусь, а если больше — спасибо скажу.
Азарт сменился разочарованием:
— Дешевишь. Контрабанда, что ли?
— Да нет, неприятности у меня. Улетать срочно нужно. Можно я позвоню?
— Умер кто?
— Вроде, пока нет.
— Ну, зайди в прихожую, позвони. Телефон за дверью, на полке. Я сейчас звук в телевизоре уберу и за деньгами схожу.
Маманька скрылась в соседней комнате, захлопала ящиками серванта.
Диктор в "ящике" беззвучно озвучивал последние новости. Потом появился видеоряд: Московские улицы, танки, бронемашины, люди с железными прутьями, сомкнувшиеся в плотную цепь. Попробуй, скажи им сейчас, что демократии не бывает. Любому покажут "права человека".
— Что там, в Москве, за бардак? — полюбопытствовал я, набирая знакомый номер.
— Какую-то "ГКЧП" будут громить, — отозвалась хозяйка. — Что это за зверь, можешь не спрашивать. Сама покуда не разобралась. Ну, что, дозвонился?
Ни одна из московских квартир не отвечала. Может, Наташка что-нибудь прояснит?
Я снова затарахтел диском, выждал четыре безответных гудка...
— Алло! — затрепетало над миром, — алло, папочка, это ты? — И тут же отчаянный крик, — Уходи-и-и!!!
Где-то рядом с Наташкой послышался шум, гул рассерженных голосов. А потом телефон замолчал. Будто отрезало.
Я тупо уставился в телевизор. Изображение дрожало и прыгало. Наверное, оператор бежал. Потом появилась расплывчатая картинка, будто украденная из моей памяти. Широкая московская улица, старенький тесный дворик. Окна знакомого дома почему-то распахнуты настежь. Потом, крупным планом, фотография Векшина... чье-то тело под простыней. Тело какое-то усеченное. Там, где широкие плечи должна венчать голова, белое полотно резко оборвалось.
Я как будто ослеп. Потом все заполнили огромные маманькины глаза. Она отняла у меня телефонную трубку, осторожно вернула на аппарат:
— Что? Плохо?
Я упал на ее плечо и заплакал.
Откуда-то появился граненый стакан с коньяком.
— На, выпей, полегче станет.
— Легче уже не станет. Я пойду... мне идти надо.
— Вот, — сказала Маманька, — здесь ровно...
Ее оборвал колокольчик, затренькавший в тесной прихожей и частый, настойчивый стук в дверь:
— Федоровна, открывай, это участковый! — и уже из-за предохранительной цепочки, — можно к тебе?
— Входи уж.
Я втиснулся в промежуток между плотной гардиной и открытой балконной дверью.
— Спасибо за приглашение. У тебя посторонних нет?
— Откуда ж им взяться? Разве что, ты?
— А деньги в руке? Для кого приготовила? Взятку мне предложить, наверное, хочешь?
— Ну, ты, Огородников, скажешь! Мы, слава Богу, не ГКЧП, законов не нарушаем. Это я для сестры — Танька с вечера позвонила: достала по великому блату импортный холодильник, а три тысячи не хватает. Вот и подумала, что это она, заполошная.
— Танька твоя теперь, разве что утром приедет. Дорога на Мурманск все еще перекрыта.
— Что ж вы? Ловили, ловили, да не поймали?
— Да кого там ловить? — участковый крякнул с досады, — ветра в поле? Ни фотографии, ни толкового описания. Запер я в нашем "клоповнике" пару бомжей. Знаю их как облупленных, а пришлось задержать. Приказано сверху: изолировать всех посторонних. Ну ладно, Федоровна, бывай! Мне еще сорок квартир обойти надо, не считая частного сектора.
— Вот, — сказала Маманька, возвращаясь в прихожую и к прерванному разговору, — здесь ровно три тысячи. Если нужно еще — скажи.
— Не стоит того эта мыльница, — попытался отнекаться я.
