Конфедерат: Имперские игры

Она и стала. Особенно усиленная пятком пулемётов, которые, если что, можно было и на руках нести и открыть огонь, поставив даже не на переносимый же станок, а просто на треногу или иной подходящий упор. Неожиданность появления внутри крепости русских войск, шквальный огонь из многозарядных винтовок и пулемётов, постоянно прибывающие подкрепления и начавшийся обстрел с других сторон из орудий — всё это создало самую настоящую панику среди кокандцев. Обычное дело, честно говоря, применительно к азиатским войскам. Проникшим внутрь Чимкента войскам только и оставалось, что позаботиться об открытии ворот изнутри, после чего продолжить уничтожение уже окончательно деморализованного противника. Но это были уже трепыхания курицы с отрубленной головой и не более того.

Чимкент был взят, победные реляции отправлены. Ну а сам генерал-майор Черняев своими дальнейшими действиями показал, что способен не только командовать войсками на поле боя, но и укрепляться на завоёванных землях. Как Аулие-Ата, так и Чимкент в кратчайшие сроки укреплялись, становясь уже русскими крепостями. Черняев понимал, что лишь опираясь на по-настоящему свои крепости, можно вести дальнейшие боевые действия, не опасаясь ударов в спину, шпионажа со стороны местных и прочих неприятностей. Не зря в его корпусе были и просто хорошо знавшие повадки азиатов офицеры, и служащие Третьего Отделения, имеющие особый взгляд на мир, очень полезный в некоторых ситуациях.

Еще не полная победа, не достижение всех поставленных перед экспедиционным корпусом целей, но уже действительно значимый успех. Это понимали в Петербурге сам император, большая часть генералитета, в министерстве иностранных дел и иных ведомствах, но... Вот именно, что было одно, а то и более 'но', к тому же с имеющимися именами и лицами.

Яркое и очевидное недовольство Британской империи, представители которой недвусмысленно выражали беспокойство быстрым и стремительным продвижением России в восточном направлении, в пустыни Коканда. Понимали, что где Коканд, там и Бухара с Хивой — те самые прикормленные британцами хищники, давно и привычно беспокоящие русские окраины, похищающие людей, создающие ощущение постоянной угрозы и уж точно не добавляющие России авторитета. Это было ожидаемо и, по мнению самого графа, следовало вежливо улыбаться и ограничиваться общими фразами. Если же британский посол Нэпир перейдёт черту, то указывать на то, что его королеве лучше заняться более важными для Британии делами, чем совать нос в кастрюли, кипящие на чужой кухне.

Так? Оказалось, что не совсем. Светлейший князь Горчаков, канцлер империи и министр иностранных дел, начал вести себя... странно. Он сложно бы извинялся в беседе с британским посланником, ставя Россию в положение нашкодившего гимназиста, оправдывающегося перед суровым учителем. И это перед вот-вот долженствующим случиться событием большой важности — денонсацией Парижского трактата о нейтрализации Чёрного моря и ещё нескольких пунктов оного. Тогда он, на правах второго человека в министерстве, не преминул задать канцлеру простой, но очевидный вопрос:

— Зачем вы словно оправдываетесь перед лордом Нэпиром, Александр Михайлович? Британия никогда не была нам по настоящему союзна, а сейчас особенно. Именно британские советники стоят за спиной правителей Хивы, Бухары, Коканда и прочих. Они поощряют их разбойничью суть и помогают во всём, что направлено против наших окраин.

— Вы же опытный дипломат. Николай Павлович, — привычно сложив губы в ухмылку сатира, вымолвил тогда канцлер. — Неужто в том же Китае вам не приходилось... льстить неприятным вам персонам, вести себя так, что и самому становилось противно?

— Это китайский принц и его придворные изображали из себя бесхребетных гадов, изгибаясь в замысловатые фигуры. Тогда за моей спиной была мощь империи. Сейчас она тоже никуда не делась, лишь увеличилась, укрепив себя союзами. И Россия не нуждается в чьём-либо одобрении, чтобы хоть покорить дикарей в Коканде, хоть выжечь их калёным железом.

— Вы действительно не понимаете... — изобразил на лице великую печаль Горчаков. — Так поступать нельзя. Если в столь тонких делах как война и покорение прежде слов станут сразу бить по лицу, уйдёт то, что так высоко ценилось и пока продолжает цениться. А это недопустимо! И вам лучше это усвоить, дорогой граф, иначе можно сильно обжечься. Запомните это, пока у вас ещё есть возможность учиться у тех, кто дольше прожил и больше повидал.

Прямой угрозой эти слова канцлера считать было нельзя, но вот тонким намёком — это совсем другое дело. Суть намека стала понятна буквально через два дня, когда Игнатьев узнал о разговоре канцлера с императором. Это был вроде как обычный доклад, но на этом фоне старый интриган и умудрённый царедворец попытался отстранить генерала Черняева от командования экспедиционным корпусом. Назначив на его место куда более 'спокойного и уравновешенного', то есть, в переводе с дипломатического языка на общеупотребительный, склонного перед принятием любого решения много раз посоветоваться и при этом стараться угодить сразу всем заинтересованным сторонам и в частности самому канцлеру.

