Под вечным солнцем (главы 1-11)

— Нет, — учитель прикрыл глаза. — Если ты не лжешь...и если ты не безумен, если это и впрямь Ар-Руа...то оставь ее, мальчик. Не в твоей воле и не в твоей власти ее отпустить.

Хэйтэ кивнул в ответ и надолго замолчал, не шевелясь, застыв серебряной статуэткой. Влажный солоноватый ветер шевелил многослойные занавеси, ласково касался бледного лица юноши, играл колокольчиками, вплетенными в косы, и только их еле слышимый перезвон нарушал тишину.

Наконец юноша встряхнулся, как кошка, выгнул спину и снова потянулся к цимра-дэ.

— Благодарю тебя, мастер. Я понял, — он наклонил голову — по-воински коротко — и улыбнулся. — Вернемся к розам и грезам?

* * *

/Север. 14 лет назад./

Когда он проснулся, нежаркое северное солнце уже вовсю светило сквозь сплетенные ветви деревьев, и в высоких кронах перекликались-