Сайгаки заметили хищницу. Фыркнула самая бдительная антилопа, испуганно всхрапнула, да ещё громко стукнула по земле передней ногой — и понёсся по степи неудержимый ветер, оставляя за собой цокот и пыль. Львица бросилась следом, даже не примеряясь, не особенно быстро бежала, видела, что сайгаки её перехитрили, не поддались на уловку, не побегут на сурчиное поле и не споткнутся. Оббегут холм с другой стороны и исчезнут. Только призрачный запах останется да следы. От которых нет проку.
Сильная Лапа остановилась и учащённо дышала, восстанавливая силы. Сайгачий табун почти исчез за холмом, львица всё ещё провожала его остывающим взглядом — и вдруг что-то случилось. Вдруг развернулись сайгаки и ошалело помчались обратно, прямо на львицу. Сильная Лапа тут же впласталась в траву, подобрала задние лапы к прыжку, приготовилась, замерла. Но сайгаки учуяли львицу, опять развернулись, и теперь, наконец, побежали туда, куда следовало. Понеслись, сломя головы. Сильная Лапа вскочила, чтобы их подстегнуть, чтоб быстрее бежали — но объятые ужасом травоеды мчались и так со всех ног — ведь с другой стороны за ними спешил грузный лев, Рыжегривый.
Сильная Лапа ничуть не смутилась. Эта охота была её, это она её начала — и не отступится. Что есть силы, гналась за сайгаками, но львиная сила, хотя и могучая, всё ж таки коротконогая, быстро требует отдыха. Опять уходили сайгаки, теперь направились вверх, по холму, наверное, знали про коварную лощину — не догнать быстроногих сайгаков ни львице, ни льву. Не догнать. Рыжегривый остановился вдали, Сильная Лапа тоже запыхалась, села, приподнимаясь над землёй, словно прощаясь с добычей до другого раза, до скорой встречи; потом её гибкий хребет изогнулся — и она повалилась в траву.
И опять произошло неожиданное. Не успела львица отдышаться, как что-то заставило её вскочить. И не просто вскочить, а сразу помчаться. Одна чересчур нервная сайга отбилась в панике от стада и понеслась по сурчиному полю. Не долго неслась. Вот прыжок, вот ещё, задранный хвостик вдруг будто завис — а потом взметнулись копытца выше хвоста и... свершилось. Шмякнулось тело об землю, взвизгнуло горло, забились в неразберихе ноги, кроме одной, сломанной — уже не найти им опоры, уже не поддержат сайгу, не унесут. Поздно.
Сильная Лапа поспела первой к добыче. Тут же схватила за глотку и перекусила гортань. Подняла ещё бившуюся в зубах антилопу, потащила к оврагу.
Но Рыжегривый её настиг. Упреждающе зарычал — добыча принадлежала ему, вся добыча принадлежит льву, львице только остатки. Сильная Лапа покорно остановилась, разжала челюсти и отскочила. Едва успела добыча упасть на землю, как хозяин-лев её подхватил своей страшной пастью и играючи подбросил вверх, как пёрышко. Да, добыча его — не поспоришь, не станешь драться — Сильная Лапа пошла вдоль оврага, не собираясь оглядываться... но всё же оглянулась, не услышав треска раздираемой шкуры и хруста разрываемых костей.
Вновь случилось так, как обычно не случается. Лев отошёл. Обозначил права на добычу — и отошёл. Ждал назад львицу. Хотел поделиться. Хотел предложить ей подарок. Могучий хозяин степи — как птичка какая-то, как певчий дрозд, как ворона, как галка. Но всё поняла Сильная Лапа. Не растерялась. Вернулась. Обхватила передними лапами круп добычи, подмяла под себя, развернула, облизала, примериваясь, и ловко вспорола зубами живот. Вытащила кишки, стала выдавливать передними резцами их содержимое, будто процеживая — там содержалась вся сила травы, львам ведь тоже нужна эта сила, львам и львицам. После кишок — задние ноги, самое вкусное, потом стала слизывать шершавым языком мясо с рёбер, потом... Потом не вытерпел Рыжегривый, присоединился, смиренно пристроился спереди, у головы, будто они поменялись телами, будто львицей был он, будто просился, выражая покорность — Сильная Лапа не стала рычать: пускай насыщается. Пусть будет рядом. Так ведь бывает. Там, где львица, там нужен когда-нибудь лев. Пускай будет.
