Непрощенные...

Ухмыльнулся и я:

— Рвать их будет от этих курей! Подавятся. В глотку вобьем.

— Поостереглись бы вы, товарищ лейтенант! — вздохнула она. — И без того переживаний хватило.

— Больше не повторится, — заверил я. — Научили.

Она не ответила. Молча жевала хлеб, запивая из крынки. Закончив, стряхнула крошки с подола и поднялась. Я — следом.

— Люба!

Она глянула удивленно.

— Прости меня. Я бываю груб. Что сделаешь — на дипломата не учился. Танкист... Если вдруг не так скажу, не обижайся. Не со зла. Ты хорошая! — я погладил ее по руке. — И красивая!

— Вот еще! — она фыркнула и закраснелась.

— Правда!

Она смутилась еще больше и опустила глаза. Возникла неловкая пауза. В своем времени я б ее обнял и расцеловал — из благодарности, но здесь могли неправильно понять. Мы стояли друг против друга, не зная, что делать, и в этот миг распахнулась калитка. Во двор вошел Илья, следом — цепочкой, четверо пацанов. В домашних штанах и рубахах, но с винтовками за плечом. Вошли и встали, вопросительно глядя на нас.

— Равняясь! Смирно! — Илья нашелся первым и рубанул ко мне строевым. — Товарищ лейтенант, обучение гражданских обращению с оружием закончено! Младший лейтенант госбезопасности Паляница!

Я кивнул и подошел ближе. Пацаны тянулись и ели глазами начальство. Детство не любит полутонов, все вокруг делит на черное и белое. И действий требует таких же — простых и прямых. Скомандуй я сейчас: "Вперед на врага!" — пойдут! Застрелят какого-нибудь захудалого фрица, да и то, если повезет, и сложат свои глупые головы. Да еще карателей на село наведут. Такой хоккей нам не нужен!

— Видите? — я коснулся пальцем петлицы на своей гимнастерке. — Что это означает?

Они растерянно молчали. Не того ждали.

— Означает это, что я представляю здесь Народный комиссариат государственной безопасности Советского Союза. Понятно?

По лицам их было видно, что ни хрена им не понятно.

— Посему от имени советской власти имею право давать указания, не подлежащие обсуждению. И вот вам мой приказ. С оружием в село не входить, самостоятельно расправ над кем ни чинить! Ясно?

Лица вытянулись.

— Винтовки смазать, завернуть в мешок поплотнее, закопать и на время забыть. Это раз. Второе: обойти места боев и собрать брошенные там оружие и боеприпасы. Тайно! — поднял указательный палец. — Находки припрятать в лесу и ждать. Мы знаем, где вы живете и как вас зовут, потому тот, кто ослушается, будет наказан. Со временем здесь будет развернут партизанский отряд, вы вольетесь в его ряды. Вот тогда пригодится оружие. Ясно?

Лица их оттаяли.

— Для того чтоб нанести врагу максимальный урон, нужно действовать грамотно и умело. Мы пришлем опытных бойцов и командиров. Вот тогда и покажем гадам!

Пацаны уже улыбались.

— А сейчас — по домам! И не забудьте про винтовки!

Строй сломался и потек к калитке. Детский сад! Это с одной стороны. С другой такие вот пацаны, если верить воспоминаниям фронтовиков, и тащили на себе тягость войны. Пусть собирают оружие и готовятся. Пройдет полгода — год, и партизанский отряд появится. Из Москвы кого-либо пришлют, или местные сообразят — без разницы. С оружием пацанов любой примет.

Илья вопросительно смотрел на меня.

— Ну что? — спросил я. — Поговорим?..

* * *

Ильяс.

Тяжело бабам на войне. Мужикам не сладко, а уж им — как зайцу курево. Так, вроде, в старом фильме или книге кто-то сказал. Правильно приметил... Все равно, с кем ведется война, какие у нее цели, под каким знаменами армии, кто в итоге победит. На поле боя остаются убитые мужчины, а это значит, что где-то зарыдают матери, жены и сестры. Отцы и сыновья постараются отомстить, а женщинам остается только плакать. Насмотрелся. Вспомнилась сестра Эльмира, после смерти мужа решившая стать шахидкой. Тогда ее пришлось запирать в подвале на две недели, чтобы дурь прошла.

