Прыжок леопарда. Общий файл

Прыжок леопарда

От автора

Излишне, думаю, напоминать, что все персонажи, живущие в этой книге, вымышлены. Их сходство с реально существующими людьми — дело случая. Особенно это касается Вальки Ковшикова. Такого повара не было, нет и не надо.

Часть 1. Что мы есть? — рысичи!

Глава 1

Я мыл рыбную фабрику. Каустик, щетки, жидкое мыло да две руки — это и весь мой боевой арсенал. Старший рыбмастер придирчив и строг. Мы, кстати, зовем его просто: "рыбкин" или технолог. Так вот, этот рыбкин сует свой прыщавый нос в каждый заплеванный угол. Прошлый раз проверил платком чистоту транспортерной ленты.

— Что за дела, Антон? Договаривались без халявы.

Пришлось уже в третий раз повторять пройденное.

Если честно, таких чистых фабрик никто еще ни разу не видел. Не бывала она такой даже с постройки судна. Я драю ее третий день и знаю что говорю. Обычно пять человек выполняют эту работу за пару часов. И над ними не стоит технолог с платком — запросто могут послать. А я не могу. Карточный долг — это долг чести. Буду пахать обществу на потеху пока не придем в порт. Рыбкин найдет повод. Зол он на меня. Ох, как зол!

Все знают, что они с "дедом" всегда играют "на лапу". То боцмана заставят выпарить бочки из-под соляры, то повара — перекладывать картонную тару, то рефмашиниста — ремонтировать для них автоклав. В общем, привыкли жить хорошо за чужой счет.

Особенно жалко рефа. Обмануть Виктора Аполлоновича — все равно, что обидеть ребенка. Такой это человек. Под личиной бывалого моряка, в нем уживаются природная хитрость, наивность и житейская несостоятельность. Подшутил я как-то над ним. До сих пор стыдно.

Постирал как-то Аполлоныч рыбацкий свитер. Повесил его в сушилке, а сам на подвахту пошел. Четыре камеры выбил, упаковал, ящики в трюм опустил. Я смотрю: подсыхает кольчужка. И черт меня дернул: сходил в прачечную, набрал банку воды, увлажнил постирушку.

После двенадцати, возвращается реф с фабрики. Пошатывается с устатку, но в прачечную по пути завернул.

Голосок у Виктора Апполоновича бабий, визгливый. За километр слышно:

— Да что ж это за дела? Когда же ты, падла, высохнешь?!

Мужики со скамеек попадали, а мне интересно стало: с какого же раза до человека дойдет?

Отобедал рефмашинист, спать завалился. Работа на судне расписана по часам: восемь часов вахты, восемь — подвахты. Не нужно быть Ностардамусом, чтоб предсказать, когда человек покинет каюту.

К пробуждению Аполлоныча, я повторил водные процедуры. Он опять не заметил подвоха. Вопреки ожиданиям, даже не матюкался, а снял с веревки свой свитер, и повесил его сушиться над капом машинного отделения. В потоке горячего воздуха там все высыхает за пять минут.

Ладно, — думаю, — объясним подоступнее: набрал в мойку воды и замочил "кольчужку" ровно на четыре часа.

В назначенный срок, вышел Аполлонович из рефотделения: отмантулил свое на вахте, отнянчил компрессора. Шагает по коридору, открывает машинный кап, а со свитера вода льется ручьями. Он аж остолбенел. А крику, крику-то было! Весь арсенал нехороших слов, что выучил реф за долгую жизнь, он выстрелил в пять минут. А жаловаться на судьбу, пришел почему-то ко мне:

— Вот, не любят меня в экипаже. Не уважают, смеются...

Тут я опять дал маху. Сказал, не подумавши:

— Да ты что, дядя Витя? Как тебя можно не уважать? — просто завидуют. Вот и творят мелкие пакости.

Аполлоныч взглянул на жизнь с другой стороны. Повеселел, но кое-что захотел уточнить:

— Что ж мне завидовать, чай не больше других заколачиваю?

— Умный ты, дядя Витя. Оттого и завидуют. Глупого человека артельщиком разве поставят?

На лице дяди Вити развеялись тучи. Он ушел, раздавшись в плечах, широко шагая по жизни. Через час вернулся обратно:

— Я тут в артелку джинсы американские получил. Хотел для себя оставить, да немного великоваты. В общем, не надо?

И так меня заканудило! Но самое неприятное то, что мои "откровения" Аполлоныч воспринял за божий глас: стал говорить весомо, тоном, приближенным к менторскому. Даже в части азартных игр посчитал себя истиной в последней инстанции. Пару раз попенял деду: дескать, кто ж так мизер играет?! В общем, попал в сети, расставленные самим же собой:

— Ну, покажи как надо!

Присутствовал и я на том избиении. Играют, к примеру, "не брать валетов". Рыбкин ходит под рефа с маленькой карты, а старший механик сидит в засаде. Казалось бы, что тут думать, если ты на второй руке, какой идиот из-под валета с "шелестопера" зайдет?

Один Аполлонович так не считает. Он долго смотрит в глаза технолога: мол, знаю я вас, и кроет тузом — хрясь! Естественно, "получи приз". И пошли причитания:

— Это же надо! Будто бы в карты смотрят! Нахватался, как сучка блох!

Ну, и дальше в таком же плане, а "кинг" это ж не "сека"? Короче, попал Аполлонович: сделали его, как хотели, и пришлось ему работать на дядю в счет личного сна. Я тогда еще затаил справедливое чувство мести.

Время расплаты пришло, когда старший механик ушел в отпуск. — Я "обул" Рыбкина в расписного "кинга" на цифру с двумя нулями. Хотел, подлеца, заставить физически потрудиться: ну, там: покрасить радиорубку или убрать в помещении агрегатной. А потом подумал, подумал... делов там на один чих.

— Давай, — говорю, — Вова, до захода в Кольский залив будешь завтрак мне в постель приносить.

Вот там было кино! Мужики после вахты спать не ложились, чтобы взглянуть на его рожу. Аполлоныч для этого дела даже где-то поднос раздобыл.

Так что счет все равно: один — ноль в мою пользу. Зрителей у меня на порядок меньше. Сильно не досаждают. Некоторые даже сочувствуют. Проиграл-то я глупо: бросил карты на стол и сказал:

— Все мое!

— С чего это ты решил?

— Здесь десять теоретических взяток.

— Ах, теоретических? А вдруг ты с семерки пойдешь?

— Нашел дурака: не пойду!

— Откуда я знаю? — ты уже карты бросил!

Разве этих волков переспоришь? Записали мой выигрыш в минус. А уж как они препирались, на какой ниве меня использовать! В итоге сошлись на фабрике: она, мол, самая грязная.

Первые три часа там было не протолкнуться; даже повар пришел засвидетельствовать почтение. Ну, как ни сказать что-нибудь типа "не умеешь работать головой — работай руками"?! Не каждый, небось, день радист выполняет работу матроса, будучи не на подвахте? Насчет "головы и рук" я слышал не менее пятнадцати раз.

К концу дня интерес ослабел. Смотреть было нечего потому, что работал я с удовольствием, на шутки не реагировал — научили добрые люди.

"Если работа скучна и рутинна, попробуй ее полюбить, говорил Юрий Дмитриевич Жуков — самый первый мой капитан, — в самом никчемном деле можно найти свою прелесть".

Отвоевывая у грязи новые квадратные метры, я все больше склонялся к мысли: мудрые люди плохого не посоветуют. Они, как проблесковый огонь в тумане: всегда будет повод вспомнить их добрым словом, и сказать "спасибо" судьбе.

Юрий Дмитриевич давно на пенсии. Свой век по морям он отходил за двоих. Когда я, сопливым щенком, впервые поднялся на борт "Рузы", было ему шестьдесят пять. Когда я это узнал, глазам не поверил: клетчатая рубашка, добротные джинсы, тонкие щегольские усики, черные волосы зачесаны на пробор, и в них только легкие искорки седины.

Да ему не более сорока, — всегда говорили те, кто видел его впервые. А ведь о Жукове — легендарном капитане "Юшара", участнике военных конвоев "PQ" еще Паустовский писал!

При Юрии Дмитриевиче морские традиции соблюдались и чтились неукоснительно. Если на завтрак кофе и сыр — значит, пришло воскресенье, на обед будет куриная ножка с рисом. Медь на судне всегда блестела, на белоснежной надстройке — ни намека на ржавчину. И как-то так получалось, в экипаже всегда приживались только хорошие люди.

Поднимется Жуков из-за стола:

— Всем внимание! В течение этой недели капитаном на судне будет Федечка Митенев.

Три года назад начинал Митенев матросом-уборщиком. Как бы сложилась его судьба, не попади он на "Рузу"? Присмотрел Жуков толкового паренька, заставил учиться. И стал Федечка третьим штурманом, имеет диплом ШДП. Датскими проливами без лоцмана ходит. Годика через два наберет нужный плавценз, и быть ему капитаном.

Спасибо тебе, Юрий Дмитриевич! До сих пор добром вспоминаю этого человека. И не только его. По большому счету, судьба меня баловала, посылала в попутчики много хороших людей...

Стоп! Все, перекур. Что-то в последнее время я начинаю жить прошлым. Перебираю как четки годы, месяцы, дни. А что там ищу: успокоения, совета или защиты? Нехорошо это. Не к добру.

— Антон, да ты что, оглох?

Я вздрогнул и обернулся.

Рыбкин стоял в дверях и притоптывал ногами от нетерпения.

— Дело есть. Иди, капитан вызывает.

— Я эту работу еще не закончил.

— Матросы придут — доделают. Будем считать, что с долгом ты уже рассчитался.

— Ты, Вова, не заболел? — справился я.

— Ладно, хорош зубоскалить! Нужно подготовить и отпечатать бланки таможенных деклараций "На ввоз в СССР транспортных средств".

Ах, вот оно что! В порту Окюрейри, Вова купил подержанный "Мерседес". Он теперь лично заинтересован.

Это хорошо! Мой черед нервы мотать.

— И много их нужно, не знаешь?

— Ты что, разучился считать? — Рыбкин заметно занервничал.

— Мы сколько купили тачек? Вместе с твоей — семнадцать. Значит, и бланков столько же надо. Ну, сделай еще пяток. На случай, если кто-то запорет.

— Не, Вова, — сказал я как можно ласковей, — не запорет. Испортить бланк — это значит, лишиться еще одной баночки пива. И потом, это что за словесные выпады: "вместе с твоей"? Она что, хуже других? Или это ты намекаешь, что за свою я пива не получу?

— Антон, ты все еще здесь? Я же просил!

За сутулой спиной технолога объявился капитан Сергей Мачитадзе. Он тоже имеет свой интерес, так как купил почти новую "Мицубиси".

— Да вот, Сергей Павлович, выясняю: какие они, эти бланки? Я их и в глаза никогда не видел. Рыбмастер говорит, что тоже не знает...

— Кому ты очки втираешь? — заголосил рыбкин — Ходил тут вокруг да около. На банку пива раскручивал!

— Да ты что?! — изумился Сергей. По его сокрушенному виду я понял, что он играет на моей стороне.

— Я бы на его месте две запросил.

Он знает не хуже меня, что Вова мужик прижимистый.

Мы вышли на палубу. Было солнечно и тепло. Судно шло полным ходом. За срезом кормы все еще высились вулканы и сопки Исландии. На грузовой палубе плотно стояли машины: "Тойота", "Ауди", "Полонез", польский "Фиат", "Мазда". На их утонченном фоне очень топорно смотрелись советские "Жигули", ухваченные по случаю нашим поваром Валькой Ковшиковым. Моя голубая "Субару" была пришпандорена выше. На полубаке. Среди грузовых стрел, брашпилей и лебедок.

— Рисковый ты парень, Антон, — хмыкнул рыбмастер. — А если хороший шторм? Хлебнет твоя тачка соленой водички и попрешь ты ее на свалку.

— Ничего, — усмехнулся я. — Железо гниет долго. Покататься успею. А это самое главное.

— Значит так, — сказал капитан, как о чем-то давно решенном, — как только покинем пятнадцатимильную зону, свяжешься с "Тилигулом". Возьмешь у них образец бланка. Чтобы к завтрашнему утру все было готово. Что касается пива, то этот вопрос я беру под личный контроль. Не пролетишь.

Я кивнул и поплелся в каюту.

— Да приведи себя в божеский вид, — крикнул Серега. — Знаю тебя. Через надстройку прямо как есть и попрешься. Там, между прочим, люди уборку делают!

Угу, а я, значит, не "люди". Ладно! Будет пиво — сочтемся!

Пришлось идти вкруговую. Сначала наверх. Потом вдоль рыбодела на промысловую палубу. Там тоже стояли тачки. Боцман красил судовую трубу, стараясь не забрызгать свою. Ну, как не отдать старый должок?

— Не можешь головой — работай руками! — сказал я, поднимаясь по трапу.

Он промолчал. Тоже, наверное, ждет не дождется бланка.

В каюте я переоделся. Хотел было бежать в радиорубку, да что-то остановило. Я сел на кровать. Открыл баночку слабоалкогольного исландского пива и закурил. Как будто почувствовал, что эти минуты покоя — последние. Что они поделили мою жизнь на "до" и "после".

* * *

Атомная подводная лодка медленно поднималась из глубины. Чуткие щупальца сонара осторожно процеживали поверхность, заполняя динамик привычными звуками: посвистами касаток, скрежетом мойвеных стай и приглушенным стуком далекого норвежского берега.

— Тихо? — почему-то шепотом осведомился командир.

— Тихо, — так же шепотом отозвался акустик.

— Стабилизация сто метров... поехали!

Из приоткрывшегося контейнера, к далекому солнышку, радостно рванулся пластиковый шарик, цвета бутылочного стекла, увлекая за собой тонкий стекловолоконный кабель.

Приснувшая на зябкой волне гагара, с шумом рванулась в сторону от, невесть откуда появившегося, странного предмета.

Через долю секунды сработала система самоуничтожения. Радиобуй лопнул гулким пузырем, а лишенный плавучести кабель бережно втянулся на глубину.

Очередной сеанс связи прошел удачно. Любой командир БЧ-4, "отбарабанивший" свое с траверза Нордкапа, где все радиоволны сходят с ума, испытывает законное чувство гордости. Надежная все-таки штука — "Акула-2ДП"!

Вслед за сигналом подтверждения, из радиоприемного устройства "Каштан", как карта из рукава шулера, с треском вылетела серая лента с прожженной посредине, черной неровной линией. Ее тот час же подхватил шифровальщик и скрылся в своей "конуре".

— И слова доброго не сказал, паскудник, — лениво обиделся "бычок", — ну, что ж! Примерно с таким настроением, и мы подпишем этому грубияну акт на списание этилового спирта.

Никто из них пока не догадывался, что лодке приказано поменять курс и, что окончание "автономки" откладывается на неопределенный срок.

* * *

Точно такая же серая лента "всплыла на поверхность" и в Главном штабе Северного флота. Ровно через двенадцать секунд, что гораздо быстрей норматива, информация легла на стол командующего в виде уже расшифрованной депеши. Тот, не читая, пододвинул ее ближе к собеседнику и даже прихлопнул ладонью, как бы подчеркивая весомость последних слов:

— Я понимаю, Виктор Игнатьевич, что ваша просьба равносильна приказу. Звонок из Москвы был. Не станем также принимать во внимание ряд объективных причин: износ механизмов, усталость людей... Это старые песни, и я вынужден их исполнять в силу занимаемой должности. Мы с вами люди военные и правильно понимаем значение слова надо. Но все-таки... скажите мне просто, как человек человеку: не слишком ли это, как бы помягче выразиться... несоизмеримо? — нейтрализация атомным подводным ракетоносцем какого-то долбанного СРТ?! Неужели в вашей Конторе не найдется других вариантов?

Высокий гость удовлетворенно кивнул и в очередной раз закурил без разрешения.

— Варианты, адмирал, удел математиков, а мы — практики с творческим складом ума. Больше скажу, открою вам, так сказать, небольшую тайну. Речь идет не о каком-то, как вы изволили, выразиться, "долбанном СРТ", а о конкретном человеке, который должен быть под нашим полным контролем прежде, чем сможет оказаться на берегу. И нет у меня на сегодняшний день задачи важней.

Тоже мне, Штирлиц! — мысленно усмехнулся хозяин просторного кабинета, — с начала визита ни разу не удостоился назвать меня по имени-отчеству. Забыл, наверное. Интересно, как же он дальше будет выкручиваться? А вслух произнес:

— Он настолько опасен?

— Опасен? — как эхо переспросил человек в штатском, как будто об этом никогда не задумывался, и сам же ответил на этот вопрос, — несомненно, опасен. Хуже того, он еще и непредсказуем. Информация, адмирал, не для широкой огласки. Я посвящаю вас в суть вопроса исключительно для того, чтобы вы тоже прониклись важностью предстоящей работы...

Виктор Игнатьевич помедлил, испытывающе посмотрел в глаза своему визави:

— Представьте себе человека, который знает принцип действия "летающей тарелки", три способа лечения рака и вообще... много чего знает. Подозреваю, что все. Представили?

— Представил. Маленький рост, большие, раскосые глаза, лысый череп, никогда не знавший растительности, телепат... Ну, что там еще? — "истина где-то рядом"?

— А вот и нет, товарищ командующий, Это не инопланетянин, не посланник из будущего. Уникум, о котором я говорю, рожден самой обычной, земной женщиной. Если верить анкетам и метрикам — от самого что ни на есть усредненного советского гражданина, чуть ли ни алкоголика. Он пеласг, лукумон, а если еще точнее — Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания — так он когда-то письменно сформулировал свою данность на этой Земле. Сам до конца не знаю смысла этих понятий, и что они означают: звание, титул, национальность? Но я в это верю. Если отбросить все сверхъестественное, наш подопечный смог бы достичь вершин в любой, избранной им, сфере человеческой деятельности. Но вынужден скрывать от окружающих свой нечеловеческий интеллект.

— Он что, нарушил Закон?

— Обошлось, слава Богу, без уголовщины. Но сам факт его бытия — это полное отрицание всех существующих в мире законов, в том числе, и физических. Вот почему я здесь. План утвержден наверху, эксперты считают, что сбоев быть не должно, а мне так не кажется. Как ни цинично это звучит, но я б предпочел, чтобы этот самый хранитель был похоронен на дне Норвежского моря. Пусть даже вместе с тем самым "долбанным СРТ" и его ни в чем не повинным, экипажем. Да, товарищ командующий, есть у меня полномочия отдавать и такие приказы. Но что-то заставляет уйти от столь радикальных мер. Что-то, или кто-то...

Чокнулся, — подумал вдруг адмирал, — точно чокнулся! Меньше всего он был готов к разговору на столь скользкую тему и совершенно не представлял, как вести себя дальше.

— Можно вопрос? — произнес он после некоторых размышлений, — если не положено, можете не отвечать...

— Почему же? — улыбнулся человек в штатском. Он, видимо, хорошо представлял, что творится в смятенной душе адмирала. — Вам, — и еще раз подчеркнул, — вам я постараюсь ответить.

— Вы сами... встречали его когда-нибудь, так сказать, лично?

— Мы не просто встречались, а долгое время сотрудничали. Наши дороги плотно пересеклись на одном из торговых судов. Он был тогда практикантом, подрабатывал матросом-уборщиком, а я... наша "фирма" предпочла морской способ доставки людей для выполнения одной деликатной работы за рубежом. Честно признаюсь, он нас тогда очень и очень выручил. А мне, лично, вылечил радикулит. Похоже, навсегда вылечил... тьфу, тьфу, тьфу! — московский гость трижды постучал по столу костяшками пальцев и для чего-то добавил, — его, кстати, зовут Антон.

— Расскажите! — в глазах командующего наконец-то прорезался искренний интерес.

Виктор Игнатьевич достал очередную сигарету, с удовольствием прикурил ее от фирменной зажигалки "Зиппо", откинулся на спинку мягкого кресла и взял в руки пепельницу, выполненную в виде диковинной рыбы, раскрывшей огромную зубастую пасть.

— Насколько я понимаю, адмирал, — начал он после некоторой паузы, необходимей для выполнения всех вышеуказанных манипуляций, — симптомы этой поганой болезни, вам хорошо известны. Так вот, приступ был одним из самых жестоких, случавшихся со мной за все прожитые годы. Я лежал пластом в корабельной каюте, как говорится, в полной апатии. Тело мое, даже в бессознательном состоянии, никак не могло избрать для себя положения, при котором боль не так ощутима. Его попросту не было. По малой нужде, стыдно признаться, "ходить" приходилось в раковину умывальника. И то, ценою невыносимых страданий. Умывальник, кстати, был в полуметре от койки.

Похожий на воробья судовой эскулап едва успевал пожимать плечами. Его "гремучие" мази, уколы риоперина, мешочки с горячей солью и прочее колдовство не только не действовали — мне, наоборот, становилось еще хуже. Старший группы уже поставил вопрос о моей эвакуации самолетом из ближайшего порта, чем сильно озадачил Москву.

По "судовой роли" — официально заверенным спискам экипажа — я числился мотористом-газоэлектросварщиком, и уборка моей каюты не входила в обязанности матроса-уборщика. Но, учитывая мое беспомощное состояние, Антон пришел сам. С пылесосом, ведром и тряпкой.

— Ваша каюта буквально кричит от боли, — заявил он с порога, — а я знаю одно очень старинное народное средство. Такое, что через час будете прыгать. Если хотите, можно попробовать.

Я вышел из коматозного состояния только лишь для того, чтобы взглянуть на эдакого нахала. С виду обычный парень. Как у нас говорят, "без особых примет". С такими внешними данными без проблем допускают к экзаменам в разведшколу. Ну, может быть, лоб чуточку высоковат, да глаза слишком умны.

— Ну что ж, попытайся, — сказал я без всякой надежды в голосе, — глядишь, у тебя что-нибудь и получится...

— В чем я, лично, сильно сомневаюсь! — закончил он за меня и весело рассмеялся.

Без особых усилий он поднял меня, как ребенка и бережно поставил на ноги в самом центре каюты, где, как он пояснил, "проходит силовой кабель электропитания грузовых механизмов". Потом опоясал куском медного провода, "в качестве заземления" и отступил к двери.

Я оказался лицом к иллюминатору и не мог проследить за его манипуляциями. Помню только, что хрюкнул от смеха, представив себе, как это делалось "в старину": мужиков в армяках с самодельной динамо-машиной, медные пояски вместо армяков... и вдруг! Вообразите мое состояние: вдруг я почувствовал, как теплые сухие ладони, минуя мою черепную коробку, мягко обняли полушария мозга! Мне даже показалось, что я начинаю сходить от боли с ума.

— Успокойтесь, — сказал он тихо и буднично, — ничего страшного не произошло. Сейчас я аккуратно обойду мозжечок и вплотную займусь вашими болячками. Для начала уберем соляные наросты с шейных позвонков. Вы слышите, как они осыпаются?

Я все отчетливо слышал. Слышал, как чуждые руки хозяйничают в недрах моего тела. Это намного круче, чем стоять под ножом. Потрясение было столь велико, что боль отошла на второй план.

Это ж надо, — сказал я себе, — сопливый мальчишка, играючи проникает в тренированный мозг разведчика! А есть ли гарантия, что он не прочтет в нем то, что скрывается даже от себя самого?

Он был наивен, очень наивен. И еще не постиг главного: нельзя в этом мире жить и делать добро, не нажив по пути сотню-другую лютых врагов. Но ему было только лишь девятнадцать...

— Сейчас будет очень больно, — заранее предупредил мой "народный целитель", — я буду высвобождать нерв, ущемленный между двумя позвонками.

И действительно: боль вспыхнула в голове огненным шаром, и тут же лопнула, как радужный мыльный пузырь.

— Вот и все! — констатировал он не без гордости, — эта операция называется "разрез", и я до сих пор не слышал, чтобы кто-либо после нее произносил вслух слово "радикулит".

— Спасибо тебе, парень! Как ты все это делаешь? — психологически контратаковал я.

Он заметно смутился, пробормотал под нос что-то нечленораздельное, типа "на вахту пора" и вышел вон, позабыв про ведро, тряпку и пылесос.

— Вот, вкратце, и все, — Виктор Игнатьевич ввинтил в пепельницу окурок, дотлевший до самого фильтра, и глянул в глаза собеседника, — впечатляет?

— Не то слово! Вот бы задействовать этого... экстрасенса еще на один сеанс!

— А что, товарищ командующий? — это мысль! В случае успеха протекцию гарантирую. Только бы исполнители не возомнили себя стратегами! Как говорил товарищ Андропов, "дурак это еще не беда; беда — коль дурак с инициативой".

В чем, в чем, а вот, в отсутствии инициативы тебе не откажешь! — мысленно отпарировал адмирал.

"Рыцарь плаща и кинжала", целым рядом направленных телодвижений, показал, что собирается уходить.

— Если вопросов нет, будем прощаться, — вслух подтвердил он свои намерения. — С головой окунаюсь в рутину, которую на языке рапортов принято называть "дополнительным обеспечением запасных вариантов". Вам также рекомендую все прочие дела оставить на потом. А на досуге, если на таковой останется время, вот, ознакомьтесь.

На стол легла тонкая стопка соединенных скрепкой листов, которую с самого начала беседы старый разведчик так и не выпустил из рук. Как ружье, что в конце первого акта не может не выстрелить.

— Эти бумаги изъяты при тщательном обыске одной из московских квартир, — пояснил он уже на ходу, предвосхищая запоздалые вопросы командующего. — Там наш объект чаще всего останавливался, приезжая в столицу. Это, разумеется, копии. И, к сожалению, только то, что удалось восстановить нашим специалистам. Судя по содержанию, на момент написания, он сам еще до конца не постиг всех возможностей своего феномена. Но сколь далеко шагнул к настоящему времени? Об этом можно только догадываться.

Дурдом какой-то, — думал адмирал, провожая посетителя до двери. — Перестройка, гласность... теперь вот, экстрасенсы, ведьмаки, колдуны... Пропадает страна!

Он проводил незваного гостя до порога приемной, сдал, как положено, с рук на руки сопровождавшим того серым личностям, облегченно козырнул на прощание. Попутно успел удивиться предрасположенности человека к мимикрии. Можно, оказывается, быть совершенно невидимым, если, даже, со всех сторон, ты окружен флотскими офицерами в парадной форме, выдержанной в черных и желтых тонах.

— Под паласом они сидели, что ли? — вслух удивился командующий, когда гости вышли на улицу.

Вернувшись в свой кабинет, он долго сидел за рабочим столом, обхватив руками седую голову.

— Черт бы побрал этих гэбэшников! — выпалил он в сердцах, — Беседовали не более часа, а устал так, будто вагон кирпичей разгрузил! И, главное, не поймешь, то ли Ваньку валяет, то ли, в самом деле, что-то серьезное...

Перевалив все, что связано с этим делом, на широкие плечи начальника особого отдела, командующий, наконец, остался один. Рука сама потянулась к рукописи, оставленной гостем на краешке рабочего стола. Через мгновение он уже скользил внимательным взглядом по волнам легкого, убегающего почерка.

Глава 2

Когда я появился на свет, дед посадил у реки в конце огорода веточку ивы. Посадил сразу после полуночи, при красном свете железнодорожного фонаря, "позыченного" для такого случая у знакомого путевого обходчика. Он знал, когда я приду в этот мир и ждал, боясь не дождаться. Целых двенадцать лет таскать в голове осколки снаряда, чуть не похоронившего его под Сталинградом — это действительно много. Даже для него, для Хранителя.

А на Земле свирепствовал месяц белояр, розоватой пеной клубился абрикосовый цвет, шел 746З-й год от Сотворения Мира. Почти сразу же пошел дождь, то, чуть утихая, то, вновь переходя в ливень. Молнии вспыхивали так часто, что напоминали рвущееся из-за туч солнце. В их свете воздушные пузырьки солдатскими касками плавали в необъятных лужах, а речка грозилась выйти из берегов.

Когда под порывами ветра упала старая яблоня, дед надел дождевик и выкопал из-под оголившихся корней бочонок дубовой клепки. Унес в дом. Изрядно хлебнув зеленой, дурманящей жидкости, выскочил на крыльцо и кричал, грозя кулаками сумасшедшему небу:

Живы еще чады Владыки Земного Мира,

Великого Властителя Велеса,

За Веру, за мощь за Его, радеющие,

Не позабывшие имя Его!

У ветра спросят:

Что вы есть? — рысичи!

Что ваша слава? — в кудрях шелом!

Что ваша воля? — радость в бою!

Что в вашем сердце? — имя Его!

* * *

Я родился в стране вулканов, где в ежесекундной борьбе изнемогают все четыре стихии. Возможно, это они терзали мою неокрепшую психику приступами необъяснимой болезни. Ни с того ни с сего, чаще всего пасмурным днем, в голове раздавался звон, повышающийся до визга. Легкие переполнялись кислородом настолько, что невозможно становилось дышать. И я не дышал, а вибрировал телом в такт этому звону. Откуда-то, из черной холодной бездны, нарастал огромный огненный шар. Накатывался, как возмездие, застилая собой горизонт, потом — подминая все сущее. Я сжимался в маленький, пораженный ужасом дрожащий комочек. Крик застревал в горле, пот и слезы текли по лицу, и я припадал к тому, кто успевал подхватить меня на руки так, что не оторвать.

Приступы случались все чаще. Врачи разводили руками, выслушивая рассказы взрослых о внешних симптомах болезни. Меня же никто ни о чем не спрашивал. Да я ничего и не сумел бы объяснить. Весь этот ужас существовал где-то за гранью моего понимания.

Последним пришел старичок в белом халате — профессор из военного госпиталя. Он долго меня прослушивал, простукивал молоточком, вглядывался в зрачки.

— Увозите его с полуострова, — сказал он отцу, — поменяйте ребенку климат и природа свое возьмет. Только это и может помочь.

Вот тогда, наконец, родители вняли неоднократным увещеваниям деда: дети, мол, воспримут грехи и слабости наши, и "щадя их, держи в отдалении".

Это было незабываемое путешествие. Через всю страну я был препровожден в маленький южный городок и, в определенные звездами сроки, ступил на порог дома, которому суждено было стать отчим.

Первое же лето буквально ошеломило жарой. Этот зеленый, припорошенный пылью мир, существовал под знаком всепроницающего солнца и света в моей душе. Я бегал в трусах, босиком, по мягким прохладным "дорожкам", играл в "казанки" с соседскими пацанами, ловил пескарей на "хватку", и сильно страдал от ожогов. Кожа облазила клочьями. Но вечером возвращался с дежурства дед и снимал боль: проведет ладонями над спиной — и хоть снова на улицу.

Кажется, я полюбил его еще до того, как впервые увидел. Он отвечал тем же, но обращался со мной, как со взрослым, равным себе. А еще, потихонечку, исподволь, учил понимать суть.

— Тошка, — говаривал дед, когда мы сидели вдвоем в зарослях виноградника, и пили холодный компот, — а ну-ка представь, что ты бабочка.

Я закрывал глаза и старательно прислушивался к внутренним ощущениям. Все мысли улетучивались. Оставались лишь плещущее через край, ни с чем несравнимое счастье полета и железная сила инстинкта, влекущая в этот полет.

Не знаю, как все это выглядело со стороны, но, возвращая меня в реальность, дед оставался доволен.

— Когда-то, — пускался он в поучительные рассуждения, — все рысичи сызмальства, учились подражать животным, птицам, растениям. Чтобы лучше их понимать. Чтобы легче было охотиться, различать лечебные травы...

— А людям? — перебивал я, — другим людям тоже, наверное, подражали?

— Только воинам чужого, враждебного племени. Потому их и брали в полон, даже если не было толмача, понимавшего новый язык. А как иначе составишь представление о целом народе: на что способны, в чем сила, в чем слабость, как на сечу идут, не дрогнут ли? Если да, то в какой момент? Есть ли уязвимые места в тактике, индивидуальной подготовке?

— И мы всех их потом побеждали? — заряжался я воинской гордостью.

— Мы до сих пор не поняты, а значит, непобедимы. Потомки племени рысичей утратили Звездные Знания, но они до сих пор славятся "непредсказуемой русской душой". Да, мы Иваны, не помнящие родства, зовущие "мамой" сиротскую корку хлеба. Мы нация с усеченным, тысячи раз переписанным прошлым. Но даже в таком, исковерканном виде, это прошлое подавляет. Заставляет бояться и ненавидеть. Наша Троица — пот, кровь, да неволя. Наши святцы — история войн на своей территории. Одни нас хотели покорить, чтобы понять, другие — понять, чтобы покорить.

Дальше всех пошли японские самураи. Они стали копировать у себя мелочи нашего быта. Отсюда у них и внешний вид боевого искусства: стиль богомола, стиль обезьяны, стиль змеи... вид, но не суть. Даже они не смогли оторваться от привычного, стандартного, приземленного. А все потому, до сих пор далеки от звезд.

— А мы близки?

— Скоро и ты научишься заряжаться энергией Космоса, овладеешь секретами времени, сможешь им управлять силой своего разума.

— Скоро — это когда?

— Осенью.

— У-у-у!

Кажется, я был способным учеником и теорию стал проверять практикой. Иногда, от нечего делать, я пристраивался "в кильватер" человеку, к которому испытывал интуитивную антипатию. Старательно копировал жесты походку, потом проникал в его внутренний мир: читал скучные, взрослые слова, срисовывал образы и картины, постепенно вживался в них. И вдруг, представлял, что спотыкаюсь и вот-вот упаду...

Когда "объект", матюгаясь, поднимался на ноги, моему внутреннему восторгу не было предела. Как-то за этим занятием меня и застукал дед. Тогда я впервые узнал, что такое "березовая каша". Очень неприятная штука. Даже, если заблокировать боль.

Впрочем, дед и сам был хорош. Он никогда не выписывал газет. А между тем, ежедневно появлявшийся в три часа пополудни хромой почтальон, исправно закладывал в наш деревянный почтовый ящик "Правду", "Гудок" и "Сельскую жизнь". То ли потому, что воевали на одном фронте, то ли опять виновато дедово "колдовство"? Ознакомившись с прессой, он разносил ее ближним соседям, по принадлежности, привычно ругая почтовое ведомство, которое "вечно все путает". Я ему этим глаза не колол. Ведь взрослым не делают замечаний. Дед очень любил читать, но не мог позволить себе что-нибудь выписать. Он тащил нас с бабушкой на свою мизерную пенсию. Она почему-то не получала совсем ничего...

* * *

Осень! Я ждал ее пуще Нового Года. И вот, наступил этот день. Дед привел под уздцы лошадь, запряженную бричкой. Лошадь была рыжей и очень смирной, с белой звездой во лбу. Звали ее Лыской и мы друг другу очень понравились. Бабушка Лена собрала нас, как на Северный Полюс. Столько пирожков напекла, что, кажется, за месяц не съесть! Сумка, да еще и целый мешок!

Выехали на рассвете, пока не так жарко. Дед держался за вожжи, а я клевал носом, потому, что первый раз в жизни проснулся за час до рассвета...

Когда под колесами громко захлопали настилы деревянного моста, солнце стояло уже высоко. Мост был длинный, с высокими перилами и заботливо отряженной пешеходной дорожкой. На другой стороне реки начинался хутор. За хутором приютился погост. К нему дед и правил.

Около старенькой деревянной часовни остановились. Дед сноровисто распряг Лыску и, стреножив, пустил пастись. Минуту-другую он постоял, выбирая нужное направление, и решительно шагнул через беззубый заборчик. Я тащил тяжелую сумку с припасами и еле поспевал за ним, уверенно лавировавшим между бессистемно разбросанными частоколами оградок. Даже могильные кресты в изумлении разводили руками.

У расползшегося, придавленного временем холмика, дед присел на траву. Он долго смотрел в никуда, шевеля беззвучно губами. Когда я подоспел, он взял у меня тяжелую сумку, расстелил под крестом рушник и выложил на него первую попавшуюся закуску. Налил "мензурку" и опростал.

А мне есть не хотелось. До сих пор, спустя много лет, и крошки не могу проглотить на кладбище. Наверное, еще не пора. Вот и тогда, я только глазел во все стороны.

Здесь всюду кипела жизнь. Из полого железного креста припадали к земле дикие пчелы. Им тоже, наверное, нравились пирожки со сладким повидлом. На акации у часовни хрипло горланило воронье. Где-то на той стороне дурными голосами орали козы...

Дед приложился еще пару раз, и тихо запел какую-то грустную, тягучую песню, исполненную еле сдерживаемой внутренней мощи. А я опрокинулся на спину, пропускал сквозь себя слова и рисовал на глубоком голубом небе причудливые образы, навеваемые мелодией. Песня еще звучала, когда налетевший откуда-то ветер поднял, закружил над моими глазами успевшую нападать листву. Потом, как это обычно бывает на юге, изо всех небесных закутков высыпали тучи.

— Это не ты песней своею дождь накликаешь? — спросил я, когда "акын" сделал короткую паузу, чтобы наполнить очередную "мензурку".

— Такое умел только он, — дед указал кивком головы на полый железный крест, — так его за глаза и звали: "Хозяин дождя". Он сейчас знак подает, что тоже собрался в дорогу и будет рядом, пока мы не вернемся домой.

Я в недоумении огляделся:

— Он — это кто?

— Мой дед. Ты представляешь? — у меня когда-то тоже был дед.

— Разве он до сих пор не умер?

— Как не умер? — умер, в земном понимании этого слова. Было ему тогда сто семнадцать годочков от роду. В тот день, он получил на меня похоронку. Что-то его заставило больше поверить бумажке, чем сердцу.

— Значит, тебя тоже чуть не похоронили?

— Видишь дырку? — дед указал пальцем на углубление над переносицей. Оно было затянуто шелушащейся кожей. — Это память о Сталинграде. Внутри, над самой мозговой оболочкой вращаются три осколка. Доля миллиметра в сторону любому из них — и смерть. Понял? Там стреляло все: небо, земля, деревья... и даже вода.

— Ты мог бы замедлить время, чтобы уйти от этих осколков...

— Куда, глупыш? — дед ласково потрепал меня по стриженой голове. — Замедлить время — то же самое, что выдать себя. Посеять панику, вызвать ненужные слухи и, в конечном итоге, оказаться на допросе у "особистов". А там разговор короткий. В лучшем случае — лесоповал.

— Зачем же ты лез в самое пекло?

— Война на своей земле это личное дело каждого рысича, — хмуро сказал дед. — Есть вечный вопрос: кто, если не я? Мы ведь с тобой воины света. Порядочность, честь, чувство долга — это его источник. К тому же, есть у меня такая способность, дар сыше: восстанавливаться. Регенерировать мертвые клетки, насколько это возможно. И выживать даже после такого ранения. Весь персонал эвакогоспиталя считал, что оно смертельно.

* * *

Вечерами все сильней холодало. Постепенно горные кряжи заполнили горизонт. Дорога стремилась вверх долгими тягунами. Мы ночевали в поле, пропитались дымом костра. Вприкуску со свежим воздухом, все кажется замечательно вкусным. Домашняя снедь решительно улетучилась. Разве что дедов бочонок булькал еще достаточно басовито. В сельмагах, встречавшихся на пути, мы покупали хлеб и табак. Рыбу и зайцев добывал дед. На ночь он хитро запутывал озерные камыши с выходом в сторону мелководья. А утром хватал руками жирных неповоротливых карпов и небрежно бросал на берег. Я прятал улов в мешок из толстого джута и перекладывал рыбу свежей крапивой, чтобы она подольше не засыпала. Зайцы попадались в силки из рыболовной лески. Так что доехали, нисколько не похудев.

Лыску поставили на подворье у бабушки Оли — дальней родственницы по трудноуловимой линии. Гости в горной глуши — нечаянная радость. Поэтому разговор затянулся. Невыносимо скучный разговор двух взрослых людей о погоде, о видах на урожай, о повседневном житье бытье...

Я вышел во двор. Огненная черепаха солнца устало клонилась к высокому горизонту. Где-то внизу шумела река, и шум этот, кашлем отдавался в ущелье, небрежно раскроившем горный хребет. По левой, отвесной его стороне кое-где чудом повырастали большие деревья. Они как за жизнь цеплялись за щели и трещины щупальцами обнаженных корней. И так от подножия — до самой вершины. Чуть выше под облаками парили орлы. Правый берег был более пологим и низким, с вырубленной человеческими руками гигантской нишей, Нечто вроде тоннеля в разрезе. Там, как раз, деловито пыхтел паровоз "кукушка". Он тащил за собой столь же маленькие игрушечные вагончики. Кавалькада время от времени скрывалась за брызгами летящих через нее водопадов.

Вышла бабушка Оля и позвала меня "вечерять". Посидев за гостеприимным столом соответствующее правилам приличия время, отдав должное кулинарным изыскам хозяйки, мы стали собираться в дорогу. Оделись как можно теплее, взяли с собой удочки, хлеб и немного картошки. Дед раздобыл где-то фляжку солдатского образца и наполнил ее жидкостью из бочонка.

Мягкая вечерняя прохлада, сопровождавшая нас до самого ущелья, вдруг обернулась откровенным холодом. Шпалы узкоколейки были проложены очень неровно. Быстрого, размеренного шага не получалось — у меня сбивалось дыхание. Идти по обочине дед не рискнул: в горах не бывает сумерек, сразу — ночь.

— Ты придешь сюда в следующий раз уже без меня, — сказал он останавливаясь, чтобы я перевел дух, — так что запоминай ориентиры. Даже если твой путь проляжет по другой стороне ущелья, они пригодятся.

— Ты уверен, что я сумею стать настоящим Хранителем... вместо тебя?

— Сомневаюсь, — дед тяжело вздохнул, — рано тебе еще. Да только куда деваться?

Еще он хотел сказать, что долго не проживет, но не сказал.

— А кому же последний сможет передать что-нибудь, если он — распоследний последний? — Вопрос получился каверзным. Я задал его, чтобы отдохнуть, потянуть время и отвлечь деда от тяжких мыслей.

И он это понял:

— Ты оставишь все, что мы сохранили людям.

— Как оставлю? Брошу в почтовый ящик?

— Это будет нескоро. Накануне Утра Сварога. Жизнь к тому времени подскажет, как.

— Очень нескоро?

— Сам посчитай: день Сварога начнется ровно через двести сорок семь лет по земному календарю. А когда придет утро, — это, брат, зависит только от одного человека — от тебя.

— А если со мною что-то случится, знания не исчезнут? — со страхом спросил я.

— Не говори глупостей! — дед ни с того ни с сего рассердился. — Не для того двенадцать поколений Хранителей несли это Знание сквозь долгую ночь. Если бы ты мог только представить, сколько людей на земле родилось и сколько еще родится, только лишь для того, чтобы вовремя тебя поддержать!

Мой рот раскрылся от изумления:

— Люди рождаются ради меня? Ради меня одного?!

— Я не совсем правильно выразился, — теперь уже дед прислонился к скале, присел поудобней на корточки и закурил. — Видишь ли, Тошка, все в мире взаимосвязано. Люди приходят в него, рождаются и живут, чтобы исполнить свою данность на этой земле. А по большому счету, и наша планета и звезды вокруг нее — единое игровое пространство. Есть только две силы, способные осмысленно двигать фигуры на этом пространственном поле — два разума, два интеллекта, схлестнувшиеся в ежесекундной борьбе. Разные принципы у этих бесконечно великих игроков, но очень похожие способы ведения борьбы без сроков и правил, где каждый ход просчитан и точен, потому что необратим. Они переплетаются, плавно перетекают друг в друга и даже, бывает, представляют собой единое целое, причем, не в каком-то одном месте, а во многих одновременно. Тот, что выше — это Явь, Добро, а тот, что сейчас царит на Земле — Навь, Вселенское Зло. Только это вовсе не значит, что первый исповедует добро и только добро, а другой, соответственно, зло. Когда действия просчитываются на миллионы ответных реакций вперед, все средства борьбы хороши. Они воздействуют на инстинкты людей, на их подсознание, моделируют ситуации, заставляющие конкретного человека совершать те или иные, необходимые им поступки. Иной потом разводит руками и чешет в затылке: "Сам не пойму, для чего я так поступил? Наверное, Бес попутал..."

В разверзшейся пасти ущелья каждый звук порождал долгое эхо. Я сидел на коленях у деда, зарывшись лицом в пропахшую дымом фуфайку, и совсем ничего не боялся. Даже этой волшебной сказки.

— Жизнь — игра. Но каждый живущий уверен, что свободен в своем выборе, что сам совершает свои поступки.

— Но ведь люди разумны. Неужели никто ни о чем не догадывается?

— Кхе, — дед кашлянул, а может быть, засмеялся. Он старательно раскурил, погасшую было, папироску. Потом почему-то выплюнул и достал из пачки другую. — Человек слаб. Он мнит себя главной фигурой. Эпицентром, вокруг которого свершается то, что действительно достойно внимания. Ну, скажи, о чем они могут догадываться, если даже Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания так до их пор и не понял, почему он сейчас не с мамой, а здесь?

Это был удар ниже пояса. Я обиделся, хотел даже заплакать.

— Не журись, — успокоил дед, — сегодня ты сам все поймешь. В каждой жизни есть внешняя логика и внутренний стержень. Различить их порой невозможно. Вот, например, одному из Великих, для каких-то далеких целей однажды потребуется, чтобы Колька Петряк, стал главным редактором на краевом радио.

Я засмеялся в голос:

— Ничего у него не получится. Колька хочет стать космонавтом.

— А кто его будет спрашивать, если другого Великого такой вариант тоже устраивает? Уж поверь мне, найдется способ. Влюбится Колька в Таньку Митрохину, и поедет с ней за компанию, поступать в институт. Что, невозможно такое?

Я понял, что крыть нечем. За Танькой из соседнего дома я и сам готов хоть на край света.

— Уж поверь мне, Антон, мечты очень редко сбываются. Если это написано на роду — Колька редактором будет. Хоть ненадолго, но будет. После целого ряда "случайностей", "совпадений" и "неувязок", которые одновременно являются и звеньями каких-то других комбинаций, он получает образование, устроится на работу, будет расти по служебной лестнице. Разве он может догадываться, что вся его прошлая жизнь — всего лишь прелюдия к данности. А нужен он, по большому счету, ради одного-единственного часа.

Когда этот час придет, он даже его не заметит. Все будет обыденно, буднично. Он будет сидеть в кабинете у телефона и грустить. А в другом конце города одинокая женщина, единственная из тысяч, вдруг вспомнит, что завтра ее подруга будет отмечать юбилей. К этому ее подведут другие цепи воздействия. Она тоже будет уверена, что телефонный звонок в редакцию — это не ее прихоть.

Круг замкнулся. Дальше можно моделировать все что угодно: встречу, прогулку, свадьбу. Но и это еще не все. Что-то неуловимое в голосе этой женщины заставит нашего Кольку подумать о Таньке Митрохиной, в которую был безнадежно влюблен. Он вспомнит выпускной бал, и звуки школьного вальса. И опять-таки будет уверен, что это его личные, никому не доступные воспоминания. Посчитает, что такой же пасмурный день, аромат духов, мимолетно дохнувший из прошлого и этот тревожащий голос — опять-таки следствие, не причина. Не нужно быть великим провидцем, чтобы предсказать дальнейшие Колькины действия. Конечно же, он позвонит в дискотеку и попросит доставить к нему нужную запись или пластинку. Потом пару раз для души прослушает "Школьный вальс" и включит его в одну из ближайших программ. Да еще и подумает про себя: "Своя рука — владыка". А уже кто-то третий, услышав песню по радио, пойдет на работу другой дорогой и не попадет под автобус... Ситуация, которую я развернул, — одна из тончайших паутин величайшей сети причинно-следственных связей, многократно дублирующих друг друга. Ты хоть понял, насколько все это сложно?

Вот это я точно понял.

— Пошли что ли? — дед тяжело поднялся на ноги, и болезненно морщась, принялся растирать раненую ногу.

— Значит, это не мы идем на рыбалку, а нас туда кто-то ведет? — разочарованно выдавил я сквозь надутые губы.

— Никто никого никуда не ведет, — усмехнулся дед, — если не хочешь, можешь остаться тут. Он обнял меня за плечи и провел по щеке шершавой ладонью. — Ты шибко, внучок, не расстраивайся. Все что я рассказал, нас с тобой не касается. Мы ведь тоже... в какой-то степени игроки. Не гении конечно, но кое-чему научены.

— А можно вопрос?

— Можно. Если только один.

— Ты сам за добро или зло?

— Гм-м, — дед почему-то замялся, — видишь ли... пока что мы сами за себя.

— Это не ответ!

— Понимаешь, Антон, есть еще третий, самый великий игрок. Но он сейчас... скажем так, отдыхает. Ведь еще не закончилась ночь.

— Это Сварог? — легко догадался я.

— Сварог — только лишь имя. Одно из имен.

— Но кто же тогда, кто? — я в нетерпении топнул ногой. — Что еще может быть, помимо добра и зла? Пока не ответишь — никуда не пойду!

— Правь!

— Правь? Скажи, что такое правь?

— Ну, ладно. Если по сути: добро считает, что день это хорошо, а ночь — плохо. Зло утверждает, что ничего кроме ночи и быть не должно. А правь хорошо знает, что за ночью должен приходить день. А если этот круг разрывается, то все в этом мире не так. Понял? Пошли, почемучка. Обещаю, что больше никогда ты не будешь задавать таких глупых вопросов...

* * *

Перевернув последнюю страницу, адмирал поймал себя на мысли, что делает это с большим сожалением.

— Кто бы ты ни был, — прошептал он в неизвестность, — но я искренне желаю тебе удачи!

Глава 3

Предчувствие надвигающейся беды пришло ко мне нежданно-негаданно. Чувства тоже материальны. Они, как и все в этом мире, изменяются во времени и пространстве. Всколыхнется душа на трагической ноте, войдет в резонанс на уровне атомов и частиц... и понеслась!

Я прошел в радиорубку через палубный тамбур, поелозил сапожищами по влажной тряпке и включил передатчик. Пока на табло не погасла надпись "ждать", закурил ритуальную сигаретку и потянулся к вахтенному журналу...

Знакомый, давно позабытый звон, заложил уши. Последний раз я слышал его в том незабвенном возрасте, когда нет-нет, да ложил в штаны. В легкие хлынул поток кислорода, тело на вздохе оцепенело, а нутро растворилось в воздухе.

Я вцепился глазами в какую-то точку, стиснул зубы и ждал. Но огненный шар из моих детских кошмаров почему-то не появился. Звон постепенно сошел на нет, как будто, его и не было. Я вытер холодный пот. Попробовал отдышаться.

Ну да, рядом Исландия. Это они, горы, великие и непознанные в своем первородном величии. Время для них движется по шкале, приближенной к вечности. Их час — мой век. Они наблюдают окружающий мир в виде серых медленных волн, замкнутых в четырехмерном пространстве. Что я для них в этом мире? — едва различимое уплотнение с частотой резонанса, приближенной к их восприятию. Вот они и пытаются со мной пообщаться на древнем, как Род языке, который мной безвозвратно забыт. Что им нужно, и нужно ли это мне?

В палубном тамбуре кто-то о чем-то спорил. Уборка шла полным ходом. Пахло хлоркой и жидким мылом. Потихонечку отпустило. Я тряхнул головой, огляделся. Окружающие предметы стали приобретать привычные очертания. Но в тот же самый момент, душа поперхнулась таким неподъемным комом безысходности и тоски, что я чуть не взвыл. И все повторилось сначала. Потом еще и еще: приступ сменял приступ с беспощадной холодной цикличностью. Я больше не жил, а вычеркивал часы и минуты из жизни.

Потом я заметил, что влияние гор становится все слабей. Оклемался глубокой ночью. Ничего уже не хотелось, ничего больше не радовало. Больше суток я просидел за столом, мучая передатчик и телетайп. Как не сломался, как сумел пересилить себя. чтобы перешагнуть через это огромное "не могу"?

С той самой ночи я окунулся в далекое прошлое. Перелопачивал события, факты, слова. Народ, указывая на меня, молча крутил пальцами у виска. Ну, еще бы! Я перестал играть в карты, ни разу не прикоснулся к своей серебристой тачке. Все остальные счастливые обладатели импортного металлолома драили их до зеркального блеска.

Им это дело казалось особенно странным. Делегатом от общества прислали ко мне электромеханика Вовку Орлова.

Он начал издалека:

— Завтра приход.

— Угу.

— В твоей тачке аккумулятор нормальный? Если что, можно подзарядить.

— Не надо, и так сойдет.

Вовка был озадачен. Пару минут он думал, потом зашел с другой стороны.

— Ребята болтают, что ты так расстроился из-за того, что твою машину погрузили на полубак. В чем дело, Антон? Ты вроде как не в себе.

— Уснуть не могу, Вовка. Двое суток уже на ногах. Ты вроде бы рядом сидишь, что-то там говоришь, спрашиваешь. А мне кажется, будто с вершины горы только эхо до меня долетает.

— То я и смотрю, что глаза у тебя красные. Слушай, мне тут сестренка снотворное с собой положила, индийское, на травах. Пару колес проглотишь и уснешь, как младенец. Сейчас притащу.

Лекарство, и правда, оказалось что надо. Я прилег на диване в радиорубке, выключил свет, задраил броняшку иллюминатора.

Микроклимат на все сто процентов соответствовал той самой ночи.

...Дышащая холодом речка... скальный выступ над шпалами узкоколейки...

— Пошли, почемучка. Обещаю, что больше никогда ты не будешь задавать таких глупых вопросов...

Невозможно переписывать сны. Я знаю, что будет дальше, но не в силах ничего изменить. Тело немеет. Последнее, что еще связывает меня с реальностью, это постепенно умирающее чувство досады...

* * *

По еле заметной тропинке мы спустились к зябкой реке. Долго собирали выброшенные на берег ветки плавника. Сырые дрова не хотели разгораться. Пока закурился дым костерка, мои зубы выбивали чечетку. Наконец, дохнуло теплом. Вынырнувший за облака лунный диск, неловко шлепнулся в воду, разлился по перекату играющей светлой дорожкой. На скале, олицетворяющей противоположный берег, явственно высветился обозначенный полутенями крест.

— Дедушка, — сказал я как можно ласковей. — Может быть, ты расскажешь, почему я не с мамой, а здесь?

Он посмотрел на светящиеся в темноте стрелки хронометра и удовлетворенно крякнул:

— Еще два часа до полуночи. Может, не стоит расстраиваться? Вскипятим лучше чайку?

— Ну, расскажи, — я потянул его за рукав.

— Мама хотела остаться с тобой, — неохотно ответил дед, — но не смогла. В нашем городе нет для нее работы. Вот ей и пришлось уехать обратно.

— Это я знаю. Но ты сегодня сказал, что людей по жизни ведут. И меня тоже?

— До поры до времени что-то в твоей судьбе предопределено. Я тоже заранее знал, когда мы с тобой встретимся. Нам с тобой помогают звезды без потерь пройти этот путь.

— На Камчатке я сильно болел. Так задумано свыше, или...

— Ты не болел, — перебил меня дед. — Это все из-за тамошних гор. Они еще молодые и глупые. Услыхали твой разум. Посчитали что ты такой, как они. И пытались с тобой пообщаться на языке звезд.

Я зябко поежился:

— Горы, они разве живые?

— Конечно, живые. Как наша земля, горы, деревья. Как синь горюч камень.

— Синь горюч камень? Разве он не из сказки?

— Сказки тоже живые. Они отражение Знаний в простой и доступной форме. Пока их читают дети — человечество не умрет.

Лицо деда было серьезным и строгим. Но я все равно не верил. Думал, что он шутит. Потому что такого даже представить себе не мог.

— Ты его видел? — осторожно спросил я.

— Кого?

— Синь горюч камень.

— Не только видел. Я был в Переславле. Жил рядом с ним около месяца. Было это сразу после того же как выписался из госпиталя. Около камня я почти полностью излечился. Один из осколков вышел. Те, что остались, поменяли орбиту вращения. И больше не царапали мозг. Врачи посчитали это за чудо. Но больше всех радовался военком. Чтобы не порождать вредных слухов, меня тут же признали годным к строевой службе. Послали на фронт, от греха подальше... довоевывать.

— Какой он, действительно горячий и синий?

Я был настолько заинтригован услышанным, что ни о чем другом уже говорить не хотелось.

— Действительно синий, особенно, после дождя. А осенью и зимой он светится по ночам и кажется белым. Я стоял на камне босыми ногами. Было скорее тепло, чем жарко. — Дед снял с костерка котелок и засыпал заварки в закипевшую воду. — Да, вот еще что. В самые обильные снегопады он всегда остается открытым. Касаясь его поверхности, снежинки даже не тают. Они — исчезают.

— Ты говорил, что все непонятное на земле имеет сакральную суть. В чем загадка этого камня?

— Загадка? — дед удивленно вскинул глаза. — Испокон веков люди знали, что это Велесов камень. Там отдыхает его душа. Говорят, что он откололся от вершины горы Меру. Помнишь, я когда-то рассказывал о стране наших предков?

— "Где-то в открытом море закипает вода. Возникают в тумане контуры гор. Вырастают крутые вершины. Высятся башни и купола поднебесных храмов. И немеют рыбаки их увидевшие. И ходят легенды в портовых тавернах о призрачных островах Блаженства, где время теряет ход. О сказочном Беловодье — царстве справедливости и добра. О земле Санникова, до которой рукой подать", — по памяти процитировал я.

— Ну вот, видишь? Ты сам во всем разобрался. Синь горюч камень — это частичка той самой страны. Он пришел вместе с ледником к подножию Ярилиного холма и стал местом земной силы.

В такое было трудно поверить. Я глянул в глаза деду. Они были сухи и бесстрастны.

— Ты не смеешься? Ну, как могут камни ходить, а тем более — плавать? У них ведь нету ни рук, ни ног...

Он снял котелок с огня, усмехнулся:

— Камни — древнейшая форма разумной материи. Они, как и время, были всегда. В этом "всегда" еще не было ни Великих, ни грешных. Никто не мог отщипнуть кусочек от вечности и сказать что это — столетие. Разум — порождение времени в камне. Суть его — стремление к совершенству. Он первопричина всего. Породив разум, беспристрастное время получило свой первый всплеск, первую вероятность...

Чай пили из мисок, которые приготовили для ухи. Никогда больше он так не грел, никогда не казался таким вкусным. Недаром, один из притоков этой реки называется Сахарным ручьем.

— Когда концентрация разума достигла критической массы, — продолжал рассказывать дед, — он вышел за пределы яйца. Это был Род — прародитель богов и творец мира. Он породил энергию взрыва и создал то, что люди нарекут Мирозданием. Он сам — живая, творящая мыслью, Вселенная. Все, что мы можем охватить своим разумом — лишь малая его часть. В "Книге Велеса" сказано:

"Бог — един и множественен. И пусть никто не разделяет того множества и не говорит, что мы имеем многих богов".

Все, рожденное Родом, несет в себе его имя. Это природа, родина, родители, родичи. Все и вся в этом мире друг другу кровные братья. Будь то боги, герои, люди и камни. А ты говоришь! Ходить — это значит, перемещаться во времени и пространстве. Уж поверь мне, камни это прекрасно умеют, ибо они тоже носители Знания и могут существовать в настоящем, прошлом и будущем.

Дрова шипели, потрескивали. Язычки пламени вздрагивали. Невидимый в темноте чумазый паровозик тоже сорил искрами из высокой трубы. Он ковылял к выходу из ущелья чуть выше нас. Гулкое эхо долго скиталось, замирая по склонам...

Я очень устал и, даже, ненадолго вздремнул. Мне снились "молодые и глупые" камчатские горы, вечный дым над Ключевским вулканом. Пепел, серым снегом упавший на город и первое землетрясение, которое мне довелось пережить.

Вдруг тряхануло. Комната будто повисла в воздухе. По белому потолку наискось пролегла неровная трещина. Стены раздались в стороны. Мать подхватила меня на руки, бросилась вон на улицу. Ожидалось цунами. Уходя от гигантской волны, люди стремились в горы. С крыши дома падали кирпичи. На глазах распадались печные трубы.

Кажется, я закричал. Дед прижал меня к широкой груди, укутал полой видавшей виды фуфайки. То ли что-то рассказывал, то ли баюкал?

— Взять тот же Велесов камень, Уж как с ним боролась церковная власть! И закапывали его, и топили в Плещеевом озере. А он все равно возвращался к месту земной силы. Монах летописец вынужден был написать: "Бысть во граде Переславле камень за Борисом и Глебом в боярку, в нем же вселился демон, мечты творя и привлекая к себе ис Переславля людей: мужей и жен и детей их и разсевая сердца в праздник великих верховных апостолов Петра и Павла. И они слушаху его и стекахуся из году в год и творяху ему почесть..."

Я поднял с земли небольшой валун. Показал его деду.

— А этот булыжник? Он тоже носитель Знания?

— Может да, может — нет. Невозможно судить о целом по какой-то его части. Представь, что копаясь на чердаке, кто-то найдет твой старый молочный зуб. Он тоже может спросить: "Это и есть Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания?"

Крыть было нечем. Я подкинул дровишек в костер и спросил:

— Где он сейчас, синь горюч камень, в будущем или прошлом?

— В прошлом, — заверил дед. — Синий цвет — это цвет нави. А когда придет День Сварога, камень станет ослепительно белым. Но этого я уже не увижу.

— Потому что скоро умрешь?

— Все когда-нибудь умирают. Даже камни. Завершая свой жизненный путь, мы уходим к звездам. Но остаемся отражением на земле в какой-то иной вероятности. Ведь все мы — проявления первых богов, их усеченная копия. Хоть и каждый имеет свой персональный характер и внешне отличается от других. Что загрустил, козаче? — Дед снова укутал меня полою фуфайки и крепко обнял. — Это будет не так уж и скоро, ты успеешь окончить школу...

— Эти горы... они нас слышат? — тихо спросил я.

Не знаю. Никогда не был горой, — засмеялся дед. —

Наверное, все-таки слышат, хоть и живут в иных временных рамках. Во всяком случае, точно знают, что мы уже здесь.

Костер затухал. Языки зеленоватого пламени трепетали, теряя силу. Холодало. Над рекой курился легкий туман. В нем вязли слова. Стены ущелья дышали вечностью. Время будто замедлило бег. Дед тяжело вздохнул. О чем-то задумался.

— День Сварога, каким он будет? — спросил я, чтобы нарушить это молчание. — Хотел бы я своими глазами взглянуть на него.

— Тогда я тебе не завидую! — живо откликнулся дед. — Лично я бы удавился с тоски после сотого дня рождения. Но встречались мне люди, жившие и подольше.

— Расскажи! Хватит тебе все думать и думать.

Дед достал из костра мерцающий уголек, подбросил его на ладони и прикурил.

— Летом сорок второго, — уголек упал в воду и зашипел, — наша часть стояла на границе между Турцией и Ираном. Следили по рации за сводками Информбюро. Душой были рядом с защитниками Сталинграда, но вряд ли предполагали, что большинство из нас поляжет именно там. Потом поступил приказ: оставить на позициях боевое охранение. Всем остальным походным маршем следовать через перевал, к месту другой дислокации.

В горах строем не ходят. Вершину брали штурмовыми волнами. Кто первым придет — тот дольше отдыхает. Наш взвод держался кучно. Каждый вырубил себе по длинной упругой жерди. Незаменимая вещь в горах! И дополнительная точка опоры, и средство взаимостраховки, и самое главное — дрова.

Взлетели мы орлами на перевал. Костер развели, кашу стали варить. Ниже нас облака, выше — одни звезды. Последние не вдруг подтянулись. Командир, как положено, выставил дозоры. Слышу:

— Стой! Кто идет?

Оказалось, местный. Чабан. Объяснился с командиром и к нашему костру подошел. Высокий старик, гордый. Бурка на нем, папаха лохматая, легкие сапоги-ичиги. Суковатый посох в руке, да кинжал на наборном поясе. Почтенного возраста человек, а глаза пронзительные, молодые, цвета глубинной воды. Борода по пояс, волосы из-под папахи по ветру...

— Сколько ж лет-то тебе, отец? — спросил я с почтением.

— Э, внучек, — сказал он с легким акцентом, — когда Бонапарт напал на Россию, было мне столько, сколько тебе сейчас. Воевал в казаках у атамана Платова.

Пригласили его отведать солдатской каши. Отказался.

— Я, — говорит, — лет уже пятьдесят ничего, кроме молока, внутрь не принимаю.

Налили ему чайку со сгущенкой. Присел с нами, попил.

— Не буду, солдатики, вас расстраивать, — сказал напоследок, промолчу. Хоть вижу, кому из вас скоро лютую смерть принимать. а ты, — повернулся ко мне, — и сам знаешь. Но чтоб спокойнее на душе было, помните: раздавит Россия коричневую чуму. Прямо в ее волчьем логове и раздавит. Только это не последнее испытание. Будет еще желтая чума, которая пострашней. Не вам ее останавливать у Большой Воды. Внуки-правнуки это сделают. Только тогда спокойно вздохнет Россия, выпрямится и в силу войдет.

Сказал и ушел, не оборачиваясь, по еле заметной горной тропе.

Это ж, страшно подумать, сколько лет ему было тогда! Не нашего роду-племени человек, но мудр, понимал звезды.

Дед вспоминал пережитое, а я переживал услышанное. Потом спросил:

— Разве плохо жить долго?

— Смотря как долго. Жизнь создана для тебя, пока ты молод и полон сил. Пока рядом те, кого любишь. И то, при условии, что и они в тебе тоже нуждаются. Боязнь смерти в сущности — то же самое чувство любви. Только любви не к себе.

— А к кому?

— К тем, кого боишься оставить, переходя в иное состояние. Самое страшное в жизни — полное одиночество. Но чем более человек одинок, тем меньше подвержен страху смерти. Если конечно — это не законченный эгоист. Одинокие живут прошлым. Пока не соединятся с теми, кто их в этой жизни покинул.

Волчий плач ударил по нервам. С ветки сорвалась ночная птица, ударила крыльями в небо. Дед встрепенулся:

— Кажется, нам пора. Готовь фонари.

Это было так неожиданно! Я суетился вокруг костра. Все валилось из рук. Хотел запалить фитили, но лишь изломал несколько спичек.

— Не спеши, дольше ждали.

Дед отошел на пару шагов, к подошве скалистого берега, опустился на корточки и легонько надавил ладонью на внешне ни чем не примечательную глыбу известняка. Внутри нее что-то лопнуло, и монолит бесшумно отошел в сторону, освобождая широкий и низкий проход. Неизвестность дышала холодной, мертвенной сыростью.

— Робеешь? — спросил дед.

— Конечно, робею, — признался я. — Только здесь, с волками ни за что не останусь.

— Ну и добре...

Мы брели по колено в холодной воде. С потолка капало. Сквозь стены сочилась влага. Мой фонарь почти сразу погас. Я несколько раз упал, ушиб коленку. Над головой насмешливо перестукивались мелкие камешки, шумела река.

Постепенно стало совсем сухо. Подземная тропа поднималась все выше и выше — к свету. Мягкие зеленоватые блики падали откуда-то с высоты, где начинали отсчет замшелые, высеченные в скальном известняке, ступени.

На узкой неровной площадке лестница завершила свой правильный полукруг. Дед снова достал хронометр, зашарил в карманах в поисках спичек. Огонек на мгновение высветил его напряженный взгляд. Он тоже чего-то боялся. И вдруг, где-то внизу, что-то огромное заворочалось, загромыхало. Шум реки стал отчетливей и как будто бы, ближе.

— Вот и все, — еле слышно шепнул дед.

— Что все?

— Ход под рекой завалило. Там, где мы только шли, теперь только вода и камни. Никто не сможет добраться сюда прежней дорогой. Все правильно: механизм был рассчитан ровно на тринадцать посещений. Колесо завершило свой оборот. Последний зубец вышел из паза. Символы, брат...

— Пошли, дед! — меня уже колотило от холода, — я уже не чувствую ног!

Низко склонившись, он шагнул в темноту, за порог, ведущий в пещеру. На всякий случай, я поступил так же.

— Все что сейчас от тебя требуется, — дед слегка подтолкнул меня в спину, давая примерное направление в котором следует двигаться, — это сидеть, молчать и запоминать. И укутай, пожалуйста, ноги. Не ровен час, заболеешь.

На ощупь, я взобрался на высокое ложе из сложенных в кучу звериных шкур, теплых, мягких и шелковистых. Глаза постепенно привыкали к мягкому полумраку. Окружающие меня силуэты начали обретать очертания.

Каменные сосульки, сбегающие с высоких сводов пещеры, придавали ей своеобразный шик. Другие, точно такие же, но насыщенного молочного цвета, поднимались от пола ввысь.

Исполненный достоинства и величия, дед застыл у входа в пещеру. Его глаза были где-то далеко. Наверное, в прошлом. Потом он опустился на колени и бережно принял в руки обугленную суковатую палку.

— Прамата! Священное дерево Бога Огня! — хриплым голосом крикнул он и продолжил, вставая с колен, поднимая ее как факел.

— Агни Прамата, праматерь человеческого разума, освети этот алтарь! Все ли вы здесь, дети Пеласга?

Его отчетливый торжественный голос еще отзывался эхом, когда в разных концах пещеры вспыхнули двенадцать бронзовых чаш на высоких массивных треножниках. Дед сделал неуловимое движение в мою сторону. Я шкурой своей почувствовал, как зажегся еще один, где-то за моею спиной.

Я как будто попал в старую волшебную сказку про Алладина. Каменные ниши, вырубленные в скале, вдруг оскалились клыками хищных животных. Огненные блики, пляшущие в пустых глазницах, делали их похожими на живых. Внизу вдоль неровных стен, вперемешку со сваленным в кучи старинным боевым оружием, в беспорядке стояли кувшины, амфоры, братины и прочие сосуды самых невероятных форм и размеров. Некоторые из них были опрокинуты или разбиты. А с возвышения за каменным алтарем нацелилась на меня небольшая фигурка припавшего к земле и готового атаковать леопарда.

Ветка священного дерева полыхала у деда в руках. Он медленно опускал ее над моей головой. Я наклонялся все ниже и ниже, пока ничком не распластался на шкурах. Пламя торжествующе загудело. Приподняв голову, я самым краешком глаза успел заметить огненный столб, выросший над алтарем, и деда, выливающего в него густую, темную жидкость из широкого желтого блюда, похожего на поднос.

Все перед глазами поплыло. Своды пещеры как будто разошлись. В образовавшийся широкий провал с шумом хлынули звезды.

Я был подхвачен мощным потоком, скручен в спираль, выброшен и размазан по бесконечной Вселенной. Частичка Единого Разума сливалась с Великим целым, все еще помня себя. Я был бестелесен, но видел себя из-под сводов пещеры. Другие осколки моего потрясенного "я" смотрели на то же самое издалека, из множества разнесенных во времени пространственных точек. И все эти отображения сливались в причудливое одно.

Нельзя сказать, что тело, оставленное на шкурах, было мне безразлично. Осознание своего "я" никуда не ушло. Оно отстранилось на второй план, как прочие земные заботы, стремления и надежды. Ничем не скованный разум, жадно впитывал информацию, общался с безликими тенями, продолжая фиксировать все, что происходит внизу.

— Дети Пеласга! — торжественно говорил человек с пылающим факелом в правой руке. И эти слова накладывались на другие, звучавшие здесь до него. — Воители, Хранители и лукумоны! Драгоценная ноша Отца и Учителя нашего по-прежнему светит в ночи. Да не прервется нить человеческого разума, не разомкнутся ладони, согревающие ее. Оставим же последнему из Хранителей наши дары и наше благословение.

Больше я не вникал, что там внизу происходит. Воспринимал сущее, как нечто само собой разумеющееся. Неосознаваемые импульсы завладели той частью моего существа, которая, когда-то мыслила, чувствовала, помнила и понимала. Образы, значения, эмоциональные всплески текли сквозь нее вихревыми потоками, вне законов времени и пространства. То что когда-то отождествлялось со мной, все больше вникало в изнанку и суть Великого Замысла, хотя и не находило для этого понимания привычных словесных значений, точных названий и образов. Понятия "вечность" и "миг" слились для меня в единое целое, ибо я был частичкой всего и всегда.

И вдруг, все окутало чернью. Осколки моей сути пришли в иное движение, стремительно закружились вокруг цементирующей их точки. Это был человек, в котором я сразу узнал своего деда. Он вынул щипцами из пламени пластинку с изображением леопарда и приложил к моей обнаженной груди. Вместе с болью пришло время. Мой разум был втиснут в земную систему координат.

— Ну, все, все, — ласково приговаривал дед, растирая ожог резко пахнущей мазью. — Уже не больно! На-ка вот, выпей.

В горло хлынул поток обжигающей жидкости, пахнущей дедовым бочонком. И я спокойно уснул. Без боли, без сновидений, без воспоминаний...

Глава 4

Господи, ну как же я не хотел просыпаться! Но такая паскудная сущность у всех телефонов служебной линии: звонят очень редко, но так, что поднимут и мертвого. Сквозь тонкую щель под броняшкой иллюминатора, пробивался солнечный луч. Наверное, давно уже день. А я все равно не встану. Вот не встану и все!

Да только в покое меня не оставили. Кто-то прошел через палубный тамбур, посопел, потоптался у двери. Наверное, боцман. Точно боцман, голос его:

— Капитан велел передать: если ты через десять минут не выйдешь — буду ломать дверь.

Вот так. Не хотелось, а надо. Придется нырять в свои старые тапки. А в сердце аукались отголоски дивного сна. Я заново прожил главную ночь своей жизни. Видел деда, как наяву, разговаривал с ним. А еще мне приснилось, что я во сне спал. Кому рассказать — ни за что не поверят!

Спотыкаясь, я поплелся в каюту. Поплескался над умывальником. Хотел было покурить, но судовой репродуктор все решил за меня. Он захрипел, прокашлялся и произнес голосом капитана:

— Начальнику радиостанции срочно подняться на мостик!

Как же, иду!

На душе было солнечно и светло. От вчерашней хандры не осталось и облачка. Ах, горы, горы! Они и в Исландии молодые и глупые. Я взбежал по ступеням, потянул на себя железную дверь.

На мостике было тихо и чисто. Так чисто, как будто бы это не мостик, а приемная поликлиники. Я так удивился, что тщательно вытер тапочки о влажную тряпку. И вообще, наш, вечно чумазый, "рыбачок" с иномарками на борту, выглядел очень солидно. Ни дать ни взять — белоснежный круизный паром, место которому в людном Ла-Манше. Настолько все вымыто, вычищено и выкрашено. Даже неистребимый рыбный дух отдавал теперь свежестью краски, хозяйственного мыла и каустической соды.

Безжизненно повисли ваера. На полувздохе застыл рыбопоисковый прибор. И только локатор, уже зацепившись за сопки залива, зажигал на зеленом экране белую кромку берега.

Я бережно открыл крышку "Саргана", убрал перо самописца с бумажного поля, и только потом поздоровался со всеми присутствующими.

— Одно слово, радист, — ни к кому конкретно не обращаясь, произнес вахтенный штурман. — Белая кость! Выше метра не залезать, больше пивной кружки не поднимать.

Матрос-рулевой подобострастно хихикнул.

— Не думал я, что физический труд напрочь сшибает с катушек столь впечатлительные натуры! — якобы продолжая начатый разговор, ехидно вещал "сэконд".

Я оставил этот пассаж без внимания — не то настроение.

Капитан сидел на высоком лоцманском кресле. Вел беседу по УКВ с кем-то из встречных судов и сдавал наше рыбное место в обмен на свежие новости. Выглядел он весьма непривычно в новом спортивном костюме и заграничных кроссовках. Побрился никак? Точно, бородку смахнул! Вот ведь, мода какая у рыбаков: с выходом в море всем экипажем стригутся налысо и прекращают бриться, а уже перед самым Мурманском начинают наводить марафет. Гадай теперь, кто есть кто?

— Ты где пропадал? Сейчас почту ловить будем, — обронил Сергей Павлович в одну из коротких пауз, давая понять, что я им замечен, но весь разговор впереди — Тут дело какое-то мутное, тебя напрямую касается...

Я хотел уточнить, но не успел. Мачитадзе переключился на телефонную трубку:

— Именно так и действуй, — поучал он какого-то олуха. — Прямо на развороте начинай поднимать трал, иначе порвешь крыло. Там судно лежит на грунте, еще со времен войны.

С той стороны эфира понимающе хрюкнули.

— Ну, давай! Если почта готова — забегаю в корму.

На палубе суетился боцман Гаврилович. Он койлал поудобнее выброску — длинный линек с присобаченной на конце грушей из плотной резины. А по волнам уже прыгала объемная гроздь надутых воздухом полиэтиленовых пакетов, несущая в своих недрах полезный груз.

— Ты тут, Володя, без меня покомандуй, — распорядился Сергей Павлович, обращаясь ко второму помощнику. — Мы с Антоном пойдем, погуляем, по рюмочке хряпнем.

— Что там еще за беда? — напрямую спросил я, когда мы спустились в его каюту.

— Не знаю, с чего и начать. У тебя все в порядке?

На такие вопросы нужно отвечать соответственно:

— По сравнению с кем? Ты давай, не крути, карты на стол!

— Я, вообще, беспокоюсь о работе твоей. Залеты, проколы, напряженные отношения с групповым инженером и прочим начальством? Ну, как на духу: было?

Пораскинув мозгами, я произнес:

— Случались у Селиверстовича претензии по мелочам. Судно приходит в порт, навигационная камера сидит без работы, а у меня ничего не ломается. Еще группового коробило, что классность моя повыше, чем у него.

— Нет, это не то!

— Слушай, с каких это пор ты начал интересоваться внутренней кухней радиослужбы?

— Ладно, не заводись! — Сергей Павлович почесал переносицу. — Тебе развести, или как?

— Или как. Но сначала о деле.

— У "Инты" шифровка для нас! — выдохнул Мачитадзе.

— ???

— С капитаном Крапивиным только что общался на УКВ. Он мне что, значит, шумнул? Ему в Мурманске строго-настрого наказали передать эту бумагу лично мне, из рук в руки, минуя открытый эфир. Вот я и распорядился, чтобы упаковали ее вместе с письмами и газетами. Если что, мы эту почту можем запросто не поймать? Ушла под воду и все?

— Ни хрена себе! — возмутился я. — При живом-то начальнике радиостанции такие секреты и сложности? Я, между прочим, подписку давал!

— Вот я и спрашиваю. Может, ты перед рейсом чего натворил? Милиция там, вытрезвитель?

— Кто из нас ничего не творил?

Я подвел под ответ философский фундамент, поскольку еще не знал, что это аукнулось далекое прошлое, которое так хотелось забыть.

На мой утонченный вкус и, особенно аппетит, закуска была убогой: кусочек вяленого ерша да горсточка соленой креветки. Спирт капитан хранил в бутылке из-под шампанского. Каждый налил соразмерно своим возможностям. Я, молча, проглотил свою порцию и закусил рыбкой. Желудок проснулся и потребовал полноценной жратвы. Экий нетерпеливый! Погоди, сейчас накормлю.

Мимо открытой двери, вразвалочку шлепал боцман с "уловом" в руках. Он глянул на нас с нескрываемой завистью и надеждой.

— Бог подаст! — отрезал Сергей Павлович. — Давай сюда почту и чеши по делам. Кое-кому сегодня еще швартоваться.

Ситуация мне напомнила анекдот времен Великой Отечественной. Его мне когда-то рассказывал капитан Жуков. Прорвался в Архангельск американский лайнер из конвоя "PQ". На палубе музыка, смех. Пахнет выпивкой, жареным мясом. И прёт по фарватеру чумазый буксир с голодными русскими моряками:

— Эй, на лайнере, супчику не осталось?

— Пошел на ...!

— Полный вперед!

Байка пришлась, как нельзя, кстати. Гаврилович засмеялся, Мачитадзе задумался. Ну, как тут не вступиться за боцмана?

— Что ты держишь мужика в черном теле? — сказал я Сергею Павловичу. — Это ж твой напарник по игре в "домино". Если приспичит, все равно ведь найдет.

— Ну, ладно! Доставай, что ты там наловил, — сказал капитан примирительным тоном.

Вместе с тонкой пачкой свежих газет и сентябрьским номером "Агитатора" в запечатанном сургучами пакете было еще два письма. Одно из них мне — измятый конверт с, плохо читаемым, адресом. Почерк был мне неизвестен. Но это неважно. Целый ряд особых примет, незаметных для постороннего глаза, говорили о том, что это письмо побывало в руках человека, на помощь которого я всегда и во всем рассчитывал. За исключением одного случая.

Давненько ты мне не писал, отец!

Второе послание, судя по внешнему виду, содержало в себе шифровку. Конверт был весь в сургучных печатях и четко проштампованным штемпелем на лицевой стороне: "Совершенно секретно".

Шкерочный нож нашелся на поясе у Гавриловича. Мачитадзе извлек послание и присвистнул. "Портянка" была в два с половиной листа машинописного текста. На каждой ее стороне теснились колонки цифр. Без бутылки не разберешься!

По инструкции, капитан должен сейчас выгнать всех из каюты и закрыться на ключ. Есть у него в сейфе несколько трафаретов. Он выберет нужный, выпишет на листок все, что ему выпало, и будет превращать цифры в слова. Работа дурная и муторная, как минимум, на пару часов. Потом он обязан спалить все бумаги в пепельнице. В остатке — чистая информация у него в голове.

Все капитаны старой формации истово ненавидят шифровки. Такой вот, у них условный рефлекс. Во времена, когда не было телетайпов, такие портянки принимались из эфира на слух. Оператор радиоцентра заранее предупреждал: "SA"! Это значит, бланки радиограмм побоку, вставляй, де, в машинку рулон бумаги, ибо текста немеряно. А где его взять? Наша промышленность может, такие и выпускала, но не про нас. Вот радисты и выходили из положения. Сушили рулон электрохимической бумаги от факсимильного аппарата и распиливали ножовкой по размеру машинки. Отколотишь свое, оторвешь от рулона метра два готового текста и к капитану: получите и распишитесь!

Уединятся они с замполитом. Один другого боится, от инструкции ни на шаг.

Из чего состоит "ЭХБ-4" я точно не знаю. В основе — рисовая бумага с химическими добавками. Но тлеет она как вата, а воняет — словами не передать! К каюте не подходи — так и прёт из щелей! А внутри каково? Выползают хранители государственных тайн на свет божий, глаза у обоих рачьи, на ногах не стоят, с радистом потом неделю не разговаривают.

— Ну, что? — сказал я Сергею Павловичу, — понял теперь, почему эту шифровку пропустили мимо эфира? Легкие твои пожалели! Если есть мощь в голове, разгадывай свой кроссворд. Я, лично, ждать не намерен, когда ты меня начнешь выгонять пинками. Пойду, ознакомлюсь с последними новостями. Потом как-нибудь расскажешь: что, как и зачем. Гаврилыч, за мной! Здесь больше не наливают.

Боцман вздохнул и поплелся к пяти углам. Я по-гусарски сдвинул задники стоптанных тапок, сделал ручкой приветственный жест:

— Виват, мой капитан!

— Ничего я разгадывать не собираюсь, — сказал Мачитадзе моей спине. — Времени нет. Кто будет идти по заливу, третий штурман? После обеда в Мурманске будем. Если в шифровке действительно что-то важное, разыщут меня, вызовут куда надо и все объяснят на словах.

Письмо жгло карман. Но я все равно спустился на камбуз, взял у повара две банки "собачьих" сосисок и кусок хлеба. Эти сосиски мы получили в Исландии в качестве благотворительной помощи. Ну, заграничный товар! Не банка — конфетка с яркой и броской надписью "Hot dog". Общество порешило, что это корм для собак.

Запив содержимое баночкой слабоалкогольного пива, я, наконец, вскрыл конверт. Письмо было не мне, а какому-то тезке. Судя по тексту — шалопаю холостяку. Его доставала какая-то двоечница на предмет нерастраченных чувств.

Скрытый текст был написан методом водяного давления. (Чем проще уловка — тем надежней она срабатывает) Я набрал теплой воды в раковину умывальника, окунул исписанный лист. Вопреки ожиданиям, проявились всего три цифры: семьсот девятнадцать. Ничего нового. Это значит, тайник с информацией ждет меня в прежнем месте. Но отец и так знает, что я его периодически проверяю. К чему эти сложности? Ладно, зайдем с другой стороны. Я включил настольную лампу, прилепил письмо на плафон. Почти сразу же стали проявляться слова.

"Здравствуй, Антон! Скорее всего, меня уже нет. Ничего не выходит, даже попрощаться по-человечески. По всем признакам нашу страну ожидает тихий переворот, а я вынужден ставить не на ту лошадь. Будут бить по хвостам. По моим — в первую очередь. Архив я зачистил, но остаются люди. Ты понял о ком это я и знаешь, как следует поступить. Забудь о нашей размолвке. Прощения не прошу. Если бы все повторилось, я поступил бы так же. Ухожу с мыслями о тебе и Наталье. Позаботься о ней. Больше просить некого. Удачи тебе, сын!"

У меня перехватило дыхание. Выбрасывая письмо, я чуть было не отправил за борт и смятый конверт, но вовремя спохватился, отдернул руку. Осторожно разгладив его, я впился глазами в дату на смазанном штемпеле. Письмо поступило на почту ровно шесть дней назад.

Может, успею на помощь? Да нет, вряд ли. Успеешь тут! — судно резко замедлило ход, отработало полный назад и шарахнулось в сторону. По правому борту поднималась из глубины черная громада подводной лодки.

Я пулей взлетел на мостик.

— Ты че, гондон?! — орал Мачитадзе в стационарный мегафон — "колокол", характеризуя, видимо, фигуру в прорезиненном черном реглане на борту АПЛ. — Ты че, гондон, картуз с крабом на башку нацепил? Думаешь, твоих ослиных ушей под картузом видно не будет?!

"Гондон", весь окутанный клубами пара, указательными пальцами показывал на свои ослиные уши и мотал головой, давая понять, что совсем ничего не слышит.

— Пятнадцать девяносто второй! — зычно донеслось из поднебесья. — Вы случайно не в Мурманск следуете? Застопорьте, пожалуйста, ход. Мы вышлем к вам катер.

От такой беспросветной наглости Сергей Павлович онемел. Повисшая пауза черной грозовой тучей клубилась над его головой.

— И как я успел отвернуть? — ломая спички и сигареты, прохрипел второй штурман. — Вот уж действительно: "Бойся в море рыбака и вояку-дурака!"

Горячая грузинская кровь с новой силою забурлила в жилах нашего капитана.

— "Вы, случайно, не в Мурманск следуете?" — он довольно похоже спародировал голос с подводной лодки. — Нет, падла! Из Мурманска! Везем вон, на палубе партию "Запорожцев" в океане топить. Чтобы вы, педерасты, в гости друг к другу почаще ездили.

— Проект девятьсот сорок один "Акула", — по-хозяйски оглядывая подводный ракетоносец, пояснил второй штурман. — Когда-то служил на таком. Судя по внешнему виду и хамскому поведению командира, из автономки домой возвращается.

— Сколько же в нем регистровых тонн? — с подозрением спросил капитан.

— Почти пятьдесят тысяч.

— Представляешь, с такой дурой поцеловаться?

— Да он бы и не заметил.

Катер с вояками на борту подходил с правого борта. Боцман готовил штормтрап.

— Рыбы им надо, что ли? — предположил капитан, обращаясь ко всем, кто в данный момент находился на мостике. — Так нет ничего. Все в Исландии сдали. Что там у нас с приловом?

— Килограммов триста ерша, да полтонны зубатки, — отозвался второй штурман.

— Спирт вроде везут, — подал вдруг голос только что заступивший на вахту матрос-рулевой Коля Хопта. Он всегда говорил только по существу.

— Пусть попробуют не привезти, — прорычал Сергей Павлович. — Хрен им тогда, а не прилов!

По голосу было видно, что он почти отошел.

Гаврилович принимал незваных гостей. Их было четверо. Оставшийся на катере мичман, передавал наверх чемоданы и канистры со спиртом. Хопта насчитал восемь штук.

— Богато живут защитники Родины, не смотря на Указ, — вырвалось у меня. — Это ж упиться можно!

— Известное дело, отпускники, — подобрел второй штурман. — Если б не мы, чесать бы им на лодке до Североморска. Там не попьянствуешь. Начальство кругом, патрули. Не ровен час, загремишь на губу. Билеты на Мурманск тоже не враз возьмешь — сегодня как раз пятница. А так... прямо сейчас и начнут причащаться.

Подводники шумной толпой направились к мостику. Боцман подобострастно семенил впереди. Судя по морде, где-то успел добавить.

Атмосфера на мостике становилась предпраздничной. Я этих восторгов не разделял и ушел по-английски, потихоньку прикрыв за собой железную дверь. На душе было погано. Все мысли об этом проклятом письме. С момента его получения, я так и не смог ничего до конца осмыслить. Такой прессинг со всех сторон!

С гостями столкнулся на середине трапа, в небольшом закутке между радиорубкой и трансляционной. По привычке вскинул глаза. Встретил ответные взгляды. Равнодушно проскочил вниз, мысленно проявляя увиденное. Запоминать лица — это довольно просто. Есть проверенный способ. Особенно, если впоследствии требуется кого-либо опознать, описать или составить на него фоторобот. С первого взгляда нужно определить: на кого человек больше всего похож. А уже со второго — что мешает полнейшему сходству. Вот и вся, понимаешь, наука.

Может, это лишь показалось, но меня тоже запомнили и оценили.

У пяти углов курила толпа. Увидев меня, все замолчали. Было жарко — работала баня. Я пристроился в уголочке и призадумался.

Из головы не шел утренний сон. Каждый раз, когда я его вижу, что-то в моей судьбе идет на излом. Измена, развод, ссора с отцом, увольнение из пароходства по тридцать третьей статье. Теперь вот, письмо от него. Снится одно и то же! Я успеваю побыть полноценным Последним Хранителем и к утру это все потерять. Ничего, мы еще повоюем! Предчувствие мне подсказывало, что отец еще жив. Все остальное неважно. Нужно срочно срываться, лететь в Москву. Может, успею?

Наверху хлопнула дверь. Зазвучали шаги. По трапу кто-то спускался. Это мешало сосредоточиться.

— Тур-р-ристы! — в сердцах произнес чей-то простуженный голос.

Мимо нас просквозил худощавый молодой офицер в черной кожаной куртке. У выхода в палубный тамбур задержался, бросил через плечо:

— С возвращением, братцы! Тоже наверно хлебнуть довелось...

Судя по голосу, это был тот самый "Гондон". Я плюнул на свой окурок, бросил его в ведро и поплелся в каюту.

— Сурмава, запускай двигатель! — донеслось с правого борта.

* * *

Вопрос номер один: деньги, — думал я, открывая баночку пива. — Они, безусловно, нужны. Есть вариант дождаться второго штурмана. Через час-полтора после прихода, он принесет ведомость и аванс. Даже если касса закрыта, нужная сумма будет лежать в диспетчерской. Я, лично, заказывал штуку. Растаможка, туда, сюда... с учетом вновь открывшихся обстоятельств, этого будет мало. Вся надежда на тайничок. Оставляя для меня информацию, отец частенько прикладывал от себя энную сумму в валюте. Но сколько ж на это дело нужно потратить времени! А очередь за билетами на самолет?! Как ни крути, а по всем прикидкам я успеваю лишь на последний рейс. Черт бы побрал этих вояк! Как минимум, часа полтора они у меня украли.

Я выглянул из каюты. Подводники в сопровождении капитана пробирались в его апартаменты. Это почти рядом, по другую сторону перехода на мостик. Туда же, с подносом в руке, поднимался наш горемычный повар Валентин Ковшиков.

— Зайдешь? — Сергей Павлович заметил меня и пояснил подводникам, — это и есть начальник радиостанции.

Незваные гости смотрели с нескрываемым любопытством. Столь пристальное внимание к моей скромной персоне слегка покоробило. Вот как? Обо мне говорили?

— Не могу, — громко соврал я. — Связь пора закрывать. Только что занял очередь.

Ложь должна быть очень похожа на правду. И действительно, наш СРТ только что возобновил движение. Широкая океанская зыбь постепенно мельчала до легковесных барашков Кольского залива. Или, как говорят вояки, "пункта Кака Земля".

Я снова вернулся в каюту, потихоньку прикрыл дверь. Связь подождет. Как минимум, полчаса в запасе имеется. Есть дела поважней.

"Будут бить по хвостам", — предупреждал отец. — А если уже? Не по мою ли душу пришли эти подводники?

Я мысленно проявил все три фотографии. Да нет, ничего особенного. Разве что еле заметный шрам у виска на лице капитана третьего ранга. Скорее всего, пулевое, касательное ранение. Как можно его получить, служа на подводной лодке? Да и староват мужичок для столь незавидного звания. Ему уже где-то под сорок. Давно бы пора щеголять в погонах с тремя звездами.

Да нет, все объяснимо, — возразил я себе самому. — Откуда шрам? — ну, баловался пацаном с самопалом. С кем не бывало? А что староват — так в училище поступил после армии. И вообще... фортуна, как и любая баба для любви выбирает уродов.

А сон?! — не сдавался во мне скептически настроенный оппонент. — Ты намерен игнорировать сон? Неужели уроки прошлого так и не пошли тебе впрок? "Помни, — не раз говорил отец, — ешь, спишь, гуляешь по улице — помни! На тебя никогда не прекратится охота. Нужно подозревать всех!" Неужели так трудно немного себя настроить и снова читать мысли?

Я вздохнул и подошел к зеркалу. Глянул в свои встревоженные глаза.

— Нет, — сказал я своему отражению. — Для меня это не трудно. Но дело в другом. Я привык быть таким, как все. И мне это нравится. Понимаешь? Не хочется ворошить прошлое. Не хочется. Но придется.

В радиорубке подпрыгивал телефон.

— Зайди, — сказал капитан, — дело есть.

— Разве только минут через двадцать, — ответил я озабоченным голосом.

Знаем мы эти дела: наливай да пей.

— Гости просят по телеграмме родным отправить, чтобы готовились к встрече.

— Пусть пишут.

— Мне, что ли, занести?

— Ноги отвалятся или боишься, сопрут что-нибудь?

— Ладно, жди.

Ну вот, — почему-то подумал я. — Еще двадцать минут отвоевано у неизбежности. Можно перекурить. Внезапно нахлынуло прошлое. Отец... мы ведь с ним почти поругались. Ну, как это обычно бывает между родителями и самостоятельными детьми. Он позвонил из Москвы и тоном, не терпящим возражений, сказал:

— Ты доложен вернуться в семью!

Я сидел в неуютном номере захолустной гостиницы и считал медяки. Не хватало даже на хлеб. За окнами серость и слякоть. Никаких перспектив. Я ушел от жены, в чем был. Не взял ни денег, ни запасных трусов, ни рубашки на смену. И такое меня зло разобрало. И тут разыскал! Впрочем, для него это никогда не составляло труда.

— Остынь, — говорю, — я всем, кому должен, прощаю.

Он чуть трубкой не подавился. Но сдержался, не нагрубил. Прочел мне скучную лекцию о браке, семье и личной моей ответственности.

— Подумай о дочке, — сказал напоследок. — Куда это годится, ребенку расти без отца?

Я ударил его словами. Не жалея, наотмашь. Все припомнил, что скопилось за годы разлуки.

— А ты обо мне много думал? До восемнадцати лет жил сиротой при живых родителях. Если б не дед, неизвестно вообще, что бы из меня выросло.

Он осекся. Наверное, побледнел. И сказал после длительной паузы:

— Чувствую, в таком состоянии с тобой разговаривать бесполезно. Все равно не поймешь. Но запомни: пока не одумаешься — я тебе не помощник.

— Это еще неизвестно, кто кому больше нужен! — отпарировал я мстительно и тоже повесил трубку.

...Реальность опять стерла воспоминания. Пришел Сергей Павлович. Брызжущей энергией массой, вломился в радиорубку:

— Пойдем, вмажем!

Я взял у него три листочка, согнутых вчетверо (надо же, какая секретность!), проставил на них исходящие номера, стал подсчитывать количество слов.

— Что молчишь?

— Не хочу! — огрызнулся я. — Неприятности у меня. Домашние огорчения.

— Я разве тебя призываю нажраться? — возразил капитан. — Посидишь, поддержишь компанию. А то перед вояками неудобно. Они тебя от чистой души приглашали. Ты ведь к их просьбе отнесся с пониманием, по-людски. Кстати, а что случилось?

— "Кстати", отец заболел. И очень серьезно.

— Ну, ты это... не придирайся к словам. Вижу, лететь собираешься. Как сам считаешь, надолго? Хоть бы предупредил. — Мачиталзе задумался. — Вот только в отделе кадров ни тебя, ни меня не поймут.

— Думаю обернуться в три дня, — сказал я, как можно уверенней. В кадрах скажи, что я улетел по заверенной врачом телеграмме.

— Это мысль. А где ее взять?

— Сейчас нарисую. Есть у меня образец.

— Надеюсь, с печатью? — усмехнулся Сергей Павлович.

— Печать по эфиру не передается, — пояснил я. Наличие таковой заверяется начальником смены радиоцентра. Если хочешь, сделаю для тебя копию. Мне не жалко.

— Что значит, "не жалко"? Должен же я иметь на руках подтверждающий документ? Тебе что? — сел да полетел! А я?! Ты хоть представляешь, сколько у меня будет лишних головных болей? С машиной твоей что делать? Выгрузить на причал и оставить в порту?

— Надо же! — вырвалось из меня. — Я об этом даже не думал!

— Думать надо всегда! — Капитан едва не вонзил в потолок указательный палец. Хотел, наверное, выдать какую-нибудь остроту, но во время спохватился.

— Даже когда нечем, — закончил я за него, лихорадочно соображая, как поступить.

— Ладно. Казнить — так казнить, — ухмыльнулся Сергей Павлович. Настроение у него было на ять, не чета моему. — Помогу я тебе с машиной. Поставлю у себя в гараже.

— Нужно же еще растаможить, техпаспорт получить, номера...

— Напишешь доверенность — сделаю. Только и ты постарайся. Разберись со своими проблемами до нашего отхода из Мурманска. Замену тебе просить не хочу. Сработались как-никак. Да и скучно без тебя будет.

— Сейчас напишу! — Я не верил своему счастью.

— И еще, — капитан затоптался в дверях, — гости у меня не простые. Трудно мне одному. Сижу между ними как у попа на исповеди. Ты уж как-нибудь поскорей, а?

Глава 5

Я написал две доверенности. И на машину, и на зарплату. Кто знает, когда получу деньги за рейс, и получу ли вообще? Еще нацарапал короткое письмецо капитану: мол, если что, не поминай лихом, лишнее отправь матери, адрес знаешь. Оставил все это в вахтенном журнале радиостанции. Потом взялся за принесенные им телеграммы.

Если верить домашним адресам, все три "капитана Немо" были жителями Москвы. Более того — одного и того же микрорайона, что у станции метро "Щелковская". Ну, как в песне поется, "служили три товарища в одном и тем полке". Все как у близнецов, даже отпуск один на всех. Тексты посланий были тоже, как будто написаны под диктовку.

"Бывают цепи случайностей и совпадений, но они не бывают столь непомерной длины", — говорил в таких случаях Виктор Игнатьевич Мушкетов — сослуживец и друг отца. И чаще всего оказывался прав.

Этого человека я знаю давно, когда он еще не носил обидную кличку "Момоновец", а был просто "Квадратом". О его подозрительности в конторе ходили легенды. Мушкетов и меня недолюбливал. Я не читал его мыслей, но знаю это наверняка. Тем не менее, этот человек всегда мне помогал. А однажды — спас жизнь. Да и после того разговора с отцом я позвонил опять же, ему.

— День добрый, Виктор Игнатьевич! Узнаете голос из преисподней?

— А, дьяволенок? Привет, привет! Бьюсь об заклад, опять что-нибудь натворил. Помощь нужна?

Мне, вдруг, стало так себя жалко, что я чуть не заплакал. Рассказал ему все, что накипело. И про жену, и про тещу, и про безденежье, и про работу, в части увольнения по тридцать третей статье за прогулы.

— Отец, конечно, не одобряет, — уточнил Виктор Игнатьевич, имея в виду мое поведение.

— К жене, — говорит, — возвращайся, или помощи от меня никакой! — пояснил я с обидой.

— Хе-хе-хе, — старческим тенорком засмеялся Квадрат, — м-да, нештатная ситуация.

Я воспарял духом. "Нештатная ситуация" — это четыре заветные цифры, которые нужно набрать, чтобы открыть тайник.

— Спасибо! — сказал я с огромным искренним чувством. Хотел было покончить на том разговор, но Мушкетов не вешал трубку.

— Теперь по работе. Ты пробовал что-нибудь предпринять?

— В "Тралфлот" заходил, — отчитался я. — Сказали, без паспорта моряка ты нам не нужен. Мол, вас, "торгашей" переучивать надо, экипажи у нас сокращенные и ходят только в загранку.

— Есть там... в Архангельске... одна маленькая контора, — Квадрат дробил предложения, как будто бы что-то припоминая. — Кажется, она называется "Объединение рыболовецких колхозов"...

— У-у-у!!! — вырвалось у меня. — Архангельский РКС! Да об этой конторе у нас говорят только шепотом. Там, если люди не врут, заколачивают такие деньжищи! Куда мне со свиным рылом?!

— Хе-хе-хе! — опять засмеялся Мушкетов, — шепотом, говоришь? У них самый главный начальник Федор Иванович Пономарев. Он председатель всего. Не знаю как с кем, а со мною он как раз говорит только шепотом. Хе-хе-хе! Я ему сейчас позвоню, а ты завтра с утра наведайся. И еще...

— Слушаю! — я вытянулся как солдат на плацу.

— Вольно! — сказал Квадрат. — Это... как его... честно признайся, пьешь?

— Как же без этого, — с обидой признался я. — В трезвом виде только о дочке и думаю. А к жене возвратиться гордость не позволяет.

Голос Мушкетова потеплел:

— Там, это... таблетки в синей коробочке. Они без названия. В общем, с вечера выпьешь одну и будешь спать как убитый. А утром уже — будто заново на свет народился. Можешь взять для себя, но не больше одной упаковки. Сам понимаешь, не для тебя это дело положено, а для серьезной работы. И с деньгами особо не зверствуй. Не более трех бумажек! Результаты доложишь.

Последнюю фразу он сказал уже по привычке.

Антипохмелин оказался на уровне. С утра даже воду пить не хотелось. Я был у заветных дверей за час до обеда, когда начальство обычно добреет.

За столом восседал типичный совдеповский управленец предпенсионного возраста. Фактурный мужик, властный. В этом кабинете разговаривал только он, остальные молча кивали.

— По звонку? — спросил у меня. — Присядьте.

И тут же:

— Попова ко мне!

Зашел кадровик. Почтительно, робко, бочком. Застыл в ожидании слова.

— Позвоните в промбазу, — распорядился Пономарев. — Скажете так: Федор Иванович лично интересовался, нужны ли нам начальники радиостанции. И вот, товарищ, какими документами располагает.

Тирада мне не понравилась. Я ведь еще не знал, что именно так отдаются приказы, которые не обсуждаются. Полный уныния и скептицизма, я вышел следом за кадровиком.

— Ого! — ликовал тот, взяв в руки мой черный диплом. — Радиооператор первого класса! У нас таких мало.

Дошли и до трудовой книжки. Настроение у Попова решительно поменялось.

— У-у-у! — возвопил он. — Тридцать третья статья! Да Федор Иванович, наверное, не подпишет.

Не подпишет — так не подпишет. Я хотел было забрать документы и уйти восвояси. Кадровик прочувствовал этот порыв и, чтобы себя оградить от возможных в таких случаях неприятностей, произнес:

— Подождите! Я сейчас напечатаю направление. Вы сами зайдете к Пономареву его подписать.

Я, конечно же, ознакомился с текстом, оный гласил: "Настоящим направляем к вам Борина Антона Евгеньевича для работы на судах Мурманской промбазы Архангельского рыбакколхозсоюза в должности начальника радиостанции".

Федор Иванович был занят. Беседовал с кем-то по телефону. Но, заметив меня в дверях, сделал приглашающий жест. В руке у него оказался толстенный красный фломастер. По мелованной гладкой бумаге пробежали аршинные буквы: "Пономарев", придавая ей статус официального документа.

— Не забудьте поставить печать, — бросил он на прощание.

Мой вечерний доклад был выслушан благосклонно. Я был трезв, и насколько возможно, весел.

— Будем считать, что полдела сделано, — усмехнулся Квадрат. — Но ты, дьяволенок, не радуйся. Направление — это еще не запись в трудовой книжке. Паспорт не поменял?

— Куда мне? Рано еще.

— Вот и славненько. Оформление на работу — долгая песня. Я заказал тебе пропуск в наш ведомственный номер. Стены можешь даже не нюхать. Там ничего нет. Энную сумму для поддержки штанов вышлю на главпочтамт до востребования. Пока.

И повесил трубку.

Мурманск я знал только со стороны моря. Искать улицу Траловую с чемоданом в руке? Для человека флотской профессии это было, мягко говоря, несолидно. А начать я решил оттуда. Поэтому прямо в аэропорту нанял такси. Денежки были. Зеленые американские доллары я заранее поменял на рубли у Маргариты Борисовны — старшего продавца инвалютного магазина.

Искомый пункт оказался приземистой деревянной халупой между железной дорогой и главным зданием рыбного порта. Народ по округе бродил плотными толпами. Для меня это были люди особой, доселе не виданной расы. На свободных от буйной растительности участках лица преобладал красный цвет. По улице Траловой стояли вразброс несколько разных контор похожей рыбацкой направленности. Были они столь же унылы и неказисты. На заднем плане, со стороны насыпи, сутулились железные гаражи. Там было особенно многолюдно, так как по кругу ходил стакан.

У парадного входа гомонила неровная очередь. Судя по разговорам, давали зарплату. С чемоданом подмышкой, я врезался в эту людскую реку. Она была матерящейся, но податливой. В дверях пришлось поднажать. Кабинет с плохо читаемой надписью "Начальник отдела кадров" был сразу у входа, напротив кассовой амбразуры. На стук отозвались:

— Давай, заходи что ли?

Человек за столом был похож на актера Михаила Боярского в образе легендарного д"Артаньяна. Столь же порывист и нетерпелив. Подпись Пономарева его впечатлила. Причем настолько, что он посчитал нужным обратиться ко мне на "вы".

— У вас... паспорт моряка?

— Нет.

— Характеристика-рекомендация?

— Нет.

Человек за столом был озадачен. Так, мол, не договаривались.

— Так что же у вас есть?! — спросил он с искренним любопытством.

— Тридцать третья статья, — объяснил я, как нечто само собой разумеющееся.

"Боярский" надел очки. Пристально посмотрел на меня, подбирая подобающее случаю словесное обозначение своему изумлению, и с чувством сказал:

— Ну, вы и жук!

Бумагу мою он бережно разложил на столе и долго раздумывал, что же на ней написать. Наконец, взял авторучку и черканул наискось: "Инсп. Оформить на работу, запросить характеристику". Ну, и, соответственно, подпись.

— Зайдете туда минут через десять, — он кивнул подбородком на смежную комнату и с восхищением повторил:

— Ну, вы и жук!

Инспектор вопросов не задавал. Был сух и немногословен. И кличку носил соответствующую — Кирпич. Он взял у меня трудовую книжку, паспорт на прописку по флоту и объявил:

— С сегодняшнего дня ты, ёк макарёк, в резерве.

— Что делать то надо?

— А ничего. Дважды в день приходить, отмечаться в этом окошке. Завтра с утра и начнешь...

— Вот вам и долгая песня, — сказал я Квадрату по телефону.

— Что, уже?!! — изумился он.

Я поудобней устроился в шикарном кресле и начал рассказывать о своих приключениях. В трехкомнатном "люксе" с видом на Кольский залив было покойно и тихо. "Кольское" пиво мало чем отличалось от чешского "Будвара". Холодильник забит жратвой. Что еще нужно неприкаянному бичу? Разве что бабу?

Мушкетов слушал меня с искренним интересом. Там где надо, смеялся. Но, по большому счету, недоумевал.

— Тебе на месте виднее. Но сдается мне, что тут что-то не так. Да, — спохватился он, — ты в этот номер не вздумай кого-нибудь привести. Пять минут не пройдет — нагрянут с облавой хлопчики из подвала. А краснеть за тебя опять же придется мне.

— Медведь? — догадался я.

— Он, проклятущий. Слово откуда знаешь?

— Отец говорил.

— Дать бы ему, твоему отцу! Ты посторонний. Тебе не положено...

Он долго еще высказывал свое возмущение по поводу несоблюдения ведомственных инструкций. А в самом конце произнес и вовсе загадочную фразу:

— Слышь, дьяволенок? Мушкетов помнит добро. И платит за него в трехкратном размере. Будем считать, что счет два — один.

Прошла неделя, вторая. Я ежедневно ходил отмечаться и, даже, получил за это зарплату. Но как-то утром инспектор сказал:

— Что-то ты, ёк макарёк, долго в резерве стоишь.

— Мне тоже так кажется, — ответил я с возмущением. — А что делать?

— Ты у Попова был? — постным тоном спросил Кирпич.

— Был.

— И что он тебе сказал?

— Ничего не сказал. Направил сюда, в Мурманск.

— Ты у какого Попова был?

— Да там, в Архангельске, начальник отдела кадров.

— Твою мать! — инспектор подпрыгнул на стуле. — Здесь, в Мурманске, есть у тебя групповой инженер — Евгений Селиверстович Попов. Дуй скорее к нему. Иначе повиснешь в воздухе!

За дверью с надписью "Механики" было шумно. В кабинете не протолкнуться. Сразу несколько человек разговаривали по телефону. Выбрав подходящий момент, я громко спросил:

— Кто здесь будет Попов Евгений Селиверстович?

— Я. А что? — послышалось из-за спины.

В голосе чувствовалась тревога. Таким обреченным тоном общается с нарядом милиции потенциальный клиент медвытрезвителя.

В кабинете все вдруг замолчали. Несколько сочувственных взглядов устремились к объекту за моим левым плечом. Я обернулся.

В углу, за видавшим виды столом, воробышком сидел человек в засаленном на локтях стареньком пиджаке. Судя по цвету лица, водочку он любил искренне и самозабвенно. Родись товарищ Попов в другой семье, быть бы ему вконец опустившимся алкоголиком. Но фамилия, мать ее так! Она крепко-накрепко пристегнула его к такой хлопотливой профессии.

— Я Попов. А в чем, собственно, дело?

— Дело в том, — пояснил я, — что я тут у вас работаю.

— Интере-е-есно! — протянул Селиверстович. — И давно это вы... тут у меня работаете?

М-да, сарказм он еще не пропил.

— Третья неделя пошла, — ответил я вежливо и корректно.

— Вот как, и кем же вы у меня работаете?! — закипая, спросил групповой инженер.

— Начальником радиостанции.

— На работу кто принимал? — тоном прожженного следака, рявкнул Попов.

Это физиология. Испуганный человек всегда выпускает пар после того как. Только что, вроде, Бога молил: Господи, пронеси и помилуй! А как пронесет — он того боженьку и по матушке.

— Там, в Архангельске, меня принимали, — тихо ответил я, не желая прилюдно светить благодетеля.

— Совсем конторские ох...ели! — Групповой инженер поднял голову, приглашая присутствующих разделить его возмущение. — Кто там, в Архангельске на работу вас принимал?! — грозно спросил он, хватаясь за телефон.

Что ж, сам напросился! Я еще раз прикинулся дурачком, делая вид, что усиленно что-то припоминаю.

— Ну?! (А подать сюда Тяпкина-Ляпкина!)

— Да какой-то там... Пономарев.

— Гык! — сказал Селиверстович и плотно уселся на стуле.

Телефонная трубка повисла в воздухе. Он крутил ее в правой руке, не зная куда приспособить.

— Так это, — продолжил он исключительно для меня через пару минут после "гык", — вам надо пройти обучение по КИПам и АСВ. Это у седьмой проходной. Сейчас я выпишу разовый пропуск. А уж как с этими делами покончите, милости просим сюда, на проверку знаний...

* * *

В общем, помог мне тогда Виктор Игнатьевич. Крепко помог. Теперь, если верить тексту письма, я должен ждать он него неприятностей. Отец такой человек, что зря ничего не напишет. С чего бы он стал оговаривать старого друга? Значит, Момоновец. Когда он сделает первый ход? Или уже сделал? Вот нутром чую: на судне что-то не так. Не слишком ли много случайностей и совпадений для одного, еще не закончившегося дня? — думал я, стучась, для проформы, в открытую дверь капитанской каюты. Но все мои подозрения пока оставались лишь подозрениями.

Слишком долго я жил, думал и поступал, как все.

В апартаментах было по-прежнему чисто. Наверное, гости еще до конца не освоились. Но, судя по остаткам в бутылке, выпито было достаточно. Не теряют времени защитники Родины, а ведь только-только проскочили Североморск. Горизонт заслонила долгая тень "короля рейда" — авианесущего крейсера "Киев". Все были на взводе, хоть до "ты меня уважаешь" дело еще не дошло.

Сергей Павлович выглядел каким-то неестественно возбужденным. Крупные капли пота горошинами катились по лбу. Он глянул на меня расширенными зрачками, и я понял, что этот поезд уже несется без тормозов.

— Вот и морконя! — сказал он с глуповатым восторгом, тыча в мою сторону кружкой, как учитель указкой. — А мы его уже заждались! Проходи, Антоха, присаживайся. Опоздавшим положено догонять ушедших вперед. Так что не обижайся, а принимай на грудь штрафные сто пятьдесят!

Опоили, что ли, нашего Палыча? Совсем позабыл, о чем мы с ним только что договаривались. Нашел, блин, скорохода! Знает же, что сегодня мне уезжать. А отступать поздно. Я принял из рук капитана стандартную флотскую кружку и нацелился на закуску.

— Ну, давай, мужики, за знакомство! — с готовностью приподнял свою тару и давешний капитан третьего ранга. Тот самый, у которого шрам у виска. — Зовите меня Стас.

— Игорь.

— Никита.

Я тоже назвал себя. Рукопожатия, оценивающие взгляды — все как в обычной компании. Повышенного интереса к своей персоне я не заметил. Вот и славно!

Проще всего расколоть человека во время совместной попойки. Это важнейшая составляющая агентурной работы. Тут главное что? Больше слушать, а свой рот держать на замке. Не надо заканчивать разведшколу, чтобы дойти до этой простой истины. "Пьян да умен — два угодья в нем" — гласит народная мудрость. Американец Карнега — и тот сообразил, что самые выгодные контракты заключаются за столом. Хочешь иметь выгодный бизнес? — пей со своими деловыми партнерами. Вот почему пьянство как мафия: бессмертно и не имеет границ. Это, конечно, не отпечатки пальцев, но даже по тому, как человек держит стакан, можно сказать очень многое о его характере и образе жизни.

Водки я пью много. И не пьянею без всякой химии. Флотские тоже держались монолитами. Сказывались, видимо, годы упорных тренировок. Я исподволь наблюдал за подводниками, пытаясь понять для себя: стоит их опасаться, или не стоит?

Стас за столом балагурил. Тонкие, злые губы под волевым подбородком источали веселье. Но было оно каким-то фальшивым. Люди с его типом лица не умеют рассказывать анекдоты. Было оно слишком аморфным, небогатым на мимику. Да и нос у капитана третьего ранга вырос настолько прямым, что малейшая гримаса делала его лицо горбоносым. Спирт он не разводил и пил его маленькими глотками — как будто забивал гвозди. Что касается глаз, то я их опять не смог рассмотреть. Стас даже в каюте не снимал дымчатые очки. Предвосхищая возможный вопрос, он успел пояснить, что глаза, мол, подпалил в Арктике. Причем, пояснил очень ловко, не заостряя на этом внимания.

Игорь пил, не морщась и не глотая. Он вливал в себя спирт как презренный квас, по мере наполнения кружек. Эта манера никак не вязалась с благородной сединой на висках. Был он в чине капитан-лейтенанта, возрастом под тридцатник. Тяжелая нижняя челюсть слегка выдавалась вперед. Он закусывал вяленой камбалой и жевал, как бык переросток — слева направо. А так — внешность как внешность. Ничего, кроме челюсти, выдающегося.

Больше всего опасений вызывал у меня Никита. Несмотря на покатые плечи, этот старлей статью своей походил на молотобойца. Кружка в его ручищах смотрелась миниатюрно, как рюмочка для дегустации коньяка. Пил он, брезгливо морщась, как будто давил тараканов на кухне. Я долго не мог понять, что же меня заставило отнестись к нему столь настороженно? А потом понял: глаза: бесцветные, хищные, беспощадные. Как у Эрика Пичмана — американского резидента в Алжире. Посмотрит в такие неподготовленный человек — и сразу же вспомнит все. И как стрелял из рогатки, и сколько раз жене изменял, и когда в самый последний раз целовал маму.

Если судить по большому счету, пили мужики знатно. Даже во мне проснулся азарт. Что касаемо нашего капитана, то сегодня он был явно не в форме. Пару раз пропустил вес и даже вздремнул за столом.

Выпивая, я все больше добрел. Последние подозрения испарились, как закуска за дуэльным столом. Ну, еще бы! Я был неправ, так как смотрел на подводников в поисках изначального негатива. А они ничего себе, компанейские мужики!

Стас завелся:

— Без закуски слабо?!

— Ха! — сказал я, поднимая кружку.

И тут они засветились.

Это было так неожиданно, что я поперхнулся. Спирт хлынул сквозь ноздри обжигающими соплями. В ушах зазвенело. Барабанные перепонки стало закладывать, как при подъеме на высоту. Это была защитная реакция организма на попытку несанкционированного психологического воздействия. Если сказать проще, кто-то мягко и ненавязчиво пробовал "пошарить" в моей голове.

Я упал мордой на стол и закашлялся. Получилось весьма натурально. Нет, как все-таки здорово, что мне сегодня приснился такой замечательный сон!

Подводники, стеная и ахая, засуетились вокруг меня. Больше всех сокрушался Стас. И тоже очень правдоподобно.

— Да что ж это ты? Да я, если б знал...

— Совсем охренели! — сказал Сергей Павлович. — Без закуски в таком количестве?! Сейчас позвоню повару...

Стасу стало не до меня. Пока он оправдывался, я замедлил свое время. Если глянуть со стороны, жесты мои стали долгими, неуверенными, а речь — медленной и тягучей. Ну, совсем как у нашего капитана, которого окончательно развезло.

Всему свое время, и время всякой вещи под небом, — гласит Библия. Цитируя эту истину, мы не задумывается о ее космической сути. Явленный мир однороден. Он состоит из одних и тех же веществ и живет по единым законам на всем своем протяжении. Только время стоит выше всех прочих сил материальной природы. Ибо оно первопричина творения, Это самая могущественная, самая тонкая и самая своенравная из действующих на нас сил. Все, начиная с Солнца и кончая мельчайшей частичкой атома, находятся под воздействием колеса вечного времени, имеет фиксированный период обращения и свою временную орбиту, которая изначально — суть величина переменная. Вспомните босоногое детство. Каждый час полноценных суток был безразмерным, скучный школьный урок сравним с бесконечностью. И так — лет, наверное, до двадцати. А потом — понеслось! Развернулась тугая пружина: влюбился, женился, развелся — тебе уже за тридцатник. Закурил, выпил, опохмелился — сорок лет, а как будто не жил. И лишь после полтинника начинается созерцание мира, осознание в нем себя. Время снова сворачивается в клубок. Изменить его — значит, настроить свой организм на то состояние, которое было в ином течении времени. Это азы. Знания подобного уровня были когда-то доступны каждому рысичу.

Лишь только Стас повторил попытку, я начал прокручивать в голове стандартный набор чаяний и надежд среднестатистического рыбака-колхозника, большого любителя "этого дела", который даже свою зарплату пересчитывает на поллитры. Гонял свои мысли по кругу, отчаянно завидуя героям-подводникам:

Вот это я понимаю, мужики перестроились! Пробили-таки брешь в талонной системе, затарились спиртом. Теперь полноценный отпуск им обеспечен. Будет что поставить на стол. Хорошо в этом плане воякам, не то, что у нас. Так и будем вместе со всей страной прозябать в виноводочных очередях.

Напоследок, я обозначил тайную мысль: урвать у своих собутыльников пол литра чистого спирта для своего друга Вовки Орлова.

Стас все больше скучнел. Его интерес к моему интеллекту падал с каждой секундой. В конце концов, он оставил меня в покое. Его биолокатор зашарил по непричесанным мыслям нашего капитана. Что-то там в голове у мастера стронулось и он, к моему удивлению, почти протрезвел.

— Ну, хрен моржовый! — зарычал Сергей Павлович, хватаясь за телефон. — За смертью его посылать! Да что б ты всю жизнь "что-то не то ел"!

И тут, словно по волшебству, в каюте раскрылась дверь, и на пороге нарисовалась продувная рожа Вальки Моржа. В руках у него была огромная сковородка с жареным мясом, подмышкой — полбулки хлеба.

Море любит сильных, а сильные любят пожрать. В друзьях у хорошего повара ходит обычно весь экипаж. У нашего — половина конторы. Валька — личность. И этим все сказано. Он шикарно готовит. Все у него получается весело, ловко, играючи. А еще он слывет непререкаемым авторитетом по части слабого пола. В кромешной тьме, по мелькнувшей у поворота женской корме он может выдать полную сексуальную характеристику ее очаровательной обладательницы. Рассказы о Валькиных похождениях на амурном фронте расходятся наряду с анекдотами. А все потому, что сам он — незаурядный рассказчик. Знаменитый одесский прононс, искрометное чувство юмора, умение посмеяться, прежде всего, над собой плюс исполнительское мастерство. В общем, кто не слышал в натуре повара Ковшикова — тот не валялся в покат. А что касается клички — так Валька не исключение. Моржами у нас называют всех одесситов. Это производное от "морда жидовская".

Появление сковородки произвело фурор. Ее водрузили в центр стола, на почетное место и только потом заметили, что я преспокойно сплю.

Повару за труды налили сто грамм, дали с собой бутылку разведенного спирта, который за нашим столом не пользовался популярностью, и Валька откланялся.

Разговор набирал обороты. Игорь с Никитой уже перебивали друг друга. Только Стас недоумевал. Кажется, он забрался в тупик и основательно там запутался. Утвердился во мнении, что имеет место "ошибка объекта", что я не тот человек, на которого ему указали.

— У вас что, все пароходы с одним радистом работают? — спросил он, на всякий случай.

— Дармоедов не держим, — самодовольно сказал капитан.

— На подлодке их полный набор, целых четыре штуки. Развели, понимаешь...

Я, внутренне, усмехнулся. Пусть человек думает, что он вооружен лучше меня.

— И повар у нас один управляется, без всяких помощников, — развил свою мысль Сергей Павлович и вдруг засмеялся. — Особенно с бабами на берегу.

— Это мы все мастаки! — отпарировал Стас.

— Ан, нет! — возразил капитан.

Он дирижировал вилкой с нанизанным на нее аппетитным кусочком мяса, да так, что горячие капельки жира обрызгали мою руку. Я заворчал, откинулся на спинку широкого капитанского кресла и захрапел. Получилось очень удачно. Теперь можно было не только прослушивать мысли своих собутыльников, но и посматривать из-под ресниц за всем, что творится в каюте.

Наконец-то нашлась благодатная тема. Проняло даже доселе молчавшего Игоря:

— Ну, если ваш повар какой-нибудь монстр, что вешает на чудильник чайник с водой, и пять километров туда-сюда, тут я, конечно, пас. Во всех остальных случаях, любой нормальный мужик мог бы поспорить.

Гости заржали. Нехорошо, как-то, заржали. Я внутренне встрепенулся, и вовремя. Пока Сергей Павлович что-то там распитюкивал, Стас потянулся за сигаретой, потом подмигнул Никите, чуть заметно наморщил нос и указал глазами сначала на меня, потом на мою недопитую кружку. Давая ему прикурить, старлей уронил в нее пару микроскопических таблеток из потайного отделения зажигалки. С легким шипением они растворились в пойле. Сергей Павлович, естественно, этого не заметил.

— Что это вы раньше времени смеяться-то начали? — спросил он с укоризной. — Или вам уже рассказали? Когда только успели?

— Что рассказали? — почти в унисон отозвались подводники.

Надо же, интересуются! А что им? — объект нейтрализован, находится под плотным контролем. Самое время для светских бесед.

Пользуясь случаем, я "проверил на вшивость" Игоря и Никиту. Затемненных очков они не носили, мыслей читать не умели, а были, скорее всего, на подхвате у Стаса.

Ошибочка вышла, — думал капитан-лейтенант, — что-то они там, в конторе с катушек съехали. "Опасен, непредсказуем" — перестраховщики! Да это говно и пить-то, как следует, не умеет. Вот смеху то будет, когда группа захвата работать начнет. Возьмет еще, да наложит в штаны!

А говорили! А говорили!!! — в свою очередь, ухмылялся Никита. — Впрочем, оно и к лучшему. Нам же будет спокойнее. Снотворное скоро начнет действовать, уколем для верности, дадим галоперидольчику — и пусть эта рыба чахнет до места. А в Мурманске сдадим по инстанции, пусть разбираются.

— Это будет почище любых анекдотов! — Капитан выдержал паузу.

Стас для приличия поерзал на месте: мол, не тяни!

Обретя благодарных слушателей, Сергей Павлович устроился поудобнее и стал предавать гласности грустную историю нашего повара, над которой когда-то ухохатывался весь экипаж.

Рассказывал он довольно таки суховато. Любая копия — только лишь копия, и она не идет ни в какое сравнение с оригиналом. А тем более — с Валькиным перлом. Но сюжет вывозил, и его оказалось достаточно для того, чтобы гости развесили уши.

Дело было в один из питейных дней. Судно стояло в беспросветном ремонте. Давно и решительно выветрился запах застарелого перегара. И вдруг! с неба упали деньги — доплата за прошлогодний креветочный рейс, со всеми из этого вытекающими.

С утра поправлялись головы, подводились итоги. Повар гремел кастрюлями, "матюкался". Все у него валилось из рук. Валька всегда пребывал в состоянии "бодрого бодуна", был чужд пораженческих настроений. У народа, естественно, возникли вопросы: что, да как?

— Кощ-щмар, мужики! — честно признался Морж. — Я сам себя перестал уважать.

— ???

— Ходил на охоту в "Рваные Паруса", — хмуро продолжил Валька и пояснил, — там контингент побогаче. Все, вроде бы, правильно сделал: пил только шампанское, налегал на закуску, а получилась лажа.

Принесли, поднесли еще. Постепенно стенания повара вылились в плавную речь.

— К шапочному разбору, — рассказывал он, — мужики, как всегда, набрались. Разборки пошли, мордобой. Я, стало быть, король. Дамочку прицепил какую хотел, в глазах у нее желание и решимость. Едем в такси, и тут я почувствовал: что-то не то съел. В животе — перестройка. Режет его, пучит, газы наружу рвутся.

Х-х-осподи, — думаю, — пропаду! Только виду не подаю, стишки, анекдоты рассказываю, а сам чуть ни плачу.

Заехали черт те куда. Дамочка встрепенулась, на пятиэтажку показывает:

— Вот здесь, — говорит, — сестренка моя живет. Если свет на кухне горит, значит, дома она. Встретимся в другой раз. Если нет — зайдем на минутку, кофе попьем...

— Теперь это, стало быть, называется "кофе попить", — мрачно заметил кто-то из моряков.

На него тот час же зашикали, замахали руками.

— А я себе думаю, — Валька поднял страдающие глаза, — Х-х-хосподи, да хоть бы там что-нибудь с электричеством!

Поднимаемся мы с ней на четвертый этаж, открывает она дверь своим ключиком.

— Ты, — говорит, — в комнату проходи, а я пока чайник поставлю.

Вот он, думаю, шанс! Залетаю я, братцы, в комнату, дверь коленкой прижал, и — др-р-р!!! Дух перевел и опять — др-р-р!!! Запах, чувствую, не чижелый, а вдруг?! Снимаю я, братцы, пиджак, и в воздухе им машу.

А тут и дамочка с кухни:

— Ты что, — говорит, — сидишь в темноте?

И выключателем — щелк! — а там! Братцы мои, а там... еёная сестра лежит с мужиком в кровати. Приподнялись обои на локотках, и оттакенными глазами на меня смотрят!

Когда изложение докатилось до кульминации, Стаса согнуло так, что он чуть не свалился со стула. Игорь стучал по столу правой ладонью и хохотал. Только Никита остался серьезен глазами, лишь делая вид, что смеется. Недаром я его опасался больше всего.

Пора было подавать признаки жизни. Старлей должен был убедиться, что он ловкий мужик, и труды его не пропали даром. Никто не заметил, что я кружку с отравой я поставил под стол, загнал ее ногой под диван и подменил на ту, из которой пил Сергей Павлович, а ему подсунул пустую, из которой наливали Моржу. Гости все еще хохотали.

Не дожидаясь призывов "выпить за это дело", я поднял голову, нетвердой рукой ухватился за кружку, чуть не опрокинув ее. Смех прекратился. Ловцы человеческих душ чуть было не ахнули. То-то же, гады!

Раскачиваясь, я выцедил содержимое, закашлялся и сдавленно прохрипел, обращаясь к Сереге:

— Поплохело мне. Пойду, проветрюсь. А это, — я взял со стола нетронутую бутылку, — Орелику отнесу. Пусть тоже порадуется.

— Шел бы ты лучше спать, — сказал капитан. — Чуть что, я тебя разбужу.

Ну, как же! Нашел дурака.

Супротив моего ухода гости, естественно, не возражали. Никита, с молчаливого согласия Стаса, вызвался меня провожать.

Уколоть его, что ли, для верности? — вовсю сомневался он, лелея в кармане заряженный шприц.

Здоровенный старлей сделал попытку увлечь меня за собой, в сторону моей одноместной каюты. Я, молча, вцепился в поручень. Он попробовал поднажать, но на мостике хлопнула дверь, раздались голоса. Вниз спускался кто-то из вахтенных. И Никита смирился. Я заскользил вниз, соплей растекаясь по трапу, а он семенил рядом, скромненько так, поддерживая меня под локоток.

У "пяти углов" курила толпа. Мое возникновение встретили шумными возгласами.

— Не забудь про аккумулятор! — сказал я Орелику и упал.

Меня затащили в каюту электромеханика, принялись водружать на верхнюю койку, а я сделал все, чтобы никто из матросов не сачковал.

Глава 6

Наконец-то я остался один. Внезапно разбогатевший электромеханик умчался делиться своей нечаянной радостью и даже, на что я в тайне рассчитывал, запер дверь каюты на ключ. Он раньше ходил в "Тралфлоте", а там так заведено: "если хочешь жить в уюте, пей всегда в чужой каюте".

Нет, это я здорово сделал, что спрятался здесь. У курилки всегда много народу и проникнуть сюда незамеченным не рискнет даже Стас. Понял это и мой провожатый. Он неловко потоптался на месте, сделал пару безуспешных попыток "встрять в разговор" и ушел восвояси, шлепая тяжелой рукой по поручню трапа.

Итак, сомнений не остается. Игорь, Стас и Никита пришли за мной. Пришли очень сложным путем, транзитом через подводную лодку. Узнаваемый почерк конторы и, лично, Мушкетова. Вот и накрылась моя тихая гавань. А всего-то хотелось быть как все, не высовываться, детишек растить, ходить на работу, рассказывать пошлые анекдоты, поверхностно рассуждать о политике.

Я лежал, задыхаясь от ярости. Родина! Милая моя Родина! Не трогай меня, сука, не изводи! Дай мне дышать, просто дышать! Живи себе дальше, как хочешь, страна иуд, и непуганых идиотов! Мне, как и всем, насрать на твои властные заморочки. Все давно уже поняли главное: За великое счастье родиться в России, нужно платить вечным стыдом за тех, кто ей управляет!

— А ну-ка, мальчишка, полегче, — выплыл из памяти голос отца, — нервишки побереги! Водку жрать да сирот по стране плодить — это мы, значит, всегда с дорогой душой. А чуть что не заладилось — сопельки распустил: Родина виновата! Ну-ка скажи мне как на духу: где ты чаще бываешь, в ресторане, или спортзале? Молчишь? То-то же! Из тебя на сегодняшний день Морской черт, как из дерьма разрывная пуля. Не я ли тебе говорил: ешь, спишь, гуляешь по улице — помни: на тебя никогда не прекратится охота. Это твой крест. Поэтому, хочешь жить — сам становись хладнокровным охотником. Выплевывай разные там антимонии, как пистолет отстрелянные патроны. А если невмоготу, милости просим ко мне на кухню. Внимательно выслушаю, налью даже рюмочку коньяку...

Когда отец заводился, он начинал суетливо сновать по замкнутому пространству, от холодильника — к плотно зашторенному окну. Смешно припадая на раненую ногу, он как бы стремился догнать ускользающую мысль и, лишь настигнув ее где-то на полпути, круто разворачивался на носках, весь подавался в мою сторону и начинал разрубать воздух ребром раздвоенной, как копыто, ладони.

— Пора стать машиной, — ревел он голосом артиста Высоцкого, — железной, расчетливой, холодной машиной. В жизни как в уличной драке: можно бесчисленное количество раз уходить от удара, отступать, ставить блок. Ты не устанешь, если делаешь эту работу механически, с отсутствующим взглядом, если ты повинуешься неосознаваемым импульсам свыше. Обстановка, ее изменения, маневры противника — все это вторично. Разум далеко в стороне, вместо него опыт и выучка. Но стоит только подумать: Боже мой, их же четверо! — и все, кранты! В активе одна надежда: на реанимацию...

Где ты сейчас, отец? Жив ли?

Этот тревожный звон опять налетел ниоткуда — неуловимо возник из легкой вибрации корпуса. Легкие снова заклинило. Но пропахший соляркой воздух, продолжал проходить сквозь тело в заданном ритме дыхания, освежая сердце и мозг, трепетавший на грани обморока. Из далекой пространственной точки с каждым вздохом, каждым биением сердца нарастал, надвигался огромный огненный шар насыщенного красного цвета. В голове потемнело, как будто бы я глянул на солнце сквозь приоткрытые веки. Впрочем, видел все это я уже не глазами, а всем своим существом, распыленным на мыслящие субстанции. Каждая из пылинок была переполнена ужасом, болью, непониманием. И все это море эмоций эхом отдавалось во мне — центре сосредоточения, существующем отстраненно.

Стремясь сохранить остатки рассудка, я куда-то рванулся, упал и... увидел себя со спины, застывшего в центре каюты в позе баскетболиста, атакующего кольцо. Пространство вокруг меня было окутано плотным розоватым туманом. В нем, то вспыхивали, то угасали зеленоватые огоньки.

Да, это был, несомненно, я — все признаки налицо — обалдевший, испуганный олух в спортивных штанах, стоптанных тапках, и видавшей виды рубашке. На удивление, или другие эмоции сил у меня уже не осталось.

Туман постепенно схлынул, и нас в каюте осталось двое: я, по-прежнему оккупировавший верхнюю койку, и... я же, застывший в тесном загоне между столом и самодельным диваном. Часы над столом флегматично тикали, но секундная стрелка оставалась на месте.

— Интересно, есть ли у него тень? — растерянно вымолвил я, почему-то озвучив именно эту фразу из целого вороха самых фантастических мыслей.

— Интересно, есть ли у него тень? — произнес этот тип, в унисон, старательно передразнивая все мои интонации.

Ох, и сволочи эти подводники! Все-таки изловчились, подсыпали в кружку со спиртом какую-то гадость. Странно как-то она действует — таких ярких галлюцинаций мне еще видеть не доводилось. И, главное, знаю, что это мираж, фантом, безмозглая кукла из воздуха...

— Сам ты фантом!

Слова прозвучали в моей голове, моим же, заметьте, голосом. Тут что хочешь можно подумать, но, скорее всего... как там, в песне поется? "Тихо сам с собою я веду беседу!". Это не он мне ответил, это я произнес за него. Вон, даже губы не шевелятся. Да и ответ слишком уж очевиден, из моего лексикона. Скорее всего, он зародился в сознании чисто автоматически.

Тот же голос хихикнул, и опять зазвучали слова:

— Насколько я понимаю, получка тебе без надобности. Все равно уезжаешь. А я еще не развелся. Так что спасибо тебе от всей нашей дружной семьи!

Нет, такого я точно подумать не мог!

Тем временем, этот наглец по-хозяйски устроился на диване, взял со стола открытую пачку "Ватры", достал сигарету и закурил.

Сказать, что я удивился — значит, ничего не сказать. С минуту я, молча, пожирал его взглядом. Где-то там, на периферии мозга, каждая новая информация тщательно взвешивалась, выстраивались логические цепочки. Опровергались и перечеркивались тупиковые варианты.

Во, попал! — лихорадочно думал я. — Оно говорит, да еще и курит! Да нет, так не бывает! А если это не форма шизофрении? Значит, произошло раздвоение, временная накладка. Интересно, по чьей воле, надолго ли и зачем? Неужели хранитель должен уметь и это? Упаси Господь, Орелик нагрянет... куда прятать этого типа? Впрочем, то не мои проблемы. Пусть сам испарится, вернется в то время, откуда пришел.

Не прерывая процесс осмысления, я задал самый емкий для таких ситуаций вопрос:

— Ты кто такой?

— Проняло! — констатировал мой двойник с ехидной усмешкой. — Крепкий табак, даже волосы шевелятся. А ты ведь, Антон, сам обо всем догадался. Просто держишь в уме: если я продублирую все твои мысли вслух, у тебя к ним будет больше доверия. Так вот, можешь не сомневаться, я — это действительно ты, существующий в другой вероятности. Только это не раздвоение. Нет в языке, на котором мы с тобой говорим, словесных значений тому, что произошло. Правда, еще четвертое поколение Хранителей называло нечто подобное "Путь Прави". И мне сейчас кажется, что я, вместе с тобой, по нему прошел.

Последняя фраза прозвучала довольно хвастливо.

— Поздравляю! — сказал я со скрытым сарказмом. — Ну, и как, не трясло?

А про себя подумал: есть собеседник, есть интересная тема. Пусть он трижды галлюцинация, почему бы не пообщаться? Врет, вроде, складно. Вот только насчет Пути Прави имеется встречный вопрос. Дед говорил по-другому: "Добро считает, что день это хорошо, а ночь — плохо. Зло утверждает, что ничего кроме ночи и быть не должно, а правь знает, что за ночью должен приходить день. И если этот круг разрывается, то все в этом мире не так".

— Слово есть твердь. Сочетание слов — ступень. Чтобы распахнуть горизонт, нужно сначала встать на нее, — прервал мои думы двойник. — Путь Прави открылся тебе в момент Посвящения. И ты это должен помнить.

Как наяву, я увидел со стороны мрачные своды пещеры, отблески пламени и себя, распростертого на каменном ложе.

— Все было немного не так, — возразил я. — Куда подевались теплые, мягкие шкуры? И вообще... здесь я почти взрослый, а дед говорит совсем по-другому.

— Ничего удивительного, — улыбнулся двойник, — Так будет со мной, ведь я из другой вероятности. Тут важно другое: каждый из тех, чьи факелы горели в пещере, оставил тебе в подарок нечто свое, особенное. То, что знал и умел лучше других. И если с тобой что-то случится, эти знания безвозвратно исчезнут. Вот почему я здесь.

— Как они могут исчезнуть? Ты ведь тоже последний Хранитель?

— И да, и нет! — почему-то смутился он. — Да, потому, что я помню все, что случилось с тобой, а нет — потому, что я существую в другой вероятности.

Что ни фраза, то повод задуматься. Этот тип знал значительно больше меня. В то же время, он утверждал, что мы с ним единое целое. Он помнит, а я не помню. Все скрыто за черной завесой. Иногда вижу сны, которые всегда забываются. Просыпаешься утром с ощущением покоя и счастья, но не знаешь, чем эти чувства вызваны...

Клон, молча, впитывал информацию. Между делом, он снова полез в открытую пачку, достал сигарету.

— Особо не зверствуй, — попросил я его, — не надо грабить Орелика. — Если очень приспичило, поищи в нагрудном кармане. И меня можешь угостить. Никогда не курил клонированный табак.

Это был тонкий намек на толстые обстоятельства. Второй экземпляр моего "я" задохнулся от возмущения и замолчал. Я слез с верхней койки, пристроился рядышком с ним на диванчике.

— Если ты что-то помнишь, может, попробуешь рассказать? Как у тебя со словарным запасом? Если рубашку такую же носишь, значит, должен писать стихи. Или слабо?

