Остров Луга

— касающихся, в частности, явления, получившего термин Хозяин, — продолжил Хозяин, хмыкнув с неприкрытой иронией. — Немного же вы из нее почерпнули, если осмелились явиться на рандеву практически беззащитными.

— Это неправда, — спокойно заметил 0'Халлаган. — Мы вооружены до зубов.

— Вернее сказать — до ушей.

— Этого вполне достаточно, — сказал Ярослав. — Серьга непростая.

— Я вижу. Но и не всемогущая. По крайней мере, в отношении меня. Валентин, перестанешь ты, наконец, щупать свою железяку? Лучше бы дамам налил, вояка?

Он потянулся за вторым огурцом и спросил насмешливо:

— Другие версии имеются? Или на этом ваше воображение исчерпывается?

— Ну почему же... — снова подал голос Патрик. — Вас озадачило то, что Яро сумел нарушить ваш приказ и вы решили узнать каким образом это ему удалось.

— Вот уж задача, так задача? — засмеялся Хозяин. — Коню — и тому понятно -что Ярославу известно заклинание, вызывающее Варуну. Точнее, не его самого, а его воплощение.

— У нас его называют Лугом, — промолвил Патрик.

— Какая разница! — Хозяин махнул рукой. — Всяк зовет по-своему. Суть одна.

— Какова же суть? — спросил Ярослав.

— Единственный бог, существующий в реальности.

— А что, были и нереальные боги? — пискнула Виктория, сообразившая, наконец, в какие запредельные сферы занесла ее нелегкая.

Хозяин кивнул:

— И довольно много.

— К примеру?

— Может, не надо конкретики? — предупреждающе сказал Ярослав.

— Хорошо, но в свою очередь, жду ответной любезности.

— А именно?

— В чем заключается Сила серьги?

— В обстоятельствах ее обретения.

— Уточни.

— В ней заключена частица побеждающегося света.

— И все? — прищурился Хозяин.

— Когда я надеваю серьгу, к Шести прибавляется Седьмой. Она изготовлена для него.

Хозяин несколько секунд молча смотрел в молочное сияние жемчуга.

— Скажи, — спросил он наконец, тихо и почти робко. — Илчин в Семерке?

Ведуны на миг остолбенели. Патрик медленно опустил голову. Ярослав глаз не отвел.

— Вторая Ночь, — сказал Ярослав. — Гибель и вечная слава Дитриху, Илчину и Тойво.

Над столом повисла молчаливая скорбь. Это почувствовал каждый, но вместе с печалью пришла и душевная близость, объединившая гостей и хозяев.

— Мне непонятны твои слова, Ярослав, — вздохнул Хозяин.

-Был бой, — Патрик вскинул Глаза, сверкнувшие синим огнем. — Тьма не прошла, но мы потеряли лучших.

— Ты хочешь сказать, что вам удалось свершить непосильное для Илчина?

Ярослав поднялся с сиденья. Патрик встал тоже,

— Вторая Ночь могла стать последней, — сказал Патрик. — Благодаря мечу Дитриха, перунам Илчина и свету Магистра исполнилось пророчество древних лет. Не нами сказано: "Третья Ночь — для Руса". Хозяин перевел взор с одного на другого.

— Насколько я понял, — он ткнул пальцем в Ярослава. — Рус — ты?

— Я, — сказал Ярослав.

— И что же ты сделал?

— Сковал цепь.

— Чем?

— Серьгой и Чашей Победы.

— Вы уж простите меня, — молвил Хозяин устало, — но для меня это — полная ахинея.

Виктория потянула Патрика за руку, усаживая его на место.

— Телевизор надо почаще смотреть, — попеняла она с гордостью за друзей. — Даже мне — простой смертной — известно, что была угроза Конца Света. И если он не наступил, то благодарить надо сборную белых магов, вставшую на защиту Земли.

— И не только, — поправил Патрик. — А вы знали Илчина?

— Знал, — сказал Хозяин. — И позвал вас только потому, что Ярослав упомянул его, призывая Варуну. Друзья Илчина — мои друзья. Есть у вас время?