Я вытер губы полотенцем и отодвинул тарелку. Аля, не отрываясь, смотрела на меня; от этого взгляда становилось неуютно. Мурашки — не мурашки, а легкое покалывание по хребту.

Она улыбнулась и пододвинула котелок:

— Проше. Ешь.

Странная еда. Суп из лука, грибов и кусков мяса с добавлением какого-то кефира и муки — поливка. Еще в ней много тмина. Сержант называет поливку бурдой, а мне нравится. Дом напоминает. Еще б вместо свинины баранину...

Когда мы вломились на хутор, хозяйка испугалась. Мужики в форме, здоровенные, небритые, с оружием... Запричитала по-польски, брат ее за топор схватился. Еле успокоили. Утряслось. Разговорились, перестали зыркать друг на друга. Я заметил на стене портрет усатого мужчины в польской военной форме на стене, спросил, кто? Оказалось, муж Али, убитый два года назад.

Дурное дело — баба на войне. Среди войны, вернее. Ни прислониться к кому, ни за спину спрятаться. Мужа хуторянки призвали в польское войско в тридцать девятом. Ветеран-улан, один из тех, кто должен был полонизировать "всходни крэсы", погиб при защите Люблина. Потом явились советские части, молодая вдова оказалась за пределами Польши. Хотя какой Польши? Исчезло государство, выбор встал между "Советами" и "германцем". Она осталась: брат посоветовал. Его тоже призвали, но Михал сумел уцелеть. Даже плена избежал — как немецкого, так и советского. Пробирался к сестре от самой Варшавы, ночами, — и дошел. Аля его спрятала, дала костюм мужа, осмотревшись, Михал явился в сельсовет, где сказал, что в польской армии не служил, дезертировал по дороге. Поверили. В селе Михал приженился, к сестре заглядывал время от времени. Хороший брат, но все ж не опора: ночью не обнимешь, в плечо не поплачешь...

Покойный муж Али был арендатором, это спасло вдову. Будь земля своя, пошла бы, как кулачка, по этапу... А так забрали лошадей, да налогами обложили. Председатель колхоза попался не вредный, на красивую вдову поглядывал с симпатией и не досаждал. Хозяйство сохранилось — до новой войны.

Немцам Аля не обрадовалась — ненавидела за мужа убитого, но и русским помогать не рвалась. Пришлых вояк опасалась, но еще сильнее боялась за хозяйство. Вдруг заберут все, вычистят до соломинки. Сама готова была топор взять. Есть в крестьянах такое иррациональное — погибнуть за родную хрюшку. Только рыжий смекнул. Велел нести в дом трофеи на бартер. Как увидала хуторянка товары, так про топор забыла. Сахар, соль, спички — немцев мы хорошо подчистили. Тогда разбираться некогда было, валили в прицеп все, что под руку попадалось. Среди захваченных у немцев канистр одна оказалась с керосинам. Нам без нужды, а в деревне — на вес золота! Аля аж подпрыгнула, как рыжий презентовал. Руки затряслись. Керосин — это свет, его в лампы заливают, поскольку электричества на хуторе нет, и не предвидится. За такие подарки из нахлебников сразу в друзей превратились. По-другому нельзя — нам отлежаться надо было, затаиться, чтоб облава мимо прошла. Хутор у Аариции (это Алю так зовут) — на отшибе, вдова польского осадника, по мнению немцев, укрывать большевиков не станет — лучше варианта и представить нельзя. Так что сговорились.

Танк поначалу оставили в лесной балке километрах в трех, прикрыв сверху ветками. Следы траков и прицепа затерли, раненых перенесли в сенной сарай. Еда у нас была своя, но Аля не пожалела свинку. А к мясу — и самогону. Хороший у нее бимбер, ароматный.

С ней у нас быстро сладилось. Стройная, ладная, здесь говорят — "гожая", Аля зацепила меня сразу. Она тоже поглядывала. Так что симпатия взаимная образовалась. Вроде и не настаивал никто, все само собой закрутилось. Поулыбались, поболтали, кровать пошла показать, где ночевать, да так там и осталась.

