Пошатываясь, тварь отступила — вернее, попыталась.
Переносица. Челюсть. И, на сладкое — двойной в солнечное сплетение.
Окончательно растеряв равновесие, Хата, жалобно крякнув, отлетел назад, упав ровнехонько на один из трупов.
-Что, вкусно? — сплюнув кровь, просипела Гин. — Отдохни пока, я за добавочкой...
Времени выбирать — а тем более раздумывать над выбором — не было: оставалось довериться первой мысли, что явилась в голову, странно как еще сохранившую какие-то зачатки сознания. Метнувшись в квартиру напротив, она сорвала с полки примеченную еще во время первого обхода вазу — и, выскочив в коридор, запустила в сторону твари.
Возникшую проблему Хата встретил лицом — так, наверное, она могла бы сказать, останься хотя бы секунда-другая на шутки. Разлетевшись ворохом осколков, ваза отправила полукровку туда же, откуда он почти уже было поднялся — к трупам.
-Чего уставился? Чай, не Олимпийские игры...
"Сдох?"
-Не...неверно...
"Когда-нибудь мы с тобой разучимся задавать такие вопросы".
Вид Хата имел донельзя жалкий. С лица — если ту кашу, в которую его превратила серия точных ударов, еще можно было так назвать — на пол веселыми ручейками сбегала кровь, единственный уцелевший глаз, неестественно выпученный и сплошь залитый белым, кажется, напрочь забыл как моргать. Сплюнув разом два выбитых зуба, тварь, пошатываясь, начала вставать — вначале на колени, а после и на ноги.
Внимание Гин, впрочем, привлекло отнюдь не лицо. На шее полукровки красовались глубокие раны — словно части одного большого, неровного разреза, частью уже прикрытого кровавой коркой: скорость, с которой Хата восстанавливался от полученных повреждений, не могла не впечатлять.
"Интересно, а глаз тоже...того?"
-Не...неверно...неверно...
Тварь поднималась — одной рукой выдергивая глубоко вошедшие в тело осколки былой вазы, а другой шаря по полу в поисках тесака.
-Неверно...
-Заладил, тоже мне, — буркнула Гин, озираясь в поисках того, что сошло бы за оружие — как назло, тела полицейских, на одном из которых все еще должен был находиться ствол, были слишком далеко. — Да что ты...
-Неверно... — подобрав, наконец, свой мясницкий ножище, в который раз затянул старую песню Хата. — Не...неверно...не...уходит...
"Словарный запас растет на глазах".
-Неверно...
Ответ был прямо у нее под носом — или, говоря точнее, в нескольких метрах впереди. Ответ был дан еще давно, пусть и частью — слова Казуо, всплывшие в голове на черт знает каком по счету повторении набившего оскомину слова, соединились, наконец, с картиной жутких ран. И как только раньше не догадалась? Вот что недостаток кислорода с людьми делает...
-Так ты себе голову содрать пытался.
-Не...не уходит...
-Слишком больно было, да? — начав говорить, она уже не в силах была остановиться — нервы брали свое. — Слишком больно. Слишком страшно. У тебя не получалось, но другие...
"...такие как ты".
-...могли помочь. Могли знать, что делать.
-Неверно...
-Так старался, а все зря. Так старался, а ни одна голова не ожила, — вздрогнув от собственных слов, Гин сделала шаг вперед. — Так старался, а не нашел ни одного, подобного себе.
-Неверно...неверно...
-Все они были людьми. Да и ты не можешь того...
"...о чем просит чертова кровь".
-Ну, подходи, — приняв стойку, сипло выдохнула она. — Давай уже кончать. До двух побед, как тебе? Одна уже за мной...
Коснувшись свободной рукой застрявших в спине ножниц, Хата оскалил оставшиеся у него зубы. Рванул, содрогнувшись всем телом, импровизированное орудие — и, небрежно отшвырнув куда-то за спину, чуть пригнулся, изготовившись к рывку.
-Давай, — прохрипела Гин, отчаянно пытаясь не сорваться на крик. — Давай уже!