* * *
Что может быть вкуснее свежеподжареного сочного мяса? Особенно, если это мясо — мамона. Особенно, если вырезано из отборных мест, таких, как горб на спине. Пускай добыча оказалась не слишком упитанной, даже, наоборот, худой — всё равно, люди так соскучились по свежей мамоне, многим она давно уже снилась. И вот — те сны сбылись. Лакомятся все: охотники, женщины, дети. И даже старики пришли уже из стойбища, принесли соль и приправы. И даже приблудным волкам в стороне набросали ненужных кишок и хвостов.
Пирующие облепили пригашенные костры, ворошат золу, выхватывают из ароматного дыма, втыкая острые костяные палочки, дымящиеся куски мяса, немного отходят назад, садятся, а освободившееся место у огня тут же занимают следующие.
Все разговоры мужчин теперь о пиве. Как бы сейчас оно пригодилось. Пора отправлять женщин в степь по зерно. И в лес пора за рекой, орехи поспели. Самим же мужчинам подошло время готовить сети. Благодатная пора! Скоро пойдут по реке на нерест невообразимо вкусные таймени. Такие же вкусные, как большие осетры. Но осетров нужно бить острогами поодиночке, а таймени идут целыми стаями, косяками, такими огромными косяками, что сразу вскипает вода. Их едят даже сырыми, вкус этой благодатной рыбы столь нежен, что огонь только попортит её. Ради тайменей можно забыть на миг и о мясе мамонта, о благословенной мамоне. Даже бобровый хвост не вкуснее. Режущий Бивень положил на колено свой остывший кусок и увлечённо рассказывает Львиному Хвосту, как нескончаемые рыбы шли вверх по реке прошлым летом. Львиный Хвост согласно кивает, и когда собеседник замолкает, вспомнив о мясе, теперь сам Львиный Хвост ведёт речь о рыбе. Ведь и он рыбак не из последних, ведь и он там был — и снова будет. Но ещё несколько дней всему племени придётся потратить на вяленье и копченье изобильной мамоны. Старухи и дети отправятся в лес по ягоды. Клюква, брусника как раз поспели, а плоды вишни заготовили заранее. Ягоды и плоды растолкут, превратят в кислую пасту и подмешают к мясу. Потом всю смесь перетрут в порошок. Много работы. Теперь уже женской работы. Зато много будет вкусной и питательной тёртой мамоны, которой хватит аж до весны. Голода снова можно не опасаться. Зима будет сытной и радостной. Сиди себе в тёплом чуме и ни о чём не горюй.
По другую сторону от Режущего Бивня жуёт свой кусок Кривой Хребет. Этот тоже был ранен на великой охоте. У него разбиты колено и локоть. И, похоже, сломано ребро.
Кривой Хребет не весел. Ему всегда не везёт. И жена у него совсем дряхлая. Режущий Бивень, глядя на соседа, тоже мрачнеет:
— Кривой Хребет, а ведь, оказывается, в стаде были детёныши. Разве можно трогать стадо с детёнышами? — вопрос неудобный, Режущий Бивень спрашивает вполголоса, не для всех это.
— О чём сомневается Режущий Бивень? — уныло возражает Кривой Хребет. — Есть кому думать, не нам. Одного сами они раздавили в суматохе, а другой жив, шаман велел его привязать. Всё в порядке, — заключает Кривой Хребет, но таким унылым голосом, что Режущему Бивню сразу понятно: нет, не всё тут в порядке. Но с Кривым Хребтом не сговоришься. Плохой с ним разговор. Скучный он человек, Кривой Хребет. Всё ему худо. Как львы рычат даже во время еды, так и он. Говорит: "Всё в порядке", — а на лице будто медведи отплясывали. И как такому верить? Какой может быть порядок? — думает Режущий Бивень. Запрет люди нарушили. Всё племя нарушило. Нельзя преследовать стадо с детёнышами, так издревле повелось. Когда много было мамонтов, так и не преследовали, а теперь вот, если верить Кривому Хребту, "всё в порядке". Один детёныш раздавлен, а второго станет кормить молоком, очевидно, Большая Бобриха. На лице у Режущего Бивня появляется ухмылка не хуже, чем у Кривого Хребта. Он попытался представить, какое может быть молоко у уродливой и старой жены шамана. Да, сочувствует он Еохору. Такая жена. Но главное, о чём он подумал, это другое. Совсем другое. Запрет нарушен. Всем племенем. Всему племени — можно. А одному Режущему Бивню разве нельзя? Почему?