— Проше... Ешь. По цо чэкаш?

Придвинул тарелку, взял ломоть хлеба. Нельзя хозяйке отказывать. А она ладонью щеку подперла и глядит, наглядеться не может. Я ем. Тяжело бабам на войне. Если прислониться не к кому, то и в мирной жизни несладко, но на войне особенно тяжело.

— Уффф... Не могу больше!

Рассмеялась, но котелок унесла.

Олег в летней половине дома валяется, силы восстанавливает. У нас передышка. После того, как залетный "фэсбэшник" отряд в подчинение определил, рыжий сам на себя не похож. Он к фронту рвался, а тут приказано остаться и вредить немцам — по приказу из центра. Там, мол, лучше знают, когда и как. Может, это и неплохо — передышка. Только разменять нас могут на раз-два. Дела у русских — хуже некуда. Решит какой-нибудь генерал реноме свое поднять, а что может быть лучше, чем удачная операция в немецком тылу? Для них "удачная", а для нас? Русские своих никогда не жалели: что в эту в войну, что в наше время. Диверсанты — инструмент одноразовый. Уцелеют — хорошо, нет — новых подготовят. А мы "фээсбэшникам" даже не свои — так, "приблудные".

Я подгладил повязку на руке.

Удачно последняя операция прошла. Фрица взяли крупного, с документами, погоню покрошили, сами уцелели. Рыжего вот только ранили, да одного из парней Горовцова поцарапало, но в сравнении с потерями немцев это ничто. Нравится мне так! Когда за пленным самолет прилетел, хотели и рыжего забрать. Пришлось погудеть. И что перелет не вынесет, и что отряду без него никак — все выложил. В центре не настаивали, летчик — и подавно. Ему даже лучше — боялся перегрузить свой "кукурузник". Бойцы радовались, что командир остался, я — тоже. "Кровника" терять нельзя. Увезут за линию фронта — ищи по госпиталям! Мне долг закрыть надо, в равновесие вселенную вернуть. Не зря Аллах мне эту ношу отмерил. Каждому воздается по делам и силам его. Мне, не успевшему отомстить, второй шанс выдали. Как ни муторно лишать жизни того, кто тебе спину прикрывал, а делать надо. Не мне решать. Кисмет...

В руке заныло, еще раз погладил повязку. Рана старая, а заживает долго — ноет по утрам. Винтовку держать трудно. Если немецкий "Маузер" еще кое как, то "мосинка" стволом клюет — сбалансирована хуже, да и тяжелее.

Вздохнул... Аля ластиться стала. По спине гладит, в глаза заглядывает. Покойный муж ее лаской не баловал. Он на двадцать лет старше был, после сорока женился. "Польский кавалер", как говорит Климович. Холостяковал долго, а баб любить не научился. Аля только со мной поняла, как это сладко. Прилипла — не оторвать. Хозяйство забросила, только и дел, что милого кормить да ласкать. Жалко ее. Сколько баб у меня в Москве было — ни одну не жалел. Тем только бабло да потрахаться, других интересов нету. Эта любит, по всему видно. По местным меркам Аля — завидная невеста: дом, хозяйство... Все мне отдает, только останься. До нашей войны ей дела нет. Братик ее Михал туда же: оставайся! Да только рыжий ждать не будет — уйдет. Где потом искать? Друга держи близко, а врага еще ближе.

— Чэму вздыхаешь?

— Душа болит, Алечка.

— По цо?

Посмотрел я на нее. Опять заведет, как хорошо мне с ней будет. "Советы уйдут, немцы уйдут. Будешь жить, як пан". Не буду!

— Воевать мне надо, Аля! Война идет, а я на печи бока отлеживаю.

Всплеснула руками, запричитала по-польски и убежала в сени. Ревет... Муторно на душе, будто котенка несмышленого обидел...

Пододвинул кувшин, отпил. Холодная простокваша скользнула по горлу, отрезвляя мысли. А, ведь, соврал ей. Не хочу я воевать. Мы тут давеча с Михалом да Горовцовым по бимберу ударили, благо отдых у войска. Разговорились. Горовцов Михала допытывал, как это вышло, что такой лоб в Красную армию не пошел, на хуторе спрятался? Михал ему по полочкам разложил, даром, что крестьянин и в русском через слово путается.