— Бери, бери! — мягко настояла она, втиснув деньги в мою ладонь, — мне лучше знать, стоит или не стоит. Коньячок тоже выпей. Куда мне его теперь, обратно в бутылку? Так разолью половину...
Я выцедил бодрящую влагу. В голове прояснилось.
— Тебе ведь нужно в аэропорт, — с сомением в голосе сказала хозяйка. А знаешь, сынулька, что? Дам-ка я тебе парочку "Плиски". За деньги тебя в Мурмаши вряд ли кто повезет. Во-первых, опасно, а во-вторых, деньги они что? — сегодня есть, а завтра сгорят, как порох в ладони. А коньячок валюта стабильная, даже в сухом законе идет отдельной строкой. И еще... ты, сынок, если хочешь незаметно уйти, прямо с балкона на землю шагни. У меня тут не высоко: этаж вроде второй, а гора под балконом повыше первого.
— Спасибо, мать, — сказал я от всей души, — а это тебе.
Массивная серебряная цепь и кулончик с двумя бестолковыми рыбками упали в ладонь Федоровны. Я купил их Наташке, но не довез. И нисколько не жаль.
Потом я шагнул с балкона на рыхлый склон и пошел, почти не таясь. В памяти отпечаталось обезглавленное тело под казенной, не знавшей любви, простыней и бурые пятна крови.
Прости, отец! Когда-нибудь я научусь успевать во время. Вот только к тебе навсегда опоздал. Ты это знал, отправляя свое письмо и, как всегда, отвечал за каждое слово.
Еще я видел его глаза с прыгающими в зрачках бесенятами:
— Антон, иди скорее сюда. Иди, пока Наташка не видит. Смотри!
Рыжие веснушки на широкой спине все в глубоких царапинах.
— Залез куда?
— Не куда — на кого! Ох, и баба, гренадер, а не баба! Из Риги ко мне на недельку приехала. Соскучилась. Будто бы нет там, в Прибалтике, мужиков! Губищи такие, что полморды засасывает. Вырвусь от нее, воздуха хлебану, а она все целует, целует. Тебя, — говорит, — одного люблю, а как до любви дело дойдет, спину мою на лоскуты истязает! Не уж то у баб это вроде инстинкта?
Отец никогда не был женат — служба не позволяла. Наташку он удочерил, когда она была уже школьницей. Ее родители — разведчики по линии ГРУ — погибли, уходя от погони, под городом Ла-Рошель. Теперь уже никто не поверит, но всемогущий шеф Евгений Иванович Шилов боялся своей дочурки пуще провала. Наверное, потому, что, скорее, она была для него матерью, чем он для нее отцом.
Дня через два после случая со спиной, он, опять же, тайком, он показал мне две мягкие рукавички на шелковой ленточке, продемонстрировал спину и с гордостью пояснил:
— Понял, сопляк, что такое техника безопасности?
Прости родной, но я навсегда запомню тебя таким.
Глава 12
Заметно похолодало. Во время отлива Гольфстрим уже не столь щедро дарит городу тепло своих вод. Пришлось возвращаться к месту последней лежки за теплым рыбацким свитером. В воронке от бомбы я еще раз перекурил, вздохнул и направился к Игорю.
В устоявшемся свете луны могилка преобразилась. Обрела небольшую гробницу и довольно приличный памятник. Ограждали периметр тяжелые якорь-цепи. Все что внутри ограды, было засыпано керамзитом. На фотографии Игорь как будто с похмелья — распухший и грустный. Не велика беда: как говорила когда-то бывшая моя благоверная, "тебе все равно, с кем пить".
— Ну, что, старина, прибодримся? — я щедро плеснул на гробницу и тоже сделал пару глотков.
Все в этом мире двигалось. Все, кроме Игоря. "Михаил Карпачев" нес свои ходовые огни в сторону морского вокзала. Крытые брезентами ЗИЛы, тяжело завывая, карабкались на трассу, цепляясь за низкое небо узкими лучами противотуманных фар. Всего машин было чуть более двадцати.