— Последних гигантов люди спровадили, — продолжает Кривой Хребет. — Вот раньше их было не счесть, говорят старики. Но тогда зимы долгие стояли. А летом прохладно было. Теперь мамонты ушли в тайгу. И ещё дальше в тундру, в тень от восхода. Худо нам будет. Уходить нам придётся в новые земли.
Режущий Бивень опять усмехается. Не долго ждать пришлось. Так бы и начинал. А то: "Всё в порядке". Но на самом деле он слушает Кривого Хребта лишь для приличия. Его настоящие думы в другой стороне. Только это тайна для остальных. Режущий Бивень не хочет, чтоб кто-нибудь догадался. Потому делает вид, что слушает разговор.
— Но одного зверя упустили, — встревает в беседу Львиный Хвост. Ушёл Хитрец целым и невредимым. И теперь может мстить, ежели не трус. И упредить может другие стада.
— Кого ему упреждать? — кисло противится Кривой Хребет. — Пусть хоть лопнет — не докричится. Некого упреждать. На земле Степных людей нет больше стад.
Кривой Хребет испортит любой разговор своей мятой рожей. Такой запросто накаркает беду. Никому его слова не нравятся. Хмурятся все вокруг, кто только слышал. Режущий Бивень тянется за новым куском, а сам — ему уже и есть почему-то не хочется. Об оргиях вспомнил Режущий Бивень, опять об оргиях. Тогда тоже люди пируют. Все запреты снимаются. Все. И.. Чёрная Ива, вот она любит Режущего Бивня, ей никто другой не нужен, пока не нужен, но... Вот когда будут оргии, кто-нибудь скажет: "А что Чёрная Ива, отведаем белены". Или даже не скажет, а просто подсыплет, как маковых зёрнышек, тот же Кривой Хребет возьмёт и подсыплет. А если не Кривой Хребет, то уж Чёрный Мамонт наверняка подсыплет. Так уже было на прошлых оргиях. Чёрный Мамонт тогда постарался. И опять постарается. И Чёрная Ива станет неистовой. А он любит истовую. И его любит истовая. А когда ей предложат белены или, там, сушёный мухомор, что будет дальше, лучше не думать. Чёрная Ива станет чужой. Она будет любиться с кем попало, с Чёрным Мамонтом, с Кривым Хребтом, с кем попало; она может вообще дойти до того, что всунет себе мухомор в женское место, и тогда... Режущий Бивень вдруг чувствует, как скрипят его зубы. Готовы треснуть. И пальцы готовы сломаться, сжатые в кулаки. Чёрная Ива будет бросаться на всех мужчин, на любого, а он... ему только останется бегать за нею с баклагой, с лоханью, и когда Чёрной Иве захочется помочиться, тогда он выпьет её мухоморной мочи и тоже станет неистовым. Ничего не сможет Режущий Бивень сделать другого, ничегошеньки. Вместо Чёрной Ивы ему останется только её моча. И то, если кто-то другой не опередит. Потому что так принято у людей. Потому что они каждый год делают оргии. Тогда нет ни жён, ни мужей. Тогда общие жёны и общие мужья.
Сморщился Режущий Бивень. Зажал рот рукой. Отрыгнуть будто хочет. Так и поднялся с зажатым ртом. На другое место перешёл. Может, тут лучше. Может, лучшие думы придут.
Здесь у людей иной разговор. О странном сне. Угрюмому Носорогу перед самой охотой приснился мудрый старик из полуденных земель. Теперь он решил рассказать остальным о том сне.
— Старик показывал муравьёв, — говорит Угрюмый Носорог, не выпуская из рук огромного куска мяса.
— Муравьёв? — удивленно переспрашивают несколько голосов.
— Да, муравьёв, — повторяет рассказчик и надолго впивается в мясо зубами. Может быть, это всё, только это и хотел рассказать охотник о странном сне, сидящие рядом как будто бы ждут продолжения, не дожидаются, вспоминают о еде. Режущий Бивень тоже для виду выбрал ещё кусок, даже пытается откусить, хотя в него уже не лезет. Кажется, лопнет живот. Или в горле застрянет. Но всё не лопается. И не застревает.
— Муравьи догоняют тлей и щекочут, — Угрюмый Носорог опять говорит, хотя люди вроде уже и забыли, о чём он. Нет, помнят. Переспрашивают: "Щекочут?"
