Надеть все это перевязанными руками оказалось не так-то просто, но Раэндиль не торопился. В углу комнаты он обнаружил зеркало почти в его рост. Оно было какое-то странное, не с серебристой, как обычно, поверхностью — с зеленоватой, более матовой, и оттого казалось, что смотришься в спокойную водную гладь. Раэндиль, никогда не упускавший возможности одеться получше и поесть повкуснее, находивший в этом одну из больших радостей жизни, долго и с удовольствием вертелся перед зеркалом. Ему понравилось то, что там отразилось: одежда придала ему вид более благородный, чем обычно. Раэндиль подумал, что он похож на знатного вельможу; не хватало только золотых украшений. Но представив себе их — вот тут было бы ожерелье, как у того вождя халадинов, а тут перстни гномьей работы — понял, что это было бы совсем не то. Что-то в этих вещах противоречило роскоши.
В собственном облике он обнаружил то, что ему крайне не понравилось — вещи сидели как-то неловко, вид был, как у бедного родственника; как у вастака в эльфийском наряде, улыбнулся Раэндиль. Вспомнив, как сквозь сон, того всадника без плаща, он попытался уложить воротник так же; заколол его простой железной фибулой. Вышло неплохо, не хуже, чем у того.
Раэндиль скорчил себе насмешливую рожу, ехидничая в мыслях над самим собой, своей любовью к богатой и легкой жизни — если только можно испытывать любовь к тому, чего ты никогда не знал. В зеркале отразилась странная взлохмаченная физиономия с лихорадочным румянцем. Излишне худое лицо со впалыми щеками и резко обозначенными скулами, немного неправильные черты; короткий прямой нос, глубоко посаженные темно-голубые глаза под длинными белесыми ресницами, широкий рот. Густые, очень светлые волосы, не золотистого, а, скорее, пепельного оттенка — до плеч. Лицо, в общем, привлекательное, только слишком изможденное.
Он оторвался от собственного отражения, вернулся назад к окну. Сапог он не обнаружил, хотя везде внимательно посмотрел. Это показалось ему странным — дать полный комплект одежды, но не дать обуви. Он уселся верхом на тяжелый стул с неудобной спинкой, оперся на нее грудью и начал раскачиваться — любимая с детства забава. Когда-то давно, еще мальчиком, он вот так же раскачиваясь, упал, ударившись головой о кромку обеденного стола — на затылке, под волосами, остался шрам. Осталась и привычка — одна из немногих, делающихся с годами особенно уютными: что еще можно взять с собой в дорогу, кроме самого себя?
* * *
В дверь постучали. Раэндиль немного растерялся — он же тут не хозяин, что же ему делать? Ситуация была непривычной, немного, на его взгляд, нелепой. Он, помедлив, подошел к двери и распахнул ее. Петли были хорошо смазаны, и Раэндиль едва не дал сам себе по лбу. На пороге стоял молодой парень, не менее чем на полторы головы выше Раэндиля, в точно такой же, как у него одежде, только не с зеленым, а с темно-лиловым цветом отделки. Черноволосый, намного бледнее Раэндиля. Прямо с порога он протянул руку, но взглянув на повязки на руках Раэна, опустил руку — спокойно, без тени смущения в приветливом взгляде.
— Позволишь войти? — голос был низкий, странный акцент придавал речи особый оттенок вежливости: так нарочито-правильно выговаривают слова только когда не хотят оскорбить слуха собеседника.
Раэндиль молча улыбнулся, освобождая дорогу. Гость прошел, спокойно, не дожидаясь приглашения, сел на стул. Оглянулся на стоящего, кивнул ему на второй стул. По пути Раэндиль тщательно принюхивался. Парень излучал покой и дружелюбие, впрочем, весьма сдержанное. Ясно было, что недавно он ехал на лошади по морозу. Но недолго, возможно, просто прогуливался.
— Меня зовут Тонион. Я здесь Младший Целитель. А твое имя Раэндиль, верно?