— Нет, — возразил я своим невеселым мыслям, — осилить залив вплавь, совсем безнадежное дело. Любой посторонний предмет на его безупречной глади — как казенный треух на новогодней елке. Он сразу же лезет в глаза и не потому, что большой, а потому, что весь вид портит. Ну, давай, Игорек, еще по одной. Это мое прощание с морем. Никогда — слышишь? — никогда не примерю я на себя эти слова:
Грустить в начале рейса не резон.
Как будто неизбывную потерю
Я все еще нащупываю берег,
Ударившись глазами в горизонт.
Прости меня, далекая земля,
За то, что я, твой непутевый житель,
Смотрю в свою последнюю обитель
С далекой точки. Точки корабля.
Нет, Игорек, больше не посмотрю. Я теперь человек земли.
Между тем, колонна машин, уже оседлавшая трассу, начала движение в сторону Колы. Метров через пятьдесят-шестьдесят ЗИЛы слегка притормаживали. Черные тени на ходу прятались под брезент.
Эх, выскочить бы на обочину, вцепиться в кузов последней машины, да промчаться с ветерком до моста! Нет, это тоже не вариант. Попробуй, предугадай: кто и с какой стороны вздумает в этот кузов запрыгнуть? Другое дело, проскочить через автостраду сквозняком, прорваться на скалы и шагать по ним параллельно трассе. Да, это почти реально. Такой вариант можно оставить, как запасной. Но опять же, есть риск. В темноте можно сломать ногу, потерять ориентир, или наткнуться на военный патруль. Остается поселок. Вот манит меня туда! Из врагов — один участковый и тот застрял с проверкой в многоэтажке. По моим прикидкам, долго ему еще ходить по квартирам.
Коньяк я оставил на столике. Чужие здесь не ходят, а своим грех не выпить за упокой души. А с душою у Игоря было все в полном порядке.
К чувству опасности привыкаешь легко. Кажется, что так было всегда. Весь мир охотится на тебя и даже поселок, старый и добрый знакомый, отгородился от общего прошлого колючей завесою отчужденности. Слишком рано обезлюдели улицы, погрузились во тьму. Бедные обыватели, перепуганные ужасными слухами, забились в щели как тараканы и притаились там, не дыша. Спрятались от опасности за черными провалами окон. Только у самой окраины, за пивным павильоном, тускло светит одинокий фонарь. Да из-под двери центральной котельной брызжет полоска света.
Я потянул ее на себя.
В топке гудел уголек. Весело гудел. Видно "шевелили" со знанием и со старанием. В углу, за необструганным грязным столом, два мужика равнодушно резались в карты. Время от времени оба прикладывались к кружкам с горячим "кочегарским" чайком.
Моему появлению никто даже не удивился: пришел, значит надо. В местной среде, где кто-то когда-то с кем-то обязательно выпивал, своих определяют сразу, по запаху мыслей.
— Привет! — пробасил один, как будто расстались с ним только вчера, — проходи, гостем будешь. Что там сегодня в колхозе курят?
Я бросил на стол раскрытую пачку:
— Трава.
— Такая трава сейчас по талонам и то не вдоволь. Как ходилось, рыбачилось?
— Ничего, перестраиваемся. Валюта в кармане зашевелилась. Машину привез японскую, но с европейским рулем. Еще не обмыл — нечем. Так что запросто может сломаться. Обстоятельства не позволяют. В город от вас не проскочишь, а у Федоровны только коньяк и того кот наплакал.
— Ты у Казачки был?
— Был, — не моргнув глазом, соврал я, — так она меня даже на порог не пустила. Откуда, сказала, я знаю, кто ты такой, может бандит?
Мужики рассмеялись:
— С нее станется. Ну, нас-то она как-нибудь различит. Не обмыть тачку — самое последнее дело. Надобно пособить.
Я вытащил стольник:
— На все.
— На все, так на все. Мы скоро. А ты пока, если желаешь, в душе можешь помыться. Видок, честно говоря, у тебя не ахти и рыбой несет за версту. Там, в душе и мыло есть и мочалка. Даже бритву кто-то забыл.