— Причем тут рубашка? Если хочешь, я вообще растворюсь в воздухе, или спрячусь в твоем теле. Между прочим, еще вчера я этого не умел, а завтра забуду. Ведь это твои навыки. Съел?

— Значит, слабо!

— Стихи я не сочиняю, — сердито отплюнулся он, — а просто записываю. Они сами приходят в голову, как будто бы кто-то надиктовал.

— Вот и давай, своими словами... мысли, эмоции. Все, что сейчас стукнет сейчас в твою тупую башку. Какой он, Путь Прави? Много ли на нем вероятностей?

— Ладно, — согласился двойник — попробую объяснить. Понять — все равно не поймешь, может, хоть что-то вспомнишь? Представь себе маленькую петлю в бесконечном клубке Мироздания. Там нет ни границ, ни граней. Там нет ни добра, ни зла в человеческом их понимании. Там все существует вне эталонного времени, вне оценок стороннего наблюдателя. Это и есть Путь Прави — акупунктурная точка пересечения двух наших Вселенных, наложенных друг на друга — одна навстречу другой. Отсюда заглянуть в будущее так же просто как вспомнить прошлое. Ведь время — всего лишь скользящая линия перехода из одной такой точки в другую. Петля за петлей: настоящее, прошлое, будущее — такими стежками и вышит Путь Прави. Здесь каждый реальный миг обусловлен жесткими рамками: с одной стороны общим и личным прошлым, перетекающим в память, с другой — интуицией — точно такой же памятью, только о будущем. Но все это в узких пределах одной вероятности, одного эталонного времени, где нельзя ничего изменить. Изменения канут в новую вероятность, а тело времени прирастет новыми клетками. Отсюда библейское "не возжелай зла". Ибо посылом своим, человек создает сгусток черной энергии в новом вероятностном поле. Особенно лихо это получается у тебя. Твоя интуиция — это не память о будущем, а черт знает что! Звезды устали тебе помогать. Ты плодишь вероятности как кролик потомство. А все почему? — между нами нарушена межвременная связь, потому что ты все забыл и практически перестал быть Хранителем. Что помешало тебе вернуться в пещеру и снова пройти обряд посвящения? Не было времени, денег?

По правде сказать, я хотел, но боялся прикоснуться к своему отражению. Все получилось само собой. Я схватил его за руку, чтобы прервать неприятный для меня монолог и опешил. Нет, эта кукла далеко не из воздуха! Рука была настоящей, по-человечески теплой. Но и это еще не все, она была... как будто моей. Блин, как бы это понятнее объяснить? Одно дело, когда ты сам чешешь в своем затылке, и совершенно другое, если там копошится кто-то другой. Организм не обманешь, он всегда различит чужое прикосновение. А тут... я видел его руку, но почти ничего не чувствовал. Как будто сомкнул собственные ладони.

— Почему ты считаешь, что обратная связь нарушена? — мой голос предательски дрогнул. — Я ведь... тоже читаю твои мысли?

— Ой, ли?! — хмыкнул мой собеседник. — Откуда ж тогда столько ненужных вопросов? В момент раздвоения что-то твое сразу же отразилось во мне. Я, например, никогда не курил, а здесь... обратная связь существует в любом эталонном времени. В любом, кроме твоего. Ты видел меня, видел пещеру, но так и не смог шагнуть на Путь Прави. Дед давеча говорил, что если...

— Дед?! — изумился я. — Когда ты последний раз видел его?

— Не далее чем вчера.

— Он жив?

— В моем времени — да. Ведь войны с Германией не было. Так вот, дед говорил, что если изменить твою вероятность...

— Постой! — я снова схватил его за руку. — Он в твоем времени знает, что я существую?

— И даже считает, что ты в одиночку не справишься.

— Это я-то не справлюсь?! — телячий восторг переполнил мое существо. — Я сделаю все, что ты скажешь: брошу пить, помирюсь с женой, найду нашу пещеру и сам проведу обряд Посвящения. Только... только позволь побывать в твоем времени, и хотя бы разок взглянуть на него!

— Хорошо! — согласился он. — Мы обсуждали такую возможность. Только это будет не реальное время, а еще одна вероятность при минимуме действующих лиц. А я здесь пока управлюсь и без тебя.

* * *

Тонкий мир не засунешь в систему координат. В нем нет точек отсчета — только духовные уровни. Первый из них — это Чистилище — детский сад для разумных субстанций, созданных по образцу и подобию Рода. Здесь души умерших отрешаются от земного, привыкают к своей космической сути. Ибо... всему свое время, и время всякой вещи под небом.

Что может сдержать освобожденный разум? Сила его божественна, безгранична, но еще не имеет вектора. По сути своей он свободен и далек от земных забот. Чтоб удержать его под контролем, нужен какой-то якорь, привычный ориентир. Вот почему душа, отлетающая от тела, связана с ним оковами страха первые девять дней. Здесь все пропитано страхом. Липкое, противное чувство. Очень трудно подняться над ним, и сделать решительный шаг к бездне.

Падение было недолгим. Почти мгновенным. Как в детстве полеты во сне. Вздрогнул — не успел испугаться — проснулся. Я шел по пустой гравийной дороге. Под ногами ворочался крупный булыжник. Рокада была еще та — колдобины, бугры да заплаты. Она — то петляла, то резко взбиралась на высокий пригорок, то снова срывалась вниз. У входа в крутой поворот над дорогой нависла скала. Позади, за моею спиной, обрывалась крутая, долгая насыпь. Вокруг ни клочка зелени. Лишь изредка — сухие колючие заросли. Осень. И здесь осень. Над головой небо, цвета дорожной пыли. В нем — свинцовые облака — пузатые, беременные дождем.

Свое пребывание здесь я принял как должное. Люди не удивляются снам, даже самым невероятным. Они в них живут и принимают это, как данность. Дед говорил, что каждый из нас, как бы он на работе ни вкалывал, наяву отдыхает. Основная нагрузка на мозг ложится во время сна. А когда говорил? В той или этой жизни? Впрочем, какая разница?

Я огляделся. Местность до боли знакомая. Хожено по этим горам, перехожено! Афганистан. Последний участок трассы перед спуском в долину Пянджа, о котором слагали песни безусые пацаны, у которых потом не слагались взрослые жизни. Поэты сильнее чувствуют фальшь, даже если они не признанные.

Солнце скалит и скалит

свой единственный зуб.

Перевалы да скалы,

да дорога внизу.

Будто выстрелы в спину,

рвутся с неба лучи,

а последняя мина

затаившись, молчит...

Простенький дворовый мотив на четыре аккорда "квадратом". Эту песню пел пьяный безногий минер на перроне Витебского вокзала. Я тогда очень спешил, но к черту послал все дела и дослушал ее до конца. Жизнь, по большому счету, и есть бесконечное ожидание.

Впрочем, уже недолго. Если, конечно, все пойдет так, как когда-то уже было. У поворота меня должна подобрать "БМД" — боевая машина десанта с раненым на броне. У парня контузия, перелом позвоночника, а в нем — очень ценные сведения.

Я усмехнулся, потому что все помнил и мыслил критически.

Должна подобрать, если все пойдет так, как когда-то уже было. А если не так? Ведь это не мое время, а всего лишь это одна из его вероятностей, в которой мне разрешили увидеться с дедом. А там, в настоящем, мое тело заперто в тесной каюте. Кажется, так?

Солнце продралось сквозь плотный кордон туч. Ударило по глазам. В памяти замелькали картинки из каких-то других вероятностей. Информационные смерчи мешали сосредоточиться:

Нет, — кричало мое подсознание, — это агония. Мина взорвалась у тебя под ногами. Неужели не помнишь?!

Ах, да! — ошалевшая память податливо откликнулась болью и четкой картинкой:

...Ничего не предвещало беды. Я резал ножом веревки на запястьях спасенных заложников и взрыв под ногами не смог просчитать. Просто не было для этого никаких предпосылок. Вспышка, тупой удар по ногам, запах земли, пропитанной кровью и мгновенный рывок на свидание с вечностью. Мое тело валяется в луже крови на пологой горной вершине. Неужели все настолько серьезно?

Я попытался вернуться назад, но не смог. Время как будто сошло с ума. Видение схлынуло. Сменилось другим. Наконец, в голове прояснилось.

Жрать хотелось по-прежнему. В карманах штормовки я обнаружил всего лишь один сухарь, — кусочек солдатского черного хлеба, закаленный в походной духовке.

Нет! — сказал я себе, — так не бывает! Если это действительность, то она не права. Собираясь на караван, я всегда забивал под завязку карманы. Сухарь — второе оружие — незаменимая вещь при восхождениях на вершину. Пока он раскисает во рту, дыхание идет через носоглотку, и не срывается даже при длительных переходах.

Где-то недалеко сердито заворчал двигатель. Заклубилась дорожная пыль. Наконец-то! Только это была совсем другая машина — бортовой "ЗИС" с решетками на стоячих фарах. Надо же, какой раритет!

— Невозможно дважды войти в одну и ту же реку, — усмехнулся знакомый голос, — даже если это — река времени.

Я не стал поднимать руку. Понял и так, что это за мной. Пришлось молодецки карабкаться в кузов и трясти там пустыми кишками на ухабах и рытвинах — неизбежных последствиях минной войны. Скамеек в кузове не было. Впрочем, мои попутчики до сих пор обходились и так. Три монолитных фигуры в тяжелых плащах из брезента как будто вросли в борт. Их бесстрастные лица скрывались за глубокими капюшонами.

С моим появлением, они настороженно смолкли. А ведь только что говорили. От их напряженных поз исходила ненависть — тяжелая, как походный рюкзак. Я это чуял нутром, потому, что узнал этих людей. Только их занесло в этот осенний день совсем из другого прошлого.

Тем временем, "ЗИС" опустился в долину. Или куда там его занесло?! Пейзажи за бортом менялись настолько стремительно, что голова шла кругом — не грузовик, а машина времени! Будто бы кто-то нетерпеливый перелистывал слайды, проецируя их на серое афганское небо.

Вот и грустный российский пейзаж: золотое пшеничное поле за околицей деревеньки, невысокий холм у реки да ворота старого кладбища. Один из попутчиков опустил капюшон. Легкий загар, тонкие злые губы, волевой подбородок, еле заметный шрам у виска...

— Выходи, — тихо сказал Стас, — не задерживай. Здесь ожидают только тебя.

Я спрыгнул на землю. Не подчинился приказу, нет. Просто понял и осознал: так надо.

Машина ушла. Это было очень некстати. Я не успел попросить прощения у этих ребят. За то, что когда-то хотел их убить, а может быть, даже убил, а может, хотел спасти — да вовремя не успел.

Это было какое-то странное кладбище. Здесь не экономили на земле. Гранитные памятники стояли как часовые в периметрах просторных оградок. Я шел по широкой аллее и удивлялся. На этом погосте православных крестов не было — одни только красные звезды, а под ними таблички со знакомыми именами и фотографиями. Всех этих людей я когда-то знал, всех успел пережить и всем задолжал: кому жизнь, кому деньги, кому любовь. Кто-то их здесь собрал, чтобы предъявить моей совести: от деревенских погостов, парадных мемориалов, холодных морских пучин...

— Антошка, ты где? Ау!

Этот голос из детства снова сделал меня мальчуганом. Я вихрем помчался к высокой седовласой фигуре, распахнув руки крестом. Тот же синий пиджак в полоску, штаны с пузырями в коленях, парусиновых сандалии. В уголках пронзительных глаз — сети морщин. Только высокий лоб смотрится непривычно без глубокого шрама над переносицей.

От деда Степана по-прежнему пахло семечками и табаком. Я вдыхал и вдыхал этот забытый запах. На душе стало светло и покойно. Даже совесть, как измаявшаяся от жары цепная собака, с легким ворчанием свернулась в клубок.

— Ну, ну, полно тебе, — дед отстранился и пристально посмотрел на меня. — Все образуется. Хочешь, песню спою? — Ох, и знатная песня!

Пу-па, пу-па, коза моя,

Пу-па, пу-па, буланая,

Пу-па, пу-па, иде была? —

Пу-па, пу-па, на пасеке.

Пу-па, пу-па, чего взяла? —

Пу-па, пу-па, колбасики.

Я хотел засмеяться и крикнуть "еще", но вспомнил, что давно уже взрослый.

— Успокоился? — дед ласково потрепал меня по щеке. — Теперь говори. Только быстро. У нас с тобой мало времени. Нужно еще стереть эту безумную вероятность.

— Почему ты меня при жизни так сильно любил, а после того как наказывал хворостиной, ложился в кровать и плакал? А же знаю, что плакал! — выпалил я, сильней прижимаясь к нему.

В его потеплевших глазах заплескались живые слезы:

— Миром правит любовь. Она существует во всех вероятностях и для всех человеческих ипостасей. Вспоминая кого-то добром, ты влияешь на общее прошлое, и даже — далекое будущее.

— Научи меня снимать душевную боль, — скопившиеся на сердце слова хлынули из меня, как слезы из глаз. — Твой маленький внук очень устал, начинает спиваться, и процесс этот необратим. Я теряю близких людей, а с ними — частичку себя, потому, что еще никогда никому не помог. Дай отдохнуть, разреши мне остаться рядом с тобой!

— Глупости! — дед взъерошил мой седеющий чуб. — Здесь ты уже никому не поможешь. Запомни, Антон: страж неба на нашей земле — совесть людская. Это и есть вечная душевная боль. Ее не унять, пока каждый живущий не скажет себе: придет ли когда-нибудь справедливость для всех? — о том я не ведаю, но здесь и сейчас поступаю по совести. Стожар — это шест, идущий к земле сквозь середину стога. От верной его установки зависит самое главное: устойчивость и равновесие. Помни об этом, глядя на Млечный Путь — осевое созвездие Мироздания...

Дед Степан развернулся на месте и ушел, стуча костылем по плотному гравию...

* * *

Я очнулся в своей каюте на втором этаже надстройки. Двойник сидел за столом, и что-то писал. В переполненной пепельнице дымился свежий окурок. Быстро же ты пристрастился, напарничек!

Это была самая первая мысль в своем эталонном времени.

— А то! — отпарировал мой дубликат, — я тебя, между прочим, тоже напарничком кличу...

В то же мгновение, все его мысли и действия, все, что происходило на судне за время моей самовольной отлучки, легко и обыденно отпечаталось в моей памяти. Будто бы это я, а не он взял со стола у Орелика ключ "вездеход", отомкнул дверь, покурил у пяти углов и вместе со всеми поплелся в салон, за бланками таможенных деклараций. И сейчас, лежа на койке, я натурально вдыхал дым табака, видел его и своими глазами заполняемую строку и чувствовал в руке авторучку.

— Стоять, — возмутился я, мысленно обращаясь к фигуре, склонившейся над столом, — по-моему, ты пропустил самое интересное: где все это время находилось мое... черт побери...

Сколько раз я смотрел на свою рожу, выскабливая ее безопасной бритвой, а тут не узнал. Чужими глазами, со стороны, я выглядел слишком уж... непривычно. Вот щенячий восторг сменился секундной растерянностью, легкий толчок, вспышка... и ничего.

Говорить что-то вслух было больше незачем. Я считывал не только образы и слова — все порывы его души. С каждой секундой общения он становился все более мной, а я — им. Так может, не стоит зря транжирить энергию Космоса? Ведь обо всем мы можем договориться и существуя в одном теле? Кажется, он (в смысле, я) это умею.

— Ты прав, — согласился двойник, — наверное, интуиция мне говорит то же самое, что и тебе. Это общая память о нашем ближайшем будущем.

Не сговариваясь, мы делали одно дело. Собирали в пакеты письма, записки, и документы — все, до чего не должны дотянуться чужие враждебные руки, добавляли для тяжести ненужный железный хлам и бросали в иллюминатор. Когда последний из них ухнул на дно залива, где-то поблизости затарахтел вертолет. Не по нашу ли душу? Если так, мы управились вовремя.

Потом я достал из-под кровати аптечку. Двойник накладывал жгут, нащупывал вену. Я видел все это глазами, но опять нисколько не чувствовал. Как будто бы это делали пальцы моей руки.

Он выкачал из меня полный стакан крови. В голове закружилось, перед глазами побежали круги. Клубящийся огненный шар снова заполнил все мое существо.

Я огляделся. В каюте никого не было.

— Ты уже здесь, братец? — спросил я у мерцающего пространства.

Но он не ответил.

Рубаха слегка разошлась у меня груди. Под ней проявилось знакомое изображение атакующего в прыжке леопарда. Оно наливалось красками, становилось объемней и четче. Неужели я вспомнил?

* * *

Я вновь осознал себя на мягкой постели из свежесрубленных веток, пожухлой листвы и мягкого мха, с головы до ног укрытый синей фуфайкой деда. Она всё так же пахла дорогой, дымом костра, горечью табака и жареными семечками. Было еще темно. Где-то там, за горами, только лишь обозначилась розоватая дымка рассвета.

Дед колдовал над костром. Шевелил обугленной палкой черно-красное пламя, умирающее в угольях.

— Вставай, Тошка, пора завтракать, — и как он понял, что я проснулся?

Пахло печеной картошкой. Но внизу, под тонким слоем земли, исходила обильными соками запеченная в глине курица. Как я это определил? — не знаю. Только этим волшебным утром я видел и понимал много больше обычного. Нужная и ненужная информация хлынула в мою голову, мешая сосредоточиться на чем-то одном. И я понял... вернее, не "я понял", а кто-то мудрый, живущий во мне, ненавязчиво посоветовал что-то в этом процессе познания систематизировать и фильтровать.

Дед, как обычно, сидел на корточках, опираясь спиной на громадный обломок скалы. С другой ее стороны зиял чернотой широкий провал. Скала нависла над ним очень многозначительно, как школьная формула, которую только что вспомнили, но еще не успели произнести. Это и был последний оставшийся вход в нашу пещеру.

Я огляделся. На этом горном плато лес рубили без выходных. Беспорядочно сваленные деревья плавно граничили с освобожденными от излишества бревнами. Те, в свою очередь, соседствовали с неподъемными круглыми плахами, еще не изведенными на дрова. У края обрыва теснились поленницы размерами с кубометр. А сразу от них далеко вниз простирался накатанный желоб. По нему и сплавлялся в долину конечный продукт.

Работы у лесорубов было еще много. Об этом свидетельствовал добротный дубовый стол, установленный под раскидистой яблоней "дичкой" и пара широких скамеек на вкопанных в землю столбах.

Ели мы почти по-домашнему. Дед печально посматривал на загубленный лес. Дуб, граб, бучина — деревья элитных пород. Но вырасти им довелось в месте глухом и малодоступном. По змеящейся кольцами узкой тропе на лошади сюда не взобраться. Даже верхом. Вот и шел этот ценный лес исключительно на дрова.

До войны дед работал столяром. Рубанок в его руках мог творить настоящие чудеса. Вот он и переживал.

Нет, так мне не думалось еще никогда. Без малейших усилий, помимо своей воли, я вникал в самую суть. Каждая клеточка тела дрожала от избытка энергии. Хотелось ее расплескать, проверить себя в деле. Но дед не спешил. Как бы ему намекнуть? Если так?

Утро, мол. Скоро сюда по тропе поднимутся лесорубы. Наша пещера открыта, — сказать или не сказать?

Я с надеждой посмотрел на него. Он в ответ усмехнулся. Наверное, не хуже меня знает, что звезды, ведущие нас по жизни, просчитали все варианты.

— Баба Оля нас уже заждалась, — наконец, разродился я весьма обтекаемой фразой.

Дед вытер пальцы о густую траву, потом о штаны и начал сворачивать самокрутку. Последнюю папиросу он выкурил прошлой ночью.

— Вижу, солнечно у тебя на душе, — хитро улыбнулся он. — Ну, ладно, хвались козаче.

— Чем хвалиться? — скромно потупился я.

— Сумеешь ли ты для начала спуститься в долину по этому желобу? — Дед ожидал ответа — не действия. Это читалось в самой постановке вопроса.

— Наверное, нет, — я с сомнением взвешивал шансы. — Ты бы точно не смог.

— Вот как? А почему?

— У берега над самой рекой доски подгнили. На скорости вряд ли проскочишь — там что-то вроде трамплина. И жесть в этом месте покрыта ржавчиной. Стала шершавой и тормозит.

— Молодчага! — одобрил дед. — Давай-ка вернемся к костру.

Я шел за ним гордо, уверенный в своих силах. Все в это дивное утро получалось легко и просто. Эх, жаль, что Колька Петряк не видит. Он бы от зависти лопнул. А Танька Митрохина...

Почувствовав мое настроение, дед лукаво скосил глаза на осколок скалы, нависший над тайной пещерой.

— Ну, это совсем просто, — раздухарился я, — Можешь даже не говорить!

Махина была высотой в два моих роста, чуть больше в обхвате, но стояла она ненадежно.

— Ну-ка глянь! — перебил меня дед. — Что там, в костре, картошка? Ты разве не всю вытащил?

Я, сдуру, схватил рукой закопченный округлый голыш и скривился от боли.

— Ах-хах-хах!!!

Дед пошутил по-взрослому. Я понял его и простил. Ведь нельзя нарушать традиции. Когда-то давным-давно, на точно таких же приемных экзаменах и с ним сыграл ту же самую шутку его дед — старый Аким. Будем считать, что это — еще одно испытание.

Блокировать боль я тоже теперь умел. И был настолько самонадеян, что не считал это очень большим достижением. Шагая к обломку скалы, я уже видел и понимал всю систему рычагов, стопоров и пружин. Знал, что нужно делать для того, чтобы открыть пещеру в следующий раз. Ведь это так просто! Нужно всего лишь найти точку приложения силы.

Легкого тычка оказалось достаточно. Скала плавно продолжила остановленное движение и привычно опустилась на место. Туда, где всегда и лежала. Земля дрогнула. Глубоко под ногами загудели своды пещеры. С края обрыва сорвались мелкие камни. Покатились по склону, рождая лавину. Сработал и встал на взвод механизм противовеса.

Вопреки ожиданиям, дед меня даже не похвалил. Лишь хмыкнул, пожал плечами, по-хозяйски прошелся вокруг обломка скалы. И вдруг, резко взмахнул правой рукой. От монолита откололся кусок размером с доброго поросенка и свалился мне под ноги. Я еле успел отскочить.

В этом деле он был непревзойденный мастер. Чай он всегда пил вприкуску. Рафинада не признавал. Я, помнится, все удивлялся, когда он колол кусковой сахар. Повертит грудку в руке, бац! рукояткой ножа — и нужный кусочек уже у него во рту.

Теперь и я это умел. Законы природы универсальны. Нужно лишь выбрать точку приложения силы, а скорость удара подскажет рука. Я легко покрошил этот камень, не касаясь его поверхности.

— Сумеешь ли угадать, каким будет следующее задание? — уже с интересом спросил дед.

Это уже игры со временем. Я сконцентрировался, как только мог. Собрал свои мысли в кулак и доверился им. Потом выделил из эталонного времени одиноко стоящую поленницу дров, переместил ее в ближайшую вероятность, распахнул линию перехода и резко выбросил правую руку ладонью вперед, к самому ее основанию. Поленья рассыпались, закувыркались в траве, но ни одно из них не упало с обрыва.

— Ах, как нехорошо! — засмеялся дед. — Люди старались, работали, а ты вон чего натворил!

Думает, что поймал, ну ладно! Я резко замкнул линию перехода. Поленница снова стояла нетронутой в своем эталонном времени.

Ну, держись, совхоз, поквитаемся!

Дед помрачнел. Не иначе, услышал.

— Антон! То, о чем ты сейчас подумал — для Хранителя недопустимо! — Первый раз он назвал меня взрослым именем.

— А что? — возразил я с обидой. — Они нас ловят по одному и бьют ни за что. Уже в кино без родителей не сходить. И вообще, их больше чем нас и было б по-честному...

— Все, сядь! Ничего больше не нужно ни показывать, ни рассказывать. Я и так все хорошо понял, — жестко сказал дед. — Впрочем, нет! Сотри у себя со щеки этот шрам!

Шрам был давнишним. Его я заполучил еще на Камчатке, когда ходить еще, толком, не научился. Перебегал дорогу перед раскачивающимися качелями, а они почему-то не остановились. Все зажило давным-давно, но место удара выделялось белым пятном на загорелой щеке и, как говорила бабушка, портило весь вид. Так что мне этот шрам было нисколько не жалко.

— А теперь убери тотем!

— Что за тотем?

— Я говорю об этом! — Дед потянул за ворот моей рубашки. Пуговицы разошлись, и там я увидел... вожделенный предмет безнадежной зависти к деду — цветное изображение атакующего в прыжке леопарда. Точно такое же, как у него!

— Жа-а-алко! — завыл я и захлебнулся слезами.

— А мне вот, тебя жалко! Тотем — дело приходящее. Он вернется на грудь, как только голова поумнеет. А вот с ним на груди ты рискуешь не поумнеть никогда.

Дед намекнул очень иносказательно, что меня могут убить. Кто и за что?

Не переставая всхлипывать, я предавал свою мечту. Изображение сначала выцвело. Потом исчезло совсем. Не осталось ни припухлости, ни красноты. Регенерировать новые клетки гораздо проще, чем блокировать боль.

— Ты доволен? — спросил я довольно мстительно.

Дед, роняя табак, сворачивал самокрутку. Во всех моих неудачах он всегда виноватил только себя. Иногда для проформы поругивал бабушку: балуешь, мол! Но сейчас... Кто помимо него, мог сполна оценить все величие этой жертвы?

И мне, вдруг, стало его жалко. Так жалко, что я разрыдался в голос:

— Прости меня, дед!

Он все понял без слов. Да и зачем слова, если читаешь мысли?

Потом мы вместе вспоминали о бабушке. Дед спросил, чтобы поднять мое упавшее настроение:

— Как там наша Елена Акимовна? Пора бы нам ехать обратно. Самое время картошку копать. Что она там, интересно, стряпает? Не скучаешь по пирожкам?

— Твоя курица намного вкуснее!

Конечно, приврал. Но это была ложь во спасение. Ведь я до последней секунды надеялся, что дед, как обычно, простит и оставит мне Звездные Знания. Но тут я с ужасом понял, что невольно обидел бабушку. Нужно было как-то выкручиваться:

— Я знаешь, как по ее пирожкам скучаю?! Только она ничего не печет. И вообще ее нет дома. Они с тетей Зоей на почте. В очереди стоят. Хотят за свет заплатить.

Я видел это столь явственно, как будто касался руками складок широкой юбки.

Дед впервые по-настоящему удивился. По-моему, он ничего этого не умел. Как Хранитель, я был повыше его. Ведь каждый из тех, чьи факелы пылали в пещере, подарил мне что-то свое, особенное, отличное от других.

А что делает бабушка Оля?

Я сначала представил, а потом увидел ее, идущую по двору с охапкой сена в руках.

— Лыску сейчас будет кормить. А потом собирается идти по соседям. Будет людей собирать, если мы через час не вернемся.

— Интере-е-есно! — нахмурился дед. — Может, ты знаешь, что я собираюсь сделать?

— Знаю, — сказал я, как ухнул с обрыва, — ты хочешь отнять у меня... все это.

Ему стало не по себе.

— Тошка! — сказал дед ласково и печально. — Ты уж прости меня, старого дурака. Всех нас прости. Я верил, я знал, что ты с честью пройдешь испытание. Но честное слово, надеялся, что ты станешь если не взрослым, то хотя бы мудрым и умудренным! Мне жаль, что ни я, ни другие, не дали тебе самого главного: хоть чуточку здравого смысла, благоразумия. А без всего этого, также как без стремления самому чему-нибудь научиться, ты не сохранишь Звездные Знания. И они тебя тоже не сохранят.

Я все ниже и ниже опускал свою глупую голову. Как это больно — терять! Но больше всего мне было обидно за деда. Я так и не смог оправдать его помыслов и надежд.

Он понял и это:

— Не отчаивайся! Придет и твой вечер. Ты снова вернешься сюда и согреешься дымом костра. А потом пройдешь новое испытание, обретешь свое звездное имя и все, что утратил теперь. А может быть, даже больше. Я дарю тебе это утро, как сон. Ты будешь видеть его по ночам. Верить ему и не верить. И просыпаться, чтобы забыть. Но когда-нибудь вспомнишь все. И те, чьи факелы опять запылают в пещере, будут вести тебя к этому дню, к обретению новой истины. Я буду одним из них. Да помогут тебе Звезды!

Глава 7

Дверь жалобно всхлипнула, задрожала. Наверное, кто-то ногой саданул. Я вздрогнул, открыл глаза. Секунду спустя, в каюте материализовался Вовка Орлов. Руки у него были заняты чем-то большим и тяжелым. Это что-то многозначительно перекатывалось в раздувшейся полости стандартного десятикилограммового пакета, который он старательно волочил по чисто вымытой палубе.

— Антоха, кончай ночевать! — гаркнул электромеханик, вырываясь на оперативный простор, — под лежачего бича пиво не течет!

— Сволочь ты, Вовка, такой сон перебил! — проворчал я вполне натурально и сел на кровати.

Орелик двигался кормою вперед и, пока он преодолевал комингс моей каюты, я успел наглухо застегнуть воротник рубашки. Зачем мозолить человеку глаза своею татуировкой, тем самым давая повод для ненужных вопросов? Оно ему надо?

— Все равно поспать не дадут, — успокоил электромеханик. — Там уже братья по разуму на катере подгребают, из сил выбиваются. Скоро начнут досматривать. Так что, "кто еще не спрятал — таможня не виновата". С вашего позволения...

Вовка выудил из-за пазухи заначеную для себя баночку пива, с шумом сорвал кольцо и запел:

— С чего начинается Ро-одина? —

Со шмона в твоем рундуке-е-е...

— Сколько здесь? — поинтересовался я, окидивая взглядом кучу добра.

— Не пересчитывал. Я к тебе, собственно говоря, шел за ключом, да по дороге капитан стопорнул. Отнеси, грит, Моркоше пивной должок. Все, мол, как договаривались: по две баночки с рыла. Тут, кстати, и моя посильная лепта...

Мысли Орелика читались как школьный букварь. Ему было жаль заграничный товар, оплаченный кровной валютой.

И претензий-то никаких не предъявишь! — думал мой закадычный друган.

Плохого ж ты, Вовка, мнения о моей совести!

— Между прочим, насчет пива я пошутил. Не мог отказать себе в удовольствии плюнуть в душу нашему рыбкину. Так что, можешь забрать половину.

— Не, так не честно, — опешил Орелик, — Да и что мужики скажут?

— Ну, тогда милости просим к нашему шалашу. В любой момент заходи, пользуйся.

Я выглянул в иллюминатор. С высоты своего роста в каюту заглядывал памятник мурманскому Алеше. Катер с таможней и пограничниками по широкой дуге выходил к нашему правому борту. Коли так, нужно спешить.

В коридоре никого не было. Все высыпали на палубу, поближе к приближающейся земле. Море манит, но оно — существо бесполое, и не подвержено краскам времен года. В нем даже летом присутствует все: шторм, штиль, туман, холода и паковый лед. Наше общее лето пролетело на южном побережье Шпицбергена, а под северным солнцем не загоришь.

Я взвалил на плечо тяжелую спортивную сумку и, на всякий случай, предупредил:

— Ты ничего не видел!

Естественно, — обиделся Вовка — старый тралфлотовский контрабандист.

Сумку я отнес в фальштрубу, что у выхода на промысловую палубу. Сунул ее в пересохшую дель донного трала и оттолкнул в прошлое. Оттолкнул на какую-то долю секунды, но теперь ее никто кроме меня не найдет.

Жирные судовые крысы радовались жизни, как входящие в силу котята: резвились, бегали друг за другом, не обращая на меня никакого внимания. Им тоже, наверное, за три с половиной месяца осточертели одни и те же небритые рожи. Вот они и бесились, жаждали впечатлений и перемен. Умные твари...

С чего же в действительности начинается Родина, если граница еще на замке? Советский чиновник живет по инструкции. Все его действия предсказуемы и больше похожи на ритуал. Экипажи судов собирают в самом большом помещении, пересчитывают по головам, сверяют фото на паспортах с реальными мордами. Ищут также лишних людей, сиречь — нарушителей государственной границы СССР. В наших условиях это те, что не упомянуты в "судовой роли". Впрочем, на братьев-подводников это правило не распространяется. У них есть паспорта и конкретная бумага с печатью, заверенная командиром подводной лодки. Да и внутренний голос подсказывает: добрая треть стражей границы, ступивших на борт нашего СРТ, знают Квадрата не понаслышке.

— А гости-то наши ведут себя как хозяева, — Вовка как будто подслушал все мои мрачные думы и теперь озвучил их вслух.

Я с подозрением посмотрел на него. — Нет, ничего. Орелик открыл очередную банку и опять замурлыкал себе под нос мотив знаменитой песни Бернеса.

— С чего это ты взял?

— Сам видел. Стоял, разговаривал с капитаном по поводу твоего пива, а они как раз выходили из радиорубки. Чтоб было не так заметно, все трое в гражданку переоделись. Слышь, а Палыч какой странный! Сам на себя не похож: потухший, рассеяннный. На меня вроде смотрит, а глаза где-то там, далеко...

Это было невероятно. Настолько невероятно, что я запаниковал. Ну, ладно подводники, эти хлопцы заточены на меня, работа у них такая, но чтобы Сергей Павлович?! Я представил себе капитана, равнодушно взирающего, как незваные гости, вопреки традициям и уставам, открыто хозяйничают в святая святых нашего СРТ и чуть не завыл.

— Что-то мне, Вовка, немного не по себе, — сказал я слабеющим голосом, — голова вроде как кружится. Ты это... проводи меня до салона.

— Голова кружится? — встрепенулся электромеханик, — Так мы это на раз! Мне сестра положила в аптечку...

Я довольно невежливо толкнул его в бок:

— Проводи! Так надо!

Опираясь на Вовкину руку, я покинул каюту. К месту общего сбора мы гребли, выбирая людные тропы: мимо мостика, капитанской каюты.

Еще не спустившись по трапу к пяти углам, я понял, что Стас где-то тут. Он тоже услышал наши шаги. Звучавший внизу смех оборвался. Я принялся усиленно припадать на левую ногу и повис на Орелике.

Гости курили чуть сзади и в стороне, у открытого тамбура, ведущего на главную палубу. Я спиною почувствовал острые взгляды. В них не было ни зла, ни агрессии — холодное любопытство. Что я для конторских? — рутина. Есть дела, важнее, поинтересней. А ведь были сегодня в радиорубке, просканировали журнал, прочитали доверенности. Могли бы и насторожиться...

— Антон!

Я даже не вздрогнул.

— Анто-он!!!

— Слышь, Моркоша? — Вовка толкнул меня локтем, — тебя, вроде, кличут.

Я настолько вошел в роль, что с трудом обернулся, обвел горизонт блуждающим взглядом. Никого не узнав, сделал "ручкой" приветственный жест. Кто-то в моем подсознании понимающе ухмыльнулся.

В салоне кипела работа. Было душно и людно. Взглянув на мою рожу, старший механик поднялся со стула и подвинул его ближе ко мне.

— Что с ним? — удивленно спросил рыбмастер .

— Перепил, — пояснил Орелик, — с каждой минутой все больше охреневает.

Я сунул свой паспорт в чью-то протянутую ладонь и с шумом упал рядом со стулом. Сержант пограничных войск посмотрел на меня с подозрением: не наркоман ли? Уловив запашок застарелого перегара, успокоился и поставил отметку. Сразу несколько человек кинулись меня поднимать. А подняв, сопроводили в укромный угол и прислонили к стене. Там я и сидел со страждущим видом, прикрыв глаза, старательно изображая основательно "поплывшего" человека. Ничего, мол, не понимаю, не соображаю, на любые вопросы отвечаю невнятно, и невпопад. Иногда не отвечаю совсем. В глазах — единственное желание: доползти до кровати, упасть и уснуть.

Окружающее пространство тут же наполнилось гулом: всплесками мыслей, эмоций, несказанных слов. Я активировал внутренний фильтр, переключился на персоналии. Прежде всего — на Стаса. Он подоспел на шум и стоял теперь у дверей, разыскивая взглядом меня. В том, что деваться мне некуда, этот прожженный волк нисколько не сомневался. Его беспокоило, что таблетки действуют "как-то не так".

Примерно оттуда же доносились незнакомые голоса. Я прислушался:

— Вижу, что это огнетушитель... Онищенко, посвети... а в огнетушителе что?

— Мне-то почем знать? — недовольный голос старпома.

Ага, это таможня, досмотровая группа. Все общие территории по приходу прочесываются мастерами корабельного сыска. Общие — значит, ничьи. Если что-то найдут, никто персональной ответственности не понесет. Огнетушитель у нас в нише, на переборке, напротив каюты Виктора Аполлоновича. Значит, начинают оттуда

— Онищенко, запиши: коробок из-под спичек, а в нем две купюры по сто долларов. Чьи деньги, товарищ старший помощник?

— Американские. А чьи конкретно, мне почем знать? Может, они уже года два здесь лежат?

Ого! Кажется, таможню можно поздравить с почином. Не часто они вскрывает огнетушители. Только когда знает конкретно, что там что-то есть. Не перевелись еще в экипажах штатные стукачи. Как они, интересно, держат связь со своими работодателями, если эфир у меня под контролем?

— Антон, эй, Антон! — чей-то локоть воткнулся мне в ребра. — Спишь, что ли? Тебя спрашивают!

Я встрепенулся, поднял глаза.

— Оружие, боеприпасы, наркотики? — обращаясь ко мне, переспросил представитель таможни.

— М-м-м? — промычал я, до конца не врубаясь, что бы это могло значить? Неужто подбросили?!

— Да нет у него ничего: ни денег, ни совести, — успокоил начальство кто-то из моряков.

— Нет, — подтвердил я и снова упал на пятую точку.

— Оружие, боеприпасы, наркотики? — опять повторил чиновник, переводя взгляд на Виктора Аполлоновича.

— Та вы шо? Откуда ж им взяться?

Реф суетится. Своими повадками, хитрым взглядом и, особенно, бородой, он смахивает на Мефистофеля.

— Почему не указано, что нет таковых? — таможенник долго смотри в бесовские глаза, верит. — Вот здесь, аккуратненько, возьмите и допишите!

Насколько я понял, вопрос шел по кругу. Значит, дело идет к концу. Каждый из нас имеет последний шанс "чистосердечно раскаяться". Самое время вытащить из заначки "левый" товар и "тебе ничего не будет". Все, что не отражено в декларации, с этой секунды считается контрабандой.

Если честно, трудно с нами служивым людям. В

экипаже полный интернационал. От водки и сала никто еще не отказывался и русский язык вроде бы разумеют. Но не все в полном объеме. Взять, например, Матлаба-Гурбан-Оглы — нашего матроса без класса. Он натурально спустился с гор и подался в моря с единственной целью — заработать на калым за невесту. Он с месяц назад телеграмку ей настрочил: "Минэ пирход Акурэр 27 июул". Можно представить, что такой человек может сделать с декларацией, выдаваемой в единственном экземпляре. Ведь это — бланк строгой отчетности.

О таможенниках в рыболовецком флоте ходит много легенд. Распускают их сами же мастера корабельного сыска. Дескать, как ты не прячь — а все равно найдем. Уверяю вас, что это не так.

В бытность мою на "Рузе", подошли к нашему капитану представители Ленинградской таможни. Хотим, де, устроить учения для молодежи, проверить квалификацию, показать мастер-класс. Пособите, мол, Юрий Дмитриевич, спрячьте на судне лишнего человека, а они его будут типа искать. Ну и, само собой, магарыч на стол. Дабы подогреть интерес, ударили по рукам: найдут — не найдут, а если найдут, то как быстро.

Наверное, на кону стояло что-то серьезное. Жуков собрал экипаж, проинструктировал:

— Условия приближены к боевым: прячьте так, чтобы не нашли, а за водкой дело не станет.

Для чистоты эксперимента "лишнего человека" решили избрать из наших. Им стал матрос Серега Ширшов.

— В нашем деле главное — интуиция! — напутствовал молодых начальник ленинградской таможни. — С Богом, сынки, поехали!

Минул час. Наставники молодежи ехидно посмеивались. На исходе второго часа стали испытывать легкое раздражение. Поисковые группы обшарили пароход, простучали все переборки, вскрыли горловины цистерн, но никого не нашли. Высокие гости обеспокоились, но виду не подавали. Продолжали выпивать и закусывать.

— В нашем деле главное — интуиция, — сказал, наконец, начальник таможни. — Не умеют ловить мышей — пусть работают без обеда.

— Пусть работают, — со скрытой издевкой сказал Жуков, — до вечера далеко. Мы своего, кстати, уже покормили.

Тут их, что называется, крепко заело.

— Подъем, мужики! — мрачно сказал кто-то из ветеранов. — Пора прекращать эту комедию. Не иголку ведь ищем, а человека. И где? — на серийном сухогрузе польской постройки! Кто не знает эту коробку как свою собственную квартиру, прошу поднять руки. Нет таковых? Тогда за работу! Дело нашей профессиональной чести разыскать условного нарушителя государственной границы СССР в кратчайшие сроки. Тем более, ящик мы с вами уже проспорили.

Старая гвардия без разведки ринулась в бой. Впрочем, ничего нового в области тактики и стратегии они не внесли. Все так же проверялись на слух переборки, повторно вскрывались горловины и люки. Когда дело дошло до отверток, и сваек, Жуков не выдержал:

— Не стоит ломать интерьер. Нарушитель находится на открытом пространстве.

— Наши люди ходили вокруг него и не смогли обнаружить? Вы это хотите сказать? — уточнил начальник таможни.

— Как минимум, три раза, — подтвердил капитан.

— Покажите. И я вам поверю.

Серега Ширшов стоял на палубе верхней надстройки. Был он накрыт брезентовым чехлом от пелоруса, который для пущей правдоподобности был принайтован двумя линьками. Кроме него там, собственно, почти ничего не было: корабельная мачта, антенна локатора, да пара репитеров гирокомпаса.

Об этих учениях долго потом ходили легенды в Ленинградском порту. Все, кроме нас, удивлялись. А чему удивляться? Человек существо разумное. Ему сказали стоять тихо — он и стоит. Вы попробуйте спрятать на судне пару живых обезьян. Вот это задача не для средних умов.

Года четыре назад "Руза" стояла на африканской линии, трелевала в порты Прибалтики эбен — черное дерево. Мартышек в том Камеруне, что в Архангельске снега. Вот мужики и наловчились их провозить, минуя таможню без всякого санитарного паспорта. Любители южной экзотики хватали товар на ура, по очень приличной цене, с доплатой за риск.

Секрет был до неприличия прост. Когда мартышки осваивались в новой для себя обстановке, приходил человек в зеленой фуражке. Он брал в руки широкий солдатский ремень, и бил обезьян смертным боем. Они, естественно, прятались. Дорога домой длинна, обезьяний умишко короток. Все плохое забывается быстро. Мартышки теряли бдительность, но опять приходил человек в зеленой фуражке, чтобы начать новую экзекуцию. И так несколько раз, до прихода в родной порт.

Там, как обычно, на борт поднимались таможенники в окружении пограничников. Это, как минимум, шесть зеленых фуражек. Вот тут-то, согласно учению академика Павлова, и срабатывал условный рефлекс. Обезьянки боялись даже дышать. Мужики потом диву давались: в каких потаенных местах пережидала лихо их хвостатая контрабанда?

В общем, любая задача человеку по силам, если решать ее творчески. Взять того же Виктора Аполлоновича. Вот черти его понесли вскрывать этот огнетушитель! По нему ногтем щелкни — дурак догадается, что он пуст. А почему пуст, если месяц как перезаряжен? Подобный вопрос влечет за собой действие, а действие — это непредсказуемость результата. Вот взял бы он клейкую ленту и прикрепил свои деньги по обратную сторону стенда с портретами членов Политбюро. Таможенник бы трижды подумал, прежде чем сунуть туда свой нос...

Скоро берег. Народ воспарял духом. В салоне все чаще звучали шутки и смех, но шире всех, мысленно, улыбался тот самый сержант, что ставил отметки в паспортах моряка. Парню через месяц на дембель, на душе играют оркестры, он весь в розовых перспективах. И девчонка вроде бы дождалась — до сих пор пишет, и служба не самая трудная — каждый день новые впечатления. Пора думать о будущем. Хотелось бы расспросить этих суровых дядек о флотском житье бытье, о милостях рыбацкой фортуны, о деньгах, которые, если верить слухам, они загребают лопатой, но нельзя! Рядом с ним суровый и нелюбимый начальник.

Лейтенант-пограничник — типичный педант и зануда, сложил паспорта в аккуратную стопочку, еще раз пересчитал и сверил с судовой ролью. Потом потянулся за своей зеленой фуражкой — грозой обезьян и стряхнул рукавом с околыша невидимую пылинку.

— Расходитесь, товарищи, по каютам! — громко скомандовал он. — Приготовьте личные вещи к досмотру!

Лейтенант потянулся за зеленой фуражкой, сержант потянулся за лейтенантом, а следом за ними из салона потянулся народ, жаждущий покурить. С другой стороны узкого перехода, что из камбуза ведет в коридор правого борта, вклинилась прямо толпу досмотровая группа. Таможенники стремились проникнуть в салон по свои бумажным делам. Да на пару секунд припоздали. Их понесло, закружило. Кто-то упал. Стоявший поблизости Стас бросился было на помощь, но и его подхватило общим круговоротом. В дверях обозначилась плотная пробка. Те, что шли впереди, резко затормозили. Задние, наоборот, напирали.

В мою сторону никто не смотрел. Это и есть шанс, момент для рывка. Через раздаточное окно я ужом проскользнул на камбуз, а оттуда уже — в кладовую сухих продуктов. С полки, в которую я уткнулся плечом, что-то свалилось и, бренча, покатилось по палубе.

На шум из каюты выглянул встревоженный повар. Роняя со щек мыльную пену, грозно спросил:

— Ще там за лягущатник?!

Пару минут постоял, прислушиваясь. Не дождавшись ответа, достал из кармана тяжелую связку ключей. Дверь в кладовую захлопнулась, ощетинилась стальными запорами. Щелкнул амбарный замок. Я покинул свой темный угол, удобно устроился на мешках с вермишелью и рисом. Пора собирать камни.

— Эй, ты, — с надеждою прошептал я, — который в моем теле, приготовься на выход. Молчишь? — ну и дурак. Если что-нибудь напортачу, отвечать будем вместе.

— Уж как-нибудь сам, — отозвался мой давешний гость.

Ладно, не обессудь!

Когда-то я многое знал. Память об этом знании стала путеводной звездой, тем горизонтом, к которому я стремился всю жизнь. Она поднимала меня по ночам, заставляла рычать от бессилия и вспоминать, вспоминать, вспоминать. Многое приходилось осваивать заново. Прятать предметы в прошлом я учился года четыре, ценой бесконечных проб и ошибок. После таких вот, локальных успехов летал, как на крыльях. Казалось, что самое трудное уже позади. Но, сравнив пройденный путь с тем, что осталось, опять опускал руки и во всем виноватил деда, хоть внутренне давно уже понял и оценил его дальновидность. Он, конечно же, был стопроцентно прав, ограничив мои возможности, оставив взамен перспективы роста. Детский разум — есть детский разум. Кто знает, что мог бы он натворить, без своевременной блокировки? Но с другой стороны, куда бы я смог шагнуть без черных провалов в памяти? — ох, далеко!

Полноценным хранителем сокровенного звездного знания я бывал только во сне, в присутствии деда, в условиях, исключающих всякий риск. Замкнутый круг обретений и новых потерь лишил меня главного — уверенности в себе. Даже сейчас, растоптанный и загнанный в угол, я, как слепой, не мог без поводыря. Было страшно разрушить то, что должен хранить.

Мой виртуальный двойник внутренне ухмыльнулся. Он, понятное дело, не разделял моих опасений, ибо были они для него делом привычным и будничным.

— Не дрейфь, — прозвучало в сознании.

Я судорожно вздохнул и замкнул линию перехода.

Свет. Всепроникающий луч насквозь пронзил железные своды нашей железной коробки. Увлекая меня за собой, рванулся вперед, к границе звездного неба, туда, где мерцает в ночи осевое созвездие Мироздания.

Если взглянуть изнутри, это светлая пустота без центра и без границ. Я и есть этот свет, я почти невесом, но вторгаюсь в нее, как глыба, брошенная в озерную гладь. Пустота наполняется гулом, порождающим многократное эхо. Как будто сотни Сизифов, где-то на окраине Мироздания, уронили округлые валуны. Этот грохот становится ближе, нарастает по звуку, в нем скрыта немая угроза. Я кричу, как пароль, свое звездное имя и гром отступает, становится беззлобным ворчанием. Теперь пустота наполняется синью — синим светом в исконной его чистоте. Все вокруг приходит в движение. Синева расползается, становится гигантской мозаикой с белизной по краям разлома, она ускоряет свой бег.

Теперь это выглядит, как белые округлые диски, как двусторонние зеркала. Они окружают, отражают меня и друг друга. Так выглядит время в статическом состоянии. Не я в нем — оно во мне.

— Антон, нам пора, — напомнил двойник.

Я знаю дорогу, которую следует выбрать, чтобы вернуться в прошлое, уйти в настоящее, в любую из множества вероятностей. Теперь в моей власти мгновенно переместиться во времени и оказаться в любой точке пространства, которую только смогу представить себе; отыскать известного мне человека по отзвукам его мыслей...

— Ты слышишь меня?!

От избытка сил и возможностей не хочется даже думать о возвращении. Это трудно. Потому, что решившись сейчас, я не вижу, не нахожу в себе веры, что смогу это сделать в следующий раз.

* * *

— Во, Антоха, да ты уже здесь? И как успел? — удивился электромеханик, проникая в мою каюту. — Опять спишь? А я к тебе, собственно, за баночкой пива. До того замурыжили, сволочи...

— Бери уже сразу пару и отвали. Мне плохо. Наверное, отравился, — слабеющим голосом вымолвил я, отвернулся к стене и старательно засопел.

Итак, я ступил на тропу войны. Отсчет пошел на минуты, а я еще не успел прояснить до конца свою новую трансформацию. Пока Вовка "шуршал" в заветном пакете, я лихорадочно размышлял.

Здесь ли еще мой виртуальный двойник? Ничего как будто не изменилось. Это я, а не кто-то другой. Орелик меня узнает, называет конкретно по имени. Таким я, наверно, и был какое-то время назад. Интересно, это прошлое, будущее, или новая вероятность? Появились ли в новом теле какие-то новые свойства? Сможет ли эта рука пройти сквозь железо? — н-на!!!

— Что ты делаешь, идиот? — вдруг вспыхнуло в голове. — А ну-ка лежи и не дергайся! Не слышишь? — сюда идут!

По-моему в этом теле находится кто-то третий. А я тогда где?

Дверь распахнулась.

— Так, это у нас что развалилось на койке?! — голос вошедшего цербера обильно сочился хамством.

— Молчи, не мешай, — прозвучало в сознании.

— Пошел ты! — очень внятно сказал я, обращаясь ко всем присутствующим.

Свершив эту подлостъ, я ушел, отключился от тела.

Озадаченное "не поэл" донеслось уже снизу.

— Видите, спит человек, — вежливо пояснил Вовка Орлов, — мало ли что ему может привидеться?

— Вы у нас, кажется, электромеханик, — не то вопросил, не то констатировал таможенный чин. — Почему не в своей каюте? А ну-ка пройдемте со мной!

Орелик и цербер прошли сквозь меня и скрылись за дверью. В оставленную ими каюту бесшумно ступили давешние мои собутыльники:

— Тихо, родной, не шуми!

Интересно, — подумалось вдруг, — как я думаю, вижу, как чувствую? Ведь у меня совершенно нет тела? Говорят, что слепые видят во сне, почему? Недаром рыбмастер, обувая кого-нибудь в карты, любил приговаривать: "Думает тот, у кого голова есть". А у меня их, получается две: та, что лежит в кладовой у нашего повара и эта, в которую меня не пускают. Попутно я будто бы на себе ощутил стальные захваты тренированных рук. Хищное жало иглы легко прокололо одежду и впилось в левую руку, которая, по идее, должна была быть моей. Потом еще и еще раз. Только с четвертой попытки Никита нащупал вену, или что там похожее есть? Профессионалы, мать иху!

Боль была триедина. Оба моих существа корчились в муках секунд, наверное, тридцать. Что самое удивительное, невыносимую боль чувствовал даже я, лишенный физической оболочки. Ни орать, ни корчиться нечем, а — поди ж ты! Такой дискомфорт...

— Человек не думает головой, — пояснил, отдышавшись, хмырь, который обрел мою суть. — Человек подключен к общему информационному полю, а мозг — только лишь коммутатор.

Стас пристально посмотрел в (чуть не сказал мои) расширенные зрачки. Наверное, что-то там обнаружил, потому что сказал:

— Достаточно, мужики, отпускайте. Клиент уже наш. Идите сюда, милейший!

И тело повиновалось. Безвольно, бездумно, безропотно спустило ноги с кровати.

— Ты это что?! — затревожился я.

— Ерунда! Обычное психотропное средство. Даже ты смог бы нейтрализовать.

"Даже ты"! — ну, и наглец! Если так, то мое присутствие не обязательно. Игра идет по каким-то чужим правилам и лучше ей не мешать.

В общем, я очень обиделся и просочился сквозь переборку. Как это произошло? — сам не понял. Просто подумалось: "А неплохо бы было взглянуть, что там творится на палубе..." И — здрасьте пожалуйста! Но, что самое удивительное, в то же самое время, я был, оставался везде, откуда вроде бы уходил — и в каюте, и в кладовой. Если глаза человека действительно разбегаются, то это, наверное, выглядит так.

Отсутствие тела сулило множество перспектив. Но это я понял не сразу. Сознание тоже троилось. Прежде всего, захотелось узнать, какой, примерно объем занимает все то, что сейчас называется мной. Попутно мелькнула мыслишка: а что если нагло представить Невский проспект Ленинграда, как скоро я буду там? Потом захотелось увидеть деда — своего, настоящего деда из своего эталонного прошлого...

— Может, хватит дурить? — прозвучало в сознании. — Ты забыл, что отец в опасности?

И мне стало стыдно. Так стыдно, что душа свернулось в комок. Чтобы хоть как-то реабилитироваться, я начал снабжать собрата по разуму полным снимаемой информации: в цвете, движении и развитии.

Наша посудина уже находилась в рыбном порту, швартовалась вторым корпусом к спасательному буксиру "Святогор".

Вечерело. Ну, здравствуй, Мурманск! Вот таким я тебя и люблю! С зажженными фонарями над вершинами башенных кранов, неоновым великолепием, зеркально опрокинувшимся в залив, ходовыми огнями над мерцающим кильватерным следом, фиолетовой дымкой над стрелами Гольфстрима. Схлынет мгновение, разъяснятся звезды, и море обретет законченную глубину.

А еще был в этой картине один неприятный момент: группа захвата, которую я сразу же вычислил, грамотно рассредоточилась по близлежащей территории. За россыпью пустых бочек притаился их микроавтобус, а в нем на месте водителя восседал Жорка Устинов. Невидимый за тонированными стеклами, он, матерясь, произносил какую-то гневную тираду в микрофон портативной рации.

Глава 8

Жорку я знал, как облупленного. Наше знакомство восходит к тем приснопамятным временам, когда мы искренне верили, что власть и страна — это одно и то же. В неполные восемнадцать, я был практикантом на теплоходе "Руза". Обычный трамповый рейс к берегам Египта обернулся для экипажа сплошной головной болью. На рейде Александрии нас здорово покалечил израильский ракетный катер. Кое-как, с креном на левый борт, мы унесли ноги. В Алжире (опять незадача!) "Руза" попала под пресс местной полиции. Отца и Квадрата (они у нас числились мотористами) загребли в полицейский участок, а лично я получил в морду. Только уладили это дело — и опять — на тебе! Вдобавок ко всем злоключениям, ночью, в Бискайском заливе, нас попытались взять на абордаж два быстроходных катера неустановленной принадлежности.

Этот момент мне помнится смутно. Вот убей меня бог, я в это время спал и видел дурной сон. Над моей головой простирались своды той самой пещеры, в которой когда-то прошло мое посвящение. Я стоял перед священной чашей, в руках у меня полыхала Агни Прамата. Отблески пламени отражались в глазницах огромного зверя, притаившегося за алтарем. Я спиной отступал к выходу из пещеры, всей сутью осознавая свою никчемность.

В общем, такая вот, хрень. Наутро, Федечка Митенев и еще добрая треть экипажа рассказывали взахлеб, как я "геройски сражался", чуть ли ни в одиночку "разогнал весь этот парламент" и вообще творил чудеса.

Рассказы сходились в одном: море под нами вдруг обрело волшебный, глубинный цвет летнего дня. Поверхность его кишела акулами, морскими змеями и прочей глубоководной живностью. Из нутра океана сквозь железную палубу судна устремился в звездную высь ярчайший всепроникающий луч. В нем проявился я. На уровне палубы, там, где свет расплескался лужей неправильной формы, (в этом месте рассказчик обычно понижал голос) и царил главный герой: в фирменной майке за три с половиной тысячи лир, отечественных полосатых трусах и босиком. С неимоверной скоростью он (то бишь — я) мотался от бака к корме и сбрасывал за борт абордажные крючья. При всем, при том, умудрился обезоружить и пустить в свободный полет двух самых шустрых боевиков, которые изловчились взобраться на палубу "Рузы".

Во всем остальном, мнения рассказчиков разделялись весьма кардинально. Одни говорили, что стреляли по мне. Другие — что совсем не по мне, а по капитанскому мостику. А третьи — что вообще никто никуда не стрелял, поскольку оба пиратских катера шастали у самого борта, а оттуда вообще попасть куда-либо весьма мудрено. Разнилось и количество нападавших: от скромных пяти, до десятка.

Я очнулся в своей каюте в полном неведении. Ничего из ночных кошмаров не отпечаталось в памяти. Первым зашел Жуков.

— Ну, что гусар? — сказал он с сожалением в голосе, — уж поверь моему опыту: в загранку ты теперь не ходок.

— Да что хоть случилось? — от неожиданности я подпрыгнул на койке.

— Не надо, — поморщился капитан. — Не надо нарываться на комплименты.

Вот те, блин, и доброе утро!

На исходе суток посеченный осколками лесовоз вошел в устье Роны. Оттуда — чередой судоходных шлюзов — к причалу французского порта Руан. Там нас уже ждал представитель посольства — моложавый атлет с ироничным прищуром зеленоватых глаз. Это и был Жорка. Или, как он тогда представился, Георгий Романович Устинов.

Меня он допрашивал с особым пристрастием. Такого количества "объяснительных" я, наверно, не написал за всю свою предыдущую жизнь. Поминутно припомнил, где и в какой момент, находился в последние трое суток. Все это пришлось изложить на бумаге и скрепить своей подписью на каждой странице.

Больше всего представителя Родины интересовало: откуда я знаю секретный код. Он задавал этот вопрос с какой-то зловещей периодичностью.

Пришлось косить под испуганного простодушного дурачка. Ну, не мог же я прямо взять и сказать, что прочел эти цифры в памяти Векшина, когда на него надевали наручники.

То, что Евгений Иванович — мой настоящий отец, я в то время еще не знал. Но этот мужик мне нравился. Не хотелось его подводить. Да и в загранку, как обмолвился Жуков, я уже не ходок. Что мне?

Когда дело дошло до угроз, в каюту вошел Векшин и в приказном порядке предложил Устинову "прогуляться по городу".

— Этот пойдет с нами. Капитан разрешил, — добавил он исключительно для меня. — Тебе, молодой человек, всего три минуты на сборы. Завтра утром едем в Париж и я не хочу, чтобы ты своим препаскудным видом позорил советский флаг. Валюта имеется?

Я хмуро кивнул головой и принялся натягивать на себя старые курсантские брюки. В кармане приятно зашелестели кровные тридцать франков, которые я успел получить у второго штурмана еще до прихода строгого следователя. Тем временем, Векшин собрал в аккуратную стопочку протоколы моих допросов, бегло перечитал и, со словами "потом объясню", начал палить их в бронзовой пепельнице.

— У тебя какая оценка по русскому языку? — спросил он, через плечо, не оборачиваясь.

Устинов молчал. Он вообще не повел бровью.

— Тебя, волосан, спрашивают! — рявкнул Евгений Иванович.

— Четверка, — неохотно ответил я.

— Оно и видно. Заруби себе на носу: тире после запятой ставится только в одном исключительном случае — если это прямая речь.

Из "гражданки" в моем гардеробе имелись только трусы да футболка. Я ее опускал поверх брюк, чтобы прикрыть широкий флотский ремень. Ботинки были тоже курсантские, видавшие виду, но зато из настоящей кожи. Наверное, потому меня строго предупредили:

— Будешь идти метрах в пятнадцати сзади. И смотри, никуда не сворачивай. А то еще люди подумают, что я тебя знаю, — ехидно сказал Жорка.

Оно и понятно. Оба моих попутчика выглядели весьма презентабельно и мало чем отличались от местных аборигенов. Под острыми стрелками бежевых брюк — щегольские модельные туфли. Рубашечки, галстуки, пиджаки — все будто шитое на заказ. При ходьбе Векшин иногда опирался на фирменный зонт с изогнутой ручкой, но чаще держал его на изгибе левой руки. Лопотали они по-французски, не шарахались выезжающих из-под арок шикарных авто, не показывали указательным пальцем на местные достопримечательности. В общем, вели себя как нерусские люди.

О Руане я знал только то, что здесь сожгли Жанну д"Арк. Действо сие, согласно канонам средневековья, должно было происходить на достаточно людной площади, при наличии где-то поблизости кирхи, костела, собора, или иного культового сооружения, несущего в высшей точке католический крест.

Франция не Россия. Здесь сильны пережитки прошлого, — думал я, окидывая глазами изломанный крышами горизонт. — Нужно искать крест, а площадь приложится.

На грешной земле тоже было на что взглянуть. Мордашки молоденьких девушек сияли ненашенским шармом. При минимуме косметики, что надо подчеркнуто, что не надо — искусно сглажено. Улыбки, движения глаз — все наивысшего качества. Ниже я не смотрел, чтоб не расстраиваться — ничего выдающегося: ни сзади, ни спереди. Натуральные гладильные доски на обтянутых кожей ходулях, где самая толстая часть — коленки. Таких в наших школах освобождают от физкультуры.

Я шел и от чистого сердца я жалел бедных француженок и французов. Внезапно мой взгляд споткнулся об витрину частного магазина, коих тут было немеряно.

— Оба-на! — сказал я своим ногам и подошел поближе.

Да, это были они: туфли на изящной платформе, коричневые, с благородным отливом. Именно так, в моем понимании, выглядят идеальные туфли. Не менее соблазнительной была и цифра на ценнике. Всего восемь франков! Я мысленно перевел валюту в рубли, помножил на десять. Получилось двести сорок рублей. Дороговато, но что поделаешь? — дом начинают строить с фундамента.

Услышав мое "оба-на", Векшин с Устиновым тоже остановились, не торопясь, повернули назад. Убедившись, что это так, я еще раз прикинул все "за" и "против" и решительно шагнул в магазин.

Девушка продавец встрепенулась и замерла. Кажется, она что-то сказала, но я не слышал. Я ничего не слышал, поскольку моих туфлей в ассортименте... не было. А надежде на чудо, я еще раз окинул взглядом стеллажи за ее спиной.

Продавщица забеспокоилась, вышла из-за прилавка, с тревогой заглянула в мои глаза. Наверно подумала, что мне плохо. "Что с вами?" — читалось в немом вопросе.

Я схватил ее за руку, вывел на улицу, ткнул указательным пальцем в главную часть витрины и громко сказал: "Во!"

Девушка засмеялась. Из-под пушистых ресниц брызнули искорки света. И я с облегчением понял: не все потеряно.

Она была очень мила, при талии, при фигуре. Там было за что подержаться, в чем я лично смог убедиться, когда мы протискивались сквозь узкую дверь магазина. Ну, еще бы! Только так и должна была выглядеть хозяйка столь замечательных туфель.

Между нами установился контакт. Безо всякого чтения мыслей я с легкостью понимал, что она говорит, или хочет сказать; послушно присел на примерочный пуфик, к которому меня подвели и слегка подтолкнули, для ясности, в грудь. За такой очаровательной девушкой я готов был идти на край света. Хоть в ихний французский ЗАГС.

Продавщица скрылась в подсобке, а меня обуяли мечты. Представилось вдруг, как я возвращаюсь в Союз не с какою-то презренною "отоваркой", а с натуральной французской бабой, пусть худосочной, но зато очень милой и непосредственной. Да, это будет настоящий фурор! Челюсти у моих однокурсников, без сомнения, отпадут, замполит отделения с горя пойдет топиться в гальюнном бачке. А виза? — да черт с ней, с визой! Все равно, как сказал Юрий Дмитриевич Жуков, за границу я уже не ходок.

Согласие (не согласие) своей будущей пассии на столь радикальные перемены в ее (нашей) судьбе мною в расчет не брались. Ну, какая, скажите, девушка, измордованная нелегким трудом в мире капитализма, не мечтает уехать туда, где все люди равны? Где человек человеку — друг, товарищ и брат?

Устинов и Векшин курили на фоне витрины. Я видел их силуэты сквозь пары модельной обуви. Судя по жестам, они оживленно беседовали.

А потом появилась она. Я несколько раз порывался встать, но нежная ручка властно легла на мое плечо: не беспокойся, мол, милый — все хорошо. И случилось, вдруг, то, чего я никак не мог ожидать. Неземное воздушное существо бухнулось на колени, обняло мою левую ногу и тонкие-тонкие пальчики забегали по шнуркам курсантских ботинок. Пунцовея лицом, я чувствовал дрожащей коленкой ее упругие груди. Стало так стыдно, что расхотелось жениться. Я с ужасом представлял, как ей станет нехорошо, когда обнажится казенный носок с огромной прорехой в районе большого пальца и в воздухе запахнет казармой. Но черт бы побрал этих французов! — она даже не отвернулась. Наоборот, с новыми силами принялась за правый шнурок. Время от времени она поднимала долу страдающие глаза и что-то ободряюще говорила. То ли мне, то ли себе.

Вот она, — думал я, — кривая гримаса капитализма. Вот они люди, напрочь лишенные человеческого достоинства.

Туфли немного жали. Это стало понятно, когда я поднялся с пуфика. Нога у меня подъемистая и каждую пару приходится долго разнашивать. Но еще раз пережить подобное унижение? — нет, это не для русского моряка.

Бывшая моя ненаглядная по-прежнему пребывала внизу, в позе завзятой минетчицы. И в этот момент за спиной зазвонил колокольчик, открылась дверь, пропуская внутрь магазина моих ухмыляющихся попутчиков. Щеки у меня запылали. Я с силой схватил продавщицу под мышки, поднял и поставил на ноги. Память услужливо подсказала подходящее французское слово.

— Бьен, — сказал я, глядя в глаза этого несчастного существа и скинул с ног злосчастные туфли. — Трэ бьен.

Девушка упорхнула на свое рабочее место, занялась упаковкой товара, но контакта со мной не теряла. Время от времени она демонстрировала всякие разные мелочи: бархотку, тюбик с коричневым кремом, запасные съемные стельки. Сидя на примерочном пуфике, я прятал в ботинки свои носки, успевая при этом послушно кивать и говорить:

— Бьен.

С другой стороны прилавка пристроился Жорка Устинов. Векшин стоял в центре зала со скучным лицом и старательно изучал торговые стеллажи. Когда я поднялся на ноги, он ткнул в мою грудь указательным пальцем и скрипуче спросил:

— Russian seaman?

— Ноу, — ответил я с нарочитым нижегородским акцентом, — эмэрикэн рэйнджер! — и полез в карман за деньгами.

Коробка с туфлями и прочим попутным товаром потянула почти на двенадцать франков. С истекающим кровью сердцем, я протянул продавщице две радужные купюры, но Векшин отвел мою руку. А Жорка достал из кармана видавший виду "лопатник" килограмма на полтора и, стреляя бестыжими глазками, бойко залебезил, залопотал по-французски. Он говорил обо мне. Это я всегда чувствовал безошибочно. Девушка засмеялась, что-то ответила. Вне себя от досады и ревности, я попробовал прочитать ее мысли. Слов, конечно, не понял, но смысл уловил.

— Какой он смешной, — сказала она.

В процессе беседы, на свет появилась черная сумка из натуральной кожи. В недрах ее утонула моя "отоварка" и еще пара коробок с неизвестным мне содержимым. За все заплатил Устинов.

Сумку нес, естественно, я. На душе было гадостно. Почему-то казалось, что Жорка меня унизил, выставил на посмешище перед девчонкой, которую я почти полюбил.

Мои неразменные тридцать франков по-прежнему грели карман, но и это не радовало. Темные чувства рвались на выход. Ну, падла, сочтемся!

Оба моих старших товарища дефилировали чуть впереди. Я пристроился Жорке в кильватор и поймал его биоритмы. Пару минут спустя, походка моя обрела небрежную легкость уверенного в себе человека. Так же как он, я слегка приседал на колено опорной ноги, вальяжно жестикулировал и стряхивал пепел с невидимой сигареты небрежным щелчком безымянного пальца.

Клюнуло с первого раза. Я поднял изгиб левой руки, посмотрел на воображаемые часы. Жорка в точности повторил этот жест — пора подсекать. Завершая следующий шаг, я сильней, чем обычно, присел на колено и Устинов поплыл в растяжке. Векшин еле успел подхватить его под руку.

Я шел и третировал Жорку. Но лишь после пятой попытки добился, чего хотел: штаны расползлись в интересном месте, прямо по шву.

Походка Устинова утратила былую вальяжность. Теперь он шагал, как ныряльщик по пляжу, усыпанному битым стеклом, чаще смотрел под ноги и матерился на родном языке. Квартал или два мы протопали сомкнутым строем, на дистанции вытянутой руки, наложенной ладонью на плечо впереди идущего. Векшин задавал направление, Жорка старался не отставать, а я прикрывал его с тылу, курил сигарету за сигаретой и думал о бренности бытия.

Все в этом мире происходит одновременно: люди рождаются, умирают, начинают войны, побеждают в сражениях, идут на костер. Исчезают династии, государственные границы, рушатся и создаются империи. Наш разум — серебряный ключик к четвертому измерению, имя которому — время. И мы суетливо скользим в многомерном поле событий, убеждая себя, что все поправимо. Скользим и не верим, что кем-то давно похоронены.

Как много, оказывается, в этой заданной повседневности значат досадные мелочи. Взять к примеру аварийную ситуацию со штанами. Беседа старших товарищей утратила непринужденность, плавность и целостность. Теперь в ней присутствовал нерв.

— Ты никаких таблеток утром не принимал? — поминутно спрашивал Векшин.

Устинов в ответ божился и клялся, что чувствует себя хорошо, что шпагаты на ровном месте — роковая случайность и что больше такого не повторится.

Остальное запомнилось схематично. Я очень устал и фиксировал происходящее автоматически, вроде автопилота. По команде "налево" мы опять очутились в небольшом магазинчике. Жорка купил себе новые брюки, пару костюмов и еще кое-что "по мелочам".

С каждым часом я обрастал сумками и занимал уже полтротуара. Если бы сразу знать, что все это куплено для меня, было б другое дело: своя ноша не тянет, а так... Я хотел уже взбунтоваться, но Векшин поймал такси. Оно и доставило нас к самому борту "Рузы".

На этом закончилась моя практика. Тем же вечером, на машине, принадлежащей посольству, мы выехали в Париж. Устинов был провожающим и сидел за рулем. Меня, как самого молодого, пристроили рядом с ним. А Мушкетов и Векшин развалились на заднем сидении и почти всю дорогу проспали.

Наверное, Жорка был неплохим аналитиком. Он сумел сопоставить свой недавний конфуз с тем, что случилось в Бискайском заливе, и первым над ним посмеялся. Слово за словом — завязалась беседа. Мы шутили, рассказывали друг другу бородатые анекдоты, вспоминали забавные случаи из его и моей жизни. Он меня слегка опасался, но виду не подавал.

Расстались мы с ним друзьями. Я всегда интересовался у Векшина успехами Жорки, не забывал передать привет. Отец даже как-то обмолвился, что Жорка теперь очень большой человек. Он курирует резидентуру где-то на юге Франции, и даже достиг почетной ступени в масонской ложе "Права человека".

Что-то, наверное, в этой жизни не так срослось, если мой закадычный друг, возглавил облаву по мою душу. Эх, Жорка, Жорка! Кому ж теперь верить?

* * *

Жизнь без тела — прямо скажу — непривычна и неестественна. Если кому-то она будет и в радость — то, разве что, человеку с похмелья. Только что крутило тебя, корежило, блевал в тридцать три струи. А тут — голова не болит, "прибодриться" не хочется — эйфория! Но когда пообвыкнешь и схлынет ощущение новизны, начинаешь потихонечку понимать, что это не жизнь, а форма существования. Уж очень она пресна.

Объем, который я занимал, был сравнительно невелик (менее полуметра в кубе), но избирателен и мобилен. Это я выяснил сразу же. Всего лишь за пару секунд сумел пробежаться по близлежащим кварталам города, продолжая держать под контролем самые горячие точки. Их было по-прежнему три: кладовая сухих продуктов, группа захвата на берегу, плюс тело моего двойника.

Заглянул по привычке и в "Три ступеньки". Сам себя не узнал, робот — не человек! Раньше, посещая какой-либо магазин, я, прежде всего, отыскивал взглядом отдел со спиртным. Затем, помимо своей воли, скользил глазами по ассортименту и ценникам. Потом мой внутренний взор устремлялся в карман, где хранилась наличность, а мозг лихорадочно вычислял: сколько бутылок я смог бы приобрести. И это, заметьте, помимо моей воли. Теперь же я был свободен от всяких привязанностей и привычек. Даже вид моего беззащитного тела не порождал никаких эмоций. Ну, лежит себе и лежит, что такого? Единственное, что меня удерживало от ухода в свободный полет — это воля моего двойника.

— У всех было так, — успокаивал он, — ты тоже обязательно справишься. Что такое свобода? — это осознанная необходимость. А сейчас не мешай. Я знаю что будет.

Помни о Векшине, — повторял я, как заклинание, когда дублер замолкал, — помни о Векшине.

А замолкал он часто. Оно и понятно: горемыка Стас выворачивал наизнанку его мыслительный аппарат. Могу подтвердить, что везде он встречал лишь сонную оцепенелость.

Да, было чему удивиться светилу заплечных наук! Простейшие команды типа "встань", "сядь", "иди" исполнялись его пациентом с четкостью автомата, но как-то не так — без стандартных моторных импульсов.

Между тем, вечерело. На верхних террасах осеннего города зажигались огни. Ощетинились зажженными фарами потоки машин. Рабочий день близился к завершению. Усталые работяги тянулись в сторону проходной. Наш СРТ тоже опустел в одночасье: второй штурман ушел за авансом и увел за собою всех, кто умеет ходить. Какой же праздник без денег? А возвращение в порт — это праздник вдвойне.

Жорка Устинов тоже заметно нервничал. Фактор времени подпирал его не на шутку. Первый причал постепенно пустел и теперь его люди уже не столь органично вписывались в окружающую обстановку. Он, то пытался выскочить из машины, то хватался за телефонную трубку. Наконец, получив от кого-то внешний сигнал, заметно повеселел:

— Все, ребята, готовность ноль: клиент на подходе!

Ох, и сука ты, Жорка!

Движение, и впрямь, наблюдалось. По левому борту надстройки нашего СРТ с лязгом открылась тяжелая железная дверь. Первым из тамбура вышел Стас. За ним ковылял посланец иных измерений, одетый в тяжелый кожаный плащ. Прикрывали его со спины Игорь с Никитой.

В том месте, где на солидных судах, крепится главный трап, у нас была отстегнута цепь, служившая продолжением леера. Легкий деревянный мосток, сродни тем самоделкам, что жители новостроек обычно перебрасывают через траншеи, вел прямо из этой ниши на палубу спасательного буксира. (Ай да Гаврилович, удружил!) Здесь и возникла заминка.

Капитан-лейтенант первым проверил мостик на прочность. Потом протянул руку моему двойнику:

— Ко мне! Ты слышишь? Медленно передвигайся ко мне!

Дальнейшее настолько переплелось, что стало уже неважно, где я, где мое порождение и кто отдыхает под амбарным замком на мешках с вермишелью и рисом.

Как в замедленной съемке, руки всех конвоиров одновременно потянулись к падающей фигуре. Им не хватило чуть-чуть, чтобы перехватить ускользающую добычу. Пальцы лишь слегка черканули по черной коже.

То, что было под этим плащом, стремительно приседало, одновременно разворачиваясь вокруг соскользнувшей ноги. Ботинки, потерявшие сцепление с деревом, мгновенно отбросило в сторону. Последовал удар затылком о трап, и беспорядочное падение в бездну, ограниченную узким пространством между двумя бортами. Мощная железная цепь, крепящая огромный резиновый кранец, даже не звякнула от еще одного удара. Радужная поверхность воды аппетитно чавкнула и лениво сомкнулась.

Видимости не было никакой. Единственный ориентир — заросший ракушками борт спасателя. Острые края раковин до крови резали пальцы, цеплялись за одежду и мешали дальнейшему погружению. Всего-то два с половиной метра осадки, но как их непросто пройти. Секунды сильней и сильней сдавливали виски — хватило бы воздуха!

Там, где дейдвуды переходят в гребные винты, слегка посветлело. В коричневой пелене угадывались расплывчатые очертания свай, поддерживавших настилы причала.

Как говорил отец, даже уход из жизни должен казаться естественным и вполне доказательным. Полиэтиленовый пакет с готовностью выскользнул из внутреннего кармана, но никак не хотел раскрываться. Я (или он?) резко рванул его зубами. Пропитанная кровью спортивная шапка, цветов английского флага — очень доказательный аргумент. Вторая, точно такая же, осталась на моей голове.

Когда тело на грани отчаяния, когда мозг из последних сил цепляется за жизнь, ничего им не объяснишь. Бесполезно, они не слышат. Мгновения выцарапывались у смерти с огромным трудом. Ватная голова гудела, в ушах громко цокало, глаза застила красная пелена. Попробуй теперь, расскажи этому телу, что самое страшное позади, а если открыть глаза, сквозь широкие щели настила можно увидеть небо в рябых облаках. И тот, который тонул вместо меня, сдался и скис. А еще говорил: не мешай, мол, я помню, что будет!

Я рванулся на помощь и принял под общий контроль парализованного ужасом себя. Получилось нечто вроде второго дыхания. Хватило его как раз для того, чтоб приподнять над срезом воды окровавленное лицо.

— А ну-ка дыши, дыши!

Вдох, нутряной кашель... рука не то подвернулась, не то — провалилась по локоть в вязкий, вонючий ил. Вместе с воздухом легкие втянули в себя добрую порцию соленой, отдающей отбросами, жижи. Но это не страшно, Теперь уже хватит сил и на вторую и на третью попытку.

Тело ворочалось в темноте, натыкаясь на зализанные илом железки, обрывки стального троса, осклизлые камни. Пару раз уходило ко дну. Но все же, в итоге, обрело равновесие и урвало-таки полноценный глоток воздуха. Желудок вывернуло.

Да, дела! Покуда никто ничего не услышал, отсюда нужно линять. И чем быстрее — тем лучше. Включившись в борьбу за существование, я утратил контроль над тем, что происходило на берегу. Вероятность того, что опытный водолаз может наткнуться на след в месте последней лежки, нельзя исключить. Сейчас ничего нельзя исключить: кто знает, не придет ли в чью-то шальную голову желание заглянуть под один из многочисленных провалов в деревянном настиле? Или кто-то возьмет, да сам того не желая, провалится мне на голову? Вон, как прогибаются доски под тяжестью бегущих людей!

— Эй, ты! Очнись, просыпайся, — тряс я его изнутри. — Пошли меня куда следует, хоть как-нибудь отзовись!

Что-то слабенько шевельнулось в сознании.

Ого! Кажется, мы начинаем подавать признаки жизни! Коли так, самое время откланяться. Пора послужить бессмертной душой своему бренному телу, как выигрышной карте лечь в засаленную колоду после долгого пребывания в рукаве. А двойник — он исчезнет, найдет свою нишу, свое эталонное время, свою вероятность. Главное, чтобы здесь, под водой, не осталось ни одного физического следа. Елки-моталки, а плащ?!

— Ты, — я не находил слов. — Что ж ты наделал, падла вербованная?! Зачем ты нацепил этот лепень, сейчас ведь не холодно?

— Не верещи! — наконец-то он отдышался. — Это Стас приказал, проверяя мою моторику. Ну, не мог я ослушаться, не вызвав его подозрений. А тебе жалко, что ли? Или больше надеть нечего?

— До тебя еще не дошло? — окончательно взвился я, — Эта вещь из реального времени. Или тебя этому не учили? Мы с тобою исчезнем, а она останется здесь. Надо прятать.

Пошарив по окрестному дну, я нащупал кусок чугунной трубы. Жалкие лохмотья, бывшие когда-то модной одеждой, обрели в ней вечный покой под толстым слоем жидкого ила.

— Ну, все, разбегаемся, — скомандовал я, без всякой надежды дождаться ответа. — Прощай! В любом случае, ты вел себя молодцом!

— А можно, — последовал робкий вопрос, — я еще хоть чуть-чуть побуду с тобой?

— Дело твое, — сказал я без задней мысли. — Земля большая...

На поверхности продолжалась неразбериха. Сигнал "человек за бортом" подхватили соседние суда. Он все громче сливался в единый непрекращающийся звон. Со всех концов порта к причалу номер один торопились люди: грузчики, рыбообработчики, крановщики, экипажи соседних судов. Всех их — трезвых и пьяных — сплотил сейчас единый порыв: спасти человека. Только у Жорки и у его подопечных были другие планы. Для них ситуация начала попахивать жареным. Первыми это почуяли Игорь, Никита и Стас. Они прекратили орудовать пожарными баграми, повесили их на штатное место, и теперь наблюдали за происходящим через тонированные стекла микроавтобуса. Еще бы! Стремительно разрастающуюся толпу начали разбавлять, нежелательные для них, лица. Подводники понимали, что толпа — это сложный взрывной механизм, от которого лучше держаться на расстоянии.

На судно бегом возвращались все те, кто не ушел из диспетчерской в город. Боцман Гаврилович, уже умудрившийся крепко поддать, все порывался раздеться и броситься в воду.

— Пустите меня, засранцы, — кричал он милиционерам, пытавшимся его удержать, — в бой идут лихие гондурасцы!

Гавриловича собрались было вязать и вести в сторону проходной, но тут появился Сергей Павлович. Вид у нашего капитана был болезненный, взгляд потухший. Он тихо и вежливо пояснил стражам порядка, что судну предстоит срочно очистить причал, некоторое время поработать буксиром, чтобы метров на тридцать вперед передвинуть спасатель, у которого, как только что выяснилось, возникли проблемы с главным двигателем, а сделать это силами одной вахтенной службы практически невозможно и без боцмана просто не обойтись.

Услышав и осознав, что все это нужно для обеспечения безопасности водолазных работ, получив по червонцу на рыло, "засранцы" ушли. Лихой гондурасец Гаврилович переоделся в робу и принял общее руководство над швартовной командой. Вскоре его силуэт замаячил на полубаке.

К освобождаемому причалу подтянулось береговое начальство. Кто-то начал составлять протокол. Оперативно подъехала машина с водолазами, их оборудованием. Никто не знал, что делать, с чего начинать. Хитрющий Жорка мгновенно оценил ситуацию и принял на себя общее руководство. К нему потянулись срочные линии связи от разного пошиба чиновников: и средней, и лохматой руки.

Великорусское разгильдяйство просматривалось во всем. Сначала, никак не хотел запускаться компрессор. Потом забастовали фонари освещения. — они почему-то не зажигались под водой. Наконец, первая пара "ихтиандров" погрузилась на дно. Только тогда выяснилось, что давно начался прилив, что сильное подводное течение несет их прямо под сваи, что "клинит" воздушные шланги. Как итог, "более детальный" осмотр места происшествия решили отложить до утра.

Устинов настолько вошел в роль, что сам капитан рыбного порта стоял перед ним навытяжку. Даже старшина водолазной команды, отрапортовав, козырнул, не выпуская из правой руки единственную добычу сегодняшнего дня — мою окровавленную шапку, заботливо упакованную в стандартный пакет для вещдоков. Боялся, наверное, потерять.

Группа захвата, как стая, потерявшая след, кружила неподалеку.

И вдруг, зазвонил радиотелефон. Теперь уже сам Жорка, втянув голову в плечи, перед кем-то отчитывался, оправдывался. Судя по морде, доставалось ему крепко. Как ни странно, именно эта словесная экзекуция, придала ему еще больший авторитет в глазах берегового начальства.

Дав "отбой" водолазным работам, Устинов нырнул в микроавтобус, пару минут пошептался со Стасом. Тот, судя по жестам, с чем-то не соглашался. Жорка махнул рукой, выскочил на причал, подозвал одного из своих волкодавов, вручил ему многострадальный пакет и приказал отправить на "срочную, всестороннюю и очень тщательную экспертизу". Не поверил, сволочь! Все-таки, он не поверил! Это было самое главное из того, что мне оставалось выяснить.

Пора возвращаться. Окинув происходящее единым всепроникающим взглядом, я окончательно замкнул линию перехода.

Сложные чувства испытывает человек, попавший в яму с дерьмом. Лезет он из нее, бедолага, цепляется за корешки и неровности — вот он, кажется, край! Пыхтит и не видит, что уже занесен каблук грязного сапога, готового сбросить его обратно на дно. Так и мой высокомерный разум. Он только что царил над событиями и готов уже, было, стряхнуть их, как эстет стряхивает капли воды с кончиков пальцев...

Вернувшись в себя, я подспудно уже понимал, что никогда больше не буду прежним. Действительность превзошла самые худшие ожидания. Тело, лежавшее на мешках с рисом, внутренне все еще было там, среди бородатых свай, с ног до головы облепленное илом и кровью, на грани полного истощения. Его колотил крупный озноб, а где-то в районе желудка, съежился отвратительный ком, обильно сдобренный солью. Ком отдавал сложным букетом, отдающим крысиным дерьмом, дохлыми портовыми котами и перегнившей рыбой.

Пришлось прекратить это безобразие. Измочаленный мозг ухватился за действительность, как утопающий за соломинку. Не сдерживаемая ничем информация, хлынула в него сразу по нескольким направлениям. Радость обретения своей изначальной сути, когда ни у кого не путаешься под ногами, перекрывалась ревнивой обидой несправедливо брошенного и похороненного в забвении существа. Существа, для которого единственный осколок активно пережитого — вся жизнь — всего лишь налет пыли на общем гранитном памятнике бытия. Голосило и тело, которое, по всем канонам, принято считать бессловесной оболочкой. Оно тоже перешагнуло через холод и боль. Оно тоже лежало в грязи между жизнью и смертью. Оно победило и кричало теперь, что тоже достойно этой реальности!

Разум троило. Наверное, так сходят с ума. Стиснув голову локтями, я что-то орал, катаясь по холодному полу. Но откуда-то из пыльных глубин Мироздания медленно выплывал бесстрастный завораживающий звон. Как колыбельная песня, он примирял, успокаивал, будил смутные воспоминания. И губы сами шептали слова:

Живы еще чады Владыки Земного Мира,

Великого Властителя Велеса,

За Веру, за мощь за Его, радеющие,

Не позабывшие имя Его.

У ветра спросят:

Что вы есть? — рысичи.

Что ваша слава? — в кудрях шелом.

Что ваша воля? — радость в бою.

Что в вашем сердце? — имя Его.

Все это мы, Господи, гиперборейцы, пеласги, этруски, росы... Воители, Хранители и Лукумоны — все это мы — рысичи!

Глава 9

Виктор Игнатьевич Мушкетов многое знал, но спал спокойно и с удовольствием. Если, конечно, было на то время. А разбуди в его ночью, мог с легкостью раскопать корни любой проблемы, играючи просчитать: что, где и когда следует предпринять, чтобы получить тот или иной результат.

В неполные четырнадцать лет он уже был мастером спорта по шахматам, но гроссмейстером так не стал. Способности Вити Мушкетова оценили гораздо раньше. Сперва оборонка, потом разведка, потом, наконец — Центр Стратегического планирования — организация, поменявшая великое множество вывесок и названий, но не своей сути.

На каждом этапе карьеры Мушкетову приходилось доказывать, что он не последний. А когда доказать удалось, время ушло, и кличка "Момоновец", полученная на производстве, уже отдавала не юмором, а реализмом. Быть выдающимся проще, чем стать таковым, если, конечно, не принимать в расчет государственную машину, где такая халява проходит, а выдающийся на выдающемся сидит и выдающимся погоняет.

Центр был вне политики, а может быть — над политикой. Если точнее, эта сфера человеческой деятельности была для "конторы" чем-то вроде шахматной доски, на которой разыгрывались сложные, а оттого и чертовски интересные партии. Те, кого в миру называют "видными деятелями", были, в лучшем случае, фигурами на этой доске. Их разменивали, передвигали с места на место, аккуратно укладывали в ящик, но очень редко проводили в ферзи.

Общее количество партий, одновременно разыгрываемых Центром по странам и континентам, не поддавалось учету. Не задумывался об этом и Виктор Игнатьевич, хоть и держал в уме нити каждой из них. Он был в иерархии Центра не самым главным гроссмейстером, а всего лишь, ответственным за результат. Выгорело дело — значит, у него толковый руководитель. Что-то пошло не так — значит, он плохой исполнитель. На зарплате и премиальных это не сказывалось никак. А являлась ли эта Контора самым центральным центром, не было дано знать даже ему. Возможно, не знал этого, ни куратор ЦК, ни тот, кто незримо присутствовал на его рабочем столе, в образе телефона с государственным гербом вместо наборного диска.

То, что деятельностью его "фирмы" кто-то интересуется, Мушкетов понял давно. Задолго до дня, когда обнаружил "прослушку" в своем кабинете. Это было более чем забавно. В совсем еще недалеком прошлом, Виктор Игнатьевич знал бы, как поступить (хоть и представить такое, честно говоря, невозможно). Сунул бы мордой в "жучок" полковника Векшина и громко сказал "фас!" Что дальше — не его дело. Но тех дилетантов, что по наивной дурости ткнулись куда не следует, вне всякого сомнения, повесили бы за ребра на фоне громких отставок и небывалого "звездопада". Теперь же, в эпоху всеобщего недоверия, когда начальник следит за подчиненным, а тот — за начальником, в моде совершенно другие расклады. И самое пикантное — сам Виктор Игнатьевич очень хорошо потрудился, чтобы время такое пришло. Именно под его руководством осуществлялся начальный этап самой секретной операции в истории советских спецслужб.

Мушкетов любил работать чисто, технично, красиво и требовал того же от подчиненных. Излишний шум он считал признаком брака, а потому все оставил как есть до своего возвращения из командировки. План контригры должен созреть, отстояться и выпасть в осадок. Так подсказывала интуиция, а ей, в некоторых случаях, Виктор Игнатьевич доверял. Еще интуиция говорила, что любители подсматривать в чужую замочную скважину имеют высокую крышу. А если так — можно не сомневаться: в его вотчину уже внедрен не один соглядатай.

Душой он еще оставался в Мурманске — холодном осеннем городе, где схлынул грибной сезон и люди готовились к долгой зиме. Если кто-то из них и ждет перемен — то к лучшему. Ни гласность, выплеснувшая на страницы газет, копившееся веками дерьмо, ни километровые очереди в заветный отдел гастронома, ни первые беженцы из районов межнациональных конфликтов, ни банды малолетних преступников, обкладывающих данью спекулянтов-кооператоров не бросали ни тени тревоги на светлый лик советского человека — строителя коммунизма, привыкшего жить по закону. А как оно будет на самом деле — поди разберись. Новый вождь не справлялся с делами. Он все больше напоминал запатованого короля при фигурах в цугцванге, когда каждый последующий ход грозит только потерями. Наверное, потому Мушкетова срочно отозвали в Москву. Он понял еще в самолете, что изменились сроки, что уже стартовал новый этап операции, ход которой мог предопределить судьбу государства на долгие годы вперед. Именно так: не "Союза", а "Государства". Оставалось надеяться, что Устинов ничего не напутает и все сделают в соответствии с посекундно расписанными параграфами инструкции (Виктор Игнатьевич гордился тем, что мыслит "новыми категориями", но в том, что могло негативно сказаться на его личной карьере, старался придерживаться старого "совкового" принципа: чем больше бумажек — тем чище задница).

И все-таки жаль, что так и не удалось лично увидеть мальчишку, — думал Мушкетов. — Интересно, каким он стал, чему научился?

Привет, дъяволенок, — сказал бы он вместо приветствия, — помнишь, я говорил, что плачу за добро в трехкратном размере? Мы были в расчете, но вчера поступила команда тебя убрать. Я ее до сих пор не выполнил. Стало быть, ты мне теперь задолжал, и пришла пора подбивать бабки. Скажу без обиняков: мне нужен ты, как Последний Хранитель Сокровенного Звездного Знания. Целиком, с мыслями, потрохами и готовностью сделать все, что я прикажу, под полным моим контролем. Всего-то делов, парочка безболезненных операций в одной первоклассной клинике за рубежом. Гарантирую полный сервис. Согласишься — будешь жить долго и хорошо; нет — тут уж не обессудь, раздавлю...

Звонок радиотелефона настиг его прямо в машине.

— Алло! Да, я слушаю. Что вы там, черт побери, молчите, где он?

Канал, перекрываемый аппаратурой ЗАС, позволял говорить открыто.

— Видете ли... его нет...

— Что вы там сопли жуете? Докладывайте, как положено: почему нет: убит, ушел, расщепился на атомы?

— Или смерть, или хорошая имитация.

— С-сволочи! — задохнулся Мушкетов, захлебываясь от переполнивших его чувств. — Как это произошло?

— Он утонул. У самого берега утонул. Ударился головой о железку — вся шапка в кровище — и камнем на дно.

— Тела, естественно, не нашли?

— Ищем.

— Ищите, сволочи, землю ройте! Задействуйте водолазов — я позвоню, куда следует. Перекройте всю акваторию порта. Нет — весь Кольский залив, все проходные, все дыры и щели, аэропорт и вокзалы...

— Мною только что отданы точно такие же распоряжения, — голос Устинова зазвенел от обиды.

— И дороги! — будто не слыша, добавил Мушкетов. — Но чтоб нашли! Вас же, майор, вне независимости от результата, завтра в восемь ноль-ноль жду у себя в кабинете.

Положив трубку, Виктор Игнатьевич уронил руки на колени и долго молчал. А что ты хотел? — спросил внутренний голос. — Ты же сам внутренне ожидал, что все так и случится. У твоего дъяволенка был единственный путь отступления: по воде. Чем он и воспользовался. Ты на его месте сделал бы то же самое. Так что сам виноват. Водолазов нужно было предусмотреть с самого начала.

— Ихтиандр хренов! — вырвалось у Мушкетова вслед за невольной ассоциацией.

— Что? — не понял водитель.

На площади было тихо и традиционно немноголюдно. Наискосок от ворот Центра все так же торчал неприметный с виду "жигуль". Его резина уже поплыла от частой и небрежной перекраски. На крыше соседнего дома, как и неделю назад, копошилась бригада шабашников. Многие из случайных прохожих примелькались настолько, что в пору было здороваться.

— Домой! — коротко бросил Мушкетов, запоздало ответив на повисший в воздухе вопрос своего шофера.

Он отпустил машину неподалеку от ресторана "Ханой". Закурил, хотя идти оставалось всего ничего.

Вдоль тротуара обреченно скучала реденькая цепочка торгующих москвичей. Место здесь не особенно ходовое. Сигареты, водка, вино, джинсы и прочий, самый разнообразный товар. Все это было разложено на газетках, картонках, пустых бутылочных ящиках, раскладушках, детских колясках и создавало видимость изобилия.

— Почем бесплатно? — поинтересовался Мушкетов у древней старушки, бережно прижимавшей к груди бутылку "Андроповки", — из старых запасов?

— Пятнадцать рубликов, — привычно заакала она, — дешевле, действительно, только бесплатно. На поминки свои брала один ящик.

— Понятно, — посочувствовал Мушкетов, выгребая из бумажника мелочь, — вы не в курсе, в этой богадельне принимают клиентов, которые со своим горячительным?

— Здесь-то? — старушка с сомнением посмотрела на тяжелые ресторанные шторы. — Здесь если и принимают — только пинком под задницу.

* * *

На девятый этаж он поднялся пешком. Не зажигая света, прошел на кухню и поставил на стол граненый стакан. Ему было что вспомнить, было о чем подумать. С фотографии на стене честно глядели на мир два молодых паренька — два друга, два лейтенанта. Оба в новеньких соломенных шляпах за пять хао. Тогда во Вьетнаме их надевали все: и военные, и гражданские. Толстый соломенный жгут хорошо защищал от осколков.

— Если бы не она, — вслух произнес Мушкетов и потрогал рукой шрам над левым виском.

Он выпил стакан водки и закурил. Да, крепко ему досталось тогда! Векшин практически пер на себе и его, и громоздкую рацию, и свой автомат, и его СВД. Они шли, обходя звериные тропы, продираясь сквозь чащу. Приходилось раздвигать ветви и спутанные лианы, поправляя их так, будто бы не было этих прикосновений. То же самое — на земле. Листья, падавшие с деревьев, за тысячи лет спрессовались, прогнили, и кишели пиявками. Чувствуя запах его, Мушкетова, крови, они поднимали головы и вытягивали свои хоботки. И от этого земля под ногами шевелилась и шелестела. А прямо над головой распускалось дерево вынг. Праздничные цветы были словно нанизаны на алую бахрому под густой, низко свисающей кроной. И казалось, что мерзкий, гнилостный запах весь исходит оттуда...

Эх, Женька, Женька! Если бы не ушел этот ублюдок, мы бы с тобой остались друзьями!

Все, что осталось в бутылке, он высадил из горла. Закурил, потянулся за телефоном. Дело есть дело, нужно звонить Кривичу, уж он-то косяков не допустит.

Если с Векшиным что-то случится, Антон разобьется, но приедет в Москву. Все остальное вторично!

Мушкетов представил себе "Кривду", его холеные нервные руки и сплюнул от омерзения. Кривич был дознавателем, а по совместительству — палачом. Мало кто из конторских знал его должность и звание, а тем более — имя и отчество. Эти холеные руки навсегда убирали "своих". Чаще всего за дело, иногда — в интересах дела. Встретить Кривича в коридоре считалось дурной приметой, а в кабинете шефа — к чьей-то внезапной смерти.

Мушкетов догадывался, что Кривда копает и под него тоже. Он даже собрал кое-какой компромат, пополняя его в ходе рабочих допросов с пристрастием. Как разведчик, как аналитик Кривич был никакой. Но в заплечных делах ему не было равных. Вот одна из последних новинок: обычный телефонный звонок:

— Как дела, как здоровье?

А накладкой проходит сигнал на отключение сердца — неслышимый, неразличимый. Такой же сигнал посылается мозгом в мгновение смерти.

— Слава Богу, нормально, — успевает ответить клиент, а далее — долгий выдох с исходом души.

Он все же заставил себя набрать этот номер. Где-то в дебрях подвала зазвенел телефон.

— Вас слушают.

Услышав тихий вкрадчивый голос, Мушкетов хрипло сказал:

— Время пришло, действуй.

* * *

Часы в вестибюле метро шагнули на семь сорок пять. Один из телохранителей с усилием распахнул тяжелую дверь, другой прикрывал Мушкетова со спины. Сотрудники внешней охраны привыкли к причудам шефа. Сегодня он втиснулся в шкуру обычного москвича. Решил прогуляться пешочком, "как все".

Этой ночью никто в отделе не спал — претворяли в жизнь "задумки" Квадрата. Как он крылато выразился, "собирали камни у тех, кто держал их за пазухой". Анализировались данные внешнего наблюдения. Все, кто попал в объектив более раза, проверялись через главный компьютер. Для этих людей были уже приготовлены маленькие сюрпризы и большие домашние огорчения.

Узнаваемых лиц стало меньше. У одних проблемы с женой, у других со здоровьем, у третьих — нелады на работе.

Кивнув часовому у знамени, Мушкетов поднялся на третий этаж ничем не примечательно подъезда. Электронный замок отсканировал пропуск, сверил по базе данных сетчатку глаз. Процедура, ставшая ритуалом: она все еще будоражила кровь, холодила голову, заставляла мыслить мгновенно, реагировать правильно, действовать нестандартно. Интуиция говорила Мушкетову, что сегодня его день.

За последним поворотом по коридору — первая сигарета. Это традиция, это на счастье.

Часы в кабинете пробили восемь. На рабочем столе зажглась зеленая лампочка, бесстрастно фиксируя наличие дисбаланса. Специалисты здесь уже поработали, составили схему. Все четыре "жука" сидели в стене, граничащей с шахтой лифта. Находящийся там ретранслятор узким лучом указал на подвал соседнего дома.

До телефонов, слава Богу, не добрались, — подумал Мушкетов. — Да и зачем, если в "Конторе" у них свои люди?

Все это, включая "своих людей", естественно, уберут, но только после плановой утечки информации. Пусть и "те парни" узнают о мнимом провале, пусть поучаствуют в поисках. Не все ж нам уродоваться?

Он отодвинул портьеру, глянул в окно. Все та же бригада ремонтников меняла железо на крыше соседнего дома. Нагло работают, сволочи, не таясь, уверены, что дни его сочтены. Дулю им показать, что ли? Откуда бы знать серым ремесленникам, что борт Љ 1 уже обогнул побережье Крыма, что уже через пару часов поступит условный сигнал: "Ценный груз приняли без проблем". Посмотрим тогда, кто первым выбросится из окна.

За дверью шаги. Это майор Устинов. Как всегда, пунктуален. Вежливо постучал, хоть обычно заходит без стука. Он весь, как длинный, нескладный вопрос, хотя отвечать сегодня придется ему.

— Значит, утек, подлец? — нарочито громко спросил Устинов.

— Утек! — разведенные в стороны руки. Сам, мол, не знаю как.

— А где это ты, Георгий Романович, побриться успел? Ведь сказано было: с аэродрома — сразу сюда.

— Побрился прямо в машине электромеханической бритвой. Удобная вещь! Хотите, такую же подарю?

— Смотри у меня! А то, как говорил старший мичман Медведь, начальник офицерской губы с Рыбачьего острова, "трое суток ареста, и на ночь шинельку не выдавать!"

Устинов понимающе ухмыльнулся. Слово "медведь" — кодовое: условный сигнал, знак, что их беседу прослушивают. Но, кажется, он понял все раньше. Еще до того, как услышал слово "медведь" и взял в руки листочек с инструкцией. Если так, молодец! Толковая смена растет.

Чтобы заполнить паузу, Мушкетов полез в сейф, загремел хрустальной посудой. Подумав, достал пару рюмок и бутылку шотландского виски.

— С утра говорят, не принято. Но мы с тобой не из тех, кто блюдет традиции, а из тех, кто их создает. Вот и шарахнем заграничного первача за наше общее дело, а заодно и поговорим. Разговор, сам понимаешь, будет долгим и не очень приятным.

* * *

В подвальном помещении малоприметного дома, двое дюжих парней "резались" в быстрые шахматы. Игра шла на вылет. Третий лишний, бездарно просадивший предыдущую партию, сидел чуть поодаль в наушниках, сдвинутых на виски, дежурил у застывшего на паузе магнитофона.

— Кто каким местом думает, тот на нем и сидит! — прикалывался коротко стриженый голубоглазый блондин, будто бы сам он сидел на своей лысине. — С началом тебя, Петрович, нового рабочего дня!

А зачем руководителю голова? — вторил ему здоровяк в кожаной куртке, — Петрович у нас главный специалист по слабому полу, привык обходиться ее уменьшенной копией!

— Хорошо рядом с вами сидеть, — огрызался Петрович, — будто в дубовой роще! Даже слышно, как рюмки звенят.

— Что, уже? Силен старикан! — человек в кожаном пиджаке с готовностью подхватил новую тему. Ему, привычному к живой оперативной работе, было скучно.

— Уже закусывает лимончиком с сахаром. Эх, мужики, где бы себе такую работу найти? — сгорел бы на производстве, но зато с трудовым орденом.

Петровичу, человеку без особых примет, с редкой проседью в черных висках, было чуть более тридцати. Его товарищам и того меньше. Жить, всем троим, оставалось ровно пятьдесят четыре с половиной минуты, если верить часам на стене кабинета, который они уже вторую неделю безуспешно прослушивали. Не зная отпущенных сроков, люди меньше всего думают о душе.

— Не смей говорить такие слова, — с притворным негодованием молвил блондин, — у подчиненных подрывается вера в высшую справедливость. Не тебя ли я встретил в Доме кино в обществе очень шикарной дамы? По-моему, вы за столом не постились.

— Ша, Вовка, проехали тему. О работе ни слова!

Было видно, что Петрович смутился, даже слегка покраснел.

— Ну-ка, ну-ка, — Вовка усилил нажим, — слышь, Гусар, по-моему, нас за дураков принимают. О какой работе ты говоришь... или это была она?

— Ох, мужики, не было бы это служебной тайной, я бы сказал, что да.

— Ни фига себе! — Вовка откинулся в кресле, — а я-то, дурак, думал, там мымра какая-нибудь! Ай да Момоновец! И как, интересно, все это выглядит, когда он ее "на предмет" приглашает?

— Как-как, — вмешался Гусар, — старым дедовским способом! Раз — и баба пищит, два — и пальчики на ногах поджимает. Что пристал к человеку, разве не видишь, что тема ему неприятна? Запал, командир? Я б на такую тоже запал.

Петрович грустно кивнул:

— Жалко мне эту бабу, а что делать? Я ведь ей уже подарил... изделие из нашей лаборатории. А она, дура такая, кофту себе подобрала под цвет искусственного рубина.

— И что, каждый день будет ее носить?! — вдруг, всполошился Вовка. — А если случайно на камень нажмет?

— Нет, цепь не замкнется, — успокоил его Гусар, — уж поверь мне, как специалисту. Все сделано с поправкой на идиота. Система сработает, если все три условия совпадут по месту и времени. Нужно, чтобы объект находился в месте закладки, чтобы он подал голос, да и девчонка должна быть где-то поблизости, не далее двадцати метров.

— Хорош, мужики, душу мотать, — рассердился Петрович, — Что, да как? Давай лучше о водке.

— Давай, — согласился Гусар. — Я в последней командировке ящик "Андроповки" сдуру проспорил!

— !!!

Дождавшись уважительной тишины, рассказчик продолжил:

Посылают меня в Архангельск. Контора у них на центральной улице, на дверях табличка для ненормальных: "Вход в КГБ". А есть ли оттуда выход и где он находится, — того не указано.

Зашел вечерком к старому другу. Выпили, закусили. Потянуло на приключения.

— Где тут у вас, — говорю, — самый съемный кабак?

— В любой, — отвечает, — иди, не ошибешься! А вот "Юбилейный" обходи стороной. Там играет Резицкий — местная знаменитость. Контингент собирается весьма специфический: студентки, да мамины дочки. Приходят просто потанцевать, да послушать его музыку. Они никогда не снимаются и за столиком почти не сидят, так как все у эстрады толпятся.

Зло меня разобрало:

— Спорим, Димон, на сорок бутылок, что пойду в этот ваш "Юбилярный" и любую сниму, на которую пальцем ткнешь!

— За сорок бутылок, — говорит корефан, — я и двух уведу. Ты попробуй так, за идею.

— Нет, — говорю, — за идею не интересно. Только на пару ящиков.

— Заметано! По рукам?

В общем, приходим. Не кабак, а чистый "Универсам": люди давят друг друга у сцены, как у пивного ларька. А приятель мой — та еще сволочь — вилкой в толпу тычет:

— Видишь вон ту, рыжую, чуть в сторонке с подружкой отплясывает? Это дочь моего непосредственного начальника, вперед!

А девчушка — совсем ребенок. Пришлось поднимать руки.

— Сдаюсь, — говорю, — гражданин провокатор, завтра же получите выигрыш.

А он, гад, от смеха давится:

— Самоотводы не принимаются! Ты вот что: в постель не ныряй, но присутствие обозначь. Тогда половину долга скощу! И сует мне в карман свой диктофон.

Делать нечего, дожидаюсь танец помедленней и подхожу:

— Разрешите вас пригласить?

А она нос воротит. На мордахе сплошное сомнение: "Как бы, дядька, тебя приличней послать?"

Забрасываю крючок:

— Девушка, у вас глаза очень честные. Мне кажется, вам можно довериться.

Она мне, сразу же, руки на плечи, но дистанцию держит. Бабы, — они существа любопытные. Если бы отказала, потом бы неделю мучилась: что ж ей сказать-то такое хотели?

Приглашаю ее за столик — опасно, мол, могут подслушать. Приятель мой, как увидел, что мы вместе идем, враз испарился. Смотрю ей в глаза, наливаю бокал шампанского и шепотом говорю:

— Мне на сутки где-то укрыться нужно.

— Что с вами случилось? — в зеленых глазах испуг и тайное ожидание.

А я уже в роль вошел, вежливо ее успокаиваю:

— Не волнуйтесь, я никого не убил, не ограбил. Сегодня приехал из Ленинграда. Работал там, до недавнего времени в обкомовском мужском бардаке...

Она как-то нервно хихикнула и строго спросила:

— Не врете?

— Ну что вы! — я вполне натурально обиделся. — Во властных структурах полно одиноких женщин. В силу своей занятости, им не до личного счастья. А мы, по задумке Романова, — главная составляющая их эффективной работы.

— И что же вам там... не работалось?

А ничего девчушка: ладненькая, смазливая. Юмор глубинный и очень едкий. То, что она подкалывает, я догадался разве что, по глазам. Но все равно свою партию гну:

— Сейчас ведь борьба с привилегиями. Ополчились на нас, на спец магазины, на спец поликлиники. Журналисты что-то пронюхали. Ходят слухи, что кто-то из наших сотрудников обслуживал малолеток. В общем, скандал за скандалом и пока все утихнет...

Честно сказать, я уже думал все, хана и второму ящику! Но тут эта пигалица что-то в умишке прикинула и быстренько взяла быка за рога:

— Мне кажется, вам опасно оставаться на людях. Пойдемте ко мне, прямо сейчас. Папа в командировке, а мама на юге. Будет только через неделю. Вы меня здесь подождите. Я быстро, только за столик схожу расплачусь.

Ребенок-ребенок, а быстренько сообразила, что второго шанса переспать с профессионалом может и не представится. Через черный ход пришлось убегать. Она меня, говорят, по всему ресторану разыскивала.

Так вот, я себе и смекаю. Был у этой девчушки, какой никакой паренек. А куда деваться? — возраст такой. Наверняка целовались, в любви друг другу клялись. А тут появляюсь я — и все эти клятвы побоку! Может, Петрович, твоя бабешка тоже на два фронта работает? Тебе самому это не кажется странным: вторую неделю пишем — и все ни хрена?

— Да нет, — усмехнулся Петрович, — ты, Мишка, не прав. А почему не прав — про то долго рассказывать. В том, что Момоновец ни разу еще не прокололся, нет ничего удивительного. Он мужик крученый, как поросячий хвост. Иногда, сам себя за дурака держит. Послужишь с его — сам таким станешь. Да нам-то много не надо: слово, еще полслова, чтобы хоть какая-то зацепка была...

— А ну-ка тихо, ребята!

* * *

— Ну-ка тихо, ребята! — те же слова произнес и полковник КГБ Максимейко.

Он внимательно прослушивал запись, сделанную его хлопцами, и терялся в догадках. Полковник не понимал, что заставило всех троих срочно сорваться с места и безоглядно ринуться навстречу своей смерти. От их "Жигулей" остались только куски окровавленного металла.

Максимейко напрасно просил тишины. Сотрудники 7-го отдела, не задействованные в работах на месте взрыва, и так потрясенно молчали.

* * *

— Признайся, майор, ты ведь тоже поверил, что он утонул? — при звуках этого голоса Максимейко вздрогнул.

— Это была очень хорошая имитация. Для милиции могла бы сойти. Поди, разберись без наших экспертов, что кровь на шапке из вены?

— Антон основательно подготовился. О чем это говорит, майор? Позорный, печальный факт: он вычислил ваших людей буквально навскидку. Растет, гаденыш! Город блокирован?

— Мышь не проскочит!

— Этот парень не мышь. Он на двести процентов использовал единственный шанс — вырвался из замкнутого пространства окруженного водой корабля. Нет, надо было топить. Как говорил Гейдрих, "топи их всех на хрен!"

— Простите, не понял?

— Это шутка такая! К чему мы, майор, пришли? Теперь у него для маневра огромный город. Ваши кордоны он обойдет, можешь не сомневаться. Я бы, во всяком случае, нашел не один способ. Теперь его ход. Его шанс. Мы выиграем только в одном случае, если правильно рассчитаем, в каком направлении он последует...

* * *

Голос, привыкший повелевать. Максимейко готов был поклясться, что слышал его не один раз. И слышал совсем недавно. Он снова и снова перематывал микро-кассету, вслушивался в интонации, но искомый образ в памяти возникать не хотел.

Глава 10

— Мы выиграем только в одном случае: если правильно рассчитаем, в каком направлении он последует, — Мушкетов с шумом отодвинул пепельницу и налил по второй. — Давайте еще раз повторим пройденный материал. Итак, что нам известно об этом человеке? Я слушаю вас.

Устинов пригубил содержимое рюмки, задумчиво пожевал кружочек лимона.

— Даже не знаю с чего начать.

— Начните сначала.

— Впервые объект упомянут в наших архивах 14 июля 1974 года. Место действия — внешний рейд порта Александрия, пик напряженности на Ближнем Востоке, арабо-израильский конфликт. В 12 часов 17 минут, если верить записям в судовом журнале, теплоход "Руза" Северного ордена Ленина морского пароходства, был атакован двумя израильскими ракетными катерами. После взрыва на главной палубе, в районе второго трюма, произошло смещение груза. Крен достигал десяти с половиной градусов. Возникший на судне пожар, удалось потушить силами экипажа. Никто из людей, по чистой случайности, не пострадал. По данным военного спутника, почти в то же самое время, был зафиксирован массированный налет израильской авиации на грузовые причалы порта. Теперь уже не осталось сомнений, что причина двух этих крупномасштабных акций — пассажиры в составе "Рузы", — два человека по линии нашего ведомства. Они должны были получить и проверить информацию, свидетельствующую о причастности "Моссада" и спецгрупп ЦРУ США к пропаже двух наших зенитно-ракетных комплексов.

Как давно это было! — печально подумал Мушкетов. — Стоит немного выпить, и опять меня память возвращает к этому дню. Где исток этой грусти?

* * *

...Тем утром он проснулся от шума. Кто-то стучал палкой в броняшку иллюминатора. Мушкетов оделся и вышел на палубу. Боцман отбил три склянки — три смычки якорь цепи в воде. "Руза" застыла на внешнем рейде порта Александрия. Стук повторился. Несколько человек свесились через леер. Где-то внизу танцевала утлая джонка. На ней восседала продувная, небритая рожа и "шевелила" веслом.

Абориген улыбнулся, обрадовался, что заметили:

— Махмуд комсомолец, — церемонно представился он и для верности, стукнул себя кулаком в грудь. — Эй, Гагарин, Титов, Терешкова, что нужно? Алескандрия все есть: порнография есть, нож автоматик есть, шпанский мушка есть, гондон-усы есть! Алескандрия все есть!

— Уйдите, Виктор Игнатьевич, — раздался знакомый голос, — Не вздумайте связываться. Не народ, а одно название. Родную сестру продаст за браслет от часов. А ворье несусветное! Стоит на палубе, смеется, смотрит тебе в глаза, а сам голой пяткой медную пробку выкручивает. Матросы ее вчетвером затягивали, а он — голой пяткой!

Ты разве здесь раньше бывал?

Увидев Антона, он опять испытал чувство неловкости. Впрочем, нет, не опять — после того самого случая, они впервые столкнулись так близко: с глазу на глаз, без посторонних. Мушкетов хотел уйти, не дождавшись ответа, но выручил Векшин. Не выспавшийся и мрачный, он потянул его за рукав. Пришлось возвращаться в каюту, чтобы снова погрязнуть в суете суматошных дел. Москва торопила. Ей, как воздух, нужен был результат. Под высоким начальственным задом шаталось кресло. Наконец, позвонили из консульства, сказали, что катер за ними придет часа через два.

Наскоро пообедав, они с Векшиным вышли на палубу. На душе было муторно. А потом его накрыл с головой приступ холодной ярости: это ж надо? — какой-то ублюдок играючи проникает в тренированный мозг разведчика! А на что он еще способен, этот Антон? Жаль, что Женька носится с ним, как дурак с писаной торбой, а то б... интересно, знает ли он, о чем я сейчас думаю?

Антон работал, взобравшись с ногами на леер. Руки у него были заняты. Он смешно шевелил губами, сдувая капельки пота с кончика носа. На лице, припорошенном разноцветными хлопьями, сияла улыбка:

— Да вот, изоляторы чищу, — сказал он, предвосхищая возможный вопрос. — братья матросы краской измазали, а Владимир Петрович ругается. Нет, говорит, никакого приема — сплошное не прохождение... вы от нас навсегда?

Ну вот! Он уже знает, что мы уезжаем!

Антон спрыгнул на палубу, вытер руку подолом рубахи — хотел протянуть ее для прощания. И вдруг, он застыл. Что-то такое в его глазах заставило Мушкетова обернуться.

Если след летящей ракеты имеет вид огненной линии — она не твоя. А если, как огненный "шарик" — значит, ты — ее цель. В данном конкретном случае огненных шариков было два, а сколько других линий — не было времени пересчитывать. Он очень испугался за друга.

Говорят, в минуты смертельной опасности, человек вспоминает о самом важном. Мушкетов вспомнил Вьетнам, весну в горах Чьюнгшонга и себя, разбитого в хлам. Все это вылилось в крик:

— Женька, атас, Женька!!!

Векшин схватил мальчишку за шиворот, что есть мочи, отшвырнул в сторону и упал на него всем телом. Сверху на кучу малу навалился Мушкетов.

Сначала рвануло у грузовой мачты, в районе третьего трюма. Осколки барабанили по надстройке, прошивали ее, как консервную банку, влетали в раскрытые иллюминаторы. Дверь над их головами сильно тряхнуло. Одна из задраек с треском вышла из паза. Это срезало дужку большого навесного замка. Вторая ракета упала у правого борта, окатила холодным душем. Стальные цепи, крепившие палубный груз, разошлись как гнилые нитки — не выдержали чудовищной перегрузки. Взрывная волна ударила в днище. Пароход покачнулся, загудел всей своей громадной утробой и медленно лег на бок.

Аборигены на джонках, шакалившие по рейду, прыснули было вон, но завидев большую халяву, рванулись вперед, на стену огня. В море сползали пылающие пакеты лучшего в мире северного пилолеса. Если проявить расторопность, можно хорошо поживиться. Добычи хватит на всех!

На судне сыграли тревогу. Люди тушили пожар, спасали все, что еще было можно спасти. Во всех четырех трюмах были точно такие же доски. Они запросто могли загореться от высокой температуры. У забранных брезентом горловин трюмов было жарче всего. Матросы брандспойтами отсекали пламя, оттаскивали баграми горящую древесину. Внизу, под железной палубой, сработала автоматика, включилась автоматическая система пожаротушения.

Мушкетов поднялся на ноги, окинул глазами замкнутый круг горизонта. Над причалами порта клубился дым. Где-то там завывала сирена, гремели взрывы, слышались выстрелы.

— За что они нас? — тихо спросил Антон. Из прокушенной нижней губы на рубаху капала кровь.

— За то, что мы есть...

* * *

Зачем я тогда крикнул, зачем упал, — с удивлением подумал Мушкетов, — зачем прикрывал своим телом? Отойди я тогда в сторону, и осколок, срезавший дужку замка, попал бы мальчишке в горло, а Векшину в грудь. И не было бы проблем в Мурманске, и не нужно бы было задействовать Кривича. Порою одно слово тяжелей прожитой жизни. Государственная машина запущена, она не имеет обратного хода... Кажется, Устинов устал говорить. Он уже не так безупречно ведет свою партию. Нужно вмешаться, проявить искренний интерес:

— Я помню тот случай. О нем подробно писали все наши газеты. Была еще нота МИД, иск на крупную сумму. Но судно, по-моему, пострадало не очень?

— Весь палубный груз оказался за бортом. Вышли из строя грузовые лебедки и стрелы. Что касается порта Александрия, то там не осталось ни одного портального крана. "Руза" чисто технически не могла приступить к выгрузке. Во-первых, сохранялась опасность обстрела, а во-вторых, наше ведомство на этом не настояло. Источник на берегу бесследно исчез, предположительно, во время налета. После интенсивного обмена радиограммами, уточнений и согласований "Руза" была отбуксирована к причалам порта Алжир для частичной выгрузки. Там оба наших товарища были арестованы местной полицией под каким-то очень надуманным предлогом. Никаких рабочих встреч у них в тот момент не намечалось, и намечаться уже не могло. Как профессионалы они понимали, что все разворачивающиеся вокруг "Рузы" события направлены против них.

— Бывают цепи случайностей, накладок и совпадений, — Мушкетов машинально надел часы и выставил точное время по висящему на стене хронометру, — но не столь непомерной длины. А с какой стороны состыкуется наше звено? Случайно ли там появился Антон, или... как его? — Сид? Кстати, что у него за кличка такая, к чему эти американизмы?

— Сид — производное от двух слов в английской транскрипции — "море" и "черт". Что же касается самых невероятных случайностей, то это как раз тот случай. Я копался в архивах, и выяснил, что морской канал доставки людей был утвержден наверху, когда Сид уже более месяца работал на судне.

Устинов играл просто здорово, как подобает профессионалу. Да и сюжет, которым еще предстоит насладиться любителям государственных тайн, стоил того:

— Инцидент произошел в городском зоопарке, у клетки с обычной дойной коровой. В момент задержания наших сотрудников, там находилась группа матросов с "Рузы". Всего человек восемь и Антон в том числе. Когда разведчиков увезли, люди вернулись на пароход. О происшествии было доложено капитану. Пока Юрий Дмитриевич выходил на посольство, от причала, главным судовым передатчиком, в нарушение всех международных конвенций и правил, кто-то "скинул" шифровку на Московский радиоцентр.

— Оба-на! Это был он?

— А кто же еще? Кроме него, некому. Юрий Дмитриевич Жуков, бывший капитан "Рузы", прекрасно помнит тот случай. Я долго беседовал с ним и выяснил любопытное обстоятельство. Назначение Сида матросом-уборщиком было вызвано производственной необходимостью. Летом людей никогда не хватает. Всеми правдами и неправдами они рвутся в отпуск. Возможность подзаработать была предоставлена практиканту, курсанту четвертого курса Ленинградского мореходного училища, будущему радисту.

— Текст?

— Сигнал нештатной ситуации, принятый в нашей конторе.

— Частота?

— У радиооператора хватило ума не светить секретный канал. Частота обычная, судовая.

— Как же тогда информация нашла адресата?

— Наряду с уже знаменитым сигналом бедствия "СОС", в арсенале радистов есть еще "ХХХ". Это так называемый "сигнал безопасности", предшествующий сообщениям о событиях, представляющих опасность и угрозу для человеческой жизни. Этого хватило, чтобы поставить на уши весь центральный радиоцентр. Стоит ли, помимо всего прочего, говорить, что все радиосообщения с "Рузы", в том числе и частная переписка, в течение всего рейса контролировались нашим ведомством?

— А вот это уже конфуз! Обычному практиканту вдруг стали известны секретные коды! Как, почему, вы не пытались выяснить?

— Вы не поверите, но многие свидетели утверждают, что этот самый Антон умеет читать мысли. Впрочем, об этом лучше всего может рассказать только он сам.

— Не повторяйте глупости! — строго сказал Мушкетов, внутренне потешаясь — он представил себе лица тех, кто прослушивает эту беседу. — Что там было и как, он безусловно расскажет. Когда-нибудь, все расскажет!

— Сигнал был огромной мощности. В прилегающих к порту кварталах Алжира вышла из строя вся бытовая радиотехника. На судно нагрянули полицейские, какие-то люди в штатском. Они вскрывали все закрытые двери, несмотря на протесты. Особенно тщательно обшарили каюты наших сотрудников. Но совершенно ничего: ни белья, ни бритвенных принадлежностей, там не нашли. Радиорубка была заперта изнутри. Практикант спокойно спал на диване. Его в меру поколотили и увезли. В дальнейший ход дела вмешались руководители нашего ведомства. Надавили через посольство. Всех троих арестованных выпустили ровно через сорок шесть минут после задержания Сида.

Мушкетов прекрасно помнил этот момент. Их с Векшиным даже не вербовали — знали, что бесполезно. Они тогда уже числились в картотеках всех уважающих себя мировых разведок. Основной удар господин Эрик Пичман направил на этого сопляка.

К ожидающей у входа машине, их сопровождал советский посол. Эрик — каков наглец! — не тяготился его присутствием. Он в наглую предложил Антону от имени правительства США "остаться свободным в свободном мире". Тот даже присел:

— Так вы, стало быть, настоящий американец? — спросил Сид с глуповатым восторгом.

— О, да! — скромно потупился Пичман.

И тут он его убил:

— А мне почему-то казалось, что индейцы более смуглые! — И прошел мимо остолбеневшего Эрика, победно поблескивая свежим фингалом.

Мушкетов согнал улыбку вместе с воспоминаниями:

— Так хорошо все закончилось?

— Нет, были последствия. Антона и наших разведчиков официально назвали "врагами нации" со всеми вытекающими отсюда последствиями. Им пожизненно запрещено пересекать границы Эль-Джазаира в любых направлениях. Запрещено под угрозой расстрела! Да и "Рузе" тоже не повезло. Теплоход назвали "скопищем советских шпионов" и в течение трех часов вышвырнули за пределы территориальных вод. Короче, кругом "нон грата". Да той же ночью в Гибралтарском проливе его попытались взять на абордаж два быстроходных катера неустановленной принадлежности. Четверо из штурмовиков погибли, вроде бы, "по собственной неосторожности", еще двое — сошли с ума. Остальные ретировались в полном смятении. Падкие на сенсации репортеры испанских газет раскопали тот случай. Пресса на все лады смаковала слова одного из корсаров: "Это были проделки морского черта!" Оттуда, кстати, и прозвище "Сид". Человек, открывший Антона для нашего ведомства, взял это слово из заголовка одной из газетных статей, в память о том случае. Дальнейшее не столь интересно. Наутро пришло распоряжение начальника пароходства. "Руза" проследовала в устье реки Рона, в маленький порт Руан. Был заказан экскурсионный автобус. На нем наши люди выехали в Париж, и далее, самолетом, — в Москву. Антон закончил учебу. Работал по специальности. В дальнейшем его уникальные возможности неоднократно использовались в интересах страны. Но штатным сотрудником отдела, который его курировал, он так и не стал.

— Ну, что же, — сказал Мушкетов, — мне многое стало ясно. Многое, но не все. Точно знаю пока одно: списывать со счетов этого черта было бы непростительной глупостью. Если он, в самом деле, не умер, то тем самым оказал нам значительную услугу. Тому, кто скрывается, есть что скрывать! Возможно, он тоже причастен к делу, которым мы сейчас занимаемся. Да и просто побеседовать с ним было бы чертовски занятно. Не знаю, как вы, а я просто умираю от любопытства. Что же случилось тогда в Гибралтарском проливе?

— Я уже подключил агентуру в том регионе. Пусть ненавязчиво поинтересуются, полистают старые подшивки газет, если повезет, встретятся с очевидцами. Мало ли?

— Вот именно, мало ли? Не случайно все упоминания о нем и его деятельности изъяты из наших архивов, или частично вымараны. Кажется, я догадываюсь, чьих это рук дело. Поэтому предлагаю поработать еще в одном направлении.

Устинов все понял, и тоже выдержал паузу.

— Неплохо бы было расспросить обо всем того, кто открыл для конторы этого черта. Ну и, разумеется, искать. Искать этого утопленника, который, я чувствую, подарит нам с вами немало седых волос.

Взглянув на майора, застывшего с раскрытым ртом, Мушкетов еле сдержал улыбку. Он вжился в свою роль и забыл, что Устинов играет "с листа". Интересно, мелькнула мысль, а что бы я сделал на его месте? Если бы мне, прямо сейчас предложили встретиться с человеком, гибель которого — тема для разговоров в масштабах целой страны? К тому же, они когда-то были дружны...

— Вы удивлены? — произнес он вслух, — это бывает. Особенно когда собеседник не очень четко формулирует распоряжения. Под словом "расспросить" я имел в виду просмотр видеозаписи одного допроса и сверку всего, что сказано, с текстами протоколов. Есть, знаете, подозрения. Как нам недавно пришлось убедиться, у нынешних покойников в моде дурная привычка жить и портить настроение тем, кто хотел бы их предать земле. И, дай Бог, чтобы это был не тот случай.

Устинов сделал страшные глаза и несколько раз беззвучно открыл рот. Всем своим видом он хотел показать, что не может говорить вслух.

— Мы с вами сегодня еще встретимся и еще раз обсудим этот вопрос, — громко сказал Мушкетов, протягивая собеседнику лист бумаги и огрызок карандаша. — К тому времени вы ознакомитесь с содержимым вашей инструкции. Конверт лежит на заднем сиденье машины, которая ждет вас внизу. Думаю, уже через пару часов у нас найдутся новые, но тоже весьма интересные темы для разговора.

Проводив Устинова до конца коридора, Виктор Игнатьевич вернулся в свой кабинет. Он освободил пепельницу, собрал со стола скопившийся мусор и вынес в прихожую, где стояла пластмассовая урна. Закурив, открыл встроенный шкаф, полный мудреной аппаратуры. Защелкал клавишами каналов системы видео наблюдения. Наконец, на экране появилась картинка.

Вид знакомой "шестерки" уже вызывал икоту. Грациозно присев, она встала у служебного входа.

Клюнули, — безучастно констатировал Мушкетов, — все-таки они клюнули! А вот и наши герои, — два шерстяных брата: колбаса и волчий хрен. Старший группы должен быть за рулем, он самый опытный. Итого: три безутешных вдовы, дети-сироты и праведный гнев сослуживцев — наших мочат! А кто, спрашивается, виноват? Деньги, будь они прокляты! Попробуй сейчас эту тройку остановить. Невозможно! Охотники нащупали след! Охотники за информацией. Лишь бы платили, лишь бы заказывали...

— Виктор Игнатьевич! — ласковый голос в прихожей вывел его из оцепенения, — пришло сообщение с телефонной станции!

— Проходите, Инночка, проходите! — отечески засуетился Мушкетов и рванулся навстречу молоденькой шифровальщице.

Надо же! Только что его добивала усталость, а вот услышал этот волшебный голос — и сразу повеселел. Шагая мимо стола, он поднял листок бумаги с каракулями Устинова, небрежно вчитался в текст...

— Проходите, Инночка, — растеряно повторился Мушкетов, хоть она не только прошла, но и села на край дивана. И добавил с усилием, — что у нас там?

— Сообщение из города Ленинграда. Вчера, в 21 час 28 минут, зарегистрирован телефонный звонок из Мурманской области по интересующему вас номеру.

Он слыщал слова, но не улавливал сути — то, что черкнул напоследок Устинов, отказывалось укладываться в голове. Этого просто не могло быть! Но если представить, что все же случилось, нужно перекраивать на ходу весь стратегический план операции!

— Телефонный звонок? Это очень хорошо, это просто здорово! — механически повторил он, веря и не веря всему.

Наверное, Мушкетову не хватило мгновения, чтобы оценить весь объем хлынувшей в него информации. Инночка, заворожено смотрящая на экран, Инночка, фантастически напоминавшая его жену, оставленную где-то там, в прошлой жизни, любимую и незабытую, Инночка, которой он верил за это, как самому себе... она все поняла еще раньше, своим загадочным женским чутьем.

Отступая к порогу, она меньше всего думала о том, что грозило лично ей в случае общего провала. Точеные руки ее бессознательно сложились на груди, дрожащие пальцы вцепились в изящную серебряную брошь, с любовью подаренную тем самым человеком, что так заразительно смеялся, сидя за рулем "Жигулей".

Он едет умирать. Я знаю. Я точно знаю: он едет умирать, — кружилось в ее голове.

Она не догадывалась, что приводит в действие взрывное устройство. Нажимая на ставший вдруг невозможно острым кровавый рубиновый камень, вся она до кончиков волос была во власти подавившего все прочие чувства импульса: предупредить!

Была ли это любовь?

Расширенными от ужаса глазами, она еще успела увидеть, как часы на правой руке Мушкетова брызнули огненной вспышкой, как ее собственное сердце выпрыгнуло из развороченной груди и заскользило, сокращаясь, по мраморной столешнице, которая, в свою очередь, слегка подалась вверх, прежде чем взорваться, заколотить в окна и стены тысячами сверкающих кулачков...

Глава 11

В устоявшейся тишине глухо звякнул амбарный замок. Я вдавился в укромный угол прежде, чем задрайки успели выскочить из пазов — не придавили бы, дьяволы! Еле держась на ногах, поминутно натыкаясь на невидимые в темноте кастрюли, ящики и мешки, через высокий комингс кладовки перевалили две черные тени. Теряя равновесие, они неловко взмахивали руками, наверное, для того, чтобы в случае чего успеть ухватиться за узкий луч тусклого фонаря.

От души отлегло: не только меня не заметили, но и друг друга, по-моему, различают весьма смутно.

— Эй, электрон! Орелик, ты где? — я с облегчением идентифицировал посвистывающий шепот нашего повара. — Не можешь подключиться к береговому питанию — работай за него осветителем! А ну, отодвинь ту вон канистру. У меня, где-то сосиски еще оставались...

— Я же тебе объяснил: когда на другой причал перетащат — сразу же подключусь. А здесь не могу: у меня кабель короткий, метража не хватило... А хлеба у тебя нигде не осталось?

— Что ты мне в морду фонариком тычешь? Посмотри в бумажном мешке. Да не в том!

— Ага, вроде нашел. А то, как Антон говорил, жрать хочется, как на убой.

— Вот тебе и "на убой". Грохнули его — и концы в воду!

— Он чувствовал. Последнее время был странный какой-то, как не от мира сего. Слышишь, Валентин, а давай вместе сходим в каюту за кабелем? А то одному вроде как страшно... как я без кабеля подключусь?

Чтоб не спугнуть невиданную удачу, я на цыпочках покинул временное убежище. Спасибо вам, мужики! Своим появлением вы сэкономили для меня уйму времени!

Пролетающие отблески света на мгновение ясно высветили камбузные часы. Они показывали двадцать часов и двенадцать минут. Медленное продвижение электрических огней за стеклами иллюминаторов смазывало до омерзения знакомую картину. По множеству косвенных признаков я с легкостью догадался, что наш СРТ перетягивается буксиром вдоль внешней стенки плавмастерской "Двина". Интересно, хватит ли у Жорки ума поискать меня на другой стороне залива? Здесь, где меня, похоже, похоронили. Вон как хорошо поминают!

В тесном рабочем тамбуре я с ног до головы облачился в прорезиненный рыбацкий костюм, влез в высокие сапоги. В этой одежде все на одно лицо. Теперь, даже если по следу пустят собаку, она не отреагирует на меня: все забьет общий для этих мест неистребимый, всепроникающий рыбный дух.

По крутому скользкому трапу я выбрался на промысловую палубу. Прислушался, осмотрелся. Вынул из прошлого свою спортивную сумку, натянул на глаза обгаженную чайками каску, перешагнул через леер и спрыгнул вниз на ребристое железо причала. Было тихо. Тускло светили огни. Теперь — только вперед! Пара минут форсажа — и там, на границе света и тьмы, начнется дорога к свободе: изнурительно долгий и очень крутой подъем, поросший густым перелеском. Разбитая грунтовка, ведущая к единственной в этих местах автостраде, осталась чуть ниже и далеко справа.

Почти каждую осень я собирал здесь грибы, исходил все окрестные склоны вдоль и поперек, а теперь ничего не узнавал: ночь всегда резко меняет картины и расстояния. Переплетения веток то безвольно скользили по прорезиненной поверхности рокона, то мягко пружинили, а потом — резко стегали по спине, плечам и надвинутой на глаза каске. Я бежал, спотыкаясь о невидимые в темноте коряги и корневища деревьев, падая, поднимаясь и снова падая. Громоздкая спортивная сумка тоже цеплялась за все. И переброшенная через плечо, и притороченная за спиной и даже — с огромным трудом втиснутая за пазуху, она очень мешала. Разгоряченное тело под толстой резиной почти не дышало. Несмотря на ночную прохладу, я был мокрым, как мышь после рекордного марафона.

Боже мой, как же мне хочется пить! Но не время. Нужно еще обогнуть по дуге высокий скальный разлом, чтобы держать за спиной его отвесную кручу и взять под контроль открытое пространство перед собой. Последние метры я просто катился со спины на живот — не было сил даже ползти. Каска слетела вместе с присобаченной изнутри колючей шерстяной "пидоркой", сварганенной народными умельцами из обрезанного рукава теплого рыбацкого свитера. Голова окунулась в океан бодрящего, свежего воздуха и в душу ударил неповторимый, щемящий запах северных березовых перелесков. Господи, как хорошо!

Я поднялся, сходил за каской и присел на замшелый камень. Порывшись в сумке, на ощупь извлек из чехла обоюдоострый шкерочный нож, выточенный из осколка рессорной стали и сунул за голенище, предварительно урезав его до приемлемой высоты. Сигареты в нагрудном кармане рабочей куртки настолько раскисли от пота, что пришлось выбрасывать пачку.

Предчувствие близкой опасности пришло много раньше, чем случайная ветка хрустнула под тяжелым, армейским каблуком, прежде, чем острые лучи фонарей взрезали поредевшую листву осеннего леса.

Похоже, экспертиза не удалась.

Место у края скалы я выбрал для отдыха не случайно. Давно его присмотрел, хоть не рассчитывал, что когда-нибудь пригодится. Стараясь не очень шуметь, я плотно залег на узком каменном выступе, еле втиснувшись под нависший над ним, пропахший плесенью и грибами, толстый слой дерна. Главное, не смотреть вниз, а еще лучше представить, что это обычная парусная тревога.

Каждый нормальный человек боится высоты. Я научился преодолевать этот страх во время учебной практики на парусной баркентине "Сириус". Труднее всего было заставить себя бежать следом за всеми по сигналу тревоги и подняться хотя бы на самую нижнюю рею. Остальное дошло через руки: чем выше ты успеешь взобраться — тем легче парусное полотно, тем проще с ним управляться. Уже в конце первой недели мы искренне завидовали тому, кто успевал всех обогнать и "взлететь молодецки" под самый топ. Глянешь оттуда на палубу: (мама моя!), а она не больше детской ладошки.

— Не отставать! Не растягиваться! — голос Стаса был перетружен и зол.

Первогодки, — удовлетворенно подумал я, окутывая пространство вокруг себя двойным защитным экраном, — первогодки или курсанты. Не сошел же "психолог" с ума, чтобы без дела орать на зачистке?

— Осторожнее, олухи! — грянуло прямо над моей головой. — Кто вас учил так обходить препятствия? Дистанцию, дистанцию соблюдать...

На каску просыпались песок и мелкие камни.

— Теперь уже скоро, — успокаивающе произнес чей-то знакомый голос, — слышишь, как рыбой несет?

Я прижался к скале, как в детстве к материнской груди, даже кончиками волос ощущая разящий, безжалостный свет, шарящий над моей головой.

— Так, машины уже на подходе: шустренько, молодцы.

Кажется, это молчун Игорь. У него, оказывается, картавый прононс. Я хотел было представить себе внешность капитан-лейтенанта: благородную седину на висках и тяжелую челюсть убийцы, но земля под кованым каблуком щедро присела. Меня чуть не выдавило из норы.

— Осторожнее, черт, не пугай! Смотри куда прешься. Грохнешься тут смертью храбрых и других за собой! Вон какая высотища — фонарик не добивает...

Шаги начали удаляться. Сначала направо, потом вниз. Наконец, затихли совсем.