Ярослав взглянул на часы. Полночь. В ветвях дуба ухнуло, но на этот раз никто не обернулся в испуге. Привыкли уже...

— Часа на три можем задержаться.

Хозяин не спеша осмотрел присутствующих...

— Родом я из Москвы, — начал он свою одиссею, — Мой отец Ладынин Николай Ильич приехал из Рязани. Во время учебы он познакомился с моей матушкой -коренной москвичкой. После окончания института отец поступил в аспирантуру, а еще через год мои родители произвели на свет свое первое и единственное чадо, получившее имя Владимира. Детство мое протекало в обстановке сугубо урбанистической. И что характерно — рос я вполне нормальным, вполне заурядным ребенком, никаких особых талантов не проявлял. Учился .хорошо, легко усваивая материал, но отсутствие необходимой усидчивости в отличники выбиться не позволяло. Немного занимался баскетболом, немного модным в те годы самбо, запоем читал исторические романы. В большей степени благодаря связям родителей, нежели собственным знаниям, поступил на исторический факультет МГУ. В университете проявил себя заядлым гулякой и мастером розыгрыша, — он перевел дух и улыбнулся. — Кто бы мог подумать, что из такого вот разгильдяя родится Хозяин? В результате хронической неуспеваемости все пути в аспирантуру были отрезаны — не помогли и родительские знакомцы. Единственное, что удалось сделать для меня хлопотливым предкам — оставить в столице.

— И то хорошо! — вслух парировала Вика.

— Я и не жаловался. Заняв должность преподавателя истории Средних Веков в одной из московских школ, я прозябал с большим искусством. Посещения ресторанов сменялись посиделками в одной знаменитой кухне, а посиделки чередовались с выездами на бега. Среди "жучков" ипподрома знакомых у меня было предостаточно, так что время от времени на мою долю выпадали весьма солидные выигрыши, позволявшие компенсировать материальные траты в загулах. И вдруг все рухнуло. В одночасье из довольного жизнью молодого балбеса, ваш покорный слуга превратился в изгоя. А начиналось все это довольно мило. На одной из кухонных посиделок я познакомился с очаровательным созданием, завалившим экзамены в Гнесиных, но подвизавшимся на ресторанных подмостках. Изо всех диссидентствующих она была самой последовательной и решительно требовала самых коренных исправлений социального строя. Скажу сразу, что мне было в высшей степени начихать на ее радикалистские взгляды. Да простят меня дамы, гораздо больше мое внимание привлекли превосходные ноги и породистое, с оттенком порочности, лицо ресторанной мадонны.

Хозяин расправил плечи, горделиво вскинул крупную голову.

— К чему излишняя скромность? Парень я был хоть куда — собой хорош, принят в "высоких кругах", машина — последней модели, берлога в престижном доме до потолка баскетболист не допрыгнет. В общем, с какой стороны ни взгляни — ах, да и только! Потому не особо и удивился быстрой победе, дурак...

— Это не ты, это она дура, — сказала Снежана с нескрываемой ревностью. — Узнает кем стал — локти кусать начнет! Поулыбайся, поулыбайся мне — пусть попробует сунуться!

— Сейчас я на нее зла не держу, — продолжал Владимир, — а было время — убил бы с восторгом. Первый обыск у нас комитетчики провели через месяц после бракосочетания.

Правда, не нашли ничего подозрительного, ограничились двухчасовой беседой с превентивными предупреждениями. Мне бы насторожиться... -Владимир недоуменно развел руками, — но, видать, от судьбы не уйдешь. А в другой раз гроза угодила прямехонько на дурную Годову. Не знаю уж действительно судьба меня вела, Оли у жены были тайные доброжелатели в Комитете, только на несколько минут нас оставили тет-а-тет...

— Судя по тому, что вы оказались здесь, я могу представить, что она вам сказала, — подала голос не—

угомонная Виктория. — Во-первых, вы, так сказать, по первому разу попались.

Хозяин кивнул.

— Во-вторых, вы из хорошей семьи.

Хозяин кивнул.

— И наконец, зная первые два условия, каждый поймет, что жену выгораживаете. Могут из уважения скидку сделать.

