Сполиарум

Я выбрал моего любовника и еще одного стройного темноволосого юношу с коротким членом, но большой головкой на нем. Такие всегда нравились моим сестренкам, напоминая им о нашем отце. С девушками все было несколько сложнее, ведь найти равную по красоте моим сестрам мне было довольно затруднительно. Я вспомнил о своей подруге и позвонил ей и она отозвалась восторгом на мое предложение, настолько поспешно и радостно, что это разозлило мне и вызвало странное, необъяснимое подозрение. Но воображение мое уже явило видения их поцелуев и ласк и было это так прекрасно, что даже угроза смерти не могла бы заставить меня отказаться от того, чтобы узреть их воочию.

Мы договорились обо всем, в первую очередь о деньгах. Их было больше, чем я хотел просить и достаточно для того, чтобы мы с сестренками могли год прожить так, как более всего было нам приятно. Всю сумму я разделил на три части: две равные и одна значительно меньше их, обмотал их тонкими, предусмотрительно взятыми резинками, спрятал в разных карманах и вызвал такси.

Тем вечером, когда я шел из своей комнаты на кухню, будучи одним в квартире, нагой и с позаимствованной у Доминика книгой в руках, той самой, на обложке чьей девочка развлекала себя вибратором, ощущение ароматной жестокости, возникшее в воздухе, остановило меня. Этот запах был незнаком, но казался опасным, благовоние незнакомого, неизвестного, редкого и смертоносного хищника, расширившее мои ноздри, заставившее присесть и положить книгу на пол, чтобы быть готовым к нападению. Дверь в кабинет моего отца приоткрылась и покрытая тусклой и темной чешуей голова появилась перед взором моим. Роняя на пол источающую едкое зловоние тягучую слюну, она повернулась ко мне и я увидел две блестящих зеленых сферы в глубоких и влажных гротах глазниц.

-Я здесь, чтобы предупредить, -существо сделало два шага своими тяжелыми, неуклюжими лапами, желтыми потрескавшимися когтями оставляя царапины на паркете, вытягивая из комнаты свое длинное могучее тело, — Ты должен остановиться.

Чуть приподнявшись, стараясь не делать резких движений, выставив перед собой руки, понимая, что они не смогут защитить меня от этого чудесного ящера, я отступил на шаг назад, к своей комнате, пытаясь вспомнить, было ли в ней что-нибудь, что я мог бы использовать как оружие против него.

-Остановиться в чем?

-Ты можешь узнать то, что тебе не нужно, -создание проворно извернулось, чтобы полностью оказаться в коридоре, хвост его тяжело ударил по стоявшему возле стены стулу, сломал две его ножки и отбросил к входной двери, -Это причинит тебе вред. Ты можешь умереть. Мы беспокоимся за тебя.

Я ощутил его заботу, но то была тревога яростного бога о том, кто отправляет к нему души оказавшихся чуть менее проворных воинов.

-Что я должен сделать? — остановившись, я стоял, держась рукой за стену. Голова чудовища почти вровень была с моим лицом, в свистящем, горячем дыхании его мне чудились тысячи дурманов, поля смрадных цветов, из которых сладкие текут соки, дарующие девственные видения умирающих и гниющих миров.

-Не ходи на съемки.

От возмущения, бесцельного и гневного, я едва не задохнулся. Это существо, несомненно могущественное, властное и такое жестокое, что я невольно испытывал восхищение им, желало, чтобы я избавил себя от созерцания самого прекрасного, что только могло произойти в моей жизни. Требовать подобного от меня имел право только я сам. С подозрением глядя на него, я думал о том, что его намеки на некое таинственное, сокровенное знание могли быть произнесены лишь для того, чтобы я еще сильнее возжелал его и только сомнение в том, что мудрость ящера чужда была столь примитивным играм не позволяло мне поверить сим неустойчивым домыслам.

-Но я должен увидеть это.

-Ты увидишь запись. Тебе расскажут. Если захочешь, можешь увидеть все моими глазами, — последнее предложение изумило меня, ведь это должно было означать, что существо намеревается присутствовать при том, как сестра моя познает других мужчин. Быть может, оно способно было принять облик кого-либо из них и тогда все это обретало особый, недопустимо сладостный смысл или же оно хотело моего отсутствия лишь потому, что предполагало притвориться мной и в этом случае я способен был ощущать только неуверенный страх, чувствуя в этой замене угрозу самому своему естеству.

Несмотря на то, что мне было неимоверно любопытно, как именно видит предающихся удовольствиям, я слишком боялся того, что он может занять мое место, стать мной и таким образом украсть у меня все мои наслаждения.

-Я должен быть там. — от моего ответа существо вздрогнуло, подалось ко мне, его извивающийся в воздухе язык коснулся моей щеки, оставив на ней жгучий след. Должно быть, прикосновение это не меньше боли причинило и самому ящеру, ведь на несколько секунд оно замолчало, спрятав язык и шевеля челюстями так, как обычно делает тот, у кого внезапно возникает зубная боль, наивно надеясь столь простыми средства избавиться от нее.