— Господи, — шептал я, почти не дыша, — Господи, неужели мне опять повезло? Господи, как хорошо, что у них фонари вместо приборов ночного видения и Стас вместо собаки! Господи, только бы... только бы никто не обернулся, пока я не выберусь на поверхность!

Луч фонаря, совершив полукруг, ударил в мою сторону, змейкой вернулся обратно и уткнулся под ноги человеку в выцветшем камуфляже. Вокруг него тот час же образовалась громадная лужа света.

Я откатился подальше от края в сторону замшелого валуна. Затаившись в его тени, осторожно выглянул из укрытия.

— Что у тебя там?

— Сигареты. Почти полная смятая пачка. И рыбой несет...

— Ты лучше, лучше смотри! Тут еще и презерватив почти не использованный, тоже рыбой несет. Вон, чуть подальше, бутылка из-под "Стрелецкой"... ты собирай, собирай, да сидор открой пошире! — голос Стаса звенел от ярости. — А ну, прекратить ржать! Вперед, шагом, арш!

Белобрысый мальчишка злобно передернул плечами, отчаянно сплюнул. От всей души матюкнулся простуженным басом. Десантура! Пуговицы расстегнуты до пупа, укорот АКС-74У болтается в районе яиц, берет заправлен под левый погон. (Правша, стало быть, или двурукий). Видок у бойца, как любил дядя Вася Маргелов. ВДВ так раньше и называли: Войска Дяди Васи...

Паренек пнул ногою бутылку из под "Стрелецкой", побежал догонять цепь.

Я вытер холодный пот: опять повезло. Можно спокойно присесть, отдохнуть. Идеальный наблюдательный пункт: отсюда, сверху, очень далеко видно. А "Двина" — та вообще, как на ладони.

По грунтовке, со стороны плавмастерской "Резец", приближалась вереница огней. Я насчитал шесть. Еще столько же заходило со стороны поселка. Да сколько же их?! — люди в камуфлированных костюмах ловко выкатывались из кузовов, поднимались и грамотно разворачивались в цель. Они охватили причалы полукольцом. Сзади их подпирал второй эшелон отцепления. Черные тени стелились над землей: розыскные собаки уже не рычали — кашляли, захлебываясь слюной.

Да, Жорка! Выдающийся дрессировщик ставил тебе экстерьер. Не каждому в жизни доводилось такого предать! Загонял ты меня, Жорка, замучил. Только я все равно закурю. Прямо сейчас, назло тебе, сяду и закурю...

Нервное напряжение не отпускало. Меня колотило, как с приличного бодуна. Губы — и те тряслись. Последнюю пачку сигарет мне удались распатронить только при помощи шкерочного ножа. Стараясь держаться от края обрыва так далеко, чтобы огонек не заметили снизу и достаточно близко, чтобы видеть все, что происходит внизу, я прислонился спиной к своему валуну и, наконец, с наслаждением закурил. А потом, неожиданно для себя самого, затянул вполголоса унылую, дурацкую песню на мотив "Молодого канонира". Слова написались годика два назад, здесь, на "Двине", в разгар ремонтных работ на старенькой сээртэшке со звездным названием "Альдебаран".

Разрядом грохнул конденсатор,

А в ём пятьсот микрофарад.

Два черных трупа в телефонах

У передатчика лежат...

Теперь другим стоять в ремонте,

Другим хватать выговора,

На профсоюзном комитете

Гонять в кармане два шара.

Я старательно допел все слова до конца, делая лишь короткие перерывы, чтобы осуществить очередную затяжку.

Как ни странно, после моих многочисленных падений в сумке ничего особо не пострадало. Двухкассетник в упаковке, несколько блоков жевательной резинки, банка конфет "Макинтош тоффо" — все это, для пущей сохранности, было надежно завернуто в мою цивильную одежду. Может быть, я сегодня ее надену, если, конечно, успею добраться до мест, где живут люди. Там, у людей, все вышеперечисленное можно будет без проблем обменять на деньги. Сейчас в магазинах товара — шаром покати, ничего не купить без талонов. Можно сказать, это мой золотой запас. О зарплате можно забыть, о машине тоже — лучше уж сразу ехать к Мушкетову и сдаваться. Не продавать же свой старинный серебряный перстень, с изображением леопарда? Я получил его в наследство от деда и не отдам ни за какие деньги...

Я еще раз взглянул на перстень. Смутное беспокойство не отпускало. Более того, оно постепенно перерастало в тревогу, но никак не желало оформиться в ясную мысль.

Стоп, — сказал я себе самому, — давай-ка еще раз прокрутим в памяти несколько спорных моментов.

Была ли у меня на руке виртуальная копия этого перстня в тот момент, когда я "материализовался" в каюте? Точно была! Я это прекрасно помню, поскольку именно правой рукой пытался пройти сквозь железную переборку. Где же двойник его потерял? Ведь той же самой рукой он расстегивал кожаный плащ перед тем, как засунуть его в обрезок чугунной трубы. Но перстня на ней уже не было. Может, случайно выронил, зацепившись за борт "спасателя"? Тогда это не страшно: отдельный предмет из прошлого не сможет существовать в границах реального времени. Он испарится. Исчезнет так же внезапно, как и возник. А если его отобрал Стас?

Вот блин! Перейдя в эфемерное состояние, я парил, наслаждался свободой и было мне недосуг обратить на это внимание. Но скорее всего, так и было. При аресте, согласно инструкции, все ценности изымаются. Потом, на досуге, составляется протокол, к которому следует все приобщить. А он, наверное, не успел. Представляю себе рожу психолога: только что был — и нет. А где? Куда подевался? Кто спер?

Только теперь я понял причину нервозной растерянности этого старого волка. Он, конечно же, давно все просчитал и знает, что никто из его людей не может быть причастен к столь явной пропаже, давно сопоставил звенящую пустоту в голове своего пациента, странное исчезновение утонувшего тела и этот невинный фокус. Стас теперь не хуже меня знает, что он пересек границы дозволенного и должен быть уничтожен.

Ну вот, теперь появилась хоть какая-то определенность. Да только нельзя сказать, что я сразу повеселел. В голове не было ни обиды, ни злости, ни раскаяния. Ничего. Пустота. Это мне, что в детстве убегал со двора, когда бабушка собиралась рубить цыпленка, предстоит убить человека. Не врага, — человека, который хорошо делал свою работу. Вся оплошность его заключается в том, что он слишком умен, что не смог не заметить, как я допустил ошибку. И, самое страшное, — я это сделаю!

Бежать, получается, больше не нужно. Некуда и незачем. Валун, у которого я курю, — это сейчас самое безопасное место. Устинов, конечно, хороший специалист. Но, он, как и все мы, — раб стереотипов, и предсказуем до мелочей. Особенно для тех, кто его хорошо знает. Сейчас, — я уверен, — точно такие облавы "ставят на уши" весь левый берег: От Колы — до плавмастерской "Резец". В соседнем поселке уже верещат испуганные дворняги. Вдоль автострад, скорее всего, густо напиханы усиленные посты. А на автобусных остановках дежурят группы захвата. В этот лес они точно не сунутся, их зона ответственности — дорога. Я, получается, в "мертвом пространстве". Вряд ли, Психолог предпримет вторичное прочесывание местности. Он сделал бы это, если бы точно знал: на какой стороне залива я нахожусь. И это пока мой единственный, но очень большой плюс. Все, что сейчас делает Жорка — это "разброд и шатание" наугад. Людей у него — раз, два и обчелся. А с одной задницей, как говорила бабушка, на три торга не поспеешь. Те, что сейчас задействованы, — временщики. Их долго использовать не разрешат. Пойдут межведомственные разногласия, возможны конфликты. Управлять такою оравой, он не обучен. Что сделал бы на его месте любой дилетант? — Охватил бы зачисткой наибольший район поиска, и делал бы это, пока у него есть люди.

Через час, — размышлял я, — и ОМОН, и спецназ, и десант перебросят в другие подозрительные места. Дорогу контролировать будут, но уже не такими силами. А что им еще остается? Тайно меня не взяли, с наскока — опять не вышло. Придется играть в открытую. Начинать длительную осаду, подключать общественность и милицию. А как? У нас, слава Богу, гласность. — Нельзя же без всяких причин преследовать человека?! Придется подводить под эти мероприятия хоть какой-то приемлемый базис. В чем можно обвинить моряка? — В контрабанде! А круче всего, — в перевозке наркотиков! Подбросить пакетик в пустую каюту — плевое дело! Попробуй потом, докажи, что ты не верблюд! Тут даже Орелик сомневаться начнет. "Вона морконя как! А я и не думал!" Не удивлюсь, если уже к утру, с витрин всех присутственных мест, будет пугать людей моя небритая рожа. А сверху — крупными буквами: "Обезвредить преступника!"

Ну, что же, если мне повезет, и я выберусь на тот берег, преступник им будет уже к утру. Их тысячи, — а дорога одна. Я один, — а дорог тысячи. Значит, шансы примерно равны.

Секунды в бешеном ритме продолжали стучаться в сердце. Оно куда-то летело, а я все ползал вокруг своего камня, осматривал близлежащие впадины. Как назло, все они были сухими. Эта осень выдалась без дождей. Во рту пересохло так, что язык прилипал к нёбу. Какие тут могут быть дальнейшие планы? Все мысли сомкнулись в одну: о воде. Как жаль, что нельзя возвращать из прошлого, то, что тобою туда не положено!

К причалу поселка подходил, между тем, пассажирский катер "Михаил Карпачев". Наверное, боцман готовил его к покраске — пятна свинцового сурика смотрелись очень неряшливо на белоснежной надстройке. Был он таким же меченым, как тот, кого матерят, заслышав это название.

Проводники с собаками и бойцы потянулись к району посадки. Наверное, Жорка нашел более подозрительное место и решил перебросить туда личный состав. А попутно, проверить меня на вшивость. В другое, спокойное время я бы посмеялся над ним: ишь ты, каков хитрец! Катер это ловушка для дураков. Смешаться с толпой и проникнуть туда — дело нехитрое. Вот он и надеется, что я, если не клюну, то хоть как-нибудь себя обозначу. У него ведь сейчас какой интерес? — не поймать меня важно, не выманить из укрытия, а узнать для себя: жив ли я, или действительно утонул?

Нет, Жорка, не жди от меня подарков. Так бывает только в кино. Мы с тобой обязательно встретимся, но по моей воле и на моих условиях. Я просто приду туда, где меня не ждут, где даже не догадались оставить засаду — в тот самый трехкомнатный люкс, который сейчас занимаешь ты. Я не могу туда не прийти, потому что, именно в этом номере для меня заложен тайник.

Стараясь держаться "золотой середины" между дорогой открытым пространством у берега, я все больше забирал влево, в сторону единственной в поселке многоэтажки, несущей в своем основании продовольственный магазин. Водки в нем отродясь не бывало, что отрицательно сказывалось на его репутации в рыбацкой среде. Лишь изредка завозили "Стрелецкую". А что такое "Стрелецкая" для здорового мужика? — так, баловство. И во рту насрато — и деньгам растрата. Уж лучше одеколон. Но если сильно прижмет, квалифицированный конь покрывал расстояние туда и обратно за двадцать три с половиной минуты.

В этом доме жила и работала наша Маманька — единственный человек, к которому я мог бы сейчас без особого риска обратиться за помощью. Её знали все. Она тоже — почти всех, но никого конкретно. Наша, постоянно мигрирующая с берега в море братия, была для нее на одно лицо, как она говорила, "сынульки".

Маманька — типичный советский продавец со всеми свойственными профессии достоинствами и недостатками, стопроцентный типаж и для журнала "Фитиль", и для "Доски почета".

* * *

Есть общая радость, есть общее горе. Бывают еще случаи массового психоза, когда всему коллективу край, как хочется выпить. Те, кто накануне крепко накануне поддал и совершенно другие, что вообще считались непьющими, вдруг зажигаются идеей: что-нибудь сообразить. Чаще всего такое случается, когда судно стоит на ремонте, где люди страдают без денег намного сильней, чем от каждодневной пахоты на измор.

В один из таких моментов, кто-то, вдруг, вспомнил о стокилограммовой бочке с селедкой. Ее прихватили по случаю у рыбака-карела, с которым делились топливом в Белом море. Такую селедку в нашей стране едят в одном-единственном месте — за высокой кремлевской стеной. Обитает эта деликатесная рыбка тоже в одном-единственном месте: в уникальном островном микроклимате Соловков. (Если кто интересуется, может почитать на досуге "Красную книгу", там о соловецкой селедке много написано). Бочку мы тогда привязали к парусу на палубе верхней надстройки, да так про нее и забыли.

Когда душа коллектива желает праздника, нет преград на его пути. При помощи веревочных талей, бочку с рыбой опустили на палубу. А потом, как любимую женщину, несли на руках до самой дороги. Задача по воплощению коллективного замысла в конкретный конечный результат была возложена на боцмана Маленковича.

Леха — это наша легенда. Дружбой с ним гордятся, как орденом. Таких здоровенных мужиков я, честно признаться, раньше не видел. Говорят, до прихода в колхозный флот, он ударно трудился молотобойцем на кузне. Как-то, в один присест, мы скушали с ним семнадцать бутылок водки, а когда она кончилась, пошли в кабачок. В такси меня развезло, но Леха не бросил друга в беде. Он занес меня в ресторан, усадил за стол, стал заказать выпивку и закуску. Халдеи, естественно, встали в позу и пригрозили вызвать милицию. Но Леха — на то и Леха, чтобы гасить любые конфликты.

— Тише, — сказал он, — не разбудите! Вы знаете, кто это спит? Это спит специальный корреспондент "Комсомольской правды"!

Ему почему-то поверили. Наш столик обходили на цыпочках. Я спокойно дремал на его необъятной груди, а он пил осторожно, чтобы не разбудить.

Никто, никогда не видел Маленковича пьяным, впрочем... и трезвым тоже. Он был легендой, на фабрике творил чудеса. За это его и терпело начальство с широкими лычками. Леха в море мог быть кем угодно: рабмастером, тралмейстером, боцманом, а то и простым матросом — в зависимости от того, где требовалось заткнуть дыру.

— Ах, ты, гад, — говорили в кадрах, — водку пьянствуешь, разлагаешь?! Ну-ка, быстро на "Воркуту", она без боцмана на отходе стоит.

Наверное, Леха был ненастоящий еврей: каменных палат не нажил. Его не особо жаловала даже родня, по слухам, обитавшая где-то в Москве. Леха болел за общество, делился с друзьями последним.

Вот и тогда он пер эту бочку в гору, без перекуров. Остальные просто присутствовали. Продавцом, кстати, назначили, опять же его.

— Ты, Леха, еврей, — сказал Сашка Прилуцкий, доставая из-за пазухи синий халат и резиновые нарукавники, — тебе и рулить.

Цену за селедку мы определили самую смешную. Товар пошел на ура. Смятые пятерки и трояки уже вываливались из бездонных карманов Лехиных шароваров.

Тогда еще незнакомая нам Маманька, как обычно, в одиннадцать часов, открывшая свой магазин, столбом застыла на низком пороге и ожидала развязки в позе Наполеона со скрещенными на груди руками. Время от времени она укоризненно покачивала головой. Увидев ее, Леха посчитал свою миссию исполненной до конца:

— Остальное так разбирайте! — крикнул он озадаченным покупателям.

— Людей пожалели бы, ироды, — сказала тогда Маманька, — вишь, как по рылу друг друга хлещут! Устроили тут... коммунизм. Вы б занесли вашу рыбу ко мне: я бы и с вами по-человечески рассчиталась, и покупателей не обидела, и сама бы что-нибудь заработала.

С тех пор мы всегда так и поступали. Маманькин телефон на "Двине" знали на память, наряду с телефоном диспетчера. И свято блюли единственное условие: среди продавцов должен быть хоть один человек, которого она помнит в лицо.

После каждой такой операции в разряд абсолютно надежных переходили все новые лица, но первые есть первые. Подойдут, бывало, на "Двине" мужики:

— Слышь, Антон, мы тут рыбный обоз снаряжаем. Ты сходил бы для верности...

Никто из нас до сих пор Маманьку не подводил. Так что за нее я был абсолютно спокоен.

Поселок находился в низине. Он залег вдоль залива широкою лентой и смотрелся с горы, как одна сплошная окраина. Постепенно редеющие заросли окончательно перешли в перелесок. Я настолько ушел в себя, что чуть не свалился в глубокую яму. Попробовал ее обогнуть — наткнулся на деревянный крест. Тьфу ты, да это же кладбище! Частоколы оградок как будто бы выросли из земли.

У одиноко стоящей могилы, я приметил литровую банку с живыми цветами. Там должна быть вода! Я шагнул к ней, почти не скрываясь, хотел было выдернуть из земли, но не успел. С железного памятника смотрела мне прямо в лицо, разбухшая от давних дождей, фотография Игоря — парнишки из нашего экипажа, погибшего два года назад.

Я оставил банку в покое, присел на скамейку и закурил.

— Привет, Игорек, — сказал я ему, — стало быть, свиделись. Извини, что без водки, не по-людски. Как-то спонтанно все получилось. Ты не поверишь: целых четыре года жаждал свободы — и вот она! — прячься, где хочешь...

Будто бы ставя крест на моей беззаботной жизни, в небо ударили отблески фар и крытые брезентом машины пустились в обратный путь.

До нужного дома было всего ничего: метров сто пятьдесят. В старой воронке от авиабомбы, я наткнулся на довольно глубокую лужу. Наконец-то напился и привел себя в относительно божеский вид. Там же переоделся в не совсем еще старые джинсы, легкую куртку из мягкой кожи, и замшевые ботинки. От старой одежды избавился кое-как: завернул в прорезиненный рокон, забросал мелким мусором и прелой листвой. Если найдут — пусть знают, что я еще жив.

Маманька как будто специально поджидала меня за дверью. Увидев, испуганно отшатнулась:

— Ф-фу, сынок, напугал! Я-то думала, это сестра прорвалась сквозь кордоны. У нас тут страсти мордасти: бандита какого-то ловят с собаками. Ты в комнату проходи... рыбу принес?

— Выше бери, Маманька, — бодро ответил я, выкладывая содержимое сумки на стол, — сегодня вернулись из рейса. Это тебе, подарки от верных гвардейцев. Вот только магнитофон... его бы хотелось продать.

В глазах у Маманьки вспыхнул азарт:

— Сколько?

— Мне, в принципе, все равно. Хватило бы на билет. Дашь пару стольников — не обижусь, а если больше — спасибо скажу.

Азарт сменился разочарованием:

— Дешевишь. Контрабанда, что ли?

— Да нет, неприятности у меня. Улетать срочно нужно. Можно я позвоню?

— Умер кто?

— Вроде, пока нет.

— Ну, зайди в прихожую, позвони. Телефон за дверью, на полке. Я сейчас звук в телевизоре уберу и за деньгами схожу.

Маманька скрылась в соседней комнате, захлопала ящиками серванта.

Диктор в "ящике" беззвучно озвучивал последние новости. Потом появился видеоряд: Московские улицы, танки, бронемашины, люди с железными прутьями, сомкнувшиеся в плотную цепь. Попробуй, скажи им сейчас, что демократии не бывает. Любому покажут "права человека".

— Что там, в Москве, за бардак? — полюбопытствовал я, набирая знакомый номер.

— Какую-то "ГКЧП" будут громить, — отозвалась хозяйка. — Что это за зверь, можешь не спрашивать. Сама покуда не разобралась. Ну, что, дозвонился?

Ни одна из московских квартир не отвечала. Может, Наташка что-нибудь прояснит?

Я снова затарахтел диском, выждал четыре безответных гудка...

— Алло! — затрепетало над миром, — алло, папочка, это ты? — И тут же отчаянный крик, — Уходи-и-и!!!

Где-то рядом с Наташкой послышался шум, гул рассерженных голосов. А потом телефон замолчал. Будто отрезало.

Я тупо уставился в телевизор. Изображение дрожало и прыгало. Наверное, оператор бежал. Потом появилась расплывчатая картинка, будто украденная из моей памяти. Широкая московская улица, старенький тесный дворик. Окна знакомого дома почему-то распахнуты настежь. Потом, крупным планом, фотография Векшина... чье-то тело под простыней. Тело какое-то усеченное. Там, где широкие плечи должна венчать голова, белое полотно резко оборвалось.

Я как будто ослеп. Потом все заполнили огромные маманькины глаза. Она отняла у меня телефонную трубку, осторожно вернула на аппарат:

— Что? Плохо?

Я упал на ее плечо и заплакал.

Откуда-то появился граненый стакан с коньяком.

— На, выпей, полегче станет.

— Легче уже не станет. Я пойду... мне идти надо.

— Вот, — сказала Маманька, — здесь ровно...

Ее оборвал колокольчик, затренькавший в тесной прихожей и частый, настойчивый стук в дверь:

— Федоровна, открывай, это участковый! — и уже из-за предохранительной цепочки, — можно к тебе?

— Входи уж.

Я втиснулся в промежуток между плотной гардиной и открытой балконной дверью.

— Спасибо за приглашение. У тебя посторонних нет?

— Откуда ж им взяться? Разве что, ты?

— А деньги в руке? Для кого приготовила? Взятку мне предложить, наверное, хочешь?

— Ну, ты, Огородников, скажешь! Мы, слава Богу, не ГКЧП, законов не нарушаем. Это я для сестры — Танька с вечера позвонила: достала по великому блату импортный холодильник, а три тысячи не хватает. Вот и подумала, что это она, заполошная.

— Танька твоя теперь, разве что утром приедет. Дорога на Мурманск все еще перекрыта.

— Что ж вы? Ловили, ловили, да не поймали?

— Да кого там ловить? — участковый крякнул с досады, — ветра в поле? Ни фотографии, ни толкового описания. Запер я в нашем "клоповнике" пару бомжей. Знаю их как облупленных, а пришлось задержать. Приказано сверху: изолировать всех посторонних. Ну ладно, Федоровна, бывай! Мне еще сорок квартир обойти надо, не считая частного сектора.

— Вот, — сказала Маманька, возвращаясь в прихожую и к прерванному разговору, — здесь ровно три тысячи. Если нужно еще — скажи.

— Не стоит того эта мыльница, — попытался отнекаться я.

— Бери, бери! — мягко настояла она, втиснув деньги в мою ладонь, — мне лучше знать, стоит или не стоит. Коньячок тоже выпей. Куда мне его теперь, обратно в бутылку? Так разолью половину...

Я выцедил бодрящую влагу. В голове прояснилось.

— Тебе ведь нужно в аэропорт, — с сомением в голосе сказала хозяйка. А знаешь, сынулька, что? Дам-ка я тебе парочку "Плиски". За деньги тебя в Мурмаши вряд ли кто повезет. Во-первых, опасно, а во-вторых, деньги они что? — сегодня есть, а завтра сгорят, как порох в ладони. А коньячок валюта стабильная, даже в сухом законе идет отдельной строкой. И еще... ты, сынок, если хочешь незаметно уйти, прямо с балкона на землю шагни. У меня тут не высоко: этаж вроде второй, а гора под балконом повыше первого.

— Спасибо, мать, — сказал я от всей души, — а это тебе.

Массивная серебряная цепь и кулончик с двумя бестолковыми рыбками упали в ладонь Федоровны. Я купил их Наташке, но не довез. И нисколько не жаль.

Потом я шагнул с балкона на рыхлый склон и пошел, почти не таясь. В памяти отпечаталось обезглавленное тело под казенной, не знавшей любви, простыней и бурые пятна крови.

Прости, отец! Когда-нибудь я научусь успевать во время. Вот только к тебе навсегда опоздал. Ты это знал, отправляя свое письмо и, как всегда, отвечал за каждое слово.

Еще я видел его глаза с прыгающими в зрачках бесенятами:

— Антон, иди скорее сюда. Иди, пока Наташка не видит. Смотри!

Рыжие веснушки на широкой спине все в глубоких царапинах.

— Залез куда?

— Не куда — на кого! Ох, и баба, гренадер, а не баба! Из Риги ко мне на недельку приехала. Соскучилась. Будто бы нет там, в Прибалтике, мужиков! Губищи такие, что полморды засасывает. Вырвусь от нее, воздуха хлебану, а она все целует, целует. Тебя, — говорит, — одного люблю, а как до любви дело дойдет, спину мою на лоскуты истязает! Не уж то у баб это вроде инстинкта?

Отец никогда не был женат — служба не позволяла. Наташку он удочерил, когда она была уже школьницей. Ее родители — разведчики по линии ГРУ — погибли, уходя от погони, под городом Ла-Рошель. Теперь уже никто не поверит, но всемогущий шеф Евгений Иванович Шилов боялся своей дочурки пуще провала. Наверное, потому, что, скорее, она была для него матерью, чем он для нее отцом.

Дня через два после случая со спиной, он, опять же, тайком, он показал мне две мягкие рукавички на шелковой ленточке, продемонстрировал спину и с гордостью пояснил:

— Понял, сопляк, что такое техника безопасности?

Прости родной, но я навсегда запомню тебя таким.

Глава 12

Заметно похолодало. Во время отлива Гольфстрим уже не столь щедро дарит городу тепло своих вод. Пришлось возвращаться к месту последней лежки за теплым рыбацким свитером. В воронке от бомбы я еще раз перекурил, вздохнул и направился к Игорю.

В устоявшемся свете луны могилка преобразилась. Обрела небольшую гробницу и довольно приличный памятник. Ограждали периметр тяжелые якорь-цепи. Все что внутри ограды, было засыпано керамзитом. На фотографии Игорь как будто с похмелья — распухший и грустный. Не велика беда: как говорила когда-то бывшая моя благоверная, "тебе все равно, с кем пить".

— Ну, что, старина, прибодримся? — я щедро плеснул на гробницу и тоже сделал пару глотков.

Все в этом мире двигалось. Все, кроме Игоря. "Михаил Карпачев" нес свои ходовые огни в сторону морского вокзала. Крытые брезентами ЗИЛы, тяжело завывая, карабкались на трассу, цепляясь за низкое небо узкими лучами противотуманных фар. Всего машин было чуть более двадцати.

— Нет, — возразил я своим невеселым мыслям, — осилить залив вплавь, совсем безнадежное дело. Любой посторонний предмет на его безупречной глади — как казенный треух на новогодней елке. Он сразу же лезет в глаза и не потому, что большой, а потому, что весь вид портит. Ну, давай, Игорек, еще по одной. Это мое прощание с морем. Никогда — слышишь? — никогда не примерю я на себя эти слова:

Грустить в начале рейса не резон.

Как будто неизбывную потерю

Я все еще нащупываю берег,

Ударившись глазами в горизонт.

Прости меня, далекая земля,

За то, что я, твой непутевый житель,

Смотрю в свою последнюю обитель

С далекой точки. Точки корабля.

Нет, Игорек, больше не посмотрю. Я теперь человек земли.

Между тем, колонна машин, уже оседлавшая трассу, начала движение в сторону Колы. Метров через пятьдесят-шестьдесят ЗИЛы слегка притормаживали. Черные тени на ходу прятались под брезент.

Эх, выскочить бы на обочину, вцепиться в кузов последней машины, да промчаться с ветерком до моста! Нет, это тоже не вариант. Попробуй, предугадай: кто и с какой стороны вздумает в этот кузов запрыгнуть? Другое дело, проскочить через автостраду сквозняком, прорваться на скалы и шагать по ним параллельно трассе. Да, это почти реально. Такой вариант можно оставить, как запасной. Но опять же, есть риск. В темноте можно сломать ногу, потерять ориентир, или наткнуться на военный патруль. Остается поселок. Вот манит меня туда! Из врагов — один участковый и тот застрял с проверкой в многоэтажке. По моим прикидкам, долго ему еще ходить по квартирам.

Коньяк я оставил на столике. Чужие здесь не ходят, а своим грех не выпить за упокой души. А с душою у Игоря было все в полном порядке.

К чувству опасности привыкаешь легко. Кажется, что так было всегда. Весь мир охотится на тебя и даже поселок, старый и добрый знакомый, отгородился от общего прошлого колючей завесою отчужденности. Слишком рано обезлюдели улицы, погрузились во тьму. Бедные обыватели, перепуганные ужасными слухами, забились в щели как тараканы и притаились там, не дыша. Спрятались от опасности за черными провалами окон. Только у самой окраины, за пивным павильоном, тускло светит одинокий фонарь. Да из-под двери центральной котельной брызжет полоска света.

Я потянул ее на себя.

В топке гудел уголек. Весело гудел. Видно "шевелили" со знанием и со старанием. В углу, за необструганным грязным столом, два мужика равнодушно резались в карты. Время от времени оба прикладывались к кружкам с горячим "кочегарским" чайком.

Моему появлению никто даже не удивился: пришел, значит надо. В местной среде, где кто-то когда-то с кем-то обязательно выпивал, своих определяют сразу, по запаху мыслей.

— Привет! — пробасил один, как будто расстались с ним только вчера, — проходи, гостем будешь. Что там сегодня в колхозе курят?

Я бросил на стол раскрытую пачку:

— Трава.

— Такая трава сейчас по талонам и то не вдоволь. Как ходилось, рыбачилось?

— Ничего, перестраиваемся. Валюта в кармане зашевелилась. Машину привез японскую, но с европейским рулем. Еще не обмыл — нечем. Так что запросто может сломаться. Обстоятельства не позволяют. В город от вас не проскочишь, а у Федоровны только коньяк и того кот наплакал.

— Ты у Казачки был?

— Был, — не моргнув глазом, соврал я, — так она меня даже на порог не пустила. Откуда, сказала, я знаю, кто ты такой, может бандит?

Мужики рассмеялись:

— С нее станется. Ну, нас-то она как-нибудь различит. Не обмыть тачку — самое последнее дело. Надобно пособить.

Я вытащил стольник:

— На все.

— На все, так на все. Мы скоро. А ты пока, если желаешь, в душе можешь помыться. Видок, честно говоря, у тебя не ахти и рыбой несет за версту. Там, в душе и мыло есть и мочалка. Даже бритву кто-то забыл.

Помыслы у мужиков были чистые. Я проверил и принялся стягивать свитер.

— Ты только не обижайся, — оба остановились в дверях, — мы тебя на замок немножко запрем. Участковый, тот еще хрен с горы, к нам с недавних пор ни ногой, но если тебя случайно увидит, хайло поганое точно растопырит. А то и на хвост упадет...

Я долго плескался в горячей воде. Глядя в осколок зеркала, поскоблил физиономию тупой безопасной бритвой. На всякий случай, смахнул усы.

Казачку я знал. Да кто из любителей пива не знал эту семидесятилетнюю коми-пермячку? Жила она по соседству с пивным павильоном, метрах в тридцати вверх по горе. А популярностью своей и гордому прозвищу была обязана домашней живности. Она разводила коз. Паслись они тут же, чуть выше "чепка". Наиболее колоритной фигурой в ее разношерстном стаде был старый козел Трофим, по прозвищу "Рэкетир".

Когда в павильон завозили пиво, что случалось очень нечасто, посещал его и Трофим — так же как участковый — по несколько раз на дню. Окинув заведение тяжелым, похмельным взглядом, козел выделял из толпы кого-то одного и переключал свой взор на него. Знающий человек тут же ставил на пол перед ним недопитую кружку. Рэкетир опускал в нее свою узкую морду и неторопливо прихлебывал пиво. Потом снова смотрел, но обязательно на кого-то другого. На этот раз ему подносили целую папироску, или сигарету без фильтра. Удовлетворенный Трофим возвращался к осиротевшему стаду, задумчиво пожевывая табачок. Но беда, коль на месте козлиного "фаворита" оказывался какой-либо "лох". Выждав достаточное по своим, козлиным понятиям время и не получив ожидаемого, Трофим разгонялся и бодал своего обидчика — в зависимости от роста последнего: или в поясницу или под зад, но не уходил, а выбирал себе новую жертву и начинал смотреть на нее...

Когда я вышел из душа, на столе, облагороженном чистой газеткой, была приготовлена выпивка и закуска: немного колбасы, порезанный шмат сала, хвост окуня горячего копчения и белый домашний хлеб. Возвышалась над этим великолепием трехлитровая банка с содержимым подозрительно розового цвета.

— Ты не сомневайся, — пробасил тот, что постарше, перехватывая мой оценивающий взгляд, — у Казачки всегда самогонка хорошая. Она ее на лечебных травах настаивает или на лесных ягодах. И пьется легко, и "бьет по шарам" довольно-таки натурально, без всякой там, знаешь, гашеной извести или куриного дерьмеца.

Если бы мне предстояло подробненько доложить отцу об этой случайной встрече, я бы снял со стены его кабинета репродукцию знаменитой картины Репина про запорожцев, ткнул бы пальцем в ухмыляющуюся рожу писарчука и сказал бы:

— Вот! Поменяйте этот длинный нос на такой, как у нашего Жорки, то есть, на маленькую, аккуратную картофелину. Постригите писаря коротко, нарядите в драную телогрейку, а жестам придайте брезгливую осторожность опытного хирурга, надевшего стерильные перчатки. Это и будет старший знаток казачкиной самогонки. Его вроде бы Валеркой зовут. Если сгладить на том же лице все неровности и углы, наложить на него печать угрюмой настороженности, то получится второй кочегар — скорее всего, младший брат Валерки — молчун и ворчун от природы.

Дежурный стакан со словами "год не пей, два не пей..." вынырнул из широкой Валеркиной ладони. Меня дважды уговаривать не пришлось. Выпивка — хороший повод приналечь на закуску. Я и не помню, когда в последний раз ел. Вроде бы, вчера.

Гостеприимные мужики поддержать мой почин категорически отказались. Ограничились тем же черным свежезаваренным чаем. Отнекивались они тем, что ждут из города каких-то гостей. Причем, при упоминании о гостях, их лица особой радостью не светились.

Подобный демарш со стороны потенциальных собутыльников меня, признаться, несколько озадачил. Но, как говорится, хозяин-барин.

— Слушай, — как бы продолжая начатый без меня разговор, загорелся Валерка, — тебе или кому-нибудь из знакомых, или ребятам на корабле "жигулевская" резина не нужна?

Я с интересом воспринял перспективную тему:

— Мне нет, на автомобильной свалке затарился насколько возможно. Ребята — те тоже не поленились. А вот парочку камер на "запаску" куплю с удовольствием.

А что? Плохонький, но вариант: если, допустим, хорошенько замаскировать водорослями и плавником небольшой надувной плотик и плыть на нем, маскируясь за тенью берега, то можно будет, наверное, добраться до Кольского моста. А коль повезет, проскочить и дальше. Все лучше, чем спотыкаться в потемках по бездорожью...

— Э-э-э, — словно бы в пику моим мыслям зло протянул молчаливый ворчун, — вот где теперь теи камеры!

И сделал широкий скругленный приглашающий полюбоваться жест.

— Вот, — показал он, — заказы потребителей, а там, в уголочке, как раз весь обменный фонд.

Только теперь я заметил в дальнем углу котельной какое-то разбитое оборудование, а немного поодаль — две кучки жирнющего пепла...

История, по нынешним временам, обыденная. Оба моих новых знакомых вместе со сводным братом открыли кооператив "Вулканизация". Арендовали помещение, закупили в таксопарке оборудование и все необходимое для работы. Круглая сумма разошлась по волосатым лапам. Тех кто попроще, хорошо "укололи шилом". Одна только регистрация в копеечку обошлась. Витьке с Валеркой пришлось продать свои "тачки". Думали: обойдутся пока на троих Мишкиной, а там, Бог даст, как-нибудь заработают.

— Так вот, — с угрюмой ожесточенностью плевался словами Валерка, — сегодня зарегистрировались, а назавтра уже "гости" со стороны:

— Бабки гони!

Я один в котельной тогда был:

— Нет, — говорю, — денег. Не заработали еще.

А там лысый такой:

— Верю, — усмехается, — что нету. Но завтра, в это же время, чтоб были. Десять штук!

Рассказал я про этих гостей братанам. Те сразу и не поверили. Мишка орет:

— Ах, я Афган! Ах, я спецназ!

Ну, я-то уже наслышан, чем подобные визиты обычно заканчиваются. Уговорил Витьку, предупредил участкового и ломанулись мы с ним в Мурманск. По знакомым, по родственникам денежки занимать. Мишке сказали, чтоб дома сидел, в котельную не вздумал соваться. Так он разве послушал?

А машина, знаешь, когда не совсем твоя... если забарахлит, пока разберешься... Короче, опоздали мы к назначенному сроку. На полчаса, всего-то и опоздали, а они, суки, пунктуальными оказались. Мишке показали такой "Афган", что до сих пор в травматологии лежит. В котельной все, что ломалось — сломали. Все, что горело — сожгли.

— А участковый что? — удивился я. — Его же, как человека, предупреждали? Ничего не видел, ничего не слышал?

— Да тот участковый, — презрительно сплюнул Витька, — ему бы только с самогонщиками воевать, с теми, кто не наливает. "Не моя, — говорит, — компетенция". Обращайтесь, мол, в отдел по борьбе с бандитизмом. Как будто мы люди серые и не знаем, что такого отдела и в помине не существует!

— Думаешь, он, гад, не просек, что мы до Казачки за самогонкой ходили? — вторил ему Валерка. — Уж, на что человек выпить на халяву сам не свой, а вот увидишь, сюда — ни ногой! Хитер, гад!

Мне стало еще легче.

— А если сегодня они не приедут? — осторожно поинтересовался я. — Дорога из города вся перекрыта.

— Такая катавасия у нас не впервые, — братья переглянулись, — но тех, у кого местная прописка и туда и сюда пропускают. Мой сосед, кстати, недавно вернулся из города.

— Одно дело сосед, а другое — бандиты. Или они тоже местные?

— Им-то какая разница! Могут за пять минут любую справку нарисовать.

— Платить будите?

— Чем? Чем платить?! — Валерка даже не говорил, кричал. — С людьми, с заказчиками рассчитаться, — и то не хватит! Если заявятся, так и скажу: берите, хлопцы, все что осталось от кооператива, вот лицензия и флаг вам в руки, дальше как-нибудь сами.

— А что за козлы? — я, наконец, подобрал определение поточнее. — Молодые, постарше? Может имена, клички какие-то называли?

— Да черт его знает! Говорили, что, мол, "котовцы"...

— Врут! — это я точно знал. — Старый Кот никогда себя не афишировал, неужто, другим позволит? Кто в Мурманске и Коле на слуху? Сашка-Малыш, Мордан, Петя-музыкант, ну, может еще Шлеп-нога. А Кот — это для внутреннего потребления. Да и старый он человек, ему лишняя слава ни к чему.

— Знаешь его? — в голосе надежда и безнадега.

— Даже не знаю, как вам сказать... ну, насколько может знать Кота человек не из их кодлы? — ответил я вопросом на вопрос и пояснил, — встречались пару раз, даже вместе выпивали. Не по делу, не по моей или по его инициативе, просто случайно так получилось.

— Жаль, — помрачнел Витька. В голосе осталась одна безнадега.

— Что "жаль"? Я бы на вашем месте тут не сидел, не ждал у моря погоды, а ехал в Мурманск искать Кота. Пусть сам разберется.

— И что мы ему скажем? — удивился Валерка. — Мы к этим блатным с какого бока, чтобы у них справедливости искать? Так вам, скажут, и надо! Платите еще, да побольше!

— Как это с какого бока?! — возмутился я. — Вас же эти козлы к ворам приравняли! У них ведь как: торгуешь наркотой, спекулируешь водкой, кидаешь валюту, содержишь притон, девочек поставляешь богатым клиентам — плати в "общак"! А если "плати", то как без права на "разбор полетов"?

— Все равно. Ворон ворону глаз не выклюет. У блатных законы для своих писаны. А человека со стороны враз без штанов оставят!

Мне оставалось пожать плечами.

— Книг начитались про "воровское братство"? "Калину красную" посмотрели? Про ваш случай там тоже написано? Приходят сытые, хорошо одетые морды к мужику от сохи, отнимают последнее, чтоб загнать в нищету? Я на зоне никогда не был, врать не буду, но с хорошими людьми, что шкурой своей испытали неволю, говорил откровенно. Мой одноклассник Юрка случайно по малолетке, срок схлопотал. Потом, правда, в систему вошло у него это мероприятие. Когда впервые откинулся, пришел он на вечер встречи выпускников. Посидели, пообщались. Разговор, помню, все вокруг зоны крутился, в моде была тогда "воровская тематика". Что ему перед нами рисоваться? Говорил откровенно: не дай Бог никому из вас хлебнуть казенной баланды! Если бы, говорил, все было настолько красиво, да романтично, откуда появились бы вокруг "сучьи зоны"? Нет, говорил Юрка, более жестокого, продажного, трусливого и подлого мира, чем воровской мир. И если живут в этом мире еще по каким-то понятиям, только потому, что все вместе и каждый по отдельности опасаются за целостность своих жоп...

— Это верно! — смеясь, согласился Валерка. — Если бы каждый чиновник знал, что за взятки, растраты, воровство, превышение должностных полномочий... а то и за простое притеснение рядового гражданина его не просто с работы снимут, а будут всем электоратом в задницу драть, и чем выше уровень власти, тем больше народа примет в этом деле участие, у нас бы давно не только коммунизм, что хочешь бы построили!

— Правильно понимаешь! — я с трудом нащупал нить дальнейшего повествования. — Так вот, для того, чтобы воровские законы в масштабах страны соблюдались и на воле, и в зонах, чтобы самый последний "петух" имел не только обязанности, но и хоть какие-то права, это болото и выделяет из своей среды личности. Именно личности, с качествами, без которых не обойтись ни одному уважаемому руководителю. Это честность, порядочность и справедливость. По-своему, по-воровскому, но честность, порядочность и справедливость. Их не боятся, их боготворят. А боятся законов, на страже которых поставлен "законник".

— И Кот такой?

Я кивнул.

— Знаешь, как его отыскать?

— Человек — не справедливость. Его-то отыскать можно.

— Слушай, — предложил мне Валерка, — тебе ведь все равно в город нужно. Поехали с нами, а?

— Мужики, я же не местный, меня точно не пропустят.

— Пропустят! Я за тебя Мишкин паспорт предъявлю, они и не отличат. Мы с Витькой года два, как тебя приметили. Еще когда селедкой ваши мужики у магазина торговали. Во, — еще Витьке говорю, — как парень на нашего Мишку похож! Жаль, что ты сейчас усы сбрил, а то бы точная копия...

Честно говоря, я знал, что все примерно так и произойдет. Была какая-то внутренняя уверенность. Потому и не форсировал разговор и старался даже отдалить, а то и совсем разрушить удачный для меня исход событий.

"...Если бы ты смог только представить, сколько людей на земле родилось и сколько еще родится, только для того, чтобы вовремя поддержать тебя!" — говорил дед в ночь перед Посвящением.

Вот Мишка... неужели вся данность его только в том, чтобы родиться похожим на меня? Неужели и эта встреча предопределена, и мы лишь барахтаемся в тончайшей паутине, величайшей среди причинно-следственных связей, многократно дублирующих друг друга? Неужели и я не живу, а меня ведут по ниточке, именуемой судьбой?

И тут в памяти опять зазвучал спокойный успокаивающий голос:

— Не отчаивайся. Придет и твой вечер. Ты снова вернешься сюда и согреешься дымом костра. А потом пройдешь новое Посвящение, обретешь свое звездное имя и все, что утратил теперь. Даже больше. Я дарю это утро, как сон. Ты будешь часто видеть его, верить ему и не верить, и просыпаться, чтобы забыть. Но когда-нибудь вспомнишь все. И те, чьи факелы опять запылают в пещере, будут вести тебя к этому дню, к обретению истины. А я буду одним из них. Да помогут тебе Звезды.

Где ты сейчас, дед? В которой из вероятностей?

* * *

На старенькой раздолбанной "Ниве" мы, почти без помех, добрались до города. Пару раз останавливались сами — выставляли и регулировали трамблер. Да еще один раз, уже на Кольском мосту, нас остановила милиция. Паспорт у меня теперь был, а против паспорта не попрешь! Покрутили документы в руках, поинтересовались, зевая, дальнейшим маршрутом. Напоследок задали три вопроса: у кого покупали такую хорошую самогонку, сколько стоит пол литра и как сделать так, чтобы им продали тоже? На том отпустили. Даже обидно! — строил, строил самые невероятные планы, а вышло все обыденно, просто и скучно. Как будто в прошедшей жизни.

Когда Витька вырулил на Кольский проспект, я налил полный стакан и сказал:

— За удачу! Теперь, брат, все прямо и прямо.

Валерка мой тост поддержал, а младшему сегодня нельзя. Он все равно молчун, пускай шоферит!

* * *

Окруженный "каменными джунглями" деревянный жилой массив, длинным языком изогнулся от памятника мурманскому Алеше до "конечной" троллейбусного кольца. В свое время, его чуть было, не отключили от всех систем жизнеобеспечения. Переселение населения в новые микрорайоны, выросшие на "Горе Дураков", приняло необратимый характер. Традиционные "отвальные" с массовым мордобоем, справлялись уже не подъездами, а целыми домами. Но грянула перестройка и оставила все, как есть.

Куда-то сгинула техника "ломать — не строить", оставив на память о себе горы порушенного хлама. В районе, и раньше не отличавшемся чистотой, вдобавок ко всему, прибыло бомжей, прочей полублатной залетной рвани. И местные аборигены, отчаявшись выпить на радостях, пили уже с горя.

Единственный в районе пивбар без названия, с незапамятных времен работавший лишь для своих, стал наполняться незнакомыми рожами. Для Сашки Мордана это было крушением всех канонов.

Последней сюда повадилась малолетняя "шелупонь". Не те отморозки, что варят в ночных горшках свое вонючее ширево, а другие, покруче, так называемые "качки". Эти детишечки знали, чего хотят. Сначала трясли старушек на местных стихийных рынках, а когда немножко оперились, открыли подпольную лотерею, до боли напоминавшую лохотрон. Дальше — больше: "качки" обложили налогом ларечников, мелких кооператоров и вплотную подобрались к "крышеванию". Дошло до того, что они избрали пивбар, который Сашка считал своим вторым домом, местом отдохновения от трудов праведных. Здесь "забивались стрелки", делилась прибыль, планировались новые безобразия. Сюда приносили большие деньги обложенные налогом кооператоры. По отношению к старожилам, новые завсегдатаи вели себя непочтительно.

Имидж Мордана, как авторитета местного значения, стремительно давал трещину. Но он никогда не работал по мелочам и долгое время сидел, как рыбак в ожидании клева, наблюдая за постепенным строительством финансовой пирамиды.

Потом пришло время вспомнить старое ремесло. Еще бы! Неправедно нажитый капитал концентрировался прямо на глазах и тратился без счета. Впрочем, откуда бы знать этим, задыхающимся от собственной безнаказанности, недоноскам, что такое деньги? Они, отродясь, ничего, тяжелей пивной кружки, в руках не держали. И в "общак" никогда ничего не платили. Скорее всего, даже не знали такого слова. Поэтому Мордан волен был поступить с ними, как с рядовыми "лохами", то есть по своему личному усмотрению.

Седовласого дядьку и его пожилых собутыльников отморозки не только не опасались — вообще не обращали внимания. Поэтому работалось весело и легко. Не нужно было даже придумывать повод для драки. Достаточно было сделать культурное замечание: "Ребята, мол, как не стыдно? Не материтесь, не шумите, не безобразничайте. Здесь отдыхают взрослые люди".

Норовистые петушки заводились с полоборота. И тогда Сашка трудился, не покладая рук. Если раньше каждый его удар по почкам заменял кружку пива, то теперь — литра два с половиной. Будущее страны, пройдя через мозолистые руки старших товарищей, окончательно теряло лицо и содержимое кошельков. А Мордан подсчитывал выручку и щедро выплачивал заведению "за причиненный ущерб".

После нескольких таких "занятий по этике", наиболее отмороженные представители нового молодежного движения, нагрянули на Сашкину хату. Они хотели выразить свой протест, имея на руках два пистолета ПМ, обрез охотничьего ружья, четыре довольно приличных ножа и примитивный кастет. Ножи и кастет, за ненадобностью, Сашка выбросил на помойку, а три ствола с благодарностью принял. Тех же, кто не умел ими пользоваться, строго по очереди, отпетушили его "торпеды". Зафиксировав всю процедуру на видео, Сашка посовестил незваных гостей и посоветовал им на прощание никогда больше в этот район "ни ногой". Иначе, в следующий раз, они "так легко" не отделаются. Как итог, в оставшемся без присмотра хлопотливом хозяйстве, Мордан стал надежной и в меру справедливой "крышей".

Посмотрев на него, никому и в голову не придет, что этот человек может быть очень опасен. Тут и возраст под сорок, и фигура далеко не бойца. Телосложением своим, Мордан напоминал статую старика из мемориального комплекса "Хатынь" — столь же непомерно широкие плечи, плоская грудь и тощие длинные руки. Лицо его в крупных оспинах, было всегда благодушно. Внушал, правда, некоторые опасения лоб — промежуток между кустистыми белесыми бровями и седеющим непокорным "ежиком" был не толще корочки букваря. Но этот недостаток перекрывали глаза: огромные, светло-карие, в зеленую крапинку.

Боксерская карьера Сашки Ведясова, известного в узких кругах, как "Мордан", или "Мордоворот", была сродни кратковременной вспышке на солнце. Апофеозом ее стал канун Олимпийских игр в Мехико. Тогда его, курсанта второго курса Ленинградского Арктического училища, пригласили "поработать грушей" у великого Валерия Попенченко. Сашка работал в открытой стойке, до сантиметра чувствовал дистанцию, двигался по рингу в сумасшедшем и рваном ритме и обладал нокаутирующим ударом с обеих рук. Следовательно, именно он наиболее полно соответствовал образцу вероятного противника. Это и предопределило выбор главного тренера сборной страны.

Во время совместных тренировок, юный атлет лишался права на ответный удар, чтобы случайно не травмировать лидера сборной перед ответственными соревнованиями. Впрочем, и у Попенченко не очень-то получалось реализовать свое "полное право". Крепко попало Мордану только однажды, после ночного кутежа в стрельнинском баре "Бочка". Тем утром его не спасла ни техника, ни реакция. Но все эти "издержки производства" с лихвой компенсировались осознанием собственной необходимости, причастности к важному государственному делу и, самое главное, — четвертаком наличными. При курсантской стипендии в шесть рублей, это была очень солидная сумма.

Закатилась карьера Мордана тоже в пивбаре. Кажется, в "Вене" на Староневском. Это случилось после громких побед его бывшего спарринг-партнера, которые Сашка на радостях и обмывал. Как часто бывает, кто-то что-то не так сказал, завязалась драка. И надо же такому случиться, что подвернулся ему в качестве "груши", окончательно приборзевший депутат Ленсовета.

На суде Сашка Мордан не юлил и не изворачивался:

— Был?

— Был.

— Бил?

— Бил.

— И ты получи!

Депутат слег в спецбольницу, а Сашка долгих четыре года ставил удар в мурманской зоне на Угольках. Он вырубал на спор самых здоровых хряков из подсобного хозяйства колонии.

Так пивбары и стали вехами в его непутевой жизни, а бокс — традиционной темой для долгих застольных бесед.

Глава 13

Жорка Устинов подключил часовой механизм, чуть ли ни на ходу, когда, уже поднимаясь, дописывал последнюю строчку в своем прощальном привете. Старик продолжал разглагольствовать, а он замыкал контакты, все еще изображая почтительного подчиненного.

Когда токует глухарь, — думал он, спускаясь по лестнице, — никого, кроме себя, не слышат. Какая теперь разница: войдет Инка, нет, решится, или что заподозрит? Взрыв все равно будет.

Устинов не считал себя ни преступником, ни предателем. Его даже не мучили угрызения совести. Ведь жертва фигур, порой даже очень значительных — обыденное явление в шахматах и политике. А шахматы покойничек очень любил. Устинов усмехнулся: нехорошо, братец, думать о еще живом человеке в прошедшем времени!

То, что он написал на листе бумаги, было чистейшею правдой. С нее, с этой правды и надо бы начать сегодняшний разговор. Но обстоятельства позволили придержать лишний козырь. И все получилось очень даже удачно: никто ничего не услышит и теперь уже, вряд ли проверит. Бумага должна исчезнуть в огне и снова стать играющим козырем.

Если все рассчитано правильно, а в этом Георгий Романович ни секунды не сомневался, информация вызовет шок. Даже у такого прожженного волка, как Мушкетов. Как говорил Евгений Иванович, "своевременно и точно смоделированный и психологически выверенный момент — аксиома атаки"

Содержимое конверта было традиционно: поминутно расписанные инструкции. Ознакомившись, Устинов их уничтожил. Не обошлось без сюрпризов: машина, за рулем которой он так удобно устроился, тоже сегодня взлетит на воздух. Он сам запустил взрывное устройство, захлопнув за собой переднюю дверь. Теперь, даже если случайно раскроется любая из них, долбанет так, что чертям тошно станет. Утопив кнопки стопоров, Устинов опять усмехнулся: а если за ним никто не поедет, кого же тогда взрывать?

Он знал, что на Момоновца готовится покушение, но на взрывное устройство вышел случайно. Потому, что копнул там, где никто и не думал копать. Все началось с Инки. Правы французы, "шерше ля фам". Он от нее дурел, как восьмиклассник. Нет, не любил, а именно дурел, истекая животной страстью и жаждал, пуще наград и званий, отодрать во всех мыслимых и не мыслимых, а также в особо циничных формах. Не баба, а механизм для услады, машина для рожания детей. Так бывает, когда женщина, склонная к полноте, выходит на временной пик своей соблазнительности. Она еще не перешагнула роковую черту, за которой полнота портит. Инка знала про это. И ее, вечно покрытые томной поволокой, огромные, коровьи глаза... нет, они не шептали, они орали и требовали: "Мужики, вот она я, налетай, обещаю седьмое небо!"

Да, у нее не было мужика. Как он это определил? — элементарно. У этой женщины были очень длинные, красивые и ухоженные ногти даже на ногах. Но не было длинных ногтей на безымянном и указательном пальцах правой руки. Там, наоборот, ногти были стрижены очень коротко и тщательно обработаны пилочкой. О чем это говорит понимающему человеку? — о многом: изнемогая в холодной постели, плача и ненавидя себя, ей приходится получать сексуальное удовлетворение, так сказать, собственноручно. А мужики... что мужики? Инка нравилась всем. И все ревниво следили друг за другом: "Если не мне — лучше уж никому!" Все боялись: у каждой бомбы имеется свой взрыватель, даже у сексуальной. В данном конкретном случае взрывателем был сам Момоновец — старый хрен!

Конторские сходился во мнении, что с бабами Мушкетов — лох и дуб дубом. Однажды, ради спортивного интереса, но с общего согласия, Инке запустили в прическу импортного "жука" и слушали, затаив дыхание. Минут через десять Мушкетов вызвал ее к себе в кабинет, под самым приличным предлогом. Там угощал шифровальщицу чаем, кормил шоколадом. На закуску предложил грустную музыку, читал ей стихи. То есть вел себя, как утюг — не трахал, а только гладил.

Мысль проследить за предметом своих вожделений пришла к Устинову совершенно спонтанно, после одного случая. Инка шла по служебному коридору. Он, по привычке, пристроился метрах в пяти сзади. Шел и кушал ее глазами, примерял размер под себя. И тут она неожиданно встала "в позу", решила что-то подправить в своей обувке. А может быть, просто дразнила, сучка такая? И ему, обалдевшему и чуть не потерявшему голову, был с размаху предъявлен весь ее шикарный интим: ажурные черные трусики, складочки да оборочки, шелковые чулочки... мама моя! Дотронься рукой — искры посыпятся! Платьице было тоненьким, летним, очень коротким...

Устинов так и не понял, где в тот момент была у него голова: глаза затуманило, как после первого поцелуя. И жажда физической близости (до боли, до крика, до изнеможения!) начисто вышибла все прочие мысли. Он, за малым, не обхватил ее поперек талии... со всеми вытекающими отсюда последствиями. Что его тогда остановило? Возможно, воспоминание о судьбе сирого лейтенанта, приехавшего на службу с острова Русский. Как его звали? — сейчас и не вспомнишь, с ним мало кто успел познакомиться. Так вот, этот хмырь начал работу с того, что хотел показать "всем стоптанным сапогам" как "флотские берут крепостя". И ляпнул Инке недвусмысленный комплимент в присутствии самого Момоновца. Наверное, у него была только одна извилина, та, что делит задницу пополам. Господи, как он смотрел! Как Мушкетов смотрел на него!!!

Куда потом делся тот лейтенант, никто и не понял. На следующий же день его в конторе никто не видел. Дай Бог, чтобы все у него обошлось без Кривды!

Да, Устинов тогда чудом сдержался. Он даже спокойно прошел мимо. Но мысль проследить за Инессой Сергеевной пришла именно в тот момент. Нет, это не потому, что возникли какие-то подозрения. Просто подумалось, что, прихватив молодуху на чем-то "горячем", можно будет, после тривиального шантажа, держать ее на коротком аркане. И драть, не опасаясь огласки, гнева Момоновца и зависти сослуживцев. Трахать по мере надобности, когда душа пожелает, во всех мыслимых и не мыслимых, покуда не надоест.

Мысль пришла и ушла. Но дорожку в подсознании протоптала. Потом замордовали дела и в долгой командировке, об Инке он ни разу не вспомнил. Думал даже, что совсем позабыл, но вернувшись домой из Швеции, он снова увидел ее. Увидел совершенно другой, какой-то умиротворенно-счастливой, без признаков поволоки в глазах. А ногти, на ее шаловливых пальчиках, не только уже отросли, но сравнялись со всеми другими.

Сердце оборвалось и заныло. Как будто где-то внутри него вдруг разболелся зуб. Эта боль была посильнее той, юношеской, которую он испытал при крушении первой любви.

К его удивлению, никто из соперников-сослуживцев особых изменений в поведении, и в облике Инки даже не замечал. Момоновец, естественно, тоже. Увы, в разведшколах такому не учат, для этого просто необходимо пропустить через "кость любви" два-три автобуса самых разнокалиберных баб. И если автобусы будут за сотню посадочных мест, дойдешь до всего постепенно: и верхним, и нижним умом.

Кто? — возмутился Устинов, — кто посмел?! Если кто-нибудь из "конторских" — вычислить стервеца и сдать с потрохами Момоновцу!

В свободное от работы время, приняв все меры предосторожности, он вдоль — поперек истоптал район Останкинской телебашни, где, как он знал, жила шифровальщица. Но только безрезультатно. Счастливый соперник тоже не топором брился.

Тогда это точно свои, — утвердился Устинов в мыслях. Это все больше подстегивало и спортивный азарт, и профессиональную гордость. А потом и вовсе "заклинило".

Удача улыбнулась Устинову, когда сама того пожелала. Однажды, зайдя в женский отдел ЦУМа, чтобы договориться с одной из запасных пассий насчет вечернего "гормонального сброса", он обнаружил там Инку. Она стояла перед казенным зеркалом и подбирала кофточку под цвет старинной серебряной броши с тремя рубинами.

Брошь он узнал сразу. Такие вещи — штучный товар из спецлаборатории. Он возможно, не знал бы этого, но только что, в минувшей командировке, с помощью аналогичной серебряной бижутерии, отправил к праотцам одного шведского дипломата.

Дело было простым и приятным. Устинов побывал в будуаре смазливой певички, к которой они со Свеном "ныряли" по очереди и заложил там "последний привет" своему молочному брату. После чего, преподнес Ингрид "фамильную драгоценность".

Вечно счастливая дурочка растаяла от умиления.

— Это не просто старинное украшение, — внушил ей Устинов, — при помощи этой штучки включается скрытая видеокамера. Нужно только слегка надавить на средний рубиновый камушек перед тем, как шикарный блондин будет тебя любить.

Восторгу Ингрид не было предела. Она даже не спросила, зачем это нужно.

— Для того, дорогая, — пришлось самому растолковывать ей, — чтобы с помощью полученной видеозаписи шантажировать Свена, и заставить его на тебе жениться.

За шведского дипломата ему дали орден и первую большую звездочку. А сколько же, интересно стоит Момоновец? Без сложных раскладов было понятно, что Мушкетов почти обречен. Уверенность эта выросла на порядок, когда внизу, на автостоянке он вычислил хахаля Инессы Сергеевны. Он всего на секунду вынырнул из машины, открывая заднюю дверцу для своей ненаглядной. Этого оказалось более чем достаточно: Устинов сразу его узнал. Да и как не узнать инструктора подрывного дела Академии ГРУ Генштаба, влепившего ему на экзамене "удочку"?!

Искать всегда легче, когда знаешь, что нужно искать. Заряд был заложен мастерски, весьма остроумно. Осталось его только модернизировать.

Интересно, догадается перед смертью побежденный учитель, что погибает от рук победителя-ученика с трояком в выпускном аттестате?

Кстати, Инка с того самого дня перестала быть ему интересной. Какая-то печать смертной отчужденности легла на ее миловидное личико. Сексуальные фантазии на ее счет казались извращением и кощунством. В этом есть что-то от некрофилии, — желать красивую, соблазнительную, но мертвую для любви женщину.

Жаль бабу! Ох, хороша же была, чертовка! И спасибо ей за мечту. Пусть даже ей не суждено было сбыться. Спасибо, что поперчила унылую и пресную жизнь.

Он сверил наручные часы с секундомером "адской машины" и вырулил из арки конторы ровно за восемь минут до начала своей игры. Взрыв в стороне Лубянки должен был озадачить преследователей, посеять в их головах лишние мысли и немного отвлечь от главного. Вот тогда, через двадцать четыре секунды, подоспеет их очередь на тот свет. Восемь минут — достаточно для того, чтобы, никуда не спеша, проехать пару московских кварталов.

Момоновец молодец, он все рассчитал, как в аптеке: Метрах в двухстах от арки, в хвост к Устинову ненавязчиво пристроилась зеленая "шестерка" с форсированным двигателем. Невидимый за тонированными стеклами, Устинов вежливо улыбнулся и "сделал ручкой" невидимым за такими же стеклами преследователям. Оревуар, мол, покойнички! Что-то многие уходят сегодня без отпевания!

"Покойнички" вели себя предсказуемо. Они совершили единственную ошибку: внутренне настроились на более дальнюю дорогу и если ожидали подвоха, то не так скоро.

Когда Устинов резко тормознул у готовящегося к реставрации особняка, в головах у них что-то не так сработало. "Шестерка" уперлась резиной в скользкий асфальт, яростно взвизгнула тормозами и подалась, было влево. Но очень позорно закончила свой тормозной путь, прочно примяв широкий пластмассовый бампер его заграничной "Мазды".

Конечно, Георгий Романович понимал, что это не просто мальчишество — чуть посильнее удар, чуть податливей дверь... но Виктор Игнатьевич учил работать красиво и ему сейчас было бы очень приятно.

Озадаченные преследователи с минуту приходили в себя. Потом сориентировались, вжились в новые роли и с возгласами: "что делаешь, козлиная морда?!" повыскакивали на проезжую часть. Говорили они и другие плохие слова — Бог им судья! — Жорке было уже не до них. Его личный отсчет пошел на секунды.

Он сорвал резиновый коврик. Сквозь встроенный потайной люк в днище автомобиля, отодвинул чугунную крышку канализационной шахты. Ловко протиснулся в узкий колодец и спрыгнул вниз уже с фонарем в руке. Крышка легко встала на место. Он же, резко свернул в боковой коридор и побежал, пригибаясь, по заранее расчищенному тоннелю.

Свод подземелья изрядно тряхнуло — прощай, товарищ Мушкетов! Он знал, он почти видел, что сейчас происходит там, наверху.

Из "Мазды" никто не выходит и это сбивает с толку его преследователей. А тут еще взрыв. Что прикажете делать? Не идти же на крайние меры и рвать на себя дверцы автомобиля? Тем временем, последний импульс замыкает контакты реле времени... на то, чтобы удивиться, им не хватит оставшейся жизни... четыре, три, два, один! Все, пора!

Устинов удачно вписался в глубокую нишу между разобранной кладкой и массивной железной дверью, ведущей в подвалы особняка.

И тут, как образно говорил Антон, "оно шандарахнуло!" Железная дверь молодо зазвенела, роняя с себя осколки вековой ржавчины и новый амбарный замок. А потом распахнулась настежь и вывалилась вместе с косяком и частью подвальной стены.

Наверху глухо зарокотало. Все заволокло мелкой кирпичной пылью. Фонарь потерялся. Жорка долго плутал в темноте. Наконец, сквозь осевшую пыль вновь проглянуло солнце, четко высветив трещины, провалы и щели. Похоже, здесь реставрировать больше нечего!

Клочья железа на потрескавшемся асфальте еще дымились.

— Вандализм! — огорчился Устинов, — но Момоновцу бы это понравилось!

Запасная машина ждала его на соседней улице. Он вышел к ней подземным коридором, потом проходным двором. Двигатель был прогрет. Топливный бак залит под завязку. Ключ торчал в замке зажигания. Пора было выходить на контору, докладывать о неувязках, но радиотелефон первым напомнил о себе.

Звонить мог только Мушкетов. Кто, кроме него мог знать содержимое конверта и этот оперативный номер?

Мистика какая-то, — опешил Устинов, едва удержавшись, чтобы не произнести это вслух. — Неужели не удалось? Неужели он еще жив? Быть такого не может!

Он медленно поднял, ставшую вдруг тяжелой, телефонную трубку. Ни "алло", ни "здравствуйте", сразу:

— Спокойно! Ты под прицелом!

Голос был с легким акцентом. Он слышал его только раз, по аппарату с государственным гербом вместо наборного диска. В кабинете Мушкетова, который, судя по этому звонку, все-таки пострадал.

Блефует, — с облегчением понял Устинов. — Если снайпер сидит где-то здесь, что маловероятно, ему сейчас неуютно. Завывание милицейских сирен мало способствует нормальному пищеварению. На меня же нет ничего. Нет, и не может быть. Если Инка осталась в живых, на нее выйдут не скоро, а если и выйдут, то все ее показания замкнутся на этих покойниках из "шестерки".

Да, он их уничтожил. Но не сам по себе, а по личному распоряжению Мушкетова. Вот и конверт с инструкциями. Он его предусмотрительно сунул в нагрудный карман.

Значит, помимо взрыва в конторе произошло еще что-то. И это "что-то", скорее всего, напрямую не связано лично со мной. Например, очередное предательство. Но я в этом чист. Да, знал, что на Момоновца готовится покушение. Более того — досконально изучил личные дела каждого из предполагаемых исполнителей и мог бы назвать поименно всех, кто за этим стоит. Но многое знать это не преступление. В том и смысл его работы: знает он, — знает и государство. На девяносто процентов владел той же информацией и Мушкетов. Еще на девять — не мог не догадываться. А то, что осталось — это его, личное. Это судьба. И каверзные вопросы, "если знал, то почему не предупредил?" — коллизии из области дремучего права, где ничего не сказано о праве сильного на место под солнцем. Он только ускорил неизбежный процесс, сделал его необратимым, усовершенствовал сложную и потому не слишком надежную цепь взрывного устройства, замкнув ее на проверенный в деле простейший часовой механизм. А вот об этом нужно забыть. Забыть навсегда. Как там учил Антон?

Расслабленность, полная расслабленность тела и концентрация разума. Его необходимо выделить и вознести над собой: чистый, абсолютный разум. Теперь настраиваем на него все интероцепторы нервных волокон. На него и на физическую боль. (Господи, как жутко!) На него, а значит, — на физическую боль.

Теперь попробуем представить, потом увидеть со стороны: я — это записывающее устройство с выдвигающейся кассетой. В кассете находится нежелательная информация. Ее необходимо стереть, но это больно. Это невыносимо больно!

Итак, медленно, по миллиметру, превозмогая себя тащить... главное, не закричать: услышат! Неужели все получилось с первого раза? Проверим место обрыва:

— "К тому времени вы, майор, ознакомитесь..."

Нет, не так, еще немного подчистим:

— "К тому времени вы ознакомитесь..."

Все! Болевых ощущений нет. Теперь, находясь в здравом уме, он никому ничего не расскажет, а в случае психического воздействия — напрочь забудет весь эпизод.

— Господи, как хорошо! — искренне улыбнулся Устинов, и вытер вспотевший лоб.

— Что вы там говорите? — тут же отреагировал телефон.

— Хорошо, говорю, сидеть, ждать и ничего не делать, — усмехнулся Устинов. — Я узнал вас по голосу, хоть слышал его только раз. Поэтому, вынужден подчиниться. Вам также известен оперативный номер. Все это не позволяет мне усомниться в вашей компетентности. Не удивлюсь, если вы давно ознакомлены с полученными мною инструкциями. И если все это так, мне остается только вежливо удивиться.

— Чему?

— Хотя бы тому, что близлежащие кварталы до сих пор не оцеплены подразделениями милиции. Я прекрасно слышал еще один взрыв, когда убегал по тоннелю. Потом сопоставил его с вашим звонком. Что, неужели все плохо, и старика успели опередить? Другой на моем месте мог бы подумать, что это сделали вы.

— Почему?

— Потому, что насчет снайпера вы тоже блефуете. Ему здесь сейчас находиться намного опасней, чем мне.

— Причем тут снайпер? — осадил Устинова невидимый собеседник, — вы, голубчик, на мине сидите. На обычной, противопехотной. Так что в руках у этого человека не винторез с оптикой, а небольшая кнопка. В случае чего, он ее или выбросит, или... тоже выбросит, но сначала нажмет.

Устинов промолчал, но подумал, что шансы растут. С ним говорят, а это уже не так плохо.

— Молчите? Вот и хорошо! Учитывая ваше пожелание, разрешаем завести двигатель и медленно — слышите? — медленно, без ваших конторских фокусов, кратчайшим путем, двигаться в сторону Лосиного острова.

— Какие тут могут быть фокусы? Мне лучше других известно, что в случае чего, меня достанут везде. Я, кстати, тоже за то, чтобы меня допросили как можно скорей в вашей секретной лаборатории.

— Вот как, вы и об этом наслышаны? — флегматично спросил телефон. — Тогда скажите, наша беседа не очень вас отвлечет от управления автомобилем, готовым взорваться?

— Не отвлечет. Мы люди привычные.

— Тогда я хотел бы, чтоб вы изложили ваше видение ситуации в целом. Можно в подробностях. Время у нас есть.

Пришлось исповедаться. Рассказать почти все, что знал, о чем только догадывался, но не успел проверить. С фамилиями, фактами, должностями.

Его ни разу не перебили.

Устинов уже не сомневался в своей конечной победе. Его оппонент, так эффектно и сильно начавший свою партию, терял инициативу с каждой последующей фразой. Чего стоит один только бездарный переход с "ты" на "вы"!

Психологически я его задавил, — самодовольно подумал Жорка. — Если там, наверху, все такие сидят, чему удивляться? Мы имеем в нашей стране то, что имеем! Тоже мне, деятель, хотел расколоть по радиотелефону. Кого? — Меня?! А эта частая односложность? Она присуща одним только гениям да еще дилетантам, что нахватались верхушек.

Чтобы скрыть свое разочарование, он полностью сосредоточился на управлении автомобилем. Особенно обостренно следил за дорогой. В районе ВДНХ он уже твердо вычислил всех, кто вел его по этой дороге.

— Так что же произошло в Мурманске?

Вопрос прозвучал. Своей неожиданной неуместностью он вывел Устинова из хрупкого равновесия, что называется, прорвало:

— Да что еще, черт побери, могло там произойти?! Он ушел, как вода сквозь пальцы! Мушкетов сам, лично, лучших людей отбирал. Предупреждали их, инструктировали, просили быть особенно осторожными, а они?! Они выпивать с ним уселись за один стол: "Мы, мол, думали, таблетки подействуют!" "Мы, мол, ему амитал натрия внутривенно!" Думали, что они только профессионалы, а все остальные указательным пальцем деланные! А он, падла такая, халявную водку жрал, да посмеивался!

— Это все?

— Да что сегодня за день? Все играют словами, все говорят загадками! Если кто-то считает, что я виноват, отвечу за все лично, по полной программе. Да, мы с Антоном когда-то были друзьями и у вас есть хороший повод подозревать...

На другой стороне эфира что-то щелкнуло, запищало. Потом раздался другой голос, жесткий и властный, не терпящий возражений:

— Я вижу, майор, ты буквально во всем разбираешься. Ответь мне тогда, кто может быть вне подозрений, если за неполные сутки организация потеряла сразу пятерых человек? Причем, не рядовых исполнителей, а высший и средний руководящий состав.

Устинов резко свернул к тротуару, остановил машину.

— Кт... кт-то? — он начал давиться словами.

Машины сопровождения — инкассаторский броневик, фургон "Скорой помощи" и два японских микроавтобуса, смешались с автомобильным потоком и резко ушли в отрыв.

Устинову было уже все равно.

— Кто? — переспросил он хрипло и безнадежно, — неужели и там, в Мурманске? Но это же не Антон? Я не верю, что он это сделал, а значит...

— Договаривай уж, майор. Да, это предательство. Причем на самом верху. Жажда наживы, как ржавчина, разъедает и Центр, и страну. Я не успокоюсь, пока не развею "контору" на мелкие атомы и не пропущу их сквозь самый мельчайший фильтр. Тебя, майор, это тоже касается. Ложись на дно, по моим прикидкам, ты должен стать следующим. Можешь считать себя в долгосрочном отпуске. Денежное довольствие по резервному каналу. Вопросы есть?

— Разрешите командировку в Мурманск?

— Не разрешаю. В контору не суйся — все сделают без сопливых. Еще не отключился?

— Нет.

— То, что ты черкнул напоследок Мушкетову — это правда?

— Конечно, да.

Короткие гудки...

Несколько минут он сидел, сжимая в руке телефонную трубку. Потом бросил ее на пассажирское сиденье и вырулил на трассу. Дорога всегда успокаивает.

В то, что его, пусть даже на самое короткое время оставят в покое, он не верил. Как не поверил бы в это любой здравомыслящий человек, хоть немного знакомый с "системой". Слишком много "клубов по интересам" раздирали страну на жирные части. Даже такие столпы государственности, как Партия и Правительство, КГБ, ГРУ, МВД, Армия, на глазах распадались на группировки, каждая из которых отстаивала только свои корыстные интересы. А за любым интересом обычно стоят личности. Что уж тогда говорить об обществе в целом?

Ведущими аналитиками Центра подобная ситуация допускалась. Не так скоро, но с большой долею вероятности. Но то, что процесс разложения охватит и Центр Стратегического Планирования, представить не мог никто. А тем более он, Георгий Романович Устинов — потомственный профессиональный разведчик. Ведь для работы в "контору" отбирались самые проверенные, самые подготовленные специалисты, верные идеалам своих отцов — работников силовых структур и правоохранительных органов, погибших при исполнении служебного долга.

Когда же все началось? Понятно, что не вчера. И даже не в эпилоге безвременья, именуемого "застоем". Раньше, гораздо раньше, когда засидевшийся у "кормушки", четырежды герой самых едких в стране анекдотов, по причине прогрессирующей немощи и в силу природной лени, начал перекладывать на чужие плечи работу, которую должен был исполнять сам. С каждым годом все больше и больше! Власть уже не просто позволяли примерить, а давали "временно поносить".

Тогда только начали думать о том, что пока Союз не распался, неплохо бы было найти замену дряхлеющему вождю и даже не до конца определились с кандидатурой — последовала реакция: мгновенная, решительная и беспощадная. Петр Машеров, еще не успев перебраться в Москву, был уничтожен. Автомобильная катастрофа была подстроена так топорно, что впору хвататься за голову. Виновника и вещдоки уничтожили одновременно. А что, мол, копаться? — несчастный случай! Чтобы не сомневались, Юрия Андропова взяли под жесточайший контроль. А от конторы не оставили даже названия. Остался лишь международный отдел. Все остальные подразделения работали полулегально.

Внедрившегося в сердце конторы "крота", так тогда и не вычислили. Он ничего больше не предпринимал. Со временем посчитали, что "умер своей смертью". А "крот", как сейчас выяснилось, тихо рос по служебной лестнице, окружив себя свитой себе подобных.

К чему это привело, помнят все. Немощный маразматик и руководимые им члены Политбюро стремительно деградировали. Без притока свежей, молодой крови государственный мозг задыхался. Эти люди еще ходили, сверяясь с бумагой, озвучивали мысли многочисленных референтов. Но они уже были почти никем — минами без взрывателей, говорящими атрибутами чьей-то реальной власти. Им, старикам, оставили за ненадобностью историческую ответственность. А что дали взамен? — красивую сказку о всенародной любви. В угоду этой легенде, иногда отсекались головы тех, кто старался урвать побольше, напрочь забыв, что ворованым нужно делиться.

Реальная власть уходила из Москвы в регионы, пропитавшись там подлостью и холуйством, становилась она вседозволенностью и всевластием.

Страна зажила по законам курятника. Понятия "деньги" и "власть" становились синонимами. Одно перетекало в другое, в полном соответствии с дьявольским законом о сообщающихся сосудах. Но "контора" не умерла. Она копила силы и информацию. Ждала своего часа.

Глава 14

Заведение закрывалось, но Мордан все еще сидел за столом в окружении пивных кружек. Увидев меня, указал на свободное место рядом с собой. Витька с Валеркой уселись напротив.

— Ирина, — выкрикнул он и сделал рукой царственный жест, — три набора, три курицы и три шашлыка!

— Что, упырь, все кровь из родного пивбара сосешь? — столь же своеобразно поздоровался я, — очень бы удивился, не застав тебя здесь.

Витька с Валеркой притихли и следили за диалогом с широко раскрытыми глазами.

— Это не Кот, — пояснил я, — это человек, который знает Кота и поможет его найти.

— А что старика искать? — ухмыльнулся Мордан. — Он в это время всегда на дежурстве. Школу по ночам типа сторожит. Это там, под горой дураков. Вы к нему типа по делу, или долг принесли?

Я коротко изложил суть проблемы.

— Почерк знакомый, — задумался Сашка, — вполне может быть, что этих отморозков я знаю. Ну, а тебе, — он перевел глаза на меня, — Лепила, наверное, нужен?

— Откуда знаешь?

— Земля слухами полнится. Да и телевизор смотрю иногда. Жалко Векшина. А ты, насколько я понимаю, типа должен идти паровозом?

С Морданом меня познакомил отец. Не знаю, зачем. Разработка преступных авторитетов тоже входила в его компетенцию, но тут, по-моему, что-то другое. Какие-то давние ленинградские дела. Я этим особенно не интересовался и, честно сказать, никогда не задумывался, почему Сашка мне помогает и почему эту помощь я всегда принимаю, как должное. Я считал его агентом отца, внештатным сотрудником, осведомителем — кем угодно, только не другом. Как человек, он был мне глубоко симпатичен. Но симпатию эту я нес на задворках души, а при личном общении относился к нему с глубокой иронией. Он отвечал тем же.

— Что за слухи? — я кивнул на своих мужиков. — Не стесняйся, при них можно говорить откровенно.

— Фотографии твои. Они уже с вечера у нашей братвы на руках. Менты просят посодействовать в обмен на маленькие поблажки. Хочешь, покажу?

Информация никогда не бывает лишней.

— Покажи.

Снимок сделан в редакции "Правды Севера". Там работал знакомый — лучший фотограф в Архангельске. Я, крупно, в форме младшего комсостава, с только что зажженной сигаретой в зубах. Старый газетчик по давней привычке отпечатал только один экземпляр, а негатив по запарке сжег. Эта фотография стояла на столе у отца, в той самой квартире, где его застали врасплох. И тот, кто ее взял и размножил, теперь очень плотно меня обложил. Неужели контора вся уже ссучилась?

— Твои орлы ничего... — опасливо начал Валерка, обращаясь к Мордану.

— Базар фильтруй, — по доброму посоветовал тот, — орлы, петухи и прочие пернатые сидят в петушином кутку. Я-то ничего, промолчу, а вот кое-кто из братвы мог бы обидеться.

— Ты тоже базар фильтруй! — грубо заметил я, чтобы скрыть свое замешательство. — Братва полегла в ночном десанте у берегов Анголы, братки горели в своих вертолетах в горах Кадагара. А братишки — это те, кто вернулись в Хорог в составе отдельной антитеррористической группы. У вас же, Мордан, разве что — "братаны". И те, с ударением на последнюю букву.

— Не поймешь этих блатных, — пояснил я Валерке, — несведущий человек слово не так скажет — чуть ли не за нож хватаются, а сами метут помелом черт-те что и не боятся нарваться.

— Ладно, не психуй! — окончательно срезал меня Мордан, — я ведь тоже... прощальную весточку от него получил. Нам с тобой еще о Наталье подумать надо...

— Витька, сходи в машину за самогоном, — севшим голосом попросил я.

— Не время! — отрезал Мордан и сделал знак одному из своих приближенных. — Инкассация, вроде, уже типа закончена? Так что прямо сейчас к Лепиле мы и лукнемся. У него не грех и напиться за упокой души Евгения Ивановича Векшина. Пусть земля ему будет пухом, хороший был человек!

Лепила жил в квартале от бара и встретил нас с распростертыми объятиями. Зная, что он понадобится, Сашка с самого вечера держал бедного художника в трезвом теле, не разрешая опохмелиться.

— Сделаешь ему справку об освобождении, — сказал Мордан, указав на меня. — Да чтобы была лучше, чем настоящая! Фотография у тебя есть. Под нее и рожу соответствующую подшаманишь. А мы пока с мужиками посмотрим кино. Да смотри у меня, не халтурь, без всяких сто граммов "на твердость руки". Хорошее дело сделаешь — будет тебе отгул.

Через минуту, я был уже стриженным наголо. Лепила, сверяя фото на справке с "оригиналом", сноровисто делал свое дело.

— Закройте глаза, — попросил он голосом профессионального парикмахера.

Я автоматически повиновался. Ну, ничего не могу с собой поделать: как оказываюсь в парикмахерском кресле — так меня клонит ко сну.

В зеркале отражался и экран телевизора. Там шла крутая порнуха. Седеющие мужики беззлобно "петушили" двойной тягой каких-то парней. Среди мужиков я узнал Контура и Угора — лиц, приближенных к Мордану.

— Вон того, со сломанным носом, — вставил ремарку Контур, — на их языке "Терминатором" кличут.

— Все они со страшными погремухами, — усмехнулся Мордан, — но это до первой отсидки. Еще в КПЗ нарекут вполне безобидно: Томами, Машами, Клавами.

— А кто это вам наколол? — внезапно спросил Лепила.

Я вздрогнул, раскрыл глаза и теперь уже по-настоящему вздрогнул. Из пыльного зеркала взирала на мир свирепая рожа бывалого зэка. "Не спи!" — предупреждала неровная татуировка на верхних веках припухших глаз. Безобразный шрам тянулся от основания шеи до левого уха и от этого рот кривился в вечной зловещей усмешке.

— Вот этого зверя вам кто наколол? — снова спросил Лепила, увидев, что я проснулся.

Он любовался моим леопардом.

— Это в Исландии, в салоне "Тату", — лихо соврал я, чтобы полностью исключить последующие вопросы.

— Почем? — встрепенулся Мордан.

— Двадцать пять с половиной центов за сантиметр квадратный.

— Тогда мы татуировку в справочке упомянем, — согласился Лепила и цыкнул серебряной фиксой. — Умеют, сучары, работать! Мне, если честно, такое не повторить. Нужный колер не в раз подберешь...

— А почему именно тигр? — не унимался Мордан.

— Это леопард, а не тигр.

— Не велика разница. Почему, тогда, леопард?

— Да потому, Сашка, что "леопард" по-этруски называется "рос". А я, слава Богу, пока еще русский, а не какой-то китаец, или сраный америкос.

— По какому такому этруски? — ехидно спросил Сашка.

Вот, блин, скрутил фразочку! Нечто вроде словесного кукиша.

— Прости, запамятовал.

— И ты уж, тогда прости, — сокрушился Мордан. — По справочке нашей никакой ты не русский, а казанский татарин Хафиз Кичемасов с погонялою Кича — глупый, нефартовый, но с годами не ссученый! Носи свое новое имя с честью. Вот теперь, милости просим обмыть.

— Некогда, Сашка, — ответил я, — мне край, как в гостиницу нужно, а ребятам моим — к Коту.

Мордан призадумался:

— Время уже скоро к полуночи, так что не знаю. Гостиница подождет, а к "смотрящему" тебе обязательно надо. Он лично хотел бы с тобою потолковать. Хотя, если бабки есть, и второй вопрос запросто можно решить.

Я извлек из карманов все, что там было:

— Здесь около трех штук. Без одной-единственной сотни.

— Маловато!

— На месте добуду еще. Добавь из своей выручки сколько там не хватает. Утром верну.

— Тогда сделаем так, — Мордан воспарил над столом. До полного сходства с Чапаем, ему не хватало бурки, усов, и папахи. — Лепила сейчас, оставит в покое стакан. Ты слышишь, Лепила, еще не выпил? — и как не успел! На тачке моей вместе с Контуром слетайте в "Арктику", пока еще ресторан не закрылся. Короче, организуешь типа банкет. Скажешь, что для братвы. — Мордан усмехнулся, искоса посмотрел на меня.

Я сделал вид, что ничего не заметил.

— Бабла не жалей, — продолжал Мордан в том же духе, — остальной инструктаж у Антона.

Бытие, как известно, определяет сознание. Что касается содержания, то оно — производное формы. Бывало, ползешь пьяный, дранный от какой-нибудь грязной бабенки и люди, завидев тебя, с опаскою брызжут в стороны. Неделю-другую спустя, выйдешь из штопора, наденешь костюм с галунами старшего комсостава и чешешь по той же улице. Ты почему-то уже нарасхват:

— Скажите, который час?

— Как пройти до речного вокзала?

— Не подскажете, где здесь сберкасса?

Неделю назад ты бы всех их подальше послал, а нынче нельзя, форма обязывает. Вежливо объясняешь, подсказываешь... и слова из тебя гладкие льются, без единого матюка.

Вот и сейчас, приступая к инструктажу, я вывернул пальцы кренделем и "заботал" почти "по фене":

— Если шалман срастется — честь тебе и хвала. Не будет мазуты — переживем, не смертельно. Ты, главное, времени не теряй: сними, в любом случае, двухместный номер на втором этаже, с выходом на карниз. Естественно — с телефоном. Но чтоб без соседа по койке. Надежнее будет заплатить за двоих. В общем, знаешь к кому обратиться. Из этого номера ты позвонишь Коту по рабочему телефону и сообщишь результат. Минут через двадцать мы будем уже у него.

Лепила, разве что, не козырнул.

— С Валеркой и Витькой как вопрос будем решать? — спросил я, когда в подъезде громко хлопнула дверь.

— Непонятки у них. Как говорит меченый Мишка, не могут прийти к консенсусу. Если хочешь — полюбопытствуй.

Братья смотрели "кино", как волшебную сказку. Они опознали своих обидчиков и теперь упивались сладостью мести, пропуская подробности сквозь свои горящие души. Но когда Сашка сказал, что есть вариант поставить качков на бабки, слупить ущерб по двойному тарифу, или просто отправить в зону, на вечные муки, мнения братьев коренным образом разделились. Угрюмый Витька все жаждал крови. Прагматичный Валерка напирал на убытки, на долговую яму, из которой "до скончания века" не выбраться.

— Ты у Мишки, у Мишки спроси! — гнул свою линию Витька, когда разговор снова затронул больную тему. — Ему-то сейчас каково, с переломанными ребрами и битою мордой?

— А жрать, что ты будешь? — зло огрызался Валерка. — Зойку с Наташкой пошлешь на панель?

— Ша, мужики! — любимая фраза Вальки Моржа пришлась как раз к месту. — Давайте поставим Кота перед полным раскладом. Так, мол, и так, что делать? Старые люди дурного не посоветуют, а деньги на первый случай, можно взять у Мордана. Он ровно семнадцать штук в общак задолжал. Вот и к Коту не шибко торопится.

Как говорил Гоголь в своем "Ревизоре" — немая сцена. Это тебе, Мордан, за "братков"!

* * *

Кот встретил нас очень радушно. Понимающий человек. Это он среди урок своих "смотрящий", а в миру другие расклады. В этой крапленой колоде еще неизвестно, чей козырь выше. Дед со всеми поздоровался за руку, мою немного попридержал:

— Нет, этот образ на Хафа не тянет: нужно морду сделать попроще и всем своим обликом говорить: "Вот, блин, опять нае...ли!" Тогда это будет Кича. Хотя ментам без великой разницы, кого трамбовать. А внешне очень похож. У вас, Сашка, Лепила мужик доделистый?

Аккуратный, благообразный старик в чистенькой рабочей спецовке, с потухшим от усталости взглядом. Это его именем прикрывается и пугает друг друга зеленая молодежь.

Многочисленной свиты Кот не держал. Пока он меня рассматривал, два лысых здоровяка с хулиганскими рожами, перетаскивали из машины в бытовку привезенную нами выпивку и закуску. Они же сноровисто накрыли на стол, притащили откуда-то дополнительную скамейку и застыли в углу, в ожидании дальнейших распоряжений. В глазах — бесшабашная дурость.

— А ну-ка меть сторожить машину! — хищно оскалился Кот.

Глаза его на мгновение вспыхнули, и снова потухли. Старик отвернулся к Мордану, ни секунды не сомневаясь, что любое его указание будет исполнено точно и с должной скоростью.

Как я понял, это для Витьки с Валеркой, чтобы прониклись: перед ними не какой-то Микишка, а вполне уважаемый человек.

Когда сели к столу, Кот опять обратился ко мне:

— Что-то ты, парень, в слишком большом почете. Я, например, не припомню, чтобы кого-то искали с таким прилежанием. А по фотке я тебя опознал. Года два, или три назад ты сюда, кажется, заходил?

Старик лукавил. Я не просто "сюда заходил", а споил в одночасье всех, до кого смог дотянуться, и его в том числе. Дело кончилось бревенчатой банькой и девчатами "из общака". Потом я уснул в парилке и, за малым, не угорел. Такое вряд ли забудешь!

Полупустую бытовку освещала скудная лампочка. Стандартный общепитовский стол, две широких деревянных скамьи, железная вешалка и телефон. Его, чтоб не путался под ногами, убрали на подоконник. Вот и вся обстановка в рабочих апартаментах старого коронованного "законника".

Казачкина самогонка пришлась ему ой, как по вкусу! Он хлебал ее под "чернушку". Этот деликатес хранится под верхнею коркою черного хлеба. Чертежник, работающий с тушью, лакируют "чернушкой" свои чертежи. Кот, жмурясь, как кот, бережно вдыхал благостный аромат и, лишь до конца насладившись им, гонял хлебный мякиш между беззубыми деснами.

Моих мужиков он, казалось, не слушал. Хотя говорил Валерка коротко и толково.

Могу подтвердить, что мысли Кота, были совсем о другом. Он думал о беспределе, творимом в стране, о денежных купюрах большого достоинства, в которых хранится девяносто процентов общей воровской кассы. По сообщениям из надежных источников, скоро станут эти купюры радужными бумажками. Не давала ему покоя и война на уничтожение, объявленная взбесившимися ментами московским авторитетам. Эти и другие вопросы братве предстоит обсудить на большом воровском сходняке. Но туда, в Подмосковье, старому законнику очень не хочется ехать...

Человеческая просьба "что-нибудь посоветовать" бальзамом пролилась на стариковскую душу, хотя на его лице эмоции не читались:

— Вы, мужики, расслабьтесь, — сказал он Витьке с Валеркой, — а то сидите, как в окопе на передовой, или в приемной премьер-министра. В шайку воров никто вербовать вас не будет. Вполне достаточно, если вы будете просто людьми. Их сейчас на земле очень мало.

Потом он стал задавать вопросы: чем занимался кооператив, сколько людей задействовано в производстве, велика ль конкуренция? Его интересовало все: затратность, спрос, прибыль, окупаемость оборудования. При этом он настолько легко оперировал экономическими терминами, что даже Мордан удивился. От Кота он такого явно не ожидал.

Поймав его обалдевший взгляд, Кот обозначил улыбку:

— Это я, Сашка, на Колыме, еще малолеткой, университеты проходил. Я ведь и родился на поселении. Днем в тайге на лихом морозе деревья "под ноль" подстригал — помогал взрослым, а вечером, с теми кто не уснул, лекции у теплой "буржуйки" слушал. Не потому, что тянулся к знаниям — просто согреться хотелось. Закон таежный суров: не хочешь слушать, уснул — освободи место! Так что правильно у Кичи на веках написано: хочешь выжить — не спи! Разные были лекции: по литературе, искусству, математике, физике, экономике, этике. Кто там тогда не сидел!

— Ну и как, помогло? — съехидничал Сашка.

— Почему же не помогло? — помогло! Вот ты, например, знаешь, чем пахнут деньги?

— Говорят, что они не пахнут.

— Бывает, что и не пахнут, — согласился старик, — но не пахнут только тогда, когда человек зарабатывает их своей головой. Во всех остальных случаях очень даже пахнут: потом, кровью или дерьмом. Это уже сам человек выбирает, какой ему запах более по душе.

Телефон на засиженном подоконнике воспарял, оглушительно щелкнул и затарахтел.

— Это меня, — поспешно сказал Сашка, схватился за трубку, но сразу же отдал ее Коту.

Тот пару минут слушал, никого не перебивая и лишь на прощанье, холодно проскрипел:

— Не знаю. Пока ничего не знаю.

— Интересные люди в детстве тебя учили, — хмыкнул Мордан, продолжая прерванный разговор, — интересные!

— Бывший профессор, который читал эту лекцию, помнится, еще говорил: "Проще всего быть исполнителем. Труднее — заставить работать себя самого. Но чтобы работали многие, выкладываясь, как один, по воле какого-то одного — этого редко кому удавалось добиться". Я ведь, подо что разговор подвожу? — монотонно говорил Кот, обращаясь к Валерке и Витькой. — Существует естественный потолок — максимальное количество денег, которое человек может заработать сам по себе, без привлечения наемного труда. Для нашей страны — это квартира, машина, дача и отпуск в Сочи. Плюс деньги на приемлемое питание и учебу детей. Не знаю как дальше, но пока это так. Ниша, которую вы попытались занять, имеет хорошую перспективу. Это — производство. А оно гораздо прибыльнее, чем торговля или сфера обслуживания. Вот я и хочу вас спросить: Не чувствуете ли вы за собой силы замахнуться на большее?

— Куда уже больше! — ощетинился Витька? — он еще даже не понял, куда заведет эта тема, но внутренне настроился на протест.

Кот даже поморщился:

— Кроме вашего Дровяного, существует еще Мурманск. Мурмаши, Кола, в конце концов. Помимо шиномонтажки и вулканизации можно освоить авторемонт, автосервис, торговлю запчастями, автомобилями. Машин становится больше, а дороги остаются все теми же...

— А деньги? — кажется "въехал" Витька.

— Деньги я дам, — без всякой рисовки пообещал Кот. — "Зеленый свет" тоже вам обеспечу. И буду сам кровно заинтересован в том, чтобы ни один волос без моего на то разрешения, не упал с ваших голов.

— Когда я был маленьким, — высказал свое мнение и Валерка, — мне дедушка часто рассказывал притчу, насчет бесплатного сыра...

Мордан хрюкнул и громко заржал:

— Ему непонятно, с чего, вдруг, такая щедрость?

— Почему "вдруг"? — Кот, кажется, удивился. — Вас привели достойные люди. Значит, достойные люди за вас отвечают. Да и обманывать меня выходит себе дороже. Вот почему я почти ничем не рискую. Вы просто спросили, как вам быть дальше, я просто назвал один из приемлемых вариантов. Считаю, что он устроил бы всех и предлагаю его обсудить.

— Если честно, все выглядит очень заманчиво, — подумав, сказал Валерка. — Но я задаю сам себе встречный вопрос: возможно ли это счастье без риска попасть в вечную кабалу?

— Большие дела делают дерзкие люди! — по-моему, старик процитировал кого-то из классиков. — Если вы в себе не уверены, можно рассмотреть второй вариант: вы называете сумму и срок, за который рассчитываете ее полностью погасить. Я эти деньги дам. Дам по совести и спрошу тоже по совести, потому, что они не мои.

— Из общака?

— А что такое "общак"? — Большие деньги, в больших купюрах. За них я в ответе и должен, если не преумножить, то хотя бы полностью сохранить. Слышишь, Мордан, тебя это тоже касается!

Отвлекшийся, было, Сашка, вздрогнул. Как конь, встрепенулся.

— Так вот, — жестко сказал Кот, — велика вероятность, что скоро большие купюры больше не будут деньгами. Такой расклад. Мои карты лежат на столе. С ответом не тороплю. Если надумаете, то я ежедневно, после семнадцати, здесь.

— А с уродами этими, как, в таком случае, быть? — спохватился Валерка, — что делать, если опять в мастерскую всем кодлом за деньгами пожалуют?

— Не мой уровень! — сузил глаза Кот.

Повисла неловкая пауза. Судя по всему, аудиенция завершилась. Старик, кряхтя, выбирался из-за стола.

— Помоги мужикам, Кот, — попросил я. — И я постараюсь ответить на те два вопроса, которые мешают тебе сосредоточиться.

— Даже так? — он вскинул на меня колючие глаза, — тогда говори: какие это вопросы?

— Насчет сходняка и железа.

— Достаточно, — перебил он, — рассказывай про сходняк.

— Не стоит тебе ехать в Орехово-Зуево, — ответил я его неспокойным мыслям. — Грохнут. Там будет облава.

— Ты тоже так думаешь? Почему?

— Это продолжение московского беспредела. Охота на законников не закончилась. Менты не взбесились, они выполняют приказ.

— Чей приказ?

— Кто у царя Бориса в упряжке коренником? — неохотно пояснил я. — С кем он в опалу попал, когда Горбачев был в силе? С кем прятался по ночам, избегая ареста?

— Много их было, — задумался Кот, — но больше всего подходит Руслан.

— А Руслан по национальности кто?

— Кажется, чех...

— Правильно, чех. Кому бы ты, будь на его месте, доверил свою охрану? Не сейчас, а тогда, когда за шкуру твою ломаного гроша не давали?

— Я бы, лично, чехам доверил, — вмешался Мордан, который до этой минуты, больше молчал, да слушал. Кажется, он тоже начал кое-что понимать. — Чехам все по фигу! — пояснил он свой выбор. — Они и гранату себе под ноги могут запросто кинуть, чтобы кровника за собой на тот свет утащить.

— Борис и Руслан сейчас на коне, — продолжал я расклад политического пасьянса. — Вон как лихо ГКЧП разогнали. Чехов рядом держать западло, международная общественность не поймет, та, которая деньгами снабжает. Да это и несолидно для будущего правителя великого государства. Кто его сейчас охраняет?

— КГБ — предположил Мордан, — а также менты и эти... как его? — "Альфа".

Кот молчал. Молчал и мотал на ус.

— А чехов куда девать? — спросил я его. — Спасибо, — сказать, — ребята, вы нам уже не нужны, разбегайтесь по своим тейпам? И это после того, как они красивой жизнью пожили, русских девчонок потрахали, денежки большие понюхали? — зеленые денежки! А, чехам, как Мордан говорил, — "по фигу", они ведь могут под ноги, да гранатой! К тому же, закон есть такой: после захвата чужой столицы ее всегда отдают своей армии на разграбление.

— Кого там сейчас грабить? — улыбнулся Валерка, — с такими ценами, даже в Москве народ обнищал.

— Это точно! — поддержал его Сашка, — я по своему пивбару сужу: вчера была мойва по семнадцать рублей килограмм, а сегодня уже — тридцать семь!

— Заткнись, "пролетарий", оборвал я его, — они не хуже тебя разберутся, кого лучше грабить. Что им народ? Народ свое место знает. Между черным прошлым и светлым будущим должны быть серые будни. У чехов другой интерес: все деньги страны прокручиваются в Москве, частные банки растут, как грибы. Заходи, разгоняй охрану, бей директору морду и входи в долю. А потом подгребай под себя капиталы и собственность, пока никто другой поперед тебя не успел — делов-то! А нельзя, ежели по понятиям: криминальный пирог поделен, сферы влияния установлены. Что делать? — они к Руслану: "Мы тебе помогали? — а долг платежом красен" И пошла родная милиция, дорогу лаврушникам расчищать, гноить, прессовать московских авторитетов. Кому оружие подбросили, кому наркоту — и в зону, в зону, в зону! Тем, кто умней, приказали в Штаты слинять, даже денег на первое время дали. А простаков — их просто так замочили.

Мне кажется, Кот понял все с полуслова. Мордан продолжал задавать вопросы.

— Неужели они не могли по-хорошему с братвой это дело перетереть?

— Кто знает? Может быть, они и хотели. Да только, кто ж разрешит! Приедут на "стрелку", а там такой же Мордан, как ты. Ты ему слово — а он тебе в морду. Ты человек южный, горячий — и за гранату! Мочилово пойдет, покойники, кровная месть. Милиция нарисуется, журналисты. У нас ведь гласность, свобода слова. Вдруг раскопают, да в газетах напишут, что это охранники главного демократа с матерыми уголовниками не поделили хабар? К тому же, любому, кто на халявных деньгах крутится, что в уме надо всегда держать?

— Зону?

— Ее, родную. Если на зоне такие факты всплывут, будет правилово: "Что ж ты, гад, руками ментов? Где твое воровское братство?" — и на нож! А знаешь, Мордан, что такое воровское братство? Это когда национальности нет, но она вроде бы есть. "Все мы одной крови", когда нужно колымских старателей контролировать. А когда речь идет о чеченской нефти, — тут уж дудки! Они и в зоне тесною кучкой клубятся — один за всех, все за одного! Ты встречал хоть одного петуха-чеха? Или видел, чтоб кто-нибудь предложил чеху "на просто так" в картишки сыграть?

— Хватит! — отрезал Кот, — агитацию, подрывающую основы, я запрещаю. Мы еще дело до конца не перетерли.

Все замолчали.

— Кое-что посоветовать я могу, — продолжил старик, — у нас, в Евразии, продолжают писать европейские законы, а сами живут по азиатским понятиям. Это когда то, что справедливо — незаконно, а то, что законно — несправедливо, — пояснил он для особо тупых. — Вот почему иногда не в падлу к ментам обратиться, если знаешь, к каким ментам. Я так думаю, что тех петухов надо бы сдать с потрохами. Мордан вам поможет написать заявление. Я ему лично назову человека, к которому можно его отнести, чтоб не замылилось не затерялось в ментовке. Он же найдет надежных свидетелей, обеспечит вашу и их защиту.

За то, что имя мое языками помоили, "петухи" ответят на киче. Иной за неделю предвариловки горя больше хлебнет, чем нормальный мужик за годы лесоповала. А там, пусть их хоть выпускают. Потому что, как я предполагаю, должен всплыть и хозяин этого петушатника — человек, по моим прикидкам, благоразумный, зажиточный и с мохеровой лапой на два с половиной кресла. С него мы и взыщем. И разберемся на толковище, как он собирается жить дальше...

Опять зазвонил телефон. Наконец-то нашелся Лепила.

Мордан покивал головой, довольно погукал в трубку, повеселел:

— На приличный банкет бабла не хватило, но будет полулегальный столик на четверых, с обслуживающим персоналом в качестве почетных гостей. Номер тоже заказан. Как ты просил: двухместный на одного, на втором этаже, с телефоном и козырьком.

— Вам помощь, друзья, не нужна? — вежливо поинтересовался Кот. — А то, ребятишек моих прихватите — пусть разомнутся.

— Спасибо, не надо, — в мыслях своих я был уже далеко. — Наверное, меня раком зачали. Оттого и такая судьба — всю жизнь самому уродоваться. Ты, Сашка, поезжай в ресторан, а я буду позже. Ровно без пятнадцати два встретишь меня на парадном крыльце. За стол садиться не буду. Проводишь меня до служебного лифта и лучше, если будешь свободен. Не исключаю, что в гостинице будет шумно.

— До "Арктики" мы тебя на машине подбросим, — сказал Валерка, обращаясь к Мордану, — а сейчас не будем мешать. Завтра приедем с ответом.

Мы со смотрящим остались одни. Курили и молча смотрели вслед отъезжающей "Ниве. "Ребятишек" своих он тоже куда-то отправил.

— Что-то не понял, о каком железе ты давеча говорил? — нарушил молчание Кот.

— Ты не боишься смерти, — сказал я ему, — потому, что смирился и осознал. Теперь вот, считаешь, что не боишься совсем ничего. Но скрежет железа по стеклу заставил тебя содрогнуться. И ты в очередной раз спросил у себя: что это, если не страх?

— Глупо, наверное, старому человеку размышлять о подобных вещах?

— Глупо совсем ни о чем не думать. Чувство, которое ты хотел бы понять — это общая память человечества о своем детстве. Все люди когда-то были амфибиями, могли существовать на суше и под водой, потому что земли тогда было мало. Звук, который заставил тебя содрогнуться, это слышимая часть ультразвукового сигнала атакующего кита-убийцы. Это значит, через мгновение — смерть. И поздно уже даже думать о чем-то другом.

На лишенном эмоций, морщинистом лице, проявилось подобие улыбки:

— Теперь я, кажется, знаю, почему тебя, как никого, ищут. И Бог тебя сохрани!

По дороге в гостиницу, я никого не встретил. Зябкая осенняя морось распугала запоздалых прохожих, давила непроницаемой пеленой на фары патрульных машин. Их было очень мало. Облава выдохлась, или потеряла азарт.

Глава 15

Умение "обрубать хвосты", в пять минут уходить от "наружки" — фамильный почерк Устиновых, возведенный в степень искусства. Жорка не стал бестолково мотаться по городу и "дергаться" как карась на кукане. В машине "с чужого плеча", скорее всего, под завязку напичканной электроникой, делать такие ошибки очень непродуктивно. Убивать его, либо задерживать, пока никому не имеет смысла. А вот проследить за дальнейшими действиями, хотелось бы многим. И первый вопрос: скольким многим?

Прежде всего, тем, кто его, якобы, отпустил — теневым руководителям Центра. О том, что они существуют, он раньше только догадывался по мельчайшим косвенным признакам. Контора редко кому доверяет, а они, надо думать, еще реже. Как он сказал, этот неизвестный товарищ? Распущу на мелкие атомы?

Устинов еще раз проанализировал только что законченный разговор и понял, каким он был дураком! Не зря говорят, "русский мужик задним умом крепок". Он искренне и глубоко заблуждался, считая себя победителем в неком психологическом противостоянии. А ему никто и не противостоял, его, как щенка, натаскивали на след.

Из головы не шла ключевая фраза: "То, что ты черкнул напоследок Мушкетову — это правда?" Они говорили так, как будто могли что-то там прочитать. Но ведь не могли и он это знает. И они знают, что он знает. А значит? Значит, ему давали понять, что кабинет Мушкетова ими прослушивался, но не хотели говорить об этом, открыто даже по секретному, защищенному каналу связи. Почему? Да потому, что машину, в которой он сейчас разъезжает, готовили к операции люди Момоновца, или он сам. Выходит, начальство считает, что Мушкетов и был... крот?

— Берегись! — говорили ему, чуть ли ни открытым текстом, — каждый твой шаг, каждое неосторожное слово под жестким контролем. Расскажи нам все, что ты знаешь о них — пусть услышат. Дай понять, что ты серьезно настроен, и готов действовать. Пусть занервничают, раскроются. Пусть сыграют на опережение, а мы уж не оплошаем!

Так значит, его ведут и те, и другие. Передают с маяка на маяк, как носителя информации, ценной для всех. Одни надеются захватить, выпотрошить все, что ему известно, а потом ликвидировать. (Тайна останется тайной, если больше о ней никому не известно). Другие — наоборот — стараются выловить первых. На живца, на него, Устинова Жорку. А при случае, уничтожить его же руками.

Может, стоит включиться в игру? — трудно быть беспристрастным, когда ты ежесекундно распят в перекрестье радаров, если мерцающая зеленая точка, обозначающая твою машину, одновременно проходит сразу по нескольким схемам оперативных карт. Но в том и беда, что от машины ему избавляться пока рановато. Она — единственная ниточка, связывающая его с теми, кто намерен и в силах помочь.

Подождем ка еще с полчасика, — решил для себя Устинов. — Если руководители Центра о себе не напомнят, будем действовать самостоятельно.

Ну вот, Жорка, теперь ты герой! — думал Устинов, кружа по Черемушкам, — Еще бы! Даванул самого Крота. Герой-то герой, не на свою ли бедовую голову?

Запуская часовой механизм, он меньше всего думал о "чистке рядов" и прочей там чепухе. Он освобождал для себя очередную ступеньку служебной лестницы и всего лишь воспользовался моментом.

На площади "Трех вокзалов" он оставил свою машину. С центрального входа вошел в билетную кассу, разменял там последние пять тысяч и вернулся назад по подземному переходу. Вплотную к его машине стоял японский микроавтобус. Похожий на тот, что недавно еще вел его по дороге. За рулем сидел жилистый худощавый мужчина в синем комбинезоне. На кончике длинного носа чудом держались дымчатые очки. Из-под клетчатой матерчатой кепки с козырьком, отодвинутым на затылок, топорщился "ежик" волос. На плохо выбритой правой щеке красовался огромный флюс.

Почти не раздумывая, Устинов открыл переднюю дверь и сел на сиденье рядом с водителем.

Легко узнаваемый голос с легким прибалтийским акцентом донесся из-за спины, из глубины салона:

— Даже если ваша одежда нашпигована микрофонами, здесь вы можете говорить. Никто посторонний нас не услышит. Еще раз здравствуйте, Георгий Романович, в чем вы сейчас больше всего нуждаетесь?

— Одежда, оружие, деньги, машина, — коротко перечислил Устинов. — Еще бы хотелось узнать ближайшие перспективы.

Водитель плавно нажал газ, покачал головой, усмехнулся:

— И этот туда же! Ты, товарищ майор, перебирался бы подальше в салон. Не стоит тебе сейчас на переднем сиденье маячить.

Сказал и болезненно сморщился. Наверное, ему было очень больно.

Внутренняя начинка микроавтобуса напоминала передвижную лабораторию, оснащенную по последнему слову техники.

— Что, Олег, еще не совсем чисто? — понял водителя человек в летнем полевом камуфляже без знаков различия. — Пройдись-ка еще разок по контрольному кругу. Пусть ребята более основательно подотрут нашу задницу.

Потом он достал из-за мощной спины стандартный чемодан для спецкомандировок и обратился напрямую к Устинову:

— Переодевайтесь, Георгий Романович. Снимайте с себя все, вплоть до трусов и ботинок и тщательно расчешите волосы... в общем, везде. Мы, конечно, потом еще раз все хорошенько проверим... на вшивость.

— Опять за кордон? — уточнил Устинов, привычно облачаясь в черный элегантный костюм.

Он не спеша рассовал по карманам деньги, чистые документы, несколько сберегательных книжек на предъявителя и солидную пачку долларов, вложенную в загранпаспорт. Ответа все не было.

— Без легенды? — снова спросил Жорка и осекся, наткнувшись на долгий взгляд внимательных глаз.

— За границу сейчас не советую. В первую очередь, вас будут ждать в международном аэропорту. Свободу не ограничиваю, но на всякий случай предупреждаю: Москва, Мурманск и Ленинград тоже для вас заказаны. Искать будут ненавязчиво, но настойчиво и очень внимательно. Вы ведь куда-то туда собирались?

Устинов пожал плечами.

— А вы попробуйте на Украину, в братскую Белоруссию, или куда-нибудь на российский юг. Устои там кондовы и патриархальны. Деньги чиновники любят, как при царе-батюшке — больше, чем они того стоят. Вот оттуда — чем черт не шутит? — можно попробовать махнуть за бугор.

— Я вас не совсем понял? Мы что, опять нелегалы?

— Получается так, — собеседник протяжно вздохнул и прикурил сигарету. — Вы, Георгий Романович, что-то там говорили о перспективах. Так они у нас, как у той крепостной девицы на выданье — пока никаких. Полная неопределенность. Ваша главная перспектива на ближайшие десять лет — уцелеть в беспределе и смуте, сохранить себя для организации. Пока в нас только стреляют, выбрасывают из окон, отрезают головы, а завтра порвут на части руками разъяренной толпы. У демократии много традиций, но толпа депутатов ничем не отличается от толпы водопроводчиков. Потому что и те, и другие попадают под законы толпы. Армейские офицеры, как вы, наверное, знаете, уже давно не выходят на улицу в военной форме. Толпа срывает погоны — и в морду. Что поделаешь? — гласность, соответствующая подготовка произведена...

Устинов тряхнул головой и сжал кулаки: — Я до сегодняшнего дня не верил агентам и их донесениям. Думал, бредятина. Сегодня, мол, ночью ожидается погром в здании КГБ на Лубянке. Будут, сносить памятник Дзержинскому и потрошить секретные архивы КГБ.

— Они и будут сносить, — ваши секретные агенты, такие, как эта Виктория Новодумская. Они и будут копаться в архивах, чтобы сжечь платежные ведомости со своими фамилиями. Вы не замечали? У нее даже улыбка напоминает испражнение лица. Если честно, до сегодняшнего дня мы мало вам доверяли. Массонский орден, его влияние на умы, ваше в нем положение. Все это играло против вас.

Устинов внимательно слушал. Картина, развернутая перед ним, отдавала черною безнадегой. Это был анализ настоящего и минувшего.

Организаторы путча рассчитали все безупречно. Главком сухопутных войск Вареников в самый нужный момент оказался в командировке в Белоруссии. И не он один. По тем или иным "случайным" причинам от оперативного управления Армией были искусственно отстранены все деятельные и верные Присяге высшие командиры. А в заместителях у них, уж так получилось, оказались или предатели, или тупые исполнители, или безынициативные солдафоны. То есть, те, кому никогда не поверит озлобленное и униженное офицерство.

Человек без знаков различия говорил очень спокойно. Ненадолго задумывался, тщательно подбирая слова. Вел себя, как настоящий эстонец.

Когда, вслед за последними тактами "Лебединого озера" отошли в прошлое "гонки на лафетах", пришел в страну молодой энергичный вождь. С амбициями, но без денег. Деньги успели разворовать до него. Пришлось ехать с протянутой рукой к классовому врагу и многое обещать.

Молодой вождь был не таким, как все. Он без бумажки говорил про "демократический" централизм и многие с удивлением обнаружили, что да, действительно, упоминается такое понятие в подзабытом партийном уставе. Еще он говорил такими словами, как будто его, этот централизм, нельзя купить или, в крайнем случае, украсть. Всплывали и новые понятия. Оказалось, что "общественное" — это вовсе не "то, что еще не мое" и что это "то, что еще не мое" должно работать для всех, причем эффективно и с ускорением. Самые умные "видные теоретики марксизма-ленинизма" вскоре смекнули:

— Да это ж он, гад, так дает понять, что ответственность без власти принимать на себя не желает!

Так же, как в демократическом обществе меньше всего демократии, так и в стране дураков, меньше всего таковых. Властью с новым вождем делиться никто не хотел. Не для того хребет десятилетия гнули! Для начала решили "предупредить". И в качестве предупреждения, мол, "не замай!", нашли для молодого вождя подходящую альтернативу.

— Власть, — говорила альтернатива, — нам без особой надобности. Забирайте "кто, сколько сможет проглотить". А ответственность — не жена, ее всегда можно на кого-то другого переложить. Да хоть на того же меченого.

Альтернатива по всем параметрам "косила" под образ народного защитника и заступника. Сразу видно, наш человек, любитель "этого дела". Все на лицо, и удары оглоблей, и падение с моста под шафе. Их обоих: и меченого, и мордатого, как пауков в банку запускали каждый день в телевизор. И, надо сказать, народ полюбил этот "плюрализм" пуще тараканьих бегов. Тем более что, когда на экран выплывал мордатый, от телевизора, в буквальном смысле этого слова, начинало разить перегаром.

Экстрасенсы, колдуны, а так же ведущие информационных программ чуть ли не бились об заклад: "кто — кого". Азартный народ слагал пророческие частушки:

Скользкий глист не роет норы,

Всюду влезет скользкий глист:

Съел плохого комбайнера

Записной волейболист.

Это была идеология и Моральный кодекс. Волейболист мотался по городу в стареньком тестевом "Москвиче" и делал "ложные выпады", обозначающие "борьбу с привилегиями". И сразу же о нем стали слагаться легенды.

Пошел было в народ и молодой вождь, посулив ему перестройку, гласность и возможность зарабатывать "кто сколько хочет". Но на фоне пустых магазинов, это было смешно. Не поняли это и престарелые "теоретики":

— Народ, — говорили они, — это тебе, Мишатка, не маленькие гаечки, болтики или винтики. Это у них, в загнивающем обществе так. А наш народ до этого еще не дорос. Наш народ — это воздух в колесах государственной машины, который с легкостью должен выдерживать власть в нужное количество атмосфер. Представь себе, если воздух сам станет решать, что ему делать: надуваться или выдуваться! С таким народом мы, батенька, не только до коммунизма — до вашего следующего дня рождения не доедем.

Но молодой реформатор уже сделал свою последнюю ставку — на народ. На него же ставила и альтернатива. Наверное, потому эхо от всех потрясений, которые по идее должны были стать всенародными, бессильно замирало, так и не выйдя за пределы Садового кольца.

— Почему? — спрашивал новый вождь.

— Наверное, потому, что люди пьют, — сказала его жена.

И он тогда допустил последнюю ошибку, ставшую роковой. Указ о борьбе с пьянством и алкоголизмом, ударил по самому святому: по народной душе. А уже рикошетом — по нему самому.

"В связи с Указом... в целях дальнейшего усиления, в соответствии с распоряжением исполкома за номером... с такого-то по такое-то... продажа алкогольных напитков будет полностью прекращена". Подобные объявления стали настенными украшениями всех водкосодержащих магазинов страны. И появлялись они в моменты, когда в тот или иной населенный пункт приходил эшелон с "левой" водкой. Ее не становилось меньше. Просто по себестоимости ее стало почти невозможно купить, зато по тройной цене — сколько угодно.

"Инициатива" была вроде бы частной, но взяткоемкость алкогольного бизнеса крепила благосостояние новых советских буржуев и все уровни власти настолько стремительно, что "то, что еще не мое" стремительно тончало "ещем".

Народ все это видел. И все понимал. И, страдая в водочных очередях, ненавидел власть и ее атрибуты.

Судьба реформатора решилась тогда. Сейчас решалась судьба народа: момент истины наступил.

Точная оценка событий, логические цепочки, исключающие неверное толкование. Устинов такого спокойствия не понимал и когда говорил, с огромным трудом сдерживал хлещущие через край эмоции:

— Евгений Иванович предупреждал, что такое возможно, что страна впадет в искусственно управляемую анархию. Я долго работал под его руководством и личным контролем. Орден "Права человека" — тоже его идея. Ведь только благодаря моим связям и надежным контактам в массонстве, нам удалось разоблачить многих. Иные предпочли застрелиться...

* * *

В районе Арбата, микроавтобус резко свернул в распахнутые ворота и увеличил скорость. Позади громыхнуло. Донеслись автоматные очереди. Устинов и его собеседник чуть не столкнулись лбами. Страдающий от боли шофер, громко и забористо матюкнулся.

У стен особняка, укрытого в глубине старинного парка, несколько личностей в черных масках подбежали к машине. Двое начали быстро откручивать номера и менять их на новые. Еще двое снимали намагниченные рекламные щиты над никелированными молдингами. Пятый тащил другие, более красочные.

— Что, Олег Николаевич, — весело крикнул он измученному шоферу, — зуб донимает? Есть, понимаешь, хорошее народное средство. Возьми две горошины. Одну положи на зуб — другую засунь в задницу. И почаще меняй!

Люди в масках похабно заржали. Шофер смачно плюнул, и рванул дальше. Верткая машина скользнула по узкой аллее и выскочила в другие ворота. Покружив в лабиринте старых московских двориков, снова выпрыгнула на проезжую часть.

Водитель впервые повеселел:

— Верняк, Отто Карлович! Громко, но чисто.

— Давай, Олежка, на Кольцевую. Туда, где танковая колонна. Нам еще пятерых эвакуировать надо.

Потом как ни в чем не бывало, вновь обратился к Устинову:

— Евгений Иванович лучше других понимал зоологию этого путча. Взять ту же самую "гласность". Вроде, нет ни запретных тем, ни личностей, ни событий. Все дерьмо, копившееся веками, прилежно взболтали и выплеснули на страницы газет. Ан нет! Ни один, самый отъявленный борзописец и словом не обмолвился насчет покушения на Андропова. Это табу! Знают, что сделают с тем, кто даже случайно коснется подобной тематики. Да и невозможно правдиво ее рассекретить, не сорвав маски с тех, кто сейчас на коне. Да, так и не смог Векшин основательно подчистить этот зверинец. Но он успел сделать главное — отвести от вас подозрение и вашими же руками лишить заговорщиков головы...

Устинов внутренне покраснел. Но Отто Карлович этого не заметил. Нужно было менять тему. Поэтому Жорка спросил:

— Кстати, не знаете, что там, с семьей Векшина?

— Семьи, как таковой у Евгения Ивановича не было. Приемная дочь исчезла неизвестно куда, за день до его убийства. Нет ее ни в Питере, ни в Москве, ни среди неопознанных трупов. По косвенным данным, следы похожей на нее девушки теряются на территории одной из суверенных республик, которая по нашим прикидкам уже в недалеком будущем станет полностью независимой. А сын...

— Сын?!

— Да, у Векшина есть сын, ошибка молодости. Многие говорят, что он умеет читать мысли. Не слышали?

— Я сам это точно знаю.

— Именно за эту способность его так боялся и ненавидел Мушкетов. Вам лучше знать, что с Антоном произошло. Ведь это ваши люди так активно разрабатывали его в Мурманске. Заметьте, одновременно с покушением на Векшина и исчезновением его дочери.

— Но я не знал. Не мог даже предположить, что Антон — его сын!

— Евгений Иванович тоже до последнего думал, что этого никто никогда не узнает. Даже Центр. Как видите, он ошибался.

Широкая, всегда оживленная трасса, ведущая к кольцевой дороге, была в этот день полупуста. По мере продвижения вперед поток машин еще более редел. Последние километры микроавтобус преодолевал в полном одиночестве. Водитель увеличил скорость.

— Мне кажется, что Антон жив! — Устинов сам не заметил, что сказал это вслух.

Отто Карлович посчитал, что эти слова имеют отношение и к нему:

— Больше, чем жив! Он, как мне сейчас сообщили, крепко наследил в гостинице "Арктика". В общей сложности, больше десятка трупов. Это ж надо, какой засранец! Жаль, что на месте событий нет никого из наших спецов. Я бы вас просветил с вероятностью девяносто процентов, кто и зачем ликвидировал вашу группу захвата. Впрочем, теперь это уже не столь важно.

— Он что, за них отомстил? — поразился Устинов.

— Может за них, а может быть — за себя. Вас, майор, связывают с ним очень сложные отношения. Есть у меня для него информация, о которой Антон может и не догадываться. Вы постарайтесь его отыскать, и передать это на словах.

Тоннель под мостом, ведущим на объездную дорогу, был надежно заблокирован танками. У крутой насыпи о чем-то горячо спорили вооруженные люди в промасленных комбинезонах.

Водитель, повинуясь сигналу военного регулировщика, сдал на обочину и остановил микроавтобус. Все вышли из машины и дальше пошли пешком.

Объемные серые тучи, вторую неделю висящие над Москвой, все никак не могли разродиться осенним дождем. Наполненный мелкой сыростью ветер дышал резкой прохладой. После почти домашнего уюта автобусного салона, в тесноватом костюмчике было довольно зябко.

Отто Карлович вернулся к машине, достал из салона теплую кожаную куртку и теперь торопился обратно.

— Кажется, армия подключилась? — спросил Устинов шофера, кивая на бронетехнику. — Тогда еще поглядим!

— Одна Кантемировская дивизия, — неохотно ответил Олег, — и та, без боекомплекта. Не хватало еще стрелять в свой народ. Ведь большинство из тех, кто сегодня на улице, лет через пять осознают, что творят их руками...

— Для чего же тогда танки?

— Это единственный шанс выиграть время. Нужно успеть эвакуировать документацию и людей.

Отто Карлович несколько пообщался с танкистами, потом повернулся к Устинову:

— Возьмите, Георгий Романович, — сказал он, и протянул ему куртку. — Носите на здоровье! Все теперь в ваших руках.

Глава 16

В тени небольшого сквера я выждал последние три минуты. Наконец, из дверей ресторана вышел Мордан. Он стоял, как памятник на пьедестале из сбегающих вниз широких ступеней, нервно курил и посматривал на часы. Конспиратор хренов!

С максимально возможной скоростью я покинул свое убежище.

— Все тип-топ, — прошептал Сашка, пропуская меня вперед. И тут же прикрыл со спины. За спиной загремели многочисленные запоры.

Гоп-компания веселилась за служебным столом, на котором официантки обычно выписывают счета. Столик стоял очень удобно. Все рядом: кухня, раздаточная и узкий коридор с широкими амбразурами, граничащими с буфетом. А в конце коридора, направо — грузовой лифт, обслуживающий "выездные" буфеты на этажах гостиницы. Уставшие официантки отрабатывали "сверхурочные" — вежливо пили водку вместе с Лепилой и внимательно слушали его похабные песни:

"А девчонка-егоза

Ухватила его за

Золотистый, шелковистый,

Словно девичья коса-а..."

Художник был очень доволен жизнью. Что ж, заработал!

— Ключ от номера у тебя? — спросил я Мордана.

— Пока у Лепилы.

— Забери, а потом проводишь меня до служебного лифта.

Мы с Сашкой вышли на втором этаже.

— Этот воздух уже пахнет кровью, — сказал я ему, — а скоро запахнет ментовскими сапогами. Не дай Бог, кто-то в конторе прознает, что ты был со мной — легкой смерти не жди! Расстанемся здесь. Сходи, открой номер и оставь ключ в замке, изнутри. Уходить буду через окно. Все что нужно, предусмотри, а потом убегай. Хватай за загривок Лепилу и всех, кто меня здесь сегодня видел. Клофелина для баб не жалей. Им будет лучше, если проснуться не с теми, с кем сегодня ложились в постель.

Сашка затопал вниз по ступеням, а я направился к следующему лестничному пролету, подальше от шахты основных пассажирских лифтов. Там дверь была без стекла, она открывалась сравнительно тихо.

На верхние этажи лучше подниматься пешком. Время не экономят, если нужно подумать, сосредоточиться и настроить себя на обостренное восприятие мыслей извне.

Ключ от шикарного "люкса", который согласно строжайшей инструкции, давался на руки исключительно работникам Центра, был у меня в рукаве. В случае чего, его я использую в качестве кастета, а сделанный под дерево набалдашник — вместо гранаты.

Наверху хлопнула дверь. Зазвенело стекло. Я замер, прислушался. Кто-то, кажется, чертыхнулся, поднялся на пролет выше и снова шагнул в коридор. Наверное, пьяный. Теперь я продолжал восхождение, прижимаясь спиною к стене. Тишина все больше отдавала приторно-сладким запахом крови. Я сунул ключ в боковой карман, осторожно нагнулся и нащупал за шнуровкой ботинка заботливо отклетневанную рукоятку шкерочного ножа. Она привычно легла в ладонь.

В воздухе сталкивались и звенели обрывки человеческих мыслей. Кого-то душил похмельный кошмар, ему было тревожно и жутко. Где-то в районе девятого этажа снова раздался неясный шум. Кажется, там что-то тащили волоком. Часы показывали без четверти два. Через пару минут все стихло.

На седьмом этаже я остановился: обе створки стеклянных дверей, ведущие в коридор, были открыты, и надежно расклинены. Кто-то заботливо постарался. Не по мою ли грешную душу? Кажется, нет — отсюда наверх уходили две черных прерывистых линии, скорее всего, оставленных краями каучуковых каблуков.

Такую неудобную обувь конторские никогда не носили. Значит, это не наши. Впрочем, кто теперь "наши"? — Сашка Мордан? Тащили, скорее всего, покойника — раненых так не трелюют: будет орать. А эти все сделали тихо. Хоть и тяжеловат был, сердешный — следы надежные, четкие. И крови в нем было много, — думал я, глядя на небрежно затертые, бурые пятна.

Знакомая дверь была напротив и чуть слева. Доставая ключ, я был почему-то уверен, что никого из живых там уже не увижу.

Замок приглушенно плюхнул. Я толкнул дверь плечом и сразу же поскользнулся на мокром от крови пороге.

В прихожей было темно. Огромный холл освещался единственной лампочкой в разбитом плафоне настенного бра. Было тихо. В туалете мирно журчала вода. Здесь никто ни о чем не думал. Разумеется, кроме меня.

На временном всплеске я пересек зал. Заглянул во все три спальные комнаты. Кровати были заправлены, белье накрахмалено. Судя по всем признакам, новые жильцы еще ни разу не спали на них. В небольшом кабинете, что между спальнями, за столом, накрытом для ужина, тоже еще никто не сидел. Сигарет в этом меню не было, а жаль! Моя пачка давно опустела, а спросить пару штук у Мордана, я как-то не догадался. Обе пепельницы были чисты, как и ведро в прихожей. Даже окурком не разживешься!

Откуда же кровь на полу? Следов жестокой борьбы не наблюдалось нигде. За исключением настенного бра, все было цело и невредимо. Место среза на красном плафоне было покрыто тонким налетом пыли. Скорее всего, его повредили давно — кто-то очень неосторожно включил свет. Тогда все случилось в прихожей. Первыми здесь появились "гости". Они подобрали ключ под хитрый замок, или каким-то иным способом застали хозяев врасплох. А потом перебили всех из засады. Где же тогда трупы и есть ли среди них Жорка?

Три обезглавленных тела были свалены в ванну. Судя по вывернутым карманам и распотрошенной одежде, после смерти их очень тщательно обыскали. Трупное окоченение едва началось и лужицы крови на истоптанном кафеле еще не покрылись морщинистой пленкой. Когда я заходил в ресторан, они были еще живы — все три "героя-подводника", которых совсем недавно я так ненавидел. Их отсеченные головы были небрежно упакованы в полиэтиленовые пакеты, и свалены в раковину умывальника. Значит, за ними должны прийти. Ну, что ж, тогда мы подготовимся к этой встрече.

Я слегка ковырнул ножом краешек приметной кафельной плитки. Преодолевая сопротивление, потянул ее на себя. Крышка щелкнула и раскрылась. Я набрал на замке нужные цифры и снова захлопнул ее. Зеркало выдвинулось из стены ровно на десять секунд. В тайнике стоял мой старый знакомый — потертый коричневый кейс. Больше там ничего не было...

Давным-давно, будучи курсантом пятого курса питерской мореходки, я стоически нес вахту помощника дежурного по училищу. На другой стороне стола дремал капитан Замчалов, которого все почему-то звали "Леня Фантом". Его мощный кулак крепко сжимал граненый стакан с "Карабахским" вином. Стояла ранняя осень — пора приемных экзаменов. На проходную с разных концов страны стекались абитуриенты. Почти у каждого с собой "что-то было". От изъятого в процессе досмотров спиртного, прогибался пол КПП. И я без сожаления спаивал излишки своему непосредственному начальнику. И тут зазвонил телефон. Ну, конечно, что еще может быть срочное в этот поздний воскресный вечер?

— В "Крупской" наших бьют! — раздался задыхающийся голос нашего "старшинского прихвостня".

— Кого бьют? — решил уточнить я, уже догадавшись "кого". Чуть было не брякнул: "Так вам и надо!".

Трубка на том конце провода грохнулась обо что-то железное. С моей стороны в ней угадывались отдаленные, но хлесткие щелчки по "хлебалу". И тут я нарвался на трезвый взгляд дежурного офицера.

— Сказано тебе "наших"! Какая разница, кого лично? Пусть он дерьмо, но форма-то у всех одинакова? Созывай ребятишек. Я ничего не слышал. Находился в жилом корпусе и принимал увольнительные.

Вот тогда я и понял, что такое честь флага.

Коллег моего отца, усталых и обозленных, атаковали по подлому, со спины, когда они освобождались от верхней одежды.

Простите меня, братцы! Я пошарил в осиротевших карманах камуфлированных бушлатов и уже в ближайшем из них обнаружил початую пачку "Мальборо". Насколько я помню, этот сорт курил Стас. Я достал его сигарету, щелкнул его зажигалкой, вдохнул в себя легкий дым ароматного табака. И только теперь до меня дошло: а я ведь пришел сюда, чтобы его убить!

* * *

Я стоял в полутемной прихожей, перед запертой входной дверью и одну за другой курил сигареты Стаса. Мне было о чем подумать. Куда, например, подевался Жорка? Может, это его волокли на девятый этаж? Да нет, не похоже. Покойник слишком тяжел и обувка, опять же, не та. Может, он забронировал какой-то другой номер? — опять не страстается! Стол накрыт всего лишь на три персоны, а Георгий Романович никогда не отрывался от коллектива.

Как это скучно — ждать! Попробовать, что ли, позвонить в Питер? Нет, этому телефону я не мог доверять. Квадрат, помнится, намекнул, что он стоит на прослушке... Вот те раз! И как же я раньше не вспомнил этого?!

"Ты в этот номер не вздумай кого-нибудь привести, — сказал, Виктор Игнатьевич, когда я впервые здесь поселился, — пять минут не пройдет — нагрянут с облавой хлопчики из подвала. А краснеть за тебя опять же придется мне..."

Это что ж получается, под контролем весь номер?! Почему же тогда никто не услышал, что здесь произошло? Неужели даже Контора несется без руля и ветрил, и работает против своих? Впрочем, после того, что случилось с отцом, ничего нельзя исключить. А если не Контора, то кто? На прямое противодействие Центру могли пойти только очень компетентные и очень влиятельные люди. Кто они и какие цели преследуют, не имело сейчас ровно никакого значения. Как говорил дед, "пока что мы сами за себя".

Позднего посетителя я обнаружил заранее, по запаху его мыслей. Они пахли кровью. Пока человек топтался под дверью, я успел срисовать из его воображения несколько четких картинок и надежно настроился на свой временной максимум.

Все произошло медленно и лениво: долгий, разнесенный во времени рокот проворачиваемого ключа... ползущая в сторону дверь... большая синяя сумка в появляющемся нешироком проеме... Человек помнил, что пол прихожей в крови, он пытался перешагнуть застывшую лужу, чтобы не испачкать подошвы сапог.

Я убил его, как убивают муху — почти машинально: без злости, сердечных переживаний, без особых усилий. Просто взял и ударил в кадык напряженными пальцами правой руки. Бородатая голова отделилась от позвоночника, опрокинулась за спину и повисла на узкой полоске кожи, как небольшой рюкзачок. Он умер прежде, чем успел удивиться — смуглый кареглазый мужик в кожаной куртке, синих джинсах и черных сапогах "дутышах". Внешне он был очень похож на русского, но, судя по акценту, даже не славянин.

Его мозг еще продолжал жить и даже выдавать информацию: все мысли сомкнулась на пестром калейдоскопе предсмертных воспоминаний, сопровождавшихся словами на непонятном мне языке.

— Ариф! — кричала моложавая женщина на прожаренной солнцем горной тропе, — Ариф!

Так его, наверное, звали — Ариф.

Он еще и не начал падать, автоматически завершая последний обдуманный шаг. Ослепительно-белая кость позвоночника, мраморный срез мяса и мышц, увязший в грудине, аккуратный кружочек гортани — все это еще не было испачкано кровью.

Я подхватил его поперек талии. Нас догоняли заплутавшие во времени звуки: треск расползающейся под пальцами кожи, густой хруст деформированных ударом аорты, гортани, мышц и хрящей. Чуть раньше, чем он захотел упасть, позвоночник на срезе хрустнул, и зазвенел.

Пальцы саднило. Казалось, ладонь моей правой руки густо покрыта липким противным налетом. Затаскивая Арифа в ванну, я, вдруг, подумал: на временном максимуме эту голову можно было отрезать обычным листом бумаги.

Я бросил мертвое тело сверху, на общую кучу. Так, чтобы при обыске не испачкаться самому. Долго и тщательно мыл руки, вытер их о штаны. В зеркале, невинно взиравшем на душегубство, я вдруг увидел как из начинавшей вырастать гортани Арифа, вместе с выдохом вышли пары с первыми брызгами крови. Где-то рядом витала его душа.

Когда-то Ариф был левшой. Заточка сидела в левом его сапоге, а "Беретта" с глушителем — в кобуре под правым плечом. Я перевернул его тело на спину и обыскал. Ни бумажника, ни документов там не нашел. Две скомканных сотни, да тощая пачка долларов лежали в "нажопном" кармане. Не густо! Если я собираюсь зарабатывать на жизнь новым для себя ремеслом, при столь нищих уловах придется хорошо попотеть.

Запах крови становился насыщенней, нестерпимей. Пропустив это дело мимо внимания, я сдуру полез в нагрудный карман добротной итальянской рубашки. И, вроде, не зря — рука натолкнулась на плотный прямоугольник... и тут!!!

Кажется, в роду у Арифа кровь принято смывать кровью. И он это сделал столь энергично, что не только рука — весь правый рукав моей замшевой куртки покрылся дымящейся жижей, липкой и вонючей до тошноты. От неожиданности я втиснулся в привычные временные рамки. Не блевать же со скоростью пули? — раковину разнесешь.

Мой организм и горло Арифа издавали примерно одни и те же звуки. "Отстрелявшись", я с наивозможнейшим тщанием пробовал застирать рукав в холодной воде, но бросил это занятие когда окончательно понял, что бесполезно.

Впереди было много работы. Плотный кусочек картона нес в себе ценную информацию. Это была гостевая карта клиента гостиницы. Судя по номеру, указанному в ней, коллекционеры отрезанных голов жили этажом выше.

Я перебрал в памяти картинки из сознания убиенного и получил о номере общее представление. Стандартная четырехместка. Слева от прихожей санузел, направо душ. Там, кстати, ожидает эвакуации, спеленатое казенными одеялами и перевязанное веревками, мертвое тело их уважаемого товарища, которого, умирая уже, завалил Стас ножом НРС.

И тут зазвонил телефон. Почему, интересно, он молчал все это время? — в городе продолжается поисковая операция с привлечением сторонних подразделений. Все это требовало оперативного вмешательства и координации. Так что доклады с мест об изменяющейся обстановке должны были поступать много чаще. Как минимум — через каждые полчаса.

Я не стал разбираться: кто звонит и зачем звонит. То ли это осиротевшие бойцы соскучились по начальству, то ли подельники Арифа таким сложным образом торопили гонца? Впрочем, убрал я его достаточно оперативно — поводов для беспокойства у его товарищей по оружию возникнуть пока не должно.

Шкерочный нож и заточку я рассовал за шнуровки ботинок, а "Беретту" убрал в коричневый кейс — в рукопашном бою пистолет больше шумит, чем работает и будет только мешать. Испачканную кровью, синюю сумку Арифа я пинком отшвырнул в дальний угол прихожей. Прикурил последнюю сигарету, взял "пожитки" и выглянул в коридор.

Ключ, которым Ариф открывал номер, остался торчать снаружи. Я провернул его на два оборота, да так и оставил. Не стал даже стирать отпечатки пальцев: одним больше — одним меньше.

На лестничной клетке было пустынно и тихо. Черные полосы, оставленные каблуками "уважаемого человека", вели наверх, на восьмой этаж. Ворс ковровой дорожки мягко глушил шаги. Нужная дверь с номером 822 была чуть приоткрыта. За ней кипела дискуссия. Я спокойно вошел в прихожую, нажал на "собачку". Замок лязгнул, как затвор автомата. Но, хозяева, по-моему, этого не услышали.

Если память Арифу не изменяла, людей в этой четырехместке должно быть еще шестеро, не считая покойника. Но спорили они за десятерых. Судя по тому, что языком для общения был избран "великий могучий", здесь собрались "дети разных народов". Все они очень спешили. Еще бы! Нужно было "рвать когти", но задерживал их не только гонец с головами. Весь сыр-бор разгорелся вокруг мертвеца и планов его эвакуации.

Что делать, — спрашивали одни, — если работники гостиницы или милиция, или и те и другие, сделают попытку задержать их в вестибюле гостиницы с казенными одеялами, в которые упаковано тело уважаемого Хасана? Не лучше ли оставить его здесь?

Будем прорываться с оружием, не оставляя свидетелей, — предлагали другие. — Внизу ожидает машина. На подходе еще одна. Нужно только дождаться Арифа и отправить его за огневым подкреплением.

Третьи тоже считали, что нужно дождаться Арифа: пусть, мол, спустится вниз и попробует "кому надо" хорошо заплатить.

Шестерка им, что ли, этот Ариф? — я даже обиделся за него.