Не вышло. Почувствовавший эффективность именно что жёстких методов император — быстрое и решительное подавление восстания в Польше, поддержка действий заокеанского союзника на Гаити и получение баз для флота наряду с прочими выгодами — Александр II мягко, но в то же время решительно отказал Горчакову. Затем настоятельно порекомендовал тому бросить все силы на противостояние тому урагану, который должен был подняться после денонсации Парижского трактата. Ну а потом не просто подтвердил награждение Черняева орденом святого Георгия сразу третьей степени, но и назначил его временным наместником образующегося Туркестана, тем самым дав почти ничем не ограниченную власть и полную свободу действий против кокандского хана и прочих баев с эмирами. Да ещё составил краткое послание для генерала, упомянув в оном другого известного военачальника, прославившего империю — генерала Ермолова. Вот это было действительно символическим жестом, подсказывающим желаемую тактику и стратегию. Игнатьев, неплохо зная Черняева, мог не сомневаться, что азиатских дикарей будут отнюдь не вежливо уговаривать, а просто сравняют их с землёй... или разотрут в пыль при малейших попытках воспротивиться воле империи, которой так нужны были новые победы, позволяющие вспомнить особенную, ни с чем не сравнимую эйфорию.

Впрочем, сам товарищ министра иностранных дел временно оказывался вне возможности отслеживать разыгрывающиеся в Средней Азии события. Повеление императора, его не проигнорируешь, не откажешься... особенно если хочешь в скором времени заменить самого канцлера на вершине управления империей, оказавшись лишь на пару ступеней ниже самого Александра II.

Заокеанский вояж с целью внешне исключительно представительской — изобразить пристальное внимание и всяческую поддержку Российской империи своему заокеанскому союзнику. Международный трибунал, показательное осуждение действительно творивших совсем немыслимые вещи гаитянских дикарей. Это на поверхности. Скрытая же — хоть и не слишком сильно, не от понимающих людей — суть состояла в необходимости сгладить оказавшийся не то что неудачным, а откровенно провальным визит цесаревича Николая к своему младшему брату, ставшему императором Америки.

Провал и иного слова не подобрать. Ухитриться в простой неформальной беседе окончательно испортить отношения с братом, попутно чуть ли не прямо оскорбить министра тайной полиции, уже помолвленного с одной из княжон императорской крови и вообще проявить себя не набирающимся опыта наследником престола, а каким-то... истеричным студентом ультралиберальных взглядов. Нет, не такого ожидал от своего старшего сына Александр Николаевич Романов. Получив же то самое неожидаемое, изволил зримо огорчиться. Зримость проявилась в том, что самому Игнатьеву удалось различить императорское недовольство, направленное понятно на кого. Да и в получаемых инструкциях порой мелькало... разное.

Император Всероссийский понимал, что там, в Ричмонде, не станут действительно серьёзно реагировать на выходку цесаревича. Но 'не станут реагировать' и 'не станут вспоминать' — понятия совершенно разные. Оформившаяся же ссора между братьями, императором и цесаревичем, сулила в будущем много проблем. если не удастся хотя бы сгладить её последствия. Для сглаживания случившегося графу Игнатьеву и было поручено отправляться через Атлантику не одному, а в сопровождении ещё одного члена императорского дома Романовых — не цесаревича, но такого же императорского сына, Александра Александровича. Он, как сохраняющий хорошие, тёплые, действительно родственные отношения с Владимиром и Николаем одновременно, должен был постараться стать связующим звеном, а там и мостиком, посредством которого через какое то время удастся преодолеть действительно серьёзную размолвку внутри семьи.

Николай Павлович Игнатьев до недавнего времени не мог назвать себя человеком, хорошо знакомым с детьми Александра II. Но всё равно, с цесаревичем ему общаться приходилось уже потому, что того серьёзно готовили к предстоящему в будущем восхождению на престол. Следовательно, наставники Николая Александровича просто не могли время от времени не сводить его по тем или иным вопросам с тем человеком, который — и это было известно многим — совсем скоро должен был перехватить нити управления внешней политикой империи из рук выпадающего из фавора Горчакова.

Вот что тут можно было сказать... Убеждённый сторонник идеологии воинствующего панславизма и консерватор Игнатьев, используя свой опыт дипломата и чтеца душ человеческих, быстро понял, кто такой цесаревич. И понимание сие было с весьма горьким привкусом. Монарх-либерал на престоле империи и сам по себе мог принести немало проблем, но учитывая окружение пока ещё цесаревича... Нити вели прямиком к искренним ненавистникам России, а именно к Герцену, иным ненавистника дома Романовых и самодержавия вообще, а также к охвостью декабристов, которое всё ещё оставалось опасным, несмотря на всё прошедшее время. Да и возникающие организации вроде 'Земли и Воли', пусть и тщательно отслеживаемые в Третьем Отделении, тоже внушали опасение как благодатная почва для произрастания самого разного, в том числа и очередного возможного воплощения якобинской, анархистской и прочей заразы.