В дальнем конце коридора, шагах в пяти за спиной полукровки скрипнула дверь — как не в самой доброй из сказок. Мальчишка с перепачканным в пыли лицом и свалявшимся волосами ступил на порог и застыл, взглядом не живее, чем у куклы уставившись на обезглавленные тела, на болото из крови.
На Гин.
На тварь, которой хватило бы легчайшего из звуков, чтобы обернуться — и которая только что его получила.
"Никто..."
Наполнив коридор булькающим ревом, Хата сорвался с места.
"...никогда..."
-Беги!
В рывок были брошены все силы, что еще у нее остались, все, что не ушло в этот дикий, бешеный крик.
"...не слушает..."
Но даже так — она уже была на шаг позади.
Даже так — она уже не могла успеть.
Фигура твари мелькнула в опустевшем дверном проеме — мгновение спустя его достигла и Гин.
Прыжок. Руки коснулись шершавого дерева рамы. Подтянули тело чуть выше.
Качнули...
С силой оттолкнувшись от перекладины, она выстрелила вперед всем своим телом — получив удар двух ног прямо в спину, Хата кубарем полетел на пол: за долю секунды до того, как тесак раскроил бы убегавшему мальчонке затылок.
-Не...уйдешь...
Собственная речь показалась ей звериным рычанием — и даже то едва прорывалось сквозь стук клокотавшей в ушах крови. Навалившись на полукровку и прижав к полу, она сорвала с пояса фонарик — после нескольких ударов по затылку он потух, плюнув напоследок короткой вспышкой. Следом в ход пошла рация — ее хватило лишь на один удар, после которого в руке Гин остались искрящие обломки.
Время, однако, было выиграно.
И терять больше ни секунды из него она не собиралась.
Заломив твари руку, что все еще пыталась нашарить упавший тесак, Гин надавила до хруста. Хата взвыл, рванулся — очередной удар отправил его лицо на очередное же свидание с полом. Приложив тварь головой о паркет еще пару раз — пока жалобный хрип не стал едва слышен, сменившись неразборчивым бульканьем — ухватила нож поудобнее.
-Не...не...
-Еще как верно.
Последний отчаянный рывок уже ничего не мог изменить — лезвие, коснувшись плоти, нырнуло в шею полукровки с такой же легкостью, с какой взрезало бы кусок подтаявшего масла. Лицо оросило алым.
-Еще как верно, скотина.
Изогнувшись всем телом в последней судороге, Хата слепо вцепился целой рукой в ее руку — но хватка твари ослабла на удивление быстро.
Как и все тело, что, тихо дернувшись, наконец затихло.
Голова, казалось, вот-вот лопнет от напряжения — если, конечно, ее не опередит на этом пути сердце. Сплюнув горький красный сок и смахнув его же с глаз, Гин качнулась чуть в сторону, будучи не в силах ни слезть толком с тела, ни даже вздохнуть как следует.
"Все. Уже все. Уже..."
"И не стучи зубами, не маленькая..."
Тесак, негромко звякнув, ударился об пол. Откатившись в сторону, она, наконец, смогла набрать немного воздуха — и, чувствуя, как к онемевшим конечностям потихоньку возвращается подобие жизни, сделала первую попытку встать. Не самую удачную, конечно, но начинать ведь с чего-то надо...
Например, с мыслей о том, что бы с ней сделал Хата, явись она часом раньше.
-Должен быть...на спаде, — пробормотала пересохшими губами Гин. — Легко...легко его возьмешь...
Сердце колотилось сильнее выпущенного из рук отбойного молотка. Привалившись к стене, она вновь попыталась восстановить дыхание — но уже на середине попытки уступила свое тело приступу дикого, неконтролируемого смеха.
-Легко...возьмешь... — содрогаясь всем телом, сплошь измазанным в чужой, а то и своей крови, она делала передышку лишь для того, чтобы набрать немного воздуха — и снова принималась хохотать, упираясь ладонями в пол. — Кровушка-то...разбавлена...
Последний лоскуток кожи с тихим треском лопнул.