— Э-э, дорогой, кель манда! Что стоишь? — крикнул кто-то из них — заметил, наверное, шевеление за стеклами двери, ведущей в апартаменты.

Ну, что ж, здравствуйте!

Трое участников шумной дискуссии разместились за небольшим столом. Они играли в карты на деньги. Еще двое курили, лежа в кроватях. Шестой сидел в левом углу рядом с телефонной тумбой, забравшись с ногами в белых носках, на мягкое кресло. Это был бритый наголо бородач в широких шикарных штанах, переливающихся оттенками синего в волнах электрического света. На спинке кресла лежал его бордовый пиджак, а на коленях — небольшой автомат с массивным глушителем. Бородач контролировал вход. От него исходила основная угроза.

Реакция у него была потрясающей. Выучка тоже. Исправляя оплошность, бородач попытался упасть вперед-вниз, перехватить в движении автомат и еще в воздухе нажать на курок.

— Мамая кэру! — мысленно крикнул он.

Но я уже успел отодвинуться вправо, поставив между ним и собой бестолковых картежников. Они побросали карты и начали подниматься, но человек с автоматом все равно собрался стрелять.

Как в старом забытом сне, где я опрокидывал поленницу дров, моя правая рука резко выбросилась в его направлении, ладонью вперед. Бородач отшатнулся. Его, вместе с креслом, с силой швырнуло в оконный проем. Затрещала, ломаясь, деревянная рама, брызнули в стороны осколки стекла. Автомат отлетел в сторону.

Наверное, этот несчастный на какое-то время вырубился. Он никак не отреагировал на то, что верхняя, более-менее целая часть стекла, влекомая собственной тяжестью, сначала медленно, а потом все более ускоряясь, ринулась вниз. Как гильотина, она с беспощадным хрустом отделила беспокойную голову от его широченных плеч.

К тому, что было потом, лучше всего подошло бы вульгарное слово "мочить". Головы лопались, как перезрелые тыквы, прежде чем их носители успевали подняться на ноги и сообразить, что им сподручней делать: драться, или бежать. Я всех убивал, уже не боясь испачкаться. Одежда, руки, лицо и, даже, вспотевшие волосы — все было забрызгано вязким желе из крови, мяса и мозга.

Они умирали в счастливом неведении, думая, что за все в этой жизни ими уже заплачено. Нет, мужики, это только прелюдия. Я приду в этот номер еще не один раз — совершу временную петлю и приду, чтобы спросить за все. И пусть это будет не эталонное время, а новая вероятность, вы мне не просто расскажете, а хором споете: кто из вас побывал на квартире отца, куда подевалась Наташка, зачем вы отрезаете головы и, самое главное, кто за всем этим стоит. Споете, перебивая друг друга потому, что несколько раз умирать страшно.

Они еще не перестали думать, а я уже собирал трофеи. "Мамая кэру"... где-то я слышал это ругательство. Нужно будет спросить в следующий раз, что оно означает?

В прихожей под вешалкой я обнаружил вместительную синюю сумку. Точно такую же, как у Арифа. Покупали, наверное, в одном магазине. Я побросал в нее деньги, документы и весь боевой арсенал: два автомата, два пистолета "ТТ" и четыре "Беретты", патроны в обоймах и россыпью, заточки, ножи-стропорезы, пластиковую взрывчатку — потом разберемся. Чтобы освободить от ноши правую руку, сунул в сумку и свой дипломат. Ключ от машины и водительские права на имя Насреддина Рустамова спрятал в боковой карман сочащейся кровью куртки.

Уже на обратном пути я обо что-то споткнулся. В сердцах пнул ногой перевязанный бечевкою сверток, а из него, вдруг, посыпались деньги — пачки новеньких долларов в банковской упаковке. Сумку пришлось трамбовать ногами.

— Это сколько же нужно поймать рыбы, чтоб заработать такие деньги? — спросил я у тела Насреддина Рустамова.

Он, естественно промолчал.

Прощальным взглядом я окинул место побоища и обругал себя за излишнюю эмоциональность. То же самое можно бы сделать тише и гораздо быстрее.

Телефон хоть и упал, слава Богу, еще работал. Я позвонил на второй этаж. Никто не ответил. Наверное, Сашка послушался меня и ушел. Если так — вдвойне молодец.

По смежной стене номера уже колотили. На улице завывала сирена. Пора и честь знать — загостился. Я поднял с пола понравившийся мне "Калаш", подогнал ремень под правую руку и пнул ногой хлипкий замок.

Засады не было. Но этих двух я чуть не зашиб. Прямо под дверью, так и не решившись в нее постучать, что-то лопотала на своем языке парочка заспанных финнов. Мужик был в пижаме и ночном колпаке, а подруга его — в осеннем пальто, наброшенном на голое тело. Увидев мою свирепую рожу, мужик проглотил и язык, а дамочка плотней запахнула свое пальтецо и прикусила кулак.

— Ду ю спик инглиш? — спросил я и повел "калашом", — чешите отсюдова на хрен. Здесь больше никто не будет шуметь.

Их сразу не стало. Я прислушался, прозондировал окружающее пространство. По лестничной клетке поднимались бегом несколько человек. А зачем тебе так спешить, если ты не солдат? Впрочем, служивые были еще далеко, их агрессивные мысли были настроены на этаж ниже. Значит, как минимум, минуты четыре запишем себе в актив. Время нужно беречь — оно, как и я, устает.

Коридор безмолвствовал. Он был огромен и пуст. Если кто-то здесь сейчас и не спит, то больше всего опасается за надежность казенных дверей. Я беспрепятственно дошел до самого служебного лифта. Он откликнулся сразу: засветилась красная кнопка, кабина медленно поползла вверх. Где-то на этаже отчаянно верещали протрезвевшие финны:

— Мафия!

В коридор выскочили двое в военной форме. Рванулись ко мне, доставая на ходу пистолеты. Наверное, тоже пришли по кровавому следу.

— Стоять!!!

Опоздали, братишки. Скрипучая дверь отошла в сторону, кабина присела, качнулась и медленно поползла вниз.

Я выбрал третий этаж — хорошее число, три. Сбежал на пролет вниз, даже не представляя, куда приведет узкая служебная лестница. Ага! Все туда же! Вход в ресторан уже забран тяжелой решеткой, но слева от него, за невзрачной застекленной дверью, почему-то закрытой на ключ, ласкали мой взгляд таблички гостиничных номеров. Судя по ним, та самая, нужная мне, была где-то рядом.

Шум за спиной нарастал — сверху поджимали преследователи. Я вышиб преграду вместе с дверным косяком. Короткий рывок — и я дома. Все было, как договаривались: номер открыт, ключ — в замке изнутри. Я провернул его на два оборота, и в то же мгновение дверь содрогнулась под напором тяжелого тела.

— Беги, отморозок, беги, — ревел голос с той стороны, — только не вздумай сдаваться! Повинную не приму, убью при попытке к бегству. Кровь смывается только кровью. Что ж ты стоишь? — беги!

Окно было распахнуто настежь, выход на козырек искусно задрапирован тяжелыми шторами. На подоконнике красовалась чекушка. На горлышко с "бескозыркой", как рецепт на склянку с лекарством, была нанизана бумажка с каракулями. С чего это Сашка вздумал, вдруг, пошутить? Не читая, я сунул записку в карман, слегка приподнял штору и вырвался на скользкий загаженный козырек. Что только сюда не бросали! Хорошо, хоть никто не додумался сходить по большому.

Бутылку, на которой, скорее всего, остались отпечатки Мордана, я изо всех сил запустил в ночь. Где-то там позади, под прикладами автоматов, трещала казенная дверь.

На козырьке, как и во всем городе, хозяйкой была осень — златовласая леди с мерзким характером. Меня окатило струей холодной воды, льющейся с крыши. И я побежал, оставляя на память преследователям, следы своего грязного прошлого. В тусклом электрическом свете, вспыхнувшем в окне за спиной, они казались уж очень черными.

Длинный гостиничный козырек нависал над проезжею частью улицы. В эту собачью пору машин на ней уже не было. (Или еще не было?) Из зашторенных окон универсама "Волна" пробивался наружу мягкий "ночной" свет. Ниже меня, в каптерке, лежа на топчане, охранник смотрел телевизор.

Я выпустил всю обойму, целясь в экран:

— А ну, поднимайся, служивый!

Это был настоящий "Калаш", калибра 7,62. Стреляя с одной руки, в цель я попал со второй пули. Все остальные ушли "в молоко". Стрелять по окнам гостиницы я не рискнул. Там в каждом окне виднелись расплющенные носы. Пустой автомат, за ненадобностью, отшвырнул в сторону.

Прыгать пришлось в пузырящийся мутный поток, несущийся с краю дороги. Приземлился легко, как учили, но тяжеленная сумка, у которой некстати оборвалась одна ручка, отбросила меня в сторону. Я заскользил лицом по мокрому дорожному полотну. В ногах смачно захлюпало. Одежда — хоть выжимай. Холодная струйка скатилась по позвоночнику — брр!!!

Мне повезло. Все получилось вовремя и очень даже красиво. Над моей головой зажужжали, замяукали пули, смачно зацокали по асфальту. И падали они в то самое место, куда я должен был падать. Синие искры под фонтанчиками воды — никогда не видел такого!

— Эй, вы там, наверху, бросайте оружие!

Это крикнул разбуженный мною и очень рассерженный мент — охранник универсама. В развернувшейся спецоперации, он был явно не при делах, но, как лицо пострадавшее, имел полное право на сатисфакцию. Скорее всего, он спросонья решил, что это вооруженный грабеж и действовал по науке: маскируясь за выемкой центрального входа, выпустил несколько пуль в сторону козырька.

— Свои, твою мать! — заорали на него с верхотуры, но все-таки залегли.

— Свои сейчас по домам спят. А кому и "голубые" свои! — весело изгалялся "дубак". — Лежите, суки, не шевелясь! Я ведь на пятерку стреляю! — и выпустил еще несколько пуль.

Меня он, кажется, не заметил. Я уже прополз под железными перилами ограждения на сухой тротуар, скрытый под козырьком и побежал, насколько возможно, ускорив время. Но это уже у меня получалось довольно хреново. Устал я, выдохся. В конце квартала и вовсе присел на корточки.

Измотанный перегрузками организм, забастовал. Непослушное время ускользало из-под контроля, принимало свои, привычные очертания. Застывшие на дороге огни вдруг задвигались рваным пунктиром. Из глухого, протяжного ропота начинали рождаться полноценно различимые звуки.

— Где он? Куда побежал?!

За спиной кто-то тряс за грудки умирающего охранника "Универсама". Не повезло мужику — не на ту лошадку поставил.

Я тенью скользнул за угол молодежной кафешки. На другой стороне улицы, за высокой чугунной оградой, зарастал забвением и бурьяном стадион "Динамо". Через этот забор пару минут назад, я, кажется, хотел перепрыгнуть. Дорога навлево вела в небольшой тупичок, зато с другой стороны открывались очень широкие перспективы: перекресток за перекрестком. На ближайшем из них возвышался памятник Анатолию Бредову. Это герой Великой Отечественной, повторивший подвиг Матросова. Прикрывая левой ладонью матерящееся лицо, он занес для броска связку гранат. А целил морпех в шикарное здание Мурманского обкома КПСС. Наверное, из-за этого казуса местные зубоскалы нарекли эту картину архитектурным комплексом "Бредовая идея".

Шатаясь, я встал на ноги. Где-то здесь, на автостоянке, нужно искать голубую "восьмерку" бородача. Таких машин было две и стояли они метрах в тридцати друг от друга. Зеркальные стекла хладнокровно отражали неоновый свет реклам.

— Эй, ты! — из-за опустившегося стекла проклюнулась бородатая рожа и рука с тлеющей сигаретой. — Подойди-ка сюда!

Акцент был грузинский, с нажимом на гласные буквы. Ну, что тебе надо, кацо? — жил бы себе и жил! Возможно, ему показалась знакомой синяя сумка, или просто решил послушать свежего человека, пришедшего с той стороны.

Я сделал вид, что ничего не расслышал.

— Ты что, не понял? — повторил тот же голос с явной угрозой. — Не заставляй меня выходить из машины!

Сигарету в его руке сменило вороненое дуло ствола.

Я отправился прямо к нему, волоча по земле тяжелую сумку. Удивительно, мой нечеловеческий вид не вызвал у него подозрений. Во всяком случае, с оружием этот кацо обошелся очень уж вольно. Он почесал мушкой левую бровь.

В машине сидели еще четверо.

— Закурить не найдется? — спросил я довольно нагло.

— Дайте ему, — разрешил бородатый.

— Не в курсе, что там за шум и стрельба? — спросили из глубины салона, предварительно предъявив початую пачку "Бонда".

Я кивнул утвердительно: в курсе, мол. И еще раз спросил:

— Можно две?

— Можно, можно! — зачастили со всех сторон.

Я прикурил сигарету от окурка бородача, сделал две полноценных затяжки.

— Хасана убили, Ариф в засаду попал, — пояснил я, как можно спокойнее и спрятал в карман трофейную сигаретку. — Насреддин с джигитами прорывается с боем.

— А ты кто такой?

Предвосхищая этот вопрос, я с силой вырвал из набалдашника ключ и сунул тому, кто держал пистолет.

— Хасан перед смертью просил передать: в этом номере то, что вы ищите.

— Сэмсот дэвятнадцат, — вслух прочитал тот и передал "деревяшку" товарищам сзади. Потом перевел глаза на то место, где только что был я, — э-э-э, а где клуч?!

Если б они даже и знали, что передают из рук в руки гранату, оставшихся секунд им бы все равно не хватило, чтобы выскочить из машины. Зато я несся, как молодой, опять оседлав и пришпорив своенравное время. Когда их "восьмерку" начало множить на ноль, я не только преодолел нужные метры, но и надежно укрылся за постаментом памятника.

Шандарахнуло так, что Анатолий Бредов чуть не завершил свой роковой бросок.

Когда последние железяки упали на землю, я вернулся к машине Рустамова. Она была внешне цела. Ее всего лишь швырнуло на проезжую часть, развернуло поперек трассы и опрокинуло на бок.

Я поставил ее на колеса, вынул из сумки автомат Насреддина и бросил на сиденье рядом с собой. Надежный движок завелся с пол-оборота. Звезды со мной, а значит — вперед, в ночь.

На пересечении с Кольским проспектом в меня еще раз стреляли. Несколько пуль повредили стекло, обе фары, и левое зеркало. Я даже не шевельнулся.

Погоня почему-то запаздывала. Наверно, у Жорки, если он еще жив, уже не хватает сил на что-то масштабное. Да и облава перестает быть облавой, если волк уже шагнул за флажки. Ночь и скорость. Скорость и ночь.

Вдруг, впереди меня, прямо на "встречке" ожила серая тень. Прямо в глаза, с разворота, хлестанули мощные галогенки. Я вывернул руль в сторону, до предела выжал педаль тормоза и несколько раз отработал рулем, стремясь удержаться на мокрой дороге — не расслабляйся! Но "восьмеркам" в эту ночь не везло. Срезав два молодых деревца, раненая машина вылетела с края обочины и, уже погасив инерцию, влипла боком в каменное крыльцо какого-то магазина.

Я потянулся за автоматом, но встречный автомобиль и не думал некуда ехать. Он продолжал спокойно стоять, там же, где и возник и, время от времени, придавливал дальним светом пространство за моею спиной.

Е-мое, да это же красный "Опель-рекорд"! За рулем спокойно курит Мордан, рядом хохочет пьяный Лепила:

А девчонка — егоза

Ухватила его за-а...

Дать бы им по башке!

— Ты что, не читал записку? — удивился Мордан, выходя из машины. — Ого, автомат? — мне такой надо! Ну, ты даешь! Тачку-то где урвал?

— Тачку? — переспросил я, отнимая у него сигарету, — тачку я хотел тебе подарить. Извини — не довез.

— А я еще в гостинице думаю: надо линять, такой шум...

— Шум говоришь? — переспросил я бездумно, обжигая губы о плавящийся фильтр. — Мог бы и догадаться, что это я возвращаюсь.

Из-за спины Мордана появился силуэт человека. Он приближался ко мне, раскачиваясь из стороны в сторону. Так прихрамывал только отец. Не веря глазам, я всматривался в знакомые очертания.

— Антон, ты сегодня себя очень нехорошо вел. Как я тебя зову, если ты ведешь себя хорошо?

— Антон, Антошка, сынок, — сказал я своей памяти и добавил с мольбой, — не исчезай! Я столько людей убил сегодня... из-за тебя.

— А как я тебя зову, если ты ведешь себя плохо?! — заревела, вдруг, тень голосом артиста Высоцкого.

— Если плохо, тогда на "вы", — прошептал я, в надежде на чудо.

— Как "на вы"? — хрипло спросил отец, обнимая меня за плечи.

Боже мой, как же он постарел! Неужели в этих глазах есть место для слез?

— Выблядок, — прошептал я и тоже заплакал.

Конец первой части.

Часть вторая

Час волка

От автора:

Час волка — это шестьдесят минут до рассвета, когда стираются грани между черным и белым, а преданность перетекает в предательство. Затаись, если ты слаб; не подставляй спину, если ты силен, но неповоротлив; уповай на удачу, если ты одинок! Это миг торжества, запойное пиршество агрессивного серого цвета — время большой крови и жирной добычи.

Глава 17

Я возник ниоткуда. Чей-то голос, сильный и властный явственно произнес: "Встань и иди. Это теперь твое время".

Я честно пытался подняться на ноги, но очень неловко упал, и больно ударился раненым боком. Мир отозвался обилием звуков и ощущений: холод, боль, тошнота, привкус крови во рту. А всего лишь секунду назад все сущее в нем было втиснуто в крупицу небытия. Где я? Зачем очутился здесь?

На пепельном небе остатки луны... тонкая полоска рассвета... деревья, кусты, островки талого снега...

— Встань и иди!!!

Голос еще звучал в глубине моего сознания. Он призывал к какому-то действию. Я хотел кое-то уточнить, но вдруг обнаружил, что смысл только что сказанного протек сквозь меня, как вода сквозь дырявое решето. Я больше не помнил, не понимал ни единого слова. И не было языка, на котором я мог о чем-то спросить, или хотя бы подумать.

Земля закружилась, вырвалась из-под ног. Я снова упал и потерял сознание...

* * *

Вот уже вторую неделю Васька-стажер примерял на себя паленую шкуру мента. Получалось не хуже чем у людей: в кармане зашевелилась копейка. На фоне унылых будней Высшей школы милиции, жизнь закипела, расцветилась новыми красками. И все б ничего, да очень мешал один недостаток. (Доктор сказал, что это не энурез, а так... стойкое недержание). Стоило хлопнуть баночку "Клинского", и начиналось оно. Как сейчас, в самый неподходящий момент.

"Тридцать первый, на базу!" — передали по рации. Это значит, "план перехват" опять завершился ничем.

— Я это... на пару минут...

Старший группы ничего не сказал, укоризненно покачал головой.

По старой, гражданской привычке, будущий мент углубился в кусты. Выбрав местечко, свободное от сугробов, приступил к облегчению. Но, где-то в конце процесса, бесконтрольный поток устремился в штаны — ни себе хрена! — метрах в полутора от него, прямо в грязи, лежал человек.

Незнакомец истекал кровью, еле дышал и угрозы в себе не таил. Тем не менее, Васька вздрогнул, взвизгнул, как сопливый пацан и только потом, от души, матерно выругался. Он готов был поклясться, что пару секунд назад здесь никого не было.

— А ну, предъяви документы, мать твою, перемать!!!

За спиной затопали сапоги, щелкнул предохранитель "Макарова". Братья-менты поспешили на помощь, тяжело задышали в затылок. Вид неподвижного тела у комля старой березы, никого из коллег почему-то не впечатлил.

— А я, блин, хотел уже бутылку перцовки купить и к жинке родной, под ватное одеяло, — огорчился сержант Прибытко, — да, видно, опять не судьба! А с "клиентом" все ясно: типичный бомжара. Ох, крепко ж ему досталось! Наверное, скинхеды повеселились.

— Будь моя воля, я б и тебя так же отделал, — свирепо вращая зрачками, рыкнул Лежава — огненно-рыжий прапор, утверждавший, что он чистокровный грузин. — И сам обоссался, и людей переполошил. Слышь, дя Петь, может, ну его в баню? Бомж — он и в Африке бомж — заживет, как на том Барбосе...

Сказать, или не сказать? — тоскливо подумал Васька.

Дядя Петя Щербак, засидевшийся в лейтенантах по причине "хронической вредности", принял к сведению оба мнения, но с выводом не спешил. Что-то в общей картине ему не понравилось. Он еще раз окинул поляну долгим, критическим взглядом.

Первое и, пожалуй, самое главное, что резко бросалось в глаза — это одежда. Потерпевший был облачен (иного слова не скажешь) не только не по сезону, но (как бы точнее выразиться) — не по столетию. Он больше напоминал бравого лесного разбойника из фильма про Робин-Гуда, чем старого доброго "таракана разумного" — обитателя подвалов, вокзалов, свалок и чердаков.

То ли куртка, то ли камзол из темного бархата, странного покроя штаны — короткие, до колен. Весь этот "реквизит" был обильно выпачкан грязью, и кем-то разодран в широкие лоскуты. Из правого бока, сквозь пальцы зажавшей его руки, на землю сочилась кровь. Остатки щегольских сапог некогда красного цвета, были разбиты в ухналь и отброшены в сторону.

Сам потерпевший этого сделать не мог. Он лежал на спине, поджав под себя босые ступни. Густая проседь в свалявшихся крупных кудрях, усы запорожского образца, широкие плечи, мощная, бычья шея. Из-под черных густых ресниц тоскливый взгляд волчьего, зеленого цвета...

— Судя по характеру раны и цвету лица, крови должно было вытечь достаточно много. Значит, "Артиста" убивали не здесь, — под нос, но довольно громко произнес дядя Петя, сам того не заметив, что размышляет вслух.

— А где же тогда? — невинно спросил Лежава.

Прибытко не выдержал, прыснул, а Васька-стажер благоразумно решил промолчать.

— Где-где? — в Караганде! — вспылил лейтенант, — дядя Петя знал за собой такой недостаток: не думать, что говоришь, а говорить, что думаешь. Он даже хотел от него избавляться, но руки не доходили, — тебе-то какая разница? Разберутся, кому положено! Звони, давай, в "скорую", вызывай "луноход" с операми. Наше дело сейчас — человека спасать. Даст Бог, оклемается — подарит студенту абонемент, как минимум, на полгода.

Он с самого начала почему-то решил, что потерпевший — актер.

* * *

Я спал, как пожарник, несколько суток подряд. Давил распроклятый диван со всей пролетарской ненавистью. Картинки и сцены из чьей-то чужой жизни воспринимались настолько реально, что я во сне замерзал, уставал, истекал кровью и, даже, ходил по малой нужде. Я вживался во все персонажи, впитывал их подноготную, привычки и недостатки. В шкуре смешливого Прибытко, очень хотелось выпить, а в образе дяди Пети, у меня почему-то болел коренной зуб.

Это выматывало настолько, что я почти просыпался. И тогда организм припухал в сладкой, расслабленной полудреме — восстанавливал силы.

В реальном мире пахло осенью и свежими яблоками. И это единственное, чему я не переставал удивляться. Все остальное ушло сквозняком, оставив в сознании несколько легких зарубок: приходили какие-то люди — топали сапожищами у порога, в комнате накрывались столы, звенели стаканы. Наверное, здесь что-то пили, чем-то закусывали...

А еще, от зари до зари монотонно бубнил телевизор. Крутили "Жизнь Клима Самгина" по Горькому. Но крутили как-то по-скотски: повторяли каждую серию четыре раза на дню.

— Вконец телевидение обнищало, — бубнил иногда незнакомый голос, — на экране, как в жизни, сплошная серость!

Меня тоже приглашали к столу: обливали водой, совали под нос ватку с нашатырем... в общем — будили. Когда я был "в образе", не реагировал даже на нашатырь, а когда "собирался с силами" — тут уж, по обстоятельствам: Мордана я сразу же посылал и лягал пяткой, а отцу говорил, что "буду через десять минут".

Потом на меня махнули рукой. Что без толку суетиться? Район очень даже спокойный, если судить с точки зрения безопасности. Здесь все на виду. Может, знаете? — между Колой и Мурманском есть небольшой деревянный поселок — ровесник стахановского движения. Там, от широкой трассы и до самого пивзавода — сплошные террасы по склону, на них притулились крохотные домишки, вросшие в землю от старости. Из удобств — одно электричество.

Большей частью жилье безнадежно пустует. Но не так, чтоб совсем без хозяйского глаза. Все как положено: заборчики, огородики, поленницы дров у сортиров и, даже, собачьи будки. Жили люди и здесь. Трудились, старались на промысле, рожали детей и, наверное, были счастливы. Теперь же, разъехались кто куда, в поисках лучшей доли. Остались одни неудачники, да те, на кого навалилась нужда. Впрочем, случались и новые собственники. Если, вдруг, повезет, и ты разыщешь владельца, жилье здесь можно приобрести за очень смешные деньги. Большей частью оно аварийное, но под снос не идет. Во-первых, частная собственность, а во-вторых, на таком неудобном месте все равно ничего путного не построишь.

Дом, в котором я "припухал", в складчину купили армяне. Подпол в нем сухой и вместительный — они там хранят яблоки. Ждут Нового года и настоящую, хорошую цену. А поскольку Сашка Мордан "крышует", вся ответственность за сохранность товара — на нем.

Яблоки... про них я сразу же и спросил, после того, как почти проснулся.

— Ты, я вижу, офонарел! — взвился Мордан, продолжая трясти меня за грудки, — какие могут быть яблоки, если менты со шмоном нагрянули?! Слышишь, в калитку стучат?

— Вот гады, поспать не дают, — сказал я, имея в виду самого Мордана, — А менты... не такие они плохие, особенно дядя Петя. Можно сказать, человека спасли...

В моем параллельном мире я был еще судмедэкспертом, еще не решившим, как поступить с найденным раритетом.

— Вот они тебя щас спасут... дубиналом по кумполу! — не унимался Мордан. Он схватил меня "под микитки" и куда-то тащил волоком. — Ныряй скорее в подвал, заройся, как мышь, и нишкни!

Кажется, впервые на моей памяти, Сашка был столь скорострелен в изложении своих мыслей. Всю эту тираду он выпалил в шесть секунд. Причем, столь убедительно, что я окончательно "выплыл":

— Ты не видел моих ботинок?

Вопрос был по делу, но прозвучал он, скорее всего, не во время. Сашка подумал, что я до сих пор "дуркую". Он, за малым, не выпрыгнул из штанов, и довольно невежливо сбросил меня в подвал.

— Кого они ищут, меня или Хафа? — спросил я, приземлившись на кучу соломы. Спросил, дабы показать, что уже контролирую ситуацию.

Мордан не "врубился":

— Им-то какая... разница, — раздельно сказал он, запуская в меня, по очереди, оба моих ботинка, — гребут всех подряд. Кота с его хлопцами ночью еще сборкали, а утром, по холодку — Грека и Шлеп-ногу. Теперь, стало быть, мой черед. Да ты тут еще тут, на диване попердываешь, в качестве ценного приза...

"Незваные гости" уже не скрывали своего нетерпения. Калитку они миновали через забор и теперь колотили в дверь.

Крышка подвала захлопнулась, снова открылась и мне на голову упали мои носки. Во избежание излишнего шума, я промолчал.

Весь подпол, почти под завязку, был щедро усыпан праздничным новогодним товаром. Каждый яблочный сорт огорожен и заботливо укутан соломой. Излишки ее были свалены сразу под люком. Если глянуть по вертикали, под тем самым местом, где я только что спал.

Акустика в доме была изумительной. Наверху прогибалась дверь, звенело окно.

— Вот сволочи, поспать не дают! — Мордан обозначил себя примерно моими словами. — Кого там еще принесло, так вашу, растак?!

— Откройте, милиция!

Стандартная фраза. Только голос того, кто ее произнес, не сулил ничего хорошего.

— Ладненько, открываю. — В Сашкином настроении чувствовался не меньший кураж.

Не успел старинный кованый крюк покинуть проушину, дверь вынесло молодецким плечом. Судя по голосам, ментов было четверо:

— Лежать! — раздалось на все голоса. — Не двигаться! Руки за голову!

Половицы ощутимо присели под натиском негабаритных тел. В комнате что-то упало и покатилось. Я невольно поежился: за шиворот просыпался мелкий мусор.

— Оп-пачки светы, Мордоворот! — раздался ликующий голос. — Никак, приуныл? Давно я об твою поганую рожу ботинки не вытирал!

Провоцирует, гад, — мысленно констатировал я, — аккуратно подводит Сашку под срок. Знает, что Мордан ни за что не смолчит и обязательно отмахнется. Блин, точно!

Хлюп! Хлюп! — падение тела и язвительный смех Мордана:

— Что ж ты прилег, доходяга, водочки перепил?

Здесь тоже становится интересно! Не хуже, чем в параллельной реальности.

Товарищи "доходяги" дружно взмахнули дубинками. А зря: потолок в этом доме тоже "играет за наших". С треском рассыпалась стеклянная люстра, под ней что-то пыхнуло, и света не стало.

Бой наверху постепенно перешел в партер. Рычащая "куча мала" каталась по крышке люка и отчаянно материлась.

Даже мне перепало адреналина. Я уже не клевал носом, а с азартом болел за Сашку. Можно было, улучив момент, выскользнуть из убежища, а далее — по обстоятельствам: или помочь Мордану в его справедливой борьбе, или уйти по-английски. Но больно уж в развинченном состоянии я сейчас находился. А еще оставалась целая куча вопросов, ответы на которые, мне хотелось бы получить.

Вот, гадом буду, происходит что-то не то! Почему, например, Сашку ищут именно здесь? Куда подевались его "торпеды"? Как получилось, что он остался в доме один? И, самое главное, где отец? Наворотил кучу ошибок и смылся? Нет, это на него не похоже. А может, все так и задумано, но зачем? Мордан, наверное, знает...

Я попробовал пошарить у него в голове... и сломался. Голова закружилась, пространство окуталось облаком синего цвета. Это все, что я успел запомнить, рухнув на кучу соломы.

— А-а-а! — донеслось издалека, как будто с вершины далекой горы, — а-а-а, — все ближе и ближе...

Пространство сомкнулось, округлилось и вытянулось, обрело раскрытую дверь, натянутый фал с карабином, человека в нешироком проеме. Это был салон самолета.

— Четвертый пошел!

Человек обернулся, небрежно махнул рукой и ринулся за борт. Я узнал его. Это был тот, чье разбитое тело нашел Васька-стажер на окраине леса. Раздувающиеся ноздри, грубость черт на обветренном красном лице, опахала длинных ресниц, в зеленого цвета, широко раскрытых глазах, дрожат искорки смеха.

Это он, или я?

Тонкая шпилька вырвалась из карманчика на боку парашютной сумки, упала на резиновый коврик. Прибор-автомат, включился и начал отсчитывать секунды задержки.

И тут что-то произошло. Высотомер на "запаске" давно показал, что время раскрытия подошло, а человек продолжал падать. Он матюгнулся, наотмашь рванул вытяжное кольцо.

Купол вышел с большим опозданием, был скомкан и перехлестнут.

— Нужно было самому перебрать, — хмыкнул парашютист без малейшей паники в голосе.

Я считывал мысли недавнего "потерпевшего" и не мог сопоставить эту реальность со своими ночными кошмарами. Что-то не складывалось. И дело не только в одежде, прическе, ландшафте под крылом самолета. По своему воспитанию, интеллекту и внутреннему настрою, это был другой человек. Очень похожий, но совершенно другой.

Правой рукой он дернул скобу "запаски". Последовал резкий хлопок, и тело его ощутило твердую упругость ремней.

Так вот почему я здесь! Если верить внутренней убежденности, этот человек должен сейчас погибнуть.

Я хотел, но не мог этому помешать: белый атласный купол, не успев наполниться до конца, начал стремительно вянуть.

Он еще улыбался, увидев разворачивающийся над головой шелк, но тотчас же, понял все. Горизонт застилала земля. На ней проплешины снега. Картина смазалась, пришла во вращение и стремительно двинулась на него.

Купола, перехлестнувшиеся над головой, немного замедляли скорость его падения. Несмотря на мизерность шансов, человек продолжал бороться. Вниз полетел автомат, запасные обоймы, нож "стропорез"...

Снять разгрузку он не успел — не хватило времени.

— Ну, вот, Никита, отбедовался, — последняя мысль, последняя вспышка разбитого разума...

Вероятность дрогнула, подернулась рябью и пошла на излом, отражением в кривом вогнутом зеркале. Мир наполнился запахом яблок и звуками потасовки. Во мне, пережившем смерть и возвращенном издалека, замелькали, запрыгали мысли Мордана.

Сашка был поставлен в тупик. "Бросаясь под танк", он не мог даже предположить, что ему так крепко достанется. Хотелось и душу потешить и доброе дело свершить: измотать и озлобить ментов, чтобы на финише осталась у них только радость победы, а на тотальный обыск не хватило ни сил, ни желания. Возможно, так бы все и случилось, но фокус со светом внес в его планы серьезные коррективы. Боксер не приучен драться вслепую, тем более — в положении лежа. А ребята из внутренних органов в этом деле съели собаку: махали дубинками за себя и за того парня, как крепостные крестьяне на сенокосе. И целили, главное, прямо туда, откуда несло неистребимым пивным духом. Попадали, естественно, прямо в Сашку.

— А ну, прекратить самосуд! Всем встать, предъявить документы! — властный окрик, как глас господень, попробуй не подчинись!

Даже я, "в едином порыве", ткнулся головой в половицы. Руки сами скользнули вниз, в положение "смир-р-на!!!"

Но менты видали и не таковских:

— Пош-шел ты! — внятно сказал натруженный, сдавленный голос.

В дом ворвались еще несколько человек. По стенкам зашарили лучи карманных фонариков. Сквозь щели в полу проступили полоски света.

— Вы находитесь в зоне спецоперации КГБ! В случае неповиновения, буду вынужден применить спецсредства, — кажется, это сказал отец.

Персонажи и действо переместились во двор — там светлей. Первым вынесли "доходягу". Оттуда в подвал доносились обрывки фраз. Все остальное глушили тяжкие вздохи Мордана. Он тихо страдал над моей головой.

Ребята из внутренних органов по-прежнему жаждали крови. Еще бы! Их оторвали от любимого дела, да в самый интересный момент. Сначала они качали права, потом, по инерции, матерились. Лишь в самом конце, вяло оправдывались. Их погрузили в машину и отправили восвояси.

У калитки отец сердечно прощался с кем-то из кагэбэшников. Стало намного тише. Воздух наполнили мирные звуки: гудок тепловоза, перестук вагонных колес. Черт побери, как давно я не ездил на поезде!

Как он меня достал, этот навязчивый сон! — думал я, закрывая крышку подвала, — вымотался так, будто не спал, а вагон кирпичей разгрузил! И внешность, и внутренний мир потерпевшего навсегда отпечаталась в памяти: такого ни с кем не спутаешь. Ведь я пережевывал эту странную вероятность с разных позиций и точек зрения. Нет, слишком уж все натурально, полный эффект присутствия!

О последнем кошмаре вообще вспоминать не хотелось. Наверное, неспроста я увидел гибель Никиты.

— Проснулся? — сердито спросил Мордан. Не дождавшись ответа, встал, демонстративно ушел на кухню. Наверное, морду отмачивать.

— Проснулся! — сказал я его широкой спине и тщательно ощупал диван, — подумаешь, цаца! Обидели мальчика...

Поверхность была сухой. А ведь во сне я два, или три раза сходил по малой нужде. Получается что?

Думалось плохо. Жалкие крохи адреналина, державшие меня на плаву, ушли, как вода в песок. Нахлынуло сладостное оцепенение. Сонные мысли шатались по вязким извилинам мозга, спотыкались и падали. Наверное, я уснул. Потому, что не слышал, как в дом вернулся отец. Он долго возился с электропроводкой, потом принялся за меня.

— Нет, это никуда не годится! — ворчал он, отсчитывая биения моего пульса. — Александр Сергеевич, вскипятите, пожалуйста, шприц!

— Угу! — с готовностью хрюкнул Мордан, потирая руки.

— Не надо укола, я сейчас встану, — успел прошептать я, прежде чем снова вернуться в ту же самую вероятность...

* * *

Человек (а тем более — криминалист), часто видящий смерть в самых скверных ее проявлениях, поневоле становится циником. Покойники, пострадавшие — все для него на одно лицо. Инспектор Десятерик укладывал чемоданчик, напевая под нос фривольный мотив. Терпила был без сознания. Чувствовалось, что он угасал, но меньше всего его состояние можно было назвать беспомощным — не поворачивался язык. Этот мужик был хорошо сложен: строен, широкоплеч. Росточком немного не вышел, но, зато, какая натура! На грубом лице — огромный орлиный нос с высокими крыльями, пышные брови, большие усы...

В свободное от должности время, Герман Ефимович мнил себя антикваром и умел ценить красоту. Вдали от российских столиц, в сибирской глубинке, раритеты наживаются трудно. Была у него совсем небольшая коллекция: пара-тройка довольно приличных икон, четыре картины "на перспективу", дюжина самоваров да несколько бронзовых безделушек. А что за коллекция без жемчужины?

Он еще раз взглянул на изящную безделушку, найденную на месте предполагаемого побоища. Вещица была действительно знатная: ажурный венок тонкой работы с цветами из серебра и фаянса. Что с ней делать, коллекционер пока не решил, но "подальше от глаз", временно убрал в карман пиджака.

Вокруг потерпевшего суетились врачи: тащили носилки, капельницу. Инспектор схватил за рукав пробегавшего мимо фельдшера "скорой". Да так, что того развернуло и занесло. Бедняга забился, запричитал, испуганно замахал белыми крыльями:

— Отстань, Ефимыч, не доставай, чес-слово, некогда!

— Вот те раз! Неужто все настолько хреново?

— Если бы раньше поспели, хотя бы на полчаса. А так? — семь километров по скользкой, разбитой дороге, — фельдшер покачал головой. — Слишком больная потеря крови. Боюсь, что не довезем.

— Ты это брось, Петрович, и не таких ведь, вытаскивал!

Петрович тихо страдал с похмелья, но виду не подавал. В такие минуты бывал он особенно набожен:

— Я что? — безымянный перст в руках Божьих. Да, и куда такого везти? — ни документов, ни полиса...

— А ты его сразу в платный стационар. Если что, скажешь там, что я заплачу.

Петрович удивленно вскинул глаза:

— А если у персонала возникнут вопросы, неровен час, звякнут в прокуратуру?

— Вопросы? Я что-то не понял, ты это о чем?

— О потерпевшем. Его ведь, не в первый раз убивают: все тело в рубцах и шрамах. Тебе это не кажется странным?

— Мне много чего кажется, и Лежаве, и дяде Пете. Но разве кто-то из нас хочет прослыть сумасшедшим?

— Ну-ну...

Никита Петрович с сомнением покачал головой. На этой земле он прожил достаточно долго и помнил те времена, когда ходили по улицам живые герои гражданской войны. Кто видел, тот никогда не забудет, как выглядит настоящий сабельный шрам...

* * *

— Ну-ну, — повторил я.

— С тобой все в порядке? — с тревогой спросил отец.

Я слышал его, но все еще пребывал в иных временных рамках.

— Черт знает что! — проворчал он, нарезая круги по комнате. Для тех, кто его знал, это всегда означало высшую степень неудовольствия шефа.

— Ты, кажется, что-то спросил? — с трудом просипел я, еле разжав пересохшие губы. — Вроде не пил ничего, а трубы горят, как с похмелья.

— На, прибодрись, — отозвался Мордан, с готовностью открывая бутылочку пива, — свежачок, от утренней смены. Дуй из ствола, так вкуснее!

Пиво действительно было в меру холодным и очень вкусным.

— Мы тут тебе одну хренотень кололи, — просветил меня Сашка, — какой-то мощнейший транквилизатор. Другой бы птицей летал, да подпрыгивал, а ты только громче храпел. Отсюда и сушнячок.

— "Сандал", — подтвердил отец, — новая экспериментальная разработка. Ты опять выпадал из реальности, как тогда, после Биская. Ума не приложу, почему?

— И теперь, и тогда я отнял чужие жизни. Наверное, не был должен, — озвучил я первое, что стукнуло в голову. — Хранитель должен хранить, а не разрушать. Других объяснений не нахожу.

Мордан хмыкнул. Шеф свирепо посмотрел на него и чуть не споткнулся. Тот понял его без слов:

— Ладно, пока суть, да дело, смотаюсь-ка я в разливочный цех. На меня там уже и пропуск оформили.

Лишь после того, как за Сашкой захлопнулась дверь, я рассказал отцу о своих навязчивых сновидениях. В качестве доказательства, показал сухую поверхность дивана и озвучил другую версию:

— Мне кажется, нужно готовиться к встрече с этим артистом. Без меня он здесь пропадет. Опять же, Никита... не дает мне покоя этот Никита! Просто похож, или...

Отец долго молчал, взвесил "за" и "против", и выдал свое резюме:

— Честно сказать, и то и другое из области хреновой фантастики. Но нет ничего третьего, что можно принять за основу. И вообще, с каких это пор у тебя появилась дурная привычка людей убивать?

— С тех пор, как убили тебя.

— Ах да, — спохватился он, — ты же не знал...

И тут, впервые за много лет, мне стало его бесконечно жалко. До слез, до сердечных спазм. Сдал старикан, осунулся, поседел. Глубже стала сетка морщин в уголках беспокойных глаз. Он даже не в силах скрывать свою хромоту. И это всесильный шеф, Евгений Иванович Векшин — человек-легенда. Что за кручина гложет его в последнее время? — честно признаться, не знаю. Во мне его кровь, поэтому я никогда не читал его мыслей, считая это чуть ли ни святотатством.

— Я должен уехать, Антон, — внезапно сказал отец, — не хочу оставлять тебя одного, но я должен.

— Как скоро?

— Сегодня. Идеальный вариант — прямо сейчас. Слишком многие знают, что мы с тобой живы и было бы неразумно подставляться, как двойная мишень. Хочу засветиться где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. Но это всего лишь одна из причин.

— Контора?

Отец резко остановился, присел на диван.

— Нет, — сказал он свистящим шепотом, — конторе, как таковой, ты больше не нужен. Опасайся чекистов, особенно мурманских. У них на твой счет приказ, который уже никто не отменит.

— Кто ж это так сурово распорядился?

— Деньги.

Я оставил его ответ без последствий и потянулся за пивом. На сердце лежал противный тошнотворный комок. Как в детстве, перед хорошей дракой. Мысли были тоже не самые светлые.

Люди, чего вы хотите больше всего? Не знаете? — какие же вы счастливые! А я — всего ничего: жить, просто жить. Чтобы все, как у вас: каждый день ходить на работу, скандалить с женой, детишек растить, рассуждать о политике, рассказывать пошлые анекдоты. Да вот, что-то не получается. Гонят меня, как волка — окружили флажками, обставили вешками: "Ату его, суку!"

— Значит, чекисты, — я поставил пустую бутылку в общую кучу и закурил, — случайно не те, что Мордана спасли от милиции? И еще... ты не мог бы сказать, почему вдруг контора так резко ко мне охладела? То землю грызет из под пяток, а то, вдруг, "больше не нужен"?

— Может быть, ты до конца не понял, — отец, вдруг, остановился, присел на диван и отнял у меня сигарету, — и страна, и любая организация в ней, и даже контора — это больше не монолит. Наша структура всегда была над государством. Со смертью Мушкетова это всплыло и больно ударило по самолюбию существующей власти. Все имеющиеся ресурсы брошены на борьбу с ней, или, как сейчас говорят, "с пережитками проклятого тоталитаризма". В условиях полураспада эти ресурсы неисчерпаемы. В общем, нет больше конторы. Есть люди, есть группы людей, которые вынуждены не служить, не работать, а бороться за существование. Единственное доступное средство в этой борьбе — это информация, конвертируемая в валюту. У кого больше доступа — у того больше денег. Успокойся, прими за данность: как товар, ты уже продан.

На крыльце загремело, затопало, и в комнату ввалился Мордан с огромной канистрой наперевес.

— Ну, блин, дела! — заявил он с порога. — Мы, братцы мои, теперь, как народные депутаты, под надежной охраной. Лично меня туда и сюда сопровождали трое. Даже пиво помогли донести.

— У тебя все? ─ сурово спросил шеф.

Сашка сник и покорно поплелся на кухню.

— О мурманских чекистах я уже говорил, — продолжил отец, — другие посредники мне пока не известны. Но во всех случаях покупатель один и тот же — небезызвестный тебе Эрик Пичман.

— Резидент ЦРУ в Алжире?

— Выше бери. Он теперь второй секретарь совбеза, советник Клинтона по вопросам восточного блока. Есть у него и собственный бизнес — небольшая научная лаборатория с очень большим бюджетом, финансируемая Пентагоном. Они изучают психику человека, различные аномалии, прочую ерунду. Эрик считает, что ты там лишним не будешь. Как человек практичный, он лучше других понимает, что ты и Наталья это два моих слабых звена. Метод старинный и безотказный — посредством детей надавить на родителей. Знают его и наши силовые структуры. Они тобой, кстати, тоже интересуются.

Пришла очередь сникнуть и мне.

— Что-то мало врагов для одного человека, — заметил я с горьким сарказмом. — Ты, наверное, не всех перечислил?

— Виновных ищешь?! — ни с того ни с сего взвился отец, — Это проще всего — строить из себя невинную жертву. А если начать с себя? Давай-ка припомним, где, когда и, главное, сколько раз, ты прокололся в этом году?

— Да, вроде, ничего такого и не было, если не считать мелочей.

— Тогда начнем с мелочей. Кто, в разгар рабочего дня, будучи в стельку пьяным, пронес через проходную рыбного порта четыре бутылки водки, не предъявив при этом служебное удостоверение?

— В этом году? — не помню.

— Это было третьего января, на следующий день после того, как в гостинице "69-я параллель" ты поспорил на ящик водки, что вызовешь в номере дождь.

— И что, вызвал?!

— Если б не вызвал, тебя бы не выселили из гостиницы, и ты бы не поперся на пароход с остатками выигрыша.

— Неужели я и такое могу?

— Скажу тебе только одно: все чаще бывают моменты, когда ты себя полностью не контролируешь. Вот чем, если не секрет, может руководствоваться человек, который в компании двух симпатичных девчушек, вдруг, утверждает, что он инопланетянин, а в качестве доказательства, начинает перечислять главные вехи их прошлой жизни и предсказывать будущее? И все для того, чтобы с обеими переспать?

— Это опять обо мне? — усомнился я. — Глупейшая ситуация. Но если даже она и была, в чем криминал?

— Ни в чем, — согласился отец. Просто одна из этих девчонок выдавила прыщик над верхней губой и скоропостижно скончалась. Ровно через два месяца, как ты и предсказывал.

Повисла неловкая пауза.

— Неужели кругом одни стукачи?

Мой вопрос повис в воздухе. В мыслях своих отец был уже далеко. Я знал, что он непременно уедет. Ему оставаться в России намного опасней, чем мне. Даже слухи о том, что кто-то видел его живым, хуже, чем смерть в ее натуральном виде. Вот он и воспользовался оказией: завтра же рванет за кордон, к старым друзьям и никого, ближе Мордана, рядом со мной не оставит.

Впрочем, это ещё не самый плохой вариант. Сашка — мужик без комплексов. Он не лезет в чужие дела, если они не касаются личных его интересов. Не пьешь? — хозяин — барин, нам больше достанется; не дышишь? — твое дело — главное, нам дышать не мешай! Для Мордана, "очистить душу" и "очистить карманы" — примерно одно и то же.

— Ты что-то имеешь против него? — как-то спросил отец, — Последний Хранитель уголовнику не товарищ?

— Почему же? — смутился я. — Кстати, Сашка, а кто он такой?

— Что ж ты его сам не спросил?

— Я думал, двойной агент, твой человек в криминальном мире...

— Выше бери. Мордан тебе почти родственник. Это старший брат нашей Натальи.

Вот так! Честное слово, я был ошарашен.

Мне кажется, что-то из того разговора дошло до Сашки. А может, отец и с ним провел разъяснительную беседу? Во всяком случае, тем же вечером он спросил:

— Почему ты меня все время погоняешь Морданом, по поводу, и без повода? Я его, главное дело, по имени, а он — исключительно погремухой!

— Боюсь уронить твой имидж, в присутствии подчиненных, — отпарировал я. — А как вас прикажите величать?

— Ну, имя у меня есть... — замялся Мордан.

— А отчество?

— Отчество, как у Пушкина.

— Стало быть, Александр Сергеевич?

— Ну!

Да, действительно, отчество у него, как у Натальи, — неожиданно вспомнил я. — Все нормально, брат и сестра. А ведь совсем не похожи!

— Знаешь, Сашка, — сказал я, и хлопнул его по плечу, — погоняло твое, звучит оборотисто! Есть в этом слове сумасшедшая энергетика. Прислушайся сам: "Мор-рдан!" Все равно что "брусника, протертая в сахаре". А если серьезно, когда-нибудь я скажу: "Есть у меня, хоть и хреновый, но друг. Зовут его Александр Сергеевич". Но это случится после того, как ты сделаешь для людей хотя бы одно доброе дело.

— А если и я?

— Что, если и ты?

— Тоже тебя погремухой: не Антон, а, допустим, Сид?

Сид — мое звездное имя, а в совсем недалеком прошлом — псевдоним для служебных сводок — производное от английского "sea" — "море" и "diabolic" — "черт". "Sea diabolic" — так когда-то меня прозвала одна из испанских газет. Только для Сашки Мордана проще считать, что Сид — это мое погоняло.

— Допускай, — усмехнулся я, — в отличие от тебя, не обижусь.

Не знаю, вынес ли Сашка что-нибудь путное из этого разговора, но в своем резюме был краток:

— Ладно, сволочь, попомнишь!

Это у него шутки такие, солдатские.

Сблизились мы с ним года четыре назад, осенью. Я тогда в ремонте стоял. Как-то, вдруг, вспомнил, что Сашка заядлый грибник. Я вытащил его из родного пивбара, а в качестве компенсации купил ему ящик пива. Что удивительно, он не протестовал.

Пока бродили по склонам, болтать было неохота: грибов — хоть косой коси. Пиво пили вместо воды, и оно выходило потом. Ближе к вечеру сели перекурить. И тут я обнаружил, что нагулял аппетит, а машина подъедет только часа через два.

— Есть у меня немного жратвы, — неохотно сказал Сашка. — тушенка, сухари и галеты. Только это НЗ, нужно будет восполнить.

— Что за НЗ? — спросил я из вежливости.

— Мой личный тайник. Ну, если придется подаваться в бега.

— Не бойся, не заложу.

Тайником оказалась обычная ниша под обломком известняка. Была там еще солдатская фляга со спиртом и пара стволов.

Мы, естественно, причастились.

— Давай постреляем? — вдруг, предложил Мордан.

— Ты, часом, не перегрелся?

— А мы потихоньку, — Сашка достал из ниши промасленный сверток, разложил на траве его содержимое.

— Ого! — изумился я.

— "ПБ", — хвастливо сказал Мордан, — Модель пистолета Макарова с несъемным глушителем, разработан для элитных подразделений спецназа!

— Ого! — опять повторил я.

— Напрасно ты так, — почему-то обиделся Сашка. — Я действительно хорошо разбираюсь в оружии. Можно сказать, с детства. Мои ведь родители тоже...

— Помнишь их? — спросил я, чтобы загладить свою вину.

— Не-а, — ответил он с деланным безразличием, — а вроде был большенький, когда их... не стало. На фотографии сразу узнаю, а на память совершенно не помню. Даже представить себе не могу. Бывает, приснятся ночью, а вместо лиц — белые пятна. Они ведь все время по заграницам, только работой и жили. Возможно, и нас с Наташкой сделали "для прикрытия". Я, кстати, в Брюсселе родился. А рос на Тамбовщине. Меня, в основном, дед воспитывал.

— Хреново воспитывал.

— Много ты понимаешь: "хреново!" Я ведь в школе на отлично учился. В мореходку играючи поступил, а конкурс был сумасшедший: семнадцать рыл на одно место! Избрали комсоргом роты, был кандидатом в члены КПСС.

Сашка сделал короткую паузу для возгласов и оваций, но я промолчал. Только мысленно спросил: "А потом?" Но он этого не заметил:

— А потом все в одночасье рухнуло. На плавпрактику только трое из нашей роты уходили индивидуально. Я в том числе. Попал в СМП, в Архангельск. Оттуда вернулся с волчьим билетом. Представляешь характеристику? — "в политических убеждениях занимает левую сторону. Партийная, комсомольская, и общественные организации теплохода "Николай Новиков", считают, что курсант Ведясов не достоин звания советского моряка".

— Как, как ты сказал?! Левую сторону?! Или ты что-то путаешь, или ваш помполит с теорией не дружил!

— Мамой клянусь! — Сашка чиркнул ногтем большого пальца по верхней челюсти. — Цитирую без купюр!

— Ну, не знаю, — задумался я, — такой слог, такой пафос! Что ж такого ты смог сотворить? Но, бьюсь об заклад, это будет покруче любой контрабанды. Может, "шерше ля фам"?

— Какой там, на хрен, "ля фам"? Мы стояли на линии Игарка — Италия. Есть у них порт такой — Монфольконе. Экспортный пилолес сплавляли для макаронников. То ли бес попутал, то ли к слову пришлось? Точно не помню, с какой такой стати я решил процитировать Маркса? Один, мол, из признаков отсталости государства, если оно торгует сырьем.

А этому пегому донесли. Он и давай слюной брызгать:

— Щенок шелудивый! Тебя на народные деньги учат, кормят и одевают! А ты, своим языком поганым, грязью страну поливаешь!

Кто бы другой сказал, я бы стерпел. А этот... помполит называется! Весь рейс у матросов сигареты стрелял! Ну, я и взвился:

— Ты, — говорю, — дерьмо из-под желтой курицы! Это ты, своим языком поганым у буфетчицы секель лижешь! А она за это в сейфе твоем свою контрабанду прячет! И весь экипаж закладывает: кто, что, кому говорил.

— Так и сказал?

— Так и сказал.

— А он?

— А у него инфаркт. Чуть не помер. С тех пор и пошло-поехало. Из мореходки чуть не поперли. Спасибо отцу твоему, отстоял. Вызвал меня замполит отделения, трахнул кулаком по столу:

— Запомни, — сказал, — за тебя ручаются очень большие люди. Я пошел им навстречу. Сделай так, чтобы мне не было стыдно за это решение.

Да только куда там! В жизни, как в боксе: одно дело, если ты поднимаешься сам и совсем другое — если тебя поднимают другие. Покатился я под уклон, и нет ему конца края.

Сашка задумался и вздохнул. Я промолчал. И он оценил это молчание — молчание человека, прошедшего путь, на который ему не хватило терпения или удачи. Ведь все мы в те годы были такими.

Нет, это же надо, сколько удивительных фокусов я наворотил в этом году! Дождь в гостиничном номере, это уже что-то! Жаль, что не помню. Пора прекращать пить.

— Александр! — внезапно спохватился отец, — где свежее пиво?

— Где яблоки, где пожрать, где высшая справедливость? — тем же тоном продолжил я, подражая его голосу, и заржал.

Глава 18

В округе стало спокойней. Улетучились наши добровольные соглядатаи, и я получил возможность бывать на улице. Вернулись с лихого промысла люди Мордана. Принесли недельную выручку, выпивку и закуску. Прощальный ужин затянулся до позднего вечера.

К торжественному столу пригласили не всех. Уважили только Контура и еще одного бригадира — очень своеобразного человека по кличке Штос. Еще его, за глаза, почему-то называли Угором. Такие люди как он, нужны в любом коллективе., как в доме громоотвод. У каждого в жизни случаются черные дни. Но глянет страдалец на, вечно унылую, физиономию Штоса и, вроде как, полегчает: "Ты смотри, а этому еще хуже!"

Угор наверное и родился несчастным. Его нормальное состояние — с глубокого бодуна. И сколько бы он ни выпил, похмелье не проходило. Бригадир оставался в одной поре, с вечным желанием "подлечиться". А потом, неожиданно для окружающих, и для него самого, в организме отрубался какой-то рубильник, и он припадал к столу, так и не придя в заветную "норму".

— Вот увидишь, когда проснется, обязательно и спросит: "А какое сегодня число?" — прояснил для меня Мордан, когда Штоса отправили баиньки.

— Неужели опять забудет?

— Для него, если хоть часик поспал, значит, настало утро нового дня. Весь коллектив знает, что стрелку забили вчера, и только Угор — что неделю назад.

— Кстати, о стрелке! — вдруг, спохватился Контур и вышел из-за стола.

— Ик! — отозвался "спящий" в подтверждение этих слов.

— Но в драке не заменим! — Мордан, как рачительный командир, отмечал также и все "плюсы" в развернутых характеристиках на своих подчиненных. — Даст, бывает, человеку по кумполу — сотрясение мозга. Захочет — черепушку провалит. А может и так долбануть, что стоит бедолага вроде при памяти, а под ним половицы — хрясь!!!

Все засмеялись. До сих пор обходились только общими фразами. Темы для разговора, если они и были, не входили в категорию "для общего пользования".

Я знал, что Мордану нужно подаваться в бега. Он метил на юг. После того, что случилось, упрятать его за решетку — дело чести местного ОВД. А кроме того, где-то там проявились следы нашей сестренки Наташки. Воровской телефон указывал на Кавказ. Вот он и хотел оградить ее от возможной беды. Хотел, но не мог. Наряду с прочими "непонятками", я, как гипс на обеих ногах, тормозил ему "всю мазуту". И ведь, не снимешь эти оковы без высшего дозволения!

— Давеча слышал, как поезд гудит, — двинул я пробный шар, — и такая тоска меня одолела! Плюнуть на все, рвануть на юга, "оторваться" по полной программе... ты как, Сашка?

Мордан чуть не подавился соленой рыбой.

— Это тебе-то рвануть на юга?! — вымолвил он с презрением. — Весь город в твоих портретах. Чтоб они референдум так рекламировали, мать их с субботы на воскресенье. На-ка вот, полюбуйся: у проходной пивзавода с десяток таких же висит.

Он достал из-за пазухи сверток из плотной бумаги, развернул и бросил на стол.

— Ого! — изумился я, — с трудом сам себя узнаю: вот это рожа! А надпись вполне удалась. Гудит, как набат: "Обезвредить преступника!" Но, все равно, без души поработала типография. По этим же самым приметам, можно разыскивать и Угора.

Это работа на подсознание, — пояснил отец. — Человека, хлебнувшего зоны, с первого взгляда определит даже начинающий мент. Взгляд у него настороженный, волчий, неискренний. Портретные фотографии выдают только на руки участковым и оперативникам, но редко когда помещают на уличные плакаты. Это чтобы преступника не спугнуть, не заставить его поработать над изменением внешности. Здесь черной краски не пожалели, чтобы страшней вышло, чтоб в подсознании гражданина портрет отпечатался, чтоб даже не сомневался: если встретят нечто, хоть отдаленно похожее, сразу бежал стучать. Статистика утверждает, что с помощью неравнодушных граждан, по одним и тем же приметам, милиция задерживает от двух до трех человек, разыскиваемых по другим делам.

— Вы слышали, волки?! — мгновенно отреагировал Сашка, — с завтрашнего дня будем учиться улыбаться глазами! А ты говоришь "на юга!", — Мордан повернулся ко мне, — какие там на хрен юга?! Дороги, вокзалы, аэропорт — все перекрыто, мышь не проскочит! Вон, у Штоса спроси, как ему дежурилось вчера в Мурмашах. Бедные пассажиры! Детские коляски — и те проверяли. Так что, думать забудь!

— Спросишь его! Да, кстати, а что он там делал? — спросил я на всякий случай.

Сашка с опаской взглянул на отца. Тот укоризненно покачал головой:

— Ладно, чего уж там, говори.

— Да, тут вот... Евгений Иванович просил проследить за покойниками. Ну, за теми, которых ты в гостинице покрошил. И, если удастся, сфотографировать это дело: кто привез, кто сопровождает...

— Удалось? — я чуть не подпрыгнул от радости.

— Куда там! — скривился Мордан, — проще самому застрелиться! Сделали исподтишка несколько смазанных кадров: спины, очки, поднятые воротники...

Интересно, — подумалось мне, — это уже интересно:

— А гробы они не вскрывали?

— Ты... ты это что, совсем ненормальный?! — округлил глаза Сашка. — Крыша поехала в этих твоих видениях? Да разве такое возможно?! Какой идиот будет тебе покойников беспокоить?! Это уже... это даже не беспредел, а самое натуральное варварство! За такие дела убивать надо!

— А точнее?

— Естественно, гробы не вскрывали. Ну, может быть, пропускали через металлодетектор, да и то вряд ли. Вот проснется Угор, уточню.

"Жить захочешь — помрешь", — как то сказал дед. Многие его изречения с логикой не дружили, казались мне спорными. Но только сейчас дошло, что, конкретно, это — пророчество.

Помирать — не умирать, это нетрудно, не навсегда. Я уже трижды проделывал подобные фокусы и, должен признаться, смерть — это самый действенный способ спутать все карты на жизненном поле.

Я выбрал из вазы самое красивое яблоко, налил полноценный стакан водки и сказал в качестве тоста:

— Эх, рванем на юга! Завтра же и рванем!

— Ты что это там задумал? — спросил отец перед сном, когда мы остались наедине.

— Я полечу в гробу, в запаянном цинке, а Сашка Мордан будет меня сопровождать.

— Антон, ты в своем уме? Без доступа кислорода? Ты хоть представляешь, насколько это опасно?!

— Не намного опасней, чем оставаться здесь, — сказал я, как можно уверенней. — Я уже пробовал существовать вне тела и могу это повторить хоть сейчас. А кислород — зачем мне кислород, если я почти не буду дышать? Двести грамм воздуха хватит почти на неделю, а того, что останется в домовине, как минимум, на полгода.

К тому же, всего через три с половиной часа самолет долетит до Ростова. Там горы недалеко. Я обязательно найду нашу пещеру и еще раз пройду Посвящение.

Он долго молчал, взвешивал шансы на выживание. Мой план, от начала и до конца, казался ему глупостью и мальчишеством.

— Отец, в любом случае, завтра ты улетишь, а я поступлю, как задумал. Не хочу отпускать тебя с этой тяжестью на душе. Как тебе доказать, что это не авантюра? Хочешь дождь, хочешь ливень с градом: во дворе, в комнате, над пивзаводом? И потом, разве я похож на самоубийцу? Мне еще сестренку надо найти. Твой сын давно уже взрослый и отвечает за слова и поступки, — слегка надавил я, — ты в мои годы был уже дважды ранен.

Упоминание о Наташке, выбило шефа из колеи. Можно только догадываться, сколько бессонных ночей он думал о ней. Наконец, я его дожал, и понял это после того, как мы перешли к проработке деталей:

— Ты же знаешь, что Сашка во всесоюзном розыске. В любой момент его могут арестовать. Это ты не учел. Я, конечно, сделаю все, что могу, но нет стопроцентной гарантии. Поэтому надо послать в Ростов кого-то из тех, кто знает и тебя, и его. Ну, ладно, ложись спать, а мне еще нужно в город. По вновь открывшимся обстоятельствам.

* * *

Я проснулся со светлыми чувствами. Было прохладно. На часах ровно шесть утра. Я думал, что встал раньше всех, но ошибся. Новый день в этом веселом доме начался очень ранним похмельем: в районе поленницы дров одиноко блевал Угор.

— Штос! — позвал я его.

— Что надо? — неприветливо откликнулся он, — неужели не видишь, что человек занят?

— У тебя в роду не было чукчей?

— А по соплям?! — бригадир так разозлился, что перестал блевать.

— Я серьезно спросил, без подвоха.

— Ну, бабка моя по отцу саамка, а мать — чистокровная финка, родом из Выборга, девичья фамилия Карванен. Тебе-то что за дела?

— Болеешь ты сильно после "этого дела". Читал я, что у народностей Крайнего Севера в организме отсутствует ген, расщепляющий спирт. Водка для них и свет и проклятье. Бывал я там, убедился: если кто-то на стойбище не выпивает — значит, это грудной ребенок.

Угор поскучнел:

— Это я тоже читал. У тебя все?

— Хочешь, вылечу? Дай сюда правую руку.

— Да пошел ты, темнило!

Распахнулась дверь, на крыльце нарисовался Мордан:

— А ну, прекращаем базар! Что это тут еще за разборки?!

— Да вот, апельсин! Сколько знаю его — ни разу не поздоровался. А тут в душу полез: откуда мол, гены такие, не от хреновой ли родословной?

Давненько меня так едко не пародировали! Все в точку: интонации, голос, менторский тон человека, прожившего восемь жизней. От кого, от кого, а от Штоса я такого не ожидал. Мордан, видимо, тоже.

— Напрасно, Валера, — вымолвил он, досыта насмеявшись, — если Антон спросил — значит, так надо. Он же у нас, типа, доктор. Любую болезнь отмажет. Даже твою.

— Это какую ж мою? — спросил Угор с подозрением.

— Ну, типа, сделает так, чтоб тебя не трясло с бодуна. Или, чтобы сейчас...

— Гонишь! — выпалил Штос без малейших раздумий.

— Спорим на литр?

— На ящик!

— Годится! Делай, как он сказал.

Бригадир ощетинился, как двоечник перед поркой. Мысли в его голове дрожали, как заячий хвостик:

"Ни хрена не выйдет у этого Айболита! Тут медицина бессильна. Жаль, конечно, ну и хрен с ним! Зато ящик, считай, в кармане, можно поправить голову. Господи, да хоть бы чуть-чуть полегчало! Только я все равно не признаюсь. Даже, если получится у него. Скажу, что остался в той же поре..."

Он ждал предсказуемых действий: чудодейственных заграничных таблеток, элементарного массажа, внушения, гипноза на уровне Кашпировского, а я уже шарил в его памяти.

Сухость во рту, "горящие трубы", бессонницу, сонное отупение, боль над глазницами, приступы тошноты — весь этот "букет" я мог бы стереть небрежным движением рук. Только Угору этого мало — тот еще фрукт. Скажет, не помогло. А если найти в его прошлом самый счастливый день и настроить его настоящее на то душевное состояние, может, проймет?

...Выпускной бал. В спортзале детского дома медленно кружатся пары. Светка уходит под ручку с другим. Он сильнее и старше. "Но у меня в кармане нож. Меня так просто не возьмешь", — крутится в голове...

Нет, это не то!

...За воротами тротуар чисто вымыт весенним дождем. Краешек солнца над пеленой облаков. Утренняя прохлада. Деньги в ладони. Целая куча денег, сто один рубль! Получил и забыл засунуть в карман. Мама моя, неужели свобода?!

А вот это как раз оно!

Угор пошатнулся, присел на завалинку. А потом улыбнулся, радостно и светло. Он, щурясь, смотрел на полоску рассвета и молчал. Думал о чем-то своем, сокровенном.

— Ну как? — поинтересовался Мордан.

— Ты знаешь, кентюха, — тихо сказал бригадир, — каюсь, хотел сбрехать. Да что-то не получается. Сколько я перепробовал разной гадости: и бухал, и шмалял, и кололся, а такого прихода не ловил никогда.

— А я тебе что говорил?

— Фартовый ты хлопец, — продолжил Угор, обращаясь ко мне, — с такими талантами надо бабки мешками ворочать, а не торчать по грязным подвалам.

— Ладно, проехали! — отрезал Мордан, — кстати, насчет подвала: эта хата со вчерашнего дня засвечена. Я новую недалеко присмотрел. Возьми с собой пару-тройку толковых ребят, лукнитесь по адресочку. Это Фадеев ручей, рядом с домом, где раньше был вытрезвитель. Прикиньте, что там и как. Арсенал собери прямо сейчас и дергай, пока менты не проснулись. В общем, не маленький. Не мне тебя инструктировать. Кого оставляешь вместо себя?

— Я Контуру доверяю.

— Годится. Это с ним ты ночью ездил за гробом?

— Угу, — кивнул бригадир.

Вот так в этом доме хранят тайны. Я хотел было высказать свое "фэ", но Сашка толкнул меня локтем в бок — погоди, мол. И плотно наехал на Штоса:

— Что ж привезли такое уежище? Не могли поприличнее вещь ухватить?

— Да хрен его знает! — бригадир презрительно высморкался. — Едва отыскали мы эту "байду"... как ее... магазин ритуальных услуг. Там рядышком морг, куча дверей, все закрыты. Зашли с черного хода, лукнулись туда-сюда — все в кафеле, ни хрена не понятно. Смотрим, бабка сидит за стеклянною амбразурой, носом клюет, роняет очки, а на стекле объявление: "Здесь, типа, продаются талоны на проезд в автобусе и троллейбусе". Ну, Контур, без задней мысли, возьми и спроси:

— Вы, бабушка, кроме талонов на транспорт, больше ничем не торгуете?

— Ты бы, Александр Сергеевич, видел, что с тою старушкою стало! Орала так, что морщины на морде разгладились. Видимо, и до нас к ней с подобным вопросом не раз подходили.

— Ах, вы, — кричит, — сволочи! Нет у вас за душой ничего святого! Нашли место, где шутки шутить! Сюда люди с горем приходят, с таким, что до смерти не выплакать. А вы?!

Насилу ей втолковали, что нам, собственно, гроб и нужен.

— Какой? — спрашивает.

— Известно какой — деревянный.

— Размер, — говорит, — какой?

А хрен его знает, что за размер нам нужен? Ты же не уточнил, кого хоронить будем.

— Давай, — отвечаю, — мамаша, самый здоровый, чтобы не прогадать.

Ну, типа купили. Начали в машину засовывать — задняя дверца не закрывается. Пошли, поменяли. Попросили у бабки другой, на десять сантиметров поменьше. Она там, оказывается, и кассир, и грузчик, и кладовщик. Ну, дали ей денег немножко, типа за беспокойство. Она нам весь склад отворила. Там добра этого валом, под потолок. Ну и выбрали мы...

— Н-да, — подытожил Сашка, — хреновато у вас со вкусом. Ладно, закроем тему: что взяли — то взяли. Давай-ка, Валера, начинай заниматься делами.

— Кто насчет гроба распорядился? — спросил я, когда бригадир был уже далеко и не мог уже нас услышать.

— Евгений Иванович, кто же еще? — признался Мордан. — Ты только в постель, а он подхватился и в Мурманск махнул.

Я ему:

— Вы куда?

— По делам.

— Какие дела? — ночь на дворе!

— Так в серьезных учреждениях дела только после полуночи и начинаются...

Я смотрел на счастливую рожу Мордана и что-то мне очень не нравилось. На лбу, как на том плакате, что давеча он показывал, как будто написано, что темнит.

— Ты мне зубы не заговаривай. Гроб не канистра с пивом, без бумаги не купишь!

— Ну, подъехал он через пару часов на какой-то служебной "Волге" с нулями на номерах, — неохотно признался Сашка. — Я уже спать собирался. Отдал мне документы и снова слинял. Бумаги свежие, даже печати не высохли. Могу показать. Там справка о смерти на какого-то там Заику Аркадия Петровича. Умер сегодня, в три часа ночи. Причина смерти — туберкулез. Есть еще копия завещания, согласно которому он должен быть похоронен в Ростове.

— И все?

— Остальное тебя не касается, — огрызнулся Мордан, — это мои личные документы!

— Видишь Штоса?

— Ну, вижу. И что?

— А скажи-ка мне, дорогой Александр Сергеевич, что мне мешает сделать, к примеру, так, что ты будешь срать дальше, чем видишь, в течение, скажем, трех суток?

— Ладно, — сдался Мордан, — в общем, я, как единственный родственник, буду сопровождать мертвое тело к месту упокоения. Вылетаю сегодня. Есть билет на вечерний авиарейс и оплаченная квитанция на перевозку груза. Так что расходятся наши пути. Жаль, что у тебя не срослось.

Ну, как тут было не обломать?

— Куда ж ты, болезный, денешься с подводного ракетоносца? Заика — это моя вторая фамилия. А твое сермяжное дело кормить меня с ложечки, горшок выносить и переворачивать с боку на бок, чтобы пролежней не было.

— Брешешь! — выпалил Сашка, круглея глазами, — такого не может быть, ведь гроб запаяют!

— Спорим на ящик?

— Ну, ты, блин, даешь! Я, конечно, наслышан, что ты не от мира сего и мастак на разные фокусы. Но, честно признаться, сейчас нахожусь под очень большим скепсисом. А в принципе, почему бы и нет? Гудини такое умел, а тебе почему бы, нельзя?

Только нормальные люди в такое никогда не поверят. Да и братве как это все объяснить? Для чего покупается гроб, если не помер никто? Ты любого спроси и каждый ответит: "чтобы под видом покойника что-нибудь "левое" стрелевать: или оружие, или наркотики, или еще что-нибудь!".

— Ты попробуй связать эту покупку со срочным отъездом полковника Векшина, — посоветовал я, — смутное время, государственные дела... да вот, кстати, и он!

* * *

Отец приехал не с пустыми руками — привез для Сашки Мордана личную индульгенцию за подписью начальника УВД. Это последнее, что он успел сделать перед отъездом.

Я провожал его до машины.

— Знаешь, Антон, — сказал он, остановившись, — если б не дед Степан, я б никогда не позволил тебе пойти на такой риск.

— И ты начинаешь верить в разную чертовщину?

Вместо ответа, отец процитировал:

"Не трогайте далёкой старины,

Нам не сломить её семи печатей,

А то, что духом времени зовут,

Есть дух профессоров и их понятий".

— За точность не ручаюсь, — подумав, добавил он, — но смысл цитаты передан верно. Чем дальше в глубины веков — тем больше необъяснимого. Я это к тому говорю, что интересное дельце в нашем архиве хранится. Ты что-нибудь слышал о Мохенджо-Даро?

— Естественно, слышал. Это, так называемый "холм мертвых" в долине Инда. Его когда-то давно раскопали колонизаторы англичане. Искали золото, а наткнулись на город возрастом две с половиной тысячи лет до нашей эры.

— Все ясно, — улыбнулся отец, — слышал, да не совсем то. Англичане ошиблись, где-то на тысячелетия полтора.

Я присвистнул.

— Представляешь, Антон? — задолго до возведения египетских пирамид, задолго до всего, что мы называем историей человечества, в нынешней Индии жили простые люди: воины, землепашцы, ремесленники и жрецы, умевшие читать и писать, пахать землю и разводить скот. И нет никаких промежуточных звеньев между эпохами камня и бронзы и этим феноменом. Цивилизация приходит извне, неизвестно откуда, с уже сложившейся, уникальной, неповторимой культурой. А потом исчезает, также неизвестно куда.

— Конторе известно все! — грустно пошутил я. — Даже прошлое под колпаком.

— Я забыл уточнить, что эти бумаги хранились в нашем архиве под грифом "совершенно секретно", и к делу приложены результаты спектральных анализов. Месяца три назад его затребовал Горбачев на предмет гласности, а мне поручили кое-что уточнить. Отсюда и новые сведения.

— Неужели это так важно? — подумалось мне.

— Ты можешь не перебивать? — возмутился отец, — если говорю, значит важно. Так вот, в тридцатых годах там работала советская экспедиция во главе с академиком Пиотровским. Не с тем, что сейчас работает директором Эрмитажа, а с его отцом. Согласно отчету, ученые там увидели город с длинными и широкими улицами. Дома, как солдаты в строю, стоят в ровную линию. Улицы также пересекаются под геометрически точными, прямыми углами. Что интересно, на всех перекрестках углы зданий плавно закруглены. Наверное, для того, чтобы груженый воз легче проходил поворот. Вдоль дорог протянуты трубы для стока грязной воды. Дома кирпичные, из обожженной глины. Многие из них в два этажа. Судя по тому, что там осталось, крыши делались покатыми, плоскими. В ванных комнатах пол тоже покат в сторону отверстий для водослива, ведущих в канализационные трубы. Еще во время раскопок, найдено много детских игрушек, в том числе, механических. Многие их них до сих пор действуют. Например, фигурка быка: дернешь за ниточку — у него качается голова. Неужели не интересно?

— Интересно другое. Причем здесь контора?

— Письменность, — тихо сказал отец, — славянская письменность.

— ???

— В отчете упоминается, что в городе мертвых было найдено много пластинок-печатей из стеатита и обожженной глины.

Некоторые из них были приложены в качестве... ну, скажем, вещдоков. Даже на мой непросвещенный взгляд, многие из них подлинные шедевры: фигурки людей и зверей, бытовые сцены. Но главное — это надписи, состоящие из из резов и черт, короткие, похожие на орнамент. Мы их пропускали через главный компьютер. Представляешь? — сканируется кусок глины, а на выходе родные слова: "То вора роче цька де върат". Ученый эксперт, психованный такой мужичок, рядышком стоял, пояснял. Это, мол, амулет, заговоренный от разного рода татей. И надпись на нем что-то вроде рекламы: "То от вора лучше, чем засов на воротах". Я у него потом эту пластинку на бумажку с печатью выменял: человек, де, находится в здравом уме и рассудке. В его сумасшедшей теории есть что-то рациональное. А знаешь, почему я так написал? Да потому, что на одной из пластин ученый дословно прочел: "Дети воспримут грехи и слабости наши. Щадя их, держи в отдалении". Тебе это что-то напоминает?

— Так говорил дед!

— Вот именно! Твой дед повторял то, что сказано за шесть с половиной тысяч лет до него.

— Кстати, насчет игрушек... он мне такие же мастерил. На покупные в нашей семье средств никогда не хватало.

— Все еще сомневаешься? — отец засмеялся и обнял меня за плечи. — Ладно, достану последний козырь. Была там одна ма-аленькая пластинка из стеатита, а на ней дословно начертано: "Рысиче йа а че сиры". Переводить не нужно?

— Рысич я, и потому сир.

— Как мы вот, сейчас. Видно судьба такая у русского племени: раскрывать глаза народам и государствам. Пусть видят и понимают, с какой стороны к нам ловчей подойти, чтобы покрепче ударить дубиной. Тот сумасшедший ученый еще говорил, что Мохенджо-Даро — не единичный случай. Это своего рода, исторический алгоритм. Цивилизация возникает, существует пару тысячелетий, переживает бурный период расцвета — и столь же таинственно исчезает. Так было с древней Этрурией, взлелеявшей Рим, с государством хаттов, культуру которого наследовали многие народы Евразии. Так было от Средиземного моря до Гималайских гор...

Я не стал уточнять, сколько еще антинаучных сенсаций пылятся в архивах конторы. Наверное, много. Все, что не дружит с теорией эволюции человека, научным марксизмом, воинствующим атеизмом. Буржуазных светил от наук это дело тоже устраивает: пусть русские знают только то, что им велено знать.

Нетерпеливо сигналил автомобиль. Мы обнялись. Потом отец отстранился и тяжело зашагал по крутой, каменистой тропе. Мне вдруг показалось, что больше его я никогда не увижу.

— Ну, и как он, твой амулет, заговор от воров, действует, или нет? В деле не проверял? — спросил я, только лишь для того, чтобы он еще раз обернулся.

— А как ты его проверишь, если никто у тебя ничего не крадет? — засмеялся отец.

Глава 19

В ванной комнате шел ремонт. Поэтому он брился на кухне. Было семь тридцать утра. "Маяк" передавал новости. На плите закипал чайник, издавая протяжный свист. Жорка резко подался в сторону, чтобы выключить газ и спокойно дослушать радио. И в этот момент лопнуло зеркало.

Плохая примета, — подумал Устинов, перекатываясь к окну. По центру огромной рамы тоже зияла аккуратная дырка. Если бы он не ушел с этой линии, пуля вошла бы ему в левый висок.

Стреляли с балкона четвертого этажа дома напротив. Снайпер конечно же видел, что промахнулся: сквозь оптику СВД любой результат всегда налицо. Лежит наверное бедный солдатик, тихо страдает и всей душой ненавидит его, Жорку Устинова за то, что фартовый, за то, что продуманный. Вот взял и поставил в оконные рамы офисный триплекс, а снайпер этого не учел, не взял небольшую поправку. Сам виноват. Плохо читал теорию или забыл законы баллистики: пуля, вращаясь, смещается вправо, на выходе из твердой среды еще раз меняет угол атаки. Все это, конечно, жалкие миллиметры, но бывают моменты, когда цена миллиметра — жизнь. Был бы сейчас на его месте какой-нибудь отморозок, он бы его приголубил из "мухи"!

— Хорошо, что шторы не снял, а ведь хотел. И уже позвонил в прачечную. Нет, чтобы там ни болтали, а Бог есть! — вслух прошептал Жорка.

Встав на колени, он плотно занавесил окно. Затем, коротким рывком, перебрался в прихожую. Дверь и косяк уже отступали под мощными ударами кувалды. Все правильно! Сделай их Жорка чуть попрочней, в ход бы пошла взрывчатка. А так — в запасе еще, как минимум, три полноценных минуты.

Жорка запрыгнул на крышку стиральной машины, приподнялся на цыпочках, нащупал и отпустил рычажок стопора. Зеркальный подвесной потолок бесшумно сложился мехами гармошки. Крышка люка, скрывавшаяся за ним, была постоянно открыта. Осталось подпрыгнуть, слегка подтянуться, и "выходом силой" уйти на последний этаж.

Люди обычно ругают "хрущобы". А зря! Устинов давно оценил простоту и прозрачность архитектуры, низкие потолки. Наверное, проектировщик был прирожденным разведчиком, или скрывался от алиментов.

Наверху было целых двенадцать комнат и множество окон. Часть из них выходила на улицу, другая смотрела в колодец внутреннего двора и только одно — самое ценное! — выходило прямо на крышу кинотеатра, "живущего" по соседству. Вот за это окно он и купил эту квартиру. Вернее, оформил на имя владельца одного из своих паспортов и держал про запас, как один из вариантов отхода. Числилась она за известной многодетной семьей. В годы застоя сам Леонид Ильич Брежнев принял участие в ее обустройстве, был даже почетным гостем на новоселье. Хозяин хранил, как реликвию, стул, на котором сидел Генсек и хрустальный бокал, в который ему наливали. За все это вместе взятое, включая метраж, он потребовал 70 тысяч долларов плюс расходы на оформление и ни пенса не уступил.

С момента отъезда хозяев, в квартире мало что изменилось. Те же голые стены, обрывки газет да ненужный хлам. Только новые окна слегка отдавали какой-то претензией на комфорт. Нечто подобное он видел в Москве на здании МИДа и купил точно такие же, не постоял за ценой. Глянешь снаружи: зеркало зеркалом; зато изнутри: смотри — не хочу.

У подъезда дежурили четыре машины: две "Волги", микроавтобус и новенький "БМВ". Людей возле них и поблизости не наблюдалось. Устинов примерно знал, где прячется снайпер, но заметил его случайно: бедолага повел стволом, решив поменять позу. Запарился бедный! Сверху его прикрыли пестрой дерюгой, да еще и забросали тряпьем.

Телефон стоял на полу. Он пододвинул его ногой, легким пинком опрокинул трубку — тишина!

Судя по почерку, это Контора, — вздохнув, констатировал Жорка. — нужно было предполагать, что Момоновца мне не простят.

Грохот кувалды, доносящийся снизу, достиг своего апогея. Он гулял по разбуженным комнатам, заглушая его шаги. Окно изнутри было плотно зашторено, забрано тяжелой решеткой, а снаружи заложено кирпичом под цвет и структуру глухой стены. Несмотря на громоздкость конструкции, оно открылось легко и бесшумно. Подхватив на ходу небольшой чемоданчик, приготовленный для такого вот случая, Жорка спрыгнул на дымящийся рубероид — солнце уже припекало вовсю.

Он вытер с лица засохшую мыльную пену и огляделся. От позиции снайпера его прикрывали огромные буквы — имя собственное очага провинциальной культуры — "Комсомолец". Буквы стояли в центре фасада прямо по срезу крыши, а слева и справа от них крепились большие лебедки для подъема и спуска рекламных афиш. С другой стороны наверх выходили перила лестницы, сваренной из толстых железных прутьев. Там, где она начиналась, был небольшой тупичок: справа — стена служебного гаража, принадлежавшего кинотеатру, слева — центральный вход в отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, а прямо по центру — высокий кирпичный забор и внутренний двор Отдела внутренних дел. Там как раз начиналась легкая суета: вот-вот и сыграют тревогу.

— Эй, в шлюпке под парусом, там сверху не видно ничего подозрительного? — донеслось откуда-то с тех краев.

Жорка вздрогнул и чуть не присел.

— Все спокойно, мать вашу так, подозрительней вас не видать никого.

Перила лестницы загудели: и от этого зычного голоса и от неровных тяжелых шагов.

— Удерживай, Васька, удерживай, осторожнее, мать твою так!

Два мужика в заляпанных краской халатах, поднимали на крышу громоздкое полотно. Его буквально вырывало из рук легкими порывами ветра.

— Слава художникам-передвижникам! — с ехидцей поздоровался Жорка, подходя ближе. — как в вашем кинотеатре с местечком для частной рекламы?

— Помог бы, мать твою так! — натужно пропел обладатель зычного голоса, энергичный крепыш лет тридцати. В его водянистых глазах горел огонек азарта.

Устинов охотно повиновался.

— За угол, за угол хватай... Васька, мать твою так, не тяни на себя! Пошла родная, пошла!

Хмурый помощник молча сопел и старался изо всех сил. В этом маленьком коллективе он прочно усвоил вторые роли. Был Васька нескладен и худощав, страдал подагрой и пьянством, а по возрасту годился Устинову, как минимум, в деды.

Наконец, дебелая рама с шумом и треском упала на рубероид. "Передвижники" сели рядом, прямо на пятые точки.

— Вот так, мил человек, каждый день мы и мучаемся, — выдавил, как слезу, молчаливый Васька и сплюнул на полотно. — А насчет рекламы — это не к нам. У мамы интересуйся. Спустись по лестнице на пролет, увидишь в стене открытую дверь — и прямо по коридору.

— Спроси Викторию Львовну, мать ее так! — уточнил крепыш, давая тем самым понять, что Васька ничего не напутал.

Где-то поблизости взвыли сирены патрульных машин. Им вторил многоголосый собачий вой. Наверное, кто-нибудь из соседей плюнул на телефон, сбегал и вызвал милицию.

— Вот работа у мужиков, мать иху так, — доносилось из-за спины, — до пенсии играют в Чапаева.

Жорка не стал беспокоить Викторию Львовну. Время он чувствовал кожей и понимал, что оно поджимает. По тесному коридору дошел до служебной лестницы и спустился в просторный холл с высокими стеклянными стенами. Он почувствовал себя, как рыбка в океанариуме.

Мимолетного взгляда хватило на то, чтоб сполна оценить ситуацию. Помимо "конторского" автопарка у подъезда его дома выросли целых четыре патрульных машины. Стражи порядка стояли спокойно, хоть и держали в руках оружие, а вот некий гражданский тип в синем костюме — тот что-то орал и тряс перед их носами красною корочкой. Сектор обзора был узковат, Жорка видел лишь бритый затылок и часть аккуратного уха. Что будет дальше он знал: контора всегда "подминала" ментов, не "ксивами" так деньгами и если они не сцепились сразу — значит, договорятся.

— Значит, договорятся, — вслух повторил Жорка, — и в любом случае, в этом городе мне не жить.

Его обуяла животная злоба на себя, на Контору, что дышит ему в бритый затылок, даже на ту ее часть, что осела в глубоком подполье, бросив его одного.

"Искать будут настойчиво, ненавязчиво и очень внимательно", — говорил ему Отто Карлович и, кажется, был прав. За последние четыре недели он уже третий раз вынужден все бросать и спасаться бегством.

Все началось в Архангельске. Там он купил квартиру на самой окраине, в бандитском районе Варавино. Уже через двое суток к нему подошел сосед по лестничной клетке — молодой шалопай, по прозвищу Витя Трактор.

— Слышь че, — промычал он, из-за обилия жвачки во рту, — тут наши ребята орла одного на улице бомбанули. А у него в бумажнике твоя фотография. Мужик ты по виду правильный — делай выводы.

А какие могут быть выводы, если ночью не спится и на душе тревога? Выглянул в окно — а в его гараже отблески света.

Уйти удалось без особых потерь. Разве что "джип", подаренный Отто Карловичем... он взлетел на воздух вместе с тем, кто пытался приладить магнитную мину под его широкое днище.

В Ярославле его пытались убрать старым дедовским способом. Жорка шел по ночному городу к своему новому дому. Типичный российский пейзаж: разбитые фонари, робкие всплески неона. Семенит заблудившийся пешеход, шарахается подъездов и подворотен. Изредка просквозит пара-тройка машин — и опять тишина. В отдаленных от центра кварталах в это время всегда безлюдно.

Опасность он почувствовал загодя, еще до того, как трезво оценил ситуацию. Далеко впереди мелькнули два силуэта. Была в них звериная грация, веселая злая удаль, но оба изображали всего лишь подвыпивших мужиков. Георгий Романович сбавил ход и прислушался. Шаги за спиной стали более различимы. Тогда он достал из ближайшей урны пустую пивную бутылку и сунул за пазуху, сам еще не зная зачем, но полностью доверяясь своим животным инстинктам. Итак, "коробочка". Не хватает чего-то еще... а вот и машина, шелестит у самого тротуара метрах в десяти позади. Жорка увидел ее отражение в зеркальной витрине. А в машине той — ствол, а к стволу приложением — морда в спецназовской маске. Вот чудак человек: маску напялил, а мушку не прокоптил!

Устинов выждал момент, когда машина начала притормаживать. За секунду до выстрела стремительно обернулся и бросил бутылку прямо в лицо "водилы". Лобовое стекло гулко ахнуло и пошло мелкою сеточкой. Водила наделал в штаны и присел на тормоз. А тот, кто сидел рядом с ним, резко подался вперед, машинально нажав на курок. Длинная очередь ушла в молоко: пули метались по стенам, по стеклам, прыгали по асфальту и наделали много паники в рядах наступающих. Они залегли. Впрочем, стрелок и мишень давно поменялись местами. Короткий бросок и Жорка уже у передней дверцы, с пистолетом в руке. Водитель еще и опомниться не успел, смотрит удивленно и тупо. А над его плечом — бритый затылок спецназовца. От удара маска съехала на глаза.

— А ну-ка замри, падаль! — прорычал Жорка.

Левой рукой он схватил шофера за шиворот и бросил его лицом на разбитое лобовое стекло. Еще и еще раз. Когда тело обмякло, он вытолкнул его на капот и смахнул под колеса, как ненужную вещь. Рукоять пистолета, зажатого в правой руке, пришлась автоматчику в основание черепа. Он притих, не издав ни звука. Через долю мгновения Устинов уже сидел за рулем и давил на газ, сдавая назад. В него не стреляли. Боялись попасть в своего.

Спецназовец был, конечно же, цел, но уже не опасен. Жорка не стал его убивать. Солдат — человек подневольный и здесь он не по своей личной инициативе.

М-да, и в Ярославле все обошлось. Оттуда Устинов рванул на юг и снова попал в похожую ситуацию. Нет, слишком уж быстро его вычисляют! Пора бы задуматься, почему? Откуда у хлопцев такая прыть? Сколько можно стучать по карману? Четыре квартиры — коту под хвост!

Стоп, квартиры! Ведь он покупал квартиры! Пусть на чужое имя, но покупал. Не здесь ли его основная ошибка?

А если номер секретного счета для новой Конторы больше не тайна? — тогда он известен его преследователям. Им остается лишь проследить, в каких городах оседают крупные суммы денег. На первоначальном этапе подключается местная агентура. Ее задача узнать: кто, где и когда покупал дома, квартиры, машины, дачи. Спросить у бывших владельцев, ненавязчиво показать фотографии... надо же, как все просто! Ну, ничего, в следующий раз и мы будем умнее. Если, конечно, выкрутимся. Если он будет, этот следующий раз.

"Ваша главная перспектива на ближайшие десять лет — уцелеть в беспределе и смуте, сохранить себя для организации", — говорил ему Отто Карлович. Господи, как это долго: ближайшие десять лет, как это тяжело — выживать!

Злость прошла. Устинов шагал по пустынному холлу, перебирая в уме варианты отхода. Там где был запасной выход, теперь приютился пивной шалман. Жорка здесь был завсегдатаем, имел открытый кредит и мог позволить себе пройти через черный ход. Столики стояли под цельнолитым козырьком, на высокой террасе, у глухой стеклянной стены. Все они были заняты. На площади играли детишки. День обещал быть солнечным и прекрасным, как улыбка грудного ребенка.

Шумнуть на прощание, что ли? — мелькнула шальная мысль. — Да нет, очень уж многолюдно. Лучше уйдем по-английски, но громко. Пусть помнят питомцев Векшина.

Устинов свернул в арку, прошел еще метров десять и принялся выбрать для себя какую-нибудь тачку. Выбор был очень богат: машин было более сотни. Они стояли тесно, одна к одной: "Жигули" рядового состава и козырные иномарки их командиров. Это был личный транспорт малограмотных внуков Дзержинского, месяцами не получавших зарплату. Он занимал половину проезжей части по всему периметру ОВД. Благо, движение в этих кварталах было предусмотрительно сделано односторонним.

Когда в государстве смута, лучше всего переносится эта болезнь в небольших городках. Здесь всегда есть реальный рычаг власти, такой, что способен сломить и народ, и народных избранников, и "сявок" из сельской мафии. Что же касается крупного бизнеса, то можно еще поспорить, кому эта смута больше на пользу. Менты бьют и умением, и числом.

У русских законников в чести небольшая забава: вешать над дверью золотую тарелку. Знают, что никто не возьмет, а если найдется самоубийца, то она ему выйдет боком. У внуков Дзержинского своя фишка — не запирать двери автомобилей, оставляя ключ в замке зажигания, если, конечно, он не на связке с ключами от сейфа и кабинета. Жорка об этой привычке знал. Сам был таким.

На площади что-то происходило. Похоже, его преследователи уже побывали в верхней квартире, а может быть даже, вышли на крышу кинотеатра.

— Расходитесь, товарищи, расходитесь, — кричал в мегафон хорошо поставленный голос. — Идут учения, не мешайте работать!

Туда, в сторону арки, ведущей в центральный городской парк, тряся животами, летели менты. От центрального входа, из железных ворот, по асфальту, по клумбам, по цветникам.

Двое в бронежилетах бежали по узкому тротуару, вдоль окон и стен следственного отдела. Выскочить на дорогу им мешал припаркованный автотранспорт. Устинов учтиво посторонился, прилип к стене, пропуская представителей власти. В нос шибанул сложный запах борща, свежего чеснока и домашнего самогона.

В салоне одной из машин внезапно заработала рация:

— Понял седьмой: он в спортивном костюме, в руках небольшой чемодан, или портфель.

— Седьмой, я первый: преступник бежит в сторону парка. Перекройте улицу Ленина.

— Есть перекрыть улицу Ленина!

Это была двадцать четвертая "Волга" неприметного серого цвета...

* * *

Земля круглая. И в этом полковнику Максимейко лишний раз довелось убедиться. Это брехня, что разведчики бывшими не бывают. С развалом СССР закончилась и его государева служба. Настоящие офицеры два раза не присягают.

Они ушли всем отделом. Было такое безвременье, что люди не знали, на чье имя подавать рапорт об увольнении. К руководству спецслужбами приходили случайные люди. Их кадровая политика строилась по принципу личной лояльности.

Уходя, его хлопцы прихватили кое-что из спецтехники и всю "неучтенку": страна уже стреляла вовсю, и было бы глупо войти в новый мир со старыми идеалами, не подкрепив их чем-нибудь огнестрельным.

На душе было паршиво. Особенно, в первое время. Ребята ушли в запой, больше похожий на эпидемию. Валерий Георгиевич их понимал. Самому хотелось выть волком, или напиться, ворваться на танке под кремлевские звезды, повести башней туда-сюда и заорать во все горло: "А ну, выходите по одному! Горбатый первый! Я сказал, Горбатый первый!"

А потом позвонила Анастасия. Та самая Настя — бывший внештатный сотрудник, информатор, свой человек в секретариате ЦК. Как он ее про себя называл, "рыжеволосое золото партии". Позвонила дождливым вечером, на секретный домашний номер, доселе ей неизвестный. И назначила встречу. Не где-нибудь — у себя дома! Кому? — бывшему полковнику бывшего КГБ бывшего СССР. Вот тебе и повод для размышлений. Молодая, эффектная баба, в прошлом — косвенно подчиненная, так... самую малость, по собственной прихоти. У нее в записной книжке такие фамилии!

Размышления были потом. А тогда... Валерий Георгиевич сам не понял, каким таким ветром его подхватило и понесло.

— А, это вы? Здравствуйте! — сказала она с милой улыбкой, как будто ждала кого-то другого. — Какой роскошный букет! Огромное вам спасибо, мне давно не дарили цветов. Мужчины считают, что золото лучше — наверное, потому, что дольше не портится.

Максимейко хотел сказать, что так не считает, но не успел. Черт бы побрал этих женщин!

— Проходите, — щебетала Анастасия, — сразу предупреждаю, что секса не будет. Не будет и признаний в любви. Но это не значит, что вы мне противны. Просто сегодня у нас совсем другая задача.

— Как жаль! — притворно вздохнул Максимейко,

хотел было ввернуть соответствующий случаю комплимент, но не успел: она притушила его губы ладошкой.

Все получилось как-то по-глупому: инстинктивно, он отклонился к стене и затылком задел выключатель. Естественно, свет погас. Она, приподнявшись на цыпочках, зашарила рукой по стене, но нашла только его шею. Обняла, тихо охнула и обмякла.

Полковник не был бы мужиком, упусти он такую оказию. В то же мгновение Настя сидела в его руках, как пистолет в кобуре, а найти горячие губы было уже делом техники. Два тела слились воедино, теряя рассудок и равновесие. Под ногами скрипел целлофан от растоптанного букета. С шумом, похожим на вздох, опрокинулась вешалка. Раздевать "косвенно подчиненную" Максимейко принялся прямо в прихожей.

— Не здесь, глупый, не здесь! — задыхаясь, шептала она и, как ведущий партнер в танце, отступая, вела за собой. Хотелось надеяться, туда куда надо.

Когда под двойною нагрузкой скрипнули пружины дивана (а может, кровати?), полковник разбирался с колготками. Они распускались рваными лентами, как летний загар. Поэтому трусики Настя снимала сама. И свои и его.

Все в жизни когда-то бывает впервые. И Максимейко — прожженный седеющий волк — впервые в своей жизни занимался сексом по трезвому. Получалось, как никогда: дважды, не вынимая.

Что там сопела партнерша, Валерий Георгиевич не вникал. В постели она почти ничего не умела. На первых парах это льстило, потом раздражало. Когда, обессилев, он откинулся на спину, Настя зажгла ночник. При свете стало понятно, что это кровать: широкая, ладная, как минимум, на троих.

Под пышной подушкой нашлась у нее и чистая тряпочка. Старый разведчик это отметил. Тогда же мелькнуло первое подозрение, что все специально подстроено. Радость победы прошла. Полковник расстроился, чувствовал себя, чуть ли ни потерпевшим, но одеваться пока не спешил.

Анастасия была весела. Накинув халатик, она, как на крыльях, летала по комнате, гремела посудой на кухне, когда появилась с двумя чашками кофе, он почти задремал.

— Что нужно бывшим руководителям? — спросило "золото партии", когда кофе был почти выпит.

Подозрения вспыхнули с новою силой. Да, все специально подстроено. От него что-то хотят.

— Ты имеешь в виду меня? — попытался пошутить Максимейко. Но голос звучал агрессивно и сухо. В общем, шутки не получилось.

— Нет, тем самым влиятельным людям, что вышли в тираж, у которых есть все, кроме спокойной жизни?

Кажется, она ничего не заметила.

— Может быть, почести, звания, или признание бывших заслуг на нынешнем высшем уровне? — он брякнул "от фонаря" очевидную глупость и замер в ожидании ответного паса.

— Что ты, конечно же, нет! — весело расхохоталась Анастасия. — Ты куришь? Я сейчас принесу пепельницу...

Неожиданно для себя, Максимейко открыто вспылил:

— Конечно, курю. И ты об этом прекрасно знаешь, как и точный ответ на поставленный тобою вопрос. От новой власти не примут они ничего, даже рукопожатия, хотя бы из чувства элементарной брезгливости. А нужно им всего ничего: чтобы жить не мешали и уважали. Просто уважали, как обычного человека, на бытовом уровне.

Она округлила глаза:

— Что ты, родной? Успокойся! Никто никого никуда не вербует, даже в мужья. Если тема тебе неприятна, поговорим о погоде. Кстати, где твои сигареты?

— Кажется, в пиджаке.

— Это где?

— В районе прихожей.

— Сейчас принесу.

Оба смущенно поулыбались, потом не спеша покурили и повторно нырнули в постель. Процесс был долгим и обстоятельным. Анастасия постепенно входила во вкус. Что касается Максимейко, он действовал чисто автоматически. Голова была забита другими вопросами. В какую, интересно, дурную затею его, против воли, собираются втягивать?

Когда оба в конец обессилили, он мысленно почти сдался:

— Тебе от меня что-то нужно? Сделаю все, что могу.

— И, даже, пообещаешь не психовать?

— Обещаю.

— Хорошо, дорогой. А теперь представь, что ты, как обычно в субботу, приехал к себе на дачу. Замки и запоры на месте, в доме чистота и порядок, на столе бутылка хорошего коньяка, а рядом с бутылкой записка с примерно таким текстом: "Молодец, братан, хорошая у тебя хавела. Можешь бывать здесь по пятницам и субботам. В остальные дни — ни ногой!" Представил?

— Мне-то что представлять? — засмеялся полковник. — В России опять смута. Хлопцы из Гарварда на всех ключевых постах. Отстоится это дерьмо, маленько заматереет, да начнет ковыряться в прошлом и сажать по подвалам мелкую сошку, вроде меня. "Ах, ты сволочь, душил демократию?!" В лучшем случае годика три припаяют, если не откуплюсь. Так думаешь, плакать буду? — отсижу и не похудею. У нас, в бывшем социалистическом лагере, так уж заведено: редко кто застрахован от беды и барака. И я не из их числа.

— А вот ему-то, ему каково, — не унималась Анастасия, — человеку, привыкшему только повелевать?

— Ему то? — ему хреново. Дача что? — тьфу! Надо будет, он десяток таких построит, не обеднеет. Тут дело в другом. Тут удар ниже пояса: из Григориев Ивановичей в Гришки?!

Таких ситуаций в масштабах страны очень и очень много, — параллельно размышлял Максимейко, — бывают и хуже. Милиция спит в оглоблях, без окрика сверху ходит кругами, не знает, кому служить. А реагировать надо. Уже и людей "из обоймы" начали ставить на счетчик. И что интересно, никто до сих пор не додумался делать на этом деньги. А что? — прибыльный и беспроигрышный бизнес, с расценками не для всех. Впрочем, о чем это я? Деньги — всего лишь деньги и не более того. Сколько, может "отстегнуть" человек, не стесненный в средствах, чтобы, к примеру, отомстить за честь своей дочери? Отомстить по полной программе, так, чтобы чертям тошно стало? Ай да Настя! Вот тебе и золото партии! Интересно, сама просчитала, или кто подсказал?

— Послушай, — спросил он в упор, чтобы проверить свою догадку, — то что ты мне сейчас рассказала, это просто пример из жизни?

— Нет, — она опустила глаза, — это первый крупный заказ.

* * *

Когда Максимейко вышел на улицу, было еще темно. Он шел по предрассветной Москве наугад, не выбирая дороги, и улыбался воспоминаниям. Было все: ужин с выпивкой при свечах, грустная негромкая музыка, чай, конфеты и разговор по душам, в ходе которого стороны заново узнавали друг друга.

С этого все и пошло. У Насти была светлая голова, здоровый цинизм, обширные связи и мертвая хватка акулы капитализма. Идея прозвучала из ее уст. На нее же легли первоначальные хлопоты: регистрация, уставной капитал, непредвиденные расходы. А он что? Его удел — черновая работа плюс личный состав. Основательно застоявшийся личный состав, которому не помешает хорошая встряска.

Любитель чужих дач и хорошего коньяка, например, даже не понял, откуда дохнуло бедой.

Хозяин справлял именины. Как обычно, гуляла братва, был самый разгар безудержного веселья. И вдруг, несколько здоровенных харь ворвались в дом, как курей повязали охрану. Кто такие? — не понял никто, но не менты, это точно. Их начальник тоже сидел за столом и был еще в трезвом уме, он бы своих признал.

Гостей уложили носами в салат, а виновника торжества затащили в подвал. Там его, не спеша, попинали для освежения памяти и стали требовать номера каких-то счетов, какие-то шифры от швейцарких банковских сейфов. При всем притом, его величали "погонялой" настоящего хозяина дачи.

Обалдевший крутой пару раз порывался сказать, не я, мол, это, накладочка вышла! Но каждый раз, доходя до частицы "не", ловил зубами сапог.

Незваные гости ушли, очистив карманы гостей и хозяев. Изымалось все: деньги и документы, золото и оружие. В общую кучу упала даже красная корочка начальника ОВД.

— Смотри! — сказали они крутому, перед тем, как покинуть дачу, — надеемся на твою память. Не вздумай ударяться в бега! Морду твою мы запомнили, достанем из-под земли. Ты пока подлечись, хорошенько поразмышляй. Может, что-нибудь путное и припомнишь. А мы через недельку-другую наведаемся еще.

Любитель хорошего коньяка рвал и метал. Забросил дела, поселился на даче и жил в предвкушении мести. К новой встрече подготовились основательно. Был созван военный совет, объявлена тотальная мобилизация. Под знамена призвали сотню боевиков из дружественных группировок. По всем каналам, в том числе, по линии МВД навели справки. Тщетно. Чужаков, похожих на беспредельщиков хотя бы по габаритам, в городе не приметили. Не встречались такие ни в дачных поселках, ни в окрестных деревнях. Кто они, откуда берутся в таких количествах, кто послал и, главное, что им надо? — это все оставалось загадкой.

Прошла неделя, за ней другая. Дача напоминала укрепрайон. На каждом квадратном метре по два вооруженных братка. Днем они ели и пили, а ночью стреляли в небо для устрашения и демонстрации силы. Два раза в неделю к наглухо закрытым воротам подъезжали грузовые машины с продуктовым пайком. Спирт привозили в бочках и разводили по вкусу. По округе шныряла разведка. Ночами не спали осведомители. В рабочие дни, в обозначенных на карте квадратах, несли опасную службу милицейские опер группы. Их прислал сам начальник милиции для "усиления и поддержки".

Но халява — такая штука... туда, где подают и хорошо поддают, колеса крутятся вдвое быстрей. Ментовские круги становились все уже и уже, а потом превратились в точку. Сюда приезжали, как на работу и до позднего вечера, сверхурочно, поднимали стаканы и пили. А потом отсыпались в ближайшей березовой роще.

Организатор вендетты бродил по укрепрайону и чесал бритый затылок. Его фирма несла большие убытки. Но на карту поставлена честь! И он держался как Наполеон перед Ватерлоо.

Время шло. Напряжение нарастало и достигло пиковых значений. У крутого угнали машину вместе с личным шофером. Он и это стерпел, только крепче сцепил зубы. А потом на "фазенду" примчался гонец и привез совсем недобрые вести. Хозяйскую "хату", что в элитном районе города, внаглую "выставили". Средь белого дня к подъезду подъехали две машины. Из них вышли какие-то мужики и принялись выгружать мягкую мебель. Сказали, что хозяин купил и прислал. Разговор на подобную тему пару раз уже "терся", поэтому никто ничего нехорошего не заподозрил. И мебель и тех, кто пер ее на горбу, близоруко пустили в дом.

Больше никто ничего не помнил. Когда домочадцы очнулись, стали считать убытки. Считать было проще простого, потому, что пропало все, что мошенники могли унести. А могли они многое, даже выломать из стены оба банковских сейфа.

С тех самых пор, любитель хорошего коньяка к даче совсем охладел: "Невезучее это место, ну его в баню". Да и другие дела отвлекли. Их о-го-го сколько с разных сторон навалилось!

Так было создано ЗАО "Панацея" — частное сыскное бюро с расценками "не для всех". Заказы посыпались с разных концов страны. Интересные и не очень. Тут в дело вступал человеческий фактор: амбиции, возраст, пол, а также степень личной обиды клиента, и его природное воображение. На том, кто попадал в разработку, можно было поставить крест — он становился объектом.

Заказчик платил, называл способ воздействия и уходил в сторону. Он всегда оставался вне подозрений — это условие выполнялось неукоснительно, без малейшей поправки на тупость ментов. В группе обеспечения работали виртуозы. Там, где в дело вступал исполнитель, они провоцировали криминальные войны, внутриклановые разборки, или еще что-нибудь в этом же роде. Следствие, если оно проводилось, всегда заходило в тупик. Уж что-что, а работать в фирме умели. Особенно заметать следы. Иногда клиент заказывал травлю, или "охоту страхом". Объект убегал, менял паспорта и прописки, а его вели по маршруту, находили и гнали дальше, не давая уснуть, отдышаться. И так до тех пор, пока не остановится сердце.

И в этот раз все началось как обычно. В офис пришел человек седовласый мужчина с грустным взглядом прозрачных глаз. Как пояснила Анастасия, — бывший второй секретарь, заместитель "хозяина" по идеологии. Пришел, как в ЦК партии, с просьбой "разобраться и наказать".

В его родном городе работали залетные лохотронщики. Работали нагло, в историческом центре, на стихийном вещевом рынке. Людей завлекали благотворительной лотереей — ловили на милосердие, как на живца. Тот, кто имел несчастье взять "счастливый билет", почти не имел шансов. Потому, что все билеты были счастливыми, а мошенники знали толк в человеческих слабостях. Наряду с мощной группой силового прикрытия, был у них даже свой штатный психолог.

Один из знакомых заказчика пытался оградить от аферы свою собственную жену: не стоит, мол, Катя, не связывайся. И что? Его мгновенно оттерли в сторону, затащили в укромный угол и держали там под ножом. Ни милиция, ни даже супруга этого не заметили. Катю ободрали как липку. Потом у него же потребовали ее проигрыш — семь с половиной тысяч.

Знакомый заказчика обратился в прокуратуру. Возбудили уголовное дело, ведь Катя была, ни много ни мало, секретаршей местного "мэрина". Кажется все, какой сигнал еще нужен?!

Ан, нет! Предметом "разбора полетов" стал только этот конкретный случай. Тем же вечером Катерине принесли деньги: всю сумму, копейка в копейку. Взамен попросили только расписку: претензий, мол, никаких не имею. Так все и закончилось. На рынке по прежнему "обували" людей с молчаливого согласия местной власти.

Ни сам заказчик, ни близкие ему люди от лохотронщиков не пострадали. Это было так неожиданно, что Максимейко не выдержал и спросил:

— Зачем же тогда огород городить?

— Вам не понять, — ответил клиент. — Просто люди привыкли ко мне обращаться, а я привык выполнять свои обещания.

— Наши услуги стоят недешево.

— Не волнуйтесь, заплачу из своих сбережений. Я дал честное слово, а оно стоит намного дороже.

— Вы тоже не беспокойтесь, — Валерий Георгиевич был озадачен, — мы вам безусловно поможем. Просто в подобных случаях граждане идут не сюда.

— И куда же они идут? — искренне заинтересовался клиент.

— Существует много инстанций: прокуратура, РУБОП, милиция...

— Был, — посетитель поморщился, безнадежно махнул рукой, — принимали очень радушно и вопросы задавали примерно такие же: "Ах — ах, неужели и вас?", "Зачем вам тогда это нужно?"

Начальник милиции, стыдно признаться, мой родственник, какой никакой — свояк. Это мне он обязан своей успешной карьерой на первоначальном ее этапе.

— Без толку? — Валерий Григорьевич отвернулся, потому, что почувствовал, как краснеет.

— Не то слово. Фразы, как под копирку. Клянутся, божатся, что рады помочь, что сами возмущены, но, дескать, закон не на их стороне. У этих, мол, граждан в кармане лицензия. А кроме нее такая бумага, которой всю задницу можно прикрыть!

— Но есть же еще гражданская власть?

— Есть, как и везде. Но она не для всех.

— В каком смысле?

— Она не работает, она "отрабатывает". Сначала "берет на лапу", а потом пляшет под дудку тех, кто играет "Лезгинку". Главе позвонил начальник милиции. Тот позвонил прокурору. Сказал, что я приходил по такому-то вот, вопросу. Потом собрались все вместе и сговорились мурыжить меня в приемных. Когда ни придешь, они недоступны: "в командировке", "на совещании", "вызвали в край". А сдвигов... чистейший ноль. Последняя инстанция — это вы.

— Ну что же, — Максимейко перелистал календарь, — давайте договоримся так: в следующий понедельник я выезжаю в ваш город. Буду на месте знакомиться с обстановкой. Как только выясню все — позвоню. Мы с вами где-нибудь встретимся и уточним детали.

Посетитель тихо ушел. Он оставил о себе двойственное впечатление: кардинал Мазарини с мешком золотых луидоров и Дон Кихот на крыле ветряной мельницы. Короче, личность. Умели когда-то в нашей стране подбирать руководящие кадры. Не случайно за него так ручались очень большие люди.

Глава 20

Бумага за подписью начальника ОВД надежней цепного пса и отцовского амулета. Я ощутил это на себе, поскольку остался совсем один в этом опостылевшем доме. Сашкина гоп-компания перебралась на новую хату. Что касается тех, кто в теме, то Контур уехал в санэпидстанцию, Угор на кладбище, а сам "предводитель дворянства" убыл неизвестно куда: снять кассу, и чего-то там проконтролировать. От стойкого запаха яблок уже начинало тошнить. Я вышел во двор, присел на завалинку покурить. Мелкий надоедливый дождик брал меня на измор. Последнее время в природе все чаще случаются приступы осени. Это к первому снегу.

Значит, пора на юг.

Я перебрался в сарай, обнял свой некрашеный гроб и задумался. Ближайшие перспективы не радовали. Сегодня же вечером меня запечатают в цинковый ящик. Тело погрузится в сон, своенравный разум выйдет на Путь Прави и обретет истинную свободу. Хватило бы сил, чтобы вернуться.

Я забрался в просторную домовину, устроился поудобней, и ушел по сверкающему лучу к границе звездного неба, туда, где мерцает в ночи осевое созвездие Мироздания.

...Пустота наполняется синью и приходит в движение, становится гигантской мозаикой с белизной по краям разлома. Время ускоряет свой бег...

— Антон, ты что, охренел?

Испуганный Сашка колотит меня по щекам. Глаза у него, как у бешенного таракана.

Увидев, что я очнулся, Мордан замысловато выругался и вытер холодный пот.

— Нашел, идиот, время... шутки свои шутить!

Он долго и возмущенно молол какую-то чушь, а я постепенно пришел в себя, вылез из гроба, отнял у него бутылку какого-то пойла, и выхлестал из горла.

Дождавшись от меня осмысленных действий, Сашка повеселел и стал по-хозяйски осматривать мою домовину.

— Хочешь, я ее бархатом обобью, чтоб в щели не дуло? — спросил он подсевшим голосом.

— Типа того, что пора?

— Угу, самое время в Мурмаши пробираться, ближе к аэропорту. Там и кладбище рядом. Санитарный врач будет сегодня работать до двух, если раньше не вырубится. Так что надо готовиться.

— От меня что-нибудь надо?

— Крышку придется гвоздями заколотить... для пущего правдоподобия. Сам понимаешь, покойников реже обыскивают. Тебе это правда по барабану, или на всякий случай, дырочек насверлить? Если оббить бархатом, незаметно.

— Не то что бы очень по барабану, но жить можно.

— Вот и хорошо. И мне как-то спокойнее будет. Ты пока собирай манатки, да покури напоследок. Сигаретка, да ежели под кружечку пива, знаешь, как успокаивает? — Сашка задумался и вдруг, похабненько так, загыгыкал, — А что, интересно, ты будешь делать, ежели по малой нужде приспичит?

Тоже мне, тонкий знаток физиологии.

— Ты лучше скажи, куда заныкал мои погремушки? — наехал я на него. — Где арсенал, где деньги, что я из гостиницы приволок? Ты их случайно не приватизировал?

Сашка засуетился:

— Посмотри за углом, под поленницей. Стоп... машина пришла, слышишь, сигналит? Знаешь что, возьми лучше мой ПБ — очень надежная пушка. Забирай насовсем, дарю. А деньги... сколько надо я сейчас из кармана выну.

Я сунул в карман пиджака липовый паспорт. Пистолет, и две запасные обоймы положил под подушку. На первое время хватит. Там, куда мне надо попасть, очень много оружия — в буквальном смысле, валяется под ногами. Были бы деньги, да немного удачи.

Крышка гроба водрузилась на штатное место, молоток застучал по шляпкам гвоздей, "пожитки" уложены. Пачка зелени, блок сигарет, кевларовая рубашка — вот и все, что уносит в последний путь современный покойник.

На погост меня привезли в закрытом гробу. Я плыл над скорбной процессией и мысленно прощался с этим северным городом. Правда, ехали мы по самым безлюдным улицам, далеко стороной обходили Сашкиных друзей и знакомых. Люди, они ведь, в какой-то мере, страшнее милиции. Как начнут приставать: кто да когда? Оно ему надо, как ежику сенокосилка, а туда же. И ведь не объяснишь никому, что в жизни бывают моменты, когда дешевле не видеть, не слышать, а еще лучше — не знать.

Главный санитарный врач был на хорошем взводе, но дело свое знал. Для начала, "пока рука ходит", подмахнул все бумаги. Потом приступил к таинству: расставил бутылки, стаканы, большими "шматками" нарезал сало, "раздербанил" руками краюху хлеба.

— У нас самолет, — заикнулся было Мордан, но тут же осекся под сумрачным взором прозрачных глаз.

— Ты это... не лотошись! Жить не спеши. К своему самолету ты успеешь всегда. Нужно же человека проводить в последний путь, по христианским канонам?

Из мрачной сторожки, похожей на склеп, выдвинулась бригада. Приблизилась медленно и печально. Все, как один, не трезвые и не пьяные. Покачиваясь, как призраки, они разобрали стаканы. Выпили не чокаясь и не морщась.

Здесь каждый солдат знал свой маневр. Мою домовину загрузили в деревянный контейнер. Его, в свою очередь, упаковали в цинковый ящик. Щели и стыки тщательно пропаяли, чтоб не воняло и, опять же, оббили деревом. Таковы правила. В каждом авиалайнере есть специальный отсек для перевозки покойников. Об этом знают, наверное, все, но мало кому приходилось числиться в накладной в качестве груза.

Все прошло, как я и задумывал. Покойник, если, конечно, он не товарищ Сталин, очень почитаемый в миру человек. Он даже в чем-то сродни действующему главе государства. Ни того ни другого не станет обыскивать самый дотошный мент. Есть, правда, одно небольшое различие: о генсеках и прочих народных избранниках хорошо говорят только при жизни. О покойниках — наоборот.

Наш самолет прорвал облака, углубился в ночное небо. Мордан, как всегда, неплохо устроился. Полулежит в мягком кресле у самого хвостового отсека, изображает из себя скорбящего родственника. Стюардессы его жалеют, утешают как маленького. Одна принесла стакан минералки, другая — таблетки от сердца. А он через тонкую трубочку вторую бутылку досасывает. Самое время подшутить над сердешным: под крыльями полнолунье — время оборотней, упырей и прочей нечистой силы. Вот только, боюсь, на корпус его пробьет от полноты ощущений. Ведь Сашка — типичный продукт своего времени: сказали на муху "вертолет" — значит, вертолет, сел и полетел.

Столкнувшись с чем-то необъяснимым, он это что-то в уме упрощает, ищет знакомый аналог. Я для него — экстрасенс, телепат, фокусник. Спроси его кто-нибудь: где Антон? Он ответит без задней мысли: "В гробу припухает, бьет рекорды Гудини". А на другие уточняющие вопросы у него заготовлен универсальный ответ: "А хрен его знает...".

Мне так даже спокойней. Ничего не нужно выдумывать. Да и нет подходящих слов, чтобы все ему объяснить. Я нигде и везде, вне тела и времени. Я — свободный невидимый разум, для которого "век" и "мгновение" — две пылинки Космической Вечности.

Ростов из-за погоды не принимал. Наш самолет повернули на Минеральные Воды и оттащили в дальний конец летного поля. Зачем, почему? — того пассажирам не объяснили, не посчитали нужным. Спросонья никто ничего не понял. Бардак — он в России как первый снег — его никогда не ждут, но всегда принимают за норму.

Первые полчаса люди слонялись по аэропорту, не зная, куда себя деть. Потом начались шевеления: одни получали багаж, ловили такси или частника. Другие мечтали дожить до утра, купить билеты на пригородный автобус и продолжить путешествие по земле.

Так было во все времена. Люди вечно куда-то спешат. Но желания и возможности тех, кто скопился в аэропорту, больше не совпадали — бывшее советское общество уже поделилось на богатых и бедных, и общественный вес каждого гражданина напрямую зависел от трех основных составляющих: толщины кошелька, наличия нужных связей и личных амбиций. Из них

неимущие — самые упертые люди. Из каждого потраченного рубля всегда хотят выжать по максимуму. Они, в основном, и ломились в билетную кассу:

— У меня на руках билет до Ростова. Ваша обязанность доставить меня туда. Как это невозможно? На какие, простите, шиши я доберусь домой? Тогда оплатите мне неустойку. У нас, слава Богу, рынок.

Дежурный по аэропорту запер свой кабинет изнутри. Кассирша пила сердечные капли, но место "в окопе" не покидала.

— Товарищи, отойдите от кассы! — громко кричала она, по старой советской привычке пытаясь давить на сознательность, — у нас форс-мажор! На сегодня все рейсы отменены, или задерживаются.

В чем причина? — она и сама не знала, но чувствовала душой, что случилось что-то серьезное. Ей было очень плохо, а Мордану — еще хуже. Цинковый ящик с покойником это не чемодан, его не засунешь в багажник такси, а в месте, где человек появился впервые, с кондачка не найдешь даже сортира. Вот он и умчался куда-то звонить, что-то там утрясать. Я его отпустил, не полез в душу, не стал напоминать о себе.

Нельзя сказать, чтобы я волновался или злорадствовал. Жизнь вне тела довольно пресна. У чистого разума нет эмоций. Он беспристрастен. Так что я, в то же время, не совсем я — отстраненно взираю на происходящее, регистрирую факты. По старой привычке иногда про себя отмечаю: вот тут бы я посмеялся, вот это должно быть грустно, а здесь вот, можно и возмутиться. Но не смеюсь, не грущу, не психую. В общем, не человек, а соленая рыба.

Зато у Мордана эмоций хоть отбавляй. Все у него пошло кувырком. Три человека из его разношерстной бригады были уже в Ростове. У них все готово: машина стоит в аэропорту, ждет приземления борта. Водитель нервничает, начинает требовать неустойку. Ну, как тут не подавать сигналы тревоги? Я хотел было мотануться в Ростов, прояснить для себя ситуацию, но что-то не отпустило. Какое-то черное излучение. Кажется, где-то поблизости бродит страх.

Беда никогда не приходит одна. Ее сопровождает милиция. И чем больше беда — тем "почетней" эскорт. А тут! Аэропорт был оцеплен в считанные минуты. Всех, кто там был — пассажиров, встречающих, провожающих — согнали в зал ожидания. Вторым эшелоном пошел спецназ — крутые ребята в черных намордниках. Их всегда отличишь по множеству признаков, хотя бы по манере передвигаться. А уже вслед за ними выдвинулись снайпера: аккуратные, как хирурги, с зачехленными СВД за спиной. Ни стука, ни звука, ни щелканья челюстей. Шаг, два — и люди пропали, растворились в рассветном воздухе.

Опа-чки! — подумалось в первый момент, — здравствуйте, хлопцы, не по мою ли вы душу? Да нет, так встречают только вора в законе да кремлевского завсегдатая, если конечно, это не одно и то же лицо.

Последними подкатили машины с мигалками. Робко так подкатили и скромно приткнулись у края летного поля. Номера, как на ватерклозетах: вместо цифр сплошные нули, а ведут себя так, будто бы не они хозяева этой жизни. По периметру этой своры встала охрана — бесстрастные морды, тяжелые челюсти и черные пиджаки с оттопыренными карманами. Судя по их количеству, что-то произошло, или может произойти. Что-то из ряда вон выходящее. То, что заставило сбиться в круг очень серьезных людей. Столько генеральских мундиров я видел лишь на парадах. Но там они были в центре внимания, а здесь стояли в сторонке и отрешенно встречали рассвет. Люди в гражданской одежде —

они же — носители денег и власти, тоже чувствовали себя неуютно включившись в непривычный для себя, режим ожидания.

Весь город тоже в тревоге замер. И его прибирал к рукам страх. На площади, прилегающей к аэропорту, вдруг не стало машин. Даже улицы, впадающие в нее, вмиг опустели. На перекрестки встали регулировщики. Подчиняясь приказу, они давали зеленую улицу старенькому ЛИАЗу — рейсовому автобусу с табличкой на лобовом стекле "Осторожно, дети!"

Мордан, тем временем, разбирался с милицией: совал, как козырные карты, билет до Ростова, документы на гроб и на тело, отстаивал свое право быть ближе к центру событий. Седой капитан со всеми бумагами ознакомился, не забыл посмотреть и паспорт. Потом стрельнул закурить и с тоскою сказал:

— Иди отсюда, мужик. Иди, пока цел. Тут такое творится!

* * *

В толпе прозвучало слово "заложники" и несколько раз — "дети". Да, такого еще я не видел, что называется, докатились! Не грех и полюбопытствовать.

Автобус вел потемневший от злобы шофер — худощавый мужик лет сорока пяти, с короткой седой стрижкой и тоской в запавших глазах. У него болела жена, давно закончилось курево, и от этого было еще тоскливей. "Эх, если б не малыши!" — на волнах бессильной ненависти крутилось в его голове. Дальше этого мысли не шли. Последние час-полтора он хлебнул полной чашей до тошноты, до блевотины. Хлебнул такого дерьма, что близкая смерть не казалась уже самым плохим исходом. В возможность успешного штурма он не верил. Как не верят нормальные люди в бабу Ягу, летающие тарелки, вменяемость власти и всеобщее светлое будущее. Не верил он также тому, что бандитов так просто отпустят. В зеркале заднего вида прыгала морда боевика, что сидел за спиной шофера в кресле кондуктора, сжимая в правой руке двуствольный обрез охотничьего ружья. Он следил за дорогой и реакциями водителя, контролировал все эмоции его, все движения и даже выражение глаз. Заподозрив на ровном месте что-то неладное, кричал, срываясь на визг:

— Спокойно мужик, спокойно! Не ссы в компот: сделаешь, как я сказал, жить будешь долго.

— Заткнись! — оборвал его бородач в камуфляжном костюме, которому порядком поднадоела эта бесконечная мантра, — и запомни, Мовлат, пока все не закончится, никакой наркоты. Аллах сегодня обдолбанных не принимает.

Бородач сидел на четвертом сидении справа. Он только что закончил переговоры по спутниковому телефону и, судя по выражению глаз, был доволен их результатом. Милицейская рация шипела у него на груди и работала на оперативной волне.

Идущая впереди машина с мигалкой резко притормозила, запоздало показав поворот. Бородач тут же отреагировал.

— Эй, ты, — произнес он с презрением в голосе, — как тебя там? Салман беспокоит. Сколько можно тебе говорить, не дури, детей пожалей, да? Или твоих тут нет?

Подельники подобострастно заржали. Да, это без сомнения лидер.

А было их всего пятеро. Пятеро вооруженных громил, готовых отнять жизни у двадцати маломерных детишек и полумертвой от страха женщины. Водила не в счет, он на своем веку достаточно покуролесил. Но будет такая необходимость — уберут и его. Им все равно, лишь бы выжить, вырваться из замкнутого пространства, куда они сами себя загнали. Ведь если б им дали возможность прожить сначала вчерашний день, они б на такое уже не пошли.

— Ты деньги на выкуп собрал? — продолжал изгаляться Салман. — Смотри, номера купюр не забудь записать. А я сделаю так, чтобы ты этими же деньгами зарплату в правительстве получил. Что значит, не успевают? Я сказал, никаких отсрочек! Э, Яхъя, открывай канистры с бензином! Что? То-то же!

Худощавый Яхъя оскаблился, обнажив полный рот железных зубов, но с места не стронулся и к канистрам не прикоснулся. Звериным нутром почувствовал, что это еще не приказ. А вот белобрысый пацан не выдержал, всхлипнул. Дети существа легковерные, не понимают военных хитростей. К нему тот час же бросилась воспиталка. Зашептала на ухо слова... нежные, ласковые, безумные. Остальные детишки сидели молча, с застывшими взглядами, неподвижными белыми лицами. И в каждом сердчишке горела свеча: "Если я буду сидеть и молчать, то эти строгие дяди, может быть, меня не убьют".

Яхъя опять ухмыльнулся. В его голове тяжело заворочалась и трудно оформилась мысль: "Вот как надо детей воспитывать! Всего один раз сказал: кто будет пищать — мозги топором вышибу — и сразу подействовало!"

Ну что же, расклад мне понятен. На месте спецназа я бы не рисковал штурмовать этот автобус. Маленькая оплошность. или случайность — и всех поглотит жертвенный факел. Людям Салмана терять нечего. Их жизнь дешевле патрона. Не поймают менты — растерзает толпа. Единственный путь к спасению — аэропорт. Больше суток они на нервах, без горячей еды, нормального сна, полноценной дозы. Любой на их месте давно бы сорвался с катушек. А они еще держатся.

Бедный дети! Вдруг кто-нибудь из них попросит воды, заплачет, попросится в туалет? Да просто не во время подвернется под горячую руку? Тогда любой из бандитов может не выдержать.

Нет, подвернется удобный случай, я этого саблезубого обязательно грохну, думал я, отыскивая Мордана.

Как и любой проныра, Сашка быстренько разобрался, откуда на юге такое количество "сучьих" зон. Все дело в менталитете. Здешние люди с детства не привыкли работать. Зачем им такие головняки, если можно безбедно существовать за счет отдыхающих? Есть у них и своя, особая "фишка": что-нибудь пообещать, не ударить пальцем о палец, но вести себя так, будто дело уже сделано: "Будь спокоен, братан, наша фирма хоронит только по первому разряду!"

На высшем воровском уровне, гостеприимство тоже своеобразное. Главный авторитет на халяву нажрался и упал в объятья Морфея. Сразу же объявилась его жена, пригрозила вызвать милицию:

— Прекратите спаивать Васю, или я позвоню, куда следует!

А Вася храпит да попердывает — вот сука! У него и кликуха собачья — Жуля.

Сашка, короче, оказался на улице, в изрядном подпитии, в полной растерянности. Он вновь ощутил себя беспомощным мальчуганом, забытым в вагоне скорого поезда. Было ему тогда, от силы, года четыре. Ехали к отцу в Ленинград: он, Наташка и мама. Ехали через всю страну, с далекого острова Сахалин. Шла вторая неделя пути. Корзинки с едой опустели, ходить в вагон-ресторан было накладно. И вот, на какой-то станции в районе Читы, мать ушла в привокзальный буфет. Сказала, что скоро вернется, только купит горячего. Потом поезд тронулся, пошел, набирая ход, но мамы в нем не было. Наташка орала в голос. Он, как мог, ее успокаивал, скрывая от младшей сестры свои слезы. Два одиноких сердца на просторах огромной страны... им не хватало разума, чтоб до конца осознать весь ужас произошедшего. Обнявшись, они рыдали целых двадцать минут, пока не нашлась пропажа. Мать успела шагнуть на подножку в самом конце поезда. Она вошла в купе, как ни в чем ни бывало, с дымящимся блюдом в руке.

Так безоглядно плакать Сашке больше не доводилось, даже когда он ее хоронил.

* * *

На самом краю взлетной площадки стоял транспортный самолет с опущенной аппарелью. Группа людей в камуфляжных костюмах суетилась вокруг него. Одни проникали внутрь через кабину пилота, другие — сквозь люки в днище авиалайнера. Черные маски парились от пота, но их командир был недоволен. Он снова и снова щелкал секундомером, бросал фуражку на землю и что-то горячо объяснял. И вот уже сам, ласточкой взмывал над бетонкой.

Что-то в его облике показалось мне очень знакомым. Крупный нос на кирпичного цвета лице, хищный взгляд из-под лохматых бровей... ба! да это Никита парашютист. Вот уж кого не чаял встретить живым!

— Перекур три минуты! — зычно крикнул Никита, или как его там? — Все свободны, кроме Черкашина.

— Ну, ты падла! — сказал, задыхаясь, тот самый, который кроме, снимая мокрую маску. — Мы уже по стольничку сбились тебе на венок, да, видать, не судьба. Вас с Борисом Николаевичем Ельциным, без хорошего кирпича на тот свет не отправишь.

— Слышь, Кандей, так что ж там случилось с моим парашютом? — между двумя затяжками, спросил мой старый знакомый.

— Комиссия разбиралась. Пришли к заключению, что заводской брак. Ты что, Никита, совсем ничего не помнишь?

— Не-а.

— Ну, ты даешь! — изумился Кандей. — Запаску твою завело за основу. Ну, думаю, ец, можно ожидать повышения. Ты, Никита, метров с пятидесяти летел, как кусок дерьма. Казенное имущество наземь сбрасывал, все в меня угодить норовил.

— Ты где в это время был?

— На КПП, обеспечивающим. Я это дело первым заметил. На патрульный "УАЗик" прыг — и вперед. Подъехали, ты вроде бы как живой. Руки-ноги на месте, башка не разбита. "Кандей, — говоришь, — воды!" Я фляжку от пояса отцепил... господи, думаю, да не уж пронесло? А ты пару глотков сделал и глаза закатил. Кровь горлом как хлынет... во, блин, бегут. Не по нашу ли душу?

— А то по чью? Ничего, пусть бегут! Им полезно... пробздеться.

— Может, оно хорошо, что не помнишь? — философски подытожил Кандей.

— Может, и хорошо, — согласился Никита. — Я, Серега, очнулся от холода. Стол подо мной каменный. Дух, как от покойника. А может, не от меня? — там еще один был... на соседнем столе. Все пузо распорото, а кишки — ты не поверишь! — вынуты из нутра и лежат у него на морде.

Серега брезгливо сплюнул:

— Ты, командир, не можешь без этих вот... без подробностей?

— Я это, Кандей, к тому, что кишки у него цвета запекшийся крови. Черные, как морда у сомалийца.

— Я же просил!

— Ну, ладно, ладно, не буду...

— Подопригора, к командиру!

* * *

За всем, что творилось в аэропорту, как за играми детей несмышленышей, наблюдал человек. В данном случае это не только звучало, еще и смотрелось гордо. Человек был в безупречном костюме, белоснежной сорочке, идеально подобранном галстуке и темных очках на холеном лице. Очки прикрывали глаза висельника — пустые, пресыщенные, неподвижные. Такие, как он, обычно плохо кончают, не умирают своей смертью. Это дано от природы — быть в центре событий, чуть в стороне и выше — много выше толпы облеченных властью людей, собравшихся здесь потому, что иначе нельзя.

Любой из местной элиты с удовольствием взял бы больничный, уехал в командировку, был бы согласен попасть в небольшую аварию без тяжких последствий, но только бы оказаться подальше от этого места, где хочешь — не хочешь, а нужно что-то решать и отвечать за это решение личным благополучием. Человек в безупречном костюме читал все движения мелких душонок, узнавал в них себя и от этого еще сильней ненавидел.

Боже мой, до чего измельчали слова! Элита это святое, это — Андрей Болконский, Петя Ростов, Дорохов тот же Денис Давыдов — совесть нации, ее интеллект, опора, оплот и защита. Элита — это не право, а вечный долг по праву рождения. А эта вот шелупонь? — да в них столько же от элиты, сколько в задницах "голубых" — голубой крови.

Среди всех этих пигмеев, человек в безупречном костюме был старшим. Не по званию, не по должности — по существу. Ему тоже не очень светило расхлебывать эту кашу. Но так уж случилось, судьба, против нее не попрешь!

— Сам виноват, надо было вчера улетать, — проворчал он себе под нос и перевел взгляд на группу спецназовцев, закончивших свои тренировки в дальнем конце летного поля. — Тут Россию кастрируют, а у них перекур! Старшего группы ко мне!

Двое из "свиты" потрусили рысцой, а могли бы и на машине. "Вот, мол, какие мы исполнительные!"

Я видел, что Бос нервничает. Время от времени к нему подбегали с докладом. В ответ он бросал короткие реплики, но чаще брезгливо морщился и посматривал на часы.

— Автобус уже на подходе, Николай Николаевич, будет здесь через двенадцать минут, — вежливо информировал чин в милицейской форме с погонами генерала и чуть ли ни строевым шагом отступил в сторону.

— Вы что тут, с ума посходили? — да быстрее пешком дойти! Через два с половиной часа я должен быть в Шереметьево, у меня международная встреча, а вы тут все Ваньку валяете!

— Так это... в целях обеспечения... стараемся выиграть время, — чиновник набрал в легкие воздуха (Господи, пронеси!) и лихо отбарабанил самое главное, — тут вот, товарищи предлагают!

— Что предлагают?

— Он сам объяснит.

Из-за широких спин решительно выдвинулся офицер в полевой форме без знаков различия. На его загорелом лице выделялись глаза. Глаза человека, который знаком со смертью.

Порывами ветра слова уносило в сторону. До меня долетали только обрывки фраз.

— Вашего разрешения... скрытно... людей... хотя бы по двое на каждый борт.

Человек в безупречном костюме почтил его сумрачным взглядом. Вопросительно поднял бровь:

— Да вы, я вижу, сратег! — Ох, с каким же сарказмищем, сказано! Небожитель снисходит до смертного. — И какой же приказ вы готовы отдать своим снайперам?

— Приказ может быть только один: уничтожить.

— А вы уверены, что никто из ваших людей случайно не промахнется, или попадет не туда? Можете гарантировать, что никто из заложников не пострадает?

— Мы профи. Ручаюсь, что каждый группы сделает все возможное и даже немного больше. Но в случае чего... готов всю ответственность взять на себя!

— Вот! — сладострастный утробный звук в стиле Валерии Новодворской, — Вот, ничего вы не можете гарантировать, ни-че-го! В отличие от вас, я такую ответственность взять на себя не могу. И потом, что за словечко такое, "профи"? Вы что, "Монреаль Канадиенс"? Идите и делайте что вам приказано. В общем, свободны. Вы можете быть свободны, как вас там? — хоккеист!

Офицер стиснул зубы и побледнел. Он стоял, как оплеванный и уже порывался уйти.

— И еще, — будто удар в спину, — дайте своим людям отбой. А эти... пусть они улетают. Отпустят детей — и улетают. Теперь, что касается возможного приказа стрелять. Пусть ваши снайперы пока остаются на прежних позициях и будут в постоянной готовности. Огонь открывать только в том случае, если бандиты начнут убивать заложников. Всем остальным немедленно отойти. И зарубите себе на носу: никакой отсебятины. За самовольство пойдете под суд!

Все это офицер выслушал, не оборачиваясь. Он, по-видимому, не удержался от комментариев.

— Вы это, простите, о ком?! — вскинулся небожитель.

— О том же, о ком и вы, о бандитах.

— Автобус! — испуганно выкрикнул кто-то из свиты.

Все обернулись на голос, все посмотрели на летное поле. ЛИАЗ колесил по бетонке уже без кортежа. В нижней части зашторенных окон — белые занавески. Как белые флаги, как крики о помощи.

— Постреляешь тут... на свою жопу, — проворчал человек в безупречном костюме. На высоком покатом лбу выступила испарина.

— Николай Николаевич, Вас!

От серой безликой массы привычно отпочковался лихой генерал МВД, тот самый, что выставил на посмешище офицера спецназа. В подрагивающей ладони шипела портативная рация.

— Э, ара, — проклюнулся из нее неожиданно громкий голос, — что-то твой телефон барахлит. Я им немножко шофера по башке постучал, да? Ты пришли к нам своего человечка. Пусть привезет доллары-моллары, наркоту-маркоту, парочку автоматов... ну, как мы с тобой договаривались. И телефон другой передай, немножко покрепче, да? Спокойно поговорим, как мужчины. А то... как там у вас, русских: "Знает одна свинья — узнают еще две"?