До поры Игнатьев осмеливался говорить о своих подозрениях лишь с самыми близкими и доверенными людьми, выжидая подходящего момента, чтобы начать действовать более решительно. Для этого нужно было занять вожделенное кресло министра иностранных дел, окончательно упрочив своё положение в иерархии империи. В идеале же — занять место Горчакова, причём сделать это так, чтобы уже к нему прислушивался Александр Николаевич. Ради этого стоило постараться. И очередным, но необходимым шагом была успешная поездка в Нью-Йорк, а затем и в Ричмонд. Не то в сопровождении императорского сына, не то будучи его сопровождающим.

Касаемо последнего... Недолгой подготовки к вояжу через Атлантику и дней, проведённых на броненосце, хватило Игнатьеву для того, чтобы лучше узнать второго сына Александра II и одновременно заручиться если и не доверием, то интересом с его стороны. Тут дело было в том, что Александра Александровича готовили как будущего военачальника, в образовании упирая прежде всего на всестороннюю образованность в военных и морских делах. Не зря же он немалую часть времени проводил близ Адмиралтейства и свел настоящую дружбу с нынешним морским министром империи, адмиралом Краббе Николаем Карловичем. С учётом же последних новаторств, пребывание Александра в министерских кабинетах и даже на балтийских верфях стало делом совсем уж обыденным.

Знал ли об этом император? Как же иначе! Более того, всячески одобрял подобные интересы сына, понимая, что роль флота с учётом событий последних лет стала ещё более значимой, чем казалась ранее. Привычки же, которых Александр набрался у адмирала Краббе — их можно было и потерпеть, тем более, что они были контролируемыми. Какие такие привычки? Для этого стоило знать об особенностях собственно морского министра. Их было две — если считать главные, разумеется. Слава самого виртуозного матерщинника, вызывающая удивление именно качеством загибов и их своеобразной утончённостью, а не самой склонностью к ругательствам. Морские офицеры практически все имели за душой подобный грех. А вот вторая особенность, она же увлечение адмирала, была несколько более экстравагантной. Его увлечённость женщинами, большое число любовниц и частые визиты в самые дорогие бордели Санкт-Петербурга и не только — это ещё ладно, дело обычное. Зато собранная Краббе богатейшая коллекция порнографии — от фотокарточек, приближенных в настоящим произведениям фотографического искусства до тех, которые разве что пьяные гамбургские матросы купить не побрезгуют — это уже действительно особенность.

С кем поведёшься, от того и наберёшься. Вот и Александр Александрович впитывал от своего друга и наставника в адмиральском чине и министерском положении не только знания о флоте, судостроительстве и военно-морской тактике, но и способность сплетать даже обычные слова в изысканные загибы. Если же к этому добавлялась открытая матерщина, то даже боцмана Балтийского флота, много чего слышавшие, испытывали, казалось бы, уже давно и прочно позабытое чувство лёгкого смущения. Несмотря на юные годы императорского сына, выражение 'обложить по александровски' уже витало на палубах кораблей Балтфлота. Правда, второе увлечение морского министра у императорского сына отклика не вызвало. Это то самое, касающееся коллекционирования различной похабщины. Александр, по словам очевидцев, лишь смотрел, вежливо улыбался, выражая самый легкий, более из-за дружеского отношения к Краббе, интерес. И на этом всё. Тут он явно пошел не в своего отца и не в большинство других кровных родственников, являясь не то что аскетом или там пуритански настроенным, просто... считая лучшим найти настоящую любовь, а не множество простых красоток.

Это уже начало себя проявлять. Игнатьев, стараясь держать руку на пульсе не только внешней политики, но и происходящего при дворе, знал, что Александр несколько месяцев уже находился в своего рода смятении чувств, серьёзно увлекшись одной из фрейлин его матери, императрицы Марии Александровны. Поскольку отец этого самого увлечения, Марии Мещерской, также служил по дипломатическому ведомству, пребывая до самой своей смерти при посольстве во Франции, то... Игнатьеву, ничего не стоило выяснить побольше о Марии Мещерской и нынешнем её положении и даже сверх того. Вопреки мнению многих, дипломаты тоже умеют узнавать то, что люди хотели бы оставить тайной. Про то, насколько дипломатический корпус сросся с заграничной разведкой, каждый мог думать в меру своей фантазии либо осведомлённости. Но что мера не была скромной, являлось непреложной истиной.

Выясненное подтвердило слухи, а вместе с тем заставило товарища министра сильно призадуматься. И раздумья эти продолжались по сию пору. Второй сын императора действительно серьёзно увлёкся красоткой-фрейлиной — а может и более того, уже влюбился, осознанно или не совсем. Теперешнее его положение, так скажем, позволяло брак с достаточно родовитой — иначе она и не могла бы стать фрейлиной императрицы — девицей, пусть даже для достижения желаемого Але5ксандру Александровичу и пришлось бы потрудиться. Но если посмотреть глубже, как следует призадуматься относительно возможных перспектив — вот тогда головоломка могла складываться иначе.