— Представь, — говорит, — что на вас, Россию, напала Германия.

— А что тут представлять? — рычит Горовцов.

— Нет. Не сейчас, а года два назад, — поправился Михал. — Напали, врезали и побеждать стали.

Горовцов Леха, мало что пьяный, так еще и на руку не сдержанный. Смотрю, краской наливаться стал, бычиться. Еле успокоил. А Михал дальше выдает:

— И когда немцы под Москвой стоят, России в спину Манчжурия ударила.

— Сколько той Манчжурии?

— Тогда Китай!

— Да что нам Китай — голытьба с косами, а не войско!

— Тогда — Япония.

— Били мы японцев. Не могут они нас победить!

Михал вздохнул:

— Нехай будет Китай... Ты просто представь! Напал, захватил земли до самого Урала. А немцы с этой стороны до Урала все подмяли. А ты родом из Сибири, стало быть, в Китае жить стал.

Горовцов головой мотает. Тяжело ему такое в сознании нарисовать, но слова поперек уже не говорит. Думает.

— А СССР где? Россия?

— Нет СССР. И России нет — поделили. Германия — себе кусок отхватила, Китай — себе.

Шмыгнул носом Горовцов, засопел.

— И через год, когда тебе выдали китайский паспорт и назвали вместо Алексея Хуй Венем, а дом твой отписали под контору китайского цирка...

— Это ты про что? — удивился Леха.

— То не важно. Слушай... Так вот. Когда ты по всем их законам уже добрый Хуй Вень, Германия нападает на Китай. И к тебе в дом приходят узкоглазые товарищи и суют бумагу: так, мол, и так, Хуй ты наш Вень, явись-ка ты в наш китайский военкомат и готовься сложить голову за счастье города Пекина и вождя нашего товарища Чу! Что на это скажешь?

Горовцов вместо слов дулю скрутил. Михал ухмыльнулся:

— Вот тебе и ответ, с чего это я в Красной Армии не служу.

Ой, тогда Леха взбесился! Дошло до него! Грозил Михалу и "сам знаешь кем", и "там разберутся"... А потом выпил и отошел. Ухмыляться начал. К концу вечера и вовсе помирились.

Когда Горовцов спать побрел, уже изрядно хмельной Михал мне другую историю рассказал:

— Я, — говорит, — сам из арендаторов. Батька на пана спину гнул, своей земли не имел. Дед такой же. Мне тоже судьба лучшего не готовила. Чтоб купить земельки надо не только крестьянствовать, а еще торговлей дела поправлять, жениться удачно, что не каждому дано. Была дорожка моя по жизни "проста и проста, як драбина да пагоста". А тут агитаторы-коммунисты явились, стали по селу рассказывать, как по ту сторону кордона, в СССР, весело и хорошо. Нет панов, нет эксплуататоров. Среди тех, кто уши развесил, я первым сидел.

Слушал, слушал, а потом выменял коня (добрый был конь!) на краковский костюм справный, зашил в подкладку золотых червонцев, что от деда остались, и через границу — с прокламацией в руке. Счастья крестьянского искать. Чтоб хозяином на земле быть, пана на горбу не кормить. Меня на кордоне и встретили... Завели, выслушали, карманы почистили, червонцы отпороли. Хорошо еще, костюм оставили. И послали за счастьем с солнечный Казахстан — в теплушке и с конвоем, чтоб раньше времени от счастья не отказывался... Ехали мы неделю, жрали баланду, слушали на станциях радио о том, как "хорошо в стране советской жить, как хорошо в краю любимом быть". На одном из перегонов отколупал я доску от стены и сошел. Прицепился к товарняку, что обратно ехал, вместе с ним обратно к кордону добрался. Сменял свой краковский костюм на коняжку доходялую, что к мяснику в самое время сдавать, и первой же безлунной ночью обратно рванул. Места-то знакомые.

— Без проблем проскочил?

Михал хмыкнул:

— А то! Мои же места... Я на польский берег выбрался, портки выжал, на лошадку сел, а тут патруль советский по другому берегу идет. Меня увидели, руками машут — иди сюда, иди! А сами ружья поснимали.