-Мы приготовили тебе великолепное будущее. Но если ты пойдешь, то столкнешься с силами, равными нам и все наши планы будут разрушены, — говоря это, оно опустило голову и я понял, что оно чувствует вину передо мной. Когда-то, в другом облике, оно причинило мне вред и теперь я перебирал всех, кто отличился этим, пытаясь понять, кем именно притворялось тогда оно, кто притворялся им. С равной вероятностью оно могло быть каждым из них, никто не имел существенных отличий, ни на кого не мог я указать с уверенностью в том, что он или она не принадлежали к человеческому роду. Причиной могло быть и то, что оно хотело предложить мне больше, чем могло, но в этом случае я мог только усмехнуться, ведь мне было достаточно даже имевшегося у меня.

-Будет жаль, если ты разрушишь наши старания. — широко раскрыв пасть, оно выдохнуло и брызги горячей слюны попали на мое лицо, в глаза, которые немедля отозвались алыми слепящими вспышками. Вскинув к ним руки, прижав ладони, я застонал, чувствуя, как в пылающей неопределенности рождается гнетущая пустота. За мгновение до ее появления на свет я потерял сознание и очнулся лежащим, тяжело дышащим и сильно вспотевшим.

Сев на полу, я улыбнулся, понимая, что никак не смогу отказаться от грядущего, неминуемого зрелища. Я вообразил то будущее, о котором говорило мне удивительное существо. Здесь, в прохладной темноте коридора оно выглядело богатством и теплом, казалось таким приятным и мягким, что от осознания потери слезы потекли из моих глаз. Я лишился жизни легкой и прекрасной, полной сияния и дурмана, той, к которой всегда стремился сам, какой меня против моей воли научили желать. Мне нравилось и то, как я жил сейчас, лишь недостаток искусства вокруг расстраивал меня, но это было тем, что я мог пережить и одновременно результатом моего собственного выбора. Прислонившись к стене, я задумался о том, что в прежние времена, когда занятия литературой и живописью более всего прочего интересовали меня, я обнаружил бы в своем существовании немало достойного оказаться на листе бумаги или холсте. Отказавшись от этих безрассудных, иссушающих увлечений, я получил столько свободного времени и неожиданных сил, что смог воплотить почти все из того, что изображал ранее, полагая его возможным исключительно в своем воображении. Осознав это, я получил еще одно доказательство пагубного, паразитического действия, оказываемого искусством на человеческое существо и только обрадовался тому, что знание это пришло ко мне не слишком поздно для того, чтобы потратить жизнь на что-либо более занимательное и запоминающееся. Но сейчас я испытывал некоторые сожаления, так как чувствовал, что происходящее нуждается в том, чтобы как можно больше людей и прочих способных к чтению существ узнало о том. Поскольку сам я не мог более писать, мне оставалось только одно: нанять кого-либо, кто смог бы переложить мою историю. При этом непременным условием было бы то, чтобы он смешал свою жизнь с моей, так было бы интереснее и прежде всего мне самому. Не сомневаюсь, что в его годах нашлось бы немало того, что выглядело бы совершеннейшей мерзостью. Как правило, именно таким, как мы, вселенная демонстрирует самые неприглядные, но являющейся истиной о ней явления и с этим приходится мириться в ответ на некоторые незначительные одолжения с ее стороны, позволяющие выживать в самых невероятных ситуациях. Много раз столкнувшись с тем, что странные силы, лучшим определением которых были бы случай или совпадение, вторгались в происходящее только для того, чтобы облегчить мне выживание или обеспечить саму возможность его, я снова и снова убеждался в своем увлекательном, доставляющем радость отвращении к ним. Я желал получить сполна все мыслимые переживания, это было необходимо мне как тому, кто полагал, что наслаждается действительностью в ее неравном браке с престарелой фантазией, в этом полагал я величайшее удовольствие и в лишении его видел соответствующую несправедливость. Если меня предавали, я должен был ощутить всю горечь предательства, если на меня направляли оружие, я желал, если обстоятельства благоволили к тому, познать пулю в своем теле и далее вкусить прелести гибели или выздоровления после ранения. Мне хотелось избежать чудесного спасения, удивительного совпадения, невероятной случайности, всегда оставлявшей меня в неизменности благого завершения. Поэтому я бросил кисть и перо и предпочел им, слишком жадным и ревнивым, все стойкие радости и смущенные страдания плоти. Учитывая все это, как мог я отступить, как мог я отказаться увидеть то, что могло стать самым прекрасным моим воспоминанием, пропустить великолепный момент возникновения, изменения, преображения, мгновение новизны и восторга, при мысли о котором я чувствовал большее воодушевление, чем когда мой член впервые оказался в женщине или сам я насладился подобным проникновением. Я знал, что это изменит меня и готов был к любым превращениям.