— До этого я сам додумался, — сказал Владимир,— третий довод основывался на том, что мои предки будут более изобретательны, защищая кровное чадо. Всё так и было, — он выдержал минутную паузу. — В результате, вместо "десятки", схлопотал восемь лет общего режима.

— С конфискацией? — заинтересовался Ярослав.

— Само собой,

— А вы их облапошили, переписав имущество на жену, — предположила Вика.

— Разумеется. Все было предусмотрено загодя.

И развод сразу после приговора?

— И это тоже. Я еще этап не дошел, как моя благоверная заново окольцевалась. С одним оч-чень благонадежным товарищем. Нынче, говорят, воинственный демократ. Вместе со своей половиной с телеэкрана не слезают. Н-да...

В зоне поначалу жил очень даже неплохо, правда первый год сильно мерз — Колымский край, знаете ли, для москвича несколько холодноват. Знакомых-приятелей, с которыми вместе на бегах промышляли, в нашем лагере оказалось изрядное множество, так что поддержать было кому.

Но судьба планомерно толкала меня под откос... Уж слишком ловко прижился молодец на казенных харчах, загордился больно... До такой степени сам себя зауважал, что вошел в конфликт с одним из признанных авторитетов. Думал — за спиной стена, а оказалось — пусто, всех приятелей будто метлой смело. Тут уж вопрос встал ребром — либо он, либо я. Спасибо, шулер один выручил, снабдил надежным ножом, предупредил когда понадобится.

Сел я на койку, сунул тесак под подушку, жду. В бараке тишина, всяк в свой угол жмется. Ну, ввалилась кодла, один другого блатнее... Деваться некуда, прямо из-под подушки впорол я нахалу свою финку под самое сердце. "Кому еще?" — спрашиваю, — Хозяин усмехнулся криво и зло. — Сдуло ребяток...

Виктория знобко поежилась, приткнулась к Патрику. Ирландец, глубоко вдохнул дымок сигареты.

— Продолжайте, — сказал Ярослав, — Либо-либо, нам такое знакомо.

— Рассказать, как сбежал — никто не поверит. Пришел к солдатам, объяснил ситуацию, попросил отпустить. Лучше в снегу замерзнуть, чем от этой погани смерть принять. Ушел беспрепятственно, мало того — снабдили в дорогу банкой тушенки, буханкой хлеба, солью, спичками. Даже чаю пачку подкинули. "Только эвенкам не попадись, — говорят. — Они за каждого беглого полсотни патронов имеют." Потом уже под Новосибирском встретил одного из благодетелей. Замяли мое дело — ушел и ушел.. люди везде имеются. Ну что говорить? На третьи сутки начал Богу душу отдавать — москвич и тайга — понятия диаметральные. До того замерз, до того измотался — костер зажечь не сумел.

Ярослав во все глаза следил за лицом Хозяина. Что же это за воля: такое вспомнить и не поморщиться! Лично его уже трясло.

— А дальше и вовсе смешно, — сказал Владимир. — Я поначалу решил — брежу. Очнулся на кушетке, не то в лаборатории, не то в амбулатории. Скорее — последнее, поскольку, как ни крути — амба мне, раз подобрали. Попробовал встать, не могу, пристёгнут намертво. Только чудится мне — не может быть, чтобы в захолустном медпункте — да такая обстановка, и запах не тот.

Ну, лежу, барахтаюсь из последних сил, полагая, что нечаянно на секретный объект угодил... Тем временем часть стены отъезжает в сторону и в "амбулаторию" вваливают две образины, какие только в конкурсе "Аэлита" встречаются.

— Ну, оклемался? — спрашивает один.

— Что ж, — говорю, — вы меня, как зверя дикого — совсем обездвижили?

— А это чтоб не брыкался лишка, — квакает второй. — Судя по твоим биоритмическим картам, ты,

браток, одного сапиенса уже порешил, а второго — противоположного пола — намереваешься. При этом, всячески уклоняясь от законного наказания. Нянчиться с тобой прикажешь что ли? — Вот собаки!

— Ладно, — говорю. — Уже то хорошо, что в свержении существующего строя не обвиняете.