— Когда вы намерены отпустить детей? — багровея, спросил небожитель.

— Куда спешишь, дорогой? — казалось, что рация излучает веселье. — В свою Москву ты всегда успеешь. Мы же еще самолет для себя не выбрали и в руках ничего не держали, кроме твоих обещаний, да? А денежки любят, когда их считают. Привезешь половину обещанного — и мы половину отпустим...

— Разрешите мне! — офицер в комуфляже опять вышел вперед, отодвинув плечом хозяина рации.

— Что разрешить? — не понял его представитель Кремля.

— Войти с ними в контакт, выступить в роли посредника.

— А-а-а! Ну что ж, действуйте! Инструкции получите у него! — указательный палец с золотою печаткой ткнулся в широкую грудь представителя МВД.

Спецназовец козырнул, кому-то подмигнул на ходу и скрылся в штабной машине.

— Как, бишь, его фамилия? — тихо спросил небожитель, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Подопригора! — ответили сразу несколько голосов.

— Не понял?

— Майор Подопригора, Никита Игнатьевич, группа "Каскад", опытный офицер, три боевых ордена за Афган, — уточнил кто-то из особистов.

— Запомни, — человек в безупречном костюме почтил вниманием кого-то из своей свиты, — а лучше всего запиши. Из Москвы нужно будет позвонить в Министерство. Пусть подготовят приказ об его увольнении. Скажешь, что я настаиваю. Слишком уж он... как бы помягче сказать... впечатлителен, что ли, для такой должности...

* * *

Хреновые наши дела, — думал Мордан, пыхтя сигаретой, — стремился сюда, на юг, хотел разыскать сестренку, оградить ее от беды, переправить в безопасное место. Антон подвернулся кстати — с ним на пару горы можно свернуть. Казалось, все нити в наших руках и вдруг, они оборвались. Все и сразу — раз — и мордой об стол. Ситуация... не знаешь, с чего начинать, на кого опереться — хоть волком вой!

В аэропорт по-прежнему не пускали. В гостинице мест, по тем же причинам, не было.

— Загляните попозже, — посоветовал администратор, — в частном секторе обязательно будут вакансии.

— Что-то я не врубаюсь, — почесал в затылке Мордан, — какой такой частный сектор, если человек хочет поспать?

— И я вам про то же. В нашем городе много домашних гостиниц. Люди сдают жилье в порядке индивидуальной трудовой деятельности.

— А больше они ничего не умеют? — съехидничал Сашка. — Ну, ладно, вы уж как-нибудь расстарайтесь, — и сунул червонец в стеклянную амбразуру.

Сейчас от него ничего не зависело и это очень не радовало. Хотелось нажраться и набить кому-нибудь морду. Бросать его в таком состоянии было не по-товарищески. Я уютно устроился в уголочке его души и впервые за этот день ощутил себя человеком.

На обратном пути Сашка свернул к знакомой "тошниловке". Хотел заправиться пивом, но вспомнив недобрым словом кислый "букет" местного пойла, заказал водку.

— Доллары не продашь? — спросил скучающий бармен, различив в скомканной куче заветную зелень. По старой флотской традиции, деньги Мордан носил в "нажопном" кармане брюк. Покупая что-либо, выгребал оттуда полную жменю и "отстегивал" номинал.

— Сколько тебе?

— Сколько не жалко. Если много, возьму по курсу.

Сашка прикинул в уме наличность и сочтя, что в кармане рублей маловато, сбагрил ему две сотни. Я промолчал, хоть давно заподозрил что-то неладное. Неприятности вырастают из таких вот, дурных привычек.

Пока клиент ужинал, бармен смотался в подсобку. Там долго, минуты три трекал с кем-то по телефону. Когда же вернулся, это был совершенно другой человек: ни следа от былой рутинной расслабленности. Во всем его облике сквозила уверенность в завтрашнем дне.

— Девочек не желаешь? — спросил он, улучшив момент.

— Если много, возьму по курсу, — зло пошутил Мордан. — Некогда мне.

— Ты, часом, не с самолета?

— Нет, а с чего ты взял?

— Да много их тут, сердешных, за день перебывало. И все как один: сначала нарежутся водки, а потом стенают "за жисть". Нет, мол, у них свободы и счастья — ручная кладь держит на привязи.

Сашка хотел закатить ему в лоб, да вдруг передумал: хорошее место, нахоженное, еще пригодится.

Тем временем, возле кафешки притормозила машина и в стеклянную дверь заведения с шумом вломились четверо. Они заняли столик прямо напротив входа. Бармен жучкой замер у стойки — готовился принять заказ. Судя по взгляду, этих быков он знал.

Мордан встрепенулся. Его заряженность на скандал приняла конкретные очертания.

— Чё ты там, мужичок попиваешь, никак водочку? — раздалось за спиной и заскорузлый прокуренный палец медленно опустился в его стопку, — ну и как, свежачок?

Нет такого брюшного пресса, который бы не прошибла "кувалда" Мордоворота. Наглец застыл в полусогнутом состоянии, зевая, как рыба, ртом. Он тщетно пытался урвать порцию воздуха. Но трое друзей сочли его позу элементом актерской игры. Ведь Сашка ударил локтем, почти без замаха. Этого никто не заметил — и "быки" бросились в наступление. Бросились бестолково, толпясь и мешая друг другу. Меры предосторожности им показались излишеством: по их упрощенным понятиям, самое главное в драке — ошеломить, ошарашить, подавить волю к сопротивлению. Какой-то смешной, несуразный, седой мужичок: ну, что его опасаться? — сейчас он наложит в штаны, и выложит свои бабки. Меньше всего они ожидали отпора. А Сашка уже стоял, как когда-то на ринге, в открытой прямой стойке.

Тот, что мчался впереди всех, уже вынес кулак для удара.

— Ннн-а!

Мордан играючи уклонился, ушел от удара всем корпусом. Он встретил врага коротким прямым в голову и стремительной серией в печень. Венчал комбинацию сокрушительный апперкот — избиваемый воспарил и провалился куда-то вниз.

"Второй эшелон" дрогнул, пришел в замешательство. А Сашка летал над кафельным полом, как Чапаев на белом коне. Он вкладывал душу в любимое дело, и я ему мысленно аплодировал.

Через пару минут, в палате остались одни лежачие. Пол был усеян осколками битой посуды, забрызган каплями крови. Только прочность старинной общепитовской мебели спасла забегаловку от полного краха. Поставщик живого товара свободной рукой поддерживал отвисшую челюсть — подсчитывал ущерб заведению. В его округленных глазах отражалось страдание.

Сашка бросил на стойку несколько долларов:

— За беспокойство. Остальное возьмешь с них.

Здесь же, у стойки, выпил еще сто пятьдесят. За победу.

Глава 21

Это была обычная "Волга" неприметного серого цвета, без маячков, спец сигналов, и других знаков различия. О ее принадлежности к МВД можно было судить лишь по забытой в салоне милицейской фуражке, да брошенному на заднем сидении мегафону. Жорка мгновенно все оценил: это как раз, то, что нужно.

Дверь оказалась открытой. Вот только ключа не было.

Устинов рванул на себя пучок проводов, идущих к замку зажигания, поколдовал над контактами, надежно замкнул нужную пару.

— Э, э, ты куда?! — заорал часовой, минуту назад спокойно куривший на высоком крылечке. — А ну, выходи из машины, вылазь, кому говорю!

Отступать было поздно: страж закона бежал, нелепо подпрыгивая, на бегу срывая со спины автомат. На крик обернулись двое в бронежилетах и тоже опустили стволы.

— Ша, пацаны, — сказал им по "матюгальнику" Жорка и вырулил на проезжую часть, — не поубивайте друг друга!

Он знал, что никто не будет стрелять: побоятся попасть в своего или, что еще хуже — в машину большого начальника.

Наглость, применимая к наглецам, последних обезоруживает. Патрульная "Нива" встала на колесо с очень большим опозданием. За ней стартовал какой-то "Жигуль" (то ли "девятка", то ли "восьмерка"), а потом уже — две иномарки.

Устинов проехал ровно четыре квартала. Погоня не отставала. Рация злобно шипела, буквально захлебывалась от избытка эмоций и информации:

— Это он, это он, — повторял, как молитву, ликующий голос.

Наверное, у него "заело" тангенту и станция работала только на передачу, слегка заглушая беспорядочный ор преследователей.

— Перестань забивать частоту! — рычали на бедолагу. — Что там сказал семнадцатый, прошу повторить.

— Тот, кого мы гоняем по парку, преспокойно угнал служебную "Волгу" от самого КПП.

— Начинайте преследование!

— Я пятый: сижу почти не хвосте. Подрезать не получается, больно улица узкая.

— Внимание всем постам...

Этот "первый" был далеко не дурак. По части стратегии все задумки его на "ять" — это Устинов вынужден был признать. Вот волчара! И как только он догадался отключить автоматику светофоров?! А что? — все правильно: отжимает подальше от центра, туда, где не так интенсивно движение, где можно заранее все перекрыть и устроить классическую засаду. Типа, стой, или стреляю на поражение!

"Волга" попалась с инжекторным двигателем. Устинов не проигрывал в скорости: движение на этом участке дороги было односторонним, преследователи нервничали, суетились и все больше мешали друг другу. А он с милицией не играл. Он над ней издевался, как мудрый гроссмейстер над наглым перворазрядником.

Из скупых сообщений на радиочастоте, Жорка получал полное представление о планах и чаяниях тех, кто очень хотел у него выиграть. В кои века улыбнется такая удача: не угадывать, а стопроцентно знать каждый последующий ход.

Азартные хлопцы, — думал он с тщеславным презрением, — энергии через край, а такие детсадовские проколы: совсем упустили из виду, что я их могу подслушивать. Да и гонки в условиях города по приказу начальника не выигрывают. Здесь все по-взрослому. Должны быть хоть какие-то навыки. А откуда их взять выкидышам ДОСААФа?

Он решил пробиваться к центру. На первом же перекрестке резко уйти влево с выходом на встречную полосу. Справа висит "кирпич" и помехи, в принципе, быть не должно. Сея панику, он несся вперед, в поперечный поток машин, целя в кузов большегрузного трейлера.

Когда ситуация на дороге выходит из-под контроля, каждый нормальный водитель давит на тормоз. Солидная пробка мгновенно запечатала перекресток. Было много округлившихся глаз, но никто не сумел угадать, что будет в ближайший момент. Особенно сбитая с толку погоня.

Тот, кто учился водить в автошколе, никогда не поверит, что можно так поворачивать: руль немного качнулся влево, а дальше — лишь тормоз и газ. Машину несло, как городошную биту на полном излете. Дымилась, стонала резина, чертя на асфальте жирные полосы. Вопреки всем законам физики, тяжеленная "Волга" четко вписалась в траекторию поворота.

— Это вам первый урок! — громко сказал Устинов в разом притихшую рацию.

— Не понял первый? — озадаченно отозвался эфир.

— Это я не тебе! — отмахнулся Жорка, оборачиваясь назад.

Результат превзошел все его ожидания: патрульный "УАЗ" валялся на крыше, под стойкою светофора. Обняв придорожный столб, рядышком отдыхала "девятка". Остальные машины тоже сошли с дистанции, судя по прорехе в кирпичном заборе, они попрятались где-то там. Здесь же, на тротуаре, валялась перевернутая коляска. Рядом с ней, на коленях, стояла женщина с исцарапанным, перепачканным грязью лицом. Она прижимала к груди голубенький сверток с безвольно свисающей детскою ручкой и что-то беззвучно кричала.

Это он запомнил прочнее всего: и черный провал рта, плюющийся сгустками крови, и кровь на плече, и грудь под разодранной кофтой. А глаза! Такие глаза он видел лишь на иконах. В них суть материнской любви: страдание, страх, исступленная вера в чудо.

Жорка настолько оцепенел, что едва справился с управлением. Жалость горячей, душной волной навалилась на сердце, полоснула невыносимой, безжалостной болью. Никогда еще по его вине не страдали младенцы.

— Сволочь! — зарычал он, кусая сухие губы, — что же ты натворил, сволота?!

— Нет, это не я! — взвился подленький голос с самого донца души.

Устинов оставил его без ответа. Он был еще достаточно молод, хоть и мнил себя человеком старой формации, но, не в пример нынешним беспредельщикам, жизни людские ценил. Конечно же, выбор профессии наложил отпечаток и на его убеждения. Науку убивать он освоил довольно легко и мог порешить человека в кромешной тьме, любым предметом, подвернувшимся под руку, даже обычной спичкой. Но мясником себя не считал: в самых крутых переделках, в любой формуле боя, он искал наименьшее общее кратное и во всем полагался на совесть, как на лучшего советчика в этом вопросе.

Жизнь есть жизнь. Подличать ему приходилось и дома в Союзе, и за границей. За неполные девять лет редко кто проходил сложный, тернистый путь от рядового масона до Мастера ложи. Скольких пришлось убрать, поднимаясь по иерархической лестнице! Но и тогда, убивая в общем то безразличных ему людей, он не испытывал к ним ничего личного — просто считал себя лезвием в руках своего государства. Случались (как в случае с той же Ингрид), что бывало ему по-настоящему стыдно. Но потом притупилось и это чувство, ведь нет ничего проще, чем найти себе оправдание. Но только не здесь, не сейчас. Ну как вырвать из памяти такую занозу?!

Дай Бог, чтобы мальчонка выжил и выздоровел! — это все, что Устинов просил у неба. О себе он больше не думал. Эта детская ручка исцарапала душу, вывернула ее на испод. Господи, как все непрочно и зыбко в созданном тобой мире!

Жорка мчался вперед, не сворачивая, наплевав на дорожные знаки и всех, кто за ним увязался. Он действовал как сомнамбула: если что-то и соображал, то натужно и туго, и успел совершить целую кучу детских ошибок. Ведь, по большому счету, он ушел от погони. В такой ситуации нужно было бросать машину и скорее сливаться с толпой. Его сейчас могут найти лишь по этой злосчастной "Волге", опознать — только по фотографии. Согласитесь, шансы непрочны и призрачны, но слишком уж он промедлил и, как следствие — наследил.

Что затевает коварный "первый", Жорка больше не знал. Скорее всего, штаб приказал подчиненным перейти на резервную частоту. Рация вдруг замолчала, хоть и продолжала исправно шипеть. Как раз в это время его попытались подрезать — не милиция, а какой-то чудак с обостренной гражданской позицией. Пришлось открывать чемодан и показывать ему "пушку". Бедолага тот час же отстал. Дорога совсем опустела: ни встречных машин, ни попуток, ни, даже, прохожих на тротуарах.

— Эй, сусленок, ты еще жив? Ничего, мы это дело быстро поправим! — барский, бархатный голос легко подавил все помехи. Он так и сочился высокомерием.

Жорка сплюнул от омерзения: это Кривда. Ну, конечно же, Кривда — кто же еще? — дознаватель и штатный конторский палач. А значит, все намного серьезней, чем он ожидал.

— На хрену я тебя вертел! — в сердцах огрызнулся Устинов, отпуская собачку предохранителя.

Рация хмыкнула и замолчала. Потом из нее зазвучала музыка: нечто из классики, на манер похоронного марша. Жорка вскрикнул и трижды нажал на курок, целясь в ту самую точку, откуда минуту назад звучал ненавистный голос. Он слишком хорошо знал, что может случиться сейчас.

Ненависть мобилизует. Устинов очнулся и это его спасло. Трактор с прицепом, груженый бетонными плитами, вынырнул откуда-то слева из хоздвора небольшой стройплощадки. Он еще не успел перекрыть дорогу, а из кузова ударили выстрелы. Первая очередь вспорола асфальт. Второй автоматчик прицелился лучше — пули прошлись по капоту аккуратным пунктиром. Брызнуло лобовое стекло, двигатель зачихал, захлебнулся, вспыхнул язычками голубоватого пламени. Осколки стекла и пластмассы больно ударили по лицу. Под приборной доской что-то щелкнуло и замкнуло. Салон затянуло едким слепящим дымом.

Жорка локтем разбил боковое стекло. Дышать стало легче. Снова заработала голова, перебирая варианты спасения. Он резко затормозил и открыл ответный огонь. Не по людям — по бензобаку.

Тракторист (или как там его называть?), быстро понял свою оплошность. Он резко "крутнул" вправо, сокращая угол обстрела — хотел схоронить свою допотопную тачку за бетонными плитами, но не успел. Пуля из новой обоймы проникла в узкую щель между каской и бронежилетом. Парень обмяк, лишенный хозяина трактор послушно завершал разворот, подставляя под выстрелы автоматчиков. Те тоже смекнули, что дело хреново. Двое спрыгнули наземь, попытались укрыться за движущейся тележкой.

Попали мальчонки, как хрен в помидоры, — усмехнулся Устинов, — ни залечь, ни огрызнуться огнем. Что делать-то будем, олухи?

Их мысли и робкие чаяния читались с листа: "Из пробитого насквозь бака на землю хлещет солярка. Солидная лужа заполнила все выбоины в асфальте, а этот придурок в горящей машине пусть медленно, пусть накатом, но явно идет на таран!"

— А-а-а!!! — зарычал Устинов, стреляя им под ноги, — танцуйте, суки, танцуйте!

К нему пришло упоение боем. Он даже не чувствовал, что языки пламени лижут лицо и руки.

Десять, девять, восемь, семь, — стучало в мозгу, — шесть, пять... пошел!!!

Подхватив чемодан, Жорка резко распахнул дверь и выбросился на обочину, в три прыжка долетел до забора и рыбкой нырнул за спасительную преграду. В него не стреляли — во время лесных пожаров даже у диких зверей хватает ума забывать о голосе крови и внутренних разногласиях. А на другой стороне траектории пули тоже умели считать.

Гудящий, пылающий факел поднялся до крыши соседней "хрущебы". Зазвенели, посыпались стекла. Дебелый кирпичный забор погасил взрывную волну, пустил ее выше. Затылок окутало жаром, слегка заложило уши, но Устинов даже не пошатнулся. Этот город он выучил наизусть: не раз и не два, во время долгих пеших прогулок, мысленно убегал из любой его точки. В душе крепла уверенность, что оторвался, что победил.

* * *

Черная "Волга" с ленинградскими номерами только на вид была грязной и неказистой. Каких-то полгода назад она обладала кремлевской пропиской, а там, как известно, механиков Кулибиных полный гараж. Машины доводят годами. Да так, чтоб одно не в ущерб другому: надежность, скорость, маневренность, безопасность. В общем, не машина — игрушка, а поди ж ты! — досталась простому полковнику на правах частной собственности.

Как сказала Анастасия, это было нетрудно: новая власть предпочла иномарки, а "Волги" пустила в продажу.

Для такого волчары как Максимейко, трудно придумать лучшие ноги. Он привык к кочевой жизни со всеми ее издержками: рэкетом, взятками, грабежами, освоился на дороге, заматерел. Тормозни его на любом посту, по взглядам, по жестам стражей порядка сразу определит: кто из них сколько возьмет.

Для того, кто крутил баранку, это не ново. Чем дальше на юг — тем нещаднее солнце, тем ненасытней менты на дорогах. Климат такой, что ли? Это где-нибудь в Вологодской области людям раздолье. Ну, может, еще в Центральной России. Там, если вас остановят — только по делу. Для того, например, чтобы спросить: почему не работают поворотники, или с тревогой подскажут: "Вид у вас слишком усталый. Не рискуйте, пора отдохнуть". Смешные, наивные люди! Взяток совсем не берут, даже от чистого сердца. Для них это дико! Так и живут на одну зарплату. Не добрался туда прогресс, с бубенцами, на "шестисотом".

О Москве говорить не будем. Это хуже, чем юг. Ее нормальные люди обходят самым внешним кольцом. (ну их в баню, рожженных дожжем на пороге булошной) Москва — эталон жлобства, город, где ходят во власть конкретно и, исключительно, по большому. Ходят так, что потом вся Россия крутит носами!

Настоящие чудеса начались уже под Ростовом. Кому рассказать — не поверят! Да и сам Максимейко сначала опешил: по пояс голый гаишник вынырнул из окошка стеклянной будки, засвистел, замахал полосатой палкой: эй, ты, который на "Волге", сюда, мол! Видок у гаишника был еще тот: форменная фуражка чудом держалась на лысой макушке — гвоздем приколочена, что ли?

Валерий Григорьевич хмыкнул: "во, клоуны!", послушно поднялся по узкой лестнице, толкнул хлипкую дверь. Это в фильмах полковник разведки может построить хозяев дороги. В жизни не получается — так самого построят, что очнешься в вонючем кювете без машины и красной корочки.

Дым в "служебке" стоял коромыслом: вот-вот — и взлетит крыша. Внизу, под сизым кучевым облаком — самый натуральный банкет. Рабочий стол застелен газеткой, а на ней — обилие разноцветных наклеек и плодов южной осени. Телефон и компьютер — в самом дальнем углу, чтоб не мешали. На кожаном черном диване сидя дремлют две плечевых проститутки -ушатались, бедняжки!

Четыре луженых глотки тоже устали пить и теперь тешили души:

"Любо, братцы, любо,

Любо, братцы жить,

С нашим атаманом,

Не приходится тужи-ить"

Максимейко вежливо кашлянул.

На него замахали в четыре руки: не мешай, мол!

— Гыля, сам пришел! — искренне удивился старший по званию, закончив "спываты" — типичный донской казачура с погонами лейтенанта и потным лицом кирпичного цвета, над тесным воротничком.

— Пришел бы он, как же! — победно ощерился лысый и дохнул сложным букетом на Максимейко. — В общем, так, мужичок, считай, что тебе повезло. Доить мы тебя не будем, хотя можем. Клади на стол полтишок. У нас полтишка не хватает, чтобы деньги поровну поделить.

До сих пор Максимейко считал, что где-где, а на дороге его чем-либо удивить трудно!

— Надо же, альтруисты сплошные пошли, — ворчал он себе под нос, имея в виду и пьяных гаишников, и давешнего клиента, того мужика, что так дорого ценит свое честное слово. — Ничего, дорогой, потерпи, до назначенной встречи всего-то три дня. Если все пойдет, как намечено, — он постучал по бейсбольной бите, — будет у меня целый день передышки!

У полковника в разработке были еще два дела: одно в Ростове, другое — в соседнем райцентре.

Беспощадное солнце стремилось к зениту. Максимейко совсем угорел: в ушах зазвенело, над дорогой поплыли оранжевые круги, серая полоса асфальта резко вильнула в сторону, превратилась сначала в тонкую линию, а потом разошлась ножницами. Начало нынешней осени выдалось на удивление жарким. Термометр даже в тени поднимался до сорока. "В этом году, — поясняли астрологи, — наша планета максимально приближена к Солнцу". Похоже, что так.

Ох, уж эта дорога! Пришлось свернуть на обочину, свериться с картой: пилить еще и пилить — четырнадцать верст с гаком! Хоть бы кемпинг какой на пути! Эх, нырнуть под душ, выпить холодного пива, а потом хорошенько выспаться и дождаться вечерней прохлады... но об этом можно только мечтать!

Максимейко достал из багажника бутылку минеральной воды и вылил себе на голову. Смешавшись с соленым потом, невнятная влага горячими струйками стекала за воротник и дальше, под брючный ремень. Легче не стало, но он все равно сел за руль и рванул дальше: к Ростову, вернее — к желанному пиву.

...Город как будто бы вымер. От самых его окраин вдоль дороги столы, а на них — лотки с осетриной. Продавцов не видно — попрятались в тень. Мол, совесть имеешь, заплатишь, а ежели так возьмешь, — дерьма не жалко. Над желтою марлей роились мухи и это единственное, что придавало пейзажу эффект движения.

Валерий Георгиевич Ростов не любил за грязь и амбиции вольного города Гамбурга. А раз не любил — значит, не знал. Ехать пришлось наобум, вдоль полотна железной дороги. Он тешил себя робкой надеждой добраться до какого-нибудь вокзала. Уж там-то всегда многолюдно.

Полковник долго плутал по улице Фритьофа Нансена и все удивлялся: ну как здесь люди живут? — пыль, серость. Даже навозные мухи утратили перламутровый глянец.

У обочин — огромные кучи мусора. Покоятся, как верстовые столбы. Дорога из прошлого в никуда... тьфу ты, опять накаркал! — чуть впереди плотно застрял грузовой трейлер. Шофер, мокрый как мышь, плюнул от возмущения, матюкнулся, пнул ногой лысый скат и пошел искать пиво — даже лицом просветлел.

Пришлось возвращаться назад и опять выбираться на главную. Не город — лабиринт Минотавра: повесили тонны железа в виде дорожных знаков, а половина из них друг другу перечат. Эдак хрен куда попадешь, а тут еще движок перегрелся — холодной водички хочется и ему.

Максимейко свернул в какую-то узкую улочку, припарковался в тени раскидистой груши. Было все так же жарко, но жадные языки солнца не пробивали листву, не слепили глаза. Найти бы еще холодной воды, долить радиатор, да силы... где же их взять?

Усталость прибирала свое: Валерий Георгиевич откинул сидение и прилег...

Разбудил его скрип, вернее — не скрип, а отчаянный визг тормозов. Максимейко спросонья подпрыгнул: в сантиметрах от заднего бампера стоял "Мерседес" — тот самый, шестисотый, модного серебристого цвета. Нарисовался, как из расхожего анекдота. Не машина — игрушка с надлежащими "наворотами", по самому последнему слову.

Седой старикан небрежно захлопнул дверь, походя цыкнул электронным замком и тенью метнулся к воротам кирпичного гаража. Там с минуту поколдовал над хитрым замком, набрал код и скрылся за бронированной дверью. Выходил он, спиной вперед, прижимая к груди две бутылки шампанского. Стекло дымилось на солнце, исходило холодным паром, а в карманах коротких штанов "а-ля Гитлер югенд" плотно сидели бокалы — резные, из хрусталя.

— Извините, пожалуйста, — хотел было сказать Максимейко, но только закашлялся.

— Те чё, братан? — мгновенно спросил старик вкрадчивым голосом, как волк, оборачиваясь всем телом.

Эх, в кино бы такого снимать! На широкой груди — густая седая поросль; сквозь прорези майки — фрагментами — храм с пятью куполами, профиль дедушки Сталина и еще кое-что в этом же роде.

Этот "фрак с орденами" внушал почтение, и не только он: из-под бутылок выглядывал "напупочный" крест на толстой претолстой "цепуре". Такой в магазине не купишь — эксклюзив из красного золота килограмма, на полтора.

Короткие толстые пальцы были тоже, сплошь в золотых "гайках". И сидели они плотно, как патроны в обойме — только не смазаны. На небрежно побритом лице два глубоких неровных шрама от бутылочной "розочки". Тонкий с горбинкой нос, нервные губы... а глаза колючие, холодные, мудрые.

Законник. Высший сорт, воровская каста, — порывшись по памяти в картотеке, определил Максимейко. — скорее всего, смотрящий по кличке... по кличке Черкес. Матерый дедуля. Об такую морду только поросят бить.

Черкес в свою очередь, как рентгеном просветил случайного странника, слегка потеплел взглядом — наверное, не нашел ничего подозрительного. Видимо, работа с криминальным оттенком наложила и на полковника блатной отпечаток.

— Ты откуда, братан? — уже дружелюбно спросил Черкес и глянул на номера, — А, блокадник! Ну, и как там на трассе?

— Пекло.

— Понятно, что пекло. А ко мне по какому вопросу?

— Заблудился. Дорогу спросить, вот, хотел.

— Так спрашивай.

— Где тут у вас университет? — Валерий Георгиевич вспомнил карту Ростова и назвал примерный ориентир.

— О-ба-на! — старикан присел, его ноги свернулись забавным кренделем, — а шо? — прошептал он, — у нас и такой есть?!

— Да вот же, на карте.

— Ха! Да это ж бывший РИСИ! Не знаю, братан, шо ж тебя сюда занесло? Знаешь что? Выезжай обратно на главную и жми прямиком до тюрьмы. Как проедешь — ломай направо. Пятый светофор твой.

— А где здесь тюрьма? — Максимейко почувствовал себя дураком.

— Ты че, братан?! — изумился Черкес. — Ты даже не знаешь, где в Ростове тюрьма?!

— Да вот... боюсь, проскочу.

— Не жохай, братан! — успокоил его старикан и коснулся его плеча холодной бутылкой, — мимо тюрьмы не проскочишь!

Мимо тюрьмы было действительно проскочить мудрено. Бетонный забор — простое строение, без всяких изысков. Но именно он морально царил над городом, был, так называемой, господствующей высотой.

Максимейко представился офицером ГУИН. Звонок из Москвы был и прошел он вовнутрь без малейших проблем, предъявив вертухаю подлинный пропуск. Валерий Георгиевич действительно числился сотрудником главного управления: все чин чинарем, с записью в трудовой книжке. Вот только зарплату и пайковые получал за него другой человек.

Проверящего из Москвы уже ждали. Краснорожий "кум", с мордой кидалы, окинул блуждающим взором углы своего кабинета, покосился на телефон и поднялся из-за стола.

— У нас все готово, — сухо сказал он, будто бы речь шла о квартальном отчете, и подмигнул, — детали обговорим позже, а пока будем решать бытовые проблемы. Вы уже где-то остановились?

— В центральной гостинице, — не моргнув, соврал Максимейко, поскольку "кидала" кум интенсивно кивал за него.

— Вот и отлично: сейчас мы отметим командировочное и займемся остальными делами. Следуйте за мной.

Следуйте, так следуйте.

— Надо же, слово какое многозарядное: "отметим", — гыгыкнул "кум" на выходе из длинного коридора, — хоть так его понимай, хоть этак. Майор Славгородский, к вашим услугам!

Полковник представился как Максименко. А что делать? — такая фамилия, что все равно переврут.

— Хохол? — лукаво прищурился кум.

— Украинец, — подыграл ему Валерий Георгиевич.

Он уже догадался, что за вопросом последует длиннобородый "прикол" и просто решил сделать человеку приятное — авось пригодится.

— Нет, батенька мой, хохол! — Славгородский затрясся в беззвучном смехе, — украинцы на Украине живут, а хохлы — у нас, на Дону!

"На воле" было все так же жарко, но, черт побери, уже не так одиноко. И чужбина становится ближе, если есть с кем перекинуться словом. Даже мордатый кум... как там его? — Славгородский — будто бы скинул личину хамства и стал... человечнее, что ли?

— Ни о чем более-менее важном, в своем кабинете не говорю, — вслух отозвался предмет его размышлений. — Больно уж много завистников. Там за углом небольшой ресторанчик: пойдем, посидим? — банкет за счет "фирмы".

— А товар, а машина? — я ж за рулем.

— Никуда он не денется, твой товар. В понедельник получишь. Пусть этот гаденыш еще маленько попарится. Насчет тачки тоже не беспокойся. Место найдется: поставим в моем гараже. У меня и переночуешь. Пошли! А то, по глазам вижу, ты Славгородского совсем за жлоба принимаешь!

Конверт с тридцатью сотенными купюрами, полковник отдал заранее, едва принесли салат. Но, как оказалось, было это напрасной предосторожностью. Славгородский тоже пил не пьянея. Он вообще оказался хорошим парнем. А имя носил редчайшее -Аким.

Под шашлык скушали полтора литра, и порешили, что "пока хватит" и столько же взяли с собой. Жил Аким в саманной казачьей хате, отделанной кирпичом. За резными массивными ставнями хорошо сохранялась прохлада, а зимою — тепло. В зарослях тенистого сада пел свою грустную песню сверчок, над ветхой оградой уныло висела луна, да кружилась мошкара в хороводе вокруг электрической лампочки. Стол был накрыт на открытой веранде, ближе к природе.

— Ну, как он, мой подопечный? — спросил Максимейко, выждав подходящий момент.

— Чига малой? А что с ним станется? — усмехнулся Аким. — Ты зону любую возьми: "чехи" везде в почете. Мягко спят, сладко едят — уважаемый клан! Твой подопечный людей воровал, продавал, как скотину, на мясо. Он убивал, калечил, судьбы ломал, а ему семерик сунули, как честному вору. Значит, судье кто-то подмазал?

— Крепко подмазал.

— Ну вот, а ты еще спрашиваешь. Теперь же, опять слух по "хатам" прошел: Ичигаева выкупают. Урки уже знают: кто, когда и за сколько. Называют ту самую сумму, что ты мне в конверте принес. Я то что? — я человек маленький, действую по указанию свыше. Мне с этого дела, — он кивнул на конверт, — если что и обломится, то малая толика, хватило бы на цветной телевизор. А вот задумаешься, страшно становится: сколько хороших людей они с потрохами купили?!

— Меньше думай, — посоветовал Максимейко, — а больше пей. Англичане вон, перед сном таблеточку аспирина и добрую порцию виски... и меньше, чем мы страдают сердечными заболеваниями. А все оттого, что спят хорошо. Так ты говоришь, все знают? И кто же тогда выкупает этого Чигу?

— Говорят, что люди его тейпа.

— Это хорошие слухи! — одобрил полковник. —

это очень хорошие слухи, — уж он-то прекрасно знал, откуда они растут. — Запустить бы еще такую молву, что в бега Ичигаев подался, куда-нибудь за кордон, чтобы поменьше искали. Я бы за это хорошо заплатил.

Славгородский повеселел и мгновенно наполнил рюмки:

— Слухи слухами, а куда ты его, коли не тайна?

Так я тебе и сказал! — мысленно хмыкнул Валерий Георгиевич, а вслух произнес:

— Как не тайна? — страшная тайна! Но тебе я ее раскрою, потому, что умеешь пить. Ну, вздрогнули! Господа офицеры, за отсутствующих здесь дам!

— За дам — без закуски! — поддержал его пьяный Аким.

— Правду тебе сказали, — заговорщицки прошептал Максимейко, в три глотка осушив свой стакан, — выкупают его за деньги. Тот человек выкупает, дочку которого Ичигаев в зиндане держал. И не Чигу одного выкупает, а всех, кто причастен к этому похищению. Посчитал он, тот человек, что слишком комфортно живется Чиге в тюрьме и хочет рассчитаться по правде. Может, слышал: око за око, зуб за зуб?

— Очко за очко!

— Такие моменты тоже присутствуют. Приходит по пятницам наемный татарин и пользует в задницу тех, кто достоин того. Двое, я точно знаю, под угрозой подобной участи с собою покончили — Задушили друг друга по взаимной договоренности, но есть и такие, что пятницу ждут с очень большим нетерпением...

* * *

Новый мост соответствовал евростандартам, хоть и строили его россияне. Строили, как могли, на ухоженной временем технике. Этот объект был последним звеном, замкнувшим Ростовскую кольцевую. Сам Виктор Степанович Черномырдин присутствовал на открытии, резал ленточку и коньяк. В торжественном выступлении особо отметил, что Ростов на До...

Затем последовало утробное: "вжи-и-и..."

— Ну! — шепотом подсказал губернатор Чуб, имея в виду окончание в названии города.

— Ну, очень надо! — согласился премьер, — давно было надо разгрузить от потоков большегрузного транспорта.

С тех пор минуло полтора года. Кольцевую дорогу поминали словно покойника, только добром. И чайник и дальнобойщик экономили на ней шесть часов чистого времени.

Но за летом приходит осень, а с ней и пора губернаторских выборов. А что такое евростандарты, если выборы на носу, а в казне и украсть нечего? — это тьфу! — плюнуть и растереть!

Перед въездом на мост замастырили пост ГАИ, повесили новый дорожный знак, что пропускная способность моста составляет отныне три тонны на одну ось.

Тяжеловесные фуры, по старой привычке, все еще тянулись сюда. Ведь шоферы и дети очень быстро привыкают к хорошему.

Здесь они получали отлуп, и бесплатный совет идти на Москву через город. А это — услуга платная. Ну, как ты пройдешь на Ростов, минуя экологический пост? Там и пополнялась казна:

— Гони сороковник — и дуй дальше! Квитанцию можешь не брать, на обратном пути все одно остановим!

Злые языки говорили, что все сороковники, целенаправленно шли в избирательный фонд главного кандидата.

Нет, зря юмористы, на потеху толпы, высмеивают тупость российских чиновников, — думал Валерий Георгиевич. — Нет преград для их изощренного разума! Мостостроители, возводившие этот объект, конечно, не ангелы. И цемент, и кирпич, и солярка — все это в известных количествах ушло на пропой. Но кто из них смог бы представить, что самый обычный мост, да еще и после его торжественной сдачи, может служить источником левых доходов такого масштаба?!

Было десять утра. Гаишники мучались от безделья. Максимейко тоже страдал. Ужин с запойным кумом растянулся на двое суток, до позднего воскресного вечера. Спали на открытой веранде, в той самой позе, в которой настигла последняя рюмка. А проснулись ни свет ни заря оттого, что "горели трубы".

Аким крутил большим пальцем где-то в области сердца и сипло стонал. Не открывая глаз, он прошлепал прямиком к холодильнику и вернулся с бутылкой водки:

— Будешь?

— Нет, — сдавленно просипел Валерий Георгиевич, — с удовольствием бы, но работа не позволяет.

— Манал бы я такую работу! — Славгородский дрожащей рукой, осторожно стакан.

Максимейко чуть не стошнило. Он выбежал во двор к летнему душу и битый час отмокал под струей холодной воды, доводил себя до кондиции. Только вид его Славгородскому все равно не понравился.

Он сидел с просветленным лицом и смотрел на пустую бутылку.

— Ну вот, — констатировал он, — стало немного легче. До проходной точно дойду. А вот тебе не советую, вид уж больно встревоженный, как... как у внезапно проснувшейся совести. Не мучай себя, полкан, пропусти пару стаканов да ляг, отоспись. Если надумаешь взяться за ум, в холодильнике есть.

— Да боюсь, что просплю.

— Не проспишь. У нашего контингента своя специфика, он очень подвержен утренним стрессам. В тюрьме все основные события происходят после обеда. Так что товар ты получишь не ранее двух. И это, заметь, в лучшем случае. Где и как, я надеюсь, помнишь?

— Да помню, помню.

— Смотри, не забудь. Ключ на крылечке оставишь, под тазиком. Калитку можешь не запирать, просто подопри кирпичом. И еще: там, на мосту, пост ГАИ. Это не совпадение. Ну, я не прощаюсь!

А что? Может быть, Славгородский и прав? — думал Валерий Георгиевич, — как говорил Булгаков, устами Воланда, "подобное лечат подобным". Эх, жаль, что нельзя!

Он достал из машины аптечку, сделал себе инъекцию. Шприц и пустые ампулы спрятал в железную банку и утопил в дощатом сортире. Через пять минут стало почти хорошо, голова заработала. Впрочем, все, что скрывалось за словами Акима, он понял бы в любом состоянии.

Не секрет, что все основные новости сначала приходят в тюрьму, и только потом на страницы газет. Слухи о том, что Чигу меняют на тридцать тысяч, это уже не новость, почти сенсация. И каждый из "честных сидельцев" примеряет ее на себя. Срастется ли сделка? — вот главный вопрос, который мусолят на каждом углу. Особенно после того, как в пятницу не срослось. Если да, начнется ажиотаж. Каждый будет решать для себя, где взять искомую сумму в зеленом эквиваленте, как найти того человека, который запустит ее в дело? Из камер на волю посыпятся пробные камни... а может, уже? Может, не только посыпались, но и нашли адресата, которого тема кровно интересует? Если так, то скорее всего это родственник Ичигаева, человек его тейпа. Что хочет? — чтобы процесс передачи товара прошел под его контролем. А контроль по чеченским понятиям — это люди с оружием.

А что? — резонно, очень резонно! Даже кум о чем-то догадывается. Неспроста, ох, неспроста он решил выждать до понедельника. Путает карты или не доверяет? — да нет, не похоже. Он тут такого по пьянке наплел! А может, самую малость, перестраховался мужик? Тогда этот пост ГАИ точно не совпадение. На мосту всегда многолюдно, и если понадобится, свидетели подтвердят, что товар передан честно. Есть и другой резон: менты это тоже люди с оружием. Соваться туда контролерам себе дороже.

Впрочем, версия всегда останется версией, если ее как следует не проверить, решил для себя Максимейко.

От кумова гаража и до самого выезда из Ростова он слежки за собой не заметил. В пути не плутал. Нужное направление находил по ориентирам, благодаря хорошей зрительной памяти. И все б ничего, но очень клонило ко сну. Во многом тому способствовал монотонный пейзаж южного Черноземья. На многие километры посадки, поля, да крыши далеких станиц. Лишь иногда заблистает асфальт свежей дорожной разметкой, завернется в сложной развязке — и снова одно и то же. Ноль. Пустышка. Нет здесь ни места для приличной засады, ни даже укромного закутка, чтобы сходить по большому.

На мосту его сразу же тормознули. Конопатый сержант принюхался, попросил предъявить документы. Пришлось доставать красную корочку, ту самую, со щитом и мечом.

Сержант укоризненно покачал головой:

— Отдохнули б, товарищ полковник, эдак, и до беды...

— Мне бы ваши заботы, — Валерий Георгиевич досадливо отмахнулся. — Ты лучше скажи, кто из вас в пятницу был на дежурстве?

— В пятницу? — конопатый гаишник заметно обеспокоился, — так это как раз наша смена. Обычный день, без аварий и происшествий. Составлено шесть протоколов. Если кого и обидели, то всем ведь не угодишь! Бумаги наверх пошли, обратного хода уже не будет. У каждого ведомства свои заморочки... а может, случилось что?

— Пока не случилось, — строго сказал Максимейко, — но может в любой момент. Боевые патроны, надеюсь, еще не пропили?

Сержант ухмыльнулся своим потаенным мыслям, отрицательно замотал головой:

— Мы малопьющие, Валерий Георгиевич.

Надо же, с полвзгляда сфотографировал. Ишь ты, какой глазастый!

— А скажи-ка мне...

— Сержант Тарасюк.

— Скажи-ка мне, сержант Тарасюк, ты лично, ничего подозрительного в пятницу не заметил?

Гаишник задумался. В желтоватых глазах блеснул огонек:

— Машина одна тут крутилась... импортный Джип армейского образца. Ух, резина на нем широченная! Цвет черный, не очень приметный, номера недавно получены: "И 27-93 ЧИ" — кажется так. Точно помню, что в сумме двадцать один. Не машина, а бабушкино трюмо, кругом одни зеркала. А вот кто в ней сидел и сколько их было, того не скажу. Лейтенант наш с ними беседовал. Начал, было, протокол составлять, да передумал. Видать, разошлись миром.

— Он здесь? Позови-ка его.

— В том то и дело, что нет. С того самого дня на больничном. Наталья, супруга евоная, позвонила вчера, сообщила. Говорит, что доехал домой, поставил машину в гараж, а у входа в подъезд сзади его чем-то по голове...

— Думаешь, это они?

— Может быть, и они, только вряд ли. Претензии к ним были плевые: аптечка просрочена, "ручник" не держал. Да и Пашка — лейтенант в смысле — меру свою знает. Да нет, скорее всего, случайность.

Но Максимейко уже напрягся, как гончая, взявшая след. Он сержантского оптимизма не разделял, выжимал конопатого, как лимон. Что за джип, бывал ли здесь раньше, где и как долго крутился?

Тарасюк в иномарках не разбирался. Из обилия знаменитых фирм различал разве что "Мерседес". И то, потому, что там, "в железном кружочке", наш старый советский "знак качества".

Джип в угоне не числился, был оформлен на имя Левона Багдасаряна, жителя города Грозного. В районе моста появился впервые, вел себя очень странно. Как странно? — несколько раз шофер останавливался, выходил из машины к обочине, потом возвращался. Вроде чего-то искал. Больше всего крутился в районе лесного массива. Ушел направлением на Ростов, если, конечно, никуда не свернул. А это не мудрено: сколько станиц — столько проселков!

Не густо, товарищ полковник, — корил себя Максимейко. Готового плана действий у него еще не было, способности размышлять тоже. Есть ли резон у загадочных контролеров держать в голове силовую акцию? Ответ на этот вопрос зависел от множества составляющих и, прежде всего, от того, какой объем информации протек на свободу из широких ворот тюрьмы...

Он еще раз мысленно перелистал толстые папки уголовного дела. Итак, Ичигаев Заур Магомедович, 1964 года рождения, уроженец Республики Грузия. С двенадцати лет без отца, с тринадцати употребляет наркотики. Начинал с "травки". Колоться начал на зоне. Попал туда сразу по-взрослому, по солидной статье, за вооруженный грабеж. Захотелось с братвой "раскумариться", да кончились деньги.

Кличка "Малой" прилепилась к нему еще в следственном изоляторе. Попал он туда, не зная традиций, признавая только закон силы. Вел себя нагло, чем очень обидел честных сидельцев. Чигу хотели "отпетушить", но не успели. Из высших инстанций прислали маляву: "Не троньте Малого!" Это озаботился дядя, в миру — материн брат, на воле известный как Гога Сухумский, коронованный вор и законник.

Первый срок пролетел незаметно и весело, как новогодние праздники. Ичигаев ни в чем не нуждался. Зоне, где он пребывал, был обеспечен повышенный "грев". Чай, водка, курево, "ширево" поступали по мере надобности. Три раза в год "на свиданку" прилетала "невеста" — самая смазливая из "пятерошниц". И всеми этими благами Чига щедро делился с "уважаемыми людьми".

Под крылом у "блатных" он успешно закончил тюремный ликбез. Изучил Уголовный Кодекс, научился "ботать по фене", презирать "промку". А вскоре и сам Чига Малой стал "уважаемым человеком". Вопреки традициям и формальностям, его "типа короновали".

Хорошее, емкое слово всплыло из народных глубин, — подумалось вдруг. — "Типа" это что-то игрушечное, ненастоящее, но ко всему применимое. Типа работа, типа зарплата, типа власть, типа закон, типа Россия.

Откинулся Ичигаев, когда ему уже было неполных двадцать четыре. Об этом событии даже писали в местной газете. Так, мол, и так, вернулся из мест заключения уголовный авторитет "И" — первый в истории города коронованный вор в законе. Дали понять, что им "типа гордятся".

Реклама попала в жилу, а тут еще дядя родной порадел. Короче, на сходняке назначили Заура смотрящим. Старый Кытя пожал плечами, но передал ему кассу и властные полномочия.

Времечко было подлое: цены росли ежедневно, причем — в разы. На помойках пропали объедки. Бродячие псы собирались в стаи, чтобы охотиться на бродячих котов. Родная сермяжная власть все больше напоминала оккупационный режим. Шоковая терапия лишила народ мотивации жить и плодить голытьбу. Это было начало процесса, который в последствие назовут "естественной убылью".

Людям в неволе было намного хуже. Заключенные ели собак и крыс. Цена сигареты сравнилась с ценой жизни. А уголовный авторитет "И" тем временем обрастал свитой — такими же скороспелыми апельсинами, молодыми да ранними. Способностей ноль, а потребности о-го-го!

Жили весело. Целыми днями варили "ханку", да пели блатные песни. На одного Ичигаева в день уходило не меньше стакана мака, да рядом еще голодные рты!

Оппозиция существовала всегда, как вечный противовес существующей власти. Но в уголовной среде не бывает импичментов. В один прекрасный момент на "малину" нагрянули "народные контролеры". "Смотрящего" загрузили в багажник зеленой "шестерки" и увезли на горную речку. Так в далеком средневековье колдунов проверяли на вшивость: утонет — святой человек; выплывет — на костер, сам дьявол ему помощник!

И быть бы бедняге Зауру неопознанным трупом, кабы не Гога Сухумский — Добрые люди "грянули в барабаны" незадолго до часа икс. Дядя сыграл на упреждение и успел на "правилово" в самый последний момент. Был он на "мерсе" с московскими номерами, при деньгах и вооруженной охране. Стрелять, впрочем, не пришлось. Слово авторитета в уголовной среде звучит громко. К тому же, в местах заключения такая "текучесть кадров", что кто-то когда-то обязательно с кем-то сидел. А Кытя — тот вообще ходячая карта Гулага: во-первых, родился на Колыме, а во-вторых... нету в ГУИНе такого "хозяина", которого Старый не помнит сопливым гавкучим щенком. Был он, кстати, смотрящим и на той самой хате, давшей когда-то приют Жорику Ичигаеву на первые в его биографии три с половиной года.

Разошлись миром. Оппозиция очень толково изложила свои претензии и Гога Сухумский признал, что она права. "Пусть будет, как было!" — гласил общий вердикт, и голодная братва отступила, унося в зубах отступные.

Черт с ними, с деньгами, — думал Георгий Саитович, — в конце концов, три тысячи баксов — это не деньги. Гораздо важней честь семьи, спокойствие рода. Волчонок подрос и пора его привлекать к семейному бизнесу, заодно должок отбатрачит.

Как и все серьезные люди, дядюшка работал в Москве. Попал он туда вторым эшелоном, когда собственность уже поделили. Шел процесс концентрации капитала и в спорах "хозяйствующих субъектов" срочно понадобился аргумент, против которого не попрешь. То есть, именно он — Гога Сухумский — "дедушка русского рэкета".

Еще при Союзе нашел Ичигаев свою криминальную нишу. Он делал деньги из ничего. Скупал за гроши обязательства должников, а из них уже выбивал все: и долги, и проценты, и даже сверхприбыль. Выбивал, невзирая на лица. Будь это самый крутой бизнесмен, самый скользкий карточный шулер или самый последний бомж.

Это нам только кажется, что жизнь — копейка, что она ничего не стоит. Гога тоже сначала так думал, когда начинал. А когда разобрался до тонкостей, понял: стоит, еще о-го-го как стоит, сумей только взять!

— Нет у меня ничего, мамой клянусь, нет, — вещал какой-нибудь хитрован, — через полгода все до копейки отдам!

— Ты же в декабре обещал.

— Не смог в декабре, слушай.

— Почему не пришел, не сказал?

— Хотел, понимаешь, не смог: по срочным делам уезжал.

Такой вот бессребреник: квартиру жена забрала. машину — друг одолжил, да куда-то на ней уехал. Товар — тот вообще не его. А в кармане билет на Штаты и липовый паспорт. Наивный, не знает куда он попал, нужно будет — найдут и в Австралии.

— Сегодня отдашь, — поджимает Гога Сухумский, — с процентами это будет ровно три штуки зеленых.

— Откуда такие деньги?! Войди в положение, слушай.

— Ладно, войду, — ухмыляется Гога, — найду тебе человека. Он деньги сюда принесет, ему должен будешь. Сейчас позвоню...

— Мамой клянусь! — ликуя, лопочет должник. Думает, обошлось, по кривой объехал.

— Алло, Генрих? Привет, дорогой... да нет, не забыл. То, что ты искал, уже у меня: сидит за столом, улыбается...

"Клиент" действительно в эйфории. Он не в силах сдержать эмоции.

— Ну да, он продаст тебе свою почку. Дешево отдает, за каких-то три тысячи долларов. Так что давай, высылай бригаду с контейнером и хирурга.

— Ка... какую еще почку? — лопочет должник, потея от ужаса.

И все! Если человек не дурак, он деньги найдет. А если дурак, и на этот случай имеются варианты. Не подходит объект под конкретный заказ, здоровьем не вышел или еще какая причина: ну, пол, скажем, не тот, или возраст, или этот, как его? — резус-фактор? Такое бывает. Покупатель на этом рынке всегда привередливый. То не беда, ни одна блоха не плоха, найдется и ему применение. Наемники нынче в цене — вон, сколько кругом межнациональных конфликтов. Контракт на три года — и вперед, на Карабах. С молодыми красивыми бабами тоже все ясно: пусть передком долг отрабатывают. А тот, кто не в силах держать оружие — пусть баранов пасет, в кишлаках и горных аулах не хватает рабочих рук.

С приходом в Республику генерала Дудаева для Гоги Сухумского там открылись гигантские перспективы. Нужен был свой человек в Грозном, позарез нужен. Иначе никак: не разорваться же на две половины. Держит его Москва, держит, не отпускает: кто такой Гога Сухумский знают теперь даже в Кремле. Черная слава бежит далеко впереди. Раньше работал он сам — теперь работает это имя. Никто не желает быть его должником, зато приглашают наперебой гарантом при заключении сделок. Прямо рвут нарасхват! Теперь с каждой неразборчивой подписи он имеет хороший процент. Работа не пыльная, но очень доходная. Одно неудобство: нужно быть всегда наготове, в любой момент появиться там, где слово его весомей казенной печати. Нет, свой человек в Чечне обязательно нужен. Без хозяйского глаза новое дело зачахнет...

— Разрешите идти? — тактично повторил Тарасюк, понимая, что строгий полковник не слышит его.

— Что? — встрепенулся Валерий Георгиевич, — ах, да, идите. Впрочем, не разрешаю. Добрось-ка меня до места, о котором ты говорил. На моей же машине и вернешься обратно.

— А вы?

— А я... здесь же недалеко? — пешком доберусь.

Глава 22

Майор Подопригора, тем временем, шел к автобусу. За тридцать шагов до цели, ему приказали раздеться по пояс, снять ботинки и вывернуть все карманы. Только он все равно не считал себя безоружным. Умение убивать любыми подручными средствами пришло к нему после одного случая.

Он очнулся от холода. Чувство непонятной тревоги охватило все существо. Где я, неужели вчера перебрал?

Действительность оказалась намного хуже. Он лежал голяком на каменном холодном столе. Спертый воздух был густо сдобрен запахом мертвечины. Голову жгло, как после бритья "на сухую". В правом боку саднило. Вокруг царил полумрак, и от этого было еще страшнее. Из трех потолочных светильников горел только один. Да еще, в дальнем углу помещения, тускло мерцала подслеповатая лампочка. Там, за столом, увенчанном литровой бутылью, храпел человек в белом халате.

Соскользнув с неудобного ложа, Никита присел и чуть не завыл от боли: в правом боку зияла огромная рваная рана. Из нее на холодный кафель прерывистой тонкой струйкой закапала кровь. Вместе с болью проснулась память. Последнее, что он вспомнил, это раскрытая дверь самолета и возглас: "Пошел!"

Ну вот, — удовлетворенно подумал Никита, — теперь есть хоть какая-то определенность. Наверное, случилось что-то серьезное. Настолько серьезное, что меня посчитали мертвым, а мертвых не перевязывают...

Он еще раз ощупал рану. Вернее, то место, где она только что была. На месте кровавого месива красовалась широкая красная полоса, которая стремительно рубцевалась. Сердце затрепетало: прочь, прочь из этого проклятого места!

Стоять! — Никита собрал дрожащие мысли в железный кулак. — Мы живы и это главное, все остальное приложится.

Выпрямившись, он медленно подошел к столу. Пахло техническим спиртом. Хмырило в белом халате широко улыбался во сне, наверное, видел что-то хорошее. В правой руке он держал недоеденный пирожок. Тяжелая связка ключей оттягивала карман.

Свой командирский "комок" Никита искать не стал — не факт, что он вообще где-нибудь здесь. Случайно набрел на шкафчик с одеждою персонала. Так и явился на КПП: в синем костюме, кирзовых сапогах и коричневой велюровой шляпе. Вечно пьяный майор Сорокин глянул стеклянным взглядом, протянул сигаретку и хмуро предупредил:

— В следующий раз в таком виде не пропущу.

Утром его вместе с группой перебросили в Минеральные Воды. Случилось что-то серьезное. За спешкой и суетой думать было особенно некогда. Никита и старался не думать. Но все равно чувствовал: он стал каким-то другим. Этот же факт был отмечен его подчиненными. Ему снились лихие погони на взмыленных лошадях, кровавые стычки на саблях и копьях, трупы людей, насаженные на колья и лицо незнакомой женщины. При виде ее сердце сходило с орбиты и начинало бешено колотиться. Даже курить пришлось научиться заново.

Почему я тогда не погиб? — все чаще и чаще он задавал себе этот вопрос.

— Ну, что ты себя все изводишь? — сказал ему как-то закадычный дружбан Кандей. — Живи да радуйся. Удача твоя из области невозможного, потому, что случилась у всех на глазах. Значит, нужен ты на этой земле. Нужен для какого-то часа, который дороже иной жизни.

Вот тебе и Кандей, — подумалось мне, — философ в камуфляжном костюме! Откуда в русском солдате такая глубинная мудрость? Или кто ходит под смертью — тот ближе других к звездам? Как он понял, что каждый, рожденный под знаком света, приходит в этот суетный мир, чтобы исполнить свое предназначение несмотря ни на что, даже — на смерть.

О том, что Никита мой вероятный враг, я даже не думал. Это вопрос будущего. В данный момент этот парень делал святое дело и делал его хорошо.

Автобус стоял особняком, на равном удалении от самолета, предметов и складок местности, потенциально опасных для группы Салмана — таких, где могли бы укрыться вооруженные люди.

— Стой, где стоишь! Повернись спиной. Все, что в руках, положи на землю. Мимино, обыщи.

Из передней двери, складываясь перочинным ножом, выпал небритый джигит возрастом под полтинник. Он поднял с земли спутниковый телефон, прохлопал брючины.

— Тут больше ничего нет.

— Э-э! Ты деньги принес? — крикнули из автобуса.

— Э-э, деньги в машине, — отозвался Никита

— Ну, так неси их сюда, — невидимый собеседник хмыкнул, чуть было не засмеялся. Он понял, что его передразнивают и это его позабавило.

— Что, так и будем орать, как хохол по межгороду? — Никита мастерски разыграл легкое раздражение. — Я пришел, чтобы обговорить порядок обмена.

— Мимино, проводи.

Передние двери автобуса были открыты наполовину. На верхней ступеньке сидел бородатый мужик в коричневой шляпе с полями, загнутыми на ковбойский манер. Он молча посторонился, прихлопнул ладонью пространство рядом с собой. Садись, мол, располагайся как дома — у нас здесь все запросто.

Никита протиснулся внутрь. Проем по всей ширине был отгорожен какой-то дерюгой. Прежде чем сесть, прислушался. Из салона не доносилось ни звука. На штатном сидении полулежал водила. Он тихо стонал, уткнувшись в баранку забинтованной головой. Лобовое стекло с его стороны забрызгано мелкими каплями крови. Сам он, кажется, был без сознания.

— Ты у нас, стало быть, "Альфа"? — тихо спросил бородатый.

— Выше бери. Армейский спецназ.

— Значит, "Каскад". Помню такой, встречались в Кабуле. Было вас четыре равноценные группы. Работали по две, меняя друг друга. Ты у них, получается, старший?

— Здесь да.

— Мне знаком такой тип командира, — бородатый "ковбой" с удовольствием демонстрировал свою проницательность, — бойцы за тебя... нарушат любой приказ. Что молчишь? — и так знаю. Зачем ты пришел?

— Угадаешь с трех раз?

Правильно выбранный тон — половина успеха в переговорах. Никита говорил короткими емкими фразами, заставляя противника додумывать, досказывать за себя.

Салман это оценил, улыбнулся:

— Ну вот, наконец-то прислали нормального человека, с которым приятно поговорить. А то гонят пургу своим помелом: "Мы же с вами нормальные люди". Ха! Это я-то нормальный?! Или, может быть, он? Да клал этот хмырь огромный и толстый на всех детей всего мира. А об этих печется только лишь потому, что из Москвы приказали.

У этого парня мозги набекрень, — осторожно подумал Никита. И я был с ним полностью солидарен.

— Каждый год из страны продают за рубеж до пятнадцати тысяч детишек, таких же, как этих, детдомовских. Это если считать по легальным каналам. А сколько вывозится незаконно? На лютую смерть, на запчасти? Зайди на любой вокзал: что, прежде всего, бьет по глазам? — голодная, пьяная, обкуренная беспризорщина. "Весь этот мир не стоит одной-единственной слезинки ребенка", — раньше я эту фразу частенько слышал. Где же сейчас те гуманисты, которые ее повторяли, почему языки в жопе? — они и в тридцатых были такими — гнилая, продажная интеллигенция! Правильно Сталин топил их, расстреливал, гноил в лагерях, выгонял из страны...

— А ты, как я понимаю, истинный защитник детей? — Никита выдал очередной перл. Будь я в своем теле, да не в столь трагической обстановке, точно бы засмеялся.

— Я солдат, — строго сказал Салман. — Я выполняю боевую задачу. Ты пришел за детьми? — ты их получишь! Живыми — если те, кто тебя послал, быстро и в полном объеме выполнят наши условия, или... не обессудь.

— Солдат?! Что ж ты делаешь здесь, где никто ни в кого не стреляет? Против кого воюешь?

Бравый ковбой сгорбился. Поджал серые губы.

— Ты, как я вижу, десантник. Срочную где служил?

— Болград.

— А я в Борисоглебске. Но это не главное. Раз ты служил — значит, давал присягу. Слова еще не забыл? Может, напомнить? "Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооружённых Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином..." Как там дальше? "Я всегда готов по приказу Советского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Вооружённых Сил, я клянусь защищать её мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами..." Вспомнил? Вижу, что вспомнил!

Никита кивнул.

— Так вот, я и хочу спросить, как десантник десантника: где ты был? Где ты, лично, был, когда распадалась моя страна? Подался в кооператоры? Крышевал платный сортир?

— Я был на войне.

— Почему тогда твоя мать, бабушка или сестра... старушки-соседки, которым не носят пенсию месяцами... почему русские женщины не сказали своим сыновьям и внукам: идите, родные, бесчестие хуже смерти, благословляем на баррикады?

Даже самый последний мерзавец находит своим поступкам благородные объяснения, — думал Никита. — Каждое дерьмо хочет пахнуть ромашкой. Только здесь что-то другое. По-моему, это больной человек. А ведь в чем-то он прав! Да, мы действительно виноваты и получили то, что хотели: голод и нищету, кумовство и предательство, президента дебила... и это... как там далее в тексте? "Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся". "Гнев и презрение"... нас действительно все презирают: Болгария, Германия, Польша — все, кого мы спасли от фашизма, а потом предали. Даже сраные Латвия и Литва — страны-холопы — и те! Раньше боялись и ненавидели — теперь презирают.

— Вы, русские, — исходил пеной оратор, — есть ли у вас чувство гордости? Вас уводят из дома, отлавливают на улицах, как бродячих собак, чтобы продать в рабство. А вы сидите, каждый в своем углу, жуете свои помои, как свиньи на бойне. И ни одна падла голоса не подаст, не скажет: "Ребята, нахера нам такая народная власть, которая не умеет и не хочет уметь главного — дать человеку право ее и себя уважать?!"

— Так причем здесь они? — Никита коснулся затылком брезента, отгораживающего салон.

— Они не причем, и ты не причем, и я. Просто Россия пьяна: вусмерть, вдрызг, вдрабадан! — в черных глазах Салмана явственней проявился лихорадочный блеск. — Ее нужно хорошенько встряхнуть, сунуть мордой в помои, а потом выпустить кровь — как можно больше дурной крови. Только тогда она встанет, опохмелится и скажет: "Мама моя, меня же насилуют!" И может быть, через много лет она вспомнит врача, поставившего верный диагноз, и скажет "спасибо" хирургу, сделавшему первый надрез.

То ли крышу снесло у джигита? То ли телек пересмотрел? Никита, по-моему, тоже это почувствовал. Он промолчал. Вернее, ответил МХАТовской паузой — достал из кармана измятую пачку "Примы" и принялся изучать ее содержимое. А из-под шляпы неслось:

— Этот ублюдок прежде всего спросил: "Сколько денег нужно тебе, Салман?" Он даже в мыслях не допустил, что я хочу чего-то еще, кроме баксов и наркоты.

— Тебя это очень обидело? Давай тогда я спрошу, — согласился Никита, — может, полегче станет? Ты, я вижу, никуда не торопишься — нашел свободные уши. А я вот, пытаюсь сигареты распределить, чтобы хватило на весь разговор.

— На весь разговор не хватит. Ты ведь со мной полетишь!

Никита не удивился. Не удивился и я.

— Да, — повторил Салман и хлопнул себя по колену. Идея ему очень понравилась. — Ты полетишь со мной! Или не хочешь? — Из-под кустистых бровей прорезался мстительный взгляд. — Даже не знаю, как быть с твоим горем, чем помочь? Я давно не курю, Мимино тоже бросил. Мовлат и Шани, если и угостят — только шаной. Э-э-э! — затянул он, включая милицейскую рацию.

— Вас слушают, — ответил обиженный голос.

— Условия мои будут такими: я хочу другой самолет, тот, что из Мурманска летел на Ростов. С его экипажем и оставшимся багажом. Это первое. Теперь второе: в ментуре, среди вещдоков, должен быть килограмм героина. Не сочтите за труд, привезите его сюда. И еще: мне нужны люди из Ростовской тюрьмы: трое, согласно списку. Его я отдам вашему человеку. Так... я ничего не забыл?

— Оружие, — напомнил Яхъя, клацая челюстями. Он сидел совсем рядом, невидимый за дерюгой и слышал весь разговор, — ты не сказал про оружие!

— Прошлый раз говорил, — возразил бородач, даже не отключив микрофон.

— Больше проси, Салман, оружие лишним никогда не бывает, в горах пригодится. Привезут — куда они денутся!

— Ты слышал? Автоматов не три, а шесть, — отчеканил Салман в эфир. — Каждый ствол лично проверять буду. Все должны быть в заводской смазке и с полным боекомплектом. Добавьте по три запасных обоймы к каждому экземпляру. На все про все у вас сорок минут, время пошло.

— Но... — заикнулся эфир.

— Я сказал, время пошло! Что сидишь? — бородач обратился к Никите, — вот тебе список, дуй до горы! Заодно и куревом разживешься... э-э-э, Яхья, воспитатель хренов, выведи для него немного детишек. Сколько? — на твое личное усмотрение. Чтоб человек зазря ноги не бил...

В четырнадцать лет Никита остался один. Стандартная биография: детдом, ПТУ, армия, офицерские курсы. На каждой из этих ступеней его пытались сломать. Но сидела в его характере врожденная житейская мудрость. Никита не поддавался соблазнам, не отвечал на удары и провокации. Не зная того, сам себя уберег от улицы, тюрьмы и дисбата. Потом был Афганистан. На войне он озлобился, одичал. Почему-то возненавидел американцев. К моджахедам, напротив, испытывал чувство симпатии. (Как ни крути, а правда на их стороне). Что, впрочем, не мешало ему убивать и тех и других...

Я считывал информацию о прошлом майора спецназовца. Его

сумбурные мысли тоже протекали передо мной мутным весенним ручьем. Никита был не в себе. Все шло как-то наперекосяк: и в стране, и в армии, и в этой вот, долбанной операции. Серость, кругом одна серость. Не власть портит людей, а безумная жажда власти, имя которой — политика. Не зря подполковник Архипов, читавший когда-то курс военной истории в Киевском общевойсковом, по пьяному делу не раз говорил: "Узнаю, что кто-то из вас перешел в замполиты — сей же час прокляну! Это значит, что я вас хреново учил".

Этот тоже, ефрейтор запаса, приехал командовать генералами. Выгорит дело — орден ему и почет, сорвется — тоже без штанов не останется. Черти его принесли, все по фигу — лишь бы в Кремль на тусовку не опоздать! Ничего, время придет — спросим. Со всех и за все спросим! Не добро — справедливость — высшая моральная категория. Справедливость, как неизбежность возмездия.

Я оставил Никиту когда он шагал по бетонке и вел за собой пятерых ребятишек. Он шел и стыдился их благодарных глаз, весь в сомнениях и расстроенных чувствах. Не снимал он и своей доли вины: что-то сделал, что-то сказал не так, на чем-то не настоял.

Этот безумный мир выглядел весьма неприглядно, если смотреть с его небольшой колокольни.

* * *

Рукотворный бардак, творимый в аэропорту, бывает только в России, где меньше всего доверяют специалистам. Все команды выполнялись бегом, но не было в них изначального проблеска мысли, а так, бестолковая суета, имитация. Уже свечерело, когда подошли тягачи. Подготовленный к вылету самолет, неспешно утащили за хвост. Вместо него подали другой — тот самый мурманский рейс, в котором летел я.

К опущенной аппарели медленно подходил экипаж. За каждым движением летунов настороженно наблюдали из окон автобуса, как, впрочем, за всем, что творилось на летном поле. Люди шли, как на плаху, поддерживая друг друга.

— Те самые, я их всех хорошо запомнил — четырежды этим рейсом летал, — уверенно прогудел Мимино и опустил бинокль.

— Точно?

— Точней не бывает. На походку грим не наложишь! Командир — пилот первого класса... фамилия у него церковная... как его? — Панихидин. Видишь, как косолапит? И ботинки у него стоптаны внутрь. Говорю тебе, те же самые! Эх, жалко, что не прихватили с собой ни одной стюардессы. Кого трахать то будем?

— Если проколешься, то тебя! — пригрозил Салман. — Дай-ка сюда "глаза", сам посмотрю.

Он бережно принял оптику и долго, минуты три, всматривался в детали одежды и выражения лиц.

— Конструкция самолета знакома?

— ИЛ-76? — двести часов на таком налетал.

— Сможешь проверить количество топлива?

— Два пальца об асфальт!

— Наличие на борту посторонних?

— С этим труднее. Но думаю, справлюсь.

— Надо справиться, Мимино, это важно. Намного важней, чем взлететь. Упустим инициативу — вряд ли кто-то из нас доживет до суда.

Рация деликатно откашлялась. Бородач вздрогнул, и чертыхнулся:

— Ну, что еще там?

— У нас почти все готово.

— Что значит "почти"?

— Один из ваших... товарищей не желает выходить на свободу. Он говорит, что будет досиживать срок. Нет смысла ему рисковать, полгода осталось. Если хотите, он сам вам об этом скажет. Есть телефонная связь с тюрьмой.

— Верю, не надо, — согласился Салман, — что с остальными?

— Ичигаев в бегах. Его везли на вокзал для дальнейшего этапирования. За городом на автозак был совершен налет. Ранены двое сопровождающих. Заключенному удалось скрыться. В общем, из тех, кого вы затребовали, в наличии только один. Он подтвердит, что я говорю правду.

— Слушай, ара, — зарычал бородач, — не нравятся мне твои совпадения! Если с Асланом что-то случится, если и он почему-то вдруг "передумает", я начну зачистку автобуса. Где там посредник? Пора переходить к делу. Короче, ты понял. А пока суд да дело, хочу осмотреть самолет. Если там уже есть кто-то лишний, пусть убирается. Пусть уходит, пока не поздно! Если что, будем действовать по своему усмотрению.

— На той стороне вздохнули с большим облегчением. Этот вздох рычагом запала ударил по психике главаря.

— Рано вздыхаешь, — произнес он свистящим шепотом, — ты насчет наркоты губищи-то не раскатывай! Думаешь, обдолбятся лохи — и можно собирать урожай?! Хрен тебе на всю морду! Героин — тоже валюта. Мы будем пускать его в дело, пока не изыщем возможность безопасно использовать доллары. На чеках, на дозах номера не проставишь. И мы их погоним в Москву, на самые элитные дискотеки. Пускай твои дети, и дети таких же ублюдков, как ты, сызмальства приобщаются к разовой демократии.

Со стороны Мимино, осмотр самолета не вызвал никаких нареканий. Горючего было море: с избытком хватало не только до Ханкалы — на хороший трансатлантический перелет. Посторонними на борту тоже не пахло. Пожилой бортмеханик открывал все отсеки и "нычки" без раздумий, по первому требованию. Деревянный контейнер с запаянным цинком внутри оказался и вовсе вне подозрений. Каждый летун знает, что это такое.

— Жмур? — радостно спросил Мимино, тыча в него перстом.

— Жмур, — кивнул бортмеханик.

— Это есть хорошо! Наш любимый "Аэрофлот" опять попадает на бабки. Жмура мы вернем за выкуп, или зароем, как безродного пса. Ладно, иди прогревать двигатели. Взлетать буду сам.

Сквозь дерево и железо я посмотрел на себя: сама безмятежность! Лежу, как гранитный памятник, на который надели штаны, пиджак и рубашку. Все морщинки разглажены, скруглены, исчезли тонкие сеточки на захлопнувшихся глазницах. Нет ни теней, ни полутеней. Лицо и руки одинаково ровного цвета. Таким я себя не видел ни разу. Это и есть самата — состояние, при котором человек становится камнем. Тело не дышит. Зачем ему кислород, если крови больше не существует? Что там кровь, ни одной жидкой субстанции. Все, из чего состоит человек, превратилось в чистую воду со всеми ее чудесными свойствами.

— Все нормально, Салман, — закричал Мимино, поднимая вверх большой палец.

Говорит, все нормально, — подал голос Яхъя, возникая из-за дерюги. Если шофер еще без сознания, могу подменить.

— Стоять! Слишком просто у них все получается, — рявкнул ковбой. — Так не бывает, мне нужно самому убедиться. Может, нашего брата держат сейчас на мушке, и заставляют кричать, что все хорошо.

— Ты куда?! — встрепенулся Яхъя, хватаясь за руку Салмана, как за спасательный круг.

— Останешься старшим, — мрачно сказал ковбой. — Я уже говорил, что делать, если меня убьют. Еще раз скажу: не верьте гяурам, пощады не будет. А ну-ка, — Салман нерешительно почесал в бороде, — а ну-ка, достань Коран.

— Достал, что теперь?

— Раскрой на любой странице, читай, что там написано.

— С какой стороны?

— Как хочешь. На чем взгляд остановится.

— О народ мой! — с выражением начал Яхъя, — Я боюсь для вас дня зова друг друга, дня, когда вы обратитесь вспять; нет у вас защитника от Аллаха — кого Аллах сбил, тому нет водителя...

— Достаточно. Ты что-нибудь понял?

— Нет.

— И я тоже нет. Ну ладно, пошел.

На землю падали сумерки. В городе робко зажигались огни. Трещали цикады. Дело тронулось с мертвой точки: автобус, со всеми предосторожностями, подъехал к опущенной аппарели.

Никита успел вовремя. Он приехал на старинном "газоне" с брезентовым верхом, когда детишек уже собрались заводить в самолет. На землю упали три бумажных мешка с деньгами, оружием и наркотой. Доллары были в мелких купюрах, оружие — в заводской смазке.

Спецназовцу помогал "досрочно освобожденный", пристегнутый к Никите наручниками. Это был сутулый седой старик, еще достаточно ловкий и крепкий, с живыми, пронзительными глазами. Был он одет в спортивный костюм и новенькие кроссовки. Черная куртка "под замшу" висела на сгибе свободной руки. Судя по крутому прикиду, этот товарищ у кума не голодал. Впрочем, "браслет" с него сразу же снял и надели его на вторую руку Никиты.

— Э-э-э, Аслан! — ласково прошептал бородач. — Слава Аллаху, милостивому, милосердному, царю в день суда!

— Ему поклоняемся и просим помочь! Веди нас по дороге прямой, — старик подхватил слова мусульманской молитвы.

Потом они пару минут обнимались, хлопали друг друга ладонями по плечам, по спине и по шее. В конце ритуала Салман достал из-за пазухи, разгладил, встряхнул и надел на седую голову "гостя" каракулевую папаху.

Насколько я понял, все затевалось из-за этого человека. Он — цель. Все остальное — средства: и дети, и самолет, и я, подвернувшийся под раздачу.

Деньги и наркоту никто не взвешивал, не считал, все принималось на веру. Автоматы все же опробовали. Дали из каждого по несколько коротких очередей. Вселенское зло салютовало своей удаче.

Как их теперь со склада списывать будут? — думал возмущенный Никита. — Организуют пожар? Или есть у каждой страны специальная неучтенка для таких форс-мажорных случаев?

До полуночи шли торги. Салман отпустил всех, кроме Никиты и экипажа. Водитель успел оклематься — ЛИАЗ отъехал от поднятой аппарели солидно, не торопясь, как от обычной автобусной остановки. Детишки смеялись и плакали. Облегченно вздыхали взрослые. Потом все утонуло в реве турбин. Самолет развернулся, все быстрей заскользил по бетонке. Где-то в середине пробега, он немного присел на хвост и устремился в ночное небо.

Я улетел, но был еще на земле, рядом с Морданом. Он не терял времени — успел позвонить в Мурманск, связаться с Котом. Старый законник дал слово "подсуетиться" и тоже уселся на телефон. С его подачи, Сашка "надыбал" ростовских авторитетов — Черкеса и Ганса. Эти двое должны были выяснить главное: кто затеял весь этот кипиш и ради чего.

На телефонной станции подсчитывали барыши: уточнения шли то из Ростова на Мурманск, то из Мурманска на Ростов, а Сашка Мордан был в этом деле вроде посредника.

Кот раскручивал дело, как стопроцентный опер. Прежде всего, выяснил: кого из ростовской тюрьмы затребовали угонщики. Остальное уже по схеме: узнал человека — ищи ключевые фигуры в его окружении. Кто жареные каштаны заказывал? Кто таскал их из горящей печи? С кем конкретно, можно договориться? А дальше — как карта ляжет. В зависимости от масти, в дело вступает авторитетный посредник, чье слово имеет вес.

Гогу Сухумского нашли где-то в Нью-Йорке. На него выходил непосредственно Кот. Ситуация в его изложении получилась самая нездоровая:

— Все под Богом ходим, милок. Все там будем. От креста на могилке никто не откупится. Последняя воля покойного — закон для живущих. Хорошего пацана хороним, козырного фраера. Предъявы? Да что ты! Какие предъявы?! По твоей "непонятке" дело прахом пошло? Будь добр, исправляйся. Хочешь самолет нанимай, а хочешь Шумахера, но чтобы к утру тело было в Ростове.

Я с интересом прислушался.

— Слышишь, Кот, — отчетливо прозвучало в трубке, — с каких это пор мы стали такими богобоязненными? А если там нет никакого покойника? Если в гробу что-то другое, а? Что тогда?

Старый законник пожевал беззубыми деснами:

— По грехам нашим воздастся. Все что найдете — ваше.

Глава 23

— Сволочь! — хрипел Жорка, кусая сухие губы, — что же ты натворил, сволочь?!

И снова одно, и то же: милицейский "УАЗ" под стойкою светофора, дыра в кирпичном заборе, перевернутая коляска. Опять эта женщина, упавшая на колени и этот голубенький сверток, прижатый к ее груди. Голубенький сверток с безвольно свисающей детскою ручкой...

Усилием воли Устинов проснулся. Постель была мокрой от пота. Над оконным проемом висела луна — большая, кроваво-красная. Не зажигая света, он встал и поплелся на кухню. Холодильник сыто звенел, заряженный с вечера "полной обоймой". Хоть это немного порадовало. Жорка налил и выпил полный стакан водки, закурил и долго сидел за столом, стиснув в ладонях седеющие виски...

Опять эта женщина! Уйдя от погони, он несколько раз звонил и в скорую помощь, и в приемный покой больницы: Что с ней? Как ребенок? На другом конце провода справлялись, кто говорит, обещали "сейчас уточнить", говорили "подождите минуточку", долго молчали. А потом, где-то по близости появлялись наряды милиции.

То ли Кривда подозрительно поумнел, то ли я становлюсь слишком уж, предсказуемым? — мелькнула горькая мысль.

Он ушел из этого города, так и ничего не узнав: быстрым шагом, при свете луны, прямиком, по полям и посадкам — сам себя наказал за потерю квалификации и полное отсутствие свежих идей.

Раз, раз, раз, два, три, — звучал в голове хриплый голос полковника Векшина, — не отставать, не растягиваться!

Марш-бросок завершился прохладным утром, как положено: чисткой оружия, водными процедурами, сменой белья и бритьем в холодной воде. Все ненужное он загрузил в чемодан и пустил по течению Дона, остальное рассовал по карманам. На целую Ростовскую область, у него оставалось всего три патрона.

Городок был довольно продвинутый: с троллейбусной линией, сетью маршрутных такси, десятком заводских труб. Даже местные проститутки пытались говорить по-английски:

— What do you want? — с придыханием прошептала одна, отрезая "клиенту" пути отхода.

— May I to help you? — тоном экскурсовода спросила ее подруга, роняя бретельку на мраморное плечо.

Устинов поднял глаза. Чуть выше лица путаны заметил броскую вывеску: "Гостиница Интурист".

Ну, блин, попал, как в том анекдоте! Ситуация получилась настолько комичной, что Жорка не выдержал, подыграл:

— O! Russian girls! — с восхищением вымолвил он, играя белками глаз, и добавил на чистом русском, — ты бы, бабка, пожрать дала, спать положила, а потом приставала с расспросами.

"Бабкам" было едва за тридцать. Поэтому все рассмеялись.

Устинов в душе уважал проституток. Работа с людьми их рано делает мудрыми. Кому как не им знать все о людских пороках? Дегустатор судит о букете вина по одной-единственной капле. Они о нашей душе — по первой минуте общения. Отнесись к путане с добром — и она отплатит сторицей, сделай ее своим другом — ты увидишь образец человеческой верности.

Жорка назвался Игорем, благо, в кармане лежал подходящий паспорт. За годы работы в конторе он "пережил" много легенд, помнил о "прошлых жизнях" в мелочах и подробностях. Был у него и особый дар: мгновенно вживаться в роль и играть ее убедительно. Секрет мастерства был прост: поменьше болтать самому, отвечать только по существу и только когда спрашивают.

— Кем же ты, Игорь, работаешь, если ходишь в таком "прикиде"? — спросила Виктория Павловна, поправляя бретельку.

— Никем не работаю, — ответил он беззаботно, — десять лет, как на пенсии.

Еще не погасшие искорки смеха вспыхнули с новой силой.

— Я тебя умоля-я-аю, — проворковала Лялька.

— Подумаешь! — вполне натурально обиделся Жорка и сделал назад два курбета и сальто. — Между прочим, пашу с пяти лет, трудовой стаж соответствующий.

Все получилось гораздо лучше, чем он задумал. Широкая амплитуда, приземление с хорошим запасом — не пришлось даже ловить себя за коленки. Пистолет остался сидеть в кобуре. Плюс ко всему, из бокового кармана упала на землю неполная пачка долларов.

— Может быть, ты циркач? — предположила Вика. Она аккуратно собрала деньги, возвратила владельцу и только потом продолжила мысль, — или спортсмен: акробат там, эквилибрист?

— Хуже, — ответил Жорка.

— Неужели артист?

— Еще хуже.

Знакомство отметили за углом. В мрачной "тошниловке" не спеша попивали "Шампанское", заедая его шоколадом. Девчонки давно оценили и внешность Устинова, и номиналы купюр, случайно выпавших из кармана его пиджака. Но им теперь это было не столь уж важно. Манила, звала, как волшебная сказка, судьба человека из другой, очень красивой жизни. Каждую фразу они вырывали с боем. Жорка постепенно сдавался и, честно сказать, врал с особенным вдохновением.

По действующей легенде он — профессиональный танцор. Закончил балетную школу, "Вагановское" училище, студию при "Большом". Потом выступал солистом в молдавском ансамбле "Жок", потом в труппе у Моисеева.

— А как же балет?! — возмутилась Лялька, — ты же учился?!

— Для балета рылом не вышел, — Жорка развел руками, улыбнулся грустно и виновато, — туда отбирают лучших. Врач сказал, что косточки слабоваты.

— Я бы ему! — Лялька стиснула кулачки.

— Он прав, этот врач. Бывают такие люди, что очень подвержены травмам. Я, когда выступали в Болгарии, упал в оркестровую яму...

— Как упал?! — ахнули слушательницы.

— Да... по пьяному делу.

— И что?

— Ногу сломал. А она срослась как-то неправильно. Пришлось уходить на пенсию.

— Сколько ж лет тебе было?

— Двадцать шесть, и еще чуть-чуть.

— Хорошая пенсия?

— Сто шестнадцать с копейками.

— И хватало?

— Хватало бы, если б не пил, — Жорка еще раз вздохнул, — пришлось подрабатывать. Устроился в "Москонцерт", администратором у Кобзона. Однокашники помогли.

— У кого, у кого?! — девчонки отпрянули, широко раскрыли глаза.

Устинов почувствовал, как над его нечесаной шевелюрой горит, разгорается нимб.

— У Кобзона. Между прочим, хороший мужик, но я его звал только по имени, отчеству: Иосиф Давидович.

— Боялся? — поежилась Лялька.

— Нет, уважал. За три с половиной года мы с ним хорошо сработались. Он не хотел, чтобы я от него уходил.

— Почему же ушел?

— Женился.

— На артистке?

— Почему обязательно на артистке? Я их терпеть не могу! Ну, на ком можно жениться? — на обычной питерской бабе, она за мной с детства ухлестывала. Я ведь сам тоже из Ленинграда.

— Значит, женился! — мрачно сказала Вика и крепко задумалась.

— Ты, подруга, губищи-то не раскатывай! — подпрыгнула Лялька, — ишь ты, чего удумала!

— Ты что, мать? Окстись! — залепетала Вика.

— Смотри мне! Видишь, горе у мужика! Не по своей воле он здесь оказался, — строго вещала Лялька голосом школьной учительницы. Потом взглянула на Жорку и продолжила более ласково:

— Ты, Игорь, дальше рассказывай. Не обращай на нее внимания. Она у нас с прибабахом, книжек про любовь начиталась.

— Ну, женился, — неохотно продолжил Устинов, — переводом ушел в "Ленконцерт". Работал еще три года у разной горластой сволочи, а потом окончательно спился. Жена меня, естественно, бросила...

— Лечиться хоть пробовал? — тихо спросила Вика и испуганно замолчала.

Жорка вздохнул:

— Два раза лежал в ЛТП, если это так интересно. Честно скажу, воспоминания не самые светлые. Врач на прощанье сказал: "У вас, молодой человек, деменция головного мозга. Есть уже первые признаки. Скоро вам будет нечем думать. Хотите влачить растительное существование? — можете продолжать. Хотите остаться человеком? — меняйте свой образ жизни. Мой вам совет: перебирайтесь на юг, поближе к природе — подальше от собутыльников. Присмотрите квартиру. Жилье там намного дешевле, чем у нас, в Ленинграде".

— Что же мы тут сидим, чем занимаемся?! — всполошилась Лялька и вылила на пол остатки "Шампанского. — Поехали, мы сведем тебя с человеком, который решает любые проблемы. Викентий, махни Толяну!

— У стеклянных дверей, как будто из воздуха, материализовалась машина. Стояла, наверное, в пределах прямой видимости. Устинов это заметил и мысленно оценил: да, девочки еще те, все у них на широкую ногу! Полез было в карман, хотел расплатиться за столик, но куда там!

— Спрячь сейчас же! — искренне обиделась Лялька. — Чай к людям попал! Ты деньги для дела держи, они тебе еще пригодятся. Садись вон, рядом с водителем, да смотри: в этой машине не курят. Толян может обидеться, он с табаком завязал.

Из кафе, по служебному телефону, Лялька кому-то звонила. Потом утрясла с халдеем вопросы оплаты в кредит. Вышла повеселевшей. Хлопая дверью, подмигнула водителю:

— На базу, Толян, на базу!

С минуту ехали молча. Вика долго ерзала на сидении, не выдержала, спросила:

— Что такое деменция, она не заразна?

— Нет, — успокоил присутствующих Жорка, — я листал медицинский словарь, тоже интересовался. Деменция — это приобретенное слабоумие, деградация личности, так сказать.

— На всякий случай сходи, проверься, — хмыкнула Лялька в адрес своей подруги. — А я вот, хотела спросить: чем занимается администратор, зачем он вообще нужен?

— Во как запало! — поразился Устинов, — хоть бросай все дела и подавайся в альфонсы. Нет, в Питере на эту легенду так не клевало. А вслух пояснил:

— Артисты на сцене не работают в одиночку. У каждого свои музыканты, дирижер, операторы света и звука. Это самый минимальный набор. Всем нужно создать творческие условия. Если это гастроли — доставить в другой город. А значит, купить билеты, договориться с гостиницей, обеспечить питанием, суточными, командировочными, той же зарплатой. Есть еще целая куча нюансов. Один заболел — нужно срочно искать замену. Другой закапризничал: подавай ему поезд, он в самолетах летать боится. А третьему — вынь, да положь представительский люкс, и чтобы не выше четвертого этажа.

— Короче, как наша Мамэлла, — подытожила Вика.

* * *

Леса и лесочки в донских степях встречаются реже, чем в пустыне оазисы. Деревья растут на разграбленных скифских курганах, да в руслах высохших рек. А этот зеленый язык тянулся от самого Дона. Наверное, был он когда-то большим притоком. Примерно посередине, лесок прорезала федеральная трасса. Водители такси и автобусов, а также те, что "бомбят по межгороду", обязательно здесь всегда останавливались. Очень удобно: "Перекур пять минут! Мальчики влево, девчонки — направо!" Судя по обилию троп, здесь водились ягоды и грибы. Но этой засушливой осенью выжила только трава.

Валерий Георгиевич остался один. Он бездумно сидел на пыльном пригорке. Машина ушла, действие стимулятора кончилось, его снова канудило.

От этой болезни всегда помогал старый проверенный метод: с головой окунаться в работу. Но в нынешнем состоянии, мозг явно был не способен разгребать столь сложные ситуации. Эх, знать бы с чего начать! Подзарядиться, что ли? — в кармане еще оставались две порции "Сиднокарба".

Да, это и есть тот самый непредвиденный случай! — сказал Максимейко внезапно проснувшейся совести, сунул одну под язык и заставил себя подняться.

Отпечатки широких протекторов накладывались один на другой. Таинственный джип проезжал здесь несколько раз. И "крутился" он не на асфальте, а у самой границы леса, поэтому так наследил. Встречались участки, где таких отпечатков было особенно много.

Следы! Если в пятницу здесь кто-то был, должны оставаться следы! — это была первая здравая мысль с момента запойного кризиса. Что может быть проще? — когда-то он сам разработал хренову тучу таких операций. Главное в этом деле выбор позиции наблюдателя. Должно быть оптимальное место, откуда, как на ладони и мост, и гаишники, и подъезды к засаде.

Долго плутать не пришлось. Приземистый холм, поросший невысокими деревцами, был в своем роде господствующей высоткой. На вспаханных подошвами склонах, дыбом стояли пласты прошлогодней листвы. Кругом валялись окурки. Много окурков. Судя по их количеству, в дозоре стояли двое. Один пялился в оптику, пока не устанут глаза, другой наводил на объекте порядок. Кусты и ветки деревьев, мешающие обзору, были обрезаны с двух сторон и собраны в общую кучу. Это наводило на размышления. Не от великой же скуки люди затеяли столь трудоемкий процесс?

Максимейко подошел ближе. С вечера пятницы не прошло и трех суток, а листья от срубленных веток уже потемнели и начали осыпаться. Еще бы, такая жара! Сквозь образовавшиеся проплешины, просвечивали крупицы рыхлого грунта. Полковник привстал, обошел тайник по периметру, выбрал несколько крупных веток у самого основания кучи. Держась на них как за слеги, сдвинул ее чуть в сторону. Из-под слоя пожухшего дерна выглянул край промасленной ткани. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что там? Руки скользнули по гладкой поверхности. Знакомые очертания, утолщенный ствол... ну, конечно же, БСК! — бесшумный снайперский карабин, как говорится, готовый к употреблению.

Времени у охотников хватило на все. Только убрать за собой, как следует, не успели. Ждали, наверное, до позднего вечера, и в самый последний момент решили оставить оружие здесь.

Сверток был довольно увесистый. Ухоженный ствол лоснился на солнце. К нему прилагались четыре обоймы с автоматными дозвуковыми патронами калибра 7,62. В отдельном мешочке из замши хранился прицел с импортной "цейсовской" оптикой. Продвинутый снайпер переделал оружие под себя. Вот и новая

информация к размышлению: если это профессионалы, почему они так наследили, а если обычные уголовники, откуда у них крутая "игрушка"? Что интересно можно найти в том месте, где будет сидеть в засаде основной контингент? Нет, этот лес поистине полон сюрпризов!

Полковник окинул взглядом внутренний сектор обзора. Рамка прицела отыскала знакомый пригорок. Кажется, здесь он отпустил машину и впервые задумался о следах.

Действие "Сиднокарба" постепенно усиливалось. Свежие мысли боролись с тупым равнодушием и уже рвались на свободу. Эдакое пограничное состояние, когда проще рассуждать вслух.

— А если предположить, что с другой стороны леса есть точно такая же точка: снайпер плюс наблюдатель? — спросил сам себя Максимейко. — Если им УЖЕ что-то известно? Тогда это будет уже не контроль, а...

Валерий Георгиевич сначала почувствовал, как холодеют кончики пальцев и только потом осознал, насколько приблизился к истине. Первый раз за сегодняшний день ему захотелось курить.

— Вот тебе и Чига Малой! — сказал он в сердцах, — ну, всем почему-то срочно понадобился! Настолько понадобился, что цена за него уже измеряется жизнями. Всех бы племянников дядюшки так опекали. Глядишь, и порядка в этой стране было бы больше! Нет, что-то в этой истории я прочитал невнимательно.

* * *

Зимой девяносто второго, Заур оказался за перевалом. Как подобает правоверному мусульманину, он начал с визитов к многочисленным родственникам. Новые встречи, новые люди. О том, что творится в Республике, ходили разные слухи. Чига ожидал всякого, но то, с чем пришлось столкнуться в первый же день, потрясло даже его, бывалого уголовника.

На центральной площади города, он услышал визг тормозов. Обернулся. Под колесами "Жигулей", неловко раскинув руки, лежала женщина. Судя по облику, русская. Тело ее билось в конвульсиях, вокруг головы стремительно растекалась лужа дымящейся крови. Особенно запомнились яблоки. Спелые красные яблоки просыпались на дорогу из белой матерчатой сумки, очень похожей на наволочку. Нервно хлопнула дверь. Из машины вышел водитель — седовласый, стройный чеченец с автоматом через плечо. Зло шевеля губами, он ногой отпихнул мертвое тело ближе к обочине, а потом спокойно вернулся за руль и уехал.

Никто не свистел, не звонил в скорую. В Грозном давно уже не было ни ментов, ни гаишников — все разбежались. Тех, кто сам не ушел, настигла примерно такая же участь. Более того, никто из свидетелей этой сцены даже не пробовал возмутиться. Народы Кавказских республик уже разделились на "своих" и "чужих".

Задолго до "парада суверенитетов", ящик Пандоры неожиданно прохудился. Из него поперли наружу обиды и разногласия, копившиеся веками. "Свободная пресса" старательно ворошила засохшее вековое, дерьмо, поднимала на вилы и щедрою дланью швыряла в народ. Начало процессу было положено: последовала череда пограничных конфликтов — Карабах, Приднестровье, Абхазия.

Второй съезд ингушей, состоявшийся в Грозном, тоже поднял вопрос о возврате исконных земель. Речь шла о Пригородном районе, входящем в состав соседней Алании. Масла в огонь подлил гражданин Ельцин, представлявший Верховный Совет России. Выступая на митингах в Ингушетии и Чечне в марте 1991 года, он обещал во всем разобраться и "помочь восстановить справедливость".

Закон о реабилитации репрессированных народов был принят уже через месяц. В нем прямо упоминались спорные территории, что привело к новым волнениям. Их было еще много: законов, решений, постановлений. Не было одного — конкретных шагов по их реализации. Ингушетия осталась одна. Без руководства и без четких границ.

Почему река жизни так часто меняет русло, обнажая истоки локальных конфликтов? Не уж-то война действительно спишет все: имена подлецов и героев, и тех, кто обрек их на подлость и героизм?

Все начиналось со слова. С войны слов. Потом прогремел первый выстрел — у кого-то не нашлось других аргументов. Потом пролилась первая кровь. Потом вступил в действие механизм кровной мести. А там где стреляют, есть много хороших способов убрать неугодного. Для горцев война стала способом существования. Зачем работать, если можно убить и взять?

Вооруженные стычки в Пригородном районе переросли в настоящую бойню с применением бронетехники. Менее чем за неделю погибло 600 человек, более тысячи были ранены, или пропали без вести. В селах Чермен, Октябрьское, Джейрах разрушено около 3 тысяч домов. Под сурдинку, у частников угнано 1500 единиц автотранспорта. Через границу в оба конца потянулись потоки беженцев. Сто тысяч ни в чем не повинных граждан. В их сердцах уже поселилась ненависть. Кто хотел, брали с собой оружие. Его было много. Хватало на всех.

Вайнахский народ не прощает обид. Кто виноват? — свиноеды! Это они развели такой бардак, что аукнулось всей стране. А как им еще называть нас, с чьей молчаливой подачи их земля оказалась во власти наживы? Ату их!

Мститель, имеющий красный советский паспорт, мог легально смотаться в Россию. Почудить там, покуролесить, а когда запахнет паленым, вернуться в родной кишлак под защиту закона гор. Такой вот, "отхожий промысел".

Заур всей душой полюбил родные адаты. В их свете, его непутевая жизнь обретала сакральный смысл. Это там, за крутым перевалом, он считался обычным преступником. Здесь, на своей земле, он чувствовал себя Шамилем. И дядюшка был доволен. Племянник оказался способным учеником, со здоровой инициативой. Семейное дело он поднял на новый уровень — с выходом на зарубежного потребителя. Сердце, почки, сетчатка глаз, костный мозг, поджелудочная железа — все это на внешнем рынке дороже золота. Сдай нищего человека по запчастям — домик у моря можно построить. Так что, свой кусок хлеба Чига отрабатывал честно. Он даже построил дом на окраине Грозного. Но хотелось чего-то большего. В республике, торгующей нефтью, людьми и левым оружием, вырастали из ничего огромные капиталы. Банк Чеченской Республики по-прежнему осуществлял операции и считался в России очень даже платежеспособным. А из Прибалтики в Грозный самолетами шли вышедшие из обращения деньги. Финансовые авантюры, фальшивые авизо... красивая жизнь за здорово живешь. Власть, как выигрыш в рулетку. За клочок бумаги с неразборчивой подписью, здесь безналом распродавалась Россия. И если бы это была не Чечня, ее бы придумали в другом регионе.

В Закавказье хлынули покупатели, прочие эмиссары из-за границы. Одного из них все звали Эфенди. По рекомендации из Москвы, он вышел прямо на Чигу, стал его правой рукой и, прежде всего, отучил подопечного от наркотиков.

— Черный камень Каабы, — сказал он на ломаном русском, — стоял когда-то в раю, и был ослепительно белым. Милость Аллаха опустила его на Землю. И он почернел, вбирая в себя людские грехи. Сейчас наступило такое же черное время. Чтобы в нем выжить, нужно иметь светлую голову.

Время действительно было помойным. И в личностном, и в производственном плане. Покупатель крутил носом: и то его не устраивает, и это ему не так. Конкуренты наглели, в Гогу Сухумского дважды стреляли (Аллах милостив, молва донесла, что все обошлось), Против него самого возбудили уголовное дело по старому, мхом поросшему эпизоду. Какая-то мелочь, а надо же! Ичигаев Заур Магомедович снова объявлен во всесоюзный розыск.

Судя по косвенным признакам, все наезды шли из России, но поразительным образом, даже здесь, за горами, Чига столкнулся с сильнейшим прессингом. Взять хотя бы последний случай. Да с него-то, пожалуй, все и пошло. Заказ поступил на конкретного донора. Странный такой заказ. Ни резус, ни группа крови, ни другие параметры в контракте не оговорены. А только домашний адрес, фамилия, имя и отчество. Тогда еще показалось: тут что-то не чисто, но дядюшка успокоил:

— Ладно, — сказал, — не гони волну! Как говорят гяуры, хозяин — барин, мне же будет сподручнее. Наше дело довольно хлопотное, подходящего человека не сразу найдешь. Нужно бегать по поликлиникам, листать медицинские карты. А так... раз хорошо платят, доставим хоть черта. А что у него собираются вырезать, рога или яйца, то не мое дело.

Студентку из Ленинграда доставили ранним утром. Ее извлекли из багажника "Жигулей" и небрежно опустили на землю. Девчонка была, в чем мать родила. Стояла, прикрывшись ладошками, и молчала. Багажа при ней — самый минимум: ни лифчика, ни трусов — лишь горсть золотых побрякушек.

— Георгий Саитович тебе передал, — пояснил один из курьеров по имени Рахматулло, — сказал, "пусть подарит своей невесте".

Заур машинально принял "рыжье", молча сунул в карман. Долго, минуты три, пристально рассматривал пленницу. До этого с женским телом он был знаком на ощупь. Затащив зазнобу на шконку, первым делом выключал свет, и всегда почему-то стыдился своей наготы. Теперь, как прозревший слепой, он испытывал новое чувство. Нечто сродни восхищению. Бабенка ему понравилась. Настолько понравилась, что он ощутил легкий укол ревности.

— Так и везли? — спросил Ичигаев со скрипом в голосе, — на троих небось разбавляли?

— Ее-то?! — сплюнул Рахматулло, — секельды багда гюлли! Да в голодный год, за мешок сухарей, даже срать рядом не сяду! Ты бы видел, нохче, какая она была! Как вспомню, блевать тянет. Не баба — голимый кусок дерьма! Это мы ее в автосервисе водичкой из шланга обмыли. В божий вид, так сказать, привели.

Курьер говорил по-русски. Девчонка, естественно, все поняла, но даже не покраснела. Похоже, ей было по барабану: где она и что с ней собираются делать.

— Ладно, потом расскажешь, — еще больше насупился Ичигаев и сделал рукой приглашающий жест: прошу, мол, всех в дом.

Не успели гости взойти на крылечко, нагрянули покупатели. Они как будто следили за домом. Пленницу увезли. Для прикрытия срама, Чига ей дал ватное одеяло.

Как позже рассказывал Рахматулло, взяли ее элементарно. Постучались в квартиру, сказали, что пришел сантехник из ЖЭКа.

Девчонка кивнула, настежь открыла дверь и отошла к телефону. Ее, естественно, "за хипок", чтоб не сболтнула лишнего. Там же, в домашнем баре, отыскали бутылку заграничного "пойла", залили в желудок через воронку, а стандартная порция клофелина окончательно свалила девчонку с катушек. Хватились ее на удивление быстро. И началось самое интересное. Милиция встала на уши, по области был объявлен план "перехват". Шерстили всех, невзирая на лица: и частников, и дальнобойные фуры. Увидев такое дело, дядя решил использовать запасной вариант доставки — в товарном вагоне под пломбой.

Полдороги она спала. Несла под себя, как курица, и по малому, и по большому. Откроет глаза, хватанет стакан минералки — и снова сопит в две дырки. Несло от нее, как от душного козла, жрать невозможно! Чем только от "бакша" не огораживались, все бесполезно. Дошло до того, что в пути приоткрыли окно и дышали в него по очереди. Потом кто-то из хлопчиков предложил: давай, мол, сыграем в картишки на раздевание. Кто лоханется, снимает с бабенки одежу и майнает в окно. Короче, хлебнули горя. Больше всех досталось Артуру. Он пацанчик еще молодой, но уже наркоман со стажем. Примет порцию ханки — совсем с головой не дружит. Такое надо смотреть. Дерьмище присохло к жопе, марухе больно, она орет, а он — знай себе — обдирает ее, как луковицу! Дышать после этого вроде бы стало полегче. Я ей на радостях даже свой спальник пожертвовал, чтоб не замерзла. Вижу, чуть-чуть отошла. Попросила стакан водки, потом пожрать. Похлебала бульона из термоса — и снова на боковую.

— Она ничего не рассказывала: кто родители, каким бизнесом занимаются? — зачем-то спросил Заур.

— В том-то и дело, что нет! Другая бы на ее месте угрожала, предлагала деньги, криком кричала, бросалась на стены, морду себе всю расцарапала. Я тебе так скажу: это очень сильная баба. А несла под себя специально, чтоб не снасильничали. Я думаю...

— Что?

— Может, она смирилась? Аллах иногда позволяет заранее знать свою смерть. Интересно, сколько же за нее заплатили?

— Тебе-то какое дело?! — внезапно вспылил Заур, — все мы свое когда-то получим.

Посредник принес пятьдесят тысяч. Столько же обещал после сдачи товара заказчику. Итого сто. Чига скрипнул зубами: он бы отдал вдвое больше, только б не видеть ее никогда, только б не знать, что где-то она есть.

Вечером приехал Эфенди, привез свежую прессу. Он купил газеты в Назрани, где встречался с верховным муфтием. В самом Грозном почта давно не работала.

— Курьеры еще не уехали? — спросил он после намаза.

— Нет, завтра с утра собираются.

— Я бы на их месте не слишком торопился в Москву. На, почитай.

На первых страницах газет фотография недавней его пленницы. Под ней заголовки: "Похищена дочь одного из столпов советской внешней разведки", "Месть иностранных спецслужб, или происки русской мафии?", "Награда в миллион долларов за дочь рядового полковника", "Кто он, главный подозреваемый?" На разворотах целая куча статей, посвященных борьбе с криминалом и пространное интервью с министром внутренних дел.

Странное дело: свидетели не молчали. Каждый, наперебой, стремился помочь следствию. Ценную информацию давали осведомители и "граждане с активной позицией". Архив МВД стал бесплатным читальным залом, а следователи уже не боялись огласки и щедро делились тайнами. И это во времена стопроцентно недоказуемых "глухарей"!

Публикации были полны гражданского пафоса: "Доколе?!" Все били в одну точку и сходились на Гоге Сухумском. Это он, кровожадный монстр, и есть главный подозреваемый, ату его! Получены санкции прокурора на обыски и на аресты!

Чига бросился в комнату, схватился за телефон.

— Не волнуйся, Заур, — тихо сказал Эфенди, — из Москвы он уже уехал. Твой номер, скорее всего, прослушивают, звонить по нему опасно, можно себя нечаянно выдать.

— Кому?

— Не знаю пока, но для кого-то сейчас ты очень опасный свидетель.

В подтверждение его слов, звякнула оконная рама. На стене, чуть выше головы Ичигаева, появилась аккуратная дырка. В тот же миг какая-то сила толкнула его на пол. Несколько пуль впились в дверной косяк в том месте, где он только что стоял.

Заур с удивлением посмотрел на Эфенди: если б не он...

Этот медлительный, благообразный старик оказался умелым воином. Уже с пистолетом в руке, он тенью скользнул к окну, пару раз нажал на курок и резко отпрянул в сторону. В коридоре и во дворе что-то одновременно рвануло. Запахло гарью и порохом, затрещали языки пламени.

Из времянки, где жили курьеры, донеслись ответные выстрелы. Охранники "домочадцы" тоже справились с замешательством, огрызнулись парой очередей. На улице кто-то вскрикнул. Громко хлопнула дверца машины, взревел двигатель.

Ичигаев поднялся на ноги, вытер холодный пот. Ему было очень стыдно.

— Что, нохче, мал-мал обосрался? — спросил он себя со злобой, — а ведь это еще цветочки.

Скоротечная схватка показалась ему незаконченным предложением, в котором еще не успели поставить точку. Чига не сомневался: в следующий раз нападавшие будут умнее.

Пожар потушили быстро. Людских потерь в доме не было. Обошлись малой кровью. Артур, по глупости, подставился под осколок, и ему отрезало мочку уха.

После закатной молитвы Ичигаев вышел во двор. Присел на скамейку. Землю окутала ночь — одна из последних мирных ночей мятежного города. Он чувствовал, что сегодня уже не придут его убивать. А если придут, у врагов ничего не выйдет, потому, что он не один.

Эфенди раскуривал длинную трубку, похожую на кальян и тоже о чем-то думал. Потом произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Посланник Аллаха однажды сказал: "Тот, кто имея рабыню, хорошо воспитал ее, должным образом обучил основам религии, а потом полюбил и женился на ней, — тому уготована двойная награда".

— Я знал, я предчувствовал что-то неладное, — тихо ответил Заур. — Всевышний свидетель, я очень не хотел ее отдавать.

— Нужно уходить в горы, — сказал старик, как о чем-то давно решенном, — здесь за твою жизнь я не дал бы ломаного гроша. Тот, кто делает черное дело чужими руками, принимает ихрам, как одежды, но не как состояние духа.

* * *

Утром убили Рахматулло. Прямо у ворот гаража. Кто-то стрелял ему в спину, пока тот возился с замком. Как это случилось, никто не слышал. Пистолет, скорее всего, был с глушителем. Один из соседей, выходивший из дома по малой нужде, вроде бы видел легковую машину, а как она выглядит, припомнить не смог — не до того было.

Артур плакал в голос. Немой хватался за автомат, грозился всех замочить. Трясло его, как эпилептика. Ни зрачков, ни радужных оболочек — сплошь белые пятна. Чига хотел вызывать скорую, но телефон не работал. Слава Аллаху — обошлись без врача. Больного скрутили, вкололи ему скополамин.

В общем, прошло часа два, прежде чем все успокоилось. Покойника занесли в дом, обмыли, переодели. Из мечети пришел мулла, прочитал нараспев несколько сур Корана. Эфенди, как самый опытный, все остальное взял на себя.

Когда цинковый гроб уже запаяли, из мэрии Грозного приехали вооруженные люди. Их прислал Беслан Гантемиров. Задавали много вопросов. Хотели составлять протокол, но узнав, что убитый приезжий и, более того, не чеченец, вдруг передумали. А самому Зауру сказали открытым текстом:

— Уходи отсюда, нохче. Здесь тебе делать нечего, не тот контингент.

Люди Гоги Сухумского знали чеченский язык. Даже те, что работали с ним в России. Эти слова были поняты без купюр и сделали то, чего не смогли автоматы ночных налетчиков. Чига был еще в своем окружении, но уже остался один. Большинство из бойцов вдруг решили срочно ехать в Москву. Надо, мол, проводить и предать земле старинного друга. Последним ушел Яхъя — ингуш из Назрани по прозвищу Искандер.

— Не срослось у тебя, Малой, — сказал он вместо прощания, — и никогда не срастется. Здесь Георгий Саитович нужен: тебе одному не вырулить. Кто-то начал очень серьезную партию. И партия эта будет считаться законченной только после того, как нас, всех до единого, уберут. Мы не только свидетели, мы люди, на которых можно списать любой беспредел. Против тебя играет — дядюшкин бизнес. Слишком уж он, как бы помягче сказать... специфический. Если глянуть предвзято, есть в нем широкий простор для фантазии. Правильно говорил старик: нужно уходить в горы. Между прочим, правильно говорил, а ты не послушал...

— Уходи. Я никого не держу.

— Обиделся на ребят? — это ты зря! Неужели не понимаешь, что в доме мы все заложники? Стоит его хорошенько вскрыть — и тот, кто за нами охотится, разом решает проблему. Я не знаю его возможностей, но сужу по его делам.

— Кто бы он ни был, это мой кровник! — упрямо сказал Заур, — и прежде чем уйти к праотцам, я хотел бы отведать глоточек его крови.

— Как же ты собираешься его разыскать? — ехидно спросил Искандер.

— Что я, совсем тупой? — нужно искать того, кто купил девчонку.

— За девчонкой приходили шестерки, промежуточное звено. Если трезво подумать, они тоже вряд ли догадываются, кто за этим заказом стоит.

— Посредник расскажет.

— Ничего он уже не расскажет. Посредника схоронили еще вчера: в неположенном месте переходил через улицу.

— Тогда есть другой вариант. Газеты подняли шум: "Похищена дочь одного из столпов советской разведки", "Награда в миллион долларов"...

— Ну?

— Вряд ли газетчики промолчат, если кто-то получит эту награду.

— Правильно мыслишь, нохче, но тот, кто играет против тебя, сделает все, чтобы ты эту новость узнал посмертно.

— В моей прошлой жизни, — усмехнулся Заур, — было много моментов, за которые мне до сих пор стыдно. Если сейчас уйду — их будет еще больше.

— Как знаешь, — качнул головой Искандер и закрыл за собой дверь.

Когда вернулся Эфенди, был уже вечер. Чига сидел на крыльце с думою на челе. В одной руке автомат, в другой — заряженный шприц.

— Это и все, на что ты способен? — мрачно спросил старик.

— Скоро Рахматулло предстанет перед Всевышним. Его предадут земле. Он был плохим мусульманином, но очень хорошим другом. Чем я могу помочь нашему брату? Если будет угодно Аллаху, я готов отпустить всех заложников.

— Вы, русские, очень странные люди! — горько вздохнул старик. — Единицы из вас что-то знают об истинной вере, еще меньше — собираются следовать ей, но в своем большинстве вы готовы умереть за нее.

— Я чеченец, вайнах! — вскинул голову Чига.

— Для остального мира вы навсегда останетесь русскими...

* * *

В перспективного юношу старик вкладывал доллары, учил его уму-разуму. Это с его подачи Ичигаев взял под контроль участок земли в горах Большого Кавказа. Не захватил в наглую, как делали все, а действовал тонко: сказал, что хочет открыть частное медресе. Сам Кадыров поддержал начинание и даже помог деньгами.

Над этим местом витала дурная слава. Пастухи и жители горных селений обходили его стороной. Участок граничил с Черным Ущельем и был обнесен рядами колючей проволоки. Здесь при Союзе стояла учебная часть одной из спецслужб КГБ. Потом она куда-то пропала, растворилась в горах, не оставив на память ничего интересного: ни оружия, ни документов, ни секретного оборудования. Инфраструктура, правда, не пострадала. Окна в казармах стояли целехонькие, кое-где сохранилась казенная мебель с инвентарными номерами, нанесенными синей выцветшей краской. Учебный плац, полоса препятствий, вертолетная площадка — все это в очень приемлемом состоянии. Даже котлы пищеблока были обесточены, но готовы к работе. Особенно впечатляли подземные коммуникации: самые нижние этажи оказались затоплены водами подземного озера, шахты разрушены направленным взрывом, но и то что осталось, подавляло воображение. Такого зиндана Чига не видел ни у кого.

Остальные вопросы Эфенди взял на себя и вскоре "учебка" обрела второе рождение. С первым же набором слушателей, в медресе появились инструкторы — муаллимы — крепкие парни с армейской выправкой. Бывшим солдатом был и мулла — здоровенный носатый араб с огромными кулачищами. Звали его Абу-Аббас.

В быт будущих служителей культа Чига особенно не вникал, поскольку с презрением относился к любому порядку. Но даже он сообразил, что больно уж это дело походит на военную службу. День начинался с интенсивной зарядки. Обязательные водные процедуры включали в себя троекратное омовение. С первым звуком азана весь личный состав собирался на утреннюю молитву. В этом деле Абу-Аббас не терпел разгильдяйства: больные, хромые и хитрожопые стояли в общем строю. Утренняя молитва включала в себя два раката, полуденная, послеполуденная и вечерняя — по четыре, и последняя, закатная — три.

Муаллимы обучали "светским наукам". Больше всего часов уделялось взрывному делу. Чуть меньше — стрельбе и рукопашному бою. Тактику и стратегию партизанской войны освещали в общих чертах.

Эфенди не преподавал ничего, хоть и "пахал" больше всех. На него был замкнут весь процесс обучения. Инструкторы ни бельмеса не понимали по-русски. Чеченский язык был для них тоже мертвой латынью. Лекции читались на хреновом английском и старик, в качестве толмача, вынужден был присутствовать на каждом занятии. Он доносил до дырявых голов слушателей мысли преподавателей и, надо сказать, делал это с наименьшими искажениями.

Природа и свежий воздух, вкупе со здоровым образом жизни, очень способствуют пищеварению. Абу-Аббас в чудотворцах не числился — чтение сур и аятов никак не сказалось на скудости рациона. Поэтому все в Ущелье Шайтана элементарно хотели жрать. Заботы о хлебе насущном стали проблемой номер один. Часть из них Ичигаев взял на себя. Он сколотил из числа слушателей боевую мобильную группу. Людей отбирал тщательно, по личным, ему одному известным, критериям: не каждый вчерашний школьник, взявши в руки оружие, без раздумий пустит его в дело.

Раз в неделю, после закатной молитвы, они опускались в долину. Поначалу "интендантам" везло. Ночные набеги на земли гяуров давали хорошие результаты: с первой попытки "подломили" продовольственный магазин. Добычи было так много, что старый УАЗ, раскрашенный под "скорую помощь", еле стронулся с места.

Домой возвращались пешком — летели на крыльях удачи. Зауру казалось, что так будет всегда.

Поверив в свою звезду, Ичигаев поставил вопрос о расширении автопарка. Эфенди подумал и согласился. Так в группе появился КАМАЗ военного образца. Он сразу же себя оправдал: в следующей вылазке пал без единого выстрела продовольственный склад. Сонный сторож так испугался, что готов был связать себя самого. А сигнализация не работала — в городе не было электричества.

На обратном пути их подрезала груженая фура. Для мальчишек с оружием это почти оскорбление. Трейлер остановили, шоферу набили морду и бросили его на обочине. А когда поднимали брезент, чтобы взглянуть на груз, из кузова ударили выстрелы.

Чига был ранен первой же пулей. Теряя сознание, он успел удивиться, что не смог устоять на ногах после столь незначительного удара и даже не видел, как его хваленый "спецназ" бросился врассыпную. Не бойцы, а уличная шпана: о том, что у них есть оружие, которое может ответить огнем на огонь, никто из курсантов даже не вспомнил. А как воевать в отсутствии командира их не учили.

Все получилось глупо до безобразия. Атакованный группой КАМАЗ не был засадой Он шел по своим делам — вез левую водку. По трассе его вела группа "братков" из Ростова, завязанная на власть. На дорогах в то время частенько "шалили". Вот хлопцы и взяли с собою оружие, в качестве лишнего аргумента. Но Заур об этом узнал, лежа в тюремной больничке.

На дороге его подобрала машина ГАИ. Она оказалась там тоже случайно. В меру вмазанный лейтенант ехал к старой зазнобе в поисках любовных утех. Как он потом рассказывал, "Глядь! Лежит на дороге премия: вся в вещдоках и без сознания"

Ичигаев шел паровозом по старому делу. Светил ему "пятерик". У следствия не хватило ни ума, ни фантазии привязать его личность к торговле людьми и разбоям на Ставрополье. Рана в плече зажила, но рука еще плохо действовала: не желала подниматься выше плеча и сильно болела на непогоду — во время дождя хоть на стенку лезь! Но были в том и свои плюсы — полное освобождение от работ и "строгий постельный режим". Ну, это уже из черного юмора тюремного коновала. Чигу держали в следственном изоляторе. Так назывались подвальные помещения в районной ментовке: тесный квадрат три на четыре, многоместная деревянная "шконка", параша у входа, да маленькое окошко под потолком. Его и окошком трудно назвать: квадратик стекла размером с букварь, был небрежно измазан краской и забран решеткой.

Серьезные граждане сидели безвылазно, на небо смотрели нечасто: только по пути на допрос. Их выводили в наручниках, под строгим конвоем. Таких было мало, но зато каждый из них имел постоянное место на "шконке" и свой закуток для личного скарба.

Основной контингент изолятора составляли "суточники" — почти свободные люди. Подневольный "общественный труд" имеет прописку под солнцем, где много окурков и слабо с охраной. Они приносили "грев" и весточки с воли.

На ночлег в камеру набивалось человек до пятнадцати. Спали по очереди. Но к "тяготам и лишениям" относились с философским спокойствием: то, что совсем плохо, имеет тенденцию быть еще хуже. Настоящий кошмар начинался после рассвета, когда приходили в себя последние клиенты медвытрезвителя. Их заводили шумной бестолковой оравой и выдерживали до девяти утра, пока не закончится "пересменка" и не откроется городской суд. Пустел бачок с питьевой водой, у параши выстраивалась очередь из желающих поблевать. Табачный дым трамбовался под потолком, а потом опускался на головы сизой грозовой тучей.

В такой вот утренний час Ичигаева пытались убить: отморозок из "пришлых" подобрался к нему поближе и сходу махнул заточкой. Ни увернуться, ни защититься Чига не успевал. Он сразу смекнул, что это привет от далекого кровника.

Лезвие распороло рукав камуфляжной куртки и бицепс больной руки. Ударить прицельно злодею не удалось — в такой толчее не враз и прикуришь. На вторую попытку у него не хватило времени — вмешалась толпа. Говорят, что она слепа и бездумна, но это не так. Люди, хоть и с похмелья, а сразу смекнули, на чьей стороне правда. Кто ж позволит нормальному человеку проникнуть с ножом туда, где на входе снимают даже шнурки?

Убивать его, понятно, не стали. Просто избили до полусмерти. протащили на кулаках до самой "кормушки", а ножик утопили в параше.

До этого случая Ичигаев играл в "несознанку". Издевался над "следаком" — глупым, неопытным, неумелым. Летеха был полный лох: давил не на логику, а на совесть — насмотрелся пацан "кина" про Жеглова с Шараповым. Вот Чига и сделал ему подарок: быстренько "сознался в содеянном", да еще и взвалил на себя два бесхозных дополнительных эпизода.

В тюрьме стало полегче. В тюрьме появилась надежда: маляву о том, что его скоро выкупят, передал лично Аслан — уважаемый человек в чеченской диаспоре. Аслан был настроен скептически. Недоверчиво качал головой: такого, мол, еще не бывало, система ГУИН — не рынок! Но Чига поверил. Да и как не поверить, если пару недель назад, три поддатых отчаянных черта, развели на троих Советский Союз?

Глава 24

Море у ног Гаваны колышет песок — чистейший ультрамарин с оторочкой из пены прибоя. Жизнь проходит, а он все не выцвел. Такой же, как год, как века назад: с тонами, полутонами и дивной игрой света. Попробуй его на ощупь — он ласковый и горячий, как новое атласное одеяло. А над ним облака сизым табачным дымом, да лютое солнце лампочкой в оранжевом абажуре. Соль обжигает, залитые потом, зрачки и белой наждачной бумагой выступает на теле. Все дрожит: дома, люди и камни. Все кажется далеким и нереальным, как зима и Россия.

В такую жару даже тень не дает прохлады. На верхней площадке самодельного деревянного маяка пахло сибирской хвоей. Густая смола пузырилась на торцах неструганных досок и стекала янтарными ручейками.

Буэнос диас, Гавана! Мир твоим небоскребам и стареющим авенидос легендарного города!

Вдали, за зеленым мысом, видна акватория порта. Стальные клювы портальных кранов застыли в ожидании корма. А под ними пустые причалы. Безлюдье. Экономическая блокада. На рейде больше не реют красные флаги, не бьют вечернюю склянку загорелые моряки. Флоридский пролив спокоен и чист, как рука дружбы, неожиданно показавшая кукиш. Плавно минуя линию горизонта, он обнимает небо.

— Мы сделали все что могли, дон Экшен, но вынуждены были признать факт вашего пребывания на территории Кубы.

Моложавый, смуглый мужчина чисто по-русски развел руками. А когда-то он говорил почти без акцента.

— Нам предъявили пять фотографий с указанием места и времени, — снова сказал Аугусто. — Судя по ракурсам, съемка велась из ближнего космоса. А еще у них есть образцы отпечатков пальцев. Черт знает, каким образом, они их заполучили...

— Не густо. Слабовато для американцев. Подобные доказательства очень легко опровергнуть. Во всяком случае, так было раньше.

— Я тоже так думал. Но вопрос почему-то рассматривался по линии МИДа. Как мне потом объяснили, Вашингтон надавил на Москву, и она предъявила новые аргументы. Слишком серьезные для экономики Кубы...

— Ты считаешь, что нас могут подслушивать? — Векшин брезгливо поморщился, — если нет, говори яснее.

— Амигос? — по старой привычке, Аугусто назвал россиян "товарищами", — они б даже если и захотели... я опасаюсь американцев. Одному богу известно, что там у них за техника? В электронике мы отстаем. На братскую помощь России давно уже не рассчитываем. У вас ведь считают, что мы дармоеды?

С моря тянуло заветной свежестью. Близился вечер — время большой воды. Приливная волна, ускоряясь, наседала на берег и жадно глотала "спорные территории". Смывалось и обновлялось все, что не в силах переварить жадное солнце. Сладковатый запах гниющей органики постепенно сходил на нет. Его уносило ровное дыхание океана.

— Что касается нашей организации, — мрачно заметил Векшин, — я приехал сюда не с пустыми руками. Можешь говорить откровенно, все останется между нами.

— Россия теряет не только друзей. От былого влияния в регионе почти ничего не осталось. Сблизившись с США, вы уперлись лицом в стену и от этого стали слепы, а мир изменился. Лично мне это не понятно.

— Чему удивляешься, Август? Советский Союз умер. А на трупах жируют только простейшие. Ты прав, мир изменился. Он теперь на кривде стоит. Даже в чисто библейском сюжете, как-то обходится без Иуды. "Распни его!" — закричал Вашингтон, и Россия умыла руки. Первым был Чаушеску, потом Хонеккер, Живков... и ведь каждая подлость оправдана, обоснована с высокой трибуны.

— Вы хотите сказать, что пришла очередь Коменданте?

— Потому я и здесь. Но кому-то это очень не нравится.

Солнце бильярдным шаром катилось за горизонт. Быстро сгущались сумерки. Где-то внизу потрескивал небольшой костерок. Невесомый дым стелился над заросшей тропой и таял, теряя силы, у порога старого дома. В потухшем взгляде зашторенных окон, таилась тоска. Ведь даже дома страдают от одиночества.

— Можно я закурю? — тихо спросил Аугусто. Будто бы выстлал словами мост через долгую паузу.

— Конечно, закуривай, — откликнулся Векшин. — Можешь и меня угостить.

— Вам же нельзя! Доктор сказал, что после вчерашнего приступа...

— Много они понимают, твои доктора! Медицина не лечит души...

— Дон Экшен! Отьец! Ужинать! — донеслось от костища. — Кушать подано, садитесь ржать пожальста!

— Ай да фанатик советских фильмов! Он опять все перепутал, — скрывая улыбку, громко откликнулся Август.

— Не "ржать", а "жрать", Хуанито! — Векшин не выдержал, засмеялся. — Двойка тебе по русскому языку. Мы сейчас уже спустимся, ты мог бы еще немножечко подождать?

— Насколько я понял, Евгений Иванович, — не к месту сказал Аугусто, — в России, вы давно похоронены. — Предупредили бы, дали какой-нибудь знак. Из нашего посольства в Москве сначала пришла телеграмма, потом подборка газет. Ванька плакал. Я, честно сказать, тоже. Мы вас поминали по нашим, кубинским обычаям. А когда пили за упокой, у меня из руки выпала рюмка...

— Это и был знак. О чем ты? Это была обычная операция. Даже сын ничего не знал. Сам понимаешь...

— Сын? У вас тоже есть сын?!

Старею, — подумал Векшин, — проговорился на ровном месте.

— Поздравляю! Сколько ему? — не унимался Аугусто.

— Он давно уже взрослый, и настолько самостоятельный, что бодяга на уровне МИДа, во многом из-за него. Не будем об этом, а?

— Понимаю. Если каждого, кто дорог, предупреждать, когда же тогда работать? Все у вас получилось. Смерть признана на самом верху, официально запротоколирована. Есть, говорят, даже могила на Ваганьковском кладбище. Я все собирался туда поехать.

— Ну, если гора не идет к Магомету...

— Теперь я многое понимаю. В итоге переговоров Рауль сказал: "Мертвых не выдают и не депортируют. Дон Экшен — герой нашей Республики. Этот статус выше моих полномочий". Так вот почему они настояли на личной встрече?

— Я же просил!

Странно, — подумал Векшин, — неужели ошибка в расчетах? Все идет в той же последовательности, как я и рассчитывал, но со значительным опозданием. То ли Москва очень тонко ведет свою контригру, то ли спецслужбы разучились работать.

— Ты, кажется, курил "Монтекристо", — сказал он, вдыхая дым ароматного табака, — я это запомнил.

— Давно перешел на "Мальборо". Привык, знаете, за время командировок.

— Не самые лучшие сигареты. А почему не "Бенсон энд Хеджес"?

— Шутите, дон Экшен? "Мальборо" самые ходовые. Все ребята из нашей группы, всем табакам предпочитают "Вирдждинию". Даже те, кто не знает, где находятся Ангола и Мозамбик.

— У нас тоже с этого начиналось. С прослойки людей, которые пили, курили и ели не то, что все остальные. Кремлевские и обкомовские больницы, закрытые склады-распределители, квартиры с нарядом милиции у подъезда, пионерские лагеря в Санта Крус де Тенерифе, разные там Переделкины, Рублевки, Барвихи. Как тут поверить в светлое будущее, если ты простой работяга, и за куском колбасы к праздничному столу, вынужден ехать в Москву?

— Москва это сердце России! — не к месту заметил Аугусто.

Получилось довольно ехидно. То ли хотел пошутить, то ли припомнил фразу из разговорника. Типичный латинос, он был иногда непосредственен, как ребенок и даже не понял, что копнул много глубже допустимого уровня.

— Никогда, — прорычал Евгений Иванович, выбрасывая окурок, — пожалуйста, никогда больше, не говори так о моей стране! Если Москва это сердце России, то Россия — страна с искусственным сердцем!

— Простите, я не хотел...

— Ладно, пошли ужинать.

Ступая вниз по ступеням, Векшин почти остыл, но продолжал низвергать фразы в такт каждому шагу:

— Москва... никогда... не болела... болью... своей... страны! Не знала... ее... порывов... и чаяний! И будет... за это... обречена... на вечное... отторжение! Запомни, амиго, — сказал он, ступив на землю, — самое главное то, что мы не враги. Я имею в виду наши народы. Как ни пыжится Кремль вправить провинциям любовь к Вашингтону и ненависть к вашей свободе, у него ничего не получится. И спасибо за это народной душе!

Трудно понять друг друга, если слышишь только себя. Тогда и молчание красноречивей. Внизу было почему-то прохладней, хоть жара поддувала и сверху и снизу. Несказанность плавала в воздухе липкою паутиной, и она раздражала обоих.

— Ты тоже прости меня, Август, — сказал, наконец, старый разведчик, — жизнь это колесо перемен и кого-то оно безжалостно давит. Каждый на этой земле умрет в одиночку, никто ему не поможет. Я как-нибудь сам разберусь со своими проблемами, в том числе, и с проблемами нашей страны.

— Евгений Иванович!

— Не надо, не перебивай. Я согласен на эту встречу. Так и скажи Раулю, что Векшин согласен.

Поужинали у причала, в мерцающем свете догорающих углей. Океан шумно вздыхал и терся боками о замшелые, бородатые сваи. Новый месяц, изогнутый лисьим хвостом, запутывал звездный след. Ночь легла на густую траву, как широкая тень одиноко стоящего дома.

— Я сыт, — сказал Хуанито, — можно мне здесь чуть-чуть порыбачить?

Не дождавшись ответа, отправился с удочкой искать клевое место. Ох, Ванька, Ванька — максималист, как и все пацаны в его возрасте. Обиделся на судьбу и на нас, что праздник не получился, почувствовал это чистой душой. А кого тут винить? Впрочем, что это я? — спохватился Евгений Иванович, — может, все проще, парень просто не хочет мешать взрослым? Хороший растет человек — тактичный, все понимающий. И руки у него добрые. Шашлык из спины марлина таял во рту, а вкусом напоминал "сациви из курицы по-грузински" — коронное блюдо Мананы, третьей супруги старинного друга Мераба.

— Манана! — хриплый голос из прошлого, с акцентом на согласные буквы, — погладь мой коричневый костюм в клетку!

— Ты куда-то собрался, Мераби?

— Я тебе что, подследственный?!

Когда это было? — лет пятнадцать назад, не меньше. Антон еще в мореходке учился. После того злополучного рейса на "Рузе", у Векшина проклюнулся повод сблизиться с сыном. Они вместе "рванули" в Сухуми.

Мераб тогда ездил на оранжевом "Москвиче". Он встретил их на площади у вокзала.

Было очень утро, а потому малолюдно. Пользуясь этим, в тени экзотических пальм, широко и привольно суетилась собачья свадьба.

— Сволочи! — хмуро сказал Сичинава, — у отдыхающих научились!

Антона он сразу же взял под опеку:

— Ты, молодой "чалвэк", будь осторожен. В этом городе на каждом шагу тебя подстерегает опасность. Особенно берегись загорелых дам. Это первый признак того, что они в Сухуми давно, могли переспать с "мэстными", заразиться от них гонореей, а то и сифилисом. Вано Шотович, конечно, такие болячки лечит, но гораздо приятней заходить к нему в гости как друг, а не как пациент.

— Вы настоящий грузин, дядя Мераб?

— "Више" бери, я мингрел. Это помесь грузина с "мэтром" колючей проволоки.

Через неделю-другую нам надоело вино. Не то чтобы совсем надоело, а началась изжога.

— Кто приезжает с "сэвэра", — понимающе усмехнулся Мераб, — "всэ" начинают скучать по спирту. Я же вам говорил, что к Вано Шотовичу, гораздо приятнее заходить в гости, как к другу, а не врачу. Садитесь в машину...

В Сухуми все рядом. Искомое место находилось недалеко от вокзала и являлось, по сути, пунктом по профилактике венерических заболеваний. Легендарный Вано Шотович состоял при пункте зав отделением, и приходился Мерабу двоюродным братом. Этот маленький круглый мужчина в городе был известен и очень востребован. Особенно в летний сезон. Все к нему обращались только по имени-отчеству, даже двоюродный брат, родная жена и секретарь райкома. Внешне он был похож на духанщика из фильма "Железный поток", что никак не мешало ему считать себя фигурой значительной и причастной к чистой науке.

— Наденьте халаты! — сказал он после взаимных приветствий, — Если кто-то поинтересуется, вы — интерны из академии. Приехали из Москвы, на практику, в мое отделение.

Как сказал позднее Антон, он впервые в жизни увидел и понял, что такое "холеные руки". Впрочем, и все остальное соответствовало этим рукам. Был Вано Шотович в нейлоновой белой рубашке с гипюровыми накладками "от плеча", черно-белом приспущенном галстуке в косую полоску и черных наглаженных брюках. Ознакомившись с целью визита, зав отделением кивнул головой и вышел из комнаты.

— Видишь, хозяйский халат за дверью висит? — тоном экскурсовода заметил Мераб, — дорогая вещь! Туда пациенты деньги кладут: за сифилис сто рублей, за все остальное по пятьдесят. Быстро, надежно, с гарантией. Постоянным клиентам скидка. Вот почему я говорил...

— Сейчас придет "чалвэк", — перебил его голос из коридора. Следом за голосом появился "хреновый врач" и поставил на стол графинчик с прозрачной жидкостью. — Чалвэк, говорю, придет. Из мэстных. Будэм на нем таблэтки испытывать. Товарищ из Полши прислал.

Поэтому спирт решили не разводить. Но только все равно не успели. Не успели разлить по стаканам, в дверь постучали:

— Вано Шотович!

— Проходите, болной, — строго сказал Мераб, голосом исполненным важности. И прикрыл застолье свежей газетой.

В кабинет осторожно протиснулся большой человек с очень большим носом. В руках он держал огромную круглую кепку и прикрывался ей, как рыцарь щитом. Халат сыто качнулся — есть контакт!

— Вано Шотович, — сказал посетитель обиженным голосом, — Хурцилава сказал, что ты можешь помочь...

— Это товарищи из акадэмии, мои практиканты, — пояснил зав отделением, засучив рукава. — Нэ стесняйтесь, болной, проходите.

Там кушетка за занавэской. Раздевайтесь, кладите одежду...

Какое то время до нас доносились только звуки и голоса:

— Покажите ваш член, болной...

— Надавите вот здесь...

Большой человек послушно сопел.

— Все ясно, у вас острая гонорея, — поставил диагноз "хреновый врач" и склонился над алюминиевым рукомойником, —

Одевайтесь, болной!

Потом Вано Шотович вынул из стопки бумажку и, стараясь не потревожить газету, лежащую на столе, начал что-то писать.

Большой человек стоял уже рядом и почтительно мял свою кепку.

— Скажите больной, в каком состоянии вы заболели этой болезнью? — строго спросил зав отделением.

Пациент удивленно вскинул глаза. Так, мол, не договаривались.

— Товарищей из Москвы можно не опасаться. Они тоже люди, все понимают.

Пришлось сознаваться.

— Сам я "таксыст", — пояснил большой человек доверительным тоном. — С "ему" познакомился в парке. Дэнег дал. Ну, привез ему ночью на пляж, к волнолому. Нагибайся, сказал... вот в таком состоянии и заболел.

— Ми вас будем спасать по последнему слову науки, — важно сказал Мераб, — "болше" ничего не поможет. В каком состоянии "чалвэк" заболел, в таком состоянии и надо его лечить!

И пришлось тогда Вано Шотовичу забыть про "таблэтки из Полши", идти кипятить шприц и делать таксисту инъекцию.

Уходя, посетитель опять потревожил халат — проявил уважение к товарищам из Москвы за мудрый совет, но вскоре вернулся обратно.

— Можно, — спросил он, с какой-то глубинною грустью, — я машину свою у вас во дворе оставлю? — тормозить, понимаете, "болно"!

По прошествии лет, все это кажется уже не смешным, а добрым и грустным. Где вы, нейлоновые рубашки с гипюровыми наставками? Как ты, мой старый друг, в ставшем чужим, Сухуми с мингрельской-то кровью? Уехал, или убит?

Старость, — говорил ему дед Степан, — это когда человек не мечтает о будущем потому, что находит истину в прошлом.

Теперь это время пришло и за мной, — грустно подумал Векшин. — Что бога гневить? Судьба подарила мне интересную жизнь. Я шел по ней, как охотник по джунглям, безжалостно вырубая все, что мешает достичь цели. Бывали на этом пути и солнечные проплешины — места, где душа умывается счастьем.

Может быть, умирая, я увижу и вспомню их все. Недолго уже суетиться на этой земле, близок уже тот час, когда утомленный мозг даст команду на последнее отключение...

— Дон Экшен, вы меня слышите? — с тревогой спросил Аугусто.

Старый разведчик стряхнул наваждение, осмысленно взглянул на него, достал сигарету из лежащей поблизости пачки и потянулся к кострищу за угольком.

— Ты, кажется, что-то спросил?

— Вы едете на встречу один? В вашем состоянии это опасно.

— Я так не считаю, Август. Убирать меня пока не с руки, похищать хлопотно. Тот, кто сейчас заправляет теневой стороной внешней политики, только с виду кажется дурачком. Это не так.

Он тоже берет в расчет, что я не бунтарь-одиночка, что за моею спиной лучшая часть конторы — люди, которые не продались.

Никто, кроме меня, не знает возможностей новой — старой конторы, а неизвестность пугает.

— Тем не менее, именно он диктует условия.

— Может быть, и диктует, но, по моим расчетам, ответная реакция немного запаздывает. Хотелось бы выяснить, почему?

— Я мог бы составить компанию.

— Нет, поеду один, как договаривались. Товарищ считает, что он меня вычислил, навязал условия встречи. Очень грамотный ход, если извлечь из него, хоть какие-то дивиденды, кроме моральных.

— Ну, почему? — возразил Аугусто, — с моей точки зрения, все не настолько серо и предсказуемо. Есть у него резон и очень хорошая мотивация: встретиться, в глаза заглянуть: как, мол, оно, самочувствие, после такого щелчка по носу? Можно чуть-чуть припугнуть, немного поторговаться. Но, самое главное — выбить из колеи, сорвать с места, заставить нервничать, торопиться и совершать ошибки. Я б на его месте поступил так же, даже зная, что номер провальный. И тоже пришел бы на встречу один. Когда рядом с тобой никто не совершает ошибки, всегда есть возможность переиграть противника. В этом и суть нашей профессии, и стимул для персонального роста.

— А он не придет.

— Да ну?! — Аугусто, в недоумении, отстранился всем телом, — Зачем же тогда огород городить?

— Если б я знал. Он очень хотел бы, но не придет. Во-первых, его не отпустят. Борис Николаевич болезненно подозрителен. Ему, как похмельный кошмар, снится заговор в недрах спецслужб. Вот он

и держит моего оппонента на поводке минимальной длины.

— Мне кажется, вы хорошо знаете, о ком говорите.

Фраза была нейтральной, но черт бы побрал этого парня! Его интуиция доставляла порой, чисто эстетическое наслаждение.

— Это констатация факта, или вопрос профессионального разведчика?

— Уверен, что знаете. И, даже, не удивлюсь, если это ваш человек. Я угадал?

— Вот тут ты, малыш, ошибаешься. Тот, о ком мы сейчас говорим, здорово мне задолжал. А нет более жестоких врагов, чем бывшие должники.

— Вы сказали, "во-первых", а что "во-вторых"?

— Зная его, предположу, что людей из своего окружения ему светить не резон. Побоится, что по шапке вычислю Сеньку, а потом предъявлю счет. Обо мне ведь, много легенд ходит в шпионской среде. На рандеву, скорее всего, притащится пара "шестерок, которые ничего самостоятельно не решают...

— Евгений Иванович, пообещайте, что вы вернетесь.

Старый разведчик удивленно поднял глаза. Подобные обращения там, в России, были привычны как воздух. Здесь же, на Кубе, они дышали экзотикой.