— Верно. — ответил Раэндиль после некоторого раздумья. Зачем задавать вопросы, на которые знаешь ответы, подумал он; потом поймал себя на том, что начинает опять раздражаться по мелочам. Это свойство характера везде находить причины для неприязни причинило ему в жизни уже немало огорчений — а теперь все начиналось заново уже здесь.
— Расскажи о себе, откуда и зачем ты пришел.
Так, подумал Раэндиль, приказ под видом просьбы. Но права не отвечать у него не было — он пришел сюда по доброй воле, да еще и незваным.
— Я пришел из земель Хитлум. Я певец и сказитель.
— Ты оттуда родом?
— Нет; я родился в окрестностях Нарготронда. Но оттуда я давно ушел, еще совсем мальчишкой. Я уже лет пятнадцать брожу по всем землям Белерианда и востока, был и на юге, и на Крайнем Западе.
— А теперь, значит, к нам пожаловал? — Тонион улыбнулся. — Любопытно стало?
— Ну... наверное, так. Просто был я уже везде, где живут люди, видел, как они живут...
— И как?
— Да одинаково. Одинаково скучно. Вот и подумал...
— Что у нас веселее? — насмешливо перебил его Тонион. — Напрасно, кстати. И не побоялся?
— Чего мне было бояться?
— Ну, про нас, знаешь ли, разное говорят.
Тонион улыбнулся — недобро, одними губами. Под механически приподнятой губой обнажились крупные белые зубы. Оскал, не улыбка. Менестрелю стало не по себе.
— Вот именно, что разное. Слишком уж разное. Захотелось посмотреть самому. Да и потом — чего мне-то бояться? Я не вождь, не воин. Какой прок в моей смерти?
— Трудно поспорить. Тогда, если ты не против, давай займемся твоими руками.
Парень ловко размотал повязки, осмотрел, мягко ощупал его пальцы — они были красного цвета, словно обваренные, но вовсе не болели. Раэндиль, вспоминая, до какой степени замерз, ожидал чего-то намного худшего. От сердца отхлынула ледяная тяжесть, незаметно для него самого таившаяся там, и стало легко и радостно: он сможет играть!
Пока Целитель проделывал все это, менестрель внимательно его разглядывал. Странное, совершенно чуждое по очертаниям лицо — таких он еще не видывал за все время странствий. Чем-то похож на эльфа — но не эльф, это очевидно. Широкие высокие скулы, большие глаза с длинными, как у девушки, ресницами. В тени ресниц прячутся два безмятежных лесных озера: по краям радужки — отражением деревьев — лиственная зелень, в середине — отражением неба в стоячей воде — серо-голубое. Зрачки расширенные, пульсирующие. Лицо снежно-белое, без румянца, тонкие губы — бледные. Черты точеные, как бы застывшие. Мраморное лицо, только глаза живые. Высоченный, широкоплечий, даже под широкой одеждой заметны мощные мускулы. А руки — как у вышивальщицы: узкие, маленькие, длинные тонкие пальцы с холеными бледно-розовыми ногтями.
Раэндилю он показался странным. Что это за целитель такой — вон какой бугай, на нем же пахать можно. Наверное, и мечом владеет получше многих. Но уверенные, привычные движения говорили о том, что Тонион — и вправду целитель. Только не такой, каких он видел до сих пор. Ну что ж, так и должно быть. Ведь это совсем другое место...
— Ну что ж, с тобой все в порядке. Ты очень легко отделался, знай это. Не повстречай тебя Наместник — ты мог бы и замерзнуть совсем. Можешь делать все, что вздумается — только на улицу пока не выходи.
— Ну, вряд ли я куда-то пойду босиком... — иронично произнес Раэндиль, вытягивая босую ногу.
Целитель улыбнулся. То ли не заметил иронии, то ли здесь на подобное не обижались.
— Это чтоб тебя на подвиги не потянуло до моего осмотра. Не волнуйся, босиком тебе ходить не придется. Да, кстати... С тобой хочет поговорить Наместник Владыки; так что прежде чем отправишься куда-нибудь, дождись его. А пока я попрошу принести тебе обед.