Помыслы у мужиков были чистые. Я проверил и принялся стягивать свитер.
— Ты только не обижайся, — оба остановились в дверях, — мы тебя на замок немножко запрем. Участковый, тот еще хрен с горы, к нам с недавних пор ни ногой, но если тебя случайно увидит, хайло поганое точно растопырит. А то и на хвост упадет...
Я долго плескался в горячей воде. Глядя в осколок зеркала, поскоблил физиономию тупой безопасной бритвой. На всякий случай, смахнул усы.
Казачку я знал. Да кто из любителей пива не знал эту семидесятилетнюю коми-пермячку? Жила она по соседству с пивным павильоном, метрах в тридцати вверх по горе. А популярностью своей и гордому прозвищу была обязана домашней живности. Она разводила коз. Паслись они тут же, чуть выше "чепка". Наиболее колоритной фигурой в ее разношерстном стаде был старый козел Трофим, по прозвищу "Рэкетир".
Когда в павильон завозили пиво, что случалось очень нечасто, посещал его и Трофим — так же как участковый — по несколько раз на дню. Окинув заведение тяжелым, похмельным взглядом, козел выделял из толпы кого-то одного и переключал свой взор на него. Знающий человек тут же ставил на пол перед ним недопитую кружку. Рэкетир опускал в нее свою узкую морду и неторопливо прихлебывал пиво. Потом снова смотрел, но обязательно на кого-то другого. На этот раз ему подносили целую папироску, или сигарету без фильтра. Удовлетворенный Трофим возвращался к осиротевшему стаду, задумчиво пожевывая табачок. Но беда, коль на месте козлиного "фаворита" оказывался какой-либо "лох". Выждав достаточное по своим, козлиным понятиям время и не получив ожидаемого, Трофим разгонялся и бодал своего обидчика — в зависимости от роста последнего: или в поясницу или под зад, но не уходил, а выбирал себе новую жертву и начинал смотреть на нее...
Когда я вышел из душа, на столе, облагороженном чистой газеткой, была приготовлена выпивка и закуска: немного колбасы, порезанный шмат сала, хвост окуня горячего копчения и белый домашний хлеб. Возвышалась над этим великолепием трехлитровая банка с содержимым подозрительно розового цвета.
— Ты не сомневайся, — пробасил тот, что постарше, перехватывая мой оценивающий взгляд, — у Казачки всегда самогонка хорошая. Она ее на лечебных травах настаивает или на лесных ягодах. И пьется легко, и "бьет по шарам" довольно-таки натурально, без всякой там, знаешь, гашеной извести или куриного дерьмеца.
Если бы мне предстояло подробненько доложить отцу об этой случайной встрече, я бы снял со стены его кабинета репродукцию знаменитой картины Репина про запорожцев, ткнул бы пальцем в ухмыляющуюся рожу писарчука и сказал бы:
— Вот! Поменяйте этот длинный нос на такой, как у нашего Жорки, то есть, на маленькую, аккуратную картофелину. Постригите писаря коротко, нарядите в драную телогрейку, а жестам придайте брезгливую осторожность опытного хирурга, надевшего стерильные перчатки. Это и будет старший знаток казачкиной самогонки. Его вроде бы Валеркой зовут. Если сгладить на том же лице все неровности и углы, наложить на него печать угрюмой настороженности, то получится второй кочегар — скорее всего, младший брат Валерки — молчун и ворчун от природы.
Дежурный стакан со словами "год не пей, два не пей..." вынырнул из широкой Валеркиной ладони. Меня дважды уговаривать не пришлось. Выпивка — хороший повод приналечь на закуску. Я и не помню, когда в последний раз ел. Вроде бы, вчера.
Гостеприимные мужики поддержать мой почин категорически отказались. Ограничились тем же черным свежезаваренным чаем. Отнекивались они тем, что ждут из города каких-то гостей. Причем, при упоминании о гостях, их лица особой радостью не светились.
