Приключения Звездного Волка

Приземлившись в десятке шагов друг от друга, малость поболтали, не выходя на поверхность, набрали разных анализов и, убедившись, что всё в порядке, полезли наружу.

Ну, как выглядел я, вам в общих чертах, надеюсь, уже ясно — довольно крупный арахноид с сеткой бутылок в одной из ножек. А вот он, он... Затаив дыхание, смотрел я через окуляры на то, с чем мне предстояло сейчас сесть (я выражаюсь образно) за стол переговоров.

О господи!... Представьте себе, друзья, гигантского рака с огромными клешнями, стремительно вращающего усами и с налитыми кровью глазами. Из полуразинутой пасти чудовища свисали могучие зазубренные бивни, капала пенистая слюна, а в довершение всего он грозно (а может быть, дружески?) бил по земле усаженным острыми шипами хвостом и беспрестанно менял цвет — от иссиня-черного до жутко-багрового. В одной из клешней тоже болталась авоська с бутылками.

Когда первое оцепенение прошло, я откашлялся и, достав эсперантор, поприветствовал страшилище как можно теплее. Я не трус, вы знаете, к тому же в моего арахноида (как только что случайно увидел) были встроены несколько спаренных крупнокалиберных термоядерных пулеметов плюс базука в брюшке, однако успокоиться и отбросить тоскливые мысли я смог лишь после того, как услышал теплый и ласковый голос зверя.

Он справился, как прошел перелет, не укачало ли меня и т.д. (Вот у кого бы нашим деятелям поучиться правилам хорошего тона и прочим манерам!) Я, осмелев, в свою очередь справился у него о том же самом, и постепенно диалог вошел в трогательное и сердечное русло, в котором мы уже общались какой-нибудь час назад на всю Галактику.

Мы поинтересовались здоровьем друг друга, передали приветы семьям — оказалось, у него много внуков и внучек, все славные, умные, одна даже учится в музыкальной школе. От всей души посочувствовал он тому факту, что у меня уже довольно давно не было детей.

После этого официоза мы откупорили бутылки, чокнулись и выпили по первой. Он сразу же предложил мне выпить вдогон из своей, а я ему — из своей. После соответствующих контрольных замеров мы так и сделали — с удовольствием выпили по второй и тогда закусили.

Потом пошли разговоры об общих принципах нашей будущей внутренней и внешней политики, о разделе сфер влияния в Космосе; потом — о женщинах. Удивительно, несмотря на различия в частностях, мы замечательно понимали друг друга в целом. По этому поводу ну просто никак нельзя было не выпить по третьей и не поцеловаться. А после поцелуя я с удовольствием наградил его своей памятной медалькой. А он меня — своей.

Мы гуляли по планете, читали стихи, иногда возвращались к авоськам — и вновь приступали к серьезным переговорам. День пролетел как одно чудесное мгновенье, и, клянусь, никогда в жизни не встречал я столь образованного и культурного собеседника.

Однако всему хорошему рано или поздно приходит конец. Мы спохватились, что дома, наверное, уже все глаза проглядели, волнуются, ждут — и стали прощаться. Я пожалел, что еще не скоро смогу познакомить товарища с супругой, Мамой и Папой; он — посетовал, что я не слышал, как прелестно играет на бандурке его внучка, та, которая учится в музыкальной школе. Кажется, были даже и слезы, а к конечном итоге мы оба выразили, от имени своих содружеств, надежду, что эта встреча — только первое звено в цепи наших будущих взаимоотношений, которые в самом скором времени несомненно будут продолжены на качественно ином, еще более серьезном и конструктивном уровне.

В последний раз мы раскланялись и начали заворачивать свои оглобли к капсулам. И тут... И тут произошло такое, что по сей день удивляюсь, как это я тогда, прямо на месте этих самых переговоров, просто-напросто не рехнулся!

В чингизханской капсуле зазвонил телефон. Коллега, отталкиваясь от грунта хвостом, шустро засеменил на сигнал, перещелкнул клешней тумблер, и... я услышал слащавый голосок молодого хама — адъютанта Экселенции.