— Ты что-то забыл сказать?

— Да. Этот дом так просто вас не отпустит.

Глава 25

Слухи о том, что наш самолет затребовали угонщики, тотчас же распространились по городу. Да и после того, что случилось в баре, ночевать в семейной гостинице Мордан передумал. Нужно было линять из города как можно скорей. До утреннего автобуса на Ростов была еще целая куча времени, а на местном извозе ломили такие цены, что дешевле вернуться в Мурманск.

— На Ростов, говоришь? Время позднее, путь неблизкий, бензин дорожает. Оплатишь дорогу туда и обратно — можно будет подумать.

— А конкретно?

— Конкретно? — гони два косаря. Хочешь дешевле — ищи попутчиков.

Мордан отошел в нерешительности. На деньги он был жадноват.

— Попутчики! — бормотал он себе под нос, — где их возьмешь в девять часов вечера?

И тут в его голове созрел изумительный план. Со словами "ладно, поищем", он поспешил к знакомой "тошниловке".

Как Сашка и ожидал, его недавние жертвы были еще там. Они оправились от побоев, насколько возможно в походных условиях, привели себя в божеский вид. И теперь обмывали свою неудачу. Она им все больше казалась случайным стечением обстоятельств. Все громче звучали слова о скором реванше. Эх, что они сделают с тем мужиком, "если поймают в следующий раз"!

Внутрь Мордан заходить не стал. В уютном тенистом скверике было много пустых скамеек, а ждать он привык. Огромный серебряный месяц катился по униженным крышам и окрашивал листья в причудливый цвет. По асфальту гуляли тени. В близлежащих дворах завывали цепные псы — собаки всегда чуют мое присутствие и ведут себя очень нервно.

За пять минут до закрытия, громко хлопнула дверь заведения. "Быки" вышли на улицу.

— Значит, так, — подвел итог выступлениям их заводила. Это был тот бедолага, что первым нарвался на Сашкин крюк, — завтра с утра мы с Вованом дежурим на автовокзале, а Снайпер с Помехой трутся в районе аэропорта. Кто первым козла заметит — зовет остальных. Подходим толпой — и мочим.

"Быки" жаждали крови. В каждом их шаге просматривалась агрессия. Они махали руками таксистам и частникам, но в таком состоянии остановить машину практически невозможно: человек, рискнувший заняться извозом, уже готовый психолог. Опасность он чувствует за версту и таких пассажиров всегда игнорирует.

Около получаса "попутчики" бестолково толкались на месте, потом все же решили добраться пешком до ближайшей стоянки такси. И так оказались в сквере, где их поджидал Сашка. "Здравствуй, Маша, вот он я!"

Наверное, эти быки были в прошлой безгрешной жизни королевскими мушкетерами. Кодекс чести сидел в них также плотно, как литр на брата — для завзятого дуэлянта звать милицию всегда западло. Да и Сашка Мордан свое дело знал хорошо. Такую возможность он свел к минимуму.

Через пару минут все четверо лежали в "отключке", а он выгребал на свет содержимое их карманов. Всего набралось рублей восемьсот, плюс три золотые цепочки и один пистолет, стреляющий газом. От местных джентльменов удачи даже я ожидал большего. И как они семьи кормят с таким вот, подходом к работе?

На автовокзале Мордана уже узнавали, до того примелькался.

— Ну, что, командир, надумал? — лениво спросил знакомый таксист. Он почти уже не надеялся.

— Ладно, уговорил! — Сашка махнул рукой, — но только учти: В машине буду курить, ругаться и пить водку, если найдем.

— Конечно найдем! — ухмыльнулся водила. — За деньги найдем хоть бабу!

Ночная дорога скучна: бегущий свет, бегущие тени, вечные звезды и мысли в нетрезвой башке, как дальний свет галогенок встречных автомобилей — приблизятся, ослепят и ветром промчатся мимо.

Ну вот, — думал Мордан, — я и уехал. Уехал... а дальше-то что?

На ближайшем посту ГАИ их тормознули. Сержант с автоматом сунул в морду зажженный фонарик:

— Вас прошу выйти!

— А в чем, собственно, дело? — полез в бутылку водитель.

— Совершено преступление, работает план "перехват", — пояснил гаишник и щелкнул затвором. — Может, помочь? — хмуро добавил он, обращаясь к Мордану.

Подошли еще двое, на ходу доставая оружие. Пришлось выходить.

Скинуть все и прикинуться дураком? — с тоскою прикидывал Сашка. — Или идти на прорыв? Эх, была — не была!

Он думал, что это быки написали заяву о недавнем гоп-стопе.

— Стоять! — мысленно крикнул я. — Не валяй дурака, Мордан, они ничего не найдут!

Золото, газовый пистолет и даже наличные деньги, что лежали у Сашки в нажопном кармане, с легким хлопком растворились в прошлом.

— Антон?! — изумился Сашка, почувствовав вибрацию воздуха. — Ты где, почему я тебя не вижу?!

Он был потрясен и буквально упал на капот. Ноги уже не держали.

— Надо же, как нажрался, — флегматично отметил кто-то из темноты.

Гаишник закончил личный досмотр и теперь изучал документы:

— Так... накладная... справка о смерти. Теперь все понятно, товарищ Ведясов. Нет, это не Ичигаев, — пояснил он товарищам по оружию.

Те отошли, не скрывая досады, и скрылись в патрульной машине.

— Не хочу вас расстраивать, гражданин, — продолжил сержант, козыряя Мордану, — но ваш самолет улетел.

— Как улетел, куда?

— В Турцию. А может, в Израиль. Кто ж его знает, куда их теперь угоняют? Я вам, конечно, сочувствую, но знаете... пьянство не выход. И счастливого вам пути!

— Хороший мужик. Между прочим, не берет взяток, — подал голос таксист, выезжая на пустынную трассу. — Ищут. Все время кого-то ищут. Пропадает страна.

— Ты что-то там намекал насчет водки, — хрипло сказал Сашка, проверяя свои карманы.

Все было на месте: и деньги, и золото, и газовый пистолет.

* * *

Я вернулся, когда самолет набрал высоту. Сделал это привычно и буднично, легким движением разума. Говорят, точно так же блуждает душа покойника первые девять дней. Не знаю, не пробовал. Было гулко и пусто. Все живые собрались в первом салоне. "Злые чечены" скалили зубы, как и положено волчьей стае.

На небольшом пятаке между рядами кресел и закрытой бронированной дверью, ведущей в кабину пилотов, царило веселье. Шанияз, привстав на колено, отбивал ладонями ритм, а Мовлат танцевал "Лезгинку", задрав к потолку черную бороду. Старый Аслан сторожил заложника. Хмурил дремучие брови, но в душе улыбался и тоже отбивал такт. Танцор то и дело терял равновесие — самолет сильно качало.

Никита прикрыл тяжелые веки. Ему вкололи снотворное и добрую порцию депрессанта. Спецназовец пытался вздремнуть, но получалось плохо: от перепада давления заложило уши, правая рука затекла — он был пристегнут наручником за верхнюю багажную полку.

Яхъя занял место возле иллюминатора, но за борт не смотрел, был хмур и сосредоточен, так как рылся в медицинской аптечке. Одноразовый шприц торчал между пальцев искусственной дулей. Рука, в предвкушении кайфа, сладострастно подрагивала. Он решил раскумариться по полной программе, поощрить себя за долгое воздержание и за первым "приходом", вдогонку поймать второй.

Все было готово, но Яхъя не спешил: придирчиво искал подходящую вену, оттягивал грядущее удовольствие.

Наконец, он решился и, роняя слюну, склонился над правым локтем. Тупая игла с треском вспорола кожу. Долгожданное зелье хлынуло в организм. Страдалец откинулся в кресле, сверкая белками глаз. На смуглом лице проступил кирпичный румянец. Разовые шприцы покатились по полу к хвосту самолета.

— Убейте его! — закричал Яхъя через пару минут. — Убейте его, убейте! Побойтесь огня, уготованного неверным, топливом для которого станут люди и камни!

В руках у него затряслись старинные четки.

Аслан понимающе ухмыльнулся. В тюрьмах и зонах он насмотрелся всякого и Яхъя, по его мнению, вел себя ожидаемо. Так что, если войти в его разум, никто ничего не должен заметить.

— Ты мог бы убить детей? — по слогам произнес я.

— Мог бы, — ответил Яхъя, не задумываясь, и завертел головой, рождающей чуждые звуки. — Кто это сказал, Шанияз?

— Ты хотел не оставить им шанса приобщиться к истинной вере? — жлобским тоном продолжил я, потешаясь над его замешательством. — Не подобает безгрешной душе умирать иначе, как по воле Аллаха, по писанию и с установленным сроком.

— Бисми-ллахи-р-рахмани-р-рахим! — Яхъя здесь же, в кресле, попытался встать на колени, но не смог удержать равновесия. Он тяжело завалился на бок, ударился головой о пластик иллюминатора и замолчал.

Самолет, натужно гудя, продолжил набор высоты. Его бросало из стороны в сторону, но он тяжело выгребал, цеплялся за небо напряженными крыльями, старался пробить мутную пелену, перепрыгнуть грозовой фронт.

Аслан психанул первым. Ворвавшись в кабину пилотов, с порога полез в бутылку.

— Ты что, шайтан, картошку везешь?

Ему никто не ответил.

За главным штурвалом сидел Мимино. Командир корабля удостоился кресла второго пилота. Рядом с ним пристроился штурман — он что-то чертил на планшете и был вполне адекватен. Бортинженер с бортмехаником уткнулись в приборы контроля, смотрели тупо и безучастно. Радиостанция работала на прием. Марконя крутил настройку гетеродина. Передачу прогноза погоды начисто забивали помехи.

Салман контролировал кабину пилотов. Он примостился на откидном стульчике у двери служебного тамбура и тоже нашел себе развлечение: подбрасывал вверх пистолет, ловил его указательным пальцем и прокручивал по нескольку раз. Когда самолет трясло, ковбойская шляпа сползла ему на брови.

Аслан сразу же успокоился и присел рядом, на точно такой же откидной стульчик. Сосед невольно посторонился, спрятал пистолет в кобуру и только потом пояснил, поправляя шляпу дулом ствола:

— Обходим грозовой фронт.

— Не обходим, а пробиваем, — поправил его Мимино и отвернулся. В широко расставленных черных глазах искрились крупицы счастья. А может быть, это были отблески молний, расцвечивающие серебром полукруг фюзеляжа.

С уходом Аслана, в салоне немного расслабились. По кругу пошел "косячок", забили другой. Даже Яхъя согласился "пыхнуть",

хоть больше предпочитал ширево. Торкнуло его не по детски: сначала он зарыдал, потом начал неистово хохотать. Яхъя задыхался, со всхлипом, глотал разряженный воздух, глядя в одну точку расширенными зрачками, но остановиться не мог. Мовлат и Шани, "добили" еще одну "пяточку" и тоже начали подхихикивать — заразились его смешинкой.

Это была истерика, психологическое похмелье после мощного нервного выплеска. Бурная радость всегда сменяется полной апатией, за ней обязательно следует взрыв, а в нем — неуемная жажда новой агрессии.

Я понимал, что добром это дело не кончится, не тот контингент. В конце концов, они растерзают заложника, а потом — летунов, а потом — любого другого, кто подвернется под горячую руку.

Никита это прочувствовал не хуже меня и спокойно прощался с жизнью, не веря в счастливый ее исход. Он мечтал лишь об одном: прихватить с собой хоть одного, хоть самого завалящего из врагов, туда, за грань бытия.

— Не дрейфь, — мысленно поддержал его я, — чуть что выручу!

Он вздрогнул, как от удара, затряс головой, но ничего не понял. Решил про себя, что это какой-то "глюк". Но надежда осталась. Робкая надежда на чудо.

Мне оставалось эту надежду слегка подсветить делами. Единственное, что я мог в нынешнем моем состоянии — спрятать Никиту в прошлом. Это не так уж мало, только мне почему-то казалось, что последний хранитель Сокровенного Звездного Знания должен быть способен на большее.

Сквозь дерево и железо я еще раз взглянул на свое тело, пистолет под подушкой, расслабленные ладони. Да, без посторонней помощи мне из гроба не выбраться. Никита в наручниках, экипаж под прицелом. Что делать? Человек в теле... избитое выражение, а звучит как-то двояко. А если войти в чей-нибудь разум, преодолеть сопротивление материала? И тут меня осенило: зачем тебе нужен чужой разум, своего, что ли, нет? Я в воздухе, впереди грозовой фронт — океан дармовой энергии. Можно попробовать ее сконцентрировать, оживить, подчинить своей воле...

Я вышел сквозь пластик иллюминатора, завис в районе крыла, сосредоточился. Увидев зигзаг подходящей молнии, поймал ее временные рамки и вошел в резонанс с нужной точкой. Две частички Великого Космоса слились воедино. Внутри меня бушевала бездна. Окунувшись в нее, я стремительно наливался холодной мощью, пока не увидел со стороны, что я теперь собой представляю — потрескивающий, ослепительно-белый шар с бегущими по поверхности языками голубоватого пламени.

Самолет, как ужаленный, дернулся влево. Приборы контроля заплясали канкан. Бортовое освещение село — наверное, переборщил, так и в штопор недолго свалиться. И я резко ушел к хвостовому отсеку, сметая с себя излишки энергии.

Когда я вернулся в салон, там уже пахло бедой.

— Что, падла, не выгорело у тебя?! — свирепо орал Яхъя, приступая к Никите с ножом. В побелевших зрачках застыло безумие.

Майор отклонялся назад — влево, готовил к удару правую ногу. Весь смысл своей оставшейся жизни он связывал с этим броском и выжидал, выжидал...

— Маму твою... тебя самого... всю твою домовую книгу! — свирепо орал спецназовец, хоть внутренне он был совершенно спокоен и лишь имитировал ярость. — Привык, педераст, жопу свою прикрывать бабскими юбками да детскими ползунками, еще и вые...! Выгорело у него! Совесть у тебя выгорела! А вместо сердца — кисет с анашой!

Яхъя коротко взвизгнул и сделал короткий выпад ножом:

— Ча-а-а!!!

Никита тоже вложился в удар, но в этот момент самолет завис и упал в воздушную яму. Это скомкало обе атаки, пришедшиеся на мгновение невесомости. Широкое лезвие вспороло обивку кресла, ботинок с высокой шнуровкой с шелестом врезался в воздух. Силумин — очень хрупкий металл. Багажную полку вырвало с мясом, и она по сложной параболе опустилась на загривок чеченца.

— Ш-ш-акал! — прошипел Яхья, пытаясь подняться на ноги.

Мовлат с Шаниязом еще не успели опомниться и решить для себя, что делать: вставать на защиту заложника, которого почему-то опекает начальство, или помочь подельнику? Массивная железная дверь все рассудила за них. Распахнутая мощным пинком, всей своей массой она разметала собратьев по косяку в разные стороны.

— А ну прекратить! — зарычал бородатый Салман, вылетая из тесного тамбура.

Он тут же об кого-то споткнулся и тоже свалился на кучу малу, с размаху огрев чей-то бритый затылок пистолетом, зажатым в руке.

Никита валялся в самом низу, почти без движения. Кто-то стоял на его наручниках, рука была на изломе. Ноги тоже заклинило. С одной стороны — кресло, с другой — клубок потных, матерящихся тел.

В новой своей ипостаси, я вошел в самолет сквозь лобовое стекло. Прошил его насквозь и вынырнул вместе с дымом прямо по центру приборной доски. На панелях задергались лампочки, что-то несколько раз щелкнуло, сработал какой-то зуммер. Если я где-то и навредил, то не очень: самолет продолжал лететь, а это самое главное.

— Не шевелитесь! — еле слышно сказал командир корабля, — я слышал о шаровых молниях. Они реагирует на любое движение.

Мимино побелел. Он сидел, вцепившись в штурвал и выпрямив спину. В его напряженных глазах я видел себя как в зеркале: сверкающий сгусток плазмы размером с футбольный мяч. Когда на его лице затрещала щетина, глаза чуть ли не вылезли из орбит. Запахло паленой шерстью. Тогда я поднялся чуть выше и замер под потолком.

— А-а-а! Шевелись — не шевелись, все равно амбец: не упадем, так сгорим! — сказал бортмеханик.

— Эй, ты, — просипел Мимино, тыча трясущимся пальцем в сторону бортрадиста, — ну-ка ходи сюда. Попробуй включить передатчик. Если получится, гукни на землю, можешь даже на своей частоте: "Попали в грозовой фронт. На борту пожар. Приборы выходят из строя. Идем на вынужденную". Если спросят координаты, честно скажи: того я и сам не знаю.

— Не надо, — мрачно сказал Аслан, — не надо никому ничего говорить. На все воля Аллаха! Чтоб ни случилось, пускай эти суки думают, что у нас все срослось.

Он был совершенно спокоен. Стоял истуканом у выхода в тамбур и смотрел сквозь мою оболочку рассеянным, немигающим взглядом. Что он там видел, куда заглянул? — не знаю. Может, развеялась мгла над воронкой великой бездны, что вбирает в себя судьбы людские, где запросто теряется то, что так тяжело обрести?

Я медленно двинулся к выходу в тамбур. Он даже не шелохнулся, не дрогнул зрачками. И только когда загорелась папаха, бережно снял ее, несколько раз прихлопнул ладонью, сбивая огонь, и снова надел на голову. Его короткие волосы стали белее снега.

В салоне восстановилось хрупкое перемирие. Никита валялся на грязном полу, скованный наручникам по рукам и ногам. Яхъя полулежал в мягком кресле, занимался любимым делом — скрипел вставными зубами, а Салман, мрачный как тень, перебинтовывал его бедовую голову. Ох, и крепко досталось злому чечену, Бог шельму метит!

В целом, восстание было подавлено. Вот только Мовлат с Шаниязом все никак не могли успокоиться. В который уже раз, порывались сорваться с места и снова пинать Никиту.

Салман что-то орал на вайнахском наречии с вкраплением русского матерного, но братья по косяку ничего не хотели слышать. Он опять оставлял болящего, хватал подчиненных за шиворот, раздавал, как ценные указания, затрещины и пинки.

— Застегните ремни, — сердито сказал репродуктор голосом Мимино, — мы горим и будем садиться. Молите Аллаха, чтобы нам повезло!

Заискрил, а потом замолчал правый двигатель. В салоне запахло подпаленной изоляцией. Самолет накренился, клюнул носом и начал планировать — съезжать по пологой касательной с вершины высокой воздушной горы.

— Это все ты, — взвизгнул Яхъя, — ты, шайтан, загнал нас в эту ловушку, из-за тебя мы сейчас умрем! Я знаю, я слышу, как меня призывает Аллах. Это его слова звучат в моей голове: "И не опирайтесь на тех, которые несправедливы, чтобы вас не коснулся огонь. И нет у вас, кроме Аллаха, помощников, и потом не будете вы защищены!" Я знаю, что я умру, но ты, шакал, сдохнешь первым! — Белые зрачки сумасшедшего уставились на Никиту, дрожащие пальцы вцепились в рукоятку кинжала.

Его монолог впечатлил, прозвучал приговором для всех. Салман побледнел, Мовлат уронил автомат, Шанияз упал на колени, и вдруг, стремительно съехал влево — не смог удержаться на вставшем дыбом полу. Только Никита воспринял происходящее, как милость судьбы. Не о такой ли смерти он не смел и мечтать?

— Э-э-э, — затянул он гнусаво, — ки нам приходи, дорогой сосэд, весь аул гости зову: шашлык-машлык кушить будэм, коньяк-маньяк пить! Наш Яхъя ишака в задницу поимел, настоящим мужчиной стал.

— Что бы ни хрюкала эта свинья, — сказал бородач со зловещим спокойствием, — она это делает слишком громко. Кто-нибудь заткнет ее грязную пасть?

Но спецназовец не унимался. Он по-своему верил в Бога, уважал чужие религии. Но он ненавидел этих людей и как мог, хотел досадить, отравить им последние мгновения жизни, не дать провести их в раскаянии и молитве.

— Эх, — сказал он мечтательно, — был бы я самым главным муфтием! Я бы вас обрезал по самые помидоры, а вместо штанов заставлял носить паранджу, чтобы мужчинами даже не назывались!

На Никиту ринулись сразу все трое: такие обиды смываются только кровью.

— Это ты, ишак, сейчас не мужчиной станешь! — исступленно орал Яхья, расстегивая штаны.

Вот и настал удобный момент свести кое-какие счеты. Я с шумом прошил железную дверь, огненной линией вписался в пространство и застыл рядом с Никитой. Капли металла стекли на потертый линолеум и он задымился.

— Что такое, Салман? — изумленно спросил Шанияз. Он отступил на шаг, обернулся, — Почему оно здесь?

— Осторожно, нохче, не двигайся. Это молния. Говорят, она убивает, — прошептал бородач.

— А мне насрать! — заорал Яхъя и рванулся вперед.

Он коснулся меня ножом. Лезвие стало ослепительной огненной вспышкой, а тело его — обугленной черной куклой. Мощный хлопок, больше похожий на выстрел мортиры, разметал террористов в стороны.

Никита корчился на полу. Из-за сильной рези в глазах он ничего не видел. Протереть их запястьями рук мешали наручники.

Придя немного в себя, Мовлат с Шаниязом зажали носы, молча переглянулись и скрылись за дверью тамбура.

Салман проводил их презрительным взглядом. Он остался один. Бравый ковбой машинально достал пистолет. Руки тряслись, но с оружием в правой руке он чувствовал себя намного спокойнее.

— Кто ты, шайтан? — громко спросил чеченец, глядя в нутро шаровой молнии. — Я воин Аллаха и тебя не боюсь!

— Сейчас же убери пушку! — мысленно приказал я и медленно двинулся в его сторону.

Салман покачал головой. Огненный шар отражался в его глазах. Я смотрел в них, как в зеркало, корректируя свою деформацию. Отражение потемнело, слегка вытянулось. Контур лица, отороченный бородой... ехидный, кривящийся рот... железные зубы. Почти портретное сходство. Лицо без шеи и туловища медленно плыло в метре от пола. Таким был Яхъя в мгновение смерти: с оскаленными зубами, безумием в белых зрачках, наполненных ненавистью и страхом.

— Опусти пушку, придурок, — сказал я его голосом. — Опусти пушку и будешь жить.

— Я тебя не боюсь, шайтан! — тихо сказал бородач и поймал Никиту на мушку.

Он сгорел вместе с креслом — странный, уверенный в себе человек, так и не понятый мной до конца. Он сгорел потому, что не оставил мне выбора.

Глава 26

Человек, решающий любые проблемы, жил на окраине города в панельной пятиэтажке.

— Проходите, располагайтесь, — молвила дородная дама, открывшая дверь и отступила назад. — Я сейчас позову мужа, он принимает ванну. Слово "ванну" она произнесла с французским прононсом.

В квартире царил полумрак.

— Это и есть наша Мамэлла, — еле слышно шепнула Вика, дергая Устинова за рукав. — Осторожнее, в прихожей нет света. Нам сюда, в эту дверь.

— Эдуард, — доносилось оттуда, где было светло, — Эдуард, у нас гости!

Комната, в которой они оказались, меньше всего походила на офис. Бросалось в глаза трюмо с богатым набором косметики. На самом почетном месте стояли пустые банки, очень похожие на пивные, но с дырочками на крышке и броским названием "VIM". Это был импортный порошок для чистки сортиров. Телефон на журнальном столике, два кресла, диванчик для посетителей — вот, вкратце, и вся обстановка. Все остальное пространство занимала кровать.

— Евдокия Никитична, вам помочь? — весело крикнула Лялька.

— Сидите, сидите! Я сейчас принесу кофе! — голос Мамэллы звучал довольно приветливо. — Придется вам немножечко подождать. Супруг принимает ванну, а я без него ничего не решаю.

— Кто она? — тихо шепнул Устинов, кивая подбородком на дверь.

— Бандерша, — смеясь, пояснила Вика, — наш с Лялькой администратор, между прочим, хорошая тетка.

Евдокии Никитичне давно уже стукнуло сорок, и это по самым скромным подсчетам. Все в ее облике было большое: нос, губы, глаза, даже рост и размер тапочек. Шикарный халат с золотыми драконами скрывал остальные прелести.

Кресло жалобно скрипнуло. Она, не стесняясь, закинула ногу за ногу, обеспечив дальнейший обзор. "Колотухи" были что надо, как у Славки Давыдкина — центрфорварда Саранского "Спартака".

Смазливый мальчишка от силы лет восемнадцати, занес и расставил чашки с дымящимся кофе.

— Присядь, дорогой, — мягко сказала Мамэлла, — знакомьтесь, это мой муж.

Устинов назвал имя своей легенды.

— Ну, как же, наслышаны. Говорят, вы работали у этого мафиози, я имею в виду Кобзона.

— Какой же он мафиози?! — удивленно спросил Жорка, — были б все люди такими, как Иосиф Давидович, мы бы давно коммунизм в каждой семье построили.

Мамэлла поджала губы. Она, видимо, не любила, когда ей перечат.

— Откуда ж тогда деньжищи? Вы, Игорь, конечно, меня извините, на какие такие шиши он целую сеть аптек в Краснодаре открыл?

Устинов глотал воздух. Сделал вид, что "завелся".

— Откуда деньжищи?! — да оттуда же, откуда и у меня: пахал человек, как проклятый, пашет и будет пахать! И как только сердце выдерживает? — по восемь концертов на-гора выдает. Другие от силы три, ну, иногда четыре. А какие концерты! Это вам не какая-нибудь группа "Мираж". Те выйдут, задницами покрутят, рты под "фанеру" пораскрывают, и кода. Гони, бабушка, бабки! Четыре состава кормятся от одной фонограммы. А Кобзон вживую поет, под живую, натуральную музыку.

— А что он вообще из себя представляет?

Когда человек "в запале", он всегда говорит правду — нет времени для фантазий. Мамэлла Устинову безоговорочно верила. Судя по ее взгляду, в последнем вопросе сквозило чисто женское любопытство.

— Ну, мужик он конечно запойный, когда не в работе. Забухает — не перепьешь. Но голову не теряет. Если для дела надо — бросает мгновенно. Я, например, уменьшаю дозу, постепенно выхожу из "пике". Но у меня работа такая, что позволяет. А он сразу прыгает в ванну и там "отмокает". Часами сидит: то в холодной воде — то в горячей. Выходит почти как огурчик , хоть сразу на сцену. Зато на гастролях сухой закон. Не для всех, а для него одного. Программа идет за программой: с утра и почти до полуночи. Если из зала просят — он выходит на "бис", никому не отказывает. Такие нагрузки не каждый выдерживает. Люди в оркестре разные, но каждый из них талант. Бездарей Иосиф Давидович рядом с собой не держит. А таланту по барабану: Кобзон ты или Морковкин. Запросто может послать. Имею, мол, право на отдых и обеденный перерыв. И прав будет. Так Иосиф Давидович что удумал? После последней программы заказывает банкет. Сверхурочные платит всему ресторанному персоналу: от мойщиц посуды до поваров. А потом приглашает поужинать всех, с кем работал на сцене. Подходит к каждому персонально и приглашает исключительно лично. Ешь, сколько душа пожелает! Пей, что захочешь, хоть коньяк по сто двадцать рублей. Если имеешь зазнобу, сажай ее за свой столик, пусть тоже порадуется. Кобзон заплатит за всех. А сам он, "крутой мафиози", будет тихонько сидеть в уголочке, цедить бутылку "Нарзана". И будет сидеть до конца, пока не уйдет последний трубач. Золото не мужик, жаль, что таких мало!

Жорка махнул рукой, залпом выпил остывший кофе.

— А что вы хотите приобрести: дом или квартиру? — неприветливо спросил Эдуард. — Для него прозвучало, как откровение, что где-то есть люди лучше него.

"Эх, блин, поломал тему!" — читалось в лицах девчонок. Мамэллу тоже слегка покоробило:

— Дорогой! — сухо сказала она, — если не трудно, приготовь нам еще кофе!

Это прозвучало как выговор. Мальчишка вспыхнул, сгреб опустевшие чашки в поднос и выбежал вон.

— Итак, — улыбнулась Евдокия Никитична, — вопрос прозвучал: что вас конкретно интересует?

— Я мог бы купить и то и другое, — со всей откровенностью ответил Устинов, — но нет смысла спешить. Хотелось бы осмотреться, подобрать что-нибудь действительно стоящее. А пока снять квартиру на длительный срок, где-нибудь в тихом, спокойном районе. Отдохнуть от толпы, зализать раны.

— Зна-е-те, И-игорь, — нараспев протянула Мамэлла, — вы нас всех просто очаровали. Но не это меня настораживает: для человека свободной профессии вы рассуждаете слишком уж здраво. Тем не менее, я вам постараюсь помочь. Подруга моей приятельницы уезжает в Москву — надеется все сокрушить, но сделать карьеру. Она рассуждает примерно, как вы: не желает сжигать мосты, оставляет пути к отступлению. Квартира ее свободна, как вы и хотели, на длительный срок. Честно скажу, эта жилплощадь нужна мне для дела, но вам я ее уступлю.

— Не знаю, что и сказать...

— Уступлю охотно, не без выгоды для себя, — она поднялась с кресла, слова теперь падали сверху вниз и звучали с легким нажимом. — Не знаю как вам, а мне квартира понравилась. Это именно то, что нужно... по нашей специфике. Договор арены подписан. Я теперь на правах пользователя. Все коллизии учтены и оформлены юридически. Хозяйке заплачено сразу за полгода вперед...

Евдокия Никитична медлила. Жорка тоже молчал, поскольку не хотел торговаться.

— Коммуналку я тоже беру на себя. Ключи... куда подевались ключи? Вспомнила, ключи я сейчас найду. В общем, завтра же можете посмотреть, за что я намерена получать... по двести долларов в месяц! — сказала, будто бросилась в пропасть.

— Завтра так завтра.

Жорка, в принципе, не спешил и правильно делал: после удачной сделки самый прижимистый жох испытывает благодарность к обманутому клиенту и даже способен на множество мелких уступок.

— Сами вы этот дом не найдете, — после некоторых раздумий пояснила Мамэлла, — только время зря потеряете. Это в предгорьях, на границе с соседней Республикой. Машина мне сегодня нужна, а утром Анатолий вас отвезет, все покажет. Вы ведь заночуете у девчонок? Они на сегодня попросили отгул...

* * *

Лялька и Вика опекали Жорку, как маленького: не давали сорить деньгами и все порывались накормить до отвала. На крохотной кухне они целый вечер лепили пельмени, а Жорка рассказывал и рассказывал.

В его арсенале было множество богемных историй: про скрипача Поноровского Сашу и дочку его Ирину; про Рубину Калантарян и сына ее Рубена; про Сергея Захарова, уже отмотавшего срок и его похождения в Киевской Филармонии. Ибо Контора к разработке любой легенды всегда подходила с государственной основательностью.

Устинов устал убегать и теперь отдыхал душою и телом. Спасибо за это девчонкам, таким несчастным и непутевым! Когда-нибудь и у них все сложится в этой жизни.

Вода в кастрюле уже закипала, и подружкам стало не до него. Жорка отпросился за сигаретами. Сам же нырнул в ближайший универмаг, и купил им японский цветной телевизор. Один на двоих. Девчонки были растроганы. Спать его уложили на огромной трехместной кровати, а сами ушли. Как оказалось, на лестничной клетке они занимали две соседних квартиры: в одной просто жили, другая служила местом для интимных свиданий.

...Устинов уже собирался уснуть, но услышал шаги. Вспыхнул мягкий ночной свет. У постели стояла Лялька, босиком и в ночной рубашке.

— Если хочешь, возьми меня, — тихо сказала она, — не хочешь — тогда Вику. Если нравимся обе — возьми обоих, мы не ревнивые. Вика, иди сюда, а ну-ка разденься.

Устинов отрицательно покачал головой.

— Ты не думай, — жарко шептала Лялька видя, что Жорка молчит, — у Вики фигурка что надо. Разденется — лучше чем эта... фотомодель женщины.

Терпеть больше не было сил.

— Сестренки мои любимые, — сказал он с душевной мукой, — зачем вы меня так мучаете? Вас не хотеть невозможно. Только что же мне делать? — если я вас возьму как женщин, потеряю как лучших друзей.

Устинов ожидал всего, что угодно, но только не такого финала: девчонки вдруг обнялись и дружно заплакали.

Это была последняя ночь без мук и кошмаров.

* * *

Шел двенадцатый час. Дорога давно ожила, но машин на ней было сравнительно мало. Основная масса водителей нашла объездные пути, и везла свои кровные мимо широких карманов гаишников. Что поделаешь? — рынок! Как говорил Чубайс, деньги уходят туда, где им комфортней.

Максимейко прикрутил оптику и поймал на мушку свою машину. Сверился с дальномером: чуть более пяти километров, а видно все до мельчайших подробностей, даже ключ в замке зажигания. Он еще раз окинул взглядом бесконечную ленту дороги и уперся глазами в знакомые очертания. Ба! Двух таких "Мерседесов" в Ростове быть не должно, Черкес бы такого не потерпел. Ну, здорово, дедуля, твой-то здесь какой интерес?!

На посту законника знали. Никто ему не свистел, не махал жезлом. Он сам, как законопослушный водитель, тормознул у линии "стоп" и свернул на парковку. Вышел не торопясь, вежливо "ручкался" со всеми, кто подошел.

Дедушка был один, без положенной по статусу свиты. Старый, списанный полковой конь, а мнит себя Буцефалом. Вот только гардероб давненько не обновлялся: те же шорты чуть ниже колен, да тапки "на босу ногу". Только майку надел другую, из более плотной ткани.

Пост ГАИ жил привычной, размеренной жизнью. Потом подошел автобус "Ростов — Минеральные воды", и началось: двое сотрудников зачем-то прошли внутрь, остальные встали с автоматами наизготовку. Законник заблаговременно юркнул в салон своего "Мерседеса" и спрятался за тонировкой.

Пассажиров вывели из салона. Четверых отконвоировали в служебный вагончик, остальные пешком перешли через мост. Пару минут спустя, за ними проехал автобус.

Похоже, я пропустил кое-что интересное, — подумал Валерий Георгиевич, — на пост просочилась какая-то информация, или что-то поблизости произошло. Если гаишники схватились за автоматы, что-то из ряда вон. Можно было сходить на пост и все выяснить, но, как говорила бабушка, "с одной жопой на три торга не поспеешь", да и встреча с Черкесом пока не входила в планы полковника. Надо ждать именно здесь. Он прилег на сухую траву и вдохнул полной грудью забытый запах степной полыни.

Максимейко устал от жизни, поизносился. Кочевой неустроенный быт, каждодневное "надо". Он очень быстро добился всего, что хотел, и столь же быстро все потерял: детей, жену, лучшего друга...

"Не боится собаки волк, да не любит, когда она гавкает", — говорил покойный Петрович, имея в виду гаишников. Усаживаясь за руль служебной машины, он пристегивался ремнем безопасности и всегда повторял эти слова. Если верить его теории, каждый из нас по жизни какой-нибудь зверь: кто медведь, кто лиса, кто заяц. Себя он всегда относил к серым матерым хищникам и считал вожаком, лидером. Мол, не каждому в жизни светит стать инструктором подрывного дела в Академии ГРУ Генштаба. Он был слишком уверен в себе. Особенно когда выходил на последний след.

Чем закончилась та охота, отдел запомнил надолго. От Петровича хоть что-то осталось. Опознали его по безымянному пальцу с обручальным кольцом.

Было следствие. Максимейко сам взялся за это дело. Вот тогда все и всплыло: что это за Центр Стратегического Планирования, и какую стратегию там планируют. Он копал глубоко. Там где положено, отметили рвение молодого полковника и вызвали на беседу. Но не "туда, куда следует", а на ковер к своему непосредственному начальнику.

В кабинете у шефа находилась невзрачная личность. Как призрак, сидела на краешке стула. Но в присутствии этой личности даже шеф нервничал и потел. Он тоже, наверное, чувствовал себя "на ковре".

Валерию Георгиевичу вежливо попеняли, что, дескать, не стоит быть таким любопытным и въедливым, что имея жену и детей, нужно больше думать о них, что наличие Центра в недрах Системы само по себе нонсенс, а значит — государственная тайна. В общем, "вы меня понимаете..."

Вот так! Государство на ладан дышит, а все продолжает темнить.

Уголовное дело заглохло само по себе. Не по причине того разговора, просто все вокруг запахло дерьмом. И страна, и люди в этой стране учились жить заново. Например, его Танька. Из жалких процентов немецкой крови, что текла в ее ушлых жилах, она выжала невозможное. Сначала уехала в Гамбург, вроде как, по гостевой визе, потом забрала детей, да там и осталась.

— А кто б, не остался?! — "успокаивала" соседка.

Да, фрицы совсем с ума посходили. Дали этой дуре квартиру и множество льгот. Живет теперь, в ус не дует, чувствует себя стопроцентной немкой. Научилась считать деньги. Сортир у нее больше его квартиры. Государство с детей пылинки сдувает.

Через год после отъезда он получил от Таньки письмо, в котором она просила развода. Прости, мол, Валера, но я хочу жить, и очень устала бояться за тебя, за себя, за детей...

А этот невзрачный тип, что стращал его мертвым взглядом в кабинете у шефа, взял да и помер. Выбросился из окна знаменитой высотки.

Максимейко услышал, как остановился автобус и сразу открыл глаза. В древнем "Икарусе" работали только передние двери. Это облегчило задачу зафиксировать всех. Пассажиры делились по признакам пола, разбегались по придорожным кустам. Последним вышел мужчина с длинной седой бородой. Именно мужчина, а не старик, разведчика не обманешь. Был он одет в ослепительно белый комбинезон, в руке держал небольшой чемоданчик.

Стало быть, прибыли, собираемся выходить, — насторожился Максимейко. — Ничего себе, остановка по требованию. Ну что же, добро пожаловать! Он почему-то решил, что это и есть стрелок, хозяин бесхозного карабина.

Автобус скрылся из виду. Старик проводил его быстрым взглядом и двинулся в обратную сторону. Он шел, опустив голову, слегка загребая левой ногой. Поравнявшись с пригорком, на котором сидел полковник, негромко сказал:

— Там, на мосту, я видел вашу машину и сразу же понял, что вы где-то здесь. Выходите, Валерий Георгиевич, вам нечего меня опасаться. Эта работа оплачена мной, я и есть настоящий заказчик.

Максимейко решил, что молчать и таиться бессмысленно.

— Если даже и так, это ничего не меняет, — ответил он столь же спокойно и равнодушно. — Я буду иметь дело только с одним человеком, и это оговорено условиями контракта. Шагай от греха, прохожий. Самозванцев в России не любят, могут накостылять.

— У меня на руках ваша расписка и второй экземпляр контракта.

— Засунь их себе в задницу.

Прохожий заметно занервничал:

— Но послушайте, обстоятельства изменились. Тот, кто беседовал с вами в Москве, уже неделя, как мертв.

— Это ничего не меняет, — упрямо повторил Максимейко.

Переговоры все больше заходили в тупик.

— Ладно, — сплюнул старик, — здесь, в чемодане, остатки твоего гонорара. Слышь, буквоед? — хватай и п...дуй отсюда, без сопливых управимся. И оставь в покое мой карабин. Ему сегодня предстоит поработать.

Полковник решил, что такой поворот дела его тоже не очень устраивает. Стоило наживать горб, чтобы сойти с середины дистанции?

— Хрен с тобой! Поднимайся сюда, знакомиться будем. Только учти: убивать тебя мне не резон. Бить тоже не стану, так... слегка попинаю, если сильно попросишь или, вдруг, убедительно не докажешь, что ты это ты, а не кто-то другой. Да одежду попроще надень, здесь слишком пыльно.

"Прохожий" согласно кивнул, скинул белоснежный комбинезон и вывернул его наизнанку. В руках у него оказался легкий, добротный комок с раскраской под жухлый осенний лист.

М-да, — Максимейко присвистнул, — чтоб попинать такого без ущерба для собственного здоровья, нужно еще две недели не пить. А еще маскируется под дедулю. Да на нем лошадь в цирке возить! Ишь, как ногами сучит — чисто племенной жеребец!

Стрелок в три прыжка взлетел на пригорок и с виду совсем не запыхался.

— Если все упирается в доказательства, есть у меня документ надежней вашей расписки.

— С удовольствием посмотрю.

Он опять перешел на "вы", — констатировал Валерий Георгиевич, — стало быть, уважает, признает, что беседует с равным. Впрочем, куда ему без полковника Максимейко? — при этом раскладе у меня на руках все четыре туза. Закушу удила — и кранты! Не видать ему Чиги Малого, как бабушке прожиточный минимум. А Чига ему край как нужен. Знать бы еще, зачем?

Незнакомец достал из сумки старую потертую фотографию. Такие снимки хранили во внутреннем кармане полевой гимнастерки вместе с комсомольским билетом и последним письмом из дома. Сколько их, отщелканных стареньким "ФЭДом", впитали в себя историю неизученных войн? На снимке унылый афганский пейзаж, глинобитные стены пуштунского кишлака и два пацана перед спешенным с неба "МИ-8". Не "вертушка", а решето: в фюзеляже дыры, величиною с кулак, перебитая лопасть винта...

Обычный любительский снимок. Качество не ахти. Но такой не подделаешь. Все, от выцветшей надписи до вальяжных поз пацанов, и есть высшая правда. Та, что зачтется на Страшном суде.

— Я узнал его, — сухо сказал Максимейко, — хоть это и мудрено. И тебя я тоже узнал. Скажи мне, а кто из вас будет Мансур?

— Я.

Полковник кивнул:

— Сосед, стало быть. Ну, спасибо за прошлое. Я слышал твой позывной в горах Торо-Боро. Так что ж ты, вроде и большенький, а ружьишко так плохо припрятал?

— Так уж и плохо! Наш человек сразу отыщет, и дальше копаться не станет, а чужой... чужой сюда не полезет.

Максимейко снова кивнул:

— Я мог бы тебе помочь. Наш контракт останется в силе, если скажешь, зачем тебе Чига.

— Честно? — Мансур почесал в бороде.

— Как на духу.

— Тогда я и сам не знаю. Его используют в темную, сразу по нескольким направлениям. Сразу и не поймешь, которое из них главное. Одно лишь могу сказать, как его ведущий куратор, этот парнишка мне нравится. Ему бы в другое время родиться, да при другом дяде. Жизнь топчет его и трамбует, а он поднимается, чтобы снова карабкаться в гору. Скоро с ним многим придется считаться.

— Здесь я с тобой согласен. Широко шагает, паскудник, как бы штаны не порвал. Где он, там сплошной серпентарий... ты работаешь на Россию?

— Хотелось бы верить. Во всяком случае, на Москву. Но больно она припахивает просроченной кока-колой.

— Слышал по радио, Шеварнадзе уходит в отставку. Говорят, собирается в Грузию.

— Это пока слухи, но они похожи на правду. Моим руководством уже принимаются превентивные меры. В горах Ингушетии и Чечни открываются медресе, готовятся люди, умеющие стрелять по первому слову муллы.

— Что-то типа народного ополчения?

— Да, но с изрядной дозой религиозного фанатизма. Это работа на перспективу. Крыша наша. Значит, можно предположить, что для подобных случаев.

— Чига здесь при делах?

— Чига — уроженец Абхазии.

— Я помню. Его кто-то хочет убить?

— Не то слово хочет. Спит и видит бедного парня клиентом гробовщика. Три неудавшихся покушения за последние две недели. И это в тюрьме, практически, на глазах у ментов! Представляешь, какие деньжищи вбуханы в осуществление этой мечты?!

— Сейчас, как я понял, будет четвертое. За что же такой почет? — спросил Максимейко, почти не надеясь на честный ответ.

— Хочешь верь, хочешь нет, — ногтем большого пальца Мансур черканул по зубам, — но это обычная уголовщина. Случай конечно не ординарный. Некий питерский апельсин (в узких кругах он известен как Фармацевт) хочет поймать удачу за сиськи. Одной рукой ухватить сразу за две: подмять под себя Гогу Сухумского и войти в нефтяную элиту.

— И я бы хотел. Да харя, боюсь, треснет.

— Он считает, что у него нет. Похищение дочери полковника Векшина это тоже заказ Фармацевта.

— Да ты что?! — Максимейко присвистнул, — вот это наглость! И главное, все у него идет, как по писаному... в русской народной сказке. Чига — Кощей Бессмертный, притеснитель прекрасной царевны. Но тут прилетает лихой Фармацевт, берет его за яйцо и спасает Забаву Путятичну. В чистом осадке — пир на весь мир, скорая свадьба, полцарства в придачу и очень высокая крыша. Остается всего ничего — уничтожить Кощея, дабы никто не узнал, что герой на белом коне — это и есть Змей Горынович.

— Ловко у тебя получается, — Мансур невесело усмехнулся, — только сказочка вышла какая-то куцая. Нет в ней ни слова о Гоге Сухумском.

— Что о нем вспоминать? Георгий Саитович далеко, в тридевятом царстве. Сидит на высоком дубу, в золотом сундуке. По большому счету, он и есть то яйцо, в котором вся сила Кощея. Уничтожат его, и что от Малого останется? В лучшем случае — вечный стрелочник, на которого можно списать все дядюшкины грехи. Чем Фармацевт, и воспользуется, если...

— Если успеет! — Мансур изящно закончил фразу и в упор взглянул на полковника. — Видел дедушку на мосту?

— Черкеса? — знаю такого, недавно познакомился лично. Он тоже из этой сказки?

— О самолете что-нибудь слышал?

— О каком самолете? — Валерий Георгиевич почему-то почувствовал себя дураком, — ты, брат, прости, — сказал он и тяжко вздохнул, — я с пятницы не в кондиции. Отрабатывал наш контракт, усиленно спаивал кума. Уж просвети, хотя бы в общих чертах.

— Честно сказать, я и сам не богат информацией, — Мансур осторожно погладил приклад БСК. — Суть дела в том, что несколько отморозков угнали автобус с детьми. Кое-какое оружие у них, естественно, было, на ОМОН с рогаткой не прыгнешь. В обмен на заложников они получили несколько АКМов, наркоту и, как я уже говорил, самолет "ИЛ-76" Мурманских авиалиний. А теперь самое интересное.

— Ну!!! — Максимейко внезапно услышал хруст прошлогодней листвы под собственным задом.

— Было у них и еще одно требование. Доставить на борт самолета трех постояльцев ростовской тюрьмы. В том числе, и нашего Чигу!

— Ты прав! — без раздумий согласился полковник, это Георгий Саитович, да больше и некому.

* * *

Конопатый сержант властно махнул жезлом: к ноге, мол, почему нарушаем?! Пришлось выходить из попутки, брать под защиту водителя:

— Свои, Тарасюк.

Тот просиял:

— Товарищ полковник! — и рукой шоферу: линяй, мол!

К "Волге", оставленной на другой стороне моста, они шли чуть ли ни под руку.

Гаишник коротко доложил последние слухи и новости:

— В Минводах угнали "ИЛ-76". Говорят, за границу. Шмонаем теперь всех подряд, на предмет оружия и наркотиков, а тех, кто без документов, в вагон — и до выяснения.

— Еще что-нибудь слышно по этой же теме?

— Пока ничего... а ну, — сержант проглотил слюну и запнулся на полуслове, — ну ни фига себе! Простите, Валерий Георгиевич...

Как охотничий пес, почуявший след, он продвинулся к знаку "стоп", на ходу снимая с пояса жезл. Максимейко тоже заметил причину его беспокойства — неопрятный, поношенный джип с ростовскими номерами. Скорость его была, мягко говоря, вызывающей. Пост ГАИ далеко не то место, где принято хвастать финансовой независимостью.

Попали ребята, — хмыкнул полковник, — и поделом! Сейчас Тарасюк с них шкуру сдерет, чтоб впредь неповадно.

Он проследил за джипом до полной его остановки — мало ли? Как только спина сержанта затмила окошко водителя, вернулся к своим баранам:

Ничего. И здесь ничего! Ну что же, придется играть в темную, без козырей, — куча разрозненных фактов никак не хотела слагаться в единое целое. Над зыбкой и зябкой конструкцией, как вульгарная дуля, торчал угловатый вопросительный знак.

В общих чертах, он уже слышал о самолете и о том кто может стоять за его угоном. Все вроде правильно, если бы ни одна нестыковка: люди Гоги Сухумского улетели без Ичигаева, почему?

Происки Фармацевта в отношении Чиги тоже выглядят странно и больше похожи на имитацию, — продолжал рассуждать Максимейко, — уж где-где, а на зоне проще всего завалить человека, будь то козырный фраер, законник, или сам кум. Расценки известны, все зависит от предложенной суммы, а тут? Три неудавшихся покушения за последние несколько дней! И, опять же, этот Черкес! Неспроста он здесь. Ох, неспроста!

Криминальный авторитет крутился на полусогнутых возле его машины и, цокая языком, щупал подкрылки. Замечено, что люди, давно и серьезно топтавшие зону, чувствуют взгляд спиной. Нахальный дедок оглянулся, по-молодецки выпрямился и шагнул навстречу полковнику. Где-то на полпути, протянул для приветствия широкую, как лопата, ладонь, предварительно вытерев ее о штаны.

— Здорово, блокадник, а я тебя жду, пожду!

— И вам доброго дня, Терентий Варламович, — слащаво "отплюнулся" Максимейко.

— Надо же, а на мента не похож, — "смотрящий" делано поскучнел, но продолжил его просвечивать цепким, изучающим взглядом. Вот жох! Все ходит вокруг да около, а ведь справки навел...

— Да имечко ваше, — Валерий Георгиевич полез пятерней в "потолыцю", — как бы помягче сказать... больно уж редкое, что ли? Услышишь — вовек не забудешь. В святцах сейчас сплошные Альфреды, Арнольды, да Эдуарды.

— Эт точно! — с азартом подхватил старикан, — старинные имена давно на крестах распяты.

Вот сволочь! Как образно излагает. Если честно, вся эта дипломатия полковника тяготила. Одна только встреча с Мансуром заплела все извилины. Хотелось забраться в машину, достать из аптечки ампулу и дать организму пинка.

— Тачка-то ваша, — Черкес решительно поломал тему и перешел на "вы", — в хороших руках, видать, побывала. Не "Волга", а танк! И стекла бронированные и "ходовая" в порядке. Ручная сборка! Не оценил я ее попервах... мож, продадите, или махнем не глядя?

— Время такое, что самому пригодится! — Максимейко посмотрел на часы, сделал вид, что настолько торопится, что пора садиться в машину.

Терентий Варламович призадумался. Звериным чутьем он понял, что где-то попал не в тему, что этот неправильный мент возможно совсем не мент и, как бы то ни было, на бабки его не возьмешь. А жаль! С человеком в такой машине стоило пообщаться плотней. Возможно, он многое знает и что-нибудь прояснит. Время действительно подлое. В его воровском огороде кто-то ведет себя слишком уж по-хозяйски. В тюрьме тоже полные непонятки — какие-то наемные киллеры. На воле еще хуже. Кто-то мочит ментов. Хороших ментов, прикормленных. И никто их братвы не в курсах. Даже о том, что творится в Минводах, он узнал после звонка по межгороду. А Жуля ни сном ни духом. Тоже мне, блин, смотрящий! Пока не пнешь — со стакана не слезет...

— Погоди, командир! — неожиданно для себя, Черкес ухватил Максимейко за руку, — Скажи мне, зачем им покойник? Скажи мне, с кого спросить за тот беспредел, что творится вокруг самолета? Скажи мне, зачем ты здесь? А я тебе свой "Мерседес" подарю. Вот те крест подарю! Сегодня же "генеральную" сгоношу!

Старик угадал. В скрытой словесной дуэли он выбрал единственно верный тон. Полковник был крепко обескуражен: во-первых, криминальные авторитеты никогда ни о чем не просят, а во-вторых...

Покойник... о каком покойнике он говорил?! — лихорадочно соображал Валерий Георгиевич, — ну и денек, мать его за ногу, только успевай поворачиваться! Чертов кум! И дернула же нелегкая так накануне нажраться... и вдруг! (нет, не зря он так мучил свой разум) в голове что-то скрипнуло, провернулось и оформилось в ясную, четкую мысль. Вот оно! Вот оно самое главное!

Теперь им руководили инстинкты старого кагэбэшника. Он рванул законника за грудки и зло прошипел, глядя прямо в змеиные глазки:

— Ты хоть сам понимаешь, куда влез?! Говори! Что еще? Что еще ты знаешь об этом деле?

Черкес был застигнут врасплох. Он не то чтобы раскололся (тоже мне, секреты Полишинеля!) Он просто выложил все, что знал: о звонке другана Кота, о почившем мурманском жулике, о братках, прилетевших в Ростов, чтоб предать его тело земле, об угнанном самолете, который он просто обязан срочно найти, чтобы выдержать марку Хозяина. А время упущено. Информации никакой. Только нынешним утром ему сообщили главное: самолет захватили по приказу Гоги Сухумского. Вполне вероятно, он уже где-то в горах Чечни или Афганистана. А где конкретно? — тут вся надежда на Чигу Малого. Сегодня его выкупают и скоро должны сюда привезти...

Ну вот, еще один конкурент! — ухмыльнулся Валерий Георгиевич, — Как же, держи карман! По этой мишени мы уже отстрелялись...

Взрыв, а затем автоматная очередь, в пух и прах разнесли тишину. Максимейко инстинктивно присел, увлекая за собой старика. Мимолетного взгляда оказалось достаточно, чтоб вобрать в себя всю картину: вагончик, опрокинутый выстрелом из "подствольника", столб огня над патрульной машиной, и сержант Тарасюк, распластавшийся на бетонке. Отплевываясь одиночными выстрелами, джип уходил в сторону леса.

Вцепившись в него глазами, полковник запрыгнул в машину и "дал по газам". Непрогретый движок мало-помалу набирал обороты — машина из кремлевского гаража не слишком-то приспособлена для спринтерских гонок. Протаранив горящий УАЗ, бронированный "членовоз" с трудом протиснулся в щель у самых перил моста. Объезжая вагончик, Максимейко успел насчитать три трупа из числа пассажиров автобуса. Четвертый держался за руку. Она была вся в крови. Возле тела Тарасюка хлопотали двое с аптечкой. Кажется, он еще жив. Наверное, родился в бронежилете. Да, стрелять в сером джипе умели, но в целом, сработали очень топорно. Прут ребята без руля и ветрил, уверенные в своей безнаказанности. Что это, бессмысленная жестокость, или тонко просчитанный ход?

— Да нет, командир, "Волге" его не достать!

Валерий Георгиевич оглянулся. Криминальный авторитет восседал на заднем сидении в позе отставного министра. Мало того, что зайцем забрался в салон, он еще и поимел наглость комментировать происходящее.

— Спросить, говоришь, не с кого? — Полковник недобро оскалился, — запомни, старик, жизнь это сценарий спецслужб, а люди — большая массовка. И есть тысячи способов заставить ее играть вопреки собственной совести.

То, что Чига давно под крылом ФСБ, его нисколько не удивило. Госбезопасность всегда играла на перспективу. Он и сам, в свое время, вербовал в агентуру такое отребье, что хоть завтра в тюрьму. И, надо сказать, информация от таких вот, осведомителей отличалась конкретикой и не требовала перепроверок. Были, впрочем, среди внештатных сотрудников и очень достойные люди. Но они в "стукачах" не задерживались и, как правило, лихо шагали вверх по служебной лестнице. Достойных людей вычисляли в самом начале карьеры. На то и первый отдел, чтобы кадровик не дремал. Люди не знали, что за вечно закрытой железной дверью вершатся их судьбы. Так было в СССР. Теперь другие реалии. В России число спецслужб плавно переросло в число мафиозных кланов. У каждого свой интерес, своя игра, свои источники финансирования. В условиях воровской экономики, такие как Чига очень востребованы. Для одних он еще один козырь, для других -разменная карта. И в этом нерешенном пасьянсе и сила и слабость центральной власти.

— Вон оно что-о-о! — Черкес, наконец, прожевал информацию и снова обрел дар речи. — То-то я и смотрю: не срастается у меня. Ни с одного конца не срастается! Такое кубло, что волосы дыбом! Может там не покойник вовсе, а что-то другое, а?

— Может и не покойник.

— Но найти надо.

— Обязательно надо, — машинально согласился полковник, — если найдешь, считай эта "Волга" твоя.

Ему было не до светских бесед. В джипе давно засекли настырную "Волгу" и, кажется, что-то замыслили. Метров за триста от леса водитель пустил машину накатом. Приоткрылась передняя дверь, и оттуда на трассу выпали двое. Первый довольно уверенно перекатился к обочине. Прикрывая бросок напарника, поднял небольшой автомат. Другой, волоча тяжелую сумку, шел почти не сгибаясь. Затем он нырнул в кювет, и что-то там колдовал над своею поклажей. А когда вынырнул на поверхность, то глянул в глаза Максимейко сквозь прицельную планку гранатомета.

Черкес беспокойно заерзал на месте:

— Слышь, командир? Походу, в нас стрелять собираются. Боюсь, что не будет у нашей тачки того товарного вида.

Он еще пытался шутить. Полковнику это понравилось. Впрочем, выстрела не последовало. Стрелок вдруг подался лицом вперед и выронил "Муху". На месте его затылка алело кровавое месиво.

Максимейко следил, по мере возможности, за знакомым пригорком, но там все было чисто. Ни шороха, ни отблеска оптики. Ай да Мансур! Он успел, как нельзя, вовремя. Расстояние было убойным. Попади снаряд в лобовое стекло, оно бы могло и не выдержать.

Напарник гранатометчика, наверное, не увидел, что случилось у него за спиной.

— Стреляй!!! — орал он и давил на курок, — стреляй же! Стреляй, мать твою так!!!

Асфальт под колесами "Волги" крошился и фонтанировал.

В какой-то момент автоматчик решил обернуться назад, и тут же поймал свою пулю. Удар был такой силы, что его отбросило в сторону.

Джип почти оторвался и снова набрал скорость, но Мансур достал и его. Тяжелая "тачка" споткнулась, хватанула обочину и заскользила по трассе, выписывая круги. Пришлось тормозить, чтобы избежать столкновения.

— Оставь мне хоть одного! — взмолился Черкес, дергая полковника за рукав, — оставь! Я с ним по-своему разберусь.

— Не мешай!!! — заорал Максимейко, высвобождая руку, и всем телом налег на руль.

Он вычислил нужную точку и ударил в нее левым крылом. Когда джип заваливался на бок, достал пистолет, выпустил несколько пуль в район бензобака и сразу же — по газам!

Грохнуло так, что у "Волги" подбросило зад и поставило почти на попа. Перевернувшись на крышу, она юзом слетела с насыпи и вновь обрела колеса далеко-далеко внизу, на кукурузном поле.

Было тихо. В траве стрекотали кузнечики. Где-то под задним сидением громко икал Терентий Варламович. Ключ от замка зажигания был крепко зажат в кулаке.

И как это я успел? — удивился Валерий Георгиевич, — вот что значит безусловный рефлекс!

Переднюю дверцу не повело. Выбравшись из машины, полковник вогнал в пистолет запасную обойму и, тяжело ступая, побрел к придорожной насыпи. Еле слышным вкрадчивым шагом его настигал криминальный авторитет.

— Живой? — спросил Максимейко, даже не обернувшись.

— А что со мной станется? Человек — скотина живучая...

...Наверху все уже было кончено. У дорожного полотна догорали два человеческих факела. Судя по положению тел, им удалось выбраться из салона. Люди срывали с себя одежду вместе с огнем, катались по пыльной обочине... но оба были убиты выстрелом в голову. Мансур не пощадил никого.

— Здесь еще четверо! — крикнул Черкес весело и азартно, как заядлый грибник, нашедший семейку моховиков, — этих я тоже не знаю!

Взрывом джип поставило на колеса. Тяжелые двери вырвало с мясом, разворотило крышу. От шикарных замшевых кресел остался обугленный остов. Мертвый водитель сидел на голых пружинах, уткнувшись лицом в баранку. В глубине большого салона лежали еще трое. Один из них был в наручниках. Полковнику показалось, что он эту морду уже где-то видел.

Простенькая задача — с рук на руки получить арестанта и вывезти в нужную точку, в несколько раз усложнилась. В запасе осталась призрачная надежда на сообразительность кума, если, конечно, и у него не изменились планы.

Глава 27

Было два родника, два места на этой планете, которые Векшин то ли очеловечивал, то ли обожествлял. Это Голгофо-Распятский скит на Анзерском острове и дом-музей Эрнеста Хемингуэя в пригороде Гаваны.

Ну, с Соловками вроде бы все понятно: заповедный осколок Родины, вечная оттепель сердцу. Там караси в прозрачных озерах, болота, желтые от морошки, небо невиданной чистоты. А грибов по склонам — хоть включай газонокосилку.

До места не каждый дойдет — комарье, будто кара Господня. Но вдруг, после изматывающего бездорожья, будто удар по глазам — белоснежный блистающий скит, взлетающий с вершины горы белым лебедем в синее небо! Глянешь на него — обомлеешь. Только совесть голодной собакой завоет в изумленной душе.

Безлюдье там, запустение. Внутри все, что можно, порушено, даже лестница, ведущая на хоры. А сумеешь туда взобраться — вовек не забудешь. Сохранились, не выцвели краски сумасшедшего богомаза. Не изгажены богоборцами, не тронуты временем. Будто живые, цветы разноцветным нимбом и Святая в их ореоле. Земная. Красоты неземной.

Пропустил же такое церковный цензор! Да его ли одного бес попутал? Ведь в этом окраинном ските начинал свое восхождение Никон — неистовый патриарх — человек, поднявшийся выше царей и вставший у истоков раскола. Он-то куда смотрел? Не поднялась рука? А если и поднялась, только для крестного знамения? От этого образа начал он путь на большую Голгофу. Здесь затачивал лезвие новой веры.

Сто семь метров над уровнем Белого моря. Но что может быть выше? И сколько еще таких вот, жемчужин уронила Святая Русь?

Куба — другое дело. Да и что сравнивать несравнимое? Начнем хотя бы с того, что Векшин вообще не хотел туда ехать. Молод был, глуп, ну и взыграло в душе дурацкое чувство протеста. Еще бы! Его, "перспективного", оторвали от дела, с которым он слился разумом и доставили в Кубинку, спецрейсом из аэропорта Батьмай.

В конторе, как обычно, не церемонились. Знакомство с приказом под роспись и — попутного ветерка.

— Космонавты наши на Кубу летят, тесезеть, с женами и детьми. Твоя задача — их безопасность.

— Послали бы Витьку Мушкетова, Сидор Карпович! Лучше него в подобных делах мало кто разбирается.

— Учтем. А тебя, братец, куда? Прямым ходом обратно? На озеро Меча, тесезеть, к пиву с креветками?

Для сидячей работы администратора, генерал-майор Корнелюк хорошо разбирался в тонкостях жизни Ханоя. И мог этим, при случае, козырнуть. Только все уже знали, что в недалеком прошлом, их "Тесезеть" куролесил в Хюэ, в одном из отрядов дакконгов.

— Там же пацаны молодые! — возвопил Векшин. — Как они там, без царя в голове?

— Дур-а-ак! — демонстративно зевнул Сидор Карпович, — ему, тесезеть, честь оказывают, а он "ребята, ребята"! Куда они денутся, те ребята? Звонили уже, докладывали. Нормально управились, без потерь, хе-хе-хе. Ты, тесезеть, подумай. Путевка на Кубу знаешь, сколько сейчас стоит? За тыщу рублей зашкаливает! А с тебя, тесезеть, за дорогу не возьмут ни копейки. На месте будут кормить за государственный счет. Плюс зарплата тебе, суточные, пайковые и гробовые, опять же, валюта... что подпрыгнул? — валюта на депонент! В общем, вон с моих глаз, изыди! Машина стоит перед входом, и чтоб через полчаса ты, тесезеть, сидел в самолете. Да, чуть не забыл: по дороге никаких гастрономов!

Самолет задержали. Поэтому взлетали уже ночью. В салоне было на удивление многолюдно. Кроме них с Витькой Мушкетовым было еще с десяток коллег — вечных соперников из КГБ, ГРУ и службы внешней разведки. У каждого ведомства были свои дела в регионе Вест-Индии, но Векшина они не касались.

— Серьезная агентура, — усмехнулся Мушкетов, разливая "Столичную" в мельхиоровые рюмашки, — любого возьми, посади на пальму, люди скажут, что на ней и родился. Ну, за то, чтоб легли на крыло!

— Будем!

Формально, за всю советскую делегацию, в части морального климата, отвечали два идеолога средней руки — Зырянов и Кочубей. Держались марксисты гордо и неприступно, особняком от всех, даже от космонавтов. Были они тоже "тесезеть, с женами и детьми".

Одна из матрон, учуяв знакомый запах, толкнула супруга локтем и что-то пошептала на ухо. Тот оглянулся, строго глянул поверх очков и погрозил Мушкетову пальцем.

— Послать его? — по-вьетнамски спросил Витька.

— Не надо, не тот случай, — чуть слышно ответил Векшин, — формально он прав. Пойдем лучше проверим, что творится на вверенной им, то есть, нам, территории.

Да и посылать уже было некого. Идеолог успел отвернуться, уткнуться в газету и сидел, надувая щеки, задыхаясь от собственной значимости. Он не знал недалекого будущего, а в конторе предусмотрено все. Согласно той же инструкции, и Зырянов, и Кочубей были "уже на излете", это их последний заграничный вояж перед почетной отставкой. А будут лезть не в свои дела — "посылай, тесезеть, смело, но так, чтобы больше никто не услышал".

Все было штатно. Их подопечные расположились в носовой части, ближе к кабине пилота. Они уже отдыхали — намаялись за день. Космонавтам никто не мешал. Между ними и журналистами, в качестве буфера, усадили спец контингент — людей озабоченных службой, молчаливых и скрытных по сути. Зато в хвосте самолета шумно галдели вечные странники — корреспонденты центральных газет и журналов, радио и телевидения.

Верховодил в этой компании представитель агентства ТАСС Максим Задорожный — человек, в принципе, неплохой, с очень культурным и очень цензурным прозвищем "Пенис". Мэтр пребывал в образе светского льва. С коллегами был ироничен и снисходителен. В общем, держался, как истинный англичанин.

— Эта кличка объекту не соответствует, — иронично заметил Мушкетов, подводя итоги обхода. — Хоть ты тресни, не соответствует. Даже если назвать это слово намного понятнее и короче.

— Суворову тоже когда-то не подходило прозвище "Рымникский, — отпарировал Векшин. — Тут дело не в сути, а в случае. Пойдем, просвещу. Но только под строгим секретом и, как говорится, без ссылок на первоисточник.

Будучи представителем "золотой молодежи", Максим Задорожный носил совершенно другую фамилию — очень громкую и известную. Чему-то учился в престижном ВУЗе... ну, насколько могут учиться близкие родственники членов Политбюро? — больше присутствовал. В основном, рассекал на престижной "Волге" по злачным местам. Ну, и дорассекался: серьезное ДТП, потерпевшие. Было ли судебное разбирательство? — того не знает никто. С Максимом поступили как с декабристом — отправили в ссылку в северный Нарьян-Мар. Вдали от мажорных девочек, великовозрастный обалдуй взялся за ум и плотно занялся литературой. Эссе и рассказы за подписью Задорожного стали мелькать на страницах районных газет. В Москве это оценили. Особенно понравился фокус с фамилией. Так его литературный псевдоним превратился в одну из строк на главной странице гражданского паспорта. А уже через год, корреспондент ТАСС Задорожный был откомандирован в город Архангельск, где здорово досадил тамошним акулам пера.

Они добывали свой хлеб головой, а Максим — глазами. Целыми днями шлялся по местным редакциям, навещал старых друзей, заводил знакомства и связи. Человек щедрой души, он всегда угощал коллег из провинции: кого водкой, кого коньяком, кого импортной сигареткой. А под сурдинку, изымал информацию. Горячие материалы Максим чувствовал за версту и слизывал чуть ли ни с пишущих машинок. А вечером, немного переиначив, отправлял их телетайпом в Москву. Естественно, за своей подписью. На счет капала живая копейка.

— Вот сволочь! — частенько шептались у него за спиной, — и претензий то никаких не предъявишь! Коньячок пил? — пил. Но все равно, до соплей обидно!

Отомстил за всех Гай Валеевич Ханов. На Архангельском областном радио он заведовал народным хозяйством, изредка подрабатывал диктором и вел шахматную страничку в утренней передаче "Беломорская зорька". Этот комик с лицом трагика был хорошо наслышан о привычках высокого гостя и принял его, как родного брата. Гай долго ходил за закуской, тщательно мыл граненый хрусталь, а гость, как и было рассчитано, заглатывал наживку вместе с крючком.

Тем же вечером на телетайпную ленту ТАСС обрушилась информация:

"Вчера, в котловане, на месте закладки нового дома по улице Энгельса, бригадой бетонщиков был обнаружен хорошо сохранившийся пенис коня Петра-Первого. Как пояснил нашему корреспонденту зав. кафедрой истории Архангельского лесотехнического института профессор Тыркалов-Грунау, в болотистой почве, предметы подобного рода могут храниться веками. На пенисе легко читается надпись: "1715 год". Это еще одно подтверждение, что реликвия была случайно утеряна во время второго посещения нашего города молодым царем-реформатором".

Может, все бы и обошлось, но столичный товарищ, который принимал информацию, шуток не понимал. А может, был просто не в настроении. Или подумал, что над ним издеваются. И он отстучал в ответ: "Сам ты пенис!"

* * *

В Москве было раннее утро, в Гаване — поздняя ночь. Но город не спал. Русских встречали, как больше не встречают нигде. Их не делили на "русских героев" и просто "русских". И каждый, ступивший на трап, чувствовал себя немножечко космонавтом. Первые сутки народ отсыпался, настраивал организм на новые биоритмы. Потом началось!

Культурная программа была насыщенной и очень разнообразной. На Кубе было на что посмотреть, и было чему поучиться в плане человеческих отношений. Сухой протокол вдребезги разбивался о волны народной любви, а встречи с общественностью все больше напоминали дружеское застолье.

Шумной толпой они ездили в зоопарк, на песчаный пляж Варадеро, махали мачете на сафре, пробовали на вкус свежий срез сахарного тростника, из душистых табачных листьев крутили сигары. Все вместе прошли по местам боевой славы: лагерь барбудос в горах Сьерра Маэстра, казармы Монкада в Сантьяго де Куба...

Труднее всего приходилось Векшину. Естественно, ему помогали. Работа велась в тесном контакте с местными силовиками под личным контролем Рауля Кастро. Но голова все равно шла кругом. Из известных схем безопасности в данном случае годилась только одна, где охрана растворялась в толпе и каждый "держал" свой сектор. Иначе никак: показать кубинцу, что ты не доверяешь ему — все равно, что плюнуть в лицо.

С космонавтами проблем не было даже в бытовом плане. Туда и отбирают людей, надежных во всех отношениях. И счастливы дети, рожденные в таких семьях. С первых дней своей жизни они принимают, как аксиому: есть небо, есть солнце, есть земля и трава, есть огромный устоявшийся мир, есть в этом мире мама и папа, любящие их и друг друга. Так было, и так будет всегда.

Константин и Владимир всюду держались вместе. Люди военные, они тяготились славы и всех ее атрибутов. Боря Егоров был слишком умен и тактичен, чтобы обременять кого-то со стороны, знакомством, похожим на дружбу. Все свое время он с радостью посвящал своей маленькой дочке, а ко всему остальному вежливо проявлял ровный, сдержанный интерес.

Зато журналисты, как дети, летели вперед, в поисках сенсаций и впечатлений. В плане морального облика, за них, по идее, отвечали "марксисты". Но оба крутых идеолога, и примкнувший к ним Задорожный, ежедневно норовили нажраться. Они делали это с методичностью роботов, запрограммированных на халяву. Как и у нас на Кавказе, здесь подносили везде, а на заводе, производившем ликер, еще и давали с собой, чем мужики и пользовались. Их лексикон ежедневно обогащался все новыми кубинскими тостами.

— Ну, с господцем! Как говорят в этих краях, "салют динаро у посетос, мухэро кон грандос тэтос!"

Местные жители в таких пропорциях не несли. Те, кто уже "составлял компанию" за столом, чурались запойной троицы, как прокаженных и убегали, отбившись набором стандартных фраз:

— Маньяно, амиго, маньяно, — мучо тарабаха.

Это новым друзьям показалось настолько забавным, что они принялись потихоньку куражиться. Задорожный, к примеру, настолько увлекся новой забавой, что пригласил на фуршет комсомолку Оливию — горничную с третьего этажа.

Проблему полов Оливия знала во всех смыслах этого слова, а потому посчитала, что если гость предлагает ей выпивку, значит, он претендует на что-то еще, и сразу расставила точки над "i":

— Уно моменто фоки-фоки — "двадцать пьять" песо!

Вот и попробуй ей докажи, что деньги — пережиток капитализма. Валюты у Пениса, естественно, не было. На Кубе и в странах соцлагеря валюту не выдают, ее депонируют. Пить "просто так" Оливия отказалась, зная коварство мужчин (выпьешь, а потом просто так). И после немой сцены, комсомолка покинула номер — вежливо удалилась, покачивая ядреными ягодицами.

— Эх, братья мои, — вздыхал Задорожный утром, — как же мне было стыдно!

— Вот олух! — отчитывал его Кочубей, — ты что, первый раз в Гаване? Подарил бы девчонке кусок туалетного мыла, духи, или флакончик одеколона. На Кубе все по талонам, у них простая рубашка дороже валюты!

Все случаи "аморалки" во вверенном ему коллективе, становились известны Векшину. В ситуации с горничной, заявление написала сама Оливия на имя секретаря своей комсомольской организации. Задорожный тогда отделался личным внушением. И, надо сказать, хорошо отделался. Вот было бы у него двадцать пять песо, ответить пришлось бы уже по статье.

Возможно, сейчас это покажется диким. Ну, случился бы секс по согласию, от кого бы убыло? От Оливии? От государства? Знать все и про всех — не желание выслужиться, не показатель извращенности разума, а просто работа. Ведь любую защиту, любые заслоны, проще всего обойти и прорвать изнутри. Вот почему все контакты его соотечественников с гражданами других государств тут же фиксировались и подлежали анализу. В этом плане, особенно хрупким был "левый фланг" — законные жены манкирующих идеологов. Что стоит обиженной женщине построить в коварной душе свой маленький остров свободы? Со страхом и тайным желанием они уже смотрели "налево", на шоколадных поджарых самцов. Слава богу, пока только смотрели, но бабы — они ведь хуже шпионов, поди, уследи! Отвечать же за все и за всех придется ему, Векшину.

Вот так, транжиря силы и нервы, он подошел к одному из главных дней своей жизни, с наивной надеждой на то, что работа излечит.

* * *

"Этот дом так просто вас не отпустит", — зачем-то сказал Аугусто. Как в воду смотрел, паршивец: все полетело в тартарары, стало валиться из рук. Трижды проверенный катер "Амур" начал плеваться топливом, потом заглох окончательно. Пришлось искать телефон, звонить, ехать домой к капитану Гаванского порта.

Эрнесто Гарсия мужик прижимистый, но очень запасливый — должность такая. Нашлась у него надежная лодка "Ледянка" с двумя моторами "Вихрь", достал когда-то по случаю и "заначил" — авось пригодится! Нашлись и две канистры с бензином — "для друзей ничего не жалко!" Как водится, выпили: за встречу, за дружбу и несметное количество раз — "на посошьёк". Уж где-где, а в Латинской Америке нашу культуру хренами не вышибешь!

Простились далеко за полночь. Небо окуталось звездами, а город — огнями. Все это великолепие легло на волны залива. Они тоже мерцали.

Лодка из пластика была слишком легка. На больших оборотах она норовила встать "на попа" и Векшин оказывался в воде. Барахтаясь, он распугал стайку катранов и прочую мелочь, что рыщет по мелководью в поисках разложившейся биомассы.

Голова посвежела, помогла включить "соображалку". Сбавив обороты до минимума, Векшин снял запасной двигатель и спрятал

под "банку" на баке. Туда же ушло все, что имеет хоть какой-нибудь вес, в том числе, и ведерко с мокрой одеждой. Дело пошло веселей. Стрелка компаса почти не прыгала, а пенные буруны за кормой, опадали стремительной ровной линией.

В такие минуты, люди не думают об опасности, и верят на полном серьезе, что этот безумный мир поймет и простит красота. Жаль, что у мира такая короткая память.

* * *

По традиции, заложенной еще при Хрущеве, все советские космонавты обязательно посещали Остров Свободы — prima territoria liberty en America. Выработался ритуал, своеобразная церемония, согласно которой, за день до отлета, они посещали дом-музей Эрнеста Хэмингуэя в пригороде Гаваны.

Вот и тогда, на новый "культурный объект" они выехали раньше других, как обычно, втроем. Старенький "джип", ровесник Батисты, был еще достаточно резв, но не по возрасту норовист: вставал, исходил паром, и требовал холодной воды.

— Говорят, при царе-батюшке предавали анафеме колокола, — мрачно сказал Мушкетов, — во всяком случае, тот, что по-царски встречал самозванца. Я бы этот кусок железа засунул завгару в жопу!

Витька тогда еще не был "Момоновцем", и носил кличку "Квадрат". Был он широк в кости, а ростом не вышел. Как будто его организм в какой-то момент все перепутал и начал расти не туда. Только бабы его все равно очень любили, да и сам он не считал это таким уж большим недостатком и с гордостью говорил: "В деда пошел. Гены, мать иху так!"

— Странные у тебя аналогии, — перейдя на вьетнамский язык, отреагировал Векшин, — особенно для советского офицера. Ты бы думал в другой раз: что, когда и при ком говорить.

— Он все равно ничего не поймет, для кубиков это сложно, — усмехнулся Мушкетов, имея в виду Аугусто.

Этого парня к ним прикрепили в качестве переводчика. Рауль говорил, дескать, сам напросился. Прикрепили, так прикрепили, нет возражений. Аугусто Каррадоса он знал еще по Союзу, как, впрочем, и всех остальных из группы Рамироса. Векшин вел у них курс по взрывному делу и отвечал за общую подготовку. Как говорил Сидор Карпович, "лепил, тесезеть, из сырой глины самых настоящих солдат". Ну, насколько это возможно за столь мизерный срок.

Вообще-то, "солдат" — это понятие растяжимое. Если человек хорошо умеет стрелять, это еще не солдат, а заготовка на вырост. Он может быть поваром, истопником, баталером, писарем, водителем при штабах, но до бойца не дорос. На первом, начальном этапе, происходит первая отбраковка.

Если же, через полгода, человек попадает в "десятку" из любого типа оружия, включая боевой арбалет, ездит, как бог, на всем, что катается и ползет по земле, то это уже боец, рабочая лошадка войны. Но и он еще не солдат, а только лишь, материал для дальнейшей огранки. Даже приемами АРБ (армейского рукопашного боя) он владеет пока на уровне мастера спорта.

По статистике, на этом этапе отсекается каждый четвертый, если, конечно, он не кубинец. Пацаны из группы Рамироса прошли его без потерь. А еще через год, каждый из них знал минное дело почти в совершенстве: мог изготовить взрывчатку самым кустарным способом из всего, что под руку подвернется. Будь то товары бытовой химии или продукты, купленные в обычном сельмаге. В этом плане, все они стали почти солдатами. Почему почти? Да потому, что на большее у них не хватило времени. Все, что способен впитать человеческий разум в рамках упрощенной программы, им было дано.

В меру личных способностей, курсанты из Кубы владели и методами вербовки, и приемами рукопашного боя. Со всем остальным было похуже. Тут речь шла уже об азах.

Что получилось в итоге, судить не ему. Но Рауль был доволен — на прощальном банкете провозгласил тост: "За надежное будущее Республиканских спецслужб!" Если переводчик ничего не напутал, это была оценка, в том числе, и его работы.

Векшин знал лучше других, кто из этих парней чего стоит, в ком из них скрыт дополнительный потенциал. Взять того же Аугусто. Парень и внешностью ярок, и с неплохими задатками. Как бы то ни было, а по-русски он говорил лучше своих сокурсников. Только одно настораживало: сидел в нем синдром отличника — неуемная жажда всегда и во всем быть первым с самого первого дня. А это уже нонсенс. Так не бывает. Один человек сделает всех на дистанции сто метров, другой обойдет его, как стоячего, на пяти километрах, а третий, что "ни туда, ни сюда", даст всем сто очков вперед при восхождении на вершину. А их, прошедших жесточайший отбор, было целых двенадцать, и все пацаны крепкие и выносливые — попробуй тут выделись!

В аттестационной характеристике на него он, помнится, написал: "В будущем, при соответствующей работе над собой, из курсанта Каррадоса может получиться неплохой аналитик".

Документ был не слишком секретный. Мальчишка имел возможность его прочесть, а поскольку рассчитывал на большую похвалу, крепко обиделся. Не понял еще пацан, что жизнь скоротечна, что завышенная самооценка может ударить не только по самолюбию. Эх, юность, юность! Каждый мнит себя суперменом и никто не желает быть аналитиком. А зря, аналитик — товар штучный, этому ремеслу нужно учиться всю жизнь, если, конечно, ее хватит.

Привычки простых людей нужно перенимать и копировать применительно к разным странам. В Баварии, например, приспускают передние шины машин (вот фишка у них такая), а братья-славяне и немцы из восточной Германии колеса на тачках качают до звона, чтоб гремело как на телеге. Не секрет, что разведчика может выдать любая мелочь: незнание диалекта, жаргонных словечек, нетрадиционный покрой костюма и даже пломба на зубе...

Векшин сидел на заднем сидении, делая вид, что дремлет.

— Вы только что из Вьетнама? — спросил Аугусто.

Вот выдал, так выдал, будто бы в лоб закатил!

— С чего это ты взял? — беззаботно хмыкнул Мушкетов.

"Выстрел" был столь неожиданным, что и он был застигнут врасплох.

— Давайте считать, — Каррадос, чисто по-русски, принялся загибать пальцы, — свежие шрамы видны из под майки — раз. Сыпь на коже еще не прошла, очень похоже на последствие тропической лихорадки — два. А тропики и война — это Вьетнам. Два звена короткой цепи дают такой результат. Впрочем, есть еще и другие признаки, например, тьенг вьет — вьетнамский язык, на котором вы только что изъяснялись. Я знаю, такие командировки не афишируются...

— И даже не обсуждаются! — сердито отрезал Векшин, досадуя на себя.

— Ладно, Женька, не заводись! — засмеялся Квадрат, — этот парень мне нравится, вот молодец! Ну, давай малыш, излагай, что тебе так интересно? Только как-нибудь иносказательно, что ли?

— Я просто хотел спросить, — на смуглых щеках Аугусто вдруг проступил румянец, — какие они, эти янки?

— Не понял, в каком смысле?

— Ну, если лоб в лоб, глаза в глаза, а не в спину из-за угла?

М-м-да, парнишка не так уж прост: растет, шельмец, прогрессирует! — констатировал Векшин.

— Лоб в лоб на войне бывает, когда у тебя не выходит из-за угла, — важно изрек Мушкетов и поднял указательный палец. Что-то в последнее время он стал говорить афоризмами. — А вот Пересвет с Челубеем бились один на один потому, что углов тогда еще не было.

— Пересвет с Челубеем?

— Это из анналов истории, — усмехнулся Квадрат, — потому, что других таких случаев, сейчас не могу припомнить. Ты бы лучше спросил у своего педагога. Он приведет тебе целую кучу примеров из своего богатейшего прошлого. Давай, Женька, колись! Нужно же парня поощрить за наблюдательность и прилежание.

Ну, Витька! Сказал, как по сердцу ударил! И Векшин, сам не зная зачем, стал рассказывать о войне, о буднях ее и праздниках, как он видел ее, и как принимал сквозь призму своего я.

* * *

Дождливое лето, переправа, четвертая зона. Их бросили в самое пекло. Векшин выбрал позицию в стороне от реки, на окраине сгоревшей деревни, за брошенным рисовым полем. Окапывались недолго. Подошли ополченцы, уцелевшие местные жители, отрыли убежища, капониры для ЗРК и сверху укрыли дерном со свежей травой. Там сыро. Лягушки и жабы первыми оценили такое благоустройство и уже подают голоса. Замечено, что они замолкают только во время бомбежек.

А наверху наливаются соком плоды хлебного дерева, сладкие, медового сорта. Не надо ни сахара, ни дрожжей — готовая брага. Но Гриша, для верности, сыпет в каждую флягу по пригоршне пшенки. За ним, как за старшим братом, с уважением наблюдают бойцы из армии Хо Ши Мина, постигающие на его установке, свое новое ремесло. Ракеты "земля — воздух" они все еще называют "огненными драконами", а Григория Николаевича — их повелителем.

Война везде одинакова в Европе, Азии, Африке. Это кровь, пот, слезы и бессонные ночи. От переправы слышался глухой, незатихающий гул. В бинокль хорошо различимо, как, укрываясь под берегом, два катера тащат паром с тяжелыми пушками. Столь ценные грузы всегда пропускают без очереди. Поэтому на той стороне вечное скопище людей и груженых машин — крупная, надежная цель, болевая точка войны. Этот район взяли в кольцо зенитные батареи, но когда налетают американцы, они бомбят с большой высоты, а потому, безнаказанно. Так было еще вчера.

А сегодня же первый налет стал бенифисом Григория Ахмитенко. Его С-75, всего четырьмя пусками, "зныщил" пять самолетов противника: трех "Фантомов" и двух "Громовержцев".

Вот тогда и прозвучала знаменитая фраза, вскользь упомянутая Квадратом, и подбившая Векшина на эти воспоминания.

— За наблюдательность и прилежание! — каждый раз повторял Ахмитенко, награждая стаканом сивухи своих вьетнамских бойцов, отличившихся в этом бою.

Одного из сбитых пилотов Векшин допрашивал лично. Капитан Джеф Мэйсон, воинский номер ФР-69407, база Такли в Тайланде. Ранее проходил службу в Корее, Испании, Греции, на Филиппинах. Сам родом из штата Кентукки. Осознав, что с ним беседует русский, американец повеселел и сразу сослался на тридцатый пункт Женевской конвенции.

Последнюю фразу случайно услышал Гриша, заглянувший в палатку справиться насчет табачку и, дурень, решил пошутить:

— Командир, — сказал он на хреновом английском, с тупым безразличием в голосе, — здесь сыро, веревка прогнила и опять порвалась. Этого придется расстреливать.

С летчика сразу слетела спесь. Он не на шутку струхнул, но все еще пытался геройствовать:

— Если со мной что-то случиться, Америка отомстит!

— Слышь, фазан, — обиделся Гриша, — это ведь я крылья тебе подрезал. Так что, думай в следующий раз, с кем говоришь. — И выдал крылатую фразу, место которой золотом по граниту. — Россия была великой, когда Америки еще не было, и будет великой, когда ее больше не будет!

Постепенно пленный разговорился. Был он вполне опытным летчиком, на счету семьдесят шесть боевых вылетов, из них последние пять — к нам, в четвертую зону. Боевая задача — удары на разрушение. Целью считалось все: мосты, переправы, дороги, скопления людей и машин. Курс, высоту и конечные координаты ему, как командиру звена, сообщали за сорок минут до взлета, чтобы успел проинструктировать подчиненных. Джеф, по его мнению, не воевал, а делал свою работу: вел самолет по приборам, командам по радио и встреча с советской ракетой была для него полною неожиданностью.

Но Векшина (как и сейчас Каррадоса) больше интересовало моральное состояние американских солдат. И Мэйсон проговорился:

— Всем осточертела война, — сказал он, сверля безнадежным взглядом точку в полу, — каждый на базе Такли мечтал о ранении куда-нибудь в ногу, в руку. Так, чтобы навылет, или вскользь зацепило, и рана была не очень тяжелой. Только бы лечь поскорее в госпиталь, да пораньше вернуться домой...

* * *

Аугусто Каррадос будто застыл, повернувшись к нему всем телом. По выражению глаз было видно, что ему действительно интересно.

— Понимаешь, амиго, не бывает законов войны, — сказал ему Векшин, отгоняя воспоминания, и не выдержал, перешел на привычный тон строгого педагога. — Война — это тебе не дуэль двух джентльменов, а грязь и полное беззаконие. Здесь важна каждая мелочь, если она, пусть на микрон, но может сказаться на результате. Даже такая наука, как психология, уже адаптирована для войны. В США специальный отдел изучает типовые портреты солдат из армий социалистических государств. Мы тоже не топором бреемся. Теория на войне проверяется практикой. Ведь там, во Вьетнаме, кого только нет: и южнокорейцы, и австралийцы, и новозеландцы, и летчики из Тайланда...

— Так каков он, средний американец?

— Черный, белый, латинос, из каких социальных слоев? — переспросил Мушкетов. Ему надоело, молча, крутить баранку.

— Если наука не врет, — спокойно продолжил Векшин, не оставив товарищу шанса встрять в разговор, — янки это типичный продукт американской системы, какие б погоны он не носил. Где-то на уровне подсознания он понимает, что слабоват в сравнении с тем же киногероем, символом нации, но никогда не признается в этом даже себе. Он будет подпрыгивать выше собственной задницы, чтобы прогнать эти подлые мысли и доказать всему миру, что Техас больше Африки, а он круче любого русского, или кубинца.

Глава 28

Я пережег наручник, перестегнутый к ножке пассажирского кресла, Никита, на ощупь, избавился от остального железа. Глаза у были, как у бешеного таракана. Они болели, и сильно слезились. Бравый спецназовец совсем ничего не видел, но шлепал ладонями по грязному полу — пытался найти хоть какое-нибудь оружие. Я подвинув ему пистолет Салмана и мысленно посоветовал:

— Вспомни, что говорил тебе дед, когда ты по дурости на сварку смотрел, и наловил "зайцев": "Самолучшее средство — поссать на тряпочку и к глазам приложить". Не стесняйся, здесь все свои. Тем, что за этой железной дверью, долго будет не до тебя.

Никита остолбенел. Изумление стерло гримасу боли на его грубом лице. В дымке смутных воспоминаний он вспомнил иного себя.

— Ты кто? — спросил он, пересчитывая патроны в обойме, — где раньше был, и почему мне сейчас помогаешь? Только учти, я

не верю в разную чертовщину.

В нем проснулся и победил бравый спецназовец. Он отбросил далекое прошлое, как пустую обойму. Как нечто, мешающее выжить и победить.

— Ты кто? — еще раз спросил он, но уже с затаенной угрозой.

— Кто я? Как и все сущее — игра света и тени на экране бесконечной вселенной, — сказал я ему, уходя.

* * *

— Ты, что ль, Мордоворот?

— Ну, я.

— А по виду не скажешь!

Сашка обернулся на голос, но лишь со второй попытки зацепился глазами за его обладателя. Где-то внизу блеснули две золотые фиксы. Маленький человек улыбался:

— Давно ждешь?

— Да нет. Пять минут как приехал.

— Ну и добре. Сейчас до места рванем!

Коротышка присвистнул и лихим кандибобером вывернул руку. Там где надо, этот жест восприняли верно. От стихийной автостоянки важно отпочковалась белая "Ауди" и мягко причалила рядом с рукой.

— Шо, Амбал, встретил сродственника? — Водитель, по виду типичный куркуль, улыбался всем ртом. Эта улыбка сдержано отливала благородным металлом.

Сашка сначала подумал, что вопрос обращен к нему, но решил промолчать, чтоб по дурости не попасть в неловкую ситуацию. И правильно сделал.

— Все клево, Парашютист, поехали! — цыкнул сквозь зубы маленький человек и хлопнул Мордана по почкам. Хотел, наверное, по плечу.

Удар был довольно болезненным. Сашка поморщился, но опять промолчал и послушно скользнул в раскрытую заднюю дверь.

В салоне царили уют и прохлада. Негромко играла музыка. В мягком свете приборной доски над головой у водителя проступил его жизненный лозунг в виде клише на прозрачной пленке: "Лучше пузо от пива, чем горб от работы!"

Сашка удобно откинулся на мягком сидении. Тот, кого называли "Амбал", пристроился рядом, потянул его за рукав и негромко сказал на ухо:

— Ты только Черкесу не говори, что пришлось меня ждать. Я, блин, не утерпел, за куревом отлучился.

Мордан согласно кивнул.

— Поздно уже, — на пару порядков громче продолжал коротышка, — а Черкес все дела решает на свежую голову. Куда мы сейчас рванем: в сауну или сразу на хату?

— Если будет хорошее пиво, можно и в баньку.

— Пиво будет. А бабы?

— Что бабы?

— Каких ты предпочитаешь: блондинок, брюнеток, помоложе, постарше?

Сашка расхохотался:

— Такие мочалки что нравятся мне, встречаются только на русском Севере. И то очень редко. А у вас на Дону их и с ментами не сыщешь.

— Это что ж за мочалки такие? — обиженно крякнул "куркуль" и дал по газам. Было видно, что ему, краеведу и патриоту, очень обидно за родную Ростовскую область. Уж что-что, а по части баб...

— Негритянки, или эти... которые чукчи? — выдвинул версию коротышка, — так и у нас есть такие: В РИСИ и, опять же, в РИИЖДе...

— Негритянки, мулатки, японки... какая разница, мужики? В бабах не это главное!

— А что же??? — хором спросили представители донского казачества.

Интрига, похоже, достигла своего апогея.

— Главное, — с чувством сказал Мордан, — чтоб была у нее крутая русская задница, широкая, как мечта: в тридцать шесть сдвоенных кулаков.

Амбал механически сдвоил ладони, сжал кулаки. Потом положил их на спинку сидения, что-то в уме прикинул и взорвался гомерическим хохотом.

— Таких не бывает! — выдавил он сквозь слезы.

— Знаю, что не бывает, — согласился Мордан, — а знаешь, как хочется?

— Молодца! Ай, молодца! — трясся всем телом куркуль. Его необъятный живот, квадратный, как запаска парашютиста, выпрыгнул на баранку и всячески выражал свое одобрение...

— Прощай, Сашка, — сказал я ему. — Будет трудно — свисти. Я оставляю тебя надолго. Кажется, началось.

* * *

Самолет не сгорел, не разбился. Он грузно спланировал на край вертолетной площадки, обустроенной в этих горах неведомо кем. Для пилота это был единственный шанс: пройти ее по дуге, из угла в угол, постепенно смещаясь влево, к поднимающейся на перевал грунтовке.

Мимино рассчитал все, кроме посадочной скорости. Он не взял во внимание разреженный горный воздух. Дымились тормозные колодки, но она оставалась выше любых допущений. Лайнер брезгливо взбрыкивал задом, подпрыгивал на ухабах, взмахивал скрипящими крыльями. Он был похож на большого подранка, уходящего от хищного зверя.

Грунтовка шла на подъем, потом поворачивала и резко ныряла в лес. Но пилот и теперь успел вовремя отвернуть. Под крыльями пронеслась пара кирпичных строений, нечто, похожее на блиндаж, землянки, турник, полоса препятствий... и все! Какая же полоса без учебных окопов? Отчаянно скрипнули тормоза, но было уже поздно: самолет закружило на месте и бросило в яму. Гулко лопнул фонарь пилотской кабины, посыпались осколки стекла. В лица ударил морозный воздух и капли воды — горы обычно встречают рассвет обильной росой.

Было очень раннее утро, когда все на свете кажется серым.

Минут через пять после посадки, во всем самолете стоял колотун. Потухло все, что еще продолжало тлеть. Взмок даже железный огнетушитель, катавшийся между кресел. Он свое отработал еще в полете: под ногами чавкала грязная пена. Но всем, кто находился в кабине, было не до таких мелочей. Это был самый первый миг возвращения к жизни, момент второго рождения, осознания обновленного "я" с новой точки отсчета. Никто не знал, что следует делать, а если делать — то с чего начинать.

Мимино матерился. Он был раздосадован, недоволен собой как пилотом. Вот ненормальный! Ему-то что за беда? Подумаешь, морду помял, слегка надломил крыло, немного проехал на брюхе. Главное — люди живые. К тому же, с такой укороченной полосы "Ил" все равно никогда уже не взлетит. Разве что, по частям, в качестве груза, на вертолете.

Грузин продолжал сидеть в кресле пилота, держа в зубах сигарету, перевернутую фильтром наружу — прикуривал и никак нее мог прикурить. Спички ломались в его напряженных пальцах.

— Где мы? — хрипло спросил Аслан. — Кто-нибудь может сказать, хотя бы примерно?

— Не знаю, кацо, — Мимино прикурил, поперхнулся едким, вонючим дымом, закашлялся и бросил окурок на пол. — Одно лишь могу тебе точно сказать: это не Ханкала.

— Эй, кто-нибудь! — закричали из тамбура. Голос был искажен закрытым пространством, но кажется, это был Шанияз. — Кто-нибудь, помогите!

Он пытался закрыть оплавленную железную дверь, ведущую в салон самолета, запереть ее изнутри. Но не мог: у порога лежал Мовлат, толкал ее в обратную сторону и радостно хохотал. Кажется, у него тоже поехала крыша.

— Где заложник? — сурово спросил подошедший Аслан. — Где Салман и Яхъя? Чем это так воняет?

Мовлат перестал хохотать. Он перевернулся на спину и поднял глаза. На высоких залысинах лба проступила испарина.

Узнавающий взгляд упорно и долго боролся с безумием. Уже теряя сознание, он все-таки прошептал:

— Их больше нет. И вы берегитесь! Оно где-то здесь и оно по-прежнему убивает.

— Он что, обкурился? — пронзительный взгляд Аслана воткнулся в лицо Шанияза, — или так наложил в штаны, испугавшись обычной молнии?

— Это была не молния, — шепотом сказал Шанияз.

— Может быть, сам шайтан?

— Я не знаю, что это было. Но только я слышал, как оно говорило с Салманом, перед тем как его... убить.

Было видно, что для Аслана известие о смерти старого друга стало тяжелым ударом. Но лицо мятежного горца оставалось бесстрастным. Только несколько раз дернулся уголок левого глаза.

— Где его пистолет? — спросил он скрипучим голосом. — Кто вас учил оставлять врага за спиной?

Сквозь разбитый фонарь Мимино выполз на фюзеляж, на заднице съехал вниз. С его высоченным ростом, до кабины — рукой подать. Он принял, сложил в аккуратную кучу оружие и мешки, скептически оценил общий вес. На каждого горца теперь приходилось по два автомата, не считая всего остального. Мовлат, понятное дело, не в счет. Беда пронеслась грозовым фронтом, оставив в душе мутную тяжесть. Чем-то их встретит земля?

Воздух сводил зубы, был чист и прозрачен, как горный родник. Предрассветный туман клочьями отлетал туда, где рождается солнце. Он уже обнажил вершины соседних гор. Лишь редкие языки темными дымом струились над плато: то стлались по ровной поверхности, то опять поднимались ввысь.

Поверхность горы, на которую сел самолет, была как гигантская лестница в две ступени. Дальний план с геодезическим знаком намного выше фронтального. Там полностью сохранился почвенный профиль и лиственный лес. Настоящий нетронутый лес с лабиринтом кабаньих троп и медвежьими метками на стволах. Дальше, по краю горы, шел скол от подножия до вершины. Как кусок гигантского торта, отрезанный важному имениннику.

На поляне, где лег самолет, обильно лежала листва. Сквозь нее, как гнилые зубы, обезображенные временем, дождями и солнцем, пробивались проплешины известняка.

Как я тут вообще сел? — спросил сам себя Мимино, — почему не разбился?

Его окружала безмятежная красота одичавшей природы, уже отдохнувшей от присутствия человека.

Что здесь было? — подумал он, — военная база, учебный центр, или погранзастава? Сейчас уже не поймешь...

Самолет лежал на боку. Из трещины в бензобаке в траншею сочилось топливо. Уже набралась солидная лужа.

— Эй, на борту! — закричал Мимино, — нужно скорей дергать отсюда! Все в керосине, сгорим к чертовой матери!

— Понял! — ответил Аслан, — а ну, мужики, помоги!

Они с Шаниязом тащили на выход упирающегося Мовлата. Злой чечен громко визжал и цеплялся руками за все, что попадалось под руку.

Авиаторы молча переглянулись, но ослушаться не рискнули и дружно пришли на помощь. Больного связали бинтами, а в рот ему сунули кляп.

— Мимино, принимай!

— Опускайте его на веревке!

— Уснуть бы ему, — тихо сказал механик, ни к кому конкретно не обращаясь, — глядишь, оклемается. Крыша — она ведь штука непредсказуемая. Вот взять моего кума. Уж на что мужик образованный...

— Этих куда? — по чеченски спросил Шанияз, имея в виду экипаж, — пускаем в расход?

— Тебе что, от этого легче станет? — фыркнул Аслан, — Патроны беречь надо. Кто знает, где мы и что впереди? Пусть идут с нами. Будут нести больного Мовлата и тело Салмана.

— Он же сгорел.

— Я дал слово и должен его выполнить: отнести на равнину хотя бы то, что от него осталось. Пророк Мухаммед не единожды говорил, "когда человек обременен долгами, он обязательно лжет, рассказывая о чем-нибудь, и отступается, пообещав что-нибудь". Я не хочу стать таким: Салман должен быть похоронен рядом с могилами своих предков. И я без него не уйду.

— А как же Яхъя?

— На него не хватает рук. Яхъя — человек не нашего тейпа. Его мы пока похороним здесь. Чуть позже о нем позаботятся родственники. Впрочем, как там Мовлат, есть надежда, что сможет идти?

— В той же поре. Лекарство пока не действует.

— Колите еще.

Больному вкатили двойную дозу снотворного. Когда он уснул, его оттащили от самолета и принялись рыть большую могилу...

* * *

Никита убрал повязку, осторожно разлепил веки. Боли и рези не было, глаза не слезились. Какое это все-таки счастье — вновь ощутить себя полноценным бойцом, когда все, казалось бы, безнадежно потеряно. И враги это скоро почувствуют, они ответят за все. Ведь терять ему по-прежнему нечего.

— Ну, волки, щас! — под ударами кованого ботинка жалобно хрустнули стекла иллюминатора.

— Эй, спецназ, мы тебя отпускаем! — закричали с земли. — Отдай нам тела наших братьев — и уходи! Пистолет Салмана можешь забрать с собой!

— Зато я вас не отпускаю! — вслед за осколками плексиглаза на траву упали наручники. — Заходите по одному, в казенных браслетах. Сядем рядком, потолкуем ладком, и все вместе решим, как нам прийти к общему знаменателю.

Из салона опять потянуло дымком. Свежий воздух, как струя керосина, прошелся по тлеющей изоляции.

— Вот наглец! — изумился Аслан. — Эй, кто-нибудь, дайте сюда гранату. Будем его выкуривать.

Услужливый Шанияз сунул ему "фенечку":

— Хороший шакал — мертвый шакал. Подпали ему шкуру, нохче! Нашим братьям хуже не станет. Они уже у престола Всевышнего.

— Ну-ка все, отойдите подальше и держите окно под прицелом: сейчас я ему покажу знаменатель!

Аслана конкретно "заклинило". Он отступил немного назад, выбирая точку броска.

Мимино налетел на него медведем, завалил на спину и заорал, брызжа слюной:

— Ты хоть чуть представляешь, сколько вокруг разлилось керосина? Так долбанет, что мало не будет. Все уйдем вслед за Салманом!

Шанияз тут же встал на сторону сильного.

— Насрать на него! — сказал он с внутренним убеждением. — Пусть покуражится этот шакал. Что он может с тремя патронами против шести автоматов?

— Ты прав, — прохрипел Аслан, — что-то я немного погорячился, пусти меня, Мимино. Уходить надо. Самолет давно уже ищут. Деньги — не люди, их никогда не бывает много.

И будто бы в подтверждение этих слов, из-за вершины соседней горы вынырнули два вертолета — две грозные боевые машины в темно-зеленых лягушачьих разводах, с аккуратными красными звездами на борту. Они стремительно приближались, как гончие, взявшие след.

— Ложись! — закричал Мимино, — стреляем по кабине ведущего! Он подхватил автомат, неловко упал на спину и выпустил всю обойму.

Вертолет отвернул, огрызнулся короткой очередью. Пули зацокали по земле, взбивая фонтанчики пыли. Язычки голубоватого пламени жадно лизнули сухую листву, скользнули в окоп и ринулись к самолету.

Летчики бросились врассыпную: смекнули, что горцам будет сейчас не до них.

Мимино и Аслан, не сговариваясь, нырнули в глубокий блиндаж и там залегли, припали к земле, спрятав головы за прикладами автоматов. Остальные были обречены. Шанияз слишком много и часто курил, оттого и имел "позднее зажигание". Он побежал к самолету: там, за мешками с деньгами и героином, были припрятаны три порции "ханки". А Мовлат еще не проснулся. Он лежал на спине рядом с готовой могилой, чмокал губами и хихикал во сне. Наверное, ему снилось что-то хорошее.

Все случилось так неожиданно, что я растерялся. Взметнувшийся к небу огненный шар, оглушительно лопнул. Моей энергетической оболочки тут же не стало. Ее поглотила энергия взрыва. Многократное эхо прошлось по вершинам гор, и лавиной сорвалось в ущелье. Через долю секунды рвануло еще. Темно-красное пламя взыграло огромным пульсаром и все занавесило клубами черного дыма.

Мой оголенный разум в панике заметался. Я еле успел подхватить Никиту и слегка отодвинуть его в прошлое: ненадолго, на какую-то долю секунды. О себе вспомнилось в последнюю очередь, когда авиалайнер уже разваливался на две больших половины. Хвостовую часть отбросило в сторону. Из грузового отсека посыпались сумки, ящики, чемоданы. Горящий деревянный контейнер рассыпался от сильного удара о землю и из него, как цыпленок из скорлупы, вынырнул оцинкованный гроб.

Никита не понимал ничего. Стоило на секунду закрыть глаза — и он, вдруг, оказался в центре прозрачной сферы, приподнятой над землей. Эта сфера не досаждала, не чинила препятствий и неудобств, но она не давала жить: полноценно существовать в этом привычном мире, ставшем вдруг каким-то чужим.

Как это произошло, он не заметил. Сначала рвануло у него под ногами. Он почувствовал силу этого взрыва и знал, что сейчас умрет, но почему-то не умер. Пламя прошло сквозь него, даже не опалив, как проходит солнечный луч сквозь отражение в зеркале. От неожиданности, Никита выронил пистолет, а когда потянулся к нему, руки схватили воздух. Тем не менее, он был жив, вернее, условно жив: чувствовал запахи, видел накал скоротечного боя, но не мог принимать в нем участие, как зритель в кинотеатре не может ворваться в действо.

Летчики, убегавшие вверх по горе, залегли. Их уронило взрывной волной. Минуту спустя, на землю посыпался щедрый дождь из кусков металла, горящей обшивки и жирного черного пепла.

Шанияз умер мгновенно. Его растворило в гигантском коктейле из дыма, огня, крови и смерти. Рядом с ним извивался Мовлат. Дым накрыл его черным могильным саваном. Наверное, он орал: то появлялся, то исчезал черный провал рта. Горела его одежда, горели веревки, опутавшие его тело, горели волосы. На лишенном бровей лице вздувались и лопались пузыри. Это с треском занялся, заполыхал человеческий жир. После того, как бедняга затих, ожил боезапас. Обоймы то прыгали, то кружились на месте, исходя бесполезным свинцом. Без разгона в стволе, они не могли набрать убийственной скорости, но в разреженном воздухе гор были вполне опасны для тех, кто находился вблизи. Они басовито мычали, прошивая столбы пламени, впиваясь в обшивку авиалайнера, цинковый гроб, горящее тело Мовлата. Такой какофонии я не слышал больше нигде.

Со второго захода, вертолеты вышли на цель, маскируясь вершиной горы. Пропустив под собою авиаторов, оба зависли над блиндажом. Кажется, они сориентировались, в кого именно нужно стрелять.

Горцы были обречены. Прямого попадания НУРСа хватило бы им за глаза. Не блиндаж, а одно название: ну, что это за кладка в полкирпича? Но чеченский Аллах в этот раз постоял за своих. От вершины соседней горы отделилась черная точка. Мгновением позже раздался хлопок одинокого выстрела. Серебристый пенал "Стингера" потянулся за вертолетами, стремительно вырастая в размерах.

— Там наши! — ликующе шепнул Мимино и ткнул пальцем в небо, приглашая Аслана проследить за тем, что творится в небе. — Теперь мы посмотрим, на чей хрен муха присядет!

Но Аслан промолчал: кровь текла тонкими струйками из ушей и носа. Он ее вытирал подолом рубахи. В окружающем воздухе скопились пары керосина, и от этого взрыв получился объемным.

— По счету "три" стреляем по вертолетам. Твой левый, — сказал он, пожимая плечами, указал на свои уши и отрицательно покачал головой. Мол, совсем ничего не слышу.

Мимино согласно кивнул.

— Потом сразу уходим, — медленно, почти по слогам продолжил Аслан. — Уходим одновременно и в разные стороны. Сбор у подошвы соседней горы. Там ты найдешь родник и "жертвенный камень". Я узнал это место. За этим вот перевалом, когда-то была наша база. У камня меня подождешь. Но только до темноты. Если не появлюсь, выбирайся как-нибудь сам. Если понял, кивни головой.

Мимино снова кивнул. Глядя со стороны, трудно было понять, кто из них глухой, а кто нет.

Но вертолетчики не растерялись. Слетанной паре опыта не занимать. Негоже им опасаться какой-то там "стрелки". Боевые машины отпрянули в разные стороны и снова сошлись, набирая скорость. Они проскользнули над самой землей, по обе стороны от горящего самолета.

Это была идеальная тепловая ловушка и "Стингер" повелся: он нашел большую, настоящую цель. Смертельно раненый самолет еще раз хорошенько тряхнуло. Не успевший погаснуть пожар вспыхнул с новою силой. К тому же, где-то внутри взорвались баллоны с каким-то сжиженным газом. В воздухе завизжали осколки.

Я мельком увидел, как острый железный шкворень, уже на излете, упал на мертвое тело Мовлата. Он прошил его насквозь, и ушел глубоко в землю. Наверное, для пущей надежности: так в древние времена осиновым колом привечали вампира.

Еще один пласт искореженной плоскости, как поздний осенний лист, закружился в горячем воздухе, медленно опустился и наискось пропорол ненавистный мне цинковый ящик. Да так в нем и застрял.

Интересно, задел или нет? Скорее всего, задел...

И тут до меня дошло, что столь отрешенно я думаю о своем собственном теле. Что бы я, интересно, запел, если б лежал, внутри? — одних пулевых отверстий в цинке было не меньше десятка. Нет, пора возвращаться.

Итак, я проснулся. Попробовал на вкус первый глоток кислорода. Руки, ноги, спина, голова — все затекло, все болело. Ощупал себя изнутри — вроде цел. А моя домовина, увы, разлетелась в щепки: я разнес ее собственным телом. Но в цинковом ящике от этого свободней не стало. Подо мною катались автоматные пули, ребра стискивал тесный деревянный корсет, на затылок давил горячий кусок металла. Я с трудом повернулся на спину, потянул на себя остывающую железяку и, действуя ею как рычагом, попробовал расширить разрез — тщетно, не хватало точки опоры.

Где-то рядом гудело пламя. Было безумно жарко. Пахло гарью и дымом. Пот ручьями тек на глаза. К тому же, с непривычки, я очень устал.

Подушка была подпорчена пулей. Ее я нашел в районе своей пятой точки. Там же нащупал аптечку — необходимый минимум, который обычно таскаю с собой. Здравствуйте, земные заботы!

Сиднокарб, бемитил, амфетамин — все это, в любых сочетаниях, мог синтезировать в своем организме. Но для этого нужно собраться с силами. Только где их возьмешь, работая в экстремальных условиях? Эх, закурить бы еще, век не курил!

Укол наконец-то подействовал. Пора приступать к генеральной уборке своей домовины. Прежде всего, я начал укладывать доски: длинные греб под себя, а те, что поменьше отпихивал вниз, в ноги. Тяжелый и долгий труд. И все для того, чтобы втиснуться поперек ненавистного ящика. Наконец, удалось и это. В одну боковину я уперся загривком, в другую ногами, как родную, обнял железяку... пошла, родимая, мать твою перемать!!! И вдруг... чей-то отчаянный вопль ворвался в мое сознание...

Глава 29

Информация, как известно, никогда не бывает лишней. Вот вы, никогда не пытались "разговорить" незнакомца? Да не просто разговорить, а вывести на конкретную, нужную вам тему? Это трудно. Особенно, если тема ему совершенно до лампочки. Нужно найти подходящий повод, походя познакомиться, вызвать на откровенность и сделать все так, чтобы сам человек обо всем до конца рассказал. Причем, даже не заподозрил, что сказанное вам интересно. Не пытались? — тогда вы не знаете, что такое работа на местном уровне. Не огорчайтесь, у каждого ремесла свои тонкости и секреты. Уж поверьте на слово: можно узнать очень многое, в самые кратчайшие сроки, не привлекая к себе внимания, если плотно взяться за дело и иметь к нему искренний интерес.

Устинов с блеском провел всю эту работу перед тем, как окончательно спиться. Это была его лебединая песня.

Городишко, куда он в итоге попал, жил по законам реки Неглинки, так, чтобы сверху ровненько, и ничего не было видно. Жизнь текла по прямому руслу, в единственно правильном направлении. Не было в ней ни крутых поворотов, ни резких изгибов, ни громких протечек. События сменяли события и плавно перетекали в фекальную яму истории. Захочешь копнуть — не подступишься: все щели и стыки надежно заделаны крепким раствором, круто замешанном на трех основных компонентах: лихоимстве, казнокрадстве и воровстве. Посмотрит товарищ с высокой кремлевской стены — лепота! -тишь, да гладь, да красные транспаранты. "Верной дорогой идете товарищи!" "Так держать!" Здесь каждый сверчок знал свой шесток. Власть, погоны и нищета переходили по праву рождения, проще говоря — по наследству. Были, конечно же, исключения, но они лишь подтверждали незыблемость правил. Одни сводили концы с концами и делали вид, что работают, другие делали вид, что платят первым зарплату. Ну, а те, что у самой кормушки, держали казну: разные там, субвенции, дотации, доходные и расходные части. В этой среде не считалось особым грехом урвать кусок для себя. Не от бедности, нет, а из озорства или на спор. Считалось особенным шиком хапнуть открыто, так, чтобы каждый в городе знал: кто, где, когда и сколько положил на карман.

— Большой человек, — завистливо вздыхали на рынке, — и взял по большому. Должно быть, в Москву метит, там такие нужны. Эх, я б на его месте!

Рынок, он же базар, у него стать особая. "По-ихнему", за кордоном, это слово звучит как "маркет". "Маркетинг" — это уже звучит по-научному и обозначает изучение спроса. А теперь, дорогие читатели, возьмите русское слово "базар" и придумайте от него производное. Придумали? — правильно: "разбазаривание". Вот и ответ тем недоумкам, что мечтают о цивилизованном рынке. В России базар это образ жизни. Даже орган представительской власти, наша родная Дума, строилась не по образу чопорных европейских парламентов, а нагло была слизана с махровой провинциальной толкучки. Ведь и в том, и в другом месте, легче всего украсть, ускользнуть от закона и получить по морде.

В этом городе все обо всем знали. Любой лоточник заткнул бы за пояс самого прожженного опера. Последний нищий с церковной паперти запросто перечислил бы всех крупных поставщиков наркоты в городе и районе. Разбуди его, если он трезвый, наизусть назовет все адреса и фамилии. И не только наизусть назовет, а подскажет, в какие дни и часы их всех принимает начальник милиции, какой имеет с этого дела процент, с кем делится, кого скоро посадят "за дело", а кого "для отчетности".

Осведомленность граждан объяснялась довольно просто. Здесь, в каждой семье, или кто-то сидел, или работал в милиции, или то и другое сразу. Ну, очень много ментов было в этом уездном городе Больше, чем тараканов в многоэтажке. "Так не бывает", — скажете вы, и будете не правы. Наряду со стандартным набором, был здесь еще и РУБОП, батальон дорожно-патрульной службы, плюс ко всему — целый гвардейский полк министерства внутренних дел. Короче, куда ни плюнь — всюду люди суровой профессии. Все в форме, все при правах, все со зверскими аппетитами.

Организованной преступностью (в том виде, в каком ею стращают с телеэкранов) в городе и не пахло. Крышевание, рэкет, торговля "дурью" и левой водкой — все это, как и везде. Но под жестким контролем милиции, а потому — без особого беспредела.

"Мафию нельзя победить, ее можно только возглавить", — так говорил в изрядном подпитии их начальник, подполковник Нетреба. Это был самый влиятельный человек в городе. Себя он считал острословом, но шуток на экспорт не выдавал.

Однажды Нетребу вызвали в "Белую Хату" — местный аналог Белого Дома — прислали с нарочным цидульку с печатью, а еще на словах передали, что вновь избранный Совет Депутатов намерен заслушать его отчет.

Подполковник так возмутился, что взял и пришел.

— Вы все люди временные, — сказал он народным избранникам, — нынче здесь, а завтра в тюрьме и отчитываться перед вами я не намерен!

А в подтверждение своих слов, взял и отколол номер: бросил в подвал одного из парламентариев — крупного бизнесмена, директора мебельной фабрики. И держал его у параши, пока на дом к Нетребе ни привезли гарнитур: диван и два кресла из замшевой кожи.

Ох, как народ веселился: "Так его, кровососа!"

По слухам, была у начальника ОВД очень мохнатая лапа, где-то там, на самом верху. Не то в министерстве, не то в тамошних кадрах. Но в Москву он нырял только в критических ситуациях. А они с ним случались все чаще. С полгода назад попал Нетреба в немилость. С кем-то не поделился, или кого-то "кинул", а может, завистники навели. Как следствие, в город нагрянула опер группа из самой белокаменной по громкому делу о регистрации краденых автомобилей. Ну, москвичи, что с них взять? — они от рождения хлопцы борзые, а тут еще получили запредельные полномочия. Ну и погорячились: вломились в кабинет "самого" с понятыми и парой наручников. Но Бог и на этот раз миловал: чудом ушел начальник милиции, проскользнул через все кордоны на любимом ворованном джипе.

Суд и расправу чинили при заме. Пару сержантов посадили в тюрьму, кого-то из лейтенантов поперли из органов, двух человек разжаловали, начальник ГАИ был с почетом отправлен на пенсию. Остальных пронесло, отделались длинным рублем и легким испугом. Пришлые схлынули, все устаканилось. Неделя прошла — нету Нетребы, вторая канула в лета — опять ни гу-гу! Нешто подался в бега?! По городу слухи пошли, анекдот нехороший, с намеками. Приходит, мол, лысый мужик в милицию. Костюмчик на нем, рубашечка белая, галстучек. Стучится в отдел кадров:

— Начальник милиции нужен?

— Нет, — отвечают ему и смотрят, как на дебила.

— Ну, тогда подготовьте приказ о его увольнении. Я подпишу.

Нетребу если и ждали, то лет через десять строгача, а он, как зима, нагрянул нежданно. На плечах полковничьи звезды, а на пузе орденок "За заслуги перед Отечеством", третьей степени. Вот тогда и смекнули все, обожженные зоной, что это их новый пахан. Ну, как не пойти под такого?

Свободы, понятное дело, стало намного меньше (на "гоп-стоп" и квартирные кражи выдавалось теперь нечто вроде лицензии), зато

появилась хоть какая-то определенность. Делянки в тайге стали выделяться только по мере необходимости, в порядке живой очереди и так, чтобы не испортить статистику: сто процентов плюс два эпизода, а местное УВД ворвалось в пятерку лучших по всем основным показателям.

Что самое поразительное, в городе Нетребу любили. Гордились своим полковником, как породистым гавкучим щенком. И это не удивительно. Был у этого человека целый ряд положительных качеств и, прежде всего, местечковый патриотизм. Полковник действительно был убежден, что город, которому он "служит", самый лучший город на свете, а люди, которые в нем живут, достойны спокойной жизни. И все для этого делал.

На районной толкучке никто, кроме ментов, не кормился. Не бегали по рядам коренастые хлопцы со спортивными сумками, не махали ножами и пистолетами, не собирали ежедневную дань. С подачи полковника, криминал уважал своих граждан, а модное слово "рэкет" как-то не прижилось.

Был, правда, один-единственный случай. Братки из Ростова, прослышав о бесхозном Клондайке, решили взять его под контроль. Приехали впятером на черном огромном УАЗе со странным названием "Джип". Приехали и пошли по рядам, пугая короткой стрижкой и страшной татуировкой: плати, мол, бабуля, за то, что ты здесь стоишь, мы твоя крыша. А не заплатишь, мы у тебя

товар отберем!

Ага, щас! У бабушки той за плечами четыре ходки, а в торговом ряду сплошь менты да бывшие зэки. На понт, на хапок никого не возьмешь, даже бабушку. У кого-то нашелся нож, у кого-то обрезок трубы, и хлопчиков принялись бить всей народной громадой.

Сборщики дани попытались бежать: укрылись в своем УАЗе, движок завели и давят себе на газ. Только люди не отпускают: колеса над землей приподняли, стекла поразбивали и вскрывают тот "Джип", как консервную банку. Залетные испугались, стали кричать милицию. Народ еще больше осатанел: машину перевернули, облили бензином и подожгли. Сгорели четверо, пятому повезло: его убили немного раньше.

Следствия не было. А если и было, то этого никто не заметил. Обитателей рынка на допросы не вызывали, дело спустили "за недостатком улик", потерпевших похоронили за государственный счет. На кладбище скромно выросли пять безымянных табличек. О том, что случилось, предпочитали молчать и люди, и власть.

* * *

Не по чину полковник куражится, — думал Устинов, подводя предварительные итоги, — не глуп, а никак не поймет, что время играет против него. Нет в Нетребе ничего от политика. В целом, его могущество зыбко и временно, так как покоится на чужом фундаменте. Оступится покровитель — рухнет к чертовой матери вся пирамида. И это случится со дня на день. Ножки под троном первого человека, давно и усиленно пилит новый глава местной администрации. Скромный чиновник не врос в эту землю корнями, но он жаждет безоговорочной власти, имеет опыт, потенциал и знает, как достичь своей цели.

Начало его карьеры было стремительным. В неполные двадцать четыре он был уже третим секретарем — полновластным хозяином одного из районов Узбекистана, кандидатом в члены Политбюро. Так бы оно и было, но смутное время ломает судьбы. Хлопковый край "попал под раздачу". Масштабный проект по борьбе с лихоимством и воровством, решили начать оттуда.

В столицу союзной Республик нагрянули следователи Генеральной прокуратуры. Они еще не вышли из самолета, а наш герой уже "сматывал удочки". В последний момент, через третьи руки, нужные люди предупредили.

Бежал он галасвета на край света. Бежал, позабыв обо всем, и опомнился лишь в небольшом горном поселке на знойном юге России. Купил там небольшой домик и затаился. Деньги и золото закончились быстро. Много ль с собой унесешь, тем более, в спешке? Пришлось жить, как все. Тут уже не до жиру. Устроился наш герой сторожем в музыкальную школу и еще на полставки — дворником. Трудностей не боялся, имел к людям подход. Узнав, что муж его директрисы конченный алкоголик, взялся пахать и на этой ниве, и вот так, постепенно, проник в круги сельской интеллигенции.

Уже через эти круги, слухи о нашем герое дошли до тогдашнего хозяина вотчины. Так, мол, и так, обратите внимание, в нашем районе ходит в бомжах бывший номенклатурный работник.

Такое не каждому хлеборобу даже во сне выпадает: вызвать к себе на ковер первого секретаря, пусть даже бывшего, не совсем своего, но самого настоящего. Не избежал соблазна и бедный провинциал. Пригласил, предложить присесть, угостил чайком, похлопал по плечику, как младшего брата. Безвестный "дубак" был приближен, обласкан и получил назначение. В смутные времена эта должность обычно зовется "уполномоченный по хлебозаготовкам".

Простота, как известно, хуже приватизации. Тут непонятно, кто нанес больший ущерб казне: тот, кто пустил козла в огород, или козел, проявивший образчик редкой хапучести? Новый уполномоченный продержался один сезон, но зато показал сельской глубинке высший пилотаж номенклатурного администрирования. Узнав о масштабах хищений, хозяин района тихо перекрестился и снова "задвинул" своего выдвиженца. Да только прозябать в безвестности бывший сторож уже не хотел. Свой шанс он не упустил, крутился теперь на новой, более высокой орбите, а тут, как всегда, подоспели выборы.

Это тоже одна из наук: сунуть взятку в нужную лапу. Причем, сунуть так, чтобы лапа сама сжалась в кулак. Бывший номенклатурный работник и эту науку знал. Деньги потратил с умом: половину посеял в окружении губернатора, другую просыпал в районном суде. Там постарались: бывшего руководителя города и района, сняли с пробега в ночь накануне голосования. Вот так бывший уполномоченный и проник в кабинет бывшего благодетеля уже на правах хозяина...

Вот ведь какой парадокс, — думал Жорка Устинов, когда еще мог думать, — люди становятся лучше. Много лучше, если говорить о человечестве в целом. С годами они избавились от многих болезней роста. Нет рабства, каннибализма. Жадность и подлость, лицемерие и бесстыдство, эгоизм и жестокость — все это идет на убыль. Взгляните на ваших соседей, товарищей по работе: для многих из них такие изъяны души уже почти атавизм. Но в том и беда нормального совестливого человека: без этих, безвозвратно утраченных качеств, он никогда не сумеет прийти к власти, а значит, реализовать свои благие намерения. Для него все на свете имеет цену, а жизнь человека и вовсе бесценна. Ему не понять, что такое "любой ценой". Он не может украсть, подкупить, убить, заказать, подставить. Не потому ли "дружба народов" — нечто иное, чем просто "дружба"? Не потому ли во внешней политике нет места для простого человеческого общения? — ведь там существует нечто иное: язык дипломатии. Для обычного работяги это тарабарская грамота, но тот, кто при власти прекрасно знает: в любом другом государстве есть точно такая кормушка, у этой кормушки толкают друг друга, такие же суки, как он и они его точно поймут.

В общем, как говорят профессионалы, такая вот, оперативная обстановка. Этот город принял Жорку как квартиранта и чтобы в нем выжить, нужно было научиться играть по чужим правилам.

Особенно удобного информатора он нашел в пределах прямой видимости. Витька работает сторожем в местной администрации. Режим подходящий: ночь через две. Платят, конечно, мало, но зато есть возможность свободно общаться с клерками. В своем узком кругу они обычные люди, любят посплетничать, промыть кости начальству, послушать хреновые анекдоты. Если крутишься рядом, значит, свой. К ним подкатишь в удобный момент, блеснешь остроумием, посулишь шашлычок у накрытой поляны — подмахнут любую бумагу. Этим Витька и пользуется. Через год он получит квартиру, а пока снимает жилплощадь в двухэтажном доме напротив. Есть в нем редчайшее качество: умение слушать и понимать. Нет, не из вежливости. Ему и в самом деле все интересно. Заглядывает он к Жорке по вечерам. Изредка пропустит рюмку-другую под настроение. Но не больше, он малопьющий, в смысле, не пьет запоями. Балует иногда Устинова самогоном собственного изготовления. А еще вечерами играют они в покер — пятью кубиками на доске от шеш-беша: пара, две пары, треугольник, фул, каре, ералаш. Играют до тех пор, пока Витьке не надоест, или пока Жорка не вырубится. А это с ним стало случаться все чаще и чаще. Согласно последней легенде, он был алкашом — нелюдимым, запойным забулдыгой. А как иначе спрячешься от Конторы?

* * *

Оставшийся перед выкупом день, Ичигаев провел в карцере. В процессе последнего шмона, у него под матрацем обнаружили "мойку" и грамм героина. Ай да менты, сами же, суки, и подложили! Он давно уже завязал с шаной, не кололся, не нюхал разную дурь. Куму, как никому, было об этом известно.

Чига поморщился и стиснул кулак здоровой руки. Происки кровника продолжались. Ну что ж, батано! Надеюсь, до скорой встречи? Там поквитаемся...

Сосед по подвалу все так же сидит в углу, в позе бывалого зэка. Трамбует его следак, подводит под вышку. А ментам что за разница? — им сказано, что Васька виновен, но пошел "в несознанку". Хотя, по большому счету, ему предъявить-то нечего. Типичный мужик, строитель. Сколотил бригаду шабашников, потому что работы в государстве не стало. Зарабатывал хлеб насущный, исправно отстегивал "крыше". И, надо сказать, неплохо отстегивал. Руки у него золотые, бездарей рядом с собой не держал. Заказчики выстраивались в очередь. И все б ничего, да пришел к нему очень большой человек с очень большим заказом. Нужно было построить дачу в курортном городе Сочи для одного из народных избранников, построить "от рог до копыт" — от фундамента и под ключ.

Васька, само собой, всю очередь по боку. Погнался мужик за длинным рублем, вот оно боком и вышло.

Сначала закончились стройматериалы. Позвонили в Москву, по "секретному" телефону. Государственный голос ответил:

— Мужики, сами решайте такие проблемы. Вы же серьезные люди. Во всяком случае, так вас отрекомендовали. Депутат очень сильно занят, но скоро вернется из Куршавеля. Он гарантирует, что все ваши расходы будут оплачены по двойному тарифу.

Работяги от радости напились. Это ж надо, какая пруха! Мошной потрясли, скинулись и закончили дело. Дом получился на загляденье. Вот только на приемку депутат не приехал, а прислал четыре машины, полные лысых "качков". Надо понимать, вместо себя.

Качкам работа объективно понравилась. Никого из шабашников не побили, только сказали, когда разговор зашел о деньгах:

— Дергайте отсюда по холодку, и дорогу назад забудьте! Считайте, что вашу зарплату вы потратили на хирурга.

Ну, натурально "кинули" мужиков. Такие обиды в сердце не выносишь, с годочками не остудишь. По горячим следам обратились они за правдою к "крыше". Те пальцы веером: "да ща, да на ра!" "Лукнулись", видать, да видать, не туда и сами ужаснулись содеянному.

— Вы че, козлы?! — орали блатные на Ваську, как на самого старшего, — под кого вы нас подставляете?! — и по мусалам, и по мусалам!

Помощники депутата тоже не остались в долгу. Обидно им стало. Это ж надо?! Какое-то там дерьмо на них, очень крутых, ищет управу!

Разбирались с бригадой по своим, московским понятиям. Жену Васька похоронил, а дочку забрали в "дурку". Хотел мужик наложить на себя руки, да опять не судьба! Налетели менты, из петли его вытащили, отвезли к следователю.

Худой, кадыкастый щенок клонился к столу под погонами капитана. Был он прыщав, белобрыс и мерзко потел.

— Ты что ж, гражданин Сидоров, — спросил капитан, выдержав паузу, — на том свете решил скрываться от правосудия? Жену убил, дочку снасильничал... поздненько совесть тебя заела!

У Васьки в руке оказалась массивная пепельница. Секунду спустя, она опустилась на потную плешь и взорвалась хрустальными брызгами. На этом допрос закончился.

Строптивого мужика долго "лечили" резиновым "дубиналом", но он словно окаменел. Замкнулся. Ни крика, ни стона. Даже после удара под пах.

В ШИЗО он тоже молчит. Железный мужик! Кстати, ему до сих пор не придумали погоняло. Добрая слава идет впереди достойного человека, пусть даже, в образе двух обязательных конвоиров. И на допрос и обратно Ваську теперь водят только в наручниках.

— Слышь, чечен?

Заур подумал, что он ослышался и промолчал.

— Как тебя... слышь, Ичигаев?

— Говори! — в иерархии зоны Чига числился много выше мужика первоходка, но ответил корректно, как равному.

— Да это... как его?.. только что помнил и вдруг забыл! — Васька скривился от боли, наверное, попробовал улыбнуться, — во, вспомнил! Что такое пояс шахида?

Как и все, Ичигаев смотрел на воле репортажи из Палестины, но в тонкости не вникал.

— Сунул гранату за пазуху, и вперед! — озвучил он первое, что стукнуло в голову.

— Ага! А если на входе металлодетектор? Как его обмануть?

— Пластид подойдет, а к нему простейший взрыватель. Слушай, а зачем тебе это?

— Если вырвусь живым на волю, — в глазах заключенного вспыхнул холодный огонь, — обязательно такой сгоношу. Мне ведь много куда надо будет наведаться.

— На прогулку к Белому Дому? — Чига смотрел на Ваську с искренним интересом.

— Чем выше — тем лучше... ты знаешь, о чем я сейчас подумал?

— Откуда ж мне знать?

— Вот, все говорят, что Россия отсталая. А я тебе так скажу: это брехня! Мы идем впереди себя почти на столетие. Рано нам еще перестраиваться, да играть, дуракам, в демократию. Сейчас самое время для Александра Ульянова и партии "Народная воля".

— Это точно! — Заур, хоть и хреново, но тоже когда-то учил историю, — без хорошего заряда пластида, никого из наших чиновников на пенсию не отправишь...

Замок лязгнул как-то не по-хозяйски, как "фомка" в руках неумелого шнифера. Заключенные замолчали, прислушались. Тот, кого пропустил коридорный, очень спешил. Воровские шаги стихли у двери изолятора. Приоткрылась амбразура "кормушки" и чей-то свистящий шепот свежим ветром гульнул под сводами камеры:

— Ичигаев, принимай "грев", а то загнешься тут, на хлебе да на воде. Смотри, маляву не проглоти!

Сверток был настолько солидным, что еле протиснулся в узкую щель. Он напрочь закрыл лицо "почтальона", и Чига спросил для проформы:

— Ты кто?

— Аслан передал, — уклончиво ответил посыльный, — там курево, колбаса и вареное мясо. Ну ладно, я побежал.

Заур покачал головой. Грев для законника — дело вполне обычное, даже, если его принесли в не совсем обычное время.

— Налетай, босота, — сказал он простецки и повернулся к сокамернику. Увидев, с каким вожделением тот смотрит на пачку "Примы", строго предупредил, — Курить будем по очереди. Ты первый. Дым старайся пускать тоненькой струйкой и вертикально вверх!

Васька молча кивнул и чиркнул разовой зажигалкой. Ичигаев сглотнул слюну, отвернулся. Клочок папиросной бумаги был свернут в тончайшую трубочку. Он сунул его в потайное отверстие за подкладкой тюремной робы. Потом почитаем. Все-равно ни хрена не видать.

Курить хотелось до одури. Скорей бы! Кажется, впервые он пожалел, что Эфенди так и не смог его отучить и от этой дурой привычки. Потом он услышал сдавленный хрип. Тело мгновенно рванулось в сторону, реагируя на нештатную ситуацию. Разум подключился потом. Заур осознал себя в дальнем от входа углу. Он стоял, вжавшись спиной в холодную стену, прикрывая живот здоровой рукой. Под ногами корчился Васька. Кандидат в шахиды лежал, вцепившись руками в свою небритую шею, как будто пытался сам себя задушить. Глаза его стремительно стекленели. Не успевший погаснуть окурок, валялся под правой рукой, исходя ядовитым дымом.

— Суки!!! — срываясь на визг, заорал Ичигаев. — Врача! Вызывайте скорей врача! Тут человек умирает!!!

Его трясло, как во время хорошей "ломки". Он колотил кулаками и пятками в дверь, пытаясь унять эту мерзкую, тошнотворную дрожь.

— Ты, что ли человек? — донеслось из-за кормушки, — ты говно из-под желтой курицы. Не боись, ничего с тобой не случится. Это хорошие люди помирают, как мухи, а вашего брата без хорошего кирпича на тот свет не отправишь!

Голос был ленивым и безучастным, с акцентом на чистое "о". Так мог бы говорить робот, сработанный в лесах Вологодчины. Секунду спустя, приоткрылся глазок:

— Чаво тут у вас стряслось?

Как ни странно, от этого голоса Ичигаеву стало легче.

— Врача позови, деревня! — сказал он спокойно и сухо. — Тут новенький... боюсь, что уже отошел.

Коновал из тюремной "больнички" констатировал смерть от инфаркта. Был он пухлым и розовым, как подсвинок с хорошею родословной, весь светился здоровьем и благодушием.

— Вишь, мужичок как посинел? — хрюкал он, потирая ладони. — Знать, моторчик не во-время прихватил. Лежать бы ему и не рыпаться, да ждать медицинской помощи. Глядишь, все бы и обошлось. Так, Голобородько?

— Знамо дело! — степенно ответствовал дюжий шнырь в синем халате, наброшенном на тюремную робу. — При инфаркте без укола никак!

Сам он, тем временем, бочком приступал к мертвому телу и ел глазами "бычок".

Пакет с передачей Заур отправил в парашу, а вот до окурка еще не дошли руки.

Неуж-то возьмет? — думал он, отворачиваясь. — Скорее всего, скрысятничает, а я промолчу. Мое дело маленькое. Может быть, со второго раза Пилюлькин поставит более точный диагноз?

— А ну, не замай! — рыкнул несвежий голос.

Шнырь присел и замер на месте, а доктор испуганно хрюкнул. Источая выхлоп стойкого перегара, в карцер вломился кум Славгородский.

Внешний вид гражданина начальника не сулил ничего доброго. Он тяжело дышал. Бордового цвета ноздри, поднялись к уголкам глаз, излучающих ярость. Было видно, что на нижний этаж он спускался бегом. За кумом едва поспевала его ментовская свита.

Завидев живого Заура, Славгородский выдохнул с облегчением.

— Что с ним? — спросил он у коновала, двинув квадратную челюсть в сторону трупа.

— Инфаркт! Острая сердечная недостаточность! — доложил ученик Гиппократа, щелкая стоптанной обувью.

Кум недоверчиво хмыкнул, обошел камеру по периметру. Встав напротив параши, поманил пальцем шныря:

— А ну, подними!

Бедолаге светило зачушкариться, но ослушаться он не посмел.

Наметанный глаз мента просветил содержимое насквозь.

— Инфаркт, говоришь? Пиши уж тогда плоскостопие!

— Что написать? — уточнил коновал, но майору, кажется было не до диагноза.

— Оформляй этого на этап, — буркнул он кому-то из свиты, и в упор глянул на Ичигаева. — Везуч! Ох и везуч, сволочь!

Из постылых ворот тюрьмы его вывозил новенький "черный ворон". Был он создан на базе УАЗа, окрашен в небесный цвет, и только решетками напоминал сталинский автозак. Но в том и сакральная суть старинных вещей, вставших вехами на изломе человеческих судеб. Их аналоги до сих пор уважительно величают по батюшке.

* * *

— Лихо ты их, полкан!

Кум появился внезапно. Как тонкий знаток и ценитель, не спеша обошел поле боя и вновь повторил:

— Лихо ты их! Никак похмелился?

Полковнику стало смешно. Черкес тоже хмыкнул и отвернулся.

— А вам, уважаемый, — строго сказал Аким потной спине смотрящего, — я б посоветовал быть посерьезней! В городе вакханалия! Ленинский райотдел обстреляли из гранатомета, шесть человек ранено. Представляете, что там творится? Но и это еще не все: в дежурную часть позвонил неизвестный, предупредил, что на площади у вокзала заложено взрывное устройство. Сто к одному, что соврал, ввел в заблуждение с тайным преступным умыслом. Но саперы с утра стоят на ушах, у вас тут сплошная техасщина, гаишников вон, пощипали. Имеются жертвы. А некоторым все хихоньки.

Ни фига себе!

Информация нарастала как снежный ком. Максимейко буквально почувствовал, как в его голове шевелятся извилины.

Господи! Когда же все это кончится?! Вот гадом буду! — в тысячный раз обещал он себе, — покончу с делами, построю избушку в Лисьем Носу, найду хорошего каменщика. Пусть сложит настоящую русскую печь. Чтоб залечь так залечь, хоть одному — хоть с бабой...

— Привез? — спросил он с надеждой.

— А что же я тут, по-вашему, делаю? Зараз вот, машину гукну! — Славгородский потоптался на месте, на его плутоватой роже отразилась работа мысли. — Слышь, полкан, что же ты "Волгу" свою так неудобно припарковал?

— Дорога не держит, — Максимейко кивнул на свороченный столб ограждения.

— И молчишь? Я ж на УАЗе! Ставь пару косушек и мы это дело мгновенно поправим! — Аким отвернулся, склонился над рацией, — куда тебя, на грунтовку или обратно на трассу?

— Без разницы, лишь бы быстрей.

— Ты, полкан, не переживай. Время у нас есть. Единственный в области вертолет губернатор ментам ни за что не позычит. Он ему самому нужен. Выборы через месяц. А сюда на колесах пилить и пилить...