Голова, отпав от тела, повалилась в сторону — и, подкатившись к самым рукам охотницы, хищно лязгнула капканом из оставшихся целыми зубов.
То, что случилось дальше, большей частью перекрывал кровавый туман. Единственное, в чем Гин еще была уверена — в самом начале, отпрыгнув назад, она наградила голову добрым пинком, разом выбив все, что еще держалось во рту. Минуту или две память не сохранила — по крайней мере, не удержала ничего, кроме хруста костей, глухих, ритмичных ударов и полужидкой кашицы мозга на паркете.
Боль ушла незаметно, будто и не было ее никогда. Мыслей не осталось, как не осталось больше злости, страха, усталости...нет, последняя, пожалуй, в теле решила все-таки погостить подольше. Распрямившись и окинув опустелым взглядом результат своих трудов, охотница потянулась к рации — схватив, как и в случае с мечами чуть раньше, один лишь воздух.
Нервно усмехнувшись, Гин перешагнула через труп. Связаться с шефом можно и позже, сейчас же надо решить иное дело — пока ее ноги еще не забыли, как сгибаться.
-Эй...
Собственный голос узнавался не без труда — хриплый, напрочь сорванный.
-Эй, мальчик...
Перевалившись через порог комнаты, она застыла — мозг наотрез отказывался воспринимать увиденное, будто бы считая какой-то глупой шуткой.
-Эй...ты что...делаешь...
Отказывался понимать, почему ребенок с лицом белее мела продолжает вжиматься в стену — и почему осколок стекла, зажатый в дрожащей руке, по-прежнему направлен на нее.
-Все...все хорошо... — улыбка отчего-то не подействовала — мальчишка побледнел едва ли не сильнее. — Все уже...кончилось...
-Не...не подходи!
Впервые за все время она услышала его голос — слабый, тонкий, более чем отчетливо говорящий о том, насколько близок его хозяин к безумию. Улыбнувшись вновь — лицо мальчика свела очередная судорога — Гин медленно подняла окровавленную руку.
-Все...все хорошо. Пойдем...
Возможно, лишней была вторая улыбка — а может, слишком быстро сделанный шаг.
-Не подходи!
Боль обожгла обнаженное плечо — из свежего пореза, вызванного попаданием осколка, по и без того напрочь испорченной майке сбежала вниз свежая струйка крови.
-Убирайся, чудовище!
Боль обожгла — и вернула все на свои места.
Боль напомнила, что все в мире осталось по-прежнему.
-Проснись.
Голос словно пробивался к ней с какой-то дикой, невероятной глубины — но был до того настойчив, что игнорировать его никак не выходило.
-Больше...никакой...работы... — не открывая глаз, она сбросила трясущую за плечо руку и попыталась было повернуться туда, где ожидала встретить подушку.
Никакой подушки, впрочем, на месте не оказалось — ткнувшись лицом в шершавое автомобильное сиденье, Гин дернулась назад, наконец, разлепляя веки.
-Что...
-Проснись, говорю. Уже приехали.
Память понемногу оттаивала — пусть даже все, что было после утреннего кошмара и сохранилось в ней рваными, лишенными всякого порядка кусками. Как ее довезли до дома, Гин помнила с большим трудом. Поднапрягшись, могла восстановить еще несколько обрывков: выброшенные в мусорку новые, недели еще не ношеные, кроссовки, горячий душ, свист чайника...
Кажется, ей даже удалось доползти до дивана — с него-то ее и поднял вернувшийся часа через четыре Казуо, приложив к тому немало усилий. Из еды в холодильнике обнаружилась только половинка помидора, от щедрого же предложения отметить удачное дело парой стаканов кипятка — с соломинкой или сразу с зонтиком — начальство почему-то отказалось — и, не желая слушать никаких отговорок, напялило на нее куртку, потащив к дверям.
Дальше — снова провал. Кажется, полчаса или час они ехали — точное время Гин сказать не смогла бы: сон сморил ее уже минут через пятнадцать. Протерев глаза и запотевшее стекло, охотница ткнулась лицом в последнее, радуясь приятной прохладе.