— ...ваше превосходительство, а ваше превосходительство! Как вы там, товарищ фельдмаршал? Народ волнуется....

Нет-нет, я просто отказывался верить собственным ушам, точнее — локаторам арахноида.

— ...товарищ Суперэкселенция, а товарищ Суперэкселенция, тут, это, сразу после вашего отбытия, этот звонил... Ну этот, как его, с 'Пахаря'. Так я его, как вы приказали, наладил за милую душу: мол, их благородие заняты, не велели беспокоить... Я правильно поступил, товарищ Суперэкселенция?..

Рак приветливо помахивал мне клешней, а сам наставлял подчиненного:

— Да-да, конечно, всё правильно, вы молодец, представляю вас к очередному воинскому званию и новой правительственной награде... Будет звонить еще, скажите, пусть возвращается: их превосходительство, вместе с гражданином чингизханом, тут уже всё уладили. А этого паникера мы, как приедет, под трибунал отдадим, милитариста проклятого!..

Он продолжал бубнить что-то еще, но я уже ничего не слышал. Забыв про пулеметы и базуку, как во сне я отвинтил люк, вылез из зада арахноида, поднял пустую бутылку из-под кьянти и, сделав об ближайший булыжник 'розочку', бросился на подлого рака Суперэкселенцию...

НА ЗЕМЛЕ нас с маршалом поместили в один госпиталь и одну палату. Его долго лечили от физической, а меня — от моральной травмы. Когда же обоих выписывали, Суперэкселенция, сдавая пижаму и тапочки, зловеще прошипел, что на КПП меня прямо сейчас арестуют, — он уже распорядился, — а потом будут судить как опасного военного преступника.

От этого известия я, сами понимаете, совершенно было пал духом, но тут...

Но тут, друзья, широко распахнулась дверь и в больничный покой твердой походкой вошла... Мама. Немного поседевшая, но все такая же красивая и все так же нежно любящая своего ребенка моя лучшая в мире Мама!

Грациозно покачивая крутыми бедрами, она подошла к Экселенции, стала на цыпочки и со всей силы съездила кулаком по его гладкой, раскормленной на больничных харчах роже со словами:

— Подлец, мало того, что ты почти испортил мне жизнь и надругался над моей молодостью, неопытностью и невинностью! А теперь ты еще хочешь упечь в тюрьму нашего сына?! Не выйдет, мерзавец, не выйдет!..

Держась обеими руками за выбитую верхнюю челюсть, Экселенция тупо смотрел на Маму — в гневе она была особенно прекрасна.

— Н а ш е г о с ы н а ?.. — прошамкал на-конец Экселенция. — Но откуда же он взялся, Мария, наш сын, откуда? Ведь ты так хотела сделать аборт!..

Мама сверкнула очами.

— Да, я сделала аборт, негодяй, но у меня не получилось! А потом я узнала, что на восьмом месяце делать аборты уже поздно... Но, к счастью, мир состоит не только из подлецов: нашелся человек, настоящий, благородный человек, который меня понял и даже не догадался, что я беременна. И с ним я прожила долгую, полнокровную жизнь, и с ним я была счастлива!

Но теперь, теперь, когда я узнала, что мой мальчик снова попал к тебе в лапы, старый коршун, я не смогла усидеть дома и прилетела сюда, прилетела специально, чтобы сказать: только попробуй загубить моего малыша — я тебе всю харю разворочу и про всё расскажу в Мировом Совете!..

Суперэкселенция безумными глазами смотрел на нас с Мамой.

А я смотрел на него. Я как-то по-новому вглядывался в покрытое паутинкой мелких морщинок лицо этого человека, человека, который подарил мне самое дорогое в мире — жизнь...

— Папа! — воскликнул я, простирая к нему руки.

— Сынок!..

Мы слились в крепком мужском объятьи, и над нами стояла наша Мама, гладила по волосам и роняла нам на головы свои нежные горючие слезы...