Черкес обособился в стороне. Негоже, мол, честному вору вникать в ментовские заморочки.

— Терентий Варламович, — окликнул его Максимейко и бросил ключи от машины, — найди там, в багажнике, водку. Можешь начать без нас.

Тот небрежно поймал звякнувший комочек металла, флегматично пожал плечами и медленно зашагал вниз по насыпи вкрадчивой, воровской походкой.

Дорога была безмятежно пуста. Как проселки босоногого детства. Один лишь шальной "жигуленок" высунул фары из леса, взобрался на ближайший пригорок и тут же испуганно юркнул обратно. Понедельник. Разгар рабочего дня. Несмотря на свою неуклюжесть, органы подавления довольно легко настроились на план "перехват".

Спускаясь по зыбкой насыпи, Кум потерял ботинок и чуть не упал. Полковник подхватил его под руку.

— Ты говорил о слухах, — сидя на пятой точке, Аким, не спеша, перешнуровывал непослушную обувь, — имеются соображения.

— Ну? — Максимейко присел рядом.

— Ты Чигу когда-нибудь видел?

— Только на фотографии.

— Тот, который в наручниках, похоже, его двойник!

Очень похоже! — мысленно подтвердил Валерий Георгиевич, — а я еще, грешным делом, подумал: до чего же знакомая рожа! Ох, и нелегкое это дело — отыскать ходячую копию для жулика средней руки. Судя по косвенным признакам, этого бедолагу нашли для того, чтобы грохнуть и выдать холодный труп за младшего Ичигаева. А что из этого следует? Похоже, что Фармацевту Чига тоже нужен живым? Да нет, вряд ли! Как же тогда быть с чредой неудавшихся покушений? Ясно только одно: в нашей веселой сказке появился еще один маленький персонаж, который уже не здравствует.

Кум стянул обрывки шнурков примитивным бабьим узлом, притопнул ногой, проверяя ботинок на прочность. Видя, что полковник молчит, с ехидной улыбкой спросил:

— Значит, тебе и сказать нечего?

— Есть кое-что, — отпарировал Максимейко, — но сначала я хотел бы взглянуть, кого ты привез?

Аким замкнулся и погрустнел:

— Значит, не доверяешь?

— А ты?

— А я тебе... — Славгородский хотел соврать, но не смог себя пересилить, — а я тебе тоже! Пошли, что ли?

Автозак шуровал вдоль придорожной насыпи, по краю кукурузного поля. Черкес наблюдал за его приближением с ностальгией и завистью. На таких ли машинах за ним приезжало УГРО?! Он завел за форкоп буксировочный трос и ждал. Вернее, курил, сидя на корточках.

Обиженный кум застыл на пути "воронка" и молча страдал. В нужный момент он выбросил вверх правую руку и гаркнул:

— Стоять!

Служака-конвойный шустро вынырнул из кабины, сунул за спину автомат и, эдаким чертом, припустил прямиком к начальству, сшибая бугры и кочки уставным строевым шагом.

Аким благосклонно принял доклад. Мстительно зыркнув в сторону Максимейко, скомандовал:

— Выводи!

Судя по "морде лица", он еще не оттаял душой.

Залязгали замки и засовы, через пару минут вывели настоящего Ичигаева. Был он сух и поджар. С недоверием глядя в высокое небо, цеплялся за землю кривыми ногами. Две морщины спадали от хищных ноздрей к уголкам надменного рта.

— Он?

— Он.

Максимейко шагнул вперед, но мстительный кум придержал его за рукав:

— Не надо спешить, я вынужден вас просить. соблюсти все формальности!

Пока подчиненные хлопотали вокруг аварийной "Волги", полковник успел подписать все бумаги. Их было на удивление много. Наконец, Славгородский поделил толстенную кипу на две неравные кучи. Ту, что поменьше, протянул принимающей стороне:

— Тут копия личного дела и сопроводиловка. Распишитесь вот здесь и здесь.

Получив последний автограф, не выдержал, подбил резюме:

— Больше бумжек — задница чище. — Прими, мол, за шаг к примирению.

— Какая ж ты сволочь, Аким! — с чувством сказал Максимейко, зная что тот уже не обидится.

— От сволочи слышу!

Участники сделки пожали руки. С Ичигаева сняли казенные браслеты, полковник надел на него свои. С формальностями было покончено.

Чига смотрел затравленным зверем. Не раз и не два жизнь давала ему понять, что в халявной партии грева, может таиться смерть. Он верил в свободу, но готовился к худшему. Несколько раз его вопросительный взгляд нарывался на спину Черкеса. Да только старик был хитер. Он видел все, что хотел, в боковое зеркало "Волги", но ни взглядом, ни жестом не выдал своего интереса.

— Слушай, Полкан, это дело нельзя оставлять вот так, на сухую! — Майор Славгородский сбросил с плеч остатки ответственности и снова стал просто Акимом, мужиком "себе на уме".

— И то правда! — подыграл ему Максимейко, — народу здесь много, на всех не хватит. А без нас быстрее управятся. Пойдем-ка наверх, прогуляемся.

Он достал из багажника литровый флакон "Ерофеевича" и убрал все бумаги в сейф, встроенный в днище машины.

— Найди хоть какой-нибудь огурец! — взмолился несчастный кум.

— Обойдешься! — отрезал полковник, — в походных условиях положено пить без закуски.

— А осужденного куда? — всполошился Аким, — не сажать же обратно в будку? Я с себя ответственность снял!

— Зачем обязательно в будку? У меня другая методика. Пусть он лучше на пару с Варламычем, машину подталкивает. Совместный физический труд возвышает, это шаг на пути к исправлению.

— Ну, ты, блин, даешь!!!

Если Максимейко и рисковал, то самую малость. Слово Черкеса надежней любого конвоя. Он не любит ходить в должниках. Хотел встретиться с Чигой? — пусть получит такую возможность. Все равно, и тот и другой далеки от истины. Дальше, чем он сам.

* * *

Если ты что-то в уме планируешь, это уже свобода. Когда же, при этом, ты раб обстоятельств — еще неволя. Ичигаев остался в браслетах, но без конвоя. Это тревожило.

Разве так выкупают? — думал он, переминаясь с ноги на ногу, — где Эффенди, где дядя, где хоть одна знакомая рожа?

Свой шанс на счастливый исход он считал теперь очень призрачным. Мысленно представлял, как сейчас его грохнет этот босоногий дедуля, а кум в протоколе напишет: "убит при попытке бегству".

Минжуется чех, не верит в свой фарт, — понимающе, усмехался законник, — ишь, как зенками зыркает, меня опасается. Зашугали его на киче нестуляки-копальники, а такого поди закопай! Прикрывает его крылом ангел-хранитель. Загони в него хоть обойму — один хрен выживет. Нет, не скоро придет его час, успеет и поумнеть.

Была у Черкеса собственная теория. Глаза, в его понимании, индикатор жизненной силы. С годами они тускнеют: гаснет огонь, остается холодный дым. Такие пустые зрачки он встречал лишь в палате для безнадежных, да на зоне — мрачный, поверхностный взгляд цвета табачного дыма, устремленный в себя. Никто из его носителей долго не протянул: спид, заточка, туберкулез, гепатит, петля, пневмония — у смерти в неволе большой арсенал и очень богатый выбор.

— Эй, апельсин, — сказал он свистящим шепотом, — ты здесь под мою ответственность. Упаси тебя бог пойти на подрыв. Поймаю — шкуру спущу!

— За базаром следи! — огрызнулся Заур.

До сих пор он видел законника лишь со спины и не мог оценить по достоинству суть и значимость его "парадного фрака". Обернувшись, разом взвесил и то и другое:

— Ты что ль, Черкес?

От души отлегло. Все дурные предчувствия вдруг показались пустышкой, блажью.

Терентий Варламович и это заметил. По жизни он слыл проницательным человеком, а на старости лет вообще возомнил себя чуть ли ни телепатом.

— Я это, я, сынок, — произнес он ворчливым тоном, — а кого ты надеялся здесь увидеть?

— Не знаю, — честно признался Заур и звякнул браслетами. Хотел почесать в затылке, да как-то не получилось, — сам еще толком не разобрался, кто там, в гостях у кума, присылал мне приветы с воли. Умные люди говорят, Фармацевт, а я о таком и не слышал.

Старик информацию "схавал", но решил отложить на потом.

— Ты давай-ка, в машину ныряй, подальше от глаз и ушей. Как сейчас говорят в больших городах, имею к тебе предъяву.

— Менты не станут кипешевать?

— Не жохай, они за тебя теперь не в ответе... а ну-ка посунься, я окошко открою.

— А тот, который в ответе? Ну, тот, что с кумом ушел, он разве не мент? — самым невинным тоном спросил Ичигаев, откинувшись на спинку сидения.

— Выше бери! — хмыкнул законник, опуская стекло, потому, что в него постучали.

— Вы че, приборзели?! — заголосил конвойный, брызжа возмущением и слюной, — тачка сидит по самые ступицы, мы трос завели, вытаскивать будем. А ну, выходи, помоги!

— Пошел на! — внятно сказал Черкес. — это твое начальство сговорилось с полканом на магарыч. Так что давай, отрабатывай, вон морду какую отъел! Убери, убери хайло, бо нос прищемлю!

Когда возгласы стали отдаленней и тише, в упор глянул на Ичигаева:

— Так о чем ты, парень, спросил?

— Кто он, этот Полкан?

— Если судить по повадкам, голимый кадет из бывших: разведка, спецназ, либо госбезопасность. С государством не дружит, но у власти в авторитете. У него, как я понял, везде свой собственный интерес. В общем, волк еще тот, видел я его в деле. Те, кто мог помешать нашей с тобой беседе, отдыхают сейчас наверху, у престола Всевышнего.

Чига вздрогнул. На залысинах стриженой головы проступили капельки пота. Он вытер лицо подолом рубахи и, подумав, спросил с максимальным безразличием в голосе:

— Много их было?

— Порядком, человек восемь. Одного, правда, можно и не считать, терпила в наручниках. На тебя, кстати, похож.

— Очень похож?

— Я бы сказал, так, что не отличить.

Ичигаев долго сидел с бесстрастным лицом, не давая отчаянию выплеснуться наружу. Он научился скрывать любые эмоции. Без этой науки на зоне не выживешь, будь ты простой зэк, или племянник самого Гоги Сухумского.

Автозак напрягся и запылил. Тяжелая "Волга" послушно заскользила по пахоте, подгребая колесами в сторону ближайшей грунтовки.

— Ну вот, — просветлел Терентий Варламович, — управились и без нас, я ж говорил?

— Как оно все достало! — сказал, наконец, Заур и стукнул кулаком по колену. — Вот, кажется, ляжешь в гроб — и там покоя не будет. Всего ожидал, но такого!

— Какого такого? — переспросил Черкес, внутренне ухмыляясь, — ты что, банк никогда не брал, или не слышал про фокусы с двойниками? Ну, ты даешь! Надо было в школе учиться, умные книжки читать, а не хрен под партой дрочить.

Чига вздрогнул и стиснул зубы. Этот язвительный тон подействовал на него отрезвляюще, успокоил, хоть любому другому никогда не сошел бы с рук.

Старик прав, — сказал внутренний голос, — и нечего психовать. Все могло быть гораздо хуже. Окажись эти люди чуть расторопней, ты бы здесь не сидел. Аллах велик, полкан их зачистил. Но чем объяснить такую ретивость? На кого он работает? Понятное дело, за деньги, но на кого?

— Кстати, насчет полкана, как же он в одиночку взял восьмерых, засада была, что ли? — спросил Ичигаев, как будто бы это имело какое-нибудь значение.

Черкес призадумался:

— Ты знаешь? — не помню. Все так быстро произошло... нет, по-моему засада была. Помогал снайпер. Молотил с того вон пригорка. Только я так смекаю, полкан бы управился без него.

Это Эфенди, некому больше, — почему-то подумал Заур.

Он долго смотрел в сторону леса, светлея душой. Ну, держись, кровничек, скоро мы с тобой поквитаемся. Ох, поквитаемся!

Солнце стронулось в сторону от зенита. Вершины деревьев сливались с линией горизонта, и казались отсюда клубящимся облаком пыли.

Вот те раз! — Черкес удивился столь разительным переменам в облике Чиги. — Сияет, как медный пятак, будто заново на свет народился. А пару минут назад чуть с горя не тронулся, что-то там насчет гроба молол... просто так, молол, или с умыслом? Надо бы уточнить:

— О самолете что-нибудь слышал?

— В общих чертах.

— А если не в общих? Это дельце, братан, дерьмецом припахивает. Постарайся припомнить как можно точнее: где слышал, когда, от кого? Для меня это очень важно.

— Я с пятницы в шизо отдыхал. Постучали в кормушку, передали маляву и грев. Сказали, что от Аслана. Не успел распечатать, слышу сосед захрипел. Я к нему — а он уже ласты склеил.

— Дозу не рассчитал?

— Нет, покойник был не наркоша. Нормальный козырный мужик, из работяг. Курить ему очень хотелось. Ладно, думаю, уважу соседа, натерпелся он на допросе. А табачок был смертью крапленый и прислан по мою душу. Тут уж не до малявы, пришлось поднимать кипиш.

— Подробней, сынок! — Чига вздрогнул. Здоровенная лапа Черкеса легла на его запястье, — когда это было?

— Перед самым обедом, — припомнил Заур, — сразу после утреннего допроса.

— Кто первым вошел в камеру?

— Коновал, а вместе с ним шнырь. Они, как будто, в коридоре дежурили. Бычок, что покойный курил, еще не погас.

— А кум здорово припозднился?

— Не-е-е, ты на кума даже не думай, — Ичигаев замотал головой, — он точно не при делах. Кум чуть не протрезвел. Так топал по лестницам, что кумар вместие с потом вышел.

Старый вор усмехнулся. Посмотрел на Заура с пониманием и сочувствием.

— Эх, молодость, молодость! Тебе бы не зону топтать, а идти в проповедники. Запомни, малыш, думать нужно на всех. Чаще всего виноват тот, кто вне подозрений. Ты эту маляву куда дел?

— Схавать хотел, да потом побоялся: подумал, а вдруг она тоже отравлена? Спалить тоже не успел, парашу с утра выносили — там тоже особо не спрячешь. Вот и оставил ее при себе, а когда улеглось, сжег.

— Правильно сделал... прочитать хоть, успел?

— А как же! Там всего то три предложения: "Ухожу на этап. Если сходняк утвердит, примешь дела. Подробности у кассира". Только это писал не Аслан, я его почерк знаю. Да и не стал бы он бумагу марать ради такой туфты. Проще было на словах передать. К тому же, была между нами договоренность: если Аслан уходит, смотрящим остается Хазрет. Так оно, в итоге, и вышло. Но пока Славгородский хату шмонал, коридорный мне скинул другую маляву.

— От него?

— О нем, обо мне, и о куме.

Черкес чуть не бросил руль:

— Вспомни дословно. Сможешь?

— Дословно не выйдет, — усмехнулся Заур, — написано на фарси.

— Жаль! — огорчился старик, — я в языке Пророка, скажем так, не очень силен. И как тебя угораздило его выучить?

— Абу-Аббас оставлял без жратвы. Очень действенный метод.

— Абу-Аббас? Не знаю такого. Ну ладно, давай своими словами.

Расшифровка арабского текста заняла много времени. Смысл малявы был малопонятен: он сплошь состоял из намеков и полунамеков. Но Чига с Черкесом все разложили по полочкам. У каждого был свой взгляд, своя информация: один просекал события изнутри, другой лицезрел результат со стороны.

Хазрет сообщал, что в Минводах захватили автобус с детьми.

Угонщики срочно требуют деньги и самолет для вылета за границу, а в дополнение к выкупу — законников-мусульман из Ростовской тюрьмы. Его и Аслана доставили к Куму для прямого контакта с главарем беспредельщиков, неким Салманом. Славгородский как раз базланил по телефону с каким-то высоким чином. В разговоре проговорился, что его, то есть Чигу, увезли на этап под конвоем ГУИНа. Машину в пути обстреляли, двоих конвоиров ранили А он, то есть Чига, сбежал. Потом ему и Аслану предложили свободу. Сказали, что где-то за городом под парами стоит вертолет и ждет их согласия. От такого подарка Хазрет отказался, попросился обратно в камеру. Что решил для себя Аслан, ему неизвестно, но на хату он не вернулся.

— Все это написано на фарси, — пояснил Ичигаев. А в заключение, несколько слов на русском: "Вертухай утверждает, что ты до сих пор в карцере. Подтверди. Если это не так, быть ему битым".

— Это все, или еще что-нибудь вспомнишь? — с нажимом, спросил Черкес, — о куме, угнанном самолете, бывшем смотрящем?

— Да есть кое-что. Только не знаю, насколько оно относится к делу...

— Ты говори, а после вместе подумаем: относится, или нет.

— Слышал я от надежных людей... — замялся Заур.

— Ну?

— Говорят, что Аслан состоит в тайной организации, объединяющей всех мусульман Кавказа. Название у нее очень мудреное. То ли ассоциация, то ли какая-то федерация горских народов. Он там чуть ли ни самый главный. Только это секрет, очень большой секрет!

Аварийный тандем потихоньку выполз на трассу. Пыль улеглась. Расплавленный битум издали был похож на потоки воды. Пейзаж просветлел, стал намного свежей, но отдавал запахом гари и мертвечины.

Вот и все, — подумал Черкес, — ответы закончились, остались одни вопросы, а их почему-то становится все больше и больше. Ему нравится этот чех. Голова у него светлая, и если ему помочь, он может припомнить многое.

Ичигаев смотрел на старого вора с нескрываемым уважением. Вот это башка! Такого б смотрящего к нам на тюрьму — всех бы поставил на цырлы! Законник вгрызался в тему, цеплялся за каждую мелочь, скрупулезно перебирал никчемный словесный мусор, а если нащупывал ниточку, тянул за нее до обрыва, до самой последней возможности. Сначала Заур отвечал на вопросы, не совсем понимая их скрытый смысл. Постепенно в его голове проступали неясные контуры, а сквозь них, как сияние — истина.

— Задержись на недельку в Ростове, — сказал вдруг, Терентий Варламович, — дельце одно надобно обсудить.

— Насчет моих косяков?

Чига знал о претензиях местной братвы. Во главе "интендантской бригады" он шакалил в Ростовской области. Подломил магазин, склад, и не сдал ни копейки в общак. Но это еще полбеды. В общей сложности, по его разбойным делам получили срока шесть ростовских братков. Одних задержали при подломе пивного ларька, других — просто так и, после допросов с пристрастием, все они сознавались в содеянном, зацепив паровозом чужие товарняки.

Реалии таковы, что нормальных ментов в МВД совсем не осталось. Многих ушли, другие уволились сами и разбежались по частным охранным структурам, от безденежья и беспредела. Осталось одно дерьмо. А дерьмо лучше всех умеет повышать процент раскрываемости.

Нет теперь доказательной базы, нет опроса свидетелей. Что б ни случилось на вверенной территории, менты, первым делом, чешут по адресам, где живут те, кто сидел, кто нигде не работает, кто дружит с иглой и бутылкой! Схема проста: менты вышибают дверь, бьют дубинкой по голове, и только потом спрашивают: "Где ты был с такое то по такое то время?" Кто с бодуна, или просто не помнит — тот и есть настоящий преступник.

— Насчет моих косяков? — переспросил Чига.

— Кто из нас в юности не косячил? — улыбнулся Черкес. — Тема будет очень даже интересной. Так ты обещаешь?

— Хоп! — ответил Заур, и чиркнул по верхней челюсти ногтем большого пальца. Только теперь он поверил, что это — свобода.

На трассе стояла мертвая тишина. Только щебень хрустела под ногами неуклюжего кума и, срываясь с крутой насыпи, порождала внизу тревожные звуки, похожие на дробные перестуки металлической щетки по барабану. Еще мгновение — и во всю мощь грянет оркестр.

Значит, ментам удалось оседлать все проселки, — понял Валерий Георгиевич, — скоро начнется "сбор урожая". За себя он не волновался. Его "вездеход" открывает любые капканы. Мансуру будет сложней. Он тоже имеет заветную красную "ксиву", при виде которой самый дотошный мент становится в стойку. Но человек с бородой — сам по себе достаточный раздражитель. Как бы не пришлось ему помогать. Он повернулся в сторону леса, подал условный знак. По отблеску оптики понял: его услышали. Бесшабашный, чертяка!

Аким, отдуваясь, возник на поверхности. Присел у обочины и сразу же закрутил носом:

— Ну и бакш! Давай отойдем подальше!

Джип продолжал исправно дымить. С момента последнего выстрела прошло не более часа. А на лицах покойников вовсю путешествуют мухи, а над раскаленным асфальтом дрожит, растекается подозрительный запах. Жара, мать ее так!

— Дубина ты, кум! — усмехнулся полковник, наливая полный стакан, — это пахнут четыре тысячи баксов в кармане Героя. Давай за Золотую Звезду!

— Да, вроде, пора. — Славгородский, как воду, втянул в себя теплое пойло. В хитрющих глазах вовсю полыхал интерес:

— Обоснуй!

— Помолчи, — осадил его Максимейко, — не мельтеши под руку!

Казенка пошла, горячей волной хлынула в организм. Максимейко сорвал одуванчик, выдавил на язык белое "молочко", закурил.

— Обоснуй, говоришь? Да тут дураку все должно быть понятно. Ты передал Ичигаева представителю Главного Управления. Он подписал все бумаги. И в этот самый момент произошло, говоря языком рапортов, дерзкое нападение на конвой. В ходе вооруженной атаки, полковник ГУИН получил ранение в голову, а осужденный захвачен преступниками. Его посадили в машину, даже не сняв наручников, и блокировали на заднем сидении. Хотели вывезти, а потом грохнуть... я образно излагаю?

— Вполне. Но вопросы уже имеются, — Славгородский подставил стакан, очертил ногтем желанную меру, по "тещин пояс"

Полковник, священнодействуя, щедро "плеснул на каменку".

— Неразбериха какая то получается, — продолжил Аким, "причастившись" и даже не крякнув, — а это нехорошо! Инструкция есть инструкция! Начальство поставит раком: "Где ты был, майор Славгородский, куда смотрел?!" Тут, брат, не четыре штуки, а, как минимум, все двадцать!

— Где был? — отлучался до ветру.

— Не положено!

— Тогда разберем другой вариант: ты проверял посты. Учитывая сложную обстановку, инцедент на мосту, принял решение перекрыть трассу, чтоб исключить возможность силового прорыва. Как впоследствии оказалось, противник имел двукратный численный перевес, положение стало критическим, но ты уровнял шансы, выстрелив в бензобак из этого, вот пистолета, который я тебе сейчас подарю. И вообще, личный состав, под твоим руководством, проявил выучку, стойкость и героизм...

— Т-а-ак! — Аким раздался в плечах, — конвой я проинструктирую, им тоже... лишняя премия, как находка. Изменю кой чего в антураже, автозак пущу под откос... Жалко, конечно, машина совсем новая! Нет, полкан, ты совесть имей! Неужели все это не тянет на двадцать косых? Опять же, начнется следствие, будут допросы свидетелей. Не все из них запоют в унисон. Согласись, это очень большой риск. Вот ты, например, сможешь ли все подтвердить?

— Не смогу, — замотал головой Максимейко, — никак не смогу. Я тяжело ранен, нахожусь в критическом состоянии. Меня увезли на попутной машине в ближайший госпиталь. Но! Если там не залечат, и ты согласишься на десять тысяч, словечко замолвлю. Куда ж от тебя деться?

— Не знаю, что и сказать... за пятнадцать я бы рискнул!

Кум сомневался. Даже водку прихлебывал маленькими глоточками, как чай из глубокого блюдца.

— Ну, нет у меня пятнадцати тысяч! — честно признался полковник. — Если будет, то только к вечеру, но вечером не будет меня. А десять тысяч наличными ты получишь прямо сейчас, без всякой расписки. Плюс ко всему, я берусь обработать Черкеса, в плане его молчания и лояльности. Ты, главное, не сомневайся. Эта версия всех устроит. Ведь она объясняет многое: череду покушений на Ичигаева, угон самолета. В свете ее то, что случилось с утра в Ростове — хитрый маневр, дымовая завеса, имевшая целью распылить силы милиции, направить их по ложному следу, отвлечь от основного удара...

— Разве что так.

Когда подошел автозак, кум с полковником пели песни.

Глава 30

Островок был с хренову душу, не слишком-то презентабельный для уважающего себя океана. Со стороны пролива его прикрывала небольшая лагуна с узким, неровным входом. Чуть дальше, там, где пенились барьерные рифы, шельф отвесно перетекал в настоящую глубину.

С другой стороны лежала песчаная отмель. Тянулась она далеко, до побережья Кубы и была щедро выстлана морскими ежами и звездами, ловушками на лангустов, колониями каракол и раппанов — одной из статей дохода республиканского экспорта.

Наверное, сверху этот атолл был похож на подкову. В месте, куда забивают центральный ухналь, приютилась пара кокосовых пальм, на левом изгибе — четыре мангровых дерева и мелкий кустарник, вся правая сторона представляла собой идеальный пляж. Жить можно. Комаров и москитов нет, с неба не каплет, есть к чему привязать гамачок...

Векшин долго ворочался. Память о прошлом не давала уснуть, опять возвращала в четвертую зону. Перед глазами всплыло лицо Григория Ахмитенко, затравленный взгляд Джозефа Мэйсона и серая жаба, зависшая над столом в позе парашютиста. Падать туда, где люди, она опасалась, а сдавать задним ходом, не позволяла природа.

— Меня расстреляют? — отрешенно спросил американец, и облизнул пересохшие губы.

— Нет, наградят! — ухмыльнулся Гриша.

И тут Векшин подумал, что если сейчас земноводная тварь шлепнется на стол перед этим испуганным человеком, сердце его может не выдержать.

— Уведите! — сказал он конвойным, и добавил специально для Мэйсона. — Вы увидите родной Хопкинсвилл и Камберлендские водопады. Но это будет нескоро. Успеете поумнеть.

Потом пришел шифровальщик, принес криптограмму, а Гриша не уходил, все мялся, шмыгал носом. Другой бы сидел, тихо радовался, да вертел в гимнастерке дырку для ордена.

— Слышь, командир? — прошептал он, улучшив момент, — что-то у меня на сердце погано. Надо тикать отсюда. Вот задницей чую, что они это дело так не оставят! Американец злопамятен. Он

всегда приходит туда, где уже получал по рылу потому, что

жаждет реванша.

— Тикать, говоришь? — притворно вздохнул Векшин, пряча в карман шифровку. Он уже знал, что у начальства в Ханое точно такие же планы. — Ну, ладно тогда. Поверим твоей заднице на слово.

Через час пришли тягачи, технику утащили, поставили муляжи. На бывшем рисовом поле посеяли противопехотные мины. Что было потом, Векшин не видел. Его срочно отозвали в Ханой для дальнейшей командировки на Кубу. Если верить Сидору Карповичу, "управились без потерь". Янки долго поливали свинцом окрестности и подставу, а потом вертолеты зависли, и выбросили десант. Прямо на мины. Прямо туда, где их уже ждали.

По дороге к дому Хэмингуэя, он хотел донести до Каррадоса всю правду этой войны, предостеречь от завышенной самооценки. Не получилось.

— Доблесть врага — лишний повод его уважать, — сказал он мальчишке, — это из Кодекса чести истинного солдата, если, конечно, этот солдат не янки. Того, кто сильнее его, он ненавидит и считает своим личным врагом. Не мною замечено, что средний американский солдат очень жестоко обходится с пленными. А там, где возобладали эмоции, нет места для творчества. Ненависть слепит.

— Ты, Женька, говори проще, — вцепился в беседу Мушкетов. Наверное, наболело. — Для меня, например, война это отдушина, место, где можно легально выплеснуть злость на себя, на других, на беспросветную бытовуху. Вот жена моя... плюнула на все и ушла. Тесно ей в коммуналке с мышами да тараканами. Она ведь ни дня не знала, что я за границей геройствовал. Думала, что муж ее снабженец, толкач, да еще и дурак, который не берет взяток. А вот для янки! Для янки война это реальный шанс кратчайшим путем добиться успеха в "обществе равных возможностей". То есть, что мы имеем? — реальные перекосы в идеологии. Ты что-нибудь понял?

Аугусто молчал, что-то в уме, пережевывал и выдал, наконец, свое резюме:

— Нет у американцев никакой идеологии, обычная пропаганда.

— Тут ты не прав, — возразил ему Витька и опять поднял вверх указательный палец, — отсутствие идеологии это тоже идеология. А по большому счету, у каждого государства должны быть свои герои. Это его основа, можно сказать, нравственный стержень. Надо же молодежи брать с кого-то пример? У вас это Че Гевара, Хосе Марти, Антонио Масео, тот же Фидель Кастро. Их знают не только на Кубе и в нашей стране, но даже на других континентах. О России пока помолчу, хвастать в гостях неприлично, да и не хватит пальцев всех перечесть. А у США? Честно говоря, даже не знаю, кого и назвать. Может быть этот... как его? Куда мы сейчас едем?

— Хемингуэй? Нет, это не герой, а писатель. Так что не очень похоже, — засомневался Векшин.

Тема его увлекла, с героической точки зрения он на Штаты еще не смотрел.

— Какой он американец?! — неожиданно возмутился Аугусто. — У нас его считают своим. Те, кто с доном Эрнесто встречался при жизни, до сих пор называют его "дядюшка Хэм".

— Так уж и все? — хитро улыбнулся Мушкетов, — мы тут недавно слышали разговор журналистской братии с одним пожилым рыбаком.

— Не обращайте внимания, — смутился Каррадос, — это отсталые люди, выходцы с запада Африки, исповедующие вуду. Здесь, на Кубе, это учение трансформировалось в религию сантерия. Их у нас мало. Все они почему-то боялись Хемингуэя, а после его загадочной смерти, стали боятся еще сильней. Для них он колдун, ньянга.

— Как ты сказал?

— Ньянга. Ну, это такой человек, в общем, колдун. Он убивает свое тело для того, чтобы стать духом и жить вечно. Ну, это адепты учения так считают. О ньянга говорят шепотом и с мистическим ужасом. Даже для мамбо — наставников и жрецов — бывать в доме Хэмингуэя большое табу. В ослушника может вселиться душа колдуна и сделать с ним все что угодно. Этот дом обходят далеко стороной даже морем, когда рыбаки выходят на промысел. Представляете?

— У каждой религии свои предрассудки и свой маразм, — осторожно заметил Векшин, обозначив свой интерес в обтекаемой форме. — Живет, к примеру, в обществе человек. Как, интересно, ваши жрецы могут определить, ньянга он, или обычный колдун?

— Не знаю, — честно ответил Аугусто, — есть, наверное, какие-то признаки. Здесь все вспоминают один случай из области чего-то необъяснимого. Когда Хэмингуэй был молодым, он вышел с друзьями в море, на яхте под парусом. Они потом писали в воспоминаниях, что когда встали на якорь, дон Эрнесто выбросил за борт мясную тушу и выпрыгнул следом. Акулы не появились. Были, наверное, далеко, или уже сыты. Он тогда снова поднялся на палубу, вылил в море целый бочонок крови и прыгнул опять. Вот тогда забурлило от их плавников! Дон Эрнесто шумно плескался, бил ладонями по воде, вел себя, как акула в стае осатаневших акул. И ни одна из них не посмела напасть на него! Знаете, есть во всем этом что-то такое...

— Стопроцентные янки так себя не ведут. Стопроцентные янки любят стреляться, — мрачно изрек Витька Мушкетов и включил первую скорость. — Есть у них такой маленький бзик: хоть раз в жизни не промахнуться и попасть точно в яблочко.

— Хэмингуэй действительно застрелился. Вы разве не знали? — удивился Аугусто. — У него отказали ноги. Для такой кипучей натуры жизнь без движения это уже наполовину смерть. А он ничего не делал наполовину.

И дергали тебя за язык, эрудит хренов! — Векшин с досады сплюнул, и чуть не попал в широкую спину Мушкетова.

Нить разговора, коснувшись чего-то действительно важного, безвозвратно скользнула в сторону.

* * *

Ни ворот, ни ограды на этом объекте не было. Границы владений писателя означили два вкопанных в землю деревянных столба. Они читались как иероглиф, как послание доброй души: "Ты хочешь заехать в гости? — тогда тебе по этой дороге, она удобней всего".

Группа Рамироса выдвинулась сюда еще до зари. Теперь его компанейрос сочетали "приятное с полезным" — работу во втором эшелоне с практическими занятиями, знакомыми каждому, кто служил. На Кубе спецназ от стройбата отличается только степенью риска. Время от времени, Диего дает своим подчиненным вводные, приближая условия к боевым.

— "Снайпер работает с верхней площадки!" — переводит Аугусто.

Голос у Рамироса зычный, солидный. Лопаты ведра и метлы мгновенно летят в стороны и его разномастные "черти", в мгновение ока, становятся элитным подразделением. Рыть окопы, стрелять боевыми патронами, им, понятное дело, никто разрешить не мог, но все остальное было по-настоящему. Срывались атаки противника по всем направлениям, блокировались пути отхода, а снайпер, оставшись без цели, шмалял в белый свет, как в мертвую зону.

Векшин любил этих парней. Казалось, они не знают усталости, живут и воюют на всю катушку, себя в этой жизни считают единым целым, а жизнь — анекдотом из множества серий, где всегда есть над чем посмеяться, если не прозевать самое любопытное. Все разнились цветом кожи, как, впрочем, и цветом глаз, и размерами обуви. Но это никого не смущало, было нисколько не важно. Национальный вопрос на Кубе решился легко и изящно: "Нет у нас негров, нет мулатов, нет белых, сказал Фидель Кастро, — все мы кубинцы!" Слова ведь, способны творить чудеса, если взывают не к разуму, а к душе. Как это много, если рядом с тобой плечо друга, будь оно светло-кофейным, иссиня-черным, или привычно-белым.

Почему же у нас так не выходит — единым незыблемым миром? Мы рядом лишь на войне, на пьянке, да на пожаре.

Русским амгос здесь всегда искренне рады, Как будто не виделись вечность. Не вчера коротали вечер за ящиком "Фундадора".

— Буэнос диас, дон Экшен!

— Буэнос диас, амиго!

— Всем отдыхать, — добродушно сказал Диего.

Его черти управились быстро: помылись в соленой воде, облачились в парадную форму и, в ожидании завтрака, разлеглись на траве. Травили байки, курили "Портагос" и "Монтекристо" — "крепкие сигареты для крепких мужчин", проще говоря — "жоподер".

В тени яхты "Пилар" было прохладно. Посудина стояла на стапелях. Изъеденный ракушками шверт был снят для ремонта и хранился под брезентовым подобием эллинга. О яхте, явно, кто-то заботился от души.

Громкие крики и суета отвлекли от беседы. Шум доносился оттуда, где на тесном дощатом причале сгрудились рыбацкие лодки охотников за лангустами. Бойцы встрепенулись, замерли в предвкушении зрелища. Даже Рамирос поднял бинокль. Не удержался и Векшин.

Действо стремительно приближалось.

— Это погоня, — сказал Витька, — сейчас будет самое интересное. Я лично, болею за пацана, и ставлю свой литр на него.

Пыль немного рассеялась. Стало видно, как несколько мужиков гонят перед собой длинноногого парня. Его настигали, брали в кольцо, а он изворачивался. То нырял под нескладные рыбацкие руки, то резко бросался в сторону, как опытный центровой в американском футболе.

— Нет, не уйдет, — оценил ситуацию Витька, — ногу, наверное, подвернул. Вон как захромал! Похоже, что моему литру хана. А что он такого сделал, украл что-нибудь?

— Как в детском стишке про слониху, сел на ежа, — улыбнулся Аугусто. — Сейчас его будут лечить, если поймают.

— На какого еще ежа?!

— Известно на какого — морского. Других у нас не бывает.

У беглеца, говорят, сто дорог. Но ими от судьбы не уйдешь.

На лихом вираже парень споткнулся, кто-то, в падении, ухватил его за грязную пятку. Беглец с шумом грохнулся в пыль и тонко заверещал. Рыбаки свое дело знали. Уже через миг парень висел в воздухе вниз головой и дрыгал ногами, а один из преследователей, громко хэкая, охаживал деревянным веслом его обнаженную задницу.

— Теперь это называется "будем лечить"? — изумился Квадрат.

— Он сел, а иголки сломались, остались в теле, — пояснил Диего Рамирос, тоном терпеливого просветителя. — Они у ежа хрупкие, содержат стрекательный яд. Выходят болезненно, долго, с гнойными язвами. В общем, как минимум, пару недель мальчишка не смог бы сидеть, а спал бы только на животе. По сравнению с этими муками, удары весла — щадящая процедура. Раны потом очистят, промоют морской водой — и в строй, под ружье.

— Пойдемте, дон Экшен, — сказал, вдруг, Аугусто, — я очень хочу вас познакомить с этим замечательным местом. Мне кажется, вы с ним должны поладить...

* * *

Это было, будто вчера. По тропке, петляющей вдоль зарослей кактусов, они углубились в границы усадьбы. Дом стоял на холме. Был он легким, одноэтажным, с множеством окон. Ла-Вихия жила в гармонии с первозданной дикой природой, оттого и сама потихоньку дичала. Никто ничего без особой нужды не трогал. Все было как при хозяине, кроме пешеходных дорожек. Они как совесть людская. Чем меньше по ним топчешься — тем сильней зарастают.

Самодельная маячная вышка возвышалась у задней стены. Она была, как мачта на корабле. И, рвущейся вверх высотой. еще больше подчеркивал приземистость этого дома. Желтые доски отчетливо пахли хвоей. Нижняя смотровая площадка едва возвышалась над уровнем крыши, другая терялась за кронами старых деревьев.

Напротив парадного входа, пустовал неглубокий бассейн без ступеней, лестниц и поручней. К воде вел пологий и долгий спуск. Обезноживший человек мог запросто спуститься по этой широкой дорожке на своей инвалидной коляске, без чьей-либо помощи.

— Нормальный мужик, этот Хэмингуэй, — одобрил конструкцию Векшин, — не дергает прислугу по мелочам!

И тут же себя поймал на первой крамольной мысли, что думает о бывшем владельце бассейна, как о живом человеке. Он искоса глянул на своего провожатого. Аугусто ступал на цыпочках. На смуглом лице читалось благоговение.

Векшину почему-то стало смешно. Он немного замедлил шаг, зашел Каррадосу за спину, громко, со вкусом, высморкался и строго спросил:

— Ты, часом, не веришь в ньянга?

Тот даже присел:

— Что вы, дон Экшен, как вы могли подумать? Я коммунист! Только... не смейтесь, очень прошу, не надо над этим шутить!

— Ладно, проехали, у меня самого душа не на месте, — честно признался Векшин, — атмосфера такая, что ли? Стою вот, сейчас и думаю: ну, что мужику не жилось, что ему не хватало: денег, свободы, славы?

— Он же...

— Ты, амиго, пока помолчи. Знаю, что напомнишь про ноги. Только это не главное! Был у нас один человечище. С семнадцати лет на переднем крае, саблями рубаный, пулями стреляный. Вот уж по ком судьба тяжелым катком прокатилась! Война, революция, голод, разруха, болезни. Все это потом сказалось. Сначала ослеп, а потом отказали ноги. Лежал человек пластом, постепенно превращаясь в живую колоду. Да только не сдался, а начал писать книгу. Может быть, слышал? "Жить нужно так, чтобы оглянувшись назад..."

— "Не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!" — закончил цитату Каррадос. Я читал Островского в подлиннике и должен сказать...

Векшин хмыкнул и покачал головой. Они долго ходил от окна к окну. Аугусто молчал, а он впитывал впечатления.

Жилище писателя — его визитная карточка. Там нет ничего лишнего — только личное. То что помогает творить. Многие безделушки были сделаны самим доном Эрнесто. Они сохранили тепло его рук, старательных, сильных, но не слишком умелых. Казалось, он только что вышел. По делам отлучился в соседнюю комнату, и скоро вернется обратно. Даже ботинки сорок восьмого размера были выставлены за порог для просушки.

Настежь открытые окна дополняли эффект присутствия, создавали видимость полнокровной жизни. Не было признаков духовного запустения, упорядоченной рутины, свойственной, как ни странно, музеям-мемориалам.

И что мужику не жилось? — еще раз подумал Векшин.

Стены дышали какой-то загадкой. Трогали тайные струны души. Этого не объяснишь, каждый из нас по-своему входит в чужое жилище и выстраивает с ним свои отношения...

— Был я когда-то в доме Островского, — он сказал эту фразу громко, обращаясь не только к Каррадосу, но и к тому, кто незримо присутствовал рядом. — А на следующий день написал заявление в партию. Там тоже сейчас музей. Я, амиго, я красивым словам не обучен. Скажу тебе просто. Островский и жил, и умер солдатом. Не было у него ни бассейна, ни яхты. Только железная койка, да холодное одеяло. В общем, слабак твой Хемингуэй!

Не успел он это произнести, как вздрогнул от неожиданности. На слове "слабак" откуда-то слева, из-за тяжелой портьеры, выглянула морда бизона, огромная и квадратная, как чемодан оккупанта. Из стены выпирала необъятная грудь и мощная шея. В налитых кровью глазах горела извечная ненависть.

Это чучело, — понял он, отступая на шаг, — это всего лишь, чучело. Их тут много, и все как живые: зубр, тур, бизон, овцебык. Трофеи были развешаны по периметру комнаты. Казалось, что все они только что ворвались сюда сквозь многочисленные проломы в стене. Под их перекрестными взглядами стало как-то не по себе, а тут еще, на столе, заставленном бутылками со спиртным, зажглась настольная лампа.

Векшин взглянул на часы. До прибытия космонавтов еще оставалось ровно сорок минут.

— Внутри, кто-нибудь есть?

— Исключено. Входная дверь на замке. В эти комнаты разрешается заходить только уборщице, экскурсоводу и особо почетным гостям.

— Кто же из них позабыл выключить свет?

— Какой свет? Каррамба!

Лампа горела перед самым носом Аугусто. Раскаленная нить накала была едва различима в слепящих лучах горячего солнца.

Может быть, все так и было? — лихорадочно думал Векшин, доподлинно зная, что нет. Ведь наличие или отсутствие света в любом охраняемом помещении, это первое, на что обращает внимание профессиональный разведчик.

— Ладно, зови мужиков. Что-то мне здесь не нравится.

Векшин устроил тотальное прочесывание окружающей местности. "Черти" Рамироса облазили все закоулки. Сам он прощупал руками каждый шпангоут яхты. Наплевав на условности и замки, измерил шагами все комнаты дома. Как говорится, узнал предмет лучше любого садовника, уборщика, экскурсовода. Даже сейчас он на память смог бы сказать: сколько бутылок и банок стоят на столе, а сколько лежит на полу.

Витька тоже пришел, с шумом втянул воздух и почесал в затылке:

— Ох, и нечистое это место! Только ты не психуй, Женька, предчувствие мне говорит, что все обойдется нормально. Если это не халатность уборщицы, то неисправность электропроводки. Со светом бывают фокусы. Вот, у меня в деревне...

Векшин и хотел бы поверить, да только себя не обманешь. Все было как то не так. Он расставлял людей по зонам и секторам ответственности, а в душе нарастало смятение.

Этого еще не хватало! Неужели меня ведут, может, кто-то из пацанов, пользуясь случаем, решил потренироваться? Да нет. И я бы заметил, и Витька. За спиной стопроцентно чисто.

Кожей, кончиками волос Векшин чувствовал рядом с собой чье-то присутствие. А потом зазвучали слова. Не мысли, слова.

Они не всплывали из подсознания, их в подсознании кто-то произносил.

Он и сейчас сомневался: было ли это на самом деле? Но тот монолог запомнил дословно до пауз, до интонации.

— Усеченная жизнь в усеченном теле, ради чего? Она бесполезна как слава, как золото, как любое из этих чучел, что будут еще долго висеть в этих комнатах. Я видел их смерть на кончике мушки. Пусть они увидят мою — и мы будем квиты. А ты говоришь, "слабак"! Жизнь — это не праздность, а возможность себя испытать, пройти и осилить все, даже боязнь смерти. Ее я воспринял, как вызов, брошенный лично мне, но не сломался, не проиграл, а честно сошел с дистанции.

Векшин схватился за голову и присел на траву.

— Что с вами, амиго? — донесся встревоженный голос, — может быть, привезти врача, здесь в рыбацком поселке...

— Ничего страшного, Август. Просто голова закружилась. Наверное, перегрелся.

Когда все закончилось, он уходил последним. Машина стояла на прежнем месте. Витька копался в перегревшемся двигателе и зло материл здешний климат. Каррадос лежал в тени под брезентом, гоняя в зубах травинку. Векшин, молча, уселся рядом, облегченно выдохнул и закурил.

— Возьмите на добрую память, — в руке у него появился колючий сверток.

— Что это?

— Отросток кактуса из этого дома. Подержите его в теплой воде, а когда появятся корни — пересадите в горшочек и поставьте на подоконник, желательно на солнечной стороне. Кактус очень неприхотлив, он выживет даже в Москве и когда-нибудь обязательно расцветет.

— Я коренной ленинградец, — зачем-то уточнил Векшин. — Спасибо тебе, Август. Так как, говоришь, африканцы зовут колдунов?

— Ньянга.

— На западе Африки, почти у экватора, есть королевство Лоанго. Там почитают Вене. В этом слове все: власть, религия, уклад, образ жизни, то есть, духовная связь между теми, кто умер и ныне живущими. Дон Эрнесто, случайно, там не охотился?

Глава 31

Мордану Ростов не понравился. Рыбы навалом, а пива хорошего — днем с огнем. Суетный город, жлобский. Что ни прыщ — то козырный фраер. Старушки на рынке — и те балаболят по фене. Даже слуги народа иногда не чураются завернуть с высокой трибуны, что-нибудь эдакое.

Еще бы, "Ростов-папа!", криминальный душок, особая фишка, узнаваемый образ. Нечто вроде русской матрешки, или тульского пряника. А поглубже копнешь, оглянешься — обычные гопники, только деньги любят сильней, чем они того стоят. Покупку соседом крутой иномарки они принимают, как тяжкое оскорбление, а строительство "хаты" в три этажа под его погаными окнами — как "наш ответ Чемберлену".

Взять хоть того же Амбала. Пацан вроде бы правильный, особой, воровской масти: три ходки по сто сорок четвертой, "Белую Лебедь", если не врет, знает не понаслышке. Но и он признает воровское братство только за счет клиента. Хоть бы раз подошел, спросил: Как, мол, дела, Санек? Тяжко, небось, в чужом городе с непредвиденными расходами? Может, сотню-другую позычить? Может, вместе сходить на дело? — хренушки! Человек, приехавший с Севера — это, в его понимании, помесь Березовского с Дерипаской. Будто бы там, за Полярным Кругом, деньги в мешки вместо снега сгребают.

Он при Мордане типа опекуна: гид, ментор и телохранитель в едином лице. И сидит за этих троих на хвосте до тех пор, пока сам не обрубится. Здоровьишка ему мал-мал не хватает. Больше литра в один присест ему нипочем не скушать.

Водит его Амбал, как заморское чудо, по всяческим злачным местам:

— Девочки, вот человек. Его надо "уважить" и принять по первому классу! — А сам уже лыка не вяжет.

— Сделаем, Васечка! Сделаем, миленький! — И в носик помадкой — чмок!

По первому классу это довольно накладно. Сотни "зеленых" как не бывало. Жалко, конечно, но и это еще не все: когда дело доходит до самого интересного, "Васечка" уже никакой. Елозит соплями по скатерти, да что-то мычит, а Сашка за себя, да за тех троих, что в его лице, управляется. Разгульная жизнь хороша, если она не в тягость, а тут...

В душе у Мордана медленно вызревало сложное чувство. Чтобы его описать, ему не хватало образов и сравнений, а главное — их понимания. За такими словами ныряют в глубины собственной сути, а не рыщут по мелководью. Отчаянье и печаль, раскаянье и бессилие плотно переплелись в горький колючий комок. Нет, это была не совесть, с нею как раз, он ладил. Хорошо это, плохо ли, но был у Сашки такой атавизм. Он его, кстати, не считал недостатком. Это странное чувство росло, крепчало и все чаще рвалось наружу, как собака из конуры. Глотая безвкусное пойло и, пользуя пресных баб, он видел перед глазами холодный цинковый гроб. Хотелось куда-то бежать, что-то безотлагательно делать. Или наоборот — нажраться до сумасшествия и крушить все подряд. В один из таких моментов, он отправил домой своих ребятишек. Наказал им вооружиться, собраться в кучу и ждать сигнала.

Обещанной встречи с Черкесом все не было.

— Уехал старик, — успокоил его Амбал, — по твоим заморочкам уехал. Да ты не волнуйся! Наш дед чеченов построит. Все до копейки вернут.

— Что вернут? — не понял Мордан.

— Что взяли — то и вернут, — Васька лукаво прищурился и подмигнул. — Думаешь, никто ни о чем не догадывается, за дураков нас держишь?

— О чем это ты? — устало спросил Сашка.

Его опекун с утра хорошо вмазал, а на старые дрожжи он часто нес ахинею. Это уже даже не раздражало.

— Сам будто не понимаешь! Ну, кто он такой, этот Заика, где жил, где сидел, кто у него остался в Ростове? Никто из братвы никогда не слыхал про такого козырного фраера. И еще: такие люди, как Кот, за простого баклана мазу не держат.

— Про какого заику ты гонишь сейчас пургу? — Мордана заклинило, он и думать забыл, что я "припухаю" в гробу под этой фамилией.

— Так я и знал, — рассмеялся Амбал, — в ящике не покойник, а что-то другое. Иначе, зачем самолет угонять, а?

Вот тут-то до Сашки дошло.

Гниловатый у нас получился базар, — думал он, постепенно въезжая в тему. — Глянуть со стороны: я и есть, главный темнило. Если так же думает и Черкес, тогда все понятно. Никакой встречи не будет. Вот как на его месте поступил бы, к примеру, Кот? — а никак. Такие дела с кондачка не решаются

— Да ты не боись, — расщедрился Васька. Наверное, во время вспомнил, кто будет платить за выпивку. — Я ж тебе говорю, что построит чеченов дед. Для него это "тьфу!" Не такие дела поднимал, хошь расскажу?

— Ну!

— Ладно, потом как-нибудь. Слышь? пойдем-ка отсюда... эй, человек! — Будто о чем-то вспомнив, Амбал, вдруг, засуетился. Защелкал перстами, подзывая к столу халдея.

— Чего это ты? — удивился Мордан.

— Блядохода сегодня не будет, — озабоченно вымолвил Васька, — так что лучше... давай менять дислокацию.

— А что там у них, у блядей, за беда? Местком, или, может быть, медкомиссия? — как можно серьезней спросил Сашка.

Амбал шуток не понимал, и потому не замедлил с ответом:

— Да кто ж его знает, когда у них там медкомиссия? Не ходят они на концерты, мать иху так, для клиента слишком накладно.

— На какие концерты?

— Ты что, не читал афишу?

— А разве она была?

— Здрасьте! А справа от входа: "Выступает Сергей Захаров"?

— Он что, в ресторане петь будет? — изумился Мордан.

— За хорошие бабки? Не только споет — станцует. Рюмочку поднесешь — и выпьет с тобою на брудершафт. А почему бы не станцевать? — вход по билетам, триста рябчиков с рыла, не считая выпивки и закуски. Халдей говорил, что свободных мест уже нет: валом валит народ. Если, мол, захотите остаться, за билеты придется доплачивать. Тебе оно надо?

— Какие проблемы? — доплатим.

Сашка был равнодушен к эстраде, но уходить не хотелось. "Интурист держал свою марку. Здесь было прохладно и чисто, к столу подавали чешское пиво — самый натуральный "Праздрой". К тому же, Сергей Захаров...

* * *

Новый солист Ленинградского "Мюзик-холла" после первой же своей песни стал кумиром питерских баб. Все они, невзирая на возраст и сексуальные предпочтения, вместе и по отдельности, сразу сошли с ума. Даже одна из приверженец лесбийской любви (их было много в богемной среде, особенно на "Ленфильме"), во всеуслышание заявила: "Сережа — единственный в мире мужчина, которому я отдалась бы по первому требованию".

"Яблони в цвету" летели из всех транзисторов. Сестренка Наташка — и та туда же! Купила на школьные завтраки большую пластинку и крутила с утра до вечера. Под подушкой хранила фотографии и афиши. С боем рвалась на каждый вечерний концерт.

Векшин, как раз, собирался в командировку, и очень просил за сестрой присмотреть.

— Прямо не знаю, что делать, — жаловался он Сашке, — черт, а не ребенок, хоть наружку за ней выставляй! Успеваемость катится вниз. Ты представляешь, она пропускает уроки, и часами торчит у подъезда этого охламона!

Пришлось из общаги переезжать на Литейный. Брать это дело под личный контроль.

Сашка тогда подрабатывал "грушей". Был спарринг партнером у Валерки Попенченко и с ним поделился своей бедой.

Валерка тогда уже был именитым боксером, олимпийской надеждой сборной. Мордан по сравнению с ним — желторотый цыпленок, недоросль. А поди ж ты, не перебил! Выслушал очень серьезно, с минуту поразмышлял и выдал свое резюме:

— Сделаем, товарищ курсант.

Так он его почему-то и звал: Не Мордан, не Ведясов и, даже, не Сашка, а именно "товарищ курсант".

Что там и как Мордан не вникал. Но только однажды к школе, где училась Наташка, подъехала черная "Волга". За рулем был Сергей Захаров. В очевидность невероятного поначалу никто не поверил. Ну, мало ли кто на кого бывает похож? Да и не место большому артисту, почти небожителю, в сугубо мирских местах.

— Вы к кому? — не сдержал любопытства малолетний оболтус, по внешнему виду, разгильдяй и типичный прогульщик. — Закурить не найдется? Ух ты, тачка какая классная!

— Мне нужна Наталья Ведясова, она из восьмого "Б".

— Наташка? — ухмыльнулся оболтус и спрятал за ухо "Мальборо", — сейчас позову. А что ей сказать, кто спрашивает?

— Скажи, что Захаров.

— Захаров? Фамилия очень знакомая... это не вы в Ленинградском "Динамо" по центру защиты играете?

— Нет, не я. По центру играет Данилов.

— Точно Данилов! А вы у них, стало быть...

— Тренер.

— Ага, ну, ладно...

Оболтус сорвался с места и пулей взлетел по ступеням, но через пару минут, столь же стремительно, вынырнул на крыльцо. Уже не один: за ним поспевала худенькая девчушка с учебником в правой руке. Фолиант, с известным намерением, взлетал над ее головой, но в самый последний момент, мальчишка играючи уворачивался.

— Издеваешься, да? Издеваешься?

К окнам первого этажа тут же прильнули сплющенные носы.

Захаров повернулся спиной. Он изнывал от тоски: вот попал, так попал! Ну, что за охота взрослому человеку торчать неизвестно где и ради чего? — ради прихоти взбалмошной пигалицы! А что делать? Говорят, что просил сам Попенченко! Эх, скорей бы кончалась вся эта тягомотина!

— Это вы меня спрашивали?

Захаров обернулся на голос, снял очки с затемненными стеклами и столкнулся с лучистым взглядом широко распахнутых глаз. А в них небесная чистота и серые тучки мимолетной обиды.

— Тебя ведь Наташей зовут?

— Нет, так не бывает, — она отступила на шаг. — Это действительно вы?!

— Действительно я.

Он отвесил шутливый поклон, скользнул вороватым взглядом по ладной фигурке: ничего себе, заготовка на вырост. Взгляд вернулся к ее глазам: в них обида, восторг и готовность заплакать. Еще Захаров заметил, что девчонка вдруг покраснела. Как будто смогла прочесть все его тайные мысли. И ему стало стыдно. Так стыдно, что он разозлился. Ну, люди! Попросили приехать, а что делать не объяснили. Не трахать же?

— Что стоишь? — сказал он свирепо. — Ну-ка быстро дуй за портфелем! А то опять уроки не выучишь.

И добавил неизвестно зачем:

— Распустились тут!

Тон сурового старшего брата был избран удачно. Результат не замедлил сказаться. Девчонка вдруг засветилась от счастья. На крыльях любви, ступая по облакам, она была готова на все: бежать за портфелем, лететь на край света, выучить физику, химию и даже бином Ньютона.

— Стоять, — рыкнул Захаров, видя, что она срывается с места, — вместе пойдем.

В школу было проще войти, чем из нее выйти. Девчонки сошли с ума. Даже Виктория Львовна визжала, как первоклашка. Уж ей-то, замужней тетке, можно было обойтись без автографа. Наташку пихали, отталкивали. Но больше всего поразило не это. Многие из бывших подруг смотрели ей в спину с плохо скрываемой ненавистью.

— Поняла, что такое земная слава? Хотела бы так каждый день? — с улыбкой спросил Захаров, сажая ее в машину.

Она почему-то решила, что лучше ответить "нет".

До Литейного ехали молча. Захаров обдумывал взрослые планы на вечер. А Наташка... она все никак не могла разобраться в хитросплетениях мыслей и чувств.

Машина нырнула в знакомую арку — откуда он знает, что я здесь живу? Нужно прощаться, или... нет, конечно прощаться, к чему-то большему я не готова, — в смятении думала бедная Золушка. — Господи, как страшно!

— Вы мне дадите автограф? — спросила она, приподнявшись на цыпочках, и закрыла глаза, в ожидании поцелуя. Ниточка обрывалась, может быть — навсегда. И это пугало еще больше.

— Зачем тебе мой автограф? — усмехнулся добрый волшебник и вытащил из кармана визитную карточку, — мы же с тобой друзья? Нужен буду — звони по этому номеру, только подружкам ни-ни!

— Знаю, знаю! — Наташка не выдержала, заплакала, — я буду звонить, а вы... а вы не отве-е-етите.

— Почему не отвечу? — он вытер ладонью девичьи слезы и принялся врать. Да так вдохновенно, как мог. — Отвечу, и буду ходить на родительские собрания, пока не приедет... твой папа. Надеюсь, что мне не придется краснеть?

— Правда?! — Золушка просияла. Все остальное уже не имело значения.

— Конечно, правда. А потом ты полюбишь кого-то другого... по-настоящему.

— Какого другого?

— Хотя бы, того мальчишку, за которым гналась с учебником.

— Гаврилова?! Нет, ни-ко-гда!

— Никогда не говори "никогда", — серьезно сказал Захаров. — Представь, что годика через два у него, вдруг, прорежется дивный голос. Будет машина, всесоюзная слава, толпы поклонниц...

— Все равно, никогда! — упрямо повторила Наташка. — Если б вы знали, какой он противный!

— Вот видишь? Если бы ты была моей соседкой по коммуналке, ты бы меня точно возненавидела. Нет ничего проще, чем любить кого-то из-за угла. Приписывать идеалу все известные добродетели, додумать что-то особенное... ой, извини! — Захаров случайно взглянул на часы, — у меня через час репетиция...

С тех пор Наталью как подменили. Она повзрослела. В школе ее престиж вырос неизмеримо. Еще бы: лицо, приближенное к божеству! Но она этим не спекулировала. Так... изредка попросит подписать фотографию, или достать билет "для хорошей знакомой". Знаменитый певец стал для нее просто хорошим другом. А она для него — отдушиной, человеком, с которым можно просто поговорить, без аллегорий, без недомолвок и прочих условностей светской жизни.

Если есть у тебя возможность сделать чудо своими руками — сделай его и мир от этого станет лучше. Примерно такую идею посеял в сердцах миллионов один из романтиков прошлого. Не все семена проросли и дожили до наших дней. Но в данном конкретном случае упали они на добрую почву.

День как день. Оторвался листочек календаря, закружился и канул в лета. Для кого-то первый, для кого-то — последний. Что он в судьбах людских, кроме даты на могильном кресте? Мордан, например, не припомнит ничего выдающегося. Сестренка — другое дело. Тот волшебный сон наяву никогда не сотрется из Наташкиной памяти. Наоборот, пройдя через призму времени, он заблистает новыми гранями. А кто ей его подарил? — баловень, разгильдяй, неудачник, ставший на миг добрым волшебником.

— Ради такого дня, — сказала Наташка, когда Захарова уже посадили, — стоит прожить целую жизнь. Золушка отдыхает.

Как бы там все обернулось в дальнейшем? — того Сашка не знает. Но только, в любом случае, был он Захарову благодарен. И когда его посадили (как часто бывает в нашей стране, за понюх табака), сделал все от него зависящее, чтобы "Кресты" не поставили крест на его дальнейшей карьере...

* * *

— Какие проблемы? — доплатим, — еще раз сказал Сашка, и нырнул в карман за наличностью.

— Ладно, обойдемся без блядохода, — согласился Амбал, — продолжим? Ну, вздрогнули!

Мягкий, рассеянный свет, преломляясь в бокалах, отбрасывал желтые блики на белоснежную скатерть. Сквозь тонкую щель между тяжелыми шторами прорывался солнечный лучик. В полупустом зале гулко гуляли звуки. Что-то в этой безмятежной картине, Мордану, вдруг, не понравилось. То ли хищный оскал протрезвевшего Васьки Амбала, то ли напряженная спина официанта, склонившегося над соседним столом.

Он хотел, было, вскочить на ноги, и пойти на подрыв, но, вдруг, увидел Наталью. В окружении бородатых мужчин, она заходила в зал.

Я вздрогнул, хотел вмешаться, но не успел: Сашка падал лицом в салат. За его широченной спиной громко щелкнули браслеты наручников...

Да, это была она. А значит, нужно спешить. Я вернулся в свой гроб и вытер ладонью глаза, смахивая остатки видения. На душе было муторно, мерзко. Эх, Сашка! Ну, как же ты так, Сашка? Наши привычки перерастают со временем в недостатки, а потом — в откровенную слабость.

Опять не успел. Обстоятельства, или тот, кто их моделирует, в последние несколько суток играют против меня. Даже вечные горы не спешат узнавать своего давнего собеседника, а когда-то доводили до сумасшествия. Я поплевал на ладони и снова схватился за железяку: раз, два...

— Три! — крикнул Аслан и остолбенел. Он случайно глянул туда, где я, матерясь, выкарабкивался из цинка. К моему удивлению, человек, не боявшийся шаровых молний, ухватился за ногу подельника, как за мамкину юбку.

— Наверное, в этот день родился шайтан, — подумал он вслух. — Все сегодня не так, все на изнанку. Даже смерть.

Мимино, рванувшийся было вперед, понятное дело, упал и оглянулся в недоумении: так, мол, не договаривались! Проследив за взглядом Аслана, бравый пилот офигел. Да тут еще я, сдуру, этим парням подмигнул. Вроде бы мелочь, а проняло: он тоненько возвопил:

— А-а-а!!!

— А-а-а!!! — вторил ему Аслан неожиданно сочным басом.

Он выпрыгнул из учебного блиндажа, и рванулся, не разбирая дороги, к оголенному скальному склону. Бесстрашного летуна тоже подбросило. Подельник бежал быстро, но он обошел его, как стоячего. Длиннющие ноги мелькали, как циркуль в руках деревенского землемера.

Никто из бегущих не знал, жив ли еще их бывший заложник и если да, что замышляет. Встань он сейчас на горной тропе — они бы не стушевались и приняли бой. Они бы не испугались и десятка вооруженных Никит, но это!!! Их подгонял страх перед темной враждебной силой, генетический ужас, настоянный на суеверии. В отчаявшихся головах даже не было простенькой мысли: развернуться, и выпустить в мою сторону пару очередей.

Будучи шаровой молнией, я хорошо изучил окрестности. Под обрывом, к которому бежали чеченцы, проходила медвежья тропа. С вершины ее не было видно, но если скользнуть вертикально вниз, цепляясь за козырек, можно было попасть в аккурат на нее. С известной долею риска, тропа была проходима для взрослого человека. Ступень за ступенью, сползала она вертикально вниз, к подошве горы.

Беглецы постепенно пришли в себя. Они даже во время начали тормозить. Я мог бы их подтолкнуть и сбросить с вершины, но очень устал. Мне больше не хотелось их убивать: свой шанс начать все сначала они заслужили смелостью, фартом и жаждою жизни.

* * *

Курево у меня было. Мордан позаботился. Перед тем, как забить крышку, он высыпал в гроб несколько пачек "БТ". Многие сигареты были порваны и измяты, но в дело годились. В кармане нашлась зажигалка и коробок спичек. В конце концов, зарасти оно все говном, если есть дела поважней, пусть они подождут.

Было по-прежнему жарко, но самолет догорал. Хлопья жирного пепла уже не кружились в воздухе. Здесь больше никто ни в кого не стрелял. Вертолеты решили не возвращаться. Наверное, ушли на заправку, "причесав" на прощание, вершину и склон соседней горы.

Я курил и строил планы на будущее. Оружие, деньги — все это у меня на первое время было. Правда, костюм никуда не годился: выползая из ящика, я порвал его в клочья. Да и черт с ним, свобода дороже, это ведь, чудо, что вообще выбрался. Да и с одеждой особых проблем не будет. Хвост самолета и весь грузовой отсек, взрывом отбросило в сторону. Баулы, узлы, чемоданы посеяны здесь, как крапива на свалке и почти ничего не сгорело. Из такого количества барахла, можно выбрать что-нибудь подходящее. Все равно эти вещи уже никогда не дождутся своих хозяев.

Никита был в шоке. С момента, когда самолет набрал высоту, в нем стала происходить какая-то чертовщина: говорящие головы, сжигающие врагов, какие-то потусторонние голоса, прозрачная сфера, защитившая его от неминуемой смерти. Чтоб не сойти с ума, он ни искал ничему объяснения, все принимал на веру и, даже, не удивлялся. В конце концов, не чудо ли то, что сам он очнулся в морге, среди покойников и настолько пропах мертвечиной, что редкие ночные прохожие шарахались от него, как от посланца с того света? Но мое "чудесное воскрешение" убило его наповал.

— Может, это другая жизнь? — спросил он у неба, — может, я — отлетающая душа, лишенная тела? Почему же... почему же тогда так хочется жрать?

— Потому, что на свете есть сало, — ответил я на этот вечный вопрос, возвращая его в реальность.

Сфера исчезла, как будто рассыпалась. Бравый спецназовец материализовался в воздухе, в том самом месте, где застал его первый взрыв.

Никита мгновенно сгруппировался и приземлился, как учили в десанте. Под ногами горела трава, обжигали подошвы куски остывающего металла. Но он, казалось, не чувствовал ничего, все рылся и рылся в обломках, делая вид, что ищет свой пистолет. Не хотелось ему общаться с этим, условно говоря, человеком и Никита, как мог, оттягивал этот момент. Помимо всего прочего, был он конкретно обижен. Еще бы! Он видел, как вершину горы утюжили вертолеты, как они уходили от "Стингера", как один за другим, умирали его враги. Был скоротечный бой, а его, как нашкодившего пацана, почему-то поставили в угол. Это больно терзало самолюбие профессионала.

Он понимал, вернее — доподлинно знал, что я не из банды угонщиков, но хотел себя убедить, что это не так. Был у его ипостаси такой нехороший пунктик — срывать свою злость и досаду на первом, попавшемся под руку. Благо, в нашей советской армии подчиненные всегда под рукой.

В конце концов, он решился и зашагал ко мне, притаптывая ботинками язычки пламени.

— Ты кто такой? — начал он с классической фразы, — что-то морда твоя мне кого-то напоминает!

Еще б не признал! В нагрудном кармане его "комка" вот уже сутки лежит мое черно-белое фото, а также листочек с приметами.

Хоть тут повезло, — подумал Никита.

После своей "клинической смерти", майор Подопригора стал излишне самоуверен. Он, вдруг, обнаружил, что стал обладателем уникального воинского искусства, да такого, что не снилось ни Кадочникову, ни старшему прапорщику Овчаренко, ни самому Саперу. А потому, ничтоже сумняшеся, решил приступить к моему задержанию. (Вот она, человеческая благодарность!) Но что-то в моем облике его насторожило и настолько смутило, что бравый спецназовец решил перестраховаться и проявить осторожность.

Для начала, он двинул вперед правую руку — легкий бесконтактный удар раскрытой ладонью. Хотел сразу ошеломить.

Я выполнил два незаметных движения: немного отвел и усилил его удар. Кусок обгоревшей обшивки, валявшийся под ногами, сложился книжной обложкой и так загремел, как будто его огрели кувалдой.

Никита подумал, что промахнулся. Удар вышел сильнее, чем он рассчитывал. Это слегка озадачило. И тут он поймал ответку: пущенный мною камень больно ударил его под коленку.

От человека, сидящего на траве, смешно ожидать каких-либо встречных действий, а тем более — контратаки. Любой бы на его месте решил, что это случайность.

Непонятливых учат, и я запустил камешек покрупней. Решил подразнить Никиту и вовлечь его в потасовку. Пусть и Аслан, и Мимино уходят подальше. В совсем недалеком будущем они мне еще пригодятся.

Глава 32

Жажда... она обжигает нутро. Во рту, как будто набитом наждачной бумагой, едва шевелится язык. Он не в силах промолвить: "Уйди!"

— Попей, милый, попей! — над ним наклоняется женщина с глазами, полными слез. Кажется, это Вика, — что ж ты не пьешь, милый, ты же хотел? Я не ревнивая, возьми нас обоих...

Она наклоняет над ним голубенький сверток, из которого капает кровь. Ручка, где же детская ручка, она ведь была?

Усилием воли, стряхнув наваждение, Устинов плетется на кухню. Он привык к этому сну. Он уже во сне не кричит.

На часах половина третьего: Господи, дай покоя! Опять этот сушняк. Такой, что водою не загасить.

Холодная водка рванулась в нутро большими глотками.

— Пей, сука, давись! — в отчаянии матерится Жорка, — хочешь еще стакан, чтобы точно догнаться? Хочешь еще бутылку, две, три? — мне не жалко, только вырви все это из памяти, только спокойно усни!

Он снова прилег на диван, готовый подпрыгнуть при первых симптомах навязчивого кошмара. Желудок переполнен уютным теплом, кажется, отъезжаем...

* * *

...Это был Ленинград, Питер, Санкт-Петербург — город его детства. Жорка спал и прекрасно знал, что он спит, но просыпаться уже не хотел. Он еще раз окинул взглядом панораму знакомых улиц: желтые стены Апраксина Двора были подернуты инеем. Значит, сейчас зима. Зимний сон, в нем действительно холодно.

— Зачем ты здесь? — встревожился разум, — тебе же запрещено! Отто Карлович говорил...

— Потому, что я сплю, — успокоило сердце, — пусть лучше родной город, чем этот надоевший кошмар.

Надо же, как намело! По правую сторону от широкой дороги тянулся рыхлый сугроб. За ним гомонила ватага краснощеких лоточниц: все в валенках, шубах и однотонных пуховых платках.

Что мне здесь нужно? — ах да, у какой-то из них я оставил на время сумку. А что в ней было, вещи? Нет, кажется, секретные документы. Впрочем, какая разница? — ведь это всего лишь сон.

А он все затягивал, не отпускал и очень уж походил на реальность. Жорка напряг свой измученный разум, заставил себя раскрыть воспаленные веки. Все правильно: он в одежде лежит на диване, под правой рукой на полу пепельница с окурками, у изголовья початый пузырь, чтобы лишний раз не бегать на кухню, а в сердце сплошное разочарование. Как жаль, что это, всего лишь сон, игра разума.

Жорка опять опустил голову на подушку. Тело обдало холодом. С неба срывался холодный снег и таял в ладони.

— Бабушка, — сказал он жалобным голосом, — вот, вы мне сейчас снитесь. Я сейчас разотру снегом лицо. Расскажите мне потом, если вернусь, как я исчезал?

— Ты насчет сумки, сынок? — добродушно сказала старушка, — так я за ней присмотрю, можешь не волноваться. Мне тут еще стоять и стоять.

Хорошо хоть не этот кошмар, — еще раз подумал Устинов, переступая с дороги на тротуар. Теперь все лоточницы стояли к нему спиной. Он плотнее закутался в одеяло, весь преисполненный благодарности: в кои веки перепадает такая удача: лечь и спокойно поспать.

Мороз все крепчал. Интересно, сколько сейчас в Питере времени? Очень похоже на раннее утро, неплохо б и обогреться. Он толкнул плечом тяжелую дверь, с усилием распахнул и вспомнил, что когда-то давно здесь уже был, как ни странно, тоже во сне. Кстати, или некстати, припомнилось множество других сновидений: он их видел в разное время, но проснувшись, тотчас же, забывал.

В гулком, огромном зале было тепло и очень уютно, несмотря на спартанскую обстановку. Слева направо, по всей длине, тянулся высокий бордюр. Он делил зал на две половины и более походил на стойку в билетной кассе. Справа от входа, с торца, на белом полотняном полотнище крутили кино. Зрителей было немного, не больше десятка. Экран был подвешен высоковато: все они стояли задрав головы вверх, спиной к Жорке и о чем-то говорили вполголоса.

Устинов прошел мимо них, он помнил, как нужно идти дальше. Во второй половине был ресторан, или что-то похожее на него. В шахматном порядке стояли столы. Он сел за один из них, огляделся. Других посетителей не было. Наверное, слишком рано. Как тогда, за спиной он услышал шаги. Хотел обернуться, но потерял равновесие. Пол накренился, улетел из-под ног, да так, что Жорка чуть не упал. Вцепившись руками в стул, он проехал на нем добрые десять метров, ударился о бордюр и больно ушиб спину. Да так, что проснулся.

— Нет, — сказал он с дурашливым вызовом, — это не справедливо. Сон мне не нравится. Давайте менять тему — очень уж скучный сюжет. Я знаю, что будет дальше. Сейчас принесут спиртное, но это счастье не про меня: или графин разобьется или стакан украдут.

Каждую ночь с момента запоя, ему неизменно снилась похмелка, но выпить во сне ни разу не довелось.

Не открывая глаз, он пошарил за ножкой стола, нащупал бутылку, открытую с вечера, и глотал теплую водку, покуда во рту не исчезла сухость. Господи, как хорошо! Так и лежал бы всю жизнь, чувствуя в жилах живительное тепло.

К его удивлению, сон не закончился. Он снова услышал шаги за спиной, легкие, безмятежные.

— Надеюсь, у вас не занято? — с нажимом спросил свежий, чувственный голос. Такой бы слушать и слушать!

— Ничего не могу сказать, — неприветливо буркнул Устинов, — сам еще не до конца разобрался, но если хотите, присаживайтесь. Только здесь... немного штормит.

Он все-таки обернулся... и покраснел. Давненько с ним не бывало такого! Молодая, красивая женщина смотрела ему прямо в глаза. Слишком молодая, и слишком красивая, для того, чтобы смотреть так откровенно.

Впрочем, это всего лишь сон, — флегматично констатировал Жорка, — фантазии разума, отражение тайных желаний. Когда я последний раз поимел бабенку? — даже не припомню. Попробую завтра позвонить Вике. Пусть приедут девчонки, заодно уберутся в квартире. Стоп, о чем это я? Ах да, о сюжете сна. Судя по последним событиям, банкет отменяется, похмелья не будет, да здравствует секс! Я возражать не стану. Если, конечно, все будет столь же реалистично.

— Секса тоже не будет, — с укоризной сказала она, — совсем ничего не будет. Ты даже не прикоснешься к открытой бутылке. Тебе давно уже хватит.

Странно как-то она все это сказала, не разжимая губ.

— Простите? — мысленно произнес Устинов и поднял глаза с тайной надеждою на ответ, — вы, кажется, вторглись в мои размышления?

— Ты меня до сих пор не узнал?

В этот раз он воспринял даже эмоции: всю горечь ее, обиду и боль. Память вдруг обожгла:

— Господи! — отшатнулся Устинов.

Никогда раньше он не испытывал столь сладкой душевной муки: задыхался, не находил слов. Круговорот чувств, оторвавших его от земли, был выше любой, самой изысканной речи. "Печаль моя светла" — такие слова находятся только у Пушкина и у Бога. Как по-другому сказать? Неужели когда-то и он пережил нечто подобное?

— Как же мне тебя не любить, как же не помнить? — повторял он, как заведенный, не сводя с нее повлажневших глаз. — Мне было неполных шестнадцать, когда...

— Не будем об этом, — перебила она и покраснела, — мне стыдно, что я совратила мальчишку, явившись к нему в ночи. Но... я не могла допустить, чтобы ты в первый раз сделал это с какой-то другой, пусть даже во сне.

— А зачем ты мне снилась потом?

— Просто скучала. Иногда я слежу за тобой, путешествую в твоих снах. Помнишь первый закон Мироздания?

— Нет. И даже не представляю, о чем там может идти речь.

— Ничто в этом мире не исчезает бесследно, даже любовь.

— Почему же, проснувшись, я все время тебя забывал?

— Если бы ты все помнил, искал бы меня всю жизнь. И не нашел. И был бы несчастлив. И совсем не имел бы семьи. А все это плохо.

Пол заведения снова качнуло. Да как же здесь неуютно.

— Тебя что-то волнует? — спросила она. — Ах да, сумка! Согласно законам сна, это важно. Не беспокойся, скоро подъедут мои ребятишки и нас с тобой заберут. Ты ведь хочешь увидеть мой дом... наш бывший дом?

Они вышли на снежную улицу. Было по-прежнему холодно. Во сне очень легко потеряться, Жорка этого не хотел и крепко держал женщину за руку. Семенил как ребенок за матерью, которая точно знает, что следует делать и ей, и ему.

Юная и красивая, свет моей истощенной души, — пела его душа, — как же с тобой хорошо!

Она безошибочно подошла к нужной старушке, дала ей немного денег, приняла сумку. Бабушка долго кланялась:

— Дай Бог вам здоровья и семейного счастья!

— Подожди! — Жорка дернул ее за рукав дубленки и выпалил скороговоркой, будто боясь позабыть самое главное, — у тебя ведь, есть имя?

— Есть, — кивнула она, — у каждого человека должно быть главное имя. У меня было много разных имен, все не упомнишь, но сейчас это не важно.

— Нет важно! — он так раскапризничался, что топнул ногой (ну, пацан пацаном!)

— Для тебя я навеки останусь Анной.

— Анна... — Жорка попробовал слово на вкус, и ликующе, закричал, — Анна!

— Не так громко, — засмеялась она, — мальчишек моих постесняйся. Они нас уже ждут, скоро начнут искать.

У фасадной стены старинного дома стоял небольшой грузовик. Стоял прямо на тротуаре, чуть ниже распахнутых окон. Двое веселых парней что-то бросали в кузов.

— Заберите у него сумку, — крикнула Анна, — он очень боится ее потерять!

Один из парней засмеялся и вытер вспотевший лоб. Другой выпрыгнул из окна, подбежал и поцеловал ее в щеку.

— Не желаете пива? — спросил он у Жорки, — я много наслышан о вас.

— Как о любителе пива?

— Не обижайтесь.

— Нет, — отрезала Анна, — он ничего не желает. Дайте сюда бутылку. Сейчас вы увидите фокус. Как только я начну ее открывать, у нее разлетится горлышко оп-па!

Бутылка открылась легко. Только пиво внутри замерзло — сплошной ледяной комок...

* * *

Проклятое радио! Сигналы точного времени разбили хрупкий сосуд сна, ударили по вискам. И Питер, и улица, и она — все исчезло в холодном мареве. Только эхом долетали слова: "Во сне можно любить, можно заниматься любовью, но никто еще не сумел утолить жажду..." Досадуя на себя, Жорка резко поднялся с кровати, натыкаясь на стулья, пошел выключать репродуктор. Колючие крошки и мелкий мусор впивались в босые подошвы, горело нутро. А во сне он было так хорошо!

Устинов хлебнул из горла, запил глотком холодного чая. Немного подумал и снова забрался под одеяло. Больше всего на свете он хотел бы вернуться в свой сон.

* * *

— Где ты? Не исчезай! — крикнул он в безумной надежде, прежде чем, провалиться в серую пустоту.

— Мальчики! Мальчики! — запах снега, удары в ладоши и ее несравненный голос.

— Я с тобой, успокойся. Господи, как я хочу всегда быть с тобой!

Ах, какие холодные губы... все затмили ее глаза.

— Как это было?

— Что, милый?

— Как я ушел? Растворился, растаял, или исчез мгновенно?

— Господи, — вздохнула она, — какими мелкими глупостями забита твоя голова! У нас, между прочим, совсем мало времени. Его почти не осталось. Мы расстаемся, а тебе угрожает опасность.

— Опасность? Я всегда ее чувствую загодя. Откуда? — не может быть!

— Тебе нужно быть осторожней.

— Глупенькая, — он коснулся губами холодной руки, — ты говорила, что любишь меня. Разве можно со мною найти свое счастье? Мои годы прошли, я седой, опустившийся человек. А ты все такая же светлая, чистая, юная...

— Это не так, — виновато ответила Анна. — То, что ты видишь сейчас — всего лишь мой образ. Память не преломляется, проходя через призму времени. Взгляни на меня другими глазами: представь, что мне уже сорок, даже чуть-чуть больше. У меня двое детей. Ты их, кстати, только что видел. Разведена...

— Я тоже.

Белели сугробы. По дороге катилась поземка. Ветки деревьев, покрытые инеем, склонились над газетным киоском. Они торопили разлуку.

— Вот и скажи, почему мне нельзя тебя очень любить? — спросила она и коснулась его щеки указательным пальцем. — Ведь ты был моим мужем в другой, очень давней, но очень счастливой жизни. Если ты скоро умрешь, мы с тобой разойдемся во времени так, что не встретимся уже никогда.

— Давно уже утро. Мне кажется, я просыпаюсь, — сказал Устинов со страхом. — Я уже просыпаюсь, а ты... ты напиши мне письмо. Не сюда, здесь я никто. Напиши моей матери.

Он несколько раз повторил адрес, скороговоркой, боясь не успеть. Снежная пелена пролегла между ними непроходимой стеной. В ней вязли и затухали звуки. Он успел прокричать почти все. Все, кроме номера дома.

* * *

В квартире было светло. На улице кричали детишки. За стеной у соседа громко играла музыка. Жорка лежал на диване и лелеял в душе подробности дивного сна. В сердце его аукалась сладкая боль. Огрызком карандаша на обложке книги он пробовал рисовать ее образ. Получалось не очень похоже. Наверное, потому, что сильно дрожали руки.

Письмо! — осенило вдруг, — я же ее просил написать мне письмо! Пришлет, или нет? А может... уже прислала? Нет, это невозможно!

Жорка, вдруг, вспомнил один непонятный казус. Когда он учился в четвертом классе, на имя его деда, Георгия Романовича Устинова, поступила депеша без штемпеля на конверте и обратного адреса. Писала какая-то Анна, а дед к тому времени два года как умер.

Бабушка Вера письмо никому не показывала. Сама прочитала, тихо поплакала и тайно спалила в печи.

— Старый кобель! — с укоризной сказала она.

Жорка полез под стол и достал бутылку. Там еще было. Он щедро плеснул в стакан, повернулся к запыленному зеркалу.

— Какой человек поверит в такое? — спросил он у отражения, — никакой не поверит. Скажет, шизофрения...

* * *

До нужного городка он добрался глубокой ночью. Старый месяц уже умер, а новый не народился. Его подменял светофор. На дорожной развязке свет галогенных фар скользнул по сутулой фигуре. Кто-то голосовал. Максимейко до сих пор так и не понял, почему тормознул?

— Водочка есть? — вопросил тусклый голос, а в нем усталость, надежда и легкая лесть.

Валерий Григорьевич вздрогнул. Из тысяч лиц он узнал бы этого человека, насколько бы тот не опустился, как бы он не менял свою внешность.

Москва, осень. Две машины взлетают на воздух в районе Лубянской площади. В одной из них находились его товарищи, в другой сидел этот ублюдок. Что это, причуда судьбы, или что-то иное, изначально предопределенное свыше? Убийца и мститель столкнулись лоб в лоб, как будто огромный мир — тесный коридор коммуналки.

Максимейко прекрасно знал, с кем имеет дело и не стал завышать свою планку. Волк всегда останется волком, даже самый последний, шелудивый, со сточенными до десен клыками. В одиночку его не взять, а вот спугнуть — очень даже запросто.

— Водка есть? — в повторном вопросе легкое раздражение.

— Куда ж без нее? — Валерий Григорьевич вспомнил, что после банкета с кумом, завалялись у него, под задним сидением, целых три бутылки "Столичной" — настоящей, хорошей водки, купленной, в свое время, для себя, для ментов, да на всякий случай.

— Давай парочку.

— Если можно, без сдачи.

— Какой разговор!

В окошко протиснулись грязные пальцы со смятым полтинником. Их била крупная дрожь.

— Вас подвезти?

— Не стоит, пешочком дойду. Я тут недалече обосновался.

Полковник проехал еще пару кварталов, свернул в узкий тупик, остановился, вытер вспотевший лоб, закурил.

— Земля круглая, — произнес он ликующим шепотом, — земля круглая, и Бог есть!

Он выпрыгнул из машины, открыл багажник, достал и раскрыл небольшой чемодан, поднял антенну радиотелефона.

— Земля круглая! — прокричал он в эфир.

Это был сигнал общего сбора.

* * *

До прибытия группы, Максимейко не терял времени. Он играючи вычислил дом и квартиру, в которой проживал его враг. На том пока успокоился. Не просто снял наблюдение — вообще перестал, без крайней нужды, появляться в этом районе. Его поджимали сроки: нужно было плотно заняться текущим контрактом — тем самым "лохотронным" делом, ради которого он и приехал сюда.

Постепенно подтягивался личный состав. Первым примчался Игорь Насонов — смуглый, смешливый парнишка, внешне похожий на Вовку Погребняка, и прикрепленный к отделу через пару недель после его похорон. Как и предшественник, Игорь был фанатом, разных там, чипов и микросхем, за что получил "по наследству" Вовкину кличку Профессор. Но и этим еще не исчерпывалось все сходство: был и новый Профессор с головой погружен в работу, а потому и немногословен. Но по всем его рубленым фразам паразитом гуляла частичка "на": "вошел на", "система на", "вирус на". За эту особенность речи, кличка его была малость модернизирована и звучала теперь, как "Профессор-на".

От своего недостатка Насонов сумел быстро избавиться, а вот от прозвища — не довелось. Несмотря на зеленую молодость, он был в доску своим. Да и талант, если он живет в человеке, почти не имеет возраста.

Было это где-то за месяц до начала системной чистки спецслужб. То есть, Игорь успел поработать на государство всего ничего, и очень в душе сожалел, что ничем не успел себя проявить в плане медалей и орденов. Как говорил его закадычный друг Леха Грицай, "вроде и не хохол, а падок до цацек и погремцов".

Профессор-на приехал с большим багажом. Четыре огромных коробки с трудом разместили в одноместном гостиничном номере: ни пройти, ни развернуться. Пришлось раньше времени звонить заказчику. Он находился на даче, пригласил к себе, обещал заказать пропуск.

— Ты уже разобрался в тонкостях демократии? — сурово спросил Максимейко.

— Чего ж тут не разобраться? — в глазах Игорька запрыгали бесенята, — при каждом заштатном райцентре уже появилась своя Барвиха.

Дорога в "Барвиху" была перекрыта шлагбаумом. Типичный "бедняцкий район" стоял бастионом между двух рукавов реки. До полного сходства не хватало разводного моста и десятка крепостных пушек.

— По какому вопросу? — сурово спросил сержант ППС, чтобы показать свою значимость.

— По вопросу выпить и закусить, — важно ответил Игорь.

— Желаю хорошего отдыха, и... осторожнее за рулем.

Дачами в этих местах называют комплекс кирпичных сооружений на участках размером с гектар. Утлые домики в два и более этажей, с зимним и летним садом, сауной, русской баней, бассейном и хозпостройками. Все это надежно упрятано от глаз любопытствующих за высоким забором из итальянского кирпича.

Стол ожидал "дорогих гостей" на просторной поляне, в тени высоких, раскидистых яблонь. Хозяин был щедр, хлебосолен и слегка суетлив. Богатство — оно ведь, не всегда уживается с совестью. Такой прорвы еды, Максимейко не видел уже давно и слегка пожалел, что их за столом всего трое. Наконец, подали кофе. Только тогда хлебосольный хозяин поставил на стол зубочистки.

Начали с текущих проблем. Нужно было найти помещение под будущий штаб операции, определиться с транспортом и жильем. Новые пункты включались в контракт, какие-то исключались. Перед тем, как поставить подписи, еще раз подбили бабки. Особо оговорили дополнительные условия и особые пожелания.

По первому пункту не было никаких разночтений: лохотронщиков предлагалось раздеть до нитки и, в голом виде, пустить по миру. Изъятые деньги, недвижимость, транспорт и прочие ценности должны были отойти ЗАО "Панацея". Заказчик (всегда бы так!) легко согласился на чисто моральное удовлетворение. Когда же вопрос коснулся местного руководства, допустившего на своей территории такой беспредел в отношении собственных граждан, посыпались возражения:

— Ну, как это можно не понимать?! — хлебосольный хозяин вылез из-за стола и нервно прошелся по стриженому газону, — идет избирательная компания, шансы примерно равны. Вы не знаете этого подлеца: даже смерть родной матери он обернет в свою пользу. Нет, нет, и еще раз нет! Никаких силовых акций в отношении действующего главы. Это сыграет против нашего кандидата.

— Остается...

— Нетребу тоже не трогайте, — заказчик стыдливо потупился, шумно вздохнул и развел руками, — видите ли... это муж моей младшей сестры, какой-никакой родственник.

— Может быть слегка проучить, просто намять бока, без тяжелых последствий для организма?

— Если только слегка... впрочем, не надо, нет! Я удваиваю выплаты по контракту, если вы ограничитесь параграфом первым...

— Ворон ворону глаз не выклюет! — грустно сказал Игорек, когда за багажником "Волги" закрылся шлагбаум.

— Даже если он альбинос, — подтвердил Валерий Георгиевич.

* * *

На легенду нужно работать, чтобы в нужный момент легенда заработала на тебя. Это нехитрое правило вот уже третий день выгоняло Максимейко на рынок, в ряды с запчастями, где он искал "не фуфлыжные кольца на поршневую".

— Ты что? — дефицит! — в очередной раз, звучало в ответ, — у меня самопал.

— Ставил такие, — вздыхет Валерий Георгиевич, — два месяца после "капиталки" отработал КАМАЗ и застучал. Все коренные вкладыши выдраны до железа...

— Провернуты? — Заинтересованный голос из-за спины.

— Нет, не провернуты. Но в поддоне полкилограмма стружки, масляные фильтра, как корова жевала — сложились, забились ваксой...

— Третья шейка стучит? — заинтересованный голос вылез из соседнего ряда и обрел зримые очертания.

— В этот раз первая. И ни одной блестки! То есть, к моменту задира вкладышей, масло уже шло мимо них через перепускной клапан. И долго шло. А напарник мамой клянется, что давление было в норме, и не падало.

— Брешет! — откликнулись сразу несколько голосов, — какое, нафиг, давление с такими вкладышами!

Максимейко собрался идти дальше, но продавец из соседнего ряда хватает его за рукав:

— Погоди! Тут знаешь, что еще может быть? Чашки, что в корпусе и колпаках, которые прижимают масляные фильтра, имеют свойство высыхать и выкрашиваться...

Игорь Насонов еще не продумал свою легенду. Для него первый визит на рынок — нечто вроде экскурсии. Кроме скрытой видеокамеры, он, для правдоподобия, обзавелся мощной хозяйственной сумкой, из которой торчат перышки зеленого лука, и рукописным перечнем, заполненным женской рукой.

— Молодой человек, вы не забыли купить огурцы? — это вопрос к нему.

Игорь идет на голос, ставит сумку в тени небольшого прилавка и внимательно вчитывается в тетрадный листок.

— Зачем вы меня путаете? — обращается он к продавщице, — про огурцы здесь ничего не написано.

Дородная тетка в изумлении роняет очки. Минуты две-три смотрит на откровенного лоха. Наконец, находит слова:

— Спасибо, милок, я думала, таких уже не бывает!

Овощной ряд всколыхнулся и захихикал. Прописка прошла. Игорь разгадан и принят за своего. Там, где ходят живые деньги, чужой человек — это всегда подозрительно. Легко раствориться в море людском с приливами его и отливами, если и ты знаешь, какой он, народ, и народ представляет, что собой представляешь ты.

— Петровна, так ты уже здесь?

— А где ж мне еще быть?!

— Дык я и смотрю: обвешалась сумками, как кенгура, а твой-то с балкона "Христос воскресе" кричит.

— А вот горячие пирожочки!

— Чай, кофе, кому горячего шоколада?

— Подайте ради Христа...

— Подожди, золотой, дай я тебе погадаю: всю правду скажу...

Утро было довольно прохладным, а "лохотронщики" белая кость, им просто так замерзать не с руки. До начала "рабочего дня" еще оставалось пяток минут, и они сидели в теплом салоне японского микроавтобуса, занимались приятными мелочами: делили роли, делили деньги. По сценарию у кого-то из них должен быть очень тугой кошелек.

Первыми на арене появилась "силовики" — лысые, коренастые мужики из группы прикрытия. Двое местных приехали на такси, еще трое вышли из микроавтобуса. Были они одинаковыми, как ксерокопии: все в свободных спортивных костюмах, мягких кроссовках и вязаных "пидорках". Даже походка у всех стандартная, как у штангиста тяжеловеса перед рекордным жимом. Их постоянное место — кресло и пара диванов — рекламные образцы мебельного салона. Кто-то из местных сявок тут же слетал, принес им по баночке пива. Такая вот, властная вертикаль: у старшего лохотронщика свои шестерки, у шестерок — свои.

Устроились они по-домашнему, со всеми удобствами и место выбрали не случайно. Отсюда все, как на ладони: вон симпатичная девушка раскладывает столик с таблицами розыгрыша, а вон зазывалы пошли кругами: где вы, лохи, ау? Сейчас прозвучит третий звонок, и раскроется занавес.

* * *

На новое место жительства переехали только к вечеру. Бедный Игорь Насонов всю ночь коротал у компьютера: перелопачивал базы данных, адреса, банковские счета. Зато ближе к утру Максимейко узнал, как родных, всех участников криминального шоу: шесть народных артистов и один большой режиссер. По паспорту Роман Викторович Тюкин, по кличке — Роман Виктюк, он же — Арома. В криминальных кругах довольно известная личность.

Свое первое прозвище Виктюк получил еще школьником, в первом классе, первого сентября.

— Ты почему опоздал, мальчик? — спросил новичка первый учитель.

— А-а... заблудился.

— Как тебя зовут?

— А-а... Рома Тюкин.

Аромой он числился и в ПТУ, и на малолетке. Когда его так называли, всегда обижался, кидался в драку. А вот, кличкой "Роман Виктюк", неприкрыто гордился. Как орденом. Как признанием мастерства. Его "театр под открытым небом" сродни Большому Академическому, гастроли расписаны на годы вперед.

Шулер — профессия штучная. Не любят артисты этого жанра делиться своими секретами. Гастролируют всегда в одиночку, в крайнем случае, на пару с кассиром — человеком абсолютно надежным. "Зазывал" и "быков" обычно вербуют из местной шпаны. Виктюк не таков. Все у него на широкую ногу. Коллектив постоянный, дружный, почти что, одна семья. Когда Маргарита попала в аварию, кровь для нее сдавали всем коллективом, больничный оплачивали из общака. Кочуют они из города в город уже не один год, а все потому, что Роман — человек чести. Он всегда хорошо платит. Чтобы иметь деньги, надо уметь ими делиться — вот нехитрая формула шулерского успеха. На прокорме у него и милиция, и криминал. Двускатная крыша была у Аромы и здесь. Правда, в одном и том же лице — наглой морде гражданина Нетребы. Полковник греб по двойному тарифу. Но все же, Виктюк посчитал нужным отстегивать по чуть-чуть и местным браткам, в знак уважения и солидарности. Ласковое теля, как известно, двух маток сосет. К имевшимся у него быкам, общество отрядило к Ароме и пару своих волонтеров. Так что не пролетел.

С быками всегда проблемы. Эта братия в коллективе не уживается. Сила есть — ни ума, ни фантазии. Поработают пару недель, посмотрят на выручку и начинают считать деньги в чужом кармане. Шепчутся между собой: на нас, мол, весь бизнес держится, за нашей широкой спиной деньги лопатой гребут, а мы? Хочется мужикам все и сразу. Двух последних он пригласил недавно: пока не обтерлись, ведут себя скромно, но по сути своей — те же копеечники.

Артистов Виктюк расселил в гостинице, по одному — по два в номере, а эти кричат: "Дорого!" Живут, как скоты, в саманной халупе, сортир во дворе, удобств никаких, бабу не приведешь — хозяйка встает на дыбы. Зато экономия!

Максимейко вникал в суть криминального бизнеса и все более удивлялся. Арома свой промысел узаконил. Была у него своя фирма АОЗТ "Мастер", печать, фирменный бланк и счет в банке. Основной капитал, конечно же, крутился в тени. Нужно было найти его и изъять.

Операцию "Лицедеи" он перенес на завтра своим волевым решением. Планировал закончить ее к двум часам дня, чтобы спокойно, не торопясь, посвятить вечерок Устинову (или как его там сейчас?): обложить, обставить флажками и грохнуть в его же логове. Ну, не может такая мразь свободно ходить по земле. Слишком много хороших парней хранит она под зеленой травой.

Максимейко только этим и жил. Не раз и не два представлял, как все произойдет. Хотелось сработать грамотно, как покойный Петрович в лучшие времена: выставить дверь, запустить шумовую гранату и вслед за ударной волной вломиться в дверной проем, сея смерть и разор. Или с крыши соседнего дома просквозить сквозь разбитые окна, пьянея от собственной удали и мочить! Мочить всех подряд, кто стоит, или встал на пути, стрелять во все, что шевелится.

Дожить бы! Организм полковника давно просился на дембель. Он был уже так изношен, что даже не помышлял работать без транквилизатора. Дозы ежедневно росли, промежутки между уколами становились все меньше и меньше, но только так открывалось второе дыхание.

Накануне полковник съездил в Ростов. Один на один говорил с Мансуром, в гостях у Черкеса встретился с Ичигаевым. И тому, и другому, и третьему напомнил про старый должок. Вернулся далеко за полночь. Четыре часа поспал — и на службу. Нет, время не деньги. Время это здоровье. Если нет его — взаймы не попросишь.

На часах нет и восьми, а он уже километров под семь пешком намотал. Три часа без единственной дозы, на морально-волевых качествах, ведь прежде чем выловить крупную рыбу, нужно ее хорошо поводить.

Да и группа работала на износ. Люди прибывали и прибывали. Каждого нужно было обустроить и накормить. Работать "с колес" для них не в новинку, но... пусть у людей будет настоящий выходной день.

О главной причине такого решения знал пока только он. Был и еще один немаловажный момент: операции не хватало изюминки, маленького логического звена.

К вечеру нашлось и оно. Игорь Насонов просматривал записи с рынка и, к общему удивлению, обнаружил на них Виктюка. Артист толкался в соседнем ряду, в двух метрах от Максимейко, поэтому был не в фокусе. В кадр, в основном, попадали его руки, сорящие отпечатками пальцев.

Да, подвела заказчика его агентура. Мало того, что никто не сумел предоставить ни одной фотографии "главного", еще и заверили шефа, что его на рынке не будет. Дескать, уехал в Ростов по личным делам.

Запись смотрели покадрово. Вот Виктюк улыбается, потом выпадает из объектива, в кадре только его рука. Зато, крупно, тот самый лоточник, что пару минут спустя, будет спрашивать Максимейко: не стучит ли в движке третья шейка? Вот рука знатока КАМАЗовских двигателей скользнула в раскрытую сумку, а оттуда, кратчайшим путем, — в карман Виктюка, и в этой руке... очень похожий на настоящий, но, к сожалению, — газовый пистолет.

Ну что ж, как любит повторять сам народный артист, дураков учат!

К вечеру приехал последний из его группы. По этому случаю, заказчиком был арендован гостиничный комплекс. В шикарном банкетном зале горели свечи. Максимейко сидел на почетном месте и ловил тревожные взгляды.

Он встал, наполнил водкой три граненых стакана и положил на каждый по куску хлеба. Потом поднял свою рюмку и хрипло сказал:

— Помянем!

В кои веки, они собрались все вместе: бывший третий отдел, плюс Игорь Насонов. По причине младых лет, он не знал ни Сергея Петровича, ни Мишку-гусара, ни Вовку Погребняка. Глядя на него, каждый мнил себя ветераном.

Выпили стоя. Валерий Григорьевич налил по второй, хотел что-то сказать, но сразу несколько человек угадали тост:

— Ты нашел его, командир...

Глава 33

Векшин проснулся за час до рассвета. Встретить солнце в открытом море — его давнишняя слабость. Да и дел намечалось по горло. Скоро пожалуют незваные званые гости, а на пляже грязища, бесконтрольное пиршество мух. Океанский прилив всегда возвращает долги. Пустые бутылки и банки, водоросли, куски слежавшегося мазута, полиэтиленовые пакеты — все это щедрой дланью было разбросано по песку. На мелководье застряла дохлая манта. Это разновидность акулы, больше похожая на морского ската. Молодая рыбешка и глупая. Всего-то с метр высотой да четыре в диаметре. Попала, наверно, в рыбацкие сети и там задохнулась. Ее предстояло убрать, прежде всего, а потом уже все остальное: спрятать канистры с бензином, притопить лодку. Не стоит давать ясных ответов на незаданные вопросы. Пусть гости сами ломают головы, как он сюда попал.

Манта уже разложилась. В тропиках все процессы идут быстрей: жизнь, старение, смерть. Даже солнце прыгает из воды, как поплавок после хорошей подсечки. Раз — и уже светло.

Давно уже нет Сидора Карповича, Аугусто Каррадос вырос, заматерел, Витька Мушкетов... да, с Мушкетовым сложно. Не видит его память в сальной кротовой шкуре. Как-то они с Витькой отдыхали на Соловках. Если точней, пили водку на заповедном острове. Закусывали "Бычками в томате". Векшин выбросил опустевшую банку, и тогда пьяный Квадрат выдал один из своих перлов.

— Поверхность земли, — сказал он, — увеличивается на один сантиметр через каждые сто лет. Когда-нибудь, через пару веков, здесь будет работать археологическая экспедиция. Они найдут этот раритет, и старый профессор скажет: "Здесь жили дикие племена. Они ели рыбу".

Потом Витька куда-то пропал. Векшин нашел его на берегу ручейка, сбегавшего с гор к морю. Мушкетов стоял, обнимая ствол невысокой березки, и смотрел на поток. Вода была говорливой, живой и прозрачной. На стремнине у переката, где солнце разбивалось о камни, мелькали черные спинки.

— Форель, — сказал Витька не оборачиваясь, — Знаешь, Векшин, все мы когда-то умрем. И в самый последний миг, каждый из нас увидит самое дорогое. То, что хранит в загашнике память. Я бы очень хотел на пороге небытия поклониться этому ручейку.

Мушкетов умел говорить красиво. Был у него такой недостаток.

— "Чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы!" — сказал когда-то Островский. Надо же, даже Аугусто когда-то его читал. Если не врет, даже в оригинале.

Память опять скатилась к вечерним воспоминаниям.

* * *

Секундная стрелка шагнула в назначенный сектор, и катер возник ниоткуда: легкий, воздушный, как ладошка играющего младенца — также задорно шлепает по воде и сшибает верхушки волн. По широкой дуге, он обогнул остров и, не снижая скорости, устремился к входу в лагуну. Было видно, что тот, кто сидел за штурвалом, посещал этот остров не раз и фарватер знал хорошо. Там, где на рифах вскипает пена, опытный шкипер резко убрал обороты и сразу же вырубил оба двигателя. Катер грузно присел, потом на своей же волне перевалил через камни. Пересекая лагуну, он уже погасил инерцию и, пройдя по воде последние метры, из последних сил ткнулся в песок. Салют, камарадо!

Худощавый брюнет в солнцезащитных очках, улыбнулся, едва обозначил кивок, и что-то сказал своим спутникам. Потом повернулся спиной к Векшину и склонился над моторным отсеком, но и этих секунд хватило, чтобы его узнать, а ведь, сколько годочков прошло! Эрик Пичман, тридцать шесть лошадиных сил без намордника, собственной, как говорится, персоной! Вырос, падлюка! Теперь он второй секретарь совбеза, советник Клинтона по восточным вопросам. Постарел, осунулся, но опять, как обычно, в самом центре событий.

Двух остальных полковник не знал, но по повадкам понял, что они не опасны. Эдакая пародия на разведку: короткий и длинный — Тарапунька и Штепсель.

— Евгений Иванович? — деловито осведомился Тарапунька, невысокий рыжий крепыш с цепким взглядом кошачьих глаз и тут же представился сам, — Валерий Ильич Миропольский, служба безопасности Президента, начальник отдела.

Векшин небрежно кивнул.

— Борис Аскарович Окс, — Миропольский повел рукой в сторону двухметровой машины, состоящей из мышц и узлов. После паузы уточнил. — Господин Окс — представитель российского бизнеса, человек новой формации.

"Штепсель", молча, гонял во рту жевательную резинку и вообще, вел себя так, будто бы речь не о нем. Был он в коротких штанах а-ля гитлерюгенд, расстегнутой безрукавке с узлом на пупе и мягких сандалиях. На лысой башке, как шляпка на бледной поганке — колониальный пробковый шлем.

— Фу, жара! — вымолвил он, наконец.

Голосок у человека новой формации был бабьим.

Вдобавок, бизнесмен шепелявил и, рожая слова, смешно шевелил сломанным ухом. Оно у него будто прилипло к небритой щеке. Сочтя, что с формальностями покончено, Окс потянулся и, загребая песок, побрел к океану, стаскивая на ходу влажную от пота одежду.

Бывший боксер, наверное, или борец, — привычно отметил Векшин, — недавно еще выходил на татами, до конца не заплыл жиром.

— Мне поручено встретиться с вами, — с нажимом сказал Миропольский, — чтобы выслушать ваш ответ на наши условия. Для начала хотел бы спросить, какая сумма вас, лично, устроит? Я, естественно, говорю о наличных долларах.

Господи, как это скучно, — с тоскою подумал полковник, — ну, как подобную бестолочь можно пускать за ворота Кремля? Неужели, ослы, груженные золотом, могут брать и такие крепости? В страшном сне не мог бы представить, что буду встречаться с одним из них.

— Мы можем также поговорить о юридической собственности на одно из промышленных предприятий, — вкрадчиво произнес Миропольский.

— Простите, не понял?

— Я намекаю на приватизацию, или залоговый аукцион. Практически без затрат, вы можете стать владельцем завода, фабрики, комбината в любом регионе, в любой из добывающих отраслей, кроме, естественно, газа, нефти, золота и алмазов. О льготном режиме для вас мы позаботимся.

— Это и все?! — брезгливо поморщился Векшин, имея в виду скудость мыслей и арсеналов своего оппонента.

Но и это до "Штепселя" не дошло.

— Я тоже считаю, что на государственной должности вам будет намного привычней, — он произнес эти слова тоном профессионального соблазнителя.

— Президентскую должность не потяну.

Миропольский натянуто засмеялся. Сделал вид, что понял и оценил хорошую шутку.

— Ну что вы, Евгений Иванович, такие вакансии везде в дефиците. Но вы можете стать президентом компании или какой-то спортивной ассоциации. Дело хлопотное и не очень доходное. Впрочем, есть у меня на примете работа, от которой вы не откажетесь, поскольку хорошо знаете и, смею предположить, любите до сих пор. Предлагаю на выбор: МВД, ФСБ, служба внешней разведки...

Бизнесмен, между тем, шумно плескался в лагуне. Его одежда беспорядочной кучей валялась на берегу. Одну из широких штанин слегка потрепало легким утренним бризом. Под ней обнаружилась рукоять пистолета, плотно сидящего в желтой замшевой кобуре.

Вот те раз, — поморщился Векшин, — так мы не договаривались! Рауль несколько раз повторил условия встречи: на ней могут присутствовать не более трех человек с любой стороны, но все без оружия.

— То, что вы предлагаете, очень заманчиво, — он пристально глянул в глаза оппонента, — и что вы хотите взамен?

Представитель совбеза аж просиял, но ответил строго и сухо:

— Конторы больше не будет. В правовом государстве она вне закона и подлежит самороспуску. Что касается лично вас, вы также должны прекратить свою подрывную деятельность, в чем здесь и прямо сейчас дадите честное слово, которому мы, безусловно, поверим.

И тут полковник не выдержал. Ответил ехидно и едко:

— Ого, так вы государственник?! Вот ведь не знал! Как же тогда расценивать то, чем мы с вами только что занимались? Я имею в виду торговлю Россией: ее границей, ресурсами, высокими должностями? И что интересно будет, если я откажусь?

— Вы что, дурак, или, может быть, набиваете себе цену? — Миропольский все понял и тоже сорвался. В его зеленоватых глазах зажегся и погас огонек. Но лишь на мгновение. Он очень быстро взял себя в руки. — Есть статья в Уголовном Кодексе, ее, слава Богу, не отменили. Вас будут судить за призывы к свержению конституционного строя. В своем нынешнем статусе, вы поставили себя вне закона и будете уничтожены, если, конечно, не примете одно из моих предложений.

Это уже природное — умение уходить от ответа. Вспышка была наигранной, отрепетированной заранее. Но есть ли двойное нутро у этого человека, еще предстояло выяснить.

— Я практик, — забросил удочку Векшин, — и планирую только пьянку. Я старый, побитый жизнью, списанный полковой конь, который не верит красивым словам, а тем более — обещаниям. Мы оба прекрасно знаем, что бывает с такими, как я. Их убирают потому, что они слишком опасны. Будь я на вашем месте, сделал бы это прямо сейчас.

Миропольский хотел что-то сказать, но полковник его перебил:

— Давайте представим, что я исключение. Ваше начальство выполнит все, что вы мне сейчас обещали. Я возглавлю службу внешней разведки, получу государственный статус. Но есть ли у вас гарантия, что я не стану работать... как бы точней выразиться... в прежнем ключе? Это очень резонный вопрос. Вы сами себе не раз его задавали. Ну, что, откровенность за откровенность?

— Не допустим!

Полковник удивленно вскинул глаза: не ослышался ли? Сказано, как отрублено, с такой твердой уверенностью, как будто устами этого клоуна вещал сам президент.

— Россия, — это уже без пафоса в голосе, — достаточно твердо стоит на ногах. Ей помогают наши друзья: Европа, Америка и весь цивилизованный мир. "Убрать", "ликвидировать" — это термины из проклятого застойного прошлого. Мы идем по пути демократических преобразований и декларация прав человека для нас не пустой звук. Оглянитесь: сейчас ведь не тридцать седьмой год! В общем, я твердо уверен, что никому из сегодняшних оппонентов существующей власти, совершенно ничего не грозит, а ваш богатейший опыт послужит во благо новой России.

— У Америки нет друзей, — громко сказал Векшин, периферийным зрением наблюдая за Пичманом.

— Вы заблуждаетесь!

— Так говорят сами американцы, — пожал плечами полковник, — и я их могу понять. Вот, представьте себе, Миропольский, что вы коренной техасец, миллионер.

Наверное, "Тарапунька" представил. Он приосанился, стал даже ростом повыше.

— Ваш прадед, — продолжил Векшин, — морозил сопли на русской Аляске, копал золото. Ему повезло. Он случайно наткнулся на жилу и вернулся домой с капиталом. А вот дед был человеком азартным. Спустил миллионы, играя на бирже, или продул в карты. Расти бы вам в нищете, но отец наткнулся на нефть. Две скважины в Минесоте позволили ему сколотить приличные деньги, чтобы дать вам образование. Вы эти деньги в несколько раз преумножили. Акции, биржа, маркетинг, дефолт — этими словами вы дышите. И тут приезжаю я, лох из России, бизнесмен, хапнувший за два месяца в несколько раз больше, чем все поколения Кеннеди вместе взятые. И я вам предлагаю сотрудничество. Скажите, вас еще не коробит? Не возникло желание раздеть нахала до нитки, чтобы он навсегда запомнил, что деньги это эквивалент?

Эрик склонил голову, перестал греметь гаечными ключами, навострил уши, заслушался. Бизнесмен Окс, отфыркиваясь, вынырнул из лагуны, направился к катеру, вытирая лицо потной рубахой. Солнце стремительно уходило в зенит.

— Все это чистейшей воды демагогия, — подумав, сказал Миропольский, — разговор в пользу бедных, к числу которых мы оба, пока, относимся. Впрочем, для вас слово "пока" более применимо. У меня же, как ни прискорбно, нет даже таких перспектив.

Последнюю фразу он выстрадал всей своей жизнью и произнес искренне, с очень большим чувством.

— Время идет, — представитель Кремля посмотрел на часы, — а мы с вами так ни о чем и не договорились. Каким будет ваше решение, что прикажете передать моему руководству?

— Так и скажите, что Векшин не продается. Он хочет рискнуть, поскольку считает, что как-нибудь выкрутится. Были же в истории прецеденты? Товарищу Ельцину, который разрушил страну и попрал ее Конституцию, не впаяли и года условно. Победителей в России не судят. А еще передайте, что тридцать седьмой год бывает в каждом столетии. Следующий уже на подходе.

— Не спешите с ответом, Евгений Иванович, — зло прошипел Миропольский, — время для размышлений еще есть. Да и не все карты легли на стол.

— О чем базар? — встрепенулся Окс. Услышал, наверное, знакомые термины.

Представитель российского бизнеса подошел пару минут назад. Он трудно вникал в разговор, а чтоб обозначить собственный вес, красноречиво поигрывал кобурой.

Красивая вещь и удобная, — про себя отметил полковник, автоматически меняя позицию. — Ее шил на заказ очень хорошой шорник. А пистолет самый расхожий — армейский "Макаров".

— Хотел бы напомнить, если запамятовали, — чеканил слова Миропольский, не обращая внимания на вопрос своего подельника, — что у вас в Ленинграде недавно пропала дочь. Вам ее совершенно не жаль?

— А вот это вы зря, — грустно сказал Векшин, — это вы очень зря! Мне кажется, в детстве вас не пороли, а ставили в угол. И

как-то не научили уважать и бояться старших.

Это было сказано слишком язвительным тоном. Проняло даже бизнесмена:

— Слышь, Валерьян, — спросил он без обиняков, — тебе не кажется, что дедушка хочет на пенсию по инвалидности?

Он попытался плюнуть полковнику в морду, но густая слюна повела себя как хреновый гимнаст. Она крутанула на нижней губе неполное сальто и соплей распласталась на его собственном подбородке.

— Ну, суслик! — прошипел Евгений Иванович и почти без замаха "зарядил" бизнесмену в торец.

Окс грохнулся молча, с таким выражением на лице, как будто обиделся. Человек новой формации еще сучил пятками по песку, а горячая рукоятка "Макарова" уже покинула шикарную кобуру и привычно вписалась в ладонь Векшина.

— Прекратите, немедленно прекратите! — заполошно орал Эрик Пичман, выпрыгивая из катера. Он, как никто, представлял, что сейчас будет.

Но Векшин не стал придерживать руку. Завершая круговое движение, она уже опускалась на рыжее темечко Миропольского.

Как это обычно бывает у разгильдяев, пистолет бизнесмена не был поставлен на предохранитель и выстрелил одновременно с ударом.

Завсегдатай Кремля с шумом выпустил воздух, вертикально опал и затих, издавая запах свежих фекалий.

— Одному амбец! — сдавленно прорычал старый разведчик и едва удержался от смеха. На коротких штанах Окса тоже проступило пятно.

— Вы с ума сошли Экшн! — возмущенно выговаривал Пичман, перейдя на испанский. — Каррамба, связались с мальчишками, шли бы уже вышибалой в кафе "Мороженное"!

Он тоже скрывал ухмылку, но старательно делал вид, что всерьез озабочен: припал на одно колено, приложил тыльную часть ладони к плохо выбритой шее московского гостя, который валялся в глубоком обмороке.

— Штанишки не плохо бы застирать и носики утереть, — зло огрызнулся Векшин. — Я же тебе говорил: основной недостаток американской разведки, — неумение привить своим подопечным уважение к старшим. Плохо работаешь, Эрик. Как верно заметил один француз, которого в Америке не читают, "мы в ответе за тех, кого приручили".

Человек новой формации стеная, пополз к воде. Как бывший спортсмен, он был более привычен к побоям. И в этот момент, вдруг, ожил спутниковый радиотелефон. "Труба", скорее всего, у кого-то выпала из кармана и валялась теперь на месте побоища, слегка занесенная слоем песка.

— Где вы там, черт бы вас всех побрал?! — орал надтреснутый голос.

Два старых идейных врага, молча, переглянулись. Эрик скучающе отвернулся.

— Слушаю, — спокойно ответил Векшин.

— А, это ты? Тогда все понятно. На нечто подобное я и рассчитывал. Надеюсь, они живы?

— И в меру здоровы.

— Узнал?

— Обижаешь.

— Ну, что? Хреновы дела твои, Векшин, — в знакомом до одури голосе он угадал торжество. — Что ж ты о сыне молчал? Утаил повод нажраться от целого коллектива? Моего-то Андрюшку, помнится, три дня обмывали. Вот жадность твоя боком и вышла.

— Ты это к чему? — старый разведчик рванул воротник рубахи.

— Ага, проняло? Я говорю об Антоне, том самом мальчишке, что фигурировал в сводках под псевдонимом "Сид". Помнишь такого? — знаю, что помнишь! Так вот, только что сообщили, что взяли его.

— Да! — заорал Векшин, окончательно теряя контроль над собой, — ты слышишь, ублюдок? Да, это действительно мой сын! И я бы тебе посоветовал хорошенько молиться, чтобы твой источник ошибся и чтобы Антон никогда не узнал, что это сказал ты!

Продолжающий бормотать телефон с жужжанием врезался в воздух и воткнулся в ближайшую пальму.

— Ты что-то задумал, Эрик? — безумный блуждающий взгляд наткнулся на американца, — не советую!

* * *

Вест-Индия — настоящий рай для разведчика, особенно, если он негр или мулат. Этот маленький континент полностью состоит из полуколоний. На карте они числятся государствами: с гербами, флагами, гимнами и другой липовой атрибутикой. Здесь больше всего министров на квадратный метр территории, но правят народами не они, а белые люди. Поэтому "гринго" всегда на виду. Им сохранить инкогнито гораздо трудней, чем слону в зоопарке.

Впрочем, Векшин не больно-то и скрывался. В ближайшей кассе он приобрел билет до Парижа и даже оформил его на свое имя.

Местные копы слежкой не докучали — на этом островном континенте никто не любит работать, даже полиция и спецслужбы, хоть дело, само по себе, не стоит выеденного яйца: нужно лишь убедиться, что объект сел в самолет, который способен взлететь, а дальше не их забота.

"Боинг-747" рейса "Бриджтаун — Париж" вылетал из столицы Барбадоса в семь сорок утра по местному времени. Векшин успел покурить, перекинуться парой словечек с хорошенькой стюардессой и выпить бокал пива. В салоне работал кондиционер, играла приятная музыка. Сервис был на приличном уровне: чуть выше "Аэрофлота", чуть ниже компании "Пан-Америка". Что особенно важно, среди пассажиров не было откровенных хамов и выпивох. Сплошь приличные, в меру одухотворенные лица, какие обычно встречались в Советском Союзе на закрытых партийных собраниях. Значит, можно спокойно поспать, не вдаваясь в никчемные разговоры. Векшин терпеть не мог мимолетных знакомств — в подавляющем большинстве они не бывают случайными. Между ним и Парижем одиннадцать часовых поясов и никто не должен ему помешать приготовиться к этой встрече.

Глава 34

Мысли спецназовца прыгали, были короткими и отрывистыми, как серия предупредительных очередей. Но самое важное я прочитал.

В последний раз Подопригора получал по рогам еще до Афгана, в годы суровой армейской юности. Свел его тренировочный спарринг с прапорщиком-хохлом, Григорием Ивановичем Овчаренко.

Вечно сонного, неуклюжего дядьку он, тогда еще рядовой, в деле ни разу не видел. Думал, что это какой-нибудь интендант с базы снабжения. Вот и решил взять его "малой кровью": в начале боя подставиться, принять удар "на рога" и ответить встречной убойной серией.

Все вышло, как он и рассчитывал, но с иными последствиями. Хохол приложился так, что хрустнула черепушка. Никита остался стоять на ногах, не в силах упасть, или просто пошевелиться. В голове басовито гудел колокол, горизонт заплывал черно-красной мозаикой. Временами его разрывали ослепительно белые вспышки. А бешенный прапорюга продолжал его мурцевать, как Петлюра пьяного гайдамаку. И бил же, сволочь, как-то по подлому! Попадает в плечо — екает селезенка. Снова приложится в ту же, вроде бы точку, а удар отдается в коленках. На прощание треснул так, что пол под ногами Никиты с грохотом провалился, а сам он попал в санчасть с переломом ноги.

Тайну чудо ударов он выведал. Будучи крепко навеселе, Григорий Иванович навестил в санчасти болящего "фазана", да там же и раскололся. Великая все-таки вещь — угрызения совести. Жаль, что свойственны подобные импульсы только загадочной русской душе. Никита же, причислял себя к истым хохлам. Свои секреты и наработки цепко держал при себе.

На войне он заматерел, но едва не сломался психически. Так случается, если ставишь перед собой неверные ориентиры. По жизни своей, Подопригора был ведомым, а не ведущим. Он считал это своим недостатком, старался избавиться от него, но не мог, ибо лидером надо родиться.

Покуда был жив дед, Никита ходил в обычную школу. И учился в их классе Васька по фамилии Грабаренко. Васька был кривоног, вечно ходил в кирзовых сапогах с вывернутыми наружу "халявами", донашивал чьи-то штаны с заплатками на корме. Два раза в году, он стригся исключительно наголо, а от гранита науки отгрызал максимум на трояк. В то время гремели "Битлы", в моде были остроносые туфли и расклешенные брюки. Школьники города, всеми правдами и неправдами норовили отращивать длинные "патлы". И лишь пацаны из его класса стригли головы под машинку и цеплялись за солдатскую обувь.

Вот таким человеком был Васька: ладным, веселым, везучим. Девчонки по нему сходили с ума. В школьной футбольной команде Грабаренко играл вратарем, и такие шальные мячи вытаскивал из углов, что взрослые дядьки диву давались. Но не это самое главное. Как ладно сидели на нем старые "кирзачи"! Никита в ту пору не раз пожалел, что ногам его не хватает Васькиной кривизны.

В "Каскаде" таким человеком был Валерий Иванович Сапа по кличке Сапер — признанный авторитет для бойцов и (представьте себе!) офицеров. Хлопцы шутили, что в прошлой своей жизни Валерий Иванович был Суворовым. А что? Никита готов в это поверить. Группа рыскала от Хорога до Пакистана в автономном режиме. Сколько было разгромленных караванов и складов с боеприпасами! Враг неделями сидел на хвосте, зажимал в огненные тиски, поливал свинцом, не давая поднять голову. И в каждом конкретном случае у Сапера в загашнике находился свой, сумасшедший, но единственно верный выход.

"Товарища прапорщика" Никита боготворил. Как губка, впитывал бесценный боевой опыт. Сильные, слабые стороны в характере Валерия Ивановича и даже его откровенные "бзики" служили Никите Подопригоре примером для подражания.

Как и его кумир, он всем сердцем возненавидел американцев и страшно переживал, если в ходе какой-либо вылазки его боевой счет оставался без изменений. Но в ходе любой операции, он все время держал в уме реакцию Сапы на свои боевые свершения. "Молодец, фазан!" — редко кто из солдат удостаивался этой скупой похвалы, и была она почетней иного ордена.

"Что скажет Валерий Иванович" — это было и счастьем его, и проклятьем. Никита уже не верил, что наступит такой день, когда хоть какой-нибудь сопливый пацан, в бою озаботится мыслью: а как его доблесть оценит он, майор Подопригора?

Но после клинической смерти, что-то произошло. Наряду с боевым искусством, в Никите исподволь, изнутри прорастал настоящий лидер. И это его возвышало, придавало уверенности в себе. Вот и сейчас он спокойно ушел от удара, с небрежной легкостью пропустил его за спиной, многообещающе усмехнулся и по крутой дуге пошел на сближение.

Я винтом закрутился в противоход. Пришлось немного пришпорить время. Пиратский, конечно, прием, но только так я успел вскочить на ноги, поставить скользящий блок и нырнуть под разящий удар огромного кулака.

Фора в доли мгновения. Незнающий человек ее не заметит, но порой она дорого стоит.

Никита продолжал наседать. Я был похоронен под градом ударов, а он продолжал танцевать свой безумный воинственный танец. Атаки шли волна за волной, с разных дистанций и направлений. Каждый каскад был законченным продолжением предыдущего и логически из него вытекал.

Со стороны могло показаться, что ему наплевать на защиту. Но только со стороны. Никита удерживал свое тело в границах Перунова круга. Это высшая ступень мастерства. Шагнув на нее, боец отражает любые удары по наикратчайшей прямой.

Мне приходилось несладко. Путешествие в тесном гробу не способствует хорошей физической форме. Болело все тело. Особенно в тех местах, куда попадали шальные пули. Хочешь, не хочешь, а нужно уравнивать шансы: на ложном замахе я ушел на дистанцию и успел заблокировать боль. Дело пошло веселей, но, как потом оказалось, это был единственный мой успех.

Никита в совершенстве владел славяно-горицким стилем. Он теснил меня к самому краю обрыва. Я вертелся, как мог: уходил, ставил блоки, нырял под удары и выжидал, выжидал, но перейти в контратаку спецназовец мне не позволил. Можно было пойти на военную хитрость: спрятаться в прошлом, перешагнуть в будущее, или (что будет совсем неожиданно) на стремительном всплеске уйти с траектории, забежать за широкую спину спецназовца, пнуть его коленкой под зад, (чтобы шибче летел), вернуться, поймать его на кулак и победой закончить бой. Но пока мы еще союзники. А в споре союзников победа любой ценой — это уже жлобство! И потом, я ведь сам спровоцировал драку.

— Ай, молодца! Мамой клянусь, молодца! — отчетливо прозвучал чей-то насмешливый голос. — Что ж вы остановились? Не стесняйтесь, вы можете продолжать чистить друг другу рожи. Старый Абу-Аббас давненько не видел таких вот, задиристых петушков!

Насчет петушков, это он зря, — подумал Никита.

Я обернулся и уперся глазами в ствол. Параллельно стволу слева направо двигалась борода — шикарная борода, широкая и густая, как новая одежная щетка. Наверное, экономный хозяин подстригал ее топором. Чуть выше одежной щетки шевелились кривые, ехидные губы. Вот они приоткрылись в ухмылке, явив для всеобщего обозрения здоровые, крупные зубы чистокровной английской породы. Над этими жерновами волнами свисали усы. А над ними — стремящийся ввысь, как звезда на рождественской елке, агромаднейший шнобель, достойный книги рекордов Гиннеса. Под зеленой повязкой под потным лбом, под сросшимися бровями, в глубине морщинистых впадин, затаились глаза. Глаза ядовитой, коварной, умной и хитрой змеи.

Абу-Аббас был еще не стар. Но по сравнению с теми, кого он привел, выглядел аксакалом. Рядом с ним находились дети: один пацан-пацаном, другой чуть постарше. В камуфляжах зимней расцветки и, естественно, с автоматами, оба смотрелись по— взрослому. Кто они есть такие, я до конца не понял, но явно не лесники. Случайных прохожих тут не бывает: самолет "с вещами" — сам по себе очень богатый приз. А тем более — в голодное смутное время. На такую добычу может запасть кто угодно: и люди с соседней горы, запустившие "Стингер", и обычные мародеры. Их много сейчас развелось по окрестным аулам.

— Никита, — мысленно прошептал я, — ты слышишь меня, Никита?

— Кажется, слышу, — неуверенно отозвался спецназовец.

— Ты можешь не говорить. Ты думай, мысленно формулируй все, что хочешь мне сообщить. В любом случае, я пойму.

Он понял, кивнул.

— Где же были твои глаза, товарищ майор? — задал я провокационный вопрос.

Волчьи глаза спецназовца сверкнули огнем:

— Да пошел ка ты на ...! — рявкнул он вслух.

— Что ты сказал?! — взвился Абу-Аббас, инстинктивно хватаясь за нож. — Это ты у меня пойдешь... с порватым очком!

Он выпустил из виду меня, и свой автомат. За такие ошибки наказывают. Секунду спустя, аксакал лежал на земле с переломанным позвоночником. Остальных порешил Никита: жестоко и быстро, по-варварски, обычным куском железа. Когда я обернулся, все уже было кончено: у одного из мальчишек была перерублена шея, у другого — раскроен череп.

М-да, вот так я бы не смог. Поэтому испытал двоякое чувство. Мне было жаль пацанов. Их неокрепшие души кричали от ужаса. А с другой стороны, что оставалось делать? Люди сами решают свою судьбу, взяв в руки оружие. Они помыкали слабыми, считая, что в этом сила.

Все случилось настолько быстро, что никто ничего не услышал. По вершине горы бродило много людей с оружием. Но все они были сравнительно далеко: аксакал приказал им прочесывать лес, взять живыми всех четырех гяуров. Он откуда-то знал, что летчиков в экипаже ровно четыре. Интересно, откуда? Я порылся и в его исчезающей памяти, но везде нарывался на смирение и молитву. Поистине, этот воинствующий мулла был плотно настроен на встречу с Аллахом. Надо же, а с виду большой матершинник!

Пока я переживал, спецназовец разбирался с нашим трофейным оружием: три автомата и нож — стреляющий нож разведчика бельгийского образца, с мощной пружиной. Лезвие доводилось методом полировки, было прозрачным и чистым. Оно завораживало: где-то внутри металла то вспыхивало, то угасало голубоватое пламя.

— Что это с тобой?

Я вздрогнул, непонимающе обернулся.

— Что, говорю с тобой? — Никита прикрыл ладонью глаза и отступил на шаг.

— Не понял? — обеспокоился я.

— Зеркала нет, посмотри хотя бы на руки.

Я поднял к глазам ладонь и тоже отпрянул. Глянул чуть выше: под разодранной в клочья рубахой темнела плотная масса, имеющая форму руки. Масса слабо пульсировала, плавно меняла цвет от черного — к темно-бордовому. По поверхности этого нечто, как внезапная нервная дрожь, пробегали зигзаги и волны светло-зеленого цвета.

Уникальная все-таки штука — человеческий мозг! Он способен запоминать прошлое свое состояние и устойчиво в него возвращаться. Потеряв контроль над собой, я опять стал огненным шаром — сгустком обедненной энергии, заполнившим человеческое обличье. Мощность, конечно, была далеко не убойной. И яркость не та, даже штаны и рубаха не загорелись.

Да, надо принимать срочные меры. Обратная трансформация — это уже проще. Кем я был, собою, Салманом, Абу-Аббасом?

— Так это все, значит, ты? И здесь, и тогда в самолете? — мрачно подумал Никита, мысленно обращаясь ко мне.

Я постепенно вернулся в привычное земное обличье и смог даже кивнуть.

— Ты запросто убиваешь. Зачем же позволил тем двум из команды Салмана так просто уйти? — спросил он уже вслух, имея в виду Аслана и Мимино.

— Просто?! — чуть не подпрыгнул я. — Ничего в этом мире не совершается просто! Может быть, ты считаешь, что твое возвращение к жизни после прыжка с нераскрывшимся парашютом — самое обычное дело? Или тот, кто чудесным образом возродился из тлена, чтобы вместить твою суть — это тоже... научно обоснованный факт?

— Откуда ты знаешь?! — изумился Никита, едва шевеля отвисающей челюстью.

Пришлось прочитать ему короткую лекцию о яви и прави, о вечной борьбе двух начал, о ценности каждой человеческой жизни, об эволюции, как о цепочке усложняющихся предназначений.

Спецназовец скис.

— Короче, — сказал он, зевая, — это длинно и скучно, а время не ждет.

— Время стирает лишь тех, кто им обречен. Метелят, бывает, толпой мужика на базаре, а ему хоть бы хны. С утра, глядишь, побежал за похмелкой. А кого-то случайно толкнули на автобусной остановке, он как-то неловко ударился головой о бордюр — и кранты.

— Бывает и так, — согласился Никита, — помнится, дед говорил, что есть на земле хранители времени. Они сверяют часы над явленным миром. А я ему не поверил, думал, это красивая сказка. А вот теперь верю. Потому, что не смог проследить за твоими ударами. Как ты давеча выразился? — Игра света и тени на экране бесконечной вселенной?

— Не "хранители времени", а хранители древнего знания, —

поправил его я. — Твой дед не соврал. Это действительно так. Именно потому моя фотография лежит в твоем нагрудном кармане, а рядом листочек с приметами.

Никита смутился:

— Но там говорится, что ты убивал невинных людей.

Я кивнул на Абу-Аббаса, потом на его подручных:

— Эти люди тоже невинны. Они никого не убили, ничего не украли. Хотели, но не успели.

— Написать можно все что угодно, — согласился спецназовец.

— В приказе, который сейчас на тебя сочиняют, на этот момент сказано, что ты — впечатлительная натура и должности не соответствуешь...

— Надо же, не забыл! — Никита нахмурился, помрачнел, — не забыл про меня Николай Николаевич в суете государственной службы. Не забыл, мать его так!

От окраины леса к нам уже шли люди с оружием. Шли небрежно, как вечные победители, осознающие свою силу. Их было чуть больше десятка, если не считать летунов. Эх, жаль, далеко не ушли, опять не повезло мужикам! Да, похоже, на нашей поляне снова становится многолюдно.

— Во! — встрепенулся Никита, он, как ему показалось, набрел на удачную мысль. — Дед еще говорил, что хранители времени могут предсказывать будущее. А ты? Ты можешь сказать, чем все это закончится?

Окончание "для меня" он тактично решил опустить.

Предскажи я сейчас, что нужно ворочать бочки с дерьмом, он бы схватился за самую здоровенную.

— Сейчас мы с тобой куда-нибудь спрячем трупы, организуем засаду и будем спасать экипаж самолета.

Это было так очевидно! Никита и сам думал о том же:

— Не удивил! Ты просто прочел мои мысли, и озвучил их вслух! Скажи, что будет потом и я, может быть, поверю.

— Мы будем спасать друг друга, и оба чуть не погибнем, — сорвалось с моего языка.

Накаркал, точно накаркал!

— Типун тебе на язык! — голосом, не терпящим возражений, отчеканил гвардии капитан Подопригора. — Хватаем этого кабана, и тащим в ближайший блиндаж!

Так — значит так. Подручных Абу-Аббаса и его самого мы свалили в общую кучу. Вход и бойницы забросали железом, мусором и тряпьем. А потом, в том самом окопе, куда зарулил Мимино, стали делить "добычу": три автомата, две запасные обоймы и целых четыре ножа.

— С таким арсеналом много не навоюешь, — хмыкнул Никита. — Сколько их тут? — поди, посчитай. Но на первое время хватит. Главное, чтобы встреча была неожиданной и очень горячей.

— Есть еще пистолет, — я полез в цинковый ящик за сигаретами и там обнаружил кевларовую рубашку, про которую совершенно забыл.

— Ну-ка примерь. Давай-давай, тебе в данный момент нужнее.

Обновка гвардии капитану очень даже пришлась по вкусу. Если он и отнекивался, только для вида:

— Дай мне лучше второй автомат и одну запасную обойму.

Пришлось излагать свой нехитрый план:

— Стрелять будешь только ты. А я сделаю так, что все побегут в твою сторону. Толпой побегут, спотыкаясь и падая, за деньгами и наркотой. Если кто-то не клюнет на эту большую халяву, и останется сторожить экипаж, их я возьму на ножи. Уразумел?

— О каких деньгах ты сейчас говорил? — ехидно спросил Никита.

Я извлек из недавнего прошлого оба сгоревших мешка. У него загорелись глаза:

— Неужели все цело?

Я скрутил чумазую, жирную дулю и сунул ему под нос:

— Можешь не волноваться, деньги не настоящие.

— Фальшивка?

— Фантом. Ты же видел, как все сгорело. А эти мешки я достал из недавнего прошлого, и буду удерживать в настоящем силой своей воли. Когда все закончится, деньги исчезнут. Впрочем, если успеешь, можешь слетать в ближайший аул, прикупить что-нибудь из жратвы. Доллары аборигены возьмут и сдачу дадут рублями, но наутро напишут заяву, покличут ментов, и начнут составлять фоторобот.

— Жратву пошукаем потом, — рассудительно молвил Никита, — когда сделаем дело. Не может такого быть, чтоб в каком-то из чемоданов, не нашелся хороший шматок сала.

Я, молча, сглотнул слюну.

— Значит, деньги не настоящие? — продолжал причитать спецназовец, — поня-я-ятненько!

Вот, попало вороне говно на зуб!

— Что "понятненько? — с презрением вымолвил я, — неужели ты, жаден до денег?

— До своих кровных, всегда был жаден, — честно признался Никита, — и не считаю это зазорным. А доллары, что ты достал... да хай бы им грэць! Только я все равно за них отвечать буду.

— Сколько же там, интересно, было? — этот вопрос не давал мне покоя с тех самых пор, как Никита привез к самолету три бумажных мешка с деньгами, наркотой и оружием.

— Ровно два миллиона в мелких купюрах, — неохотно ответил Никита и вдруг, спохватился, — только ты смотри... никому! Деньги — не люди. Их умеют беречь и считать. За утрату валюты спросят с меня по полной программе!

Надо же, два миллиона! Да, за такими деньгами нельзя не прийти. Прав Никита, деньги — не люди. Их никогда не бывает много.

Люди Абу-Аббаса выполнили боевое задание и теперь решили расслабиться. А кого им, собственно, опасаться? "Мы хозяева этих гор, — не раз говорил аксакал, — мы на своей земле. И все, что здесь происходит, касается только нас".

Души их и глаза бежали вприпрыжку, только ноги сохраняли степенность. Незваных гостей скрутили веревками и гнали, как стадо глупых баранов. Изредка, для проформы, чтоб подчеркнуть свое превосходство, подталкивали прикладами автоматов:

— Шевелитесь, гяуры! Аллах дал вайнахам нового Шамиля. Его кинжал еще не напился крови, не смыл ржавчину и позор!

Юность жестока. Она презирает тех, кто слабей, кто не сможет ответить пулей на пулю.

Никита обосновался под фюзеляжем, оборудовал две запасные позиции, нанес боевую раскраску на открытые части тела. Я так не умел, и чтоб не светить синяками на голом пузе, весь, с головы до ног, измазался сажей.

Солнце взошло, постепенно начало припекать. В учебном окопчике за блиндажом, было неуютно и жарко.

— Вот и они, — мысленно констатировал злостный растратчик валюты, — явились, не запылились. Тут делов то, минут на пятнадцать от силы. Раньше управимся — раньше пожрем. Ты... как зовут-то тебя, по-честному, без дураков?

— У тебя в ориентировке все верно написано.

— Ты, Антон, не волнуйся! Не тот человек Подопригора, чтоб прикарманивать чужие копейки.

— Аксакал! Гостей принимай, аксакал! — перебил его звонкий голос.

Я осторожно выглянул из окопа.

— Аксакал! — опять закричал невысокий бородатый крепыш. Он приосанился, сделал руками жест омовения, явно подражая кому-то, — Ни один гяур не ушел, подойди, полюбуйся: каких красавцев привел Нурпаши!

На душе у этого крепыша было то же самое, что на моем теле — одна чернота. Он был любимцем Абу-Аббаса, правой его рукой. В группе он шел первым.

— Аксакал? Э-э, Абу-Аббас? — в пересохшей от волнения глотке, уже зазвучали первые признаки беспокойства.

— К самолету иди, Нурпаши, — громко сказал я голосом аксакала, — тут доллары взрывом по земле разбросало, настоящие или фальшивые? — никак не пойму. Так ты, говоришь, всех шакалов поймал? Ай, молодца!

— Ни хрена себе, сколько бабок! — выкрикнул кто-то из нестройного ряда.

Чистенько выкрикнул, без акцента. И горе-вояки, забыв все инструкции, ринулись за халявой, как толпа пацанов за бумажным змеем.

Нурпаши успел ухватить кого-то за шиворот:

— Ты куда, Аманат? Кто из нас отвечает за пленных? То-то же! Никакой дисциплины! Учить вас еще и учить...