Тонион вышел, не прощаясь. Мягко хлопнула дверь, почти в тот же момент в на затылке нее вошла девушка лет пятнадцати, не больше. В руках у нее был поднос с тарелками, от блюд шел ароматный пар.
— Привет! — сказал ей Раэндиль, принимая поднос и ставя его на стол.
— Здравствуй.— серьезно произнесла девушка. На насупленном личике ярко выделялись огромные глазища цвета ландышевых листьев. На ней было темно-синее платье с серебряным поясом, волосы цвета воронова крыла острижены чуть ниже мочки уха. Тоненькая — но не назовешь хрупкой; видно, что мышцы развиты хорошо. Отдав поднос, она произнесла нечто вроде "приятного аппетита!" и удалилась все с тем же важным и недовольным видом. Раэндиль хмыкнул.
Еда оказалась вкусной и сытной — большой кусок жареного мяса, политый острым соусом, тушеные овощи, здоровенный ломоть свежеиспеченного хлеба. Кружка горячего бульона. Как раз в тот момент, когда он все доел, в дверь постучали.
Новый гость не остановился, как Тонион, на пороге, а прямо и уверенно прошел мимо Раэндиля в комнату. Покосился на тарелки на столе и громко позвал:
— Лаххи!
Мигом позже на пороге появилась девочка в синем платье; на лице ее было такое забавное возмущение, что Раэндиль хихикнул. Вошедший показал ей на тарелки — и Лаххи состроила новую негодующую гримаску.
— Что это ты как кошку съела? — произнес гость Раэндиля.
— Там Ломэлинн лечит нового раненого, а я, вместо того, чтобы учиться, тут...
Вошедший фамильярно щелкнул ее по носу указательным пальцем, прервав на корню гневный монолог.
— Ломэлинн тоже это все делала. Иди.
Раэндиль заметил, что их имена звучат совсем не так, как должны были бы звучать на эльфийских языках, от которых они, бесспорно, происходили. Но чуткое ухо бродячего певца улавливало смысл, немного непривычный: Сын Сосен, Маленькая Молния, Поющее Эхо. Непонятно только было, отчего они говорят не на своем языке, а на общем наречии Трех племен.
Девочка вышла и нежданный гость повернулся к Раэндилю. Это оказался тот самый четвертый всадник, что разъезжал в лютый мороз без плаща. Раэндиль уставился на него, как на нечто невиданное — а увидел обычного, на первый взгляд, человека. Только очень красивого и хорошо сложенного.
— Здравствуй, Раэндиль.
Голос низкий, властный. Немного напряженный, как уловил Раэндиль, превосходно разбиравшийся во всех интонациях человеческого голоса. С девочкой тот говорил куда проще.
— Я Наместник Владыки Мелькора. Гортхауэр.
Раэндиль почувствовал, что потрясен до глубины души. Чтобы это полумифическое существо, главный герой половины рассказываемых им страшных историй, было таким вот вполне человекоподобным — это уже слишком. И едва ли даже верится — не шутка ли это, не морок ли?
— Которого так же зовут Саурон и Гортаур Жестокий.
Слова падали, как булыжники. Как смертный приговор себе читает, подумал менестрель. Он что, ждет, что я брошусь на него с кулаками? Раэндиль молча ждал продолжения.
— Ты собираешься здесь задержаться?
— Если позволите, то хотел бы.
Говоря, Раэндиль жадно вглядывался в Гортхауэра. Высокий, очень высокий, с прекрасной осанкой. Лицо — неправдоподобно красивое, чуть неживое, как у многих красивых людей, знающих об этом. Темно-рыжие волосы вьются крупными волнами, кожа смуглая — редкое сочетание. Глаза — небывалые, невозможные: колодезная зелень, золотые искорки, бархатисто-черные зрачки — словно светятся изнутри каким-то особым светом. Раэндиля немного испугало то, что по этому лицу нельзя было догадаться о характере его обладателя, об его эмоциях: прекрасная рукотворная маска, скрывающая подлинную сущность. Раэндиль не верил большинству ужасов, что рассказывали о Цитадели, но и он хорошо знал, что прозвище "Жестокий" Наместник получил отнюдь не напрасно.