Втроем в обнимку мы вышли их ворот госпиталя. Суперэкселенция, то есть, Папа, прогнал засевший в кустах конвой и торжественно поклялся нынче же прикрыть заведенное на меня уголовное дело и выпустить из КПЗ все экипажи моей звездной миссии.

Папа судорожно обнимал нас и счастливо улыбался, несмотря на выбитую Мамой челюсть...

Но стоп, хватит! Можно бесконечно долго описывать ту, едва ли не самую драматичную в моей жизни сцену, — скажу только, что когда мы прощались, Папа вдруг лихорадочно стиснул Мамину руку и неистово прошептал:

— А может, ты вернешься ко мне, Мария? Я, наверное, скоро опять буду вдовцом...

— Нет, Иосиф, — твердо сказала Мама. — Что разбилось, того не склеишь.

— Но ты ведь любила меня, Мария! — простонал Папа.

— Да, я любила тебя, Иосиф, но ты сам, своими собственными руками сломал наше неимоверное счастье. И поскольку я теперь другому отдана, то клянусь, что буду весь век только одному ему верна! Идем, милый...

Мама взяла меня за руку, и мы пошли прочь. А Папа-Суперэкселенция еще долго стоял на пыльной дороге, и на землю время от времени капали его тяжелые мужские слезы...

НО ЭТА ИСТОРИЯ, дорогие друзья, не была бы завершена, если б я не разъяснил самого главного, — с чего вся катавасия началась и почему так странно закончилась. Тогда я докладывал об этом на зауженном заседании Мирового Совета, а теперь расскажу и вам.

Вскоре после выписки из госпиталя меня навестил Вольдемар, мой старый, добрый, верный Вольдемар, и я, естественно, поведал ему обо всех своих злоключениях.

Он сперва крепко задумался, потом вдруг посинел, потом приналег на дихлофос, а потом... признался, что это, оказывается, молодняк дырников, балуясь в Космосе, соорудил из картона, пресс-папье-маше и жеваной туалетной бумаги мини-копию Великого Содружества и сопредельных миров. Они хотели только поиграть в школу и потому были очень напуганы, увидев, что к ним летят боевые звездолеты.

Тогда ребята удрали, а мы, выходит, принялись расстреливать муляжи. Когда же бутафорное Содружество атомными пушками было разметено в клочья, кто-то из экипажа 'Пахаря' увидел в телескоп Содружество настоящее и решил, что враг еще не уничтожен...

— Ну а что было потом, вы и сами знаете, — сказал Вольдемар и горько заплакал.

— Так что ж ты меня сразу не предупредил, зараза? — сурово спросил я. — Ведь преступления могло бы и не быть!

— Испугался... — прошептал Вольдемар, — что вы ребят выпорете...

— Да следовало бы! — крякнул я. — И не только ребят. Эх-х-х, выходит, все-таки не зря почечники вас так называют.

— Выходит, не зря... — совсем сник Вольдемар.

— Ну да ладно, — великодушно сказал я. — Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

И Вольдемар радостно заулыбался и пообещал, что уж он-то никогда ничего не помянет. И я в этом совершенно не сомневался.

Ну а потом я вернулся на родное Борнео, где меня ждали верная молодая жена и Дружок. Мы снова счастливо зажили в нашем маленьком трехэтажном бунгало на живописном берегу Великого океана, и уж больше, дорогие друзья, я в своей жизни никогда и никуда не летал.

ЖЕСТОКИЙ РОМАН

РОЯСЬ В БИБЛИОТЕКЕ Гронингемского замка одного моего друга, тоже в прошлом хорошего звёздного волка, я случайно наткнулся на старинную литографию в золотой рамке с бриллиантовой инкрустацией. На литографии была изображена молодая девушка, очень миленькая и очень светленькая, таких светленьких и миленьких я, ей-богу, в жизни не видел.

Соблазненный красотой девушки и самой инкрустацией, я уволок втихаря картинку за пазухой в свою спальню, чтобы наутро увезти домой, а потом подарить Маме, — благо, скоро у Мамы был день рождения, а она такие штучки очень любила.