На рукоятке ножей мои пальцы нащупали стреляющие устройства. Пружина пошла на взвод. Легкой вам смерти, хлопцы!

— Мочи! — я, одну за другой, выпустил обе пули. Никита не оплошал и тоже нажал на курок.

Нурпаши во весь рост грохнулся на спину. Аманат вздрогнул и медленно упал на колени. Его голубые глаза уже обнимали небо. "Зачем ты меня убил? — с укоризной спросили они, — если б не волчье время, я может быть, стал бы другим".

Стоящий поблизости бортрадист подтолкнул мальчишку подошвой ботинка. Тот податливо лег на бок, дернулся и свернулся калачиком. Холеные, длинные пальцы с хрустом сжали сухую листву.

В окопе под самолетом работал Никита: одиночный, короткая очередь, одиночный. Он стрелял очень расчетливо — экономил время и пули. Его "подопечные" тоже ушли без молитвы. У всех была легкая, мгновенная смерть, не то, что у Аманата.

— Бедный пацан! — прошептал бортмеханик, теряя сознание, — зачем ты его ботинком, Петрович?

Радист собирался что-то ответить, но не смог подобрать слова.

— Пойди, собери оружие, — сказал я ему, перерезая веревки, — и подели на всех. А то вы до завтрашнего утра будете здесь прозябать то в беглецах, то в заложниках.

Спецназовцу было не до таких мелочей. Ведь он добывал пропитание, обыскивал бесхозные чемоданы. Те, что уже подвергались проверке, аккуратно складывал в общую кучу. Жратвы было много. Мурманск славен своей рыбой, как Москва чужой колбасой. Каждый, бывающий в Заполярье, посещает фирменный магазин "Океан". В чемоданах нашлась даже выпивка, но Никита упорно разыскивал сало...

В общем, ничто не предвещало беды. Я принялся резать веревки на запястьях остальных пленниках и взрыв под ногами не смог просчитать — просто не было для того никаких предпосылок.

Вспышка... тупой удар по ногам — и все! Запах земли, пропитанной кровью, и мгновенный рывок на свидание с вечностью.

Сумасшедшая боль сковала мой разум. Я пробовал ее усмирить, выйти на Путь Прави, но не было сверкающего луча, соединяющего меня с небом, не было ничего, кроме всепоглощающей боли в каждом нерве, в каждой клеточке тела. Изредка, мягкими волнами меня накрывало беспамятство. На какое-то время я исчезал, но опять приходила боль. Я чувствовал, понимал, что это еще не смерть, но, честное слово хотел, чтобы она скорее пришла.

А потом был свет. Без всяких тоннелей — свет, окраина большого южного города и опавшие листья во дворе под высоким навесом. И еще я увидел Наташку. Ее извлекли из багажника "Жигулей" и небрежно опустили на землю. Сестренка была в чем мать родила: стояла, прикрывшись ладошками и молчала.

— Георгий Саитович тебе передал, — пояснил один из курьеров, обращаясь к хозяину дома и достал из кармана горсть золотых побрякушек, — это все было на ней.

Боль не ушла. Она по-прежнему мешала сосредоточиться. Я попробовал втиснуть свой разум в чье-нибудь тело, но снова не смог. Я чувствовал, что сейчас потеряю сознание и надолго покину эту реальность.

— Она ничего не рассказывала: где живет, кто родители...

Картинка смазалась. Слова зазвучали тише. Ну, что ж, и на том спасибо!

— Надо жить, — сказал я себе, возвращаясь в разбитое тело, и несколько раз повторил про себя номер на бампере черного джипа, — "И 27-93 ЧИ".

Виденье исчезло, погасло, как экран телевизора, превратилось в яркую точку. Это была точка возврата. Временная петля завершила свой полный круг.

Я упал очень неловко — на ребра левого бока. Сердце зашлось, боль нахлынула вслед за реальностью. Мой разум, как теннисный шарик, взлетел над израненным телом.

Первым делом, я отыскал Никиту. Ему тоже было несладко: автоматные пули впивались в грудь и в живот, выдирали с подкладкой клочья одежды. Наклоняясь все ниже, он спиной нависал над обрывом и, наконец, сломался — грохнулся вниз шумной бесформенной кучей.

По мне, по нему, по бывшим заложникам били почти в упор. Тех, кто стрелял, было всего лишь трое, но они знали дело не хуже Никиты и спокойно, без суеты, выполняли приказ "разыскать и вернуть пропавшие доллары, уничтожить возможных свидетелей".

Всхлипывали осколки и пули, разрывая мягкую плоть, звучно хлопали выстрелы из "подствольника". Древние, как война, рвались безотказные "фенечки". Гранаты ложились кучно, присыпая известковою пылью фрагменты человеческих тел.

В этих горах жизнь дешевле патрона. Бортмеханика ранило в горло, второму пилоту разворотило живот. Остальные погибли почти мгновенно, после первой же серии взрывов.

Что я мог сделать для них? Отмотать секунды назад за минуту, за час до начала атаки? Но это была бы совсем другая реальность. Эталонное время ревизии не подлежит. Все случилось слишком внезапно и кажется, в этой жизни все уже мной проиграно.

Нет, я и не думал сдаваться. Не раз и не два пытался унять, заблокировать боль, хотя бы на миг отодвинуться в прошлое, зализать там телесные раны, что нужно — регенерировать. Но... все эти попытки так остались попытками. Меня, как клещами, сковало мощное биополе с неземной, вяжущей энергетикой. Слишком мощное для того, чтобы связать его с человеческим разумом.

Глава 35

Бутылка на столе опустела, Жорка достал последнюю, что оставалась в ящике, брезгливо поморщился, налил и опорожнил стакан, запив содержимое водой из-под крана. Вода отдавала хлоркой, водка — техническим спиртом. В раковине исходила вонью, накопившаяся за неделю посуда.

— Застрелиться, что ли? — спросил он у месяца, — все равно пропадать. Рано или поздно найдут. Ау, где ты организация? Где родная моя Контора, всевидящая, всезнающая, беспощадная? Приди и скажи, что я нужен, дай умереть за тебя!

Жорка принялся было искать пистолет, но нашел под диваном еще две бутылки, и его пробило на рвоту. Потом пришел Витька.

Шла четвертая неделя запоя. Устинов сходил постепенно с ума, каждый день, с ужасом, ожидая наступления ночи. Он мечтал об одном: упасть и забыться. Просто уснуть, как в детстве, без задних ног. На мокром от пота диване он маялся дотемна. Пил без закуски, чтобы скорей забрало — "разогревал организм", потом, ударными дозами надирался, и опять просыпался к полуночи.

— Еще годик попью, — жаловался Жорка соседу, — и каратэ буду знать в совершенстве. Не сны у меня, а сплошные боевики. Минувшей ночью четыре бандита за мною гонялись. Они все с ножами да пистолетами, а я — представляешь? — голый! Ни трусов на мне, ни, даже, презерватива. Одного из них я два раза убил, а он опять оживает. Руками-ногами машу, вроде всех разметал, положил, а они поднимаются — и за мной!

Витька смотрит с сочувствием. Когда-то он сам был таким.

— А под утро уже от быка убегал, — монотонно бубнил Жорка, — здоровенный такой бычара! Запустила его какая то сволочь в мое сновидение. Как могу, уношу ноги. Дворами бегу, огородами, какими-то незнакомыми улицами. Через заборы прыгаю, через ямы. Ну все, — думаю, — оторвался! Оглянусь, а он опять за спиной. И знаешь, как я его обманул?

Витька вопросительно приподнимает бровь.

— Я с моста прыгнул. Мост высокий-высокий, с железными фермами. Внизу куча камней, лечу я на них и и ору от страха. А сам себе думаю: да хрен с ними, с ногами, в худшем случае переломаю. Но если и бык следом за мной сиганет, с его-то рекордным весом. это получится огромный бифштекс по-английски.

Витька живет по соседству. В предназначенной на снос "деревяшке". Снимает квартиру, вернее весь первый этаж.

Глупо, конечно, воспринимать его как соседа. В этом доме Жорка никто, живет на птичьих правах, покуда не вычислят и не придут по его душу. Трижды так уже было. Выработался почти безусловный рефлекс: бросать документы в огонь — и ноги. Россия большая, вот только... хватит ли сил?

В этот раз Жорка решил сыграть алкаша — нелюдимого, запойного забулдыгу. Долго входил в роль, но быстро втянулся. И привык жить, не делая ничего. Поначалу еще, что-то там суетился: клеил обои, чинил сантехнику, по-научному укрепил дверь. Но с тех пор как ударился в последний запой, в конец опустился. Заставить его выйти из дома может лишь недостаток водки. А она, проклятущая, как беда — всегда рядом. Выйдешь "на трассу", покажешь таксисту кулак с оттопыренным пальцем — и загребай, сколько унесешь. Еще и сдачу дадут, и "спасибо" скажут, и до самого подъезда подбросят.

Витька выигрывает четвертую партию. Это потому, что голова у Жорки пустая, как барабан. Как африканский тамтам, плотно набитый ватой. И мысли в той вате вязнут и умирают. Давеча вот вспоминал, как самовар называется. Ясно представил всю эту хреновину, в которой когда-то чай кипятили. Была такая у деда на его подмосковной даче. Еще сапогом хромовым жар по трубе нагнетали. Вот только название выскочило из головы. Ну, хоть убей! Да, "белка" уже рядом. Крутится в голове, ползает в этой вате огрызок какой-то мелодии. Час крутится, другой крутится. Становится громче и громче...

— Финт у меня неплохой во сне получился, когда бандиты за мною гонялись. Знаешь, как я самого борзого из той четверки сделал? — Жорка с трудом сконцентрировал взгляд на соседе. Он говорит, чтобы не молчать. Чтобы хоть ненадолго вырвать из головы всю эту мерзость. — Нет, как я его сделал, это фантастика! Он начал меня настигать, и был уже где-то в метре. Я это как будто спиной почувствовал, резко притормозил и ушел вправо. А он проскочил, не среагировал и выплыл передо мной, как статуя олимпийца на центральной аллее парка. Я ногу его, сзади, на шаге подсек, завел за опорную — и кулаком в основание черепа...

— Знаешь что? — Витька прервал вежливое молчание, — меня тоже кошмары мучили по ночам, когда крепко бухал. Так я от этой беды хорошее лекарство придумал, и действует безотказно. Смотрю во сне на разные страшные рожи, да им же и говорю: "Ну-ну, неинтересно, хлопцы. Видели мы уже подобные фокусы, придумайте что-нибудь новое!" А убегать и бояться не надо. Если совсем уж невмоготу, нужно заставить себя проснуться. И все, мне помогало.

— Спасибо тебе, Витек, за добрый совет, понимание и участие. Хороший ты человек! — неожиданно для себя прослезился Жорка.

Он достал из-за шкафа последний пузырь. Свой "золотой запас", хранимый на крайний случай. Когда "кондратий" совсем уж за горло берет.

— Будешь?

— Нет.

— А я выпью. Губы трясутся, каждая жилка кричит. Вены вздуваются на ногах, а по утрам они как будто из папиросной бумаги. Боюсь, что как-нибудь встану, а они возьмут да порвутся. Как проснусь, первые полчаса ползаю на карачках. И жрать не могу. Неделю уже не могу! Обоняние обострено до предела. Все воняет: чай вениками, сигареты дерьмом, мы с диваном — покойником. А в ванную плюхнуться моченьки нет. Боюсь, упаду там и сразу помру. Ненавижу себя, презираю. Понимаю, что водка не выход, а сам завязать не могу. Что делать?

— Жрать надо, — осуждающе вымолвил Витька, — нельзя совсем без жратвы. Эдак запросто копыта отбросишь!

— Понимаю что надо, а не могу. Видишь куриную ножку в тарелке на подоконнике? Она там неделю уже лежит. Отрываю по волоконцу после стакана... да и водка не так забирает, если ее закусывать. Денег осталось всего ничего, а пенсию когда принесут?

Жорка делает вид, что сел на любимый конек. Витька все его истории слышал. Не по одному разу. Он ждет удобный момент, чтобы вежливо перебить, чтобы к месту "заткнуть фонтан", к месту и не нахально.

— Сколько же у тебя на день бутылок приходится? — Витька заметил, что Жорка выдохся и поменял тему.

— Пока пил, не считал. А когда отходить начал, две утром и штуки четыре вечером. Сегодня вообще перебор: до твоего прихода, три бутылки за час спустил в унитаз, транзитом через желудок. Вот эта как раз, последняя, что в доме осталась. Бог даст, на ней и остановлюсь. Только вряд ли, скорее всего, придется идти, пополнять запас.

— Мне и в лучшие годы столько не выпить!

— А мне, думаешь, выпить? Я ее туда, а она вылетает обратно: не успевает прижиться, отдать организму свой градус. Хоть я и терплю до последней возможности. Так что считай не считай, а девяносто процентов товара уходит прямиком в унитаз. И то, если донесу, по дороге не расплескаю.

— На дороге водку берешь?

— Попрусь я с такою рожей в Универсам!

— Ящика тебе хватит, чтобы наверняка отойти?

— Может, хватит, а может, нет. Как организм...

— Попробую завтра со знакомыми грузчиками потолковать, насчет ящика по госцене. Само собой, с издержками на магарыч.

— Тогда бери сразу два: если останется — не прокиснет. Водка сейчас самая ходовая валюта.

Жорка лукавит. Он давно уже ловит себя на мысли, что стал очень жадным на водку. Особенно, когда ее остается мало. Вот сейчас, например, попросил бы Витька тысячу долларов — дал бы, не жалея и не задумываясь. А попросил бы стакан водки? Налил бы, точно налил! Но горько бы о том пожалел.

— Лишка не будет? — встревожился Витька, — не сорвешься?

— Исключено! — успокоил соседа Жорка. Да так убедительно, что сам едва не поверил этим словам, — мне до конца недели край, как нужно выйти из штопора... они долларами берут?

А выйти действительно надо, — говорили остатки рассудка, — неужели сломался так, что не сможешь? Опомнись, Георгий Романович, возьми себя в руки, тебя ведь учили и этому. Может, есть за душой отдушина, хоть маленькая, призрачная мечта, за которую стоит бороться и жить? Вспомни хотя бы Анну...

— Что такое доллары для русского человека? — прямая дорога к предательству, — подумав, ответил Витька. — Рублями надежней.

— Точно подмечено, — Жорка поднялся, вылез из-за стола, наведался в карманы пальто, брюк, пиджака, — а водкой еще надежней!

Деньги еще были. Много денег: и в загашнике, и в кармане, и на десятке сберкнижек. Эх, дойти бы до кассы! Так что наличные доллары скоро придется менять, а это опять головная боль! Устинов достал последнюю пятисотку. Осталась пачка червонцев и пригоршня мелочи на окне.

— Этого хватит?

— Морды у них потрескаются!

— Тогда покупай на все.

Игра не клеилась, разговор тоже. Жорка слегка оживился только когда заговорили о водке. Кончился разговор — снова потух. Про себя он отметил и это.

— Ну, ладно! — Витька поднялся, всем своим видом показывая, что собирается уходить, — утречком загляну, посмотрю, как ты тут, живой, крепкий? Может, лекарства домашнего занесу — брага поспела, этой ночью гнать собираюсь. А ты постарайся уснуть. Попробуй, может, получится?

Жорка проводил его до выхода из подъезда. Свежий воздух ударил в голову. Она закружилась, желудок скрутило спазмами. Эх, жизнь-жестянка! Как в той в песне поется?

Нет на углу пивной —

Сломала перестройка,

Но, как и в час иной,

У нас в России, пьют,

А звезды над страной,

Как мухи над помойкой,

А мухи над столом,

Как праздничный салют.

Вернувшись в квартиру, он налил полный стакан, как Витька только что посоветовал.

— Чуть что, на дорогу схожу, — сказал он с лихим вызовом, чтобы успокоить в себе строгого ревизора, который держал на учете каждый загубленный грамм.

— Если сил хватит! — раздался над ухом чей-то насмешливый голос.

От неожиданности Жорка присел, оглянулся. Потом заглянул в санузел, на кухню, придирчиво осмотрел дверь. В квартире никого не было.

— А нас трудности не пугают, — произнес он в пространство и поставил поближе тарелку с вечной и неразменной, неубывающей куриной ногой.

После первого же глотка, пойло рванулась наружу. Это была не водка, а теплая солоноватая жидкость, отдающая техническим спиртом. Он забивал ее в глотку, как сапожник мелкие гвозди, продолжал глотать и глотать, даже когда стакан совсем опустел.

Обманутый организм заметался в недоумении. Жидкость стояла комом, в районе солнечного сплетения и не спешила падать в желудок. Удержать бы, не расплескать! — Жорка осторожно прилег на диван, прикрыл глаза и прислушался. В животе начиналось приятное жжение. Теперь главное, расслабленность и покой, только тогда его укачают ласковые ладони долгожданного забытья. Господи, дай уснуть, ненадолго, хотя бы на час!

Было почти хорошо, только режущий свет лампы пробивался сквозь закрытые веки и давил на глаза. Жорка хотел было встать и идти к выключателю, но во время сообразил, что совсем без света в комнате будет еще страшнее. Он включил телевизор, сделал умеренной яркость и почти до упора убавил звук. Стало немного комфортней. На телеэкране шла заставка к детской программе: парализованный зайчик беззвучно тряс колокольчиком.

Господи, какой дебилизм! — Жорка без сил откинулся на подушку. Она давно уже потеряла форму, насквозь пропахла потом и водкой. Забыться бы, отлететь, Господи, как я устал!

И тут, как всегда, ему захотелось курить. До одури, до дрожи в коленях. Устинов чуть заплакал. Как приговоренный, он выбрал из пепельницы окурок поменьше, потому что уже знал, что больше двух раз затянуться не сможет, что получится как вчера: сухой бесконечный кашель, переходящий в спазм, со всеми из него вытекающими...

Он еле успел добежать до сортира: хана водке, а жалко!

Блевать больше было нечем. Жорка пил из-под крана холодную воду. Он едва успевал ухватить пару глотков, чтобы тот час же низвергнуть обратно. Вода даже не успевала согреться в желудке и сохраняла на всем своем недолгом пути отчетливый привкус хлорки. В изнеможении он запрокинул голову. Из пыльного зеркала на него смотрели глаза, полные слез и раскаяния. Струйки пота текли по небритой опухшей роже, по спине и по животу.

Вернувшись к дивану, Жорка стащил с пропотевшего тела липнущую рубаху, вытерся полотенцем и опять потянулся к стакану. Но лишь перевел глаза на бутылку, снова рванул в сортир. И так повторялось несколько раз.

Свой последний поход к унитазу он завершал ползком. На пороге споткнулся, упал. Желудок разрезала острая боль. На грязный ковер отрыгнулась желчь — горькая, желто-зеленая, с кровяными прожилками. Наверное, лопнул какой-то сосуд, —

с тоскою подумал Жорка и тоскливо, по-волчьи завыл...

* * *

В назначенный час, личный состав был на центральном рынке. Люди разошлись по рядам, смешались с толпой. Валерий Георгиевич сделал "лицо попроще", и тоже шагнул в этот заколдованный круг. Здесь привечают лохов:

— Доброе утро!

Максимейко остановился. Девчушка что надо: приятный, искрящийся голос, и улыбка при ней, и жопешка и все остальное. Ну, как такой не ответить?

— И вам непьющего мужа!

— У нашей мебельной фирмы сегодня большой юбилей. Ей исполняется ровно пять лет!

— Я вас искренне поздравляю!

Как не поверить в его искренность? Он сегодня — веселый, простецкий парень, большой охотник до баб. В общении с ними — истинный джентльмен, ну, просто сама любезность, а в глазах, огромными буквами, нарисован нескромный вопрос: как ты, мол, насчет всего прочего?

В общем, как мог, подыграл, но девчушка запнулась, взяла небольшой тайм-аут, чтобы мысленно повторить хорошо заученный текст. Наверное, новенькая. И совесть еще не пропита. Такой тяжело дается даже роль зазывалы. ("Чижик-пыжик, где ты был, а как дальше, я забыл").

Красавица покраснела, пошевелила губешками и дошла, наконец, до слова, на котором ее перебили:

— В честь этого юбилея...

Максимейко, раздевающим взглядом, окинул ее сверху вниз. Она опустила глаза, одернула юбку.

— В честь этого юбилея мы проводим акцию милосердия. Сегодня у нас розыгрыш лотереи. Приобретя билетик, вы не просто поможете детям сиротам, но можете стать обладателем множества ценных призов, таких, как цветной телевизор, холодильник и пылесос. А главный наш приз — автомобиль "Жигули" темно-вишневого цвета.

— И это прекрасно, — расплылся в улыбке Валерий Григорьевич, — но, к сожалению, не судьба! Я вышел сегодня из дома, не имея в кармане наличных денег.

— Билеты раздаются бесплатно, — строго сказала она, — иначе какая же это акция милосердия? Все расходы берет на себя фирма. Хотите принять участие?

— Из ваших волшебных рук приму хоть ампулу с ядом! — выдохнул Максимейко, закатывая глаза. — Ну, а как с обещанием встречи?

— Может быть, — протянула она нараспев. И добавила шепотом, — Я на работе. У нас с этим строго!

Он сунул билет в карман и направился к выходу.

— Куда же вы? — капризно спросила девчушка. — А как же наш розыгрыш?! Проверьте билет, иначе уйдете ни с чем. Завтра он будет уже недействителен. Мне кажется, вам улыбнется удача!

У столика девушки Риты — правой руки Виктюка — было еще пустынно. Ни болельщиков, ни зевак. Они подтянутся позже, когда здесь запахнет азартом. А пока... укутавшись в пуховый платок, хозяйка смиренно вязала крючком. Плела свои тонкие кружева во всех смыслах этого слова. Работа, мол, как работа. Не лучше и не хуже других — рутина!

Максимейко откашлялся.

— Вот люди! — сварливо сказала Рита, ни к кому конкретно не обращаясь. — Не могут минуточку подождать!

Она прибрала рукоделие в сумку, брезгливо взяла билет, и стала сверять номер с таблицей, сверстанной на компьютере.

Примерно с такой миной травят тараканов на кухне.

— Ну что, нашел кольца на поршневую?

Это Виктюк. Он уже здесь, рядом. Он уже в доску свой — легко и естественно втерся в доверие. Сначала попросил огонька, потом полушепотом справился: "Где тут проклятый сортир?". Через минуту вернулся, успел рассказать, что он тоже шофер-дальнобойщик, почти двое суток торчит здесь, "как хрен в репяхях", ждет "запасной агрегат", что в этом "задрипанном городке" нет приличного автосервиса, а все беды его из-за "суки напарника": "упустил, паразит, масло, и запорол двигун".

— У вас все? — утомленно спросила Рита, обращаясь к своему шефу. Он перестала водить пальцем по мелким столбцам таблицы, и обратила свой взор к Максимейко. — Я вас поздравляю! Ваш билет выиграл пылесос. Вы можете прямо сейчас забрать вон ту коробку, или, если хотите, сумму, равную стоимости. Это будет... ровно сто долларов.

— Деньги! — хрипло сказал Максимейко, — я выбираю деньги!

— Вот везунчик! — с искренней завистью крякнул Виктюк. — Я в своей жизни ничего дороже будильника не выигрывал.

Маргарита проворно нырнула под стол и застыла там, в двусмысленной позе с зеленой бумажкой в правой руке. Потому что услышала:

— А ну-ка проверьте, милочка!

Это прозвучало столь громогласно, что многие обернулись.

Дебелая дама, мощная, как портовый буксир, легко потеснила толпу и вышла на первый план. С такими габаритами обычно не спорят, себе дороже. Рита послушно взяла билет, заскользила мизинчиком по колонкам таблицы. На ее кукольном личике медленно приподнялась бровь. Примерно, таким образом, звезды немого кино показывали искушенному зрителю свое удивление.

— Вы знаете, это невероятно! — громко сказала она, — первый такой случай в моей многолетней практике: на последние два билета выпал один и тот же выигрыш!

— И что это значит? — осторожно спросила дама. — Это хорошо или плохо?

— В принципе, ничего страшного, — ответила Рита менторским тоном. — В нашем регламенте все учтено и прописано. Читайте вот здесь: "Спор между двумя претендентами решается аукционом. Для каждого предусмотрено не более трех попыток. Тот из них, кто, в итоге, внесет большую сумму, получает и деньги и приз".

— Вы, милочка, голову мне не морочьте! — вспыхнула дама. — Не первый год замужем! Лотерея есть лотерея, а у вас тут, чистой воды мошенничество! Я что, честно выигранный пылесос еще и купить должна?!

— Да вот же, читайте! Эти правила утверждены Комитетом по Физкультуре и Спорту!

Обе дамы склонились над тощей брошюрой, появившейся неизвестно откуда.

— Эх, деньги из дома не взял! — расстроился Максимейко, — придется сказать "пас"...

— Перед этой-то сукой?! — шепотом вспылил "дальнобойщик". — Я бы из принципа...

— А бабки?

— Да есть у меня кое-какая копейка. То да се... на солярку, да на ментов, да за доставку нового агрегата придется платить. Опять же, до дому добраться в случай чего. Но для правого дела мог бы ссудить ненадолго. Выиграешь — литруха с тебя.

— Какая литруха?! Тут литрухой не обойдешься! Выиграю — вот те крест! — ящик поставлю! Ты займи, если есть возможность. Сегодня же и отдам. Не бойся, не убегу, возраст не тот.

— Сколько тебе?

— Сколько? — Максимейко закрыл глаза и наморщил лоб. — Сколько... сейчас посчитаем. Так... четыре косых на депоненте лежит, еще пару наскребу дома. Итого шесть!

— А вдруг пролетим? Всякое ведь бывает?

— Не волнуйся, ты точно не пролетишь.

— Что это вы там все шепчетесь, что шепчетесь? — заволновалась дебелая дама. — Милочка, у вас тут все честно, или мне лучше звонить в милицию?

— Ты че языком ляскаешь, — взвился Виктюк, — кукла тряпошная?! У нас точно такой же билет, и мы тоже хотим выиграть! И нечего тут антимонию разводить!

— Как вам не стыдно? — поддержала его Рита с очень большой большой укоризной. — Вы же только что ознакомились с правилами, видели подписи и печать. Если даже печати не верите, так вот наша лицензия.

— Ну, хорошо, хорошо! — дама пошла на попятую и, ткнув Виктюка локтем под дых, добавила: "Сам дурак!", — Тогда вы еще разок хорошенько все объясните.

— Господи, сколько можно? — морщась, как от зубной боли, почти простонала Рита, — Ну вот, допустим, мужчины... мужчины, я к вам обращаюсь! Они положит на стол сто рублей... у вас есть сто рублей?

— Есть!

— Делайте вашу ставку.

Максимейко послушно выложил стольник.

— Ну вот! А теперь очередь другой стороны. Вы, женщина, должны перекрыть эту сумму. Положите на стол рублей триста, или четыреста. Можно пятьсот.

— А этого хватит? — дыша простодушием, кротко спросила дама. — Смотрите, я вам поверила.

Боже, сама наивность! Вытряхивая из сумочки смятые сотни, она чуть не плакала.

— Не знаю, — коварно ответила Рита, — очередь за мужчинами.

Валерий Григорьевич поставил на кон "штуку". Он настолько вошел в роль, что вспотел от острых переживаний. Когда попадаешь в толпу лицедеев — сам становишься немножечко Станиславским.

Наивная дама тоже впала в азарт. Глаза, затемненные накладными ресницами, алчно блеснули.

— Вот! — победно сказала она, доставая из пучины бюстгальтера, пару зеленых бумажек. Подумав, добавила горсточку мелочи.

— Две сто! — подытожила Рита, закончив подсчет. Она тоже поймала кураж. — Кто больше? Ваше слово, мужчины. Не забывайте, что это ваша последняя ставка!

Услышав заветный сигнал, к столу подтянулась группа прикрытия. Быки обложили кольцом потенциальный источник шума, незаметно для непосвященных, чтобы шеф ни на йоту не сомневался: все проявления недовольства будут погашены в самом его зародыше.

Валерий Григорьевич, естественно, сделал вид, что тоже ничего не заметил. Он, как гусар, "ударил остатками".

— Четыре тысячи девятьсот! — молвила "третейский судья", — что скажете, женщина?

— Что я скажу? — торжествуя, ответила дама и вытащила из сумки пачку новеньких сторублевок, — Я скажу, что здесь десять тысяч. И еще я скажу: как хорошо, что в сберкассе большая очередь и я не успела положить эти деньги на книжку.

Ну, здесь, по сценарию, должна быть немая сцена.

Толстушка смахнула со столика деньги и скрылась в толпе с проворством, невероятным для ее солидной комплекции.

— Интересно, — спросил Максимейко, — ей когда-нибудь били морду?

— Да-а-а! — озадаченно протянул "дальнобойщик" Виктюк, увлекая полковника за рукав, подальше от Риты, — мне кажется, я тебя крепко подставил. В меру сил готов компенсировать, а то как-то не в жилу...

Если честно, он тоже был раздосадован. Сцены разыграны вполне убедительно, но концовка! Опять эта концовка испортила впечатление. Слишком проворно скрылась в толпе Матильда, в жизни так не бывает. Работать с ней и работать! Но как бы то ни было, отъем денег произошел. Они уже существуют в виде виртуального долга. Пока виртуального. Виктюк хорошо знал психотип человека, которого играл Максимейко. Это наивный совок от сохи, которого грех не обуть. Этот лох все до копейки отдаст, даже если скажу, что беру на себя половину вины в денежном эквиваленте. Еле заметный жест — и группа прикрытия отступила назад, к дивану.

Аферист держал долгую паузу: ну же, ну?

— Деньги к деньгам, — вздохнул Максимейко и спросил с философским спокойствием, — ты видел, сколько на ней золота? Больше, чем веса.

Он свою работу тоже закончил. Место за "ломберным столиком" уже занимал Игорь Насонов. Девушке Рите будет сегодня не до вязания.

В качестве средства передвижения к филиалу сбербанка, Валерий Георгиевич выбрал общественный транспорт. Виктюк не посмел возражать, а тем более, предлагать иную альтернативу. Ну, никак не вязался новенький "БМВ", стоящий на платной стоянке, с образом дальнобойщика, который торчит в этом "сраном городе", как "хрен в помидорах". В спектакле, где оба они играли главные роли, все персонажи были банкротами. Раз так, изволь соответствовать: жизнь это театр, сегодня играешь царя, а завтра — паромщика.

Десять минут оба стоически ждали, когда ж, наконец, подойдет потрепанный безразмерный автобус; целых пять остановок стояли на цыпочках в объятьях бурлящей толпы, а время текло струйками пота по изгибам напряженного позвоночника.

И то б ничего, но в сбербанке давали пенсию. Это тренинг для тех, кто забыл, что такое советская очередь. В такие черные дни, народ принимают через одно окошко, и сажают в него сотрудницу, наказанную за нерадивость. Люди стоят, как в очереди за водкой, с номерками на правой руке. Толпа изгибается огромной змеей, у которой растет хвост. По старой привычке, то там, то тут, разгораются жаркие политические баталии:

— В гробу я видела вашего Ельцина, алкаш проклятый! Сын на работе месяцами зарплату не получает, пенсию с декабря не выплачивали, а все, что скопила на старость, прахом пошло. Когда ж они, падлы, подавятся?

— Ну, как вы не понимаете? Он дал нам свободу!

— Засунь ее в жопу, эту свою свободу!

Гвалт медленно переходит в крик, изредка — в мордобой. И тогда очумевший кассир закрывает свою амбразуру и громогласно требует тишины:

— Сейчас же прекратите орать! Я в такой обстановке работать не буду! Ну что за народ?!

Шум стихает, распадается на отдельные ручейки. Но уже через пару минут набирает прежнюю силу. Молчание — золото. Поэтому русский мужик всегда бессребреник.

Максимейко привык ждать. У "дальнобойщика" был в этом навыке серьезный пробел. Для его кипучей натуры, безделье хуже мытья посуды.

— Ну и клиент... мотать его в душу! — матерился он про себя, выбегая на перекур, — и попался ж... на мою голову! Дел впереди столько, что за месяц не расхлебаешь, а время хуже резины, тянется, но не рвется. Может, ну его нафиг, сказать мужику, что потерплю до завтра? Нет, нельзя, завтра не будет того куражу...

Впрочем, время бежало своим чередом. За час до обеда Виктюк открыл последнюю пачку молдавского "Честерфилда".

Максимейко не без иронии наблюдал, как мается его подопечный, инстинктивно избегавший толпы: то выйдет на улицу, то приткнется в углу у окна, то посидит на стуле в миниатюрном холле, пока его не прогонит очередная пенсионерка с претензией на комфорт. Он стойко переносил все тяготы и лишения, хоть внутренне был уже на пределе.

За двадцать минут до перерыва, Виктюк постепенно дозрел до мысли, что "надо бы лоха простить". И даже придумал слова, как убедительней объяснить такое свое решение. Наверное, шулерский бог ниспослал ему вещее озарение. Так бы оно возможно и получилось, но тут Максимейко выполз из очереди и, уже на пути к кассе, сделал ему рукой приглашающий жест. В присутствии Мастера, он тоже старался быть убедительным в мелочах: у щепетильных лохов денежные дела решаются максимально прозрачно.

В присутствии кредитора, он вынул из ниши под "амбразурой" тощую стопочку денег, отдал "дальнобойщику" ровно четыре тысячи, а двести рублей сунул в карман.

Виктюк, по сценарию, должен бы радоваться, но долгие часы ожидания уже наложили на его беспечную физию, трагический опечаток. Да и на сердце было тоскливо. Впереди ожидала та еще перспектива: снова "пилить" на автобусе в дальний конец города, из-за каких-то двух тысяч, пропади они пропадом!

Ля буду, простил бы лоха! — неожиданно для себя, снова подумал Виктюк, но сам же, себя перебил, — дольше ждал! Да и Матильда меня не поймет. Свадьба у дочери.

Деньги он сунул в карман с деланной неохотой:

— Эх, в другое бы время...

Мол, все понимаю, но кто ж его знал, что в жизни бывают такие расклады?

И тут же нашел простейший до гениальности ход, возвысивший эту банальную сцену до уровня большого искусства:

— Ты знаешь что? — выпалил он с горячностью, увлекая Максимейко к столу, за которым клиенты банка заполняют квитанции об оплате, — Ты черкни мне свой адресок! А я тебе три тысячи вышлю. Как только домой доберусь, сразу же вышлю!

Авторучка была одна. За право ей обладать, уже выстроилась короткая очередь из трех-четырех человек. Максимейко остановился, сделал вид, что раздумывает... и выбросил руку в досадливом жесте, как будто ударил шапкой об пол:

— Да ну его в жопу! Пойдем лучше пива хлопнем, да проглотим по пирожку. Дорога-то дальняя! Одно могу обещать: на хате, которую я снимаю, мы как-нибудь обойдемся без очереди!

— Эх, зря мы с тобой в это дело встряли! — притворно вздохнул Виктюк, намекая на лотерею, и послушно побрел к пивному ларьку.

— Ладно, проехали, русский мужик задним умом крепок...

Автобус постепенно пустел. Последние полчаса они проехали сидя, беспечно болтая о тяготах и лишениях суровой профессии дальнобойщика и "разных веселых случаях" на дороге. Рассказ про ростовских гаишников, которым не хватало "всего полтишка", чтоб поделить выручку, произвел должное впечатление. Оба смеялись так, что чуть не проехали свою остановку.

Когда машина ушла, Виктюк почему-то задергался, заподозрил что-то неладное. Если есть в человеке шестое чувство, то это

чувство опасности. Сильнее всего оно развито в среде аферистов.

Их занесло в район новостроек частного сектора, где только зачатки улиц, но уже теплится жизнь. Все было разбросано бессистемно: жилые дома, коробки без окон, траншеи, прорытые под фундамент, пустые участки. Не район — полоса препятствий с ямами, коммуникациями, грудами битого кирпича, штабелями стройматериалов, сворами бродячих собак. Место мрачное, неухоженное, как натура для фильма ужасов.

Дом, к которому они подошли, тоже доверия не внушал. Решетки на окнах подвала напоминали тюрьму.

— Ты иди, я тебя здесь подожду, — нервно сказал Виктюк, и еще раз подумал: нет, зря я должок не простил!

Максимейко пожал плечами, спокойно открыл калитку и вошел во двор добротного кирпичного дома. Судя по забрызганным известью стеклам, внутри уже шли отделочные работы.

Что ж меня так встревожило? — подумал Арома, — Да нет, все это блажь, психую на ровном месте! Этот мужик не обманет, мы уже с ним почти что друзья. Он уже отдал большую часть денег. Сейчас принесет еще пару тысяч... или не принесет? Нет, отсюда нужно срочно валить! Вот чую нутром, где-то здесь ожидает подлянка!

Он прижался к забору спиной, пошарил за полой пиджака, достал газовый пистолет, чтобы сунуть его в правый карман брюк. Пусть будет здесь, под рукой! И тут... с удивлением обнаружил, что это совсем другое оружие, похожее на мое, но не то!

Виктюк аферист. Аферисты не носят серьезных стволов, поскольку кормятся в людных местах. Это опасно. Тот же самый инстинкт наживы, ведет туда и ментов, вечно голодных и злых. Не стоит давать им лишний карт-бланш на очистку своих карманов. Газовый пистолет он купил для таких вот, спонтанных выездов: пугать в подворотнях обкуренную шпану. Виктюк разбирался в оружии на уровне дилетанта. Но даже он сообразил, что эта машинка кустарно расточена под малый калибр, что это уже не игрушка, не "пукалка", а статья Уголовного Кодекса. И этой вот, незаметной подменой, кто-то изящно подвел его под эту статью.

Он передернул затвор, вынул обойму. Обойма была пуста. В нос ударил кислый запах пороховых газов. На пальцах чернели следы нагара.

Кажется, я попал! — подумал Виктюк. — И крепко попал! Из этого пистолета совсем недавно стреляли...

Он уже представлял, что сейчас будет. Каким детским лепетом покажутся все его оправдания: про мужика, имени которого он не знает; про шесть тысяч рублей, данных ему взаймы; про то, что этот мужик с минуты на минуту появится — выйдет из этого дома, куда он пошел за остатками долга. А он его тут ожидает, стоит у калитки с "волыной" в руке...

И стало ему тоскливо и неуютно. Зоны он не боялся — и там честные люди неплохо живут, а с его-то авторитетом... Просто, внеурочный визит к куму ломал долгосрочные планы. Может, успею выбросить?

— А ну-ка брось пушку! Считаю до трех, и стреляю к чертовой матери! Так, уже лучше, теперь повернись. Мордой к забору! Руки вперед и вверх!

По модельным туфлям Виктюка грубо прошелся кованый кирзовый сапог. Он, молча, повиновался, делал все, что ему приказывали. Авантюрист по натуре, Рома умел проигрывать честно. Приступ страха прошел, лихорадочно работала голова. Он знал, что в этой стране деньги решают проблемы. Все покупается, все продается, из любых ситуаций находится выход. И те, кто его подставлял, тоже об этом знают. Главное, чтобы эти менты были не настоящими.

Брали его, как минимум, двое. Первый сейчас стоял за спиной, похлопывал по полам пиджака, имитируя обыск. Потом углубился в карманы. Выгреб оттуда все подчистую. С особенным сладострастием пересчитывал деньги. Другой был в камуфляже и балаклаве. Виктюк наблюдал за ним краешком глаза, и вынужден был признать, что этот имеет хоть какие-то навыки. Он очень профессионально поднял с земли пистолет и спрятал в пакет для вещдоков. В другом таком же пакете звякали несколько стреляных гильз.

Вот волк, — подумал Роман, — уже где-то нарыл! Но только и он не тот, за кого себя выдает. По-моему, это бригада таких же, как я, аферистов. Больно уж ладно все у них получается!

И тут открылась калитка. Виктюк вздрогнул, воспарял духом и обернулся всем телом, за что получил полновесный удар по горбу:

— Стоять!!!

Но чуда не произошло. Это был не тот самый мужик, которого он все еще считал своим должником, а человек в гражданке.

— Ну что, — спросил он, зевая, — судмедэксперт еще не приехал?

— Как же, давно приехал! — с сарказмом ответил голос из-за спины, — разве не видишь? — вон он: в соседском сортире сидит.

— Понятно. А это еще что за чудо? — Ромка нутром сообразил, что это о нем. — Ух ты, в импортном пиджаке? Серьезный товарищ!

— Да уж, серьезней некуда. И волына при нем. Наверное, не подумал, что мы эту хату будем пасти, вот и вернулся на паленое место. Серьезный товарищ давно бы вещдоки похерил к чертовой матери, а этот... с говном не расстанется! Допрашивать будешь?

— А как же?! — продолжал балагурить пришелец, — новые лица, новые впечатления. Ты надень на него браслеты, а то я плотно покушал. Ну, пойдем ка со мной, мил человек, поиграем на пианине, чистосердечно во всем признаемся. Ты ведь хочешь говорить откровенно? Знаю, что хочешь!

У Виктюка засосало под ложечкой. Это кому ж я столько соли на хрен насыпал? — в панике думал он. — А если, и правда, из этого пистолета кого-нибудь грохнули? Тогда я точно на кукане!

— Слышь, командир? — двинул он пробный шар, — ты же знаешь, что я тут не при делах. Может, попробуем договориться? Дай мне хотя бы связаться с вашим начальником.

— Наш начальник — чистая совесть! — сказал конвоир и тоненько захихикал.

Никакого допроса не было. Его проводили в подвал и оставили там одного. Не стали отбирать курево, снимать шнурки, приковывать к батарее. Просто захлопнули дверь и закрыли ее на замок. Двойной поворот ключа прозвучал для него знаком надежды.

Нет, — сказал он себе, — это не мусора. Легавые так себя не ведут. Неужели старею? Ему было смешно и в то же время обидно, что великий Роман Виктюк — мастер мистификаций, стал жертвой талантливых жуликов, таких же, как он, бродячих артистов.

— Ладно, падлы, сочтемся! — проворчал он беззлобно, — какую колоду ни растасуйте, мой козырь всегда будет выше. Обожжетесь на Виктюке — в следующий раз будете тренироваться на кошках!

Он исправно отстегивал в общаки разного уровня: по месту работы и жительства. Как набожный человек, щедро жертвовал в храмы. Поддерживал "кого надо" во время предвыборных гонок. Короче, в криминальной среде Ромка слыл "правильным пацаном". А значит, имел право на суд по предъяве.

Часа через два появился тот самый смешливый товарищ, что пытался казаться следователем.

— Эй, босота, — сказал он и лязгнул наручниками, — посрать не желаете? Если нет — с вещами на выход!

У порога соседней комнаты его поджидал давешний лох в форме полковника. Он, молча, посторонился и включил свет.

На грязном полу, грудой бесполезного мусора, валялись два человека. Виктюк их узнал — ленивых, но борзых быков, что "в знак уважения", отрядила к нему местная блатная аристократия. Они отдыхали в тяжелом наркотическом забытьи и были беспомощны, как младенцы.

— Ты вовремя принес пистолет, — сказал Максимейко, как будто продолжил только что прерванный разговор, — в мое отсутствие заместитель распорядился прикончить их обрезком той самой трубы. Еще бы десять минут...

— "Той самой!" — саркастически усмехнулся Виктюк. — Я вижу, что ты настоящий мент. Не по форме — по содержанию. И повадки у тебя ментовские. Ты хочешь подбить меня на вопрос? Так я промолчу. Для меня все ваши потуги шиты белыми нитками. Если это шантаж — давай перейдем к делу. Я ведь еще у калитки предлагал начать разговор.

— Начинай, — согласился полковник, — ты всегда был мастером диалога, тебе и рулить. Только сразу предупреждаю: Нетреба уже не поможет, у него неприятности.

— Верю.

— На том стоим.

— У тебя много людей, которых нужно кормить. Ты потратил много времени, сил и средств. И все это для того, чтобы пришить мне мокруху? Ни за что не поверю! Кто ты, и что тебе нужно: мой бизнес, деньги, может быть, ты хочешь стать моей крышей? Давай сразу по существу.

— Согласен, — кивнул Максимейко. — Коротко, емко и самую суть. Желание у меня... как бы точнее выразиться... очень уж нестандартное. Я хочу, Роман Викторович, чтобы ты стал другим человеком, начал новую жизнь с чистой страницы. Возражения есть?

Роман в изумлении замер. Потом гомерически захохотал.

— Ну, блин, сказанул! — вымолвил он, отсмеявшись. — Готовый сюжет для театра абсурда: "Ты, Вася, так больше не делай!" Ой, не могу! Нет, если это дурдом, то где санитары?

Он шлепнул ладошками по коленкам и прошелся в дурашливом танце, сквозь смех подпевая:

"А ты давай, давай, давай,

Газеточки почитывай,

А ты давай, давай, давай,

Меня перевоспитывай!"

Максимейко, скучая, молчал.

— Что ты ждешь, честного слова?! — с вызовом крикнул Виктюк. — Так я его дам, мне не жалко. Но сам-то ты веришь, что такое возможно?

— Почему ж невозможно? — усмехнулся Валерий Георгиевич. — Под чистой страницей имелся в виду твой банковский счет. Любой человек в новую жизнь приходит голым и босым.

Ромка понял, что над ним издеваются.

— Вот сука! — вспылил он и ударил ребром ладони по сгибу правой руки, — Вот тебе! Ни рубля не получишь, лучше пойду по мокрухе!

— Сидение по мокрухе в условия контракта не входит. — хладнокровно отрезал полковник. — Клиент попросил, чтобы ты посмеялся, понервничал, а все остальное время, просился домой, к маме.

— К чему тогда этот антураж? — Виктюк указал подбородком на спящих быков, — и как вы меня заставите проситься домой? Будете бить?

— Ну что вы, Роман Викторович! У нас культурное заведение. Здесь паяльники в очко не суют... без крайней необходимости. А это, — полковник скопировал подбородком жест Виктюка и тоже брезгливо поморщился, — это работа на перспективу. Чтобы вы трижды подумали, прежде чем сообщить родственникам, куда подевались Виктория Кац, Маргарита Трофимова, Анна Портнягина... ну, и все остальные, с которыми вы когда-то работали в одном коллективе.

— Марго тоже здесь, — понял Виктюк. Он произнес это, не играя, натуральным трагическим шепотом, — зачем она вам? Все девчонки сидят на зарплате, с них ничего не возьмешь...

— А вот это уже нюансы. И мы их обсудим в другой обстановке, — усмехнулся этот иезуит, увлекая его за рукав.

Ромка больше не ерепенился. Он даже не стал высвобождать свою руку. Потому, что поверил, понял: этот человек не блефует, взяли действительно всех. Если так, настоящий мужчина может и сам себя легко раскрутить даже на жизнь. Ради жены и будущего ребенка он примет любые условия.

— За что меня... так? Конкуренция, или что-то другое? — спросил он со всей прямотой, на которую был способен. Впервые спросил, как равный у равного.

Максимейко это отметил:

— Ты обидел хорошего человека. Вернее — его жену. Если бы его самого, он бы простил, — честно ответил он и рванул на себя плотно закрытую дверь. — Остальное там объяснят.

Валерий Георгиевич сделал свою работу. Клиент постепенно дошел до нужной кондиции: выпустил пар и готов выкупить всех по той справедливой цене, которую ему продиктуют. Ведь каждый товар стоит ровно столько, сколько можно за него получить.

В этой комнате пахло больницей. На стерильно чистом столе, лежал силуэт человека, задрапированный простынями. Вокруг, по периметру, сгрудились люди в белоснежных халатах, очень похожие на хирургов. Чуть выше горела огромная лампа. В углу, на старинной электроплитке, кипятилась кастрюля из нержавейки. А у самого входа, на низком диванчике, молча, сидели двое. Высокий старик с молодыми глазами и какой-то "пиковый", с вызывающе дерзким взглядом.

— Это люди Гоги Сухумского, — вежливо пояснил Максимейко.

Виктюк не ответил. Он медленно складывался и опускался на пол...

Глава 36

Старый разведчик любил Францию за броскую красоту, за легкость ее и шарм. Но это была отнюдь не любовь с первого взгляда. Впервые Векшин попал в Париж далеко не в радужном настроении. Это было давно, и совпало с самым крупным провалом в его профессиональной карьере.

Израиль тогда воевал с Египтом. Бил его смертным боем за святые места и былой ветхозаветный позор времен Авраама и Моисея. У арабов были все предпосылки для достойного сопротивления: людские ресурсы, поддержка СССР, новейшее вооружение опыт военных советников. А их хреначили в хвост и в гриву на глазах изумленного мира. Деградировали строители пирамид, превратились в невнятные тени предков. Они забыли своих древних богов. И Боги в отместку оставили их. Трудно поверить, что это они, египтяне, сумели когда-то заставить евреев "непосильно работать физически". Это чудо намного круче египетских пирамид, уж такого, поверьте, не повторить никому.

В часы намаза арабская армия теряла боеготовность. Представляете? Стоит секретная техника, рядом с ней часовой. А как закричит муэдзин на мечети, так и нет часового, все ему по фигу: достает из-за пазухи коврик, поворачивается мордой к востоку и качает молитвенный маятник: ладони о землю — пятки над головой, ладони о землю — пятки над головой. А техника без присмотра. Было во всем этом нечто сродни самоубийству.

Один из таких намазов закончился очень печально. Прямо с переднего края враги умыкнули секретное вооружение — опытный образец новейшего ПУЗРК.

Ох, и жарко было советникам! Столько вышитых звезд слетело с погон! "Аквариум", КГБ, военная контрразведка — все они, натуральным образом, облажались. Как говорят хохлы, "хотели побздеть — а воно ползеть!"

В нужном месте, в нужное время оказался лишь представитель конторы. В этом нет ничего удивительного: он-то, как раз, работал с той стороны, где за этот ПУЗРК давали награды. Представитель копнул по горячим следам (в состоянии эйфории, охватившей противную сторону, это было сделать несложно) и призрачно намекнул, что в этом деле не обошлось без предательства. Конкретных фамилий источник не называл. Он просто назначил время и место встречи, а еще дал понять, что очень нуждается в помощи.

Векшину дали полный карт-бланш: оружие, люди, способ доставки — все на его усмотрение.

— Ты, тесезеть, мозгами-то пораскинь, а утречком мне доложишь, с какого конца эту собаку скубсти. Не я у тебя дела принимаю — не мне тебя, тесезеть, и учить.

Он тогда немного схитрил — выбрал море. В детальный план операции был включен старенький теплоход "Руза" — лесовоз польской постройки, где числился практикантом его Антон.

О том, что у Векшина есть сын, не ведал никто, даже он сам. Но однажды одноклассница Надька отловила его в метро и... ни "здравствуй", ни " как дела?" — кратчайшим путем к сути. Так, мол, и так, помоги моему чаду, "ты ведь все можешь, Женечка!"

Эта легкая шепелявинка... как ломом по сердцу: "Жьенечка"!

С какой, интересно, стати? Не я ведь тебя бросал, не я выходил замуж... тьфу, черт побери, женился! Да еще так по подлому, по-воровски, тайком?

Вслух он тогда ничего этого не сказал, историю Надькину выслушал и от души посмеялся. Интересный, забавный случай.

В мореходке ее Антон стал изучать английский язык. Это для всех моряков обязаловка, побоку все, чему там учили в школе. А он у нее был натуральный "шпрехен зи дойч". И довольно хорошо "шпрехен": хотел поступать в иняз, да провалился на русском.

Короче, попал он в своей мореходке в самую отстающую группу. Все с самых азов: "Ит из э тэйбл", "Ай эм э кэдэт оф зе Ленинград мэрин колледж" и прочая ерунда.

Английский язык преподавали две незамужних подружки. По причине возрастных изменений (каждой из них было под сорок), за высоким забором училища рейтинг их стремительно падал. Зато среди пацанов, насидевшихся в карантине, обе служили пределом вожделенных мечтаний. Они об этом, естественно, знали и одевались весьма фривольно. Предельно допустимое мини, полупрозрачный шифончик, небрежное декольте.

Во время занятий, "англичанки" ходили друг к дружке в гости. Припрется фифуля в аудиторию, где корпят над "презент индефиненд тенс" молодые "дубы", проплывет вдоль рядов, потрясая "запретным плодом", обнимет подружку за талию — и давай балаболить с оксфордским прононсом. Знает, падлюка, что каждое слово услышат, но все равно ничего не поймут.

— Ты меня слышишь, Лили? Посмотри, какая милашка!

— Тот, что за первым столом?

— Нет, милашка сидит у окна, рядом со старшиной.

— Фи, Джейн, не смеши, это еще ребенок. И вообще он похож на педика.

— Ничего ты не понимаешь! Просто он слишком молод и, даже, еще не бреется. Такие мальчишки совсем ничего не умеют, очень стесняются и пахнут парным молоком. Разве это не возбуждает?

— Ну, уже если на то пошло, мне больше по вкусу сам старшина. Настоящий самец!

— Совершенно не мой вкус! Он рыжий, черты лица грубоваты. Взгляни на его нос!

— А чем он тебе не понравился? Нос — это вывеска! Наверное, в штанах такая машина, что во рту не поместится!

За Антоном и прежде водилось такое — все схватывать на лету. Как Векшин потом убедился, у него действительно уникальная память. Но в данном конкретном случае, его сын превзошел самого себя.

Подружки, как всегда, мило беседовали, доверяли друг дружке самые сердечные тайны, а он взял, да похабно заржал.

"Англичанки" остолбенели. Представьте на миг, что у вас попросил прикурить египетский сфинкс. Вот так и они.

— В чем дело? — спросила хозяйка аудитории, — вас, товарищ курсант, что-то развеселило?

Что ей тогда ответил Антон, он матери не признался. Но фраза была долгой, и сказана на английском с литературным изыском.

Немой сцены не получилось — подружек как ветром сдуло. Уже через пять минут обе они рыдали в кабинете начальника отделения:

— Или мы, или он!

Все почему-то решили, что Антон подлый обманщик, скрывший от руководства знание иностранного языка. Если даже не так, что бы это меняло? Ломать учебный процесс из-за какого-то вундеркинда? Для системы это очень накладно. Не проще ли...

— Его отчислят, Евгений, — рыдала Надежда, — если уже не отчислили. Ты должен помочь сыну!

И он, наконец, психанул:

— Скажи это родному отцу своего сына. Пусть он помогает!

— Как?! — она отступила на шаг, — ты же и есть отец. Родной отец. Я разве не говорила?!

Вот сука!

— Ох, Женечка, Женя, — со вздохом сказала Надька, — какой же ты еще глупенький! Если не веришь, посмотри фотографию: это же твоя копия!

У него перехватило дыхание:

— Что ж ты...

Это все, что тогда удалось вымолвить.

— Бедный мой Женечка! — она еще раз вздохнула и погладила его по щеке. — Для женщины важен статус замужества. Между любовью и ЗАГСом, любая из нас выберет ЗАГС.

Проблему Векшин решил. Отыскал для нее наименьшее общее кратное. Все получили искомое: мореходка — новый жилой корпус со столовой и собственной баней, "англичанки" — квартиры в Невском районе, Антон — три наряда вне очереди, а он — новый жизненный статус и самые реальные перспективы стать полноценным дедом.

* * *

Он приехал в Архангельск, с трехдневной щетиной. Решил отпустить бороду, чтоб хоть немного скрыть внешнее сходство с сыном. Мушкетов это сразу заметил:

— Во! Ты глянь на него! Не успел с Кубы вернуться — стал натуральный барбудос. Теперь вот, собирается на Ближний Восток. Может, ну его в баню, вернешься и станешь искать специалиста по обрезанию?

Возвращения блудного папы не получилось. Никто никому не бросался на шею, не плакал в жилетку. Антон о своем настоящем отце не знал ничего, а Векшин событий не торопил — держался на расстоянии, присматривался, делал выводы. Он все больше и больше узнавал себя в сыне. Или просто хотел узнавать? Его душевных терзаний никто не заметил. Мушкетову стало не до него. В Северном море его покарал господь за длинный язык и скверный характер. Судно попало в шторм, а Витька качку не переносил — лежал пластом в одноместной каюте и рычал на оцинкованный тазик. Потом, как это бывает, сильнее, чем нужно, нагнулся, не

вовремя кашлянул, что-то в спине хрустнуло — и кранты: был человек — стал живой труп.

Ох, и вонища стояла в каюте! Как на скотном дворе в захудалом колхозе. Векшин извел на товарища целых четыре ампулы из специальной аптечки, чтобы Квадрат смог хотя бы сходить на горшок и без боли уснуть.

Антону тоже не позавидуешь. Два раза на дню он из этой каюты грязь выгребал. Море штормит, Витька блюет, а тазик туда-сюда, туда-сюда, раз — и перевернулся! Помучился парень, помучился, да взял и решил, что проще Мушкетова вылечить. И представьте, поставил на ноги шарлатанским каким-то способом. Судовой врач Воробьев только руками развел. Это потом Векшин узнал, что парень, в своем роде, уникум, а тогда... Что там случилось, как оно было? — можно только гадать, но после того случая Мушкетов мальчишку возненавидел и всячески избегал.

Все попытки поговорить упирались в глухую стену. Витька отшучивался, отмалчивался, а сам отводил глаза...

— Дамы и господа, пристегните ремни! Наш самолет идет на посадку.

Пора!

В Париже было точно такое же утро, как в далеком Бриджтауне, разве что, чуть более раннее. Жизнь опять подарила Векшину праздник, и его не смогли омрачить даже пакости местных чиновников. Представитель французской таможни

очень долго копался в его багаже, задавал множество глупых, ненужных вопросов и при этом смешно потел и посматривал на часы. Вроде бы европеец, а тупой, как слоновий зад, накрытый брезентом. Судя по его поведению, не все еще было готово к основательной встрече.

— Цель вашей поездки, мсье?

— Мне нужно найти хорошего адвоката, чтобы составить брачный контракт.

— С кем, если не секрет?

— Естественно, с бывшей женой. Она умерла три года назад. Бумаги нужно оформить задним числом... что-нибудь не в порядке, мсье? — улыбнулся Векшин и положил на стол сотню зеленого цвета.

Тот так испугался, что стал даже ростом пониже:

— Вы что?! Уберите сейчас же!

Проследив за его взглядом, старый разведчик взял на заметку двух организмов. Они довели его до самой стоянки такси. Того, что покрепче и помоложе, Векшин попросил поднести чемоданы. Инструкция не предписывала, что делать в такой ситуации и филер тащил их на полусогнутых, исходя похмельной испариной. Тащил, пока не услышал:

— Благодарю вас, мсье!

День обещал быть довольно комичным и, подыграв ему, Векшин сунул в ладонь носильщика несколько су, походя вынутых из его же кармана. Больше там ничего не было, кроме носового платка и его, Векшина, фотографии.

Машина подошла сразу же. Водитель принял багаж, почтительно застыл в полупоклоне.

— Мне нужно в Руан.

— Только в пределах Парижа, мсье.

— Тогда к ближайшему автосервису, — подумав, сказал Векшин. — Я надеюсь, там можно оформить в прокат что-нибудь стоящее?

— О, да.

— Вот и отлично. Поехали!

Дороги во Франции можно считать эталоном. Эта вот, например, выложена тяжелыми железными плитами. Но никто и не думает ее охранять. Это у нас бы давно ее раскурочили, растащили и сдали в металлолом.

— Вы что-то сказали, мсье?

— Нет. То есть, да. Пожалуй, остановимся здесь.

Водитель послушно свернул к придорожному кемпингу. Судя по морю рекламы дела в заведении шли не так чтобы очень. Да и слишком уж шустро появился хозяин.

А вот и наши бараны, — отстраненно зафиксировал Векшин. —

Черный "Фиат", ехавший за такси от места посадки, в точности повторил тот же маневр. Еще две машины застыли у поворота. Преследователи не скрывались. Они продолжали давить на психику. Ждали ответной реакции.

— С вас сорок три франка, — нагловато сказал водитель, глядя на счетчик.

— Будьте любезны, — Евгений Иванович достал из кармана стодолларовую купюру.

— Желательно, под расчет, — отрезал таксист.

— Мелких не держим.

— Гм... ну хорошо. Сейчас я достану из багажника ваш чемодан и попробую разменять у хозяина.

Этот тип из той же компании, — убедился Векшин. — Скорее всего, новичок в разведке. Не научился еще скрывать свою антипатию к потенциальным противникам. И ключ позабыл в замке зажигания. Вот дубина, ну, кто ж тебя умным-то назовет?

Полковник и сам не понял, как оказался на месте водителя. В некоторых случаях разум безнадежно запаздывает.

Фора, мне нужна фора, — стучало в мозгу, — метров, как минимум, двести. Ну, ящик с гвоздями, поднапрягись, вывози!

Как и в лучшие годы, он стартовал с третьей скорости. Движок заревел, проворачиваясь, заскрежетала резина и мертвой хваткой вцепилась в дорогу. Бедный таксист так ничего и не понял. Он стоял над исчезнувшим вдруг багажником, как вопросительный знак из старого советского мультика.

Такого от Векшина явно не ожидали. Бросившийся в погоню "Фиат" отвернул, чтобы не сбить хозяина заведения и врезался в ограждение. Еще двум авто из группы преследования предстояло выполнить разворот на сто восемьдесят градусов, а это непросто в нескончаемом встречном потоке.

Мельчаю, — подумал Векшин, аккуратно вписавшись в этот поток. — Воздух, что ли, во Франции такой криминальный? Карманными кражами я с утра уже промышлял, теперь вот подался в автоугонщики. Кому рассказать, ни за что не поверят.

Преследователи постепенно отстали. Первым выдохся синий "Фольксваген". Он попробовал было "шустрить": одного подрезал, другого согнал на обочину. Но хамов на трассе не любят даже во Франции. Вот его и взяли в работу два дальнобойщика. Ведут, как Жучку на поводке.

Один только "Ягуар" старается за троих, но идет, соблюдая законы дороги. Уж на что скоростная машина, но все равно отстает. На долгих и плавных развязках, его хищное тело все реже мелькает в зеркале заднего вида. Наверное, сдался, понял, что миттельшпиль он уже проиграл: ну, догонит, прижмет, а толку? Дорожные сцены с таранами и стрельбой случаются только в хреновых блокбастерах. Немного скромней, но намного действенней — наблюдение и контроль. А с этим у них проблемы. Не так вас учили, ребята! Сейчас так не учат.

Еще через пять километров Векшин наконец-то поверил, что оторвался. Противник достойно сошел с дистанции. Отступил, чтобы придумать что-то другое или достать из кармана домашнюю заготовку.

Можно немного расслабиться. Евгений Иванович сбавил скорость, включил приемник. На канале "FM" исходил соплями эмигрантский русский шансон:

"Все чужое: и наличность, и привычки.

Скоро осень, оттого заморосило.

Журавли давно поставили кавычки

В облаках. Над словом матерным Россия..."

— Суки! — он плюнул и щелкнул тумблером. — Что вы можете знать о России? Злорадствуете, желаете пнуть посильней умирающую страну?

За окном березки, холмы — пейзажи начала осени. Привет утомленной душе от рязанской глубинки. Проснешься с похмелья на том вон пригорке и не поверишь, ты во Франции. Здесь только дорожная толчея намекает на близость огромного города. Но вот неприметный тоннель, прорезающий холм Шако, стремительно набегающие огни... Теперь поворот налево, и вот он, пожалуйста, галантный мсье Париж — самый русский город земли вне пределов России. Есть в нем славянская широта и раздолье. Здесь очень легко раствориться в толпе. А если ты на машине, затеряться в широком потоке почти на любой улице. Даже на этой набережной.

Первое, что видят в Париже глаза, это, конечно же, башня — бенефис инженера Эйфеля, поэма из тысячи семисот железных частей и трех с половиной миллионов заклепок, ставшая символом Франции. Привет, долговязая! Векшин свернул к морскому музею. Остановился на площади. Собственно, это была даже не площадь, а крыша огромного здания, где располагался павильон СССР на выставке тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Добротно строили русские мужики. На экспорт у нас все самое лучшее: и работа, и товары, и бабы. Сколько годочков прошло, а держит кольчужка! Только теперь там не выставка, а достаточно модный театр. И его посещают люди без малейшего риска для жизни...

— Я вам, вам говорю, мсье! Вы свободны?

— Простите? — не понял Векшин.

— Мне нужно в Мулен Руж. Или это уже не такси?!

— Вы правы, это такси. Но я сегодня работаю только по вызову. Мой постоянный клиент попросил подождать его здесь.

Старею, — опять огорчился Векшин, провожая глазами голенастую дамочку в шортах. — Совсем упустил из виду, что это таксомотор. Размечтался, как древний старик на завалинке. Еще он припомнил, что по дороге сюда также проигнорировал пару голосовавших "клиентов". А ведь и эти люди справедливо считали, что за рулем в парижском такси не должен сидеть посторонний. Могли записать номер, обратиться с жалобой в мэрию... Нет, от этой машины нужно скорей избавляться. Она и в полиции давно на заметке, и для тех, кто меня встречал, единственный внятный след.

Примерный маршрут он знал. Все улицы центра Парижа стремятся на Площадь Звезды. Но если туда добираться пешком, с чемоданами на горбу, остановит первый же полицейский, подумает, что домушник. Придется идти на риск: садиться за руль и ехать. Вот только куда?

Как и в любой другой европейской столице, была у советской разведки разветвленная парижская агентура. ГРУ, КГБ, СВР имели свои, независимые друг от друга, источники. Все их доклады централизованно стекались в "Контору", но сидел здесь на всякий случай резидент и от центра. Только Бог его знает, на кого он сейчас работает.

На кого, на кого — на себя, — разрешил внутренние сомнения Векшин, — на семейный бюджет! Да и чем я рискую? — бритвой, одеждой не первой свежести и старыми чемоданами?

В небольшое кафе на Авеню Клебер он заглянул с черного хода. Машина осталась далеко за углом, у поворота на главную площадь. Пахло французской кухней: рыбой и жареным луком. Звенела посуда, звучали веселые голоса.

— Мне нужен мсье Шометт, — сказал он очкастому клерку.

— Мсье Шометт у себя, — бросил тот на ходу.

Пришлось ухватить его за рукав. Нарвавшись на силу, клерк уточнил:

— Налево, второй кабинет.

Векшин подумал-подумал... и взял с собой чемодан. Так и вломился в дверь, услышав вежливое "войдите" и сразу же взял быка за рога:

— У вас, говорят, сдаются две комнаты?

Мсье Шометт пил кофе со сливками. Первым делом он уронил чашку, потом ошарашено приподнялся и с минуту рассматривал странного посетителя: если это квартиросъемщик, причем тут его кафе, а если пароль — к чему чемодан? Мужчина вроде бы трезв, на сумасшедшего не похож...

— Видите ли, — осторожно ответил он, все еще не придя к однозначному выводу, — у вас устаревшие сведения. Был у нас небольшой пансион, но сейчас эти комнаты готовят к ремонту. Так что простите...

— Очень жаль, — огорчился Векшин, — надо же, как не вовремя! А я на вас очень рассчитывал. Тогда подскажите, где в этом районе можно остановиться буквально на пару суток? Я в Париже проездом и хотел бы взглянуть на него поближе.

— Присаживайтесь, — разрешил хозяин кафе: все нюансы пока совпадали, — не желаете кофе? У вас прекрасный ровный загар. Не зря говорят, что на юге сейчас настоящее пекло...

— Спасибо, не откажусь, — улыбнулся Евгений Иванович. — Как говорил один очень воспитанный вурдалак, "я бы выпил немножко красного, да все попросить стесняюсь".

Мсье Шометт ответил взрывами хохота:

— Сами придумали, или это цитата из комикса?

— Это черный английский юмор. Я, кстати, отдыхал на Мадейре. Там сейчас не особенно жарко, все-таки остров. А сюда — проездом из Лондона. Очень удобно: паромом через Ла-Манш.

— Никогда не бывал в Англии. Знаете, морская болезнь... она как будто придумана для меня. Но все говорят, что Лондон тоже очень красив, особенно летом, когда еще нет туманов. Я болен этой страной с волшебной руки Конан Дойла. Сколько раз представлял себя в знаменитой квартире на Бейкер-стрит, у пылающего камина. Глянешь в окно, а там...

Пустых причалов тишина,

Волна медлительна и пенна,

Темнеет Темза постепенно,

Прохладой дышит океан.

Плывет над башнею Биг-Бена,

Над куполами храмов Рена

Холодный лондонский туман...

Надо же, он еще и любитель поэзии! — мысленно усмехнулся Евгений Иванович. — Не слишком ли много положительных качеств, для простого шпиона? Ладно, сделаем вид, что все понимаем буквально.

— Да, Лондон это творение Кристофера Рена, — сказал он, кивнув головой, — воплощение замысла одного гениального зодчего. Англичане люди упрямые, но даже они это признали. На его надгробной плите имеется эпитафия: "Если хочешь увидеть памятник, оглянись вокруг". Лондон, безусловно красив, но по сравнению с вашей столицей это серенький, грустный, провинциальный городок.

— О да! — воскликнул мсье Шометт с очень большим воодушевлением, — в Париже каждая улица прелестна по-своему, и все они дышат историей!

Кофе хозяин кафе готовил исключительно сам, по собственному рецепту, основным компонентом которого были крупицы обычной морской соли. Он лично перебирал и обжаривал зерна, закладывал их в кофемолку, а потом колдовал над жаровней с раскаленным песком.

— Ваш бутафорский багаж просто ввел меня в заблуждение! — говорил он, захлебываясь от смеха. — Вам со сливками или мороженным? Нет, это ж надо додуматься?! Как говорили в Советском Союзе, "социалистический реализм"!

— Вы будете смеяться еще громче, — невозмутимо заметил Евгений Иванович, — но это действительно мой чемодан.

— О-ля-ля! Вам действительно негде остановиться? — всполошился радушный хозяин. — Сейчас же распоряжусь...

— Не беспокойтесь, — Векшин прервал его рвение отрицающим жестом, — в спальном месте я не нуждаюсь. Просто хотел бы закончить в Париже кое-какие дела, а этот багаж держат меня на привязи, лишает мобильности. До сих пор не могу разобраться: то ли он при мне, то ли я при нем?

Француз облегченно выдохнул и снова захохотал.

— Это мелочи, — вымолвил он, насмеявшись. — Высказывайте свои пожелания: как всем этим распорядиться без малейших для вас неудобств?

— Переправьте, если не трудно, куда-нибудь ближе к России. В Турцию, Югославию...

— Украина устроит?

— Более чем.

— Вот и отлично. Я вам сейчас напишу адресок в Киеве. Там вы найдете свой чемодан в целости и сохранности уже послезавтра. И... позвольте еще попутный вопрос?

Векшин кивнул.

— Подробный отчет по запросу из центра я давно подготовил. Но он до сих пор не востребован. В России такой бардак! Я, честно сказать, удивляюсь, что деньги оттуда приходят более-менее регулярно.

Резидент Векшину нравился своим неунывающим нравом и непредсказуемой нестандартностью. Было ему самую малость за пятьдесят. Круглолицый, румяный толстяк, любитель красивых женщин и скабрезных анекдотов. Что самое интересное, внешне он не был похож на француза. Усы бы ему, оселедец — и вот вам гремучая смесь из Тараса Бульбы и Козака Мамая. Кажется, бросит он телефонную трубку, достанет из-под стола заветную четверть, саданет чарку горилки, тай затягмэ: "Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю..." Кто вы, мсье Шометт и можно ли вам стопроцентно довериться?

Векшин раскрыл толстую папку. Сорок страниц текста, вырезки из газет, несколько фотографий...

— Там все о Морском Черте, — пояснил хозяин кафе.

— Простите, о ком? — старый разведчик вздрогнул, чуть не схватился за сердце.

— Был, знаете, странный случай в Бискайском заливе, на выходе из Гибралтара. Два быстроходных катера взяли на абордаж советское судно. Несколько человек погибло, двое сошли с ума, остальные в панике отступили. Один из выживших до сих пор утверждает, что видел своими глазами Морского Черта. Но только я думаю, тут дело в каком-то секретном оружии...

— Я вспомнил, — Евгений Иванович взял себя в руки, — спасибо за информацию. Вы хорошо поработали. Но больше всего в настоящий момент меня беспокоит такси. Машина стоит в двух кварталах отсюда, на платной автостоянке.

— Это Центр международных конференций, — уточнил мсье Шометт. — Там было когда-то подписано соглашение по Вьетнаму.

— Может быть. Но это такси в угоне еще с утра. И я не хочу, чтобы поиски злоумышленника начались именно в этом районе.

— Сделаем. Это все?

— Нет. Вместо нее, мне нужна другая машина. Новый "Ягуар" из салона. "БМВ" тоже пойдет, — сухо сказал Векшин, выкладывая на стол несколько пачек долларов в банковской упаковке. Подумав, добавил еще одну. — А это за беспокойство и, скажем так... на непредвиденные расходы.

— Все ясно, — грустно откликнулся мсье Шометт, — вы мне не доверяете...

Глава 37

Только в одном мне чуть-чуть повезло. Я попал в "мертвую зону". Атака шла снизу вверх и подствольники пускали гранаты слишком полого по отношению к грунту, чтобы достать меня с верхотуры. А от прямых попаданий, меня ограждал труп Нурпаши.

Наконец, пыль улеглась, горное эхо стихло на дне ущелья. Только тогда охотники вылезли из укрытия. Камуфляжа такой расцветки я еще ни разу не видел. Как будто ожили, вдруг, три глыбы известняка, заросшие древним мхом, и пошли, прикрывая друг дружке спины, держа наизготовку оружие. Каждый их шаг был продуман и выверен, за мокрыми спинами скалилась смерть.

Убедившись на месте, что главное дело сделано, они, наконец, подняли балаклавы. Под ними сочились потом родные, славянские лица.

Бортмеханик был еще жив. Он силился куда-то ползти, но только царапал ногтями землю, хрипел и плевался кровью.

— Хреново тебе? — с нажимом на вологодское "о" спросил горбоносый блондин, — бедненький! Ну, сейчас я тебе помогу!

Он схватил старика за короткий, седой чуб, уперся коленом в спину, резко рванул его голову на себя, а потом полоснул по ране ножом. Аккуратный падлюка! Отстранился, чтоб не испачкаться.

По грязным, заросшим щетиной щекам, скатились последние слезы. Голова, как бильярдный шар, скатилась в учебный окоп. Куцее тело дернулось пару раз, выгнулось в позвоночнике, и затихло.

Я сделал попытку вернуться в себя, но снова не смог.

— Лишнее, Бэн, не одобряю, — коротко бросил мужчина лет тридцати.

Был он лыс и небрит. Нет, "небрит" — слишком уж мягко сказано. Его носатую рожу, как будто измазали гуталином, настолько густой и черной была щетина. Но зато на розовой сфере, именуемой головой, волос рос очень редко. Был он тоже черным, но редким, как зубья на массажной расческе. Этого защитника Родины, про себя, я нарек Кактусом.

Кактус глотал окончания слов:

— "Не одобря". Люди свои, можно сказать, родные, а ты пожалел пулю. Вроде интеллигент, а ведешь себя, как мясник. Зачем понапрасну зверствовать?

— Это не я, Калина, это все он, — усмехнулся блондин и пнул тяжелым ботинком окровавленный труп Нурпаши.

— Если он, тогда ла, — согласился носатый и тоже заржал: громко, раскатисто, заразительно, — что с бандита возьмешь?

— Бандит, натуральный бандит, — продолжал юродствовать Бэн. — Наверное, старовер, а староверы не пьют и не курят. Придется, Калина, опять на твой хвост приземляться.

— Хрен тебе! — с выражением вымолвил Кактус и показал ему чумазую дулю, — последнюю даже менты не берут. Пойди, поищи в трофеях. Да вон, у того хмыря, я вижу в кармане почти полную пачку.

Рука в беспалой перчатке указала на мою грудь:

— Эй, браток, табачку не найдется? — "прикололся" блондин и, как заправский щипач, очистил мои карманы. — Ого, "Президент"! Зямя, иди посмотри: это, часом, не Борис Николаевич?

"Зяма" — так он назвал третьего в группе. Это был жилистый, длиннорукий левша. Серая мышь без особых примет. Как охотничий пес, он бегал по кругу: присматривался, принюхивался, оценивал обстановку. На оклик отреагировал сразу, как на команду "ко мне!":

— Ну, что там такое, Бэн?

— Да ты приглядись, посмотри. Калина, ты тоже не узнаешь?

Вся троица сбилась в кучу. Это хороший знак. Помирать мне уже расхотелось.

— Здрасьте посрамши! — присвистнул Кактус. — А ну-ка тащите сюда аптечку, давайте посмотрим, что с ним?

— Только сегодня о товарище вспоминали! — Зяма присел и, как баба, всплеснул руками. — Если выживет — будет богатым!

— У тебя вы-ы-ыживешь! — срываясь на альт, вытянул Бэн и тоненько захихикал, как будто сказал что-нибудь остроумное.

Остальные включили басы, тоже заржали.

Блондин стоял у моих ног с автоматом наизготовку. Короткий ствол целился мне прямо в кишку, исходящую паром, что торчала из рваного пуза. Где-то в районе груди была еще одна рана. Но краев ее, и размеров, не было видно — все залило кровью.

Зяма припал на колено, короткими пальцами нащупал аорту, покачал головой и полез в аптечку за шприцем. И тут на его широченном поясе что-то тихонечко скрипнуло, наверное, радиотелефон. Он на ощупь достал трубу, но прежде, чем выйти на связь, отдал своим подчиненным текущие распоряжения:

— Бэн! Барбамил в сердечную мышцу. Калина! Ты на страховке. Мне не нравится этот лес.

— Да, Андрей Константинович, — сказал он вполголоса, разбавляя словами паузы — Естественно, это я. Все сделано в лучшем виде. Нет, вы ошибаетесь, деньги оказались на месте. Героин тоже цел и почему-то не тронут. Да-да, я сам удивляюсь. Что? Не разобрались еще! Тут и до нас был хороший замес. Трупы я не считал, но и это еще не все. У меня для вас приятный сюрприз. Секундочку... как он, Бэн?

— В коме, — отозвался блондин и брызнул наркотиком из иглы, — но мы постараемся, Зяма.

Почему бы и нет? — философски подумал я, — пусть мужики постараются. Может, что-то реально получится... на ихнюю задницу.

— Надо было чуть осторожней? А куда ж осторожней, Андрей Константинович?! — оправдывался Зяма. — Кто же знал, что он уже тут? Да крепко ему досталось. Перебиты обе ноги, два осколочных: в грудь и живот... нет, вроде еще живой, в коме...

Я опять ненадолго вернулся в себя. Лекарство укачивало... легкость, свет, эйфория!

— Никита, ты где, Никита? — шептал я, слабея. — Неужели рубашка не помогла?

Я искал его мысли, слабые биения мозга, но увидел лишь хрустальную призму. Она медленно опустилась на землю. В ее эпицентре стояла Наташка в ослепительно белом платье. Повернувшись ко мне спиной, она заплетала косы. Наркотик подействовал. У меня начались "галюны".

— Зачем вертолет? Обойдемся вертолета, — каждое новое слово бухало молотом, вбивалось в сознание. (Оставьте меня, отстаньте!!!) — Не надо нам лишних глаз, и лишних ушей. Обработаем раны, перебинтуем и как-нибудь, с Божьей помощью, допрем до машины. Если товарищ и в правду крут — должен выдюжить. А сдохнет — туда ему и дорога. Значит, планка его была сильно завышена. Все понял до связи.

Зяма убрал радиотелефон:

— Что у вас тут? Помочь?

— Голову придержи. Ох, и тяжелый, падла!

Еще два укола в шею слегка приподняли мой жизненный тонус. Я даже сумел заблокировать боль. Лежал и копил силы. Нет, мужики, Никиту я вам не прощу! Что-что, а ждать я умел: был даже когда-то полуторатысячным в очереди за водкой.

Бэн аккуратно зашил мой живот и переключился на грудь. Бинтует, в деле обе руки. Ему помогает Зяма. Группу теперь страхует Калина. Должен бы страховать, ежели все по уму, но Кактус совершает ошибки. Ему интересней следить за процессом, он из породы людей, которые любят других поучать.

— Какие тампоны? — ты в рану побольше бинтов натолкай. Вот так, а теперь потуже вяжи!

Он настолько увлекся, что почти опустил автомат. Еще бы поставил на предохранитель!

Я жалобно застонал, изогнулся от боли. Свою перебитую ногу, ну, ту, что совсем никуда не годилась, осторожно завел за его пятку. Кактус этого не заметил, а должен. Давай же, Зяма, давай!

И он, наконец, "купился — осторожный, продуманный Зяма. Всего-то хотел ненадолго встать на колени, положить на них мою голову, но не успел. Никто из них больше ничего не успел.

Я с восторгом пришпорил время. С максимально возможной скоростью выбросил вверх напряженные пальцы обеих рук. Той ногой, что чуть меньше была искалечена, ударил Калину чуть ниже колена — древний прием, кем-то приписанный борьбе "джиу-джитсу".

Пальцы рук легко погрузились в глазницы, с хрустом пробили тонкую кость и погрузились в мозг. Зяма и Бэн отдали Богу души, даже не успев удивиться. Я отшвырнул их тела как можно дальше. В данном конкретном случае мне было комфортней лежать рядышком с Нурпаши.

Кактус мучился долго. Он приземлился затылком на острую глыбу известняка, дергался на ней и хрипел — все силился оторвать от земли свой лопнувший лысый череп.

Бинты отсырели и опять дымились от крови. Из моей ударной ноги нелепо торчала белоснежная кость с обрывками мяса.

— Никита, где ты, Никита? Приди, помоги!

Где-то за скальным выступом я что-то услышал. Слабый комочек боли царапался, как котенок. Жив? Неужели жив?!

Майор Подопригора лежал на гигантской ступени в глубоком отрубе. С четвертой попытки я вошел в его разум, заставил чужое тело отползти подальше от края, потом встать и обрушить на себя земляной козырек. Получилась искусственная пещера. Чуть меньше метра в квадрате. Надеюсь, лихие люди так просто ее не найдут.

Будь счастлив, сомневающийся в себе человек! Надеюсь, тебе повезет больше, чем мне, что найдется на свете сопливый пацан, для которого твой подвиг станет примером для подражания.

Вот и все. Пора возвращаться в разбитое тело. Последнее, что я сделал на этом свете — отпустил в прошлое оба мешка. С легким хлопком они растворились во времени.

Солнце вошло в силу. Но только его прямые лучи не жалили моих ран. Их отражала прозрачная белая призма. Она поднялась надо мной, как надгробие. Чуя свежую кровь, комары сходили с ума. Исступленно жужжали мухи над ее холодной поверхностью. Но ничто не могло пересечь этих острых, мерцающих граней.

Пока меня что-то хранит. А как оно дальше сложится? Кто первым придет по мою душу? — то вилами по воде. Ничего, по большому счету, не изменится в этом мире: будет вечер и будет ночь. И выплывет месяц — привратник Ирия. И высыпят звезды, тревожа людские души, даря им стремление к совершенству, которому нет предела. Нет, живы еще чады владыки земного мира, великого властителя Велеса, за веру, за мощь за его радеющие,

не позабывшие имя его. У ветра спросят: Что вы есть? — рысичи!

Что ваша слава? — в кудрях шелом. Что ваша воля? — радость в бою. Что в вашем сердце? — имя его.

Глава 38

Жорка Устинов лежал у порога, прижавшись к стене правой щекой. Его рот больше не закрывался, он постоянно и беззвучно зевал. И с каждым таким зевком, на ковер стекала новая порция крови. Противная липкая лужа пахла паленой водкой. Она становилась все больше и больше. Устинов уже не чувствовал ног, они онемели. А еще ему было больно. Больно дышать, говорить и даже лежать в другой позе. Но он не стонал. Стонать было еще больней. Как будто от грудной клетки и до самого дна живота, катается ежик, который готовился к зимней спячке и наматывает на иглы его, Жоркины, внутренности, норовя, таким образом, спрятаться и согреться.

Так вот ты какая, — холодея, подумал Устинов, имея в виду безносую, — не спеши, дай хоть переодеться.

Как и любой человек, он частенько думал о смерти. Отношение к ней менялось с годами: от детского безотчетного ужаса до твердого осознания вечной необходимости перехода в иное качество. Жорка сам себе выбрал такую жизнь, где смерть — сопутствующий производственный фактор, основное мерило работы, самый последний козырь. Нет, он не боялся. Просто жалел, что это случится сегодня. Вернее, уже сейчас.

Волоча за собой ноги, Устинов пополз к дивану. Пополз на одних руках, натыкаясь на стулья, ударяясь и теряя от боли сознание. Отлежавшись, очнувшись, начинал рычать на себя:

— А ну, шевелись, падаль, на том свете передохнешь!

Он задал себе программу, а значит, обязан выполнить. Выполнить, не смотря ни на что.

Устинов с трудом забрался на пропахшее потом ложе, сплюнул, вытер лицо какою-то тряпкой и потянулся за водкой.

— Может, полегче станет? — спросил он у собственной совести, но сам же почувствовал, что лукавит и тут же придумал еще один повод, — и для внутренней дезинфекции.

— Ты же просил всего лишь переодеться! — завопил возмущенный разум. — Так вот для чего ты полз?!

— Выпью, и сразу же переоденусь. Не пропадать же добру? Жалко, что мало. Напиться бы вусмерть. Пьяному, говорят, помирать не так страшно. — Он почему-то сказал это очень громко. — Ну, понеслась!

Зажмурившись, Жорка вылил в себя полный стакан и тут же заплакал от резкого приступа боли, вытирая сопли и слезы. А когда приоткрыл ослепленные мукой глаза, Антон сидел уже в мягком кресле в небольшом закутке между столом и диваном и с интересом смотрел по телеку спортивные новости.

Не на того напали! Устинов больше не верит разным глюкам и, даже, предсмертным видениям. Откуда бы здесь взяться Антону, если дверь на замке? Успокоив себя, он вылил в стакан остатки паленой водки, все до последней капли, выпил, бросил на пол пустую бутылку и только потом произнес, путая видения и реальность, задыхаясь и делая долгие паузы:

— Молчишь, не пропал еще? Ну, молчи, молчи. Значит, это не ты. А я помирать собрался. Вот возьму и помру, к великой твоей досаде. Маму с папой думал увидеть, сказать им, до скорой, мол, встречи. А это опять ты...

— Вон твои мама с папой, — отозвался Антон, кивком указав на пустую тару.

Витькина установка на ироничное восприятие кошмаров, в данном случае не прошла. Жорку вдруг затрясло, заштормило от ярости:

— Не доставай! — прошипел он и сузил глаза, — настоящий ты, или нет, мне без разницы. Совесть имей, уйди, дай умереть спокойно: прошлое не вернешь, не изменишь. Я сам себя за все осудил.

Последняя фраза далась не в пример легче. Устинов твердо встал на ноги, присел на диванный валик и закурил. Из того что произошло, больше всего удивило не появление бывшего друга, а то, что боль отпустила, что курилось в охотку, что водка не просилась обратно. Ушла тошнота, а с нею кошмарные ощущения, связанные с похмельем. Даже в голове просветлело, как будто не пил, как минимум, месяца два и каждое утро делал зарядку.

Или я сплю, — подумал вдруг Жорка, — или это действительно он. А вслух произнес:

— Если не трудно, выруби телевизор и включи настольную лампу, а я пока рубашку переодену.

Антон выполнил просьбу быстро и в точности. Даже набросил на матерчатый абажур Жоркино полотенце. Приглушенный свет лампы больше не резал глаза, в комнате стало намного уютней, и даже, как будто бы, чище.

— Как ты вошел, как узнал, что я здесь? — снова спросил Жорка, оглядывая железную дверь, — где и когда я так прокололся?

Дверь была в полном порядке. Мощный засов и стальная цепь плотно сидели в пазах. Сюда невозможно проникнуть с лестничной клетки без автогена, взрывчатки или хорошей стенобитной машины. Тем не менее, он смог.

— Ты задаешь слишком много вопросов. И это вместо того, чтобы извиниться за прошлое, — тихо сказал Антон, — скажу тебе честно: я рад, что не успею ничего объяснить, потому, что сейчас за тобой придут.

Жорка видел чужую смерть много чаще, чем свадьбу. Рядом с ним умирали друзья, он сам не раз убивал, хотели убить и его. А вот, поди ж ты! — жив до сих пор. Но это не значит, что плохо хотели, не фарт, не счастливое стечение обстоятельств. Просто его хорошо учили и сумели внушить главное: из любой безнадеги всегда должен быть выход.

Сегодня не тот случай. Время его пришло. Сам виноват. Слишком многое упустил. Он будет теперь жить ровно столько, сколько сможет отстреливаться. А сможет он долго. Если, конечно, у них нет ПНВ.

Как проникают в чужую квартиру? — через окна и двери. Значит, нужно приготовить гранаты и выбрать позицию, откуда сподручней держать под прицелом и то и другое. Искомое место — дверной проем. Тот самый, где он только что чуть не умер.

В этой квартире оружие всегда под рукой. В тайнике под диванным валиком — автомат и два выстрела для подствольника. Под ванной — четыре "феньки" и пистолет Макарова. Можно еще порыться и в книжном шкафу. Но стоит ли? — на оставшийся век и этого хватит.

— Спасибо тебе, друг, — виновато вымолвил Жорка, доставая гранаты, — спасибо за все. А теперь не путайся под ногами. Уходи и зла не держи.

Антон даже не пошевелился. Он так же сидел в кресле, невидящими глазами уставившись в телевизор. Наверное, был где-то там, в том самом неведомом мире, откуда внезапно пришел.

Жорка хотел еще что-то сказать, но комнату залило насыщенным синим светом. Синими стали стены и потолок, пейзаж за окном и, даже, АК-74, который Жорка безуспешно пытался взять в руки. Он удивленно поднял глаза, и застыл.

Решеток на окнах уже почему-то не было. Как раскрытая книга, бесшумно упала дверь. Синее пламя медленно вспучилось под ногами. Сквозь эту завесу виднелись какие-то люди с оружием. Прикрывая друг друга, они проникали в квартиру с лестничной клетки. Красиво работали, плотно. Было видно, что хлопцы на кураже. Все у них получалось, но... дойдя до какой-то границы, до невидимой линии преломления, они начинали двигаться медленно. Очень медленно. Потом их окутывал синий свет. Без резких оттенков, без малейших признаков тени. И звуки... куда-то исчезли все звуки. Окружающий мир постепенно обволокла гнетущая тишина. Вакуум. Полный вакуум. Жорка пытался крикнуть, позвать Антона, но не услышал даже себя.

Два синих аморфных тела вплыли в квартиру сквозь разбитые окна. Один из них упал на Антона и прошел сквозь него синим облаком. Но тот даже не отстранился. Обезумевший Жорка вышел из столбняка. Попытался прийти на помощь старому другу, но снова споткнулся, упал и потерял сознание...

Его разбудил громкий хлопок. Судя по звуку, где-то недалеко сработал заряд пластида. Задрожали оконные стекла. Тяжелая люстра качнулась под потолком.

Жорка поднялся на ноги и внезапно почувствовал, как с него спадают штаны. Надо же, как отощал! Кажется, где-то в шкафу были подтяжки...

В комнате было все как обычно: решетки на окнах, пустая бутылка на грязном ковре, куриная ножка на столе у дивана. Лужа крови в том месте, где он умирал, покрыта сеточкою морщин. Тяжелая дверь закрыта, все засовы сидят в пазах.

Надо валить, — встревожился разум, — это был пророческий сон. Тем более, где-то рядом что-то уже взрывают.

Со стороны подъезда, доносился сквозь оконные стекла рассерженный гул разбуженного двора. Визгливо материлась какая-то тетка.

Устинов надел парадный костюм, рассовал по карманам документы и деньги, сунул ПМ в наплечную кобуру. Он чувствовал себя слишком уж некомфортно. Одежда сидела на нем, как на чучеле. Пришлось, даже, подворачивать брюки. Допился, отвык от цивилизации.

"Тревожный чемоданчик" ожидал его в прихожей, под вешалкой, где висела любимая куртка, когда-то подаренная Отто Карловичем.

— Спасибо этому дому, пойдем к другому, — Жорка последний раз осмотрел пространство пьяной квартиры: не забыл ли чего? Вернулся, взял в руки АК-74 убрал его на штатное место, в тайник, под диванный валик.

Он запер квартиру на ключ и, зная, что делает это в последний раз, погладил дверной косяк.

Снизу, по лестнице, кто-то не спеша, поднимался. Судя по шаркающим шагам, это была Мария Михайловна, пенсионерка, соседка из квартиры напротив. Меньше всего сейчас Устинов хотел бы видеть ее. Он сгорал от стыда, когда Мармих проходила мимо, демонстративно уставившись в потолок и бормоча под нос осуждающие слова. Ладно, потерпим. Выждав момент, Жорка хотел просквозить мимо, но Мария Михайловна ловко поймала его за рукав:

— Как же тебя зовут, молодой-красивый?

— Георгий Ром..., — машинально вымолвил Жорка и прикусил язык. Что за день-то такой, прокол на проколе?!

— Ты правильно сделал, Георгий Ром, что приехал к отцу, — сказала Мария Михайловна. — Лечиться ему надо, иначе скоро помрет. Это я говорю, как врач с тридцатилетним стажем.

Устинов опешил. Он стоял, прижавшись к стене, даже когда за соседкой захлопнулась дверь. Потом осторожно, на цыпочках, пробрался в свою квартиру.

Единственное зеркало, перед которым он брился, висело в туалете, над раковиной. Жорка поднял глаза. Из-за грязных разводов, на него смотрела удивленная рожа сопливого пацана с мягким пушком над верхней губой. Примерно таким он себя помнил, когда выпускался из Суворовского училища. Черт бы побрал этого Антона: то ли помог, то ли отомстил?

* * *

Час пробил. То, что когда-то Максимейко оставил на сладкое, что называется, подано! Охота пройдет удачно, в этом никто даже не сомневался. Объект опустился до уровня азиатского унитаза. Щетина на морде как у годовалого трупа, что вынут из гроба для эксгумации. Уже вторую неделю Устинов не посещал продовольственный "Универсам", питался "святым духом". Походы за водкой он перенес на раннее утро, когда во дворе еще никого нет. Брал сразу по шесть-восемь бутылок, и съедал их в течение суток.

— Куда в него столько лезет?! — удивлялся Профессор-на, который, по крупному счету, ни разу не запивал. — А по виду не скажешь. Если честно, жаль мужика. Я бы шлепнул его из винта, чтоб не мучился, а еще лучше, совсем бы не трогал. Через пару недель сам сдохнет.

— Жалостливый какой! — осаждал его Стас Дедерер, свояк покойного Вовки Погребняка, — Ты видишь решетки на окнах? А ну-ка скажи, зачем они алкашу, чтобы по пьяному делу не выпасть с пятого этажа? Нет, малыш, это не самосуд. Ты станешь участником настоящей охоты на матерого, хищного волка и осознаешь потом, насколько сейчас неправ.

Все было готово. Соседи по дому частично предупреждены, частично эвакуированы. Всеми изучен покомнатный план квартиры. Выбрано время и место для закладки зарядов пластида.

А чтобы никто в этом квартале не вздумал звонить "куда следует",

между жил телефонного кабеля забита игла. Связисты не скоро найдут неисправность, им проще будет прокладывать новую линию.

В семь часов вечера стало совсем темно, а ближе к полуночи квартал постепенно уснул. Окна угасли одно за другим. В небе лишь россыпи звезд, да тонюсенький месяц зажег, как свечу, свою голубую корону. Деревенские старики говорят, что это к дождливой неделе. Что поделаешь, осень.

В микроавтобусе Виктюка, перешедшем в собственность группы, негромко играла музыка. Человек, канавший под психа, чтоб закосить от армейской службы, пел про войну:

Группа крови на рукаве,

Мой порядковый номер на рукаве.

Пожелай мне удачи в бою, пожелай мне...

Откуда ж ему не служивому, знать, что русские воюют, засучив рукава? Тем не менее, впечатляло.

Подъезд, за которым велось наблюдение, был по-прежнему пуст. К Устинову пожаловал гость и что-то там засиделся. Этого мужика полковник заочно знал: жил он в соседнем доме и в пьянстве замечен не был. Жизнь порой расставляет подобные загогулины — непьющий дубак и запойный разведчик: ну, что между ними может быть общего? А, поди ж ты!

И все-таки хорошо, что он здесь, — подумав, решил Максимейко, — в ходе предстоящего действа, этого мужика следует изолировать. Удобней всего это сделать у входа в его квартиру.

Он, молча, кивнул на аптечку, потом на подъезд и коротко бросил:

— Иван.

Тот понял его с полуслова:

— Сделаем, командир.

— А может, начнем... к чертовой матери? — прогудел Леха Грицай. — У меня чирей на заднице, ужас как беспокоит!

— Неудобно при посторонних, — вздохнул Максимейко. Он собирался еще что-то сказать, но по ответной фразе "А я и не собираюсь давить" и общему хохоту, понял, насколько двусмысленно прозвучала его последняя фраза. Пришлось подбирать слова более тщательно:

— Дай людям уснуть, торопыга. Жизнь длинна, успеешь еще почесать кулаки. А личные счеты мы будем сводить с глазу на глаз. Пусть товарищ еще часок поживет. От нас не убудет.

— Пусть поживет, — согласился Леха. — Только чирей все равно беспокоит. И он за это ответит.

Мужики снова заржали. Это уже было похоже на балабольство.

— Ладно, выдвигаемся на исходную, мужики. Осторожнее там, на крыше: не греметь, народ раньше времени не будить. Особенно ты, Алексей, меньше думай про чирей, и еще раз проверь обувку.

В годы армейской службы, Грицай полтора года был водолазом глубоководником. По земле он ходил твердо, как по морскому дну в свинцовых подошвах. А вот с высотой возникали проблемы. Леха и сам это знал: при каждом удобном случае просился на крышу, чтобы проверить себя на вшивость. Это он устанавливал заряды пластида на зарешеченных окнах пятого этажа.

Запоздалый гость ушел только в первом часу ночи, когда уже сам Максимейко начал терять терпение. Хозяин, в кои-то веки, покинул свою берлогу, и вышел его провожать. Такого за ним раньше не наблюдалось. Устинов размял сигаретку, окинул глазами двор. Потом, кажется, его повело. Во всяком случае, курить он не стал, а скоренько воротился обратно. Неужели что-то почуял?

Можно было внести коррективы в утвержденный план операции и попробовать ворваться в квартиру на плечах отступающего врага. Но полковник не стал рисковать. Кто его знает, что там у этого психа в кармане, или потайной кобуре? Навыки не пропьешь. Все из группы, включая его самого, попадают в "десятку" даже с похмелья.

— Машина на базе! — доложили с соседней крыши.

— Чем занимается?

— Делом любимым, чем же еще? Только что хлопнул полный стакан, и, похоже, она не пошла.

— Докладывать через каждые тридцать секунд, — жестко сказал Максимейко, выходя из автобуса. — Эй, троглодиты, кончай ночевать! Выдвигаемся на исходную...

Серые тени рванулись к подъезду, на ходу надевая маски. Лавина сорвалась с горы, и горе тому, кто встал на ее пути! Остался один пролет до последней лестничной клетки. Уже замыкая контакты "дистанционника", полковник услышал встревоженный голос с крыши:

— Командир, в комнате есть кто-то еще!

Поздно, мать твою так...

— Захват! — заорал Максимейко. И еще раз, погромче, боясь, что на крыше его не услышат из-за грохота взрыва, — захват!!!

Все заряды сработали одновременно. Стальные решетки, кружась и вибрируя, синхронно упали в цветочную клумбу. Железная дверь, вместе с частью перегородки, влетела в прихожую нужной квартиры. И все в ней окуталось клубами пыли и дыма.

Полковник, не глядя, бросил туда шумовую гранату, секунду спустя, еще, и еще одну. Чья-то автоматная очередь ушла в потолок. С грохотом лопнул экран телевизора, посыпались осколки стекла. Свет в квартире погас — наверное, выбило пробки.

— Мочи!!! — устрашающе рявкнул высотник Грицай, вышибая ногами остатки рам.

— По реке по речке плыли две дощечки, — вторил ему Стас Дедерер, худощавый кадыкастый майор. Он всегда пел в минуты опасности.

В общем, группа сработала без сучка и задоринки. Никто в этой квартире не пошел на прорыв и, даже, не пытался отстреливаться. Хозяин, и тот, кого видели с крыши в момент атаки, словно бы улетучились, улетели в окно, вслед за облаком табачного дыма.

Бойцы, прикрывая друг друга, обошли весь периметр: комнату, кухню, санузел. Максимейко опустился на корточки, и заглянул под ванную, зачем-то проверил полки на антресолях, отодвинул обеденный стол... никого!

— Куда же он, гад, подевался? — огорченно спросил Дедерер, зачем-то нюхая воздух. — Ох, не нравится мне это место! Я же в воздухе видел, как один стоял у дивана, а другой сидел в этом кресле и смотрел телевизор.

Леха Грицай тоже был озадачен.

— Странное впечатление! — вымолвил он, запустив пятерню в затылок, — как будто бы мы...

— Что? — с нажимом спросил Максимейко, — а ну, говори, что думаешь?

— Как будто бы мы лоханулись и попали в другую квартиру.

Да, действительно, в комнатах было пусто. Ни одежды, ни оружия, ни документов, ни, даже, пустых бутылок. Результаты обыска не прибавили оптимизма. Если где-то и был тайник, то не настолько вместительный, чтобы спрятать двух человек. Но самое странное было не это: люди на улице и в соседних домах вели себя так, будто не слышали взрывов. Как будто давно наступило утро.

На смежных балконах четвертого этажа, громко спорили две соседки. Кто-то кому-то подменил мясорубку. Внизу, во дворе, стучали помойным ведром о стенку мусорного контейнера. В доме напротив громко играла музыка. А где-то недалеко, подвыпивший муж просился домой:

— Лиз, ну пусти! Ну, честное слово, в последний раз...

— Уходим, — сказал Максимейко и отступил в прихожую, — уходим, пока не поднялся шум.

— Весь пол испоганили, — раздался ворчливый голос, — вот алкаши проклятые!

Валерий Григорьевич вздрогнул и обернулся. На пятый этаж поднималась старушка — суровая бабка с тяжелыми сумками в обеих руках. Скользнув по нему невидящим взглядом, она склонилась над дверью напротив, поставила сумки на пол и зазвенела ключами.

— Уходим! — повторил Максимейко. Голова у него шла кругом.

Он последним покинул эту квартиру. Спустился по грязной лестнице на пару ступеней, и вдруг!.. затылком своим, спиною почувствовал нечто. Не звук, не шорох, а что-то другое, какую-то вибрацию воздуха.

Полковник упал на спину, машинально, бездумно. Тело само выполнило нужный маневр и резко рванулось вправо, сокращая сектор обстрела. Он встретил опасность лицом к лицу, с пистолетом в руке, но стрелять было не в кого.

На лестничной клетке было тоскливо и пусто. Даже слишком уж пусто. Куда-то девались груды битого кирпича, улетучилась цементная пыль. Двойная, железная дверь, и дебелый ее косяк, только что скрученный штопором... они странным образом соединились и встали на штатное место. Пролома в стене будто и не было никогда. Все заросло облупившейся штукатуркой со свежими граффити и старыми похабными надписями.

Максимейко остолбенел. Еще никогда ему не было так страшно. Первобытный животный ужас сковал каждый нерв, каждую клеточку тела. Разум кричал, голосил:

Беги! Прочь из этого проклятого места!!!

Он спрятал оружие. Непослушной рукой нащупал перила. Сделав усилие, приподнялся, прислонился к холодной стене. И долго стоял, унимая мелкую дрожь, как щенок, возомнивший себя волкодавом, и впервые столкнувшийся с глазами матерого волка...

Громко щелкнул дверной замок. Соседка Устинова, что из квартиры напротив, вышла за дверь, как ангел-хранитель: в галошах, бархатной кацавейке и с помойным ведром.

— Что, милок, соседа мово ждешь? Али уже дождался? Ох, дождался, смотрю: ноги совсем не держат! Эх, мужики, мужики! Страна умирает, а им... лишь бы глаза залить!

Старушка прошаркала мимо. Только тогда Максимейко очнулся.

— Что, волосан, прессал? — спросил он у себя самого. — Слава Богу, никто из ребят не видел!

Полковник упрямо мотнул головой, оттолкнулся от стенки. На дрожащих ногах, поднялся на пару ступеней, заставил себя подойти к проклятой квартире, вытер холодный пот и провел рукою по косяку.

Пластида не было. Ни визуально, ни, даже на ощупь, не наблюдались даже следы закладки. Впрочем, его ребята всегда работали аккуратно.

Дверной глазок отражал электрический свет. Наверное, там, внутри, кто-то сейчас был. Один, или двое? Максимейко зачем-то нажал на кнопку звонка. Тот залился бесшабашной трелью. Из квартиры никто не вышел.

— Глупо бы было! — громко сказал Максимейко и, тяжело ступая, пошел прочь...

Люди сидели в машине. Ждали его одного. Тяжесть ответственности давила на плечи. Валерий Георгиевич отодвинул дверь, забрался в салон, упал на свободное место. Все замолчали. Только Игорь Насонов, впервые в своей карьере побывавший на крыше, громко делился новыми впечатлениями:

— Я последнюю сбрую смотал, сунул в рюкзак, смотрю, а на окнах опять решетки! Секунду назад их не было и, вдруг, они снова есть. В комнате свет, оконные стекла на месте, а вас — никого. Вот это фокус! Братцы, что это было?!

И все посмотрели на командира.

Полковник пожал плечами:

— Тому, что случилось, может быть только одно вменяемое объяснение. Не было ничего! Мы не брали эту квартиру, а просто попали в зону воздействия группового гипноза. Итог подведу позже. Пока только скажу: операция не отменяется, она переносится.

— Гипноз? Не-е-т, так не быва-а-ет! — протянул нараспев Леха Базалий, вечный молчун и педант, мыслящий только критически. — Куда подевались полноценные семь часов из моей жизни? Где закладки, шумовые гранаты? Я, например, случайно, стрелял. Можете посмотреть: и в рожке не хватает патронов. Честно сказать, мне до сих пор страшно.

— А что еще остается? Будем считать эту версию основной, — отрезал полковник, — или давайте признаем, что мы, всем личным составом, одновременно сошли с ума. Третьего не дано. Гранаты ты потерял, патроны пропил, а закладки... ну, это легко проверить...

И тут Максимейко опять уловил легкую вибрацию воздуха. Память о прожитом страхе скатилась по позвоночнику ручейком холодного пота. Потом он услышал голос — легкий, невнятный, как дуновение ветерка: "Забудь это дело. Ты никогда его не найдешь".

Это легко проверить! — упрямо повторил Максимейко, замыкая контакты дистанционника.

Мусорный бак, стоявший у самой стены, подпрыгнул от мощного взрыва и низверг на крышу микроавтобуса все свое содержимое: рагу из бутылок, банок, разноцветных пакетов, банановых шкур, картофельной шелухи, и прочих отходов голодного быта. Все это было сдобрено порцией застоявшейся вони.

И вдруг, микроавтобус завелся, медленно стронулся с места и, сам по себе, остановился. Двигатель замолчал и, будто бы, выключил утро. Опять стало темно. В тусклом свете уличных фонарей, за рулем промелькнула неясная тень. Она появилась из ничего и исчезла так же внезапно, едва ощутимой вибрацией воздуха.

Сволочь! Он играет с моим разумом, как с котенком! — скрипнул зубами полковник. — Кто это, или что? Есть вариант, что все-таки человек, которого видели с крыши. Он пришел на помощь Устинову в последний момент. Стоп! Что-то подобное я уже слышал... где слышал, когда? Боже ж ты мой, на кассете, которую записал покойный Петрович!

Полковник сосредоточился, и память не подвела. В голове отчетливо зазвучал голос молодого Устинова:

"...Той же ночью, в Гибралтарском проливе, его (теплоход) попытались взять на абордаж два быстроходных катера неустановленной принадлежности. Четверо из штурмовиков погибли, двое сошли с ума, остальные ретировались в полном смятении. Падкие на сенсации репортеры, на все лады смаковали утверждение одного из потерпевших, что это были проделки морского черта..."

На пике бессильной злобы, разум выделил нужный образ. Единственный, расставляющий все по своим местам. В памяти всплыла фотография из личного дела. Это он — человек, который умеет читать мысли — Сид, Антон, Морской Черт...

Глава 39

На улице шел слепой дождь. Смехом сквозь слезы, из-за крохотной тучки светило щербатое солнце. Хлипкие потоки воды преломлялись в его лучах, обретая холодный отблеск благородного серебра. Беспечные парижане и гости французской столицы плотной рекой струились по тротуару. Векшин вклинился в этот гомонящий поток, который понес его в заданном направлении.

Машина ждала в колодце двора, четвертая арка направо. Но именно там, у самого поворота, человеческая река получала небольшое, но стойкое завихрение. Седеющий негр, торговец мелкими сувенирами, раскинул свой нехитрый товар прямо на тротуаре. В Париже таких "бизнесменов" больше, чем деревьев в Булонском лесу, но именно этому Евгений Иванович не поверил. В столь суматошном месте у лоточников не бывает очередей. Тот, что сидя на корточках, вертел в руках фигурку из черного дерева, был похож со спины на того самого типа, что с утра подносил его чемодан. Полковник еще не успел оценить степень потенциальной угрозы, а ситуация еще более осложнилась. Едва поравнявшись с ним, громко чихнул экскурсионный автобус. Скрипнули тормоза. Люди в военной форме, четко и слажено десантировались на тротуар и охватывали прохожих полукольцом.

Когда-нибудь это должно было случиться, — с тоскою подумал Векшин, — но боже ж ты мой, как оно все не во время!

Круг сомкнулся. Сухощавый капрал отстегнул от пояса пластиковые наручники.

— Все кончено, Экшн, — произнес он по-русски и улыбнулся.

Дождь прекратился. Бездонное небо соскользнуло с парижских крыш на Авеню Клебер, и синим клубящимся облаком застило горизонт. Огромный город притих, будто бы кто-то выключил звук.

Улыбка застыла на бритом лице капрала. Теряя точку опоры, Векшин прошел сквозь него, и вновь осознал себя на площади Трокадеро, за рулем того самого, угнанного такси.

— Я вам, вам говорю, мсье! Вы свободны?

Опять эта дамочка в шортах!

— Простите? — переспросил Векшин, потому, что еще не придумал другого ответа.

— Мне нужно в Мулен Руж, — повторилась она, юркнув на пассажирское кресло, и защебетала по-русски, — Шометт не виновен в твоем провале. Просто все его телефоны уже больше года прослушиваются... ой, простите мсье, я сама не понимаю, что говорю...

— Вы кто? — ошарашено вымолвил Векшин.

— Эта дама работает в баре напротив автосалона. Она купит тебе машину по паспорту на имя Валери Шалана и сразу же забудет об этом. Ты сегодня неосторожен, отец...

— Антон?! Я не понял, ты где?

— Говорите по-французски, мсье! Я правильно села, ведь это такси?

— Да, это такси. Пожалуйста, пристегнитесь. — Векшин уже не знал, что и кому говорить.

Пару кварталов пассажирка безудержно щебетала, потом, будто кто-то выключил звук.

— Постарайся ехать помедленней, — неожиданно сказала она. — Мне трудно взять ее под контроль. Ведь меня самого сейчас... программируют.

— Ты где? Коротко и самую суть.

— У Пичмана. По-моему, это Германия.

И все, Антон отключился. Дамочку в шортах тоже сморило. Откинувшись на спинку сидения, она, молча, смотрела вперед остановившимся взглядом. Евгений Иванович свернул на обочину, припарковался — промолчала. Выкурил две сигареты — по барабану. Нет, такой пассажир — мечта любого таксиста.

Векшин даже не стал довозить ее до подъезда. Сразу свернул к автосалону. Только там, "спящая" встрепенулась.

— Деньги и паспорт! — коротко сказала она, и достала из сумочки свою косметичку. — Я бы купила розовый "Ягуар", но к вашим глазам больше подходит "БМВ" серого цвета.

Женщина есть женщина. И как ты ее не программируй, она останется таковой.

На оформление автомобиля ушло чуть более получаса. Зато полный пакет услуг, с регистрацией в управлении префектуры местной полиции. Туда был направлен курьер с официальным бланком, в который были заранее внесены личные данные и подпись Валери Шалана — очередной ипостаси Векшина. Чтобы он смог поставить свою закорючку, пассажирка безошибочно разыскала его за столом уличного кафе.

— Я скоро вернусь, — сказала она по-русски, и потому эти слова прозвучали очень многозначительно.

Через двадцать минут, Евгений Иванович уже грузил чемодан в просторный багажник, пахнущий элитной автокосметикой. Уходя, по старой профессиональной привычке, проверил пассажирский салон угнанного такси. И не ошибся. На заднем сидении лежал тот самый отчет по запросу из центра, что отдал ему Шометт.

Черт бы побрал этого фокусника, — в сердцах проворчал Векшин, — хоть бы предупредил! Антон не перестает удивлять: я все-таки был на Авеню Клебер. Если принять это за факт, то, судя по разнице на часах в кабинете Шометта и на моем запястье, я сейчас нахожусь в недалеком прошлом. Отстаю от реальности примерно на сорок минут. Ясно теперь, почему машину никто не ищет. Она, или точная ее копия, сейчас спокойно стоит там, где он ее бросил, а сам он... нет, черт побери, это выше моего понимания!

Векшин вспомнил момент перехода — синий, мерцающий фильтр, наложенный на реальность. Точно так же было тогда, в Бискайском заливе. Впадины волн с неясными бликами звезд на бегущей поверхности, вдруг обрели насыщенный цвет летнего небосвода. Из-под днища обреченного судна, в небо ударил стремительный луч, яркий до невозможности. Как будто бы там, под водой, еще одно солнце, и оно может быть синим. А вот когда все вернулось на круги своя? — этого он не заметил. Не до того было. Да и не верилось, что такое возможно в принципе.

Нет, не случайно Пичман так жаждал заполучить его сына. Если б не дед Степан, Векшин и сам, не задумываясь, замкнул бы на него целый отдел, загрузил бы работой по полной программе, хоть в то время Антон и не умел так свободно обходиться со временем. Он уже, было дело, включил его в штат, но старик приехал в Москву, дождался его у подъезда одной из конспиративных квартир и сурово сказал:

— Не трожь! У него своя данность. Страну ты не сохранишь, а вот сына можешь запросто потерять.

Время было спокойное, самый разгар застоя. И откуда он знал про страну?

К новой машине он быстро привык. От всех прочих престижных моделей, "БМВ" отличается избытком комфорта. Так и тянет уснуть за рулем, особенно, на хорошей дороге. Ближе к обеду, она стала почти пустой.

Перед въездом в тоннель, Евгений Иванович планировал остановиться, чтобы окинуть прощальным взором панораму Парижа. Почему-то казалось, что он этот город видит в последний раз. Но опять не срослось. В этот день он сам от себя не зависел. Реальность моргнула, как экран старого телевизора, и он оказался в центре Руана, у того самого магазина, где когда-то Антон покупал свои первые инвалютные туфли. Переход в реальное время свершился мгновенно, без замедленных кадров, преломления горизонта и синего цвета. Наверное, на него тратится меньше энергии. Векшин отметил лишь легкую вибрацию воздуха.

Прежде всего, он посмотрел на спидометр. За доли секунды, механизм успел накрутить сто тридцать пять километров. В углублении над бардачком лежали три чека, подтверждающие оплату за проезд по частной дороге. То есть, по всему выходило, что путь из Парижа в Руан эта машина не пролетела по воздуху, а честно протопала всеми своими колесами.

— Евгений Иванович?

Векшин стремительно обернулся потому, что голос был уж слишком знаком. Если б не голос, он не сразу бы опознал в этом солидном мужчине со значком КДП на черном форменном кителе, бывшего третьего штурмана Федечку Митенева. Ведь столько годочков прошло!

Во времена Жукова, "Руза" была кузницей капитанов. Старшему помощнику Жданову было всего двадцать два, второму штурману Стрельникову чуть больше. Оба они закончили высшую мореходку, но в разное время попали к Жукову. По возрасту, третий штурман был самым старшим — он начинал с матросов.

Самому Юрию Дмитриевичу было под шестьдесят, но он на все сто соответствовал своему давнему образу, описанному Паустовским в своих "Северных дневниках":

"...И капитан "Юшара" Юрий Жуков совсем не походил на северного капитана, а скорее на капитана какой-нибудь тропической экспрессной линии — так он был смугл, изящен, такие были у него щегольские усики, такая свежая рубашка с закатанными рукавами и такой галстук!"

На вид ему было не более сорока, клетчатая рубашка, новые джинсы, только в черных, как смоль, волосах, легкие искорки седины.

При Юрии Дмитриевиче морские традиции соблюдались и чтились неукоснительно. Если на завтрак кофе и сыр — значит, пришло воскресенье. На обед будет куриная ножка с рисом. Медь на судне всегда блестела. На белоснежной надстройке и палубе ни намека на ржавчину. И как-то так получалось, что в экипаже всегда приживались только хорошие люди.

Поднимется Жуков из-за стола:

— Всем внимание! В течение этой недели капитаном на судне будет Федор Максимович Митенев. Все его приказы и распоряжения выполнять, как мои собственные.

Начинал Федечка обычным матросом. Как бы сложилась его судьба, не попади он на "Рузу"? Присмотрел Жуков толкового паренька, заставил учиться. И стал он на практике постигать тонкости ремесла: корректировать карты, прокладывать курс, расходовать воду и топливо так, чтобы судно вернулось в порт не "свиньей", не "прогулочным катером", а солидно, на ровном киле. Уже через год, имея диплом ШДП, прошел Митенев через Малый Бельт — самый сложный из Датских проливов без лоцмана на борту. А теперь вот, стоит перед ним, уверенный в себе, загорелый. Настоящий морской волк! И ведь тоже, наверное, выводит своих штурманов в настоящие люди.

— Привет передай! — Векшин больше не удивился, услышав знакомый голос, и послушно сказал:

— Здравствуйте, Федор Максимович!

— Да какой я вам, к черту, Максимович? Зовите меня, как привыкли, если можно, на "ты". Нечасто встречаешь людей из своей молодости. Тем более, за границей и в наше время. Есть такой анекдот. Подходит моряк к незнакомому человеку в лондонском пабе и спрашивает на чистом английском:

— Который час?

— Ровно два.

— Это много!

— Для кого как.

Услышав ответ, моряк переходит на русский:

— Когда закончил Макаровку?

Векшин вежливо рассмеялся. Да, Федечка остался собой — балагуром, весельчаком и просто своим парнем. Жуков дерьма не держал, да и Антон неслучайно дружил с третьим штурманом. Можно поддержать разговор.

— Как там Володька Жданов, капитанит на "Рузе"?

Митинев помрачнел:

— Кончилась наша "Руза", продали ее в Грецию. Теперь она называется "Таня" и приписана к порту Ла-Валетта. И пароходства нет. Теперь это АОЗТ.

— Да-а-а, — протянул Векшин, — грустно все это. Под каким вы сейчас штандартом?

— Ни под каким. Спортсмены под флагом ООН, а для нас еще не придумали. Вы-то в Руане какими судьбами?

— Да как бы тебе сказать...

— Типа прошлого раза?

— Вот-вот! Типа того, но с множеством оговорок.

— Может, помощь нужна? Мы отсюда собираемся в Гамбург. Вот улажу кое-какие дела...

— А ты знаешь? — не откажусь! — тряхнул головой Векшин. — Мне как раз в Германию нужно. Кстати, твой старый друг передавал привет. Как знал, что увижу.

— Моркоха?! — возликовал Федор, — А вы знаете, я его сегодня видел во сне. Натурально, как вас сейчас. Будто стою я на мостике "Рузы", в штурманской рубке, пытаюсь определиться. И что-то у меня не срастается. Как ни махну циркулем, координаты на берегу. Нервничаю, психую, а тут еще Нинка, опять же, как будто, рожать собирается, а я жду телеграммы. И тут заходит на мостик Антон и говорит голосом Жукова: "Если родится сын, артелка на две недели в полном твоем распоряжении. А я буду стоять за тебя вахту третьего штурмана". Где он сейчас?

— Говорил, что в какой-то клинике на территории ФРГ.

— Приболел?

— Вроде того.

— Тогда тем более к нам! Знаете, какой у меня экипаж? Не люди, а золото. Всех кого мог, с "Рузы" перетащил! Да вы половину из них, наверное, знаете...

Федя продолжал уговаривать, а Векшин прикидывать шансы.

— У всех полицейских торгового порта в кармане твоя фотография, — прервал его думы Антон. — Такси, что ты утром угнал, нашли на штрафной стоянке. Купи себе черный смокинг, отец. Достань из чемодана коробку гаванских сигар. Постарайся совсем не хромать, а лучше всего, совсем не выходи из машины. Респектабельность это то, что тебе сейчас нужно. Она не меняет внешность, но мешает полиции созерцать объект объективно. Кстати, деньги, которые, ты отдал мсье Шометту, лежат в бардачке под бумагами.

— Что-то ты...

Он хотел оборвать сына и еще раз спросить о месте его нахождения, но во время спохватился потому, что произнес это вслух.

— Рамштайн, — отозвался Антон.

— Что я? — чуть не обиделся Митенев.

— Что-то ты совсем заболтался, — грубовато ответил Векшин. — Рекламируешь свой пароход, как залежалый товар. Думаешь, я не догадываюсь, что у тебя по-другому просто не может быть? Нет бы, за руль сел, да отвез старика в какой-нибудь модный салон? А оттуда уже по твоим делам... только сразу предупреждаю: связавшись со мной, ты сильно рискуешь. Может, передумаешь приглашать?

— Насрать! — засмеялся Федя, — вы ведь тоже рискуете?

— Чем?

— Тачка новая, дорогая. Вдруг помну, что-нибудь поломаю?

— А вот это не надо! — предостерег Векшин. — Машина-то хрен с ним, ее все равно выбрасывать. А вот внимание полицейских нам ни к чему. Я-то сбегу, а ты... мигом окажешься персоной нон грата! Оно тебе надо?

— Не надо.

— Значит, старайся быть осторожней. Это тебе не по Ла-Маншу в тумане ходить!

Глава 40

Что может присниться человеку без прошлого? Рацион невелик, снова одно и то же. Я ползу по жухлой листве, изнывая от боли, инстинктивно сторонясь нахоженных троп. В правом боку саднит, в сапоге хлюпает кровь. Рукав камуфляжной куртки надорван в районе плеча, и цепляется за колючий кустарник. Все это я воспринимаю как данность, как условия некой задачи, которую мне предстоит выполнить. Это сон, но чувства реальны. Так оно когда-то и было.

Дом из белого кирпича я увидел со склона горы, когда осознал себя и в одночасье понял, что я — это я — существо, способное видеть, слышать и понимать. В сознание хлынул океан ощущений, запахов, звуков. Только в памяти было пусто. Ну, совсем ничего: ни смутных воспоминаний, ни даже набора простейших фраз, чтобы выразить свое отношение к миру, который мне активно не нравился. Тем не менее, на уровне зрительных образов я понял, что это дом, в который мне обязательно надо попасть и четко представил схему внутренних помещений.

Одежда на мне была удобной, но непривычной. Это я тоже успел оценить. И еще испытал легкое чувство досады, когда ничего, отдаленно похожего на оружие, ни при себе, ни рядом с собою не обнаружил. Лишь в нагрудном кармане куртки случайно наткнулся на квадратик плотной бумаги с изображением человека. Тоненький серп луны просвечивал насквозь хлипкое облако, но света в себе не нес. Было темно. Никаких неудобств по этому поводу я не испытывал — видел все до мельчайших подробностей, даже тонкий белесый шрам на правой щеке. И все, никакой другой информации.

Может, это подсказка? Может, стоит всмотреться в изображение, прислушаться к внутренним ощущениям? Ведь видел же я схему и даже прекрасно понял, что это такое. Я еще раз попробовал... ничего. Ничего не откликнулось ни в памяти, ни в душе. Серость.

— Опасность! — произнес механический голос.

Это слово пронзило меня насквозь, когда за спиной хрустнула ветка. Именно слово, а не реакция на него. Тупой удар по затылку — и темнота...

* * *

Звезды. Я вижу их ночью и днем, как будто бы принимаю парад планет из нутра огромного телескопа. Созвездие за созвездием вступают в границы светлого круга, забранного крупной решеткой. Устанешь, уронишь голову — звезды отражаются в миске с водой, которую приносит мне Аманат, если, конечно, есть у него на то настроение. Он опускает на длинной веревке старое оцинкованное ведро с заветной холодною влагой. Я принимаю его бережно, осторожно, стараясь ни капли не расплескать, не обрызгать случайно соломенную подстилку. Мне на ней спать, а ночью в горах холодно. На той же самой веревке меня поднимают вверх, "подышать свежим воздухом" в зачуханном деревянном сортире, или ведут в дом. Но в последнее время допросы случаются редко. Только когда приезжает доктор.

Еду мне приносят отдельно. В основном, это жидкая кукурузная каша и сухари. Готовят нам примерно на пятерых. Есть еще пленники в подвале этого дома. Это я знал еще до того, как впервые его увидел.

— Ты скоро, шайтан? — подает голос мой конвоир.

Аманат из тейпа карачой. Он правоверный мусульманин, настоящий джигит. Папаха, борода, автомат — все у него как положено. Аманат любит Аллаха. Любит так сильно, что печется о нем как о младшем брате. Такое впечатление, что без его, Аманата, поддержки, с величием у Всевышнего будет сильная напряженка. Отсюда и гордый взгляд, и привычка говорить с иноверцами, поминая себя в третьем лице: "Аманат знает", "как Аманат сказал — так и будет". Я жадно ловлю каждое его слово — пополняю словарный запас.

Ко мне это дитя природы относится с наигранным равнодушием. В душе немного побаивается, как нечто необъяснимое, а если и недолюбливает, то самую малость, лишь потому, что отвечает за меня головой.

— Э-э-э! Аманат будет сердиться!

Я с сожалением отпускаю ведро. Вода здесь холодная, вкусная, как там, где всегда снег. Откуда такие ассоциации? — не помню. Я совсем ничего не помню.

— Кто ты? Зачем появился здесь? Откуда в твоем кармане моя фотография? — эти вопросы всегда задает Аслан.

После укола мне становится больно. Так больно, что я бы сказал. Но это загадка и для меня.

Аманат нервничает. Он бывает спокойным только когда решетка над моей головой заперта на ржавый амбарный замок. Весь день его не видно, не слышно. Сопит где-то там наверху, кочует следом за тенью, по периметру высокого, саманного дувала. Обязанности сторожа необременительны — всегда есть возможность поспать. Мне это дается с трудом. Я забываюсь от силы на десять минут, когда измотанный разум устает бороться с реальностью, а потом просыпаюсь от боли. Правая нога еще в гипсе. Она страшно чешется и саднит. Это от сырости. Моя яма очень глубокая. Прежний хозяин копал в этом месте колодец и успел углубиться на шесть бетонных колец. А потом плюнул на все и уехал. Наверно почувствовал, что грядут времена, когда ведра с водой будут опускаться в колодец, а не вытаскиваться из него. Война. Она опрокинула седые законы Кавказских гор. Ведь по большому счету я не пленник, не заложник, а гость. Потому, что приполз сюда сам.

Доктор приехал, под утро. Впервые я этого не услышал, потому, что уснул по-настоящему. Во сне я опять видел схему этого дома. Она была нарисована на огромном листе ватмана, пришпиленном к черной школьной доске. К каждой отдельной комнате прилагались несколько фотографий. А еще мне виделись чьи-то глаза: огромные, серые, в синюю крапинку. И каждая крапинка наливалась прозрачной влагой. Лица я не успел рассмотреть. На меня самого хлынули потоки воды и лучи фонарей.

— Э, шайтан, кончай ночевать! Аслан в гости зовет шашлык кушать!

Наверху весело загыгыкали.

Стряхнув с себя воду и сон, я делаю шаг вперед к краю колодца и долго стою, подняв обе руки, пока их не обхватывает ременной петлей.

К дому меня ведут два хмурых бородача. За ними семенит Аманат с неразлучным автоматом наперевес. Над землей стелился дым. Волнами налетал незнакомый дурманящий запах. Под навесом накрывают столы. Играет громкая музыка. Веселые люди в папахах сгрудились в круг и бесшабашно пляшут. В дальнем углу бесформенной кучей лежит оружие. Это меня почему-то заинтересовало. Чтобы все как следует рассмотреть, я немного замедлил шаг. Реальность отозвалась ощутимым ударом в спину.

— Бежать задумал, шайтан?

Аслан сидел за столом в окружении верных людей. Многих из них я откуда-то знал. Мне тоже разрешили присесть. Это было тем более удивительно, что последний укол я мог бы перенести на ногах. Наверно, привык.

— Я знаю, кто ты, — тихо сказал Аслан. — Все остальное неважно. Ты проживешь ровно столько, сколько будешь говорить правду. Слышишь, гяур? У тебя остается надежда на хорошую память.

"Надежда"! Это слово разорвало на куски мой сумрачный мир, осветило его изнутри. Надежда! — так звали земную женщину, глаза которой я видел сегодня во сне. Кажется, в прошлой жизни она была моей матерью. Я вспомнил этот печальный взгляд, и синие крапинки, как веснушки, усыпавшие зрачки. Каждая из этих веснушек опять наливается горькой прозрачной влагой. Эти капли, как ручьи в половодье, сливаются воедино и спадают с ресниц огромной слезой: "Ты должен вернуться, сынок!"

— Я постараюсь.

— Хоп! — повысил голос Аслан, обращаясь к своему окружению. Он сделал рукой повелительный жест, призывающий всех замолчать, и снова взглянул на меня. — Ты что-то сказал, гяур?

Говорят, что не каждый может выдержать этот взгляд. Зрачки, как раздвоенный язычок встревоженной, мудрой и очень опасной змеи, впиваются в самую душу. Я слышу его дыхание.

Вырывая из памяти забытые фразы, я с огромным трудом складываю их в предложения:

— Ты все знаешь. Да, я пришел, чтобы убить тебя. Потому, что больше никто не сможет этого сделать.

За столом загалдели. Разъяренные взгляды, слова и слюни полетели в меня, как библейские камни.

— Ш-ш-айтан! (и шаги за спиной).

— Опасность, — безучастно сказал механический голос, живущий внутри меня, — первый уровень активирован.

Я, не глядя, вскинул правую руку, качнул корпусом влево (ведь Аманат — левша). Приклад автомата не успел изменить траекторию. Я схватил его за цевье, вырвал из рук своего вечного часового и небрежно отбросил в сторону. По высокой, крутой траектории Аманат шлепнулся на пол и тонко завыл.

— Черт бы меня побрал! — вклинился в действо кто-то еще, усталый и озабоченный. — Он слышит и реагирует! Прошел ответный сигнал!

Этот кто-то был хорошо слышен. Как будто бы он находился в соседней комнате.

— Ты должен вернуться!

По-моему, в моей голове становится многолюдно.

— Хоп! — Аслан протянул вперед растопыренную ладонь, кивнул подбородком на окружающих. — Меня многие пытались убить. Честно скажу, это не так просто. Тебе придется перешагнуть через их жизни.

— Резервные цепи подключены, второй уровень активирован, — подавляя мысли и чувства, властно сказал механический голос.

Я слышал его во сне, ночью и днем, но еще никогда он не был таким разговорчивым.

Аслан ждал. Через пару секунд, пауза с моей стороны должна показаться ему слишком затянутой. Три, два, один — пора!

Я поймал его хищный взгляд и улыбнулся:

— В отношении всех остальных, у меня не было никакого приказа. Умрешь только ты и тот, кто возьмет в руки оружие.

Лохматые брови горца взметнулись вверх и надолго спрятались под папахой. Он громко захохотал, утирая обильные слезы рукавом старинной черкески. Ему вторило двенадцать луженых глоток. Не смеялся один Аманат. Люди холопского звания загодя чувствуют хорошую трепку. Повизгивая, он полз к автомату.

— Я часто видел баранов, которые бьются рогами в ворота, — промолвил Аслан, отдышавшись, — но только тебе удалось заставить меня так смеяться!

Человек слаб, и тело его несовершенно. Но те, кто командуют мною извне, считают, что это не так. Если отсечь, как излишество, самоидентификацию, из податливых клеток мозга можно вылепить все, что угодно. Сверхспособности — это цепи химических формул, упорядоченные стандартной программой. Импульс внедрения — и ты уже больше не человек, а холодный расчетливый монстр со скверным характером — сложный биологический комплекс из мяса, костей и крови, созданный для убийства. Все остальное потом.

— Третий уровень активирован!

Очень давно я не испытывая такой эйфории! Каждая клеточка тела дрожала от избытка энергии. Разум был чист и прозрачен.

— Работаем!!!

Эта команда меня устраивает.

— Ты должен вернуться...

Принято, как программа. Отложено в память.

Свежий ветер надежды разорвал облака над встревоженной гладью моей застоявшейся памяти. Комната, в которой я находился, виделась мне теперь совершенно другими глазами. Смех оборвался, сменился невнятным ропотом. Люди, сидящие за столом, застыли, окаменели. Пространство вокруг меня стало густым и горячим.

Я встал и шагнул к Аслану. Пальцами правой руки ударил его в горло. Бородатая голова, лишенная соприкосновения с позвоночником, медленно опрокинулась за спину...

Кажется, так я кого-то уже убивал, очень давно. Когда я еще был человеком.

Я снял с наборного пояса четыре гранаты, старинный кинжал с богато украшенной ручкой и хромая, направился к выходу. Поднял по пути автомат Аманата и, действуя им как дубинкой, начал сшибать с ноги куски надоевшего гипса. В дверях оглянулся. Аслан еще и не думал падать. В его изумленных глазах даже не погас свет.

— Ничего личного, — сказал я ему, — работа. Спасибо за кашу.

— Кр-р-расавчик!!!

Голос внутри меня наконец-то обрел эмоции. Я принимаю его, как плотный пакет импульсов. Какие из них порождают восторг, и почему?

Теперь, по резервным цепям мной управляет живой человек. Он подключен ко мне напрямую, мозг — в мозг. Между нами существует обратная связь, и я с жадностью впитываю его знания обо мне.

— Четыре шага до угла, — командует оператор, — готовим гранату. Ты должен попасть в самый центр пирамиды с оружием!

Выполнено!

Он еще до конца не продумал последовательность команд, а я уже выполняю его и свою программу.

Постепенно дохнуло теплом. Разнесенный во времени взрыв породил неясные звуки. Осколки, обломки металла, вперемешку с асфальтовой крошкой, и куски деревянных прикладов вспучились над землей и медленно разбрелись в разные стороны. Я хотел поймать налету запасную обойму для автомата, но в трех шагах от меня, ее разломало кусками железа.

-.Кр-р-расавчик! — человек, сидящий за пультом, чуть не проглотил микрофон. — Шаг назад, вторая граната пошла! Бросаем ее в окошко той самой комнаты, из которой ты только что вышел. Оно от тебя слева.

— Нет! — хрипло ответил я, — Умрет только тот, кто возьмет в руки оружие. Я обещал.

— Ты должен вернуться, сынок...

— Эй, инфузория, — голос моего оператора захлебнулся от возмущения, — кто ты такой, чтобы что-то кому то... а ну, выполнять команду!

— Мне нужно спуститься в подвал... мне нужно спуститься в подвал... мне нужно... — Я затоптался на месте, делая вид, что меня заклинило.

Этот человек был слишком азартен. В атмосферу виртуального боя, он нырнул с головою и тапками и сразу попал в расставленную мною ловушку. Обратился к кому-то третьему, забыв отключить резервный канал:

— Шеф, он со мной разговаривает. Так быть не должно. Это что, сбой программы, или побочный эффект?

Его ошарашенный мозг получал от кого-то речевые ответы и, послушно переработав, переправлял их мне.

— Точно не знаю. Нужно у Эрика уточнить.

— Он хочет спуститься в подвал!

— Господи, да пусть делает все, что хочет, лишь бы вернулся! Если мы его потеряем после того, что сделано за неделю, Пичман мне голову отвернет! Только всех акционеров он должен убить. Пусть это послужит уроком для всех, кто вздумает печатать левые деньги. Попробуй надавить на андроида, отрезвить стимулятором боли. Вот так!

Карательный импульс я легко заблокировал, но в точности воспроизвел обычную реакцию на него. Покачнулся и вздрогнул, прислонился к стене.

— Повторяю приказ: шаг назад, вторая граната пошла! Окно от тебя слева.

Выполнено! — Это не слово, произнесенное мной, а ответный сигнал и внутренний стимул. Отправляя его оператору, я в ответ получаю порцию неземного блаженства.

— Молодец! Шаг вперед. Две оставшиеся гранаты бросаем в танцующую толпу. Там осколки уже разошлись.

Выполнено!

Я подключен по резервной цепи. Я знаю, что нужно сделать, чтобы заставить замолчать навсегда этот парализующий голос. Но он мне еще нужен. Ведь я должен вернуться.

— Отлично! Теперь приступаем к зачистке. Сначала комната. Чтобы не пачкать руки, можешь работать кинжалом, или использовать автомат, раз уж он у тебя в руках.

Нет, не зря Аманат так меня опасался. Он получил свою пулю в затылок, но еще ничего не понял и продолжал ползти. Остались еще четверо. Все эти люди умрут позже, так и не осознав, откуда пришла смерть.

Выполнено!

— Кр-р-расавчик! Продолжаем зачистку. Выходим на улицу... четыре шага вперед... поворот налево... работаем!

Мой оператор снова завелся и перестал следить за собой. Я читал его мысли, как страницы открытой книги и видел его глазами огромный лист ватмана, пришпиленный к школьной доске, чашку остывшего кофе и себя на жидкокристаллическом мониторе. Женщина в белом халате, сидящая за соседним столом, с кем-то болтала по телефону...

Выполнено!

— Отлично! Походу, у нас с тобой будет хорошая премия! Остались еще двое. Один отдыхает в подсобке, другой стоит на воротах. У тебя еще три пули. Должно хватить. Сделаешь — и на базу. Сейчас поворот кругом...

Я ведь тоже когда-то мог разгонять время, — вспомнился, вдруг, еще один штрих из моего прошлого. — Не до такой степени, как сейчас, но мог это делать сам. А еще у меня было имя. Аслан говорил, что знал обо мне все. Нужно было спросить...

Выполнено!

Я отправил подтверждающий импульс еще до того, как последняя пуля попала в цель.

— Кр-р-расавичик! — прозвучало в ответ. — Приятно, черт побери, с работать с тобой! На базу. Основные цепи подключены, сброс уровней до нуля...

Сейчас будет ломка. Мне всегда очень больно, когда приходит этот сигнал. Оператору, по большому счету, насрать. У него кончается смена. Сегодня пятница, короткий рабочий день. Нужно успеть в банк, снять проценты, заплатить коммуналку. Это в боевую кондицию он вводит меня поэтапно. А когда дело закончено, побоку все эти формальности...

— Опасность! — сказал механический голос.

Я упал на траву, откатился влево. Пуля смахнула камень в том месте, где пару мгновений назад была моя голова.

Или это подстава, или сегодня мой оператор был слишком беспечен. Я понимаю, что пятница, но снайпера в слуховом окне можно было предусмотреть.

Я снял его на остаточном ускорении, когда он приник к оптике, чтоб получить квитанцию. Не думаю, что это был никудышный стрелок, хоть он и промахнулся сантиметров на двадцать. Просто мой уровень еще не скатился до нулевой отметки, а был где-то в районе полутора единиц.

Кризис догнал меня через пару минут, у двери подвала. Горела кожа, болели кости и мышцы, все тело тряслось, а сердце работало на разрыв. Усилием воли, я отодвинул тяжелый засов и только потом упал.

В небе беспорядочно громыхнуло. Долгие молнии разорвали окоем в лоскуты. Синие тучи опрокинулись на землю безудержным ливнем. Из этой бушующей бездны мерцающими огненными шарами, на меня накатывались слова:

Живы еще чады Владыки Земного Мира,

Великого Властителя Велеса,

За Веру, за мощь за Его, радеющие,

Не позабывшие имя Его.

У ветра спросят:

Что вы есть? — рысичи.

Что ваша слава? — в кудрях шелом.

Что ваша воля? — радость в бою.

Что в вашем сердце? — имя Его.

Я всё помню. Я уже возвращаюсь, мама.

Конец книги