— Да, не убивают, щекочут. И тли за это кормят муравьёв молоком, как матери младенцев.
Режущий Бивень отложил своё мясо. Неожиданный разговор. Да, муравьи якшаются с тлями, это все знают. Но к чему такой сон? Странный.
— Мудрый старик сказал вот что. Люди тоже могли бы быть муравьями.
Угрюмому Носорогу поддакивают:
— Муравьи хорошие охотники. Настоящие. Правильный сон.
Только рассказчик ещё не досказал. И теперь озадачивает всех до одного:
— Люди тогда могли бы вместо тлей использовать коров. Все же знают, что у внезапно убитой кормящей коровы вымя полно сладкого молока. Его можно пить...
Можно пить?.. Вот теперь, наконец, застряло в горле. У Режущего Бивня — точно — застряло. Хотя мясо отложено, он подавился. От возмущения подавился. Но кто-то уже очухался, возражает:
— Охотникам — пить? Чт говорит твой старик?.. Как младенцам! Да ведь люди поднимут на смех такого охотника, а женщины станут ему предлагать своё молоко, как младенцу.
Люди смеются. Всё так. Стыдно, позорно. И всё же Угрюмый Носорог отговаривается:
— Да, но этим молоком можно было бы кормить детей.
Нет, никто не согласен. Чуть не кричат:
— Детей должны кормить молоком их матери! Иначе они перестанут их любить! И дети станут считать своими матерями коров. А отцами — быков! Ха-ха-ха... Зачем нам такое? Или нам спать с коровами? Разве плохо живём? Вон, сколько мяса! Всё у нас есть. Предки так жили — и мы так живём...
Режущий Бивень хочет уйти и отсюда. Он возмущён, может быть, больше всех. Неправильно как!.. Коровы кормят людских детей. Тьфу — он готов сплюнуть. Разве Чёрная Ива — корова? Как можно её заменить? Как можно сравнивать! Нет, только она. С ней он спит, и она будет кормить их ребёнка своей прекрасной грудью, такой полной... Он уже это видит, он представляет, и не хочет ничего слышать о каких-то коровах и глупых снах. С него хватит! Ему даже противно об этом подумать, о коровьем молоке. Его тошнит. Он может подавиться.
Он встаёт, чтоб уйти и отсюда, переместиться — и вдруг его взгляд натыкается на Соснового Корня. Этот сидит невесёлый, не возмущается вместе со всеми, о чём-то другом сильно задумался — Режущий Бивень даже забыл на мгновение о своём, присел назад. Захотелось спросить у Соснового Корня, вот только о чём? Что тот думает о коровьем молоке? Могут ли коровы заменить женщин? Тьфу. Передумал спрашивать Режущий Бивень, вернулось негодование. Как вообще много у людей глупостей. И без коровьего молока. Вот их с Кривым Хребтом заставили виниться. От предков, мол, так заведено. Пролили свою кровь, значит, виноваты. Но он никак не может взять в толк, в чём же он виноват? В том, что убил огромного мамонта и обеспечил племя прекрасной едой? Да его пожалеть бы надо и похвалить, если по-правильному. А то поназавели обычаев. А потом сами и нарушают. И "всё в порядке". Он бы высказался для всех, да только стыдно, что Чёрная Ива может услышать, неженкой станет считать, что за два зуба своих заступается. Но не виноват же он ни в чём, храбро поступил и умело. Дурацкий обычай! Дурацкий.
А вот и Утка на глаза попалась, толстая пожилая женщина, считай, старуха, взрастившая много детей — Утка зачем-то глядит на Режущего Бивня, и он совсем растерялся. Забыл все свои думы. Что нужно Утке от него? Толстая, как мамонтица. Плодовитая. Это с неё, наверное, он должен был вырезать фигурку Матери-Земли, конечно же, с неё, но... Как он поставит рядом Утку и Чёрную Иву? Да он только взглянул на эту толстую Утку, на её отвислые длинные груди, как уже ему плохо стало. Носорожьи бёдра, груди можно на плечи закидывать, да и всё остальное, а живот — кажется, там полмамонта застряло. А может и целый мамонт. Нет. Режущий Бивень чувствует, как его лицо морщится, словно от тухлого мяса — и он поскорее отворачивается. Он ещё не испил мухоморной мочи, чтобы на Утку заглядываться. И надеется, что не дойдёт до такого, никогда не дойдёт.