Я принес девушку в роскошные апартаменты, любезно предоставленные мне моим дорогим другом, и засунул под матрац, а сам торжественно спустился по парадной лестнице к прощальному обеду, который мой друг закатывал в тот вечер в честь моего завтрашнего отъезда.

К обеду ждали гостей со всех близлежащих волостей, замков и вилл, и вскоре гости начали прибывать. Они оставляли на скотском дворе свои гравитонные фаэтоны и геликоптеры и потихоньку сползались к трапезной, видимо, специально не поев дома и потому немного проголодавшись.

Публика, надо сказать, была самой что ни на есть разношерстной: звездолетчики и офицеры с женами и без, звездолетчицы и офицерши с супругами и без оных, врачи, инженеры, учителя, скотоводы и земледельцы и даже один член Мирового Совета, у которого поблизости была крепость. Все они, без сомнения, давно были наслышаны о разных моих подвигах и, естественно, теперь просто сгорали от нетерпения быть представленными вашему ранее несколько знаменитому покорному слуге.

После представления все бросились за столы и начали есть, а когда наелись, начали танцевать.

Я, правда, танцевать не стал — нашлось занятие поважнее, — а когда провожал девушку до фаэтона, она, доверчиво прижавшись ко мне напоследок, внезапно захлебнувшись слезами, сказала, что этот замок моего друга принадлежал когда-то несчастным ее предкам, но потом его у них за что-то там отобрали, а потом за что-то там подарили предкам моего друга.

Бедняжка, видимо, ожидала, с моей стороны проявления хоть какого-нибудь сочувствия и подлинной душевной щедрости, но увы — что мог я, крепко связанный тесными узами гостеприимства и тем более напоследок, ей сказать? Я только ласково погладил ее по русой головке, а потом дружески похлопал по бледной щечке, и девушка улетела, а я, чё-то утративши на сегодня весь вкус к зрелищам и пирам, пошел спать.

Приняв катионный душ, я разделся, улегся в старинную, с многочисленными шариками и шишечками кровать и лишь тут вспомнил про давешнюю находку. Порывшись под матрацем, извлек оттуда свое произведение искусства, запалил криптоновую свечу и принялся бережно его рассматривать.

Сначала кроме бриллиантов я не заметил в этом портрете ничего особенного — девчонка как девчонка, правда, чересчур светленькая. Однако же потом в ее милых чертах мне показалось нечто знакомое, хотя, как ни тужился, сперва вспомнить что-нибудь достаточно определенно никак не мог.

Я положил картинку у изголовья, задул свечу и...

Ох, лучше бы я не задувал, потому что вот тут-то меня и осенило: ба, да ведь это же почти вылитая та самая грустная девушка, с которой я всего каких-нибудь полчаса назад попрощался на загроможденном геликоптерами и фаэтонами скотском дворе!

Ей-богу, друзья, после этого открытия даже такой храбрый человек, как я, невольно поджал ноги и повыше натянул одеяло. Но тем не менее сон все не приходил, и душевное равновесие было также почему-то нарушено.

Свят! свят! свят!.. Возбужденный и раздосадованный этим непотребным состоянием, я в сердцах чуть было не наложил на себя крест и со злостью запихнул чёртово произведение искусства под пуховую подушку, а потом на диво быстро уснул, так как решил хотя бы во сне отключиться от треволнений прошедшего дня и вновь вернуть себя в привычно-гармоничное состояние души и тела.

Ну, сперва все шло как по маслу. Примерно около часа я видел Маму, родительский дом и сад, видел, как дарю ей на день рождения самые разные подарки. Однако когда замковые куранты пробили полночь, и Мама, и сад, и все мои подарки куда-то запропастились, а я оказался в сумрачной, темной галерее, удивленно стоящим возле старого, покрытого паутиной и толстым слоем пыли портрета.

Нет, конечно же, я понимал, что это было во сне, — но все равно, какой леший дёрнул тогда меня за руку, и зачем только я взял и смахнул паутину, — обычно я, даже спящий, бываю куда как более предосторожным!