-Так и знала, что сюда привезешь, — зевнув так, что челюсти угрожал серьезный вывих, пробормотала Гин. — Медом, что ли, тут намазано...
-Поддерживаем бизнес старых друзей, — хмыкнул Казуо, заглушая мотор. — Скажи еще, кормят плохо. Ну, вылезай давай. Достаточно сегодня продрыхла.
Стащив с сиденья и натянув на голову шапку — мороз к вечеру заметно усилился — Гин, в очередной раз зевнув, толкнула дверь. Под ногами захрустел снег, сметенный к краю тротуара, по лицу ударил холодный ветер. Выбравшись наружу и потянувшись — сон все никак не желал отпускать — охотница поискала взглядом знакомый фонарь над входом...
"Очаг Кодзина" представлял собой крохотный двухэтажный домик — на первый взгляд могло показаться, что малютка-ресторан вырос, как грибы после дождя, прямо из асфальта в этом узеньком проулочке — и, проявив недюжинную силу, заставил потесниться зажимающие его с двух сторон музыкальный магазин и нотариальную контору. Словно этого было мало, с левой стороны от входа притулилась табачная лавка — вечно закрытая или с табличкой, уведомлявшей всех и каждого, что владелец вот-вот вернется. Однажды Гин попробовала подождать этого самого возвращения праздного интереса ради — и, когда ожидание продлилось около получаса, плюнула, направившись домой.
К дверям вела коротенькая, в несколько серых плиток, дорожка — тусклый свет немного криво подвешенного фонаря с выписанным на боку названием не позволил бы с нее сбиться даже в самую непроглядную темень. Вряд ли, впрочем, это кому-либо удалось бы и без него — поздним вечером, как сейчас, огнями расцветала вся улица. Толпы, что вываливались из подземных переходов, будучи выброшены туда метрополитеном, крохотное зданьице чаще всего игнорировали, уделяя внимание либо заведениям более внушительным, по фасадам которых почти до самого рассвета бежали изломанные горящие стрелы рекламы, либо, напротив, самым простым кабакам. Днем, когда улица становилась безлюдной и поблекшей, словно после карнавала, посетителей обычно становилось несколько больше — как иногда думала Гин, достаточно разве что для того, чтобы сводить кое-как концы с концами.
-Дай тебе волю, три дня бы еще из постели не вылезала, — наблюдая за тем, как охотница еле плетется по направлению к дверям, в который раз поддел ее Казуо — отчасти пытаясь расшевелить, отчасти, как вдруг дошло до Гин, отвлечь, не дать мыслям вернуться к пережитому утром — стоило только подумать об этом, как дала о себе знать знакомая усталая грусть.
-А чего бы и нет? — ничуть не желая, чтобы ее состояние стало заметно шефу в полной мере, качнула головой девушка. — Сон — вроде как, ресурс не накапливаемый. Мне так в школе еще говорили, на биологии. Впрок выспаться нельзя, а значит...
-Неужто в школах ныне еще чему-то учат. Право слово, сие достойно удивления.
Мягкий мужской голос, донесшийся из-за спины, заставил Гин вначале резко вздрогнуть, а после и обернуться, уставившись во тьму, где только что тихо-тихо скрипнула калитка.
"Всего лишь он".
-Доброго вечера, Сейдо-сан, — поздоровалась она, смущенно помахав рукой в не до конца натянутой перчатке. — Вы меня напугали.
Молодой — на вид ненамного старше самой Гин — человек, умудрившийся почти без шума выскользнуть из крохотного, укрытого со всех сторон домами, дворика, тихо улыбнулся. Разодетый в темно-синий шелковый хаори, цветом чем-то напоминавшим железную лазурь, хакама и классические деревянные сандалии, он определенно обречен был на ненужное внимание — что посреди вечерней улицы, что посреди зимы. Вразрез с образом шли разве что внушительного размера очки, сидевшие на столь же бледном, как и все выраженное в довольно резковатых линиях лицо, носу — и волосы: то ли от природы светлые до того, что отливали серебром невозможной в столь юные годы седины, то ли по невесть какой прихоти приобретшие этот цвет с помощью красок.