Проснувшись на следующее утро, я почистил зубы, выпил оставшийся с вечера кофе, снова прошелся по зубам щеткой, волнуясь и желая выглядеть как можно лучше, вызвал такси, я достал из пластиковой упаковки черный, с желтыми полосками безупречно выглаженный костюм, но одел его только тогда, когда прозвучал подтверждающий звонок. Во внутренний карман пиджака я спрятал разобранный сотовый телефон и немного денег, с тайным предвкушением опасности добавил к ним перочинный складной нож, найденный в комнате Лены. Начищенные, приготовленные еще два дня назад туфли сжали мои ноги и, захлопнув дверь, я улыбнулся, увидев на ней царапины, слишком ровные, параллельно вертикальные, напоминающие следы от когтей, но машина ждала меня и я, усилием воли сдерживая сердце и непорочные страхи, чувствуя, как дрожит левый уголок губ, спустился вниз.

Яркий солнечный свет ослепил меня. Пошатнувшись, я закрыл лицо ладонью, теплый ветер ударился о мою правую щеку, блеск автомобильной стали добавил головокружения. За несколько дней, проведенных мной в квартире с задернутыми шторами снег растаял, погода стала теплее, на деревьях появились крохотные зеленые листья. Для меня перемена эта выглядела резкой и неожиданной и, моргая, чувствуя, что в глазах моих зарождаются слезы, я направился к машине, выставив перед собой пальцы, опустив голову, сощурив глаза так, что с трудом видел асфальт и скорее на ощупь, чем руководствуясь иными чувствами, нашел ручку тяжело открывавшейся двери. Опустившись на сиденье, я назвал адрес и аккуратно, костяшками пальцев протер глаза, боясь занести инфекцию с подушек пальцев, которыми открывал подъезд. Как только зрение вернулось ко мне, я сквозь последние слезы всмотрелся в прогревшийся город. Омерзительный, омертвелый, бездушный под небрежным снегом, он становился еще более жалким, когда вынужден был притворяться живым. Весна, о которой прошла дурная слава как о сезоне возрождения и зачатия, сама не имея никакого отношения к тому, вынуждала податливых и слабовольных поддаваться тому мнению о ней. И они прорастали, распускались, искали партнеров, предавались истеричному спариванию, одевали короткие юбки, издавали поощрительные смешки, скрывая похотливые пристальные взоры за солнцезащитными очками. Морщась от вида этого пиршества безвкусной похоти, потерявшей изыск и точность за множеством скоротечных повторений, предсказуемых и неловких, я чувствовал скорбное презрение к происходящему вокруг меня. Поддавшиеся чужим, случайно услышанным словам, они, убежденные в необходимости и неотвратимости размножения, упорно следовали ему, с удовольствием признаваясь друг другу в том, что единственным оправданием их поведения была весна. Я смотрел в окно такси, пыльное со внутренней стороны, покрытое засохшими брызгами грязи с другой, и видел только неуемное разложение, течение гнойных жидкостей, семенных, менструальных, амниотических, видел девственниц с зудящей плевой и юношей, полагавших, что никто не замечает, как они, спрятав руку в карман брюк, потирают напряженный член. Спаривающиеся собаки, во множестве расположившиеся вдоль обочины, на тротуарах и автобусных остановках, не обращавшие внимания на размер, породу и грязную шерсть партнера, были для меня лишь немного приятнее, а на голубей, как на представителей рода слишком древнего для того, чтобы сохранить мудрость, я не обращал внимание. Но не было вины природы в этом обмане, ведь и сама она, подслеповатая, одурманенная тем, что предлагалось ей как единственная ее сущность, ничего не могла уже поделать с собой и, пленница нескончаемого продолжения, производила на свет все новые поколения микроорганизмов, насекомых и так называемых высших существ, не в силах остановиться или даже задуматься о том, насколько соответствует ее желаниям это навязанное ей предназначение.

Особое влечение, всепоглощающее, бескровное, обольстительное желание я всегда переживал зимой. Не было ничего более возбуждающего для меня, чем прийти с мороза и оказаться в объятьях теплой девушки, ощутить жар мужской плоти, воспаляющейся под моей рукой. Весной же и летом невинное уныние затопляло меня. Сидя на твердой и неудобной лавочке бульвара, я сквозь солнцезащитные очки, с трудом сдерживая освобождающую тошноту, наблюдал за молодыми людьми, с наивным азартом предающимися тому, что было чужими и чуждыми, навязанными им целями и сожалел о том, что не способны они рассмотреть за всем этим даже неистребимого, сияющего, чистейшего удовольствия, лишенного примеси традиций, запретов, условностей и обязательств, то есть всего того, что делает менее ярким оргазм. Все это отнимало у меня силы и обычно я начинал задыхаться, но не от сжимающей мысли жары или электрического аромата цветов, не от тополиных перьев, забивающихся в ноздри, но по причине безысходности, окружавшей меня, пытавшейся пробиться ко мне, убедить меня в отсутствии какой-либо иной возможности для того, кто расколот отвращением к обоим полам одновременно, кроме как поддаться всем им, сдаться и отпустить свое скептическое естество в клетку к безжалостным хищникам, имя которым размножение и продолжение, отдать себя на растерзание им в приступе извращенной нежности к низкому, предать себя, отказавшись от идеалов наслаждения и пустой чистоты.