— А нам ваш строй до лампочки, — квакает образина. — Нас твой противоправный настрой смущает. И еще кое-что... Вот на "кое-что" мы тебе щас анализ и сделаем. Тебя обезболить или так потерпишь?

— А как полагается, так и делайте.

— Так ведь может случиться, что как у нас положено — тебе, браток, не снести. С другой стороны наши обезболивающие для вас — отрава голимая.

— Ну тогда, по закону пропорции, угостите ядком. Тут они засомневались, покудахтали меж собой, потом тот, что поразговорчивее, спрашивает:

— Может быть тебе случайно знакома формула какой-нибудь местной микстуры?

— На-два они-пять о аш, — говорю. — Принимается внутрь в количестве четверти литра.

— Ну ты даешь, браток! — квакает "разговорчивый".

— Под профессора косишь?

— Это вы, — говорю, — почему-то на "фене" изъясняетесь. А я, знаете ли, к другому говору больше привычен.

Они еще разок поквохтали, потом второй мне и говорит:

— Что ж, вы, гражданин хороший, нам своими биокартами прогнозы перепутали? Мы люди серьезные, а вы юродствуете?!

"Вот это да", — думаю. — "Загребли в кролики подопытные, да еще и возмущаются!"

— Политический я, — объясняю им, — Не уголовник — антисоциальный индивидуум, — чувствую, окончательно запутался, они ведь эти тонкости не разумеют. — Точнее, человек, притворившийся антисоциальным, ради спасения от возмездия другого человека.

— Симулянт — одним словом? — обрадовался "молчун".

Ну непонятно им, что поделаешь?

— Да вроде того, — отвечаю.

— Вот и работай с такими! — проквакал "говорун". — Мы на вашей симуляции семнадцать номов энергии потеряли! Вот ваша сыворотка, принимайте.

— Э-э, стоп, уважаемые! — говорю я. — А как у вас насчет прав личности? Я своего согласия на эксперимент не давал. Вижу, развеселил я чудищ на славу— минут десять курлыкали.

— Насколько мы с товарищами понимаем ситуацию, — заявляет мне "говорун". — В пределах Земли действуют земные законы.

— Но мы-то находимся на территории СССР, а у нас подневольные опыты запрещены.

— Что ж, если вы настаиваете, мы охотно переместим лабораторию, скажем, в Турцию, или в Сальвадор. Устраивает?

— Да. Бога ради, хоть в Южную Замбию! Только я, к сожалению, гражданин СССР и подданство менять не намерен.

Тут они вовсе зашлись:

— Ловкач вы, однако, — говорит мне "молчун". — А документы у вас какие-нибудь имеются? Ну хотя бы справка об освобождении? Давайте прекратим эту бесплодную дискуссию и займемся делом. Мы вас подобрали в состоянии комы, фактически подарили несколько часов жизни, стакан спирту специально для вас синтезировали, а вы еще права заявляете. Пейте!

А лапа, знаете, как у курицы — в четыре пальца...

— Ладно, — говорю. — Отказываюсь от всех прав в пользу внеземной науки, но взамен моего полного самоотречения не могли бы вы исполнить маленькую просьбу?

— Смотря какую.

— По окончании эксперимента прошу перенести мое бренное тело километров на тысячу — другую западнее. Идет?

Они переглянулись.

— Нет, не пойдет, — отвечает "молчун". — Запрещено высаживать объект исследования в ином месте, нежели то, где взяли.

— Вы же на территории Земли. Какие тут запреты?

— Да, научная группа работает по местным законам, но административная подчиняется нашим собственным. Устав, знаете ли.

Вот собаки! Курицы-интеллектуалки! Черт с вами, думаю, все одно — по кривой объеду!

— Ну обезболивающего-то пол-литра хотя бы с собой дайте, чтобы замерзать веселее было!

— Это можно, — кивает "молчун".

Поднялась моя кушеточка в вертикальное положение, глотаю спирт, будто воду живую... А потом началось! Очнулся на том же месте, где прежде был, трезвехонький, как стеклышко. Боль во всем теле дичайшая, в глазах — оранжевые пятна рябят, а на сердце непонятное раздвоение: и убить кого-нибудь хочется, и весь мир обнять.