Одет тот был так же, как и сам Раэндиль, только одежда была куда более потрепанной, рукав куртки прожжен в двух местах. Черное с темно-фиолетовым было ему к лицу, только, как подумал певец, сам Наместник мог бы быть одет и подороже. Как-то это... несолидно, подумал Раэндиль. Потом ему показалось совсем другое — сама одежда была лишней, ей могло бы служить уже само тело.
— Оставайся, сколько захочешь. О тебе позаботятся. На время, пока ты будешь здесь, у тебя права любого жителя Цитадели. Можешь просто жить, можешь найти себе дело по вкусу, можешь чему-нибудь учиться. В общем — постарайся сделать так, чтобы никому не пришлось тебя развлекать.
Наместник развернулся и вышел. И этот не попрощался, с интересом отметил Раэндиль. Не принято, что ли? Надо запомнить, подумал он. Раэндиль всегда старался запомнить как можно больше обычаев того места, куда он попадал, даже если и ненадолго.
После сытного обеда ему захотелось спать. Аккуратно развесив одежду на спинке стула, Раэндиль забрался под груду одеял, подоткнул их под себя поуютнее — "свил гнездо" — и заснул. Во сне ему виделись лица тех, кого он повстречал за эти несколько часов: целитель, сердитая девочка, Наместник.
* * *
...Это не страшный сон, не кошмарное видение; это всего лишь твоя память — и она безжалостна и неумолима. Вновь и вновь она заставляет тебя переживать эти леденящие сердце часы — и нет забвения. Ты видел за свою жизнь много смертей, много крови и жестокости, но так и не привык к ней... Ты все еще надеешься, что этого нет; что это — только порождение чьего-то больного разума, которое случайно зацепило тебя своим черным крылом. Что в этом широком и солнечном мире никто не враждует, не убивает себе подобных, не плачут женщины по убитым мужьям, не остаются сиротами дети. И, видя вновь льющиеся реки крови, ты замираешь в бессилии, со странным ощущением: это сон; это просто страшный сон, погоди минутку, сейчас ты проснешься и все исчезнет, растает так же как и прочие сны, и страшные и прекрасные. Сны должны заканчиваться; подожди, сейчас кончится и этот...
С этим странным ощущением нереальности, как бы игрушечности, происходящего когда-то он смотрел из окна дворца в устье Сириона на кровавое побоище внизу. Все было несерьезно — две эльфийские армии, да даже не армии, просто две толпы, рвут друг другу глотки. Изгнанники Гондолина и Дориата, защищавшие дворец, были более многочисленны, но хуже вооружены, слабее владели оружием, особенно синдар Дориата. Сказывались сотни лет жизни под защитой Завесы. Но на их стороне была правота: они защищали свой приют, свое право на жизнь. И свою государыню Эльвинг. Эльвинг Светлую, Эльвинг Прекрасную. Ее детей — последних потомков короля Элу Синголло.
Нолдор было меньше, некоторые из племени сражались по другую сторону, против своих же собратьев. Но ярость вела их, придавая силу, пред которой шаг за шагом отступали защитники. Дивной красоты доспехи — некоторые, видно, еще валинорской работы — прочные, легкие; острые мечи в умелых руках. Клинки алеют горячей кровью. Среди массы атакующих выделялись четверо — нет, уже трое: один упал и скрылся под ногами толпы — в причудливых и прекрасных шлемах с высокими алыми гребнями. Феаноринги.
Приторный, отвратительно сладкий запах еще не остывшей крови дурманил голову. Ее было полно повсюду — лужи, брызги; от них поднимались едва уловимые облачка пара и растворялись в свежем морском ветре начала осени. Непривычно много крови — на этот раз оба войска рубились насмерть, легко раненных не было — они дрались, пока стояли на ногах, потом падали от смертельных ударов. Пленных не брали. Молчание висело над побережьем, где столкнулись две рати — только звон клинка о клинок, клинка о доспехи. А в живую плоть сталь входит без звука, мягко, почти нежно — последняя ласка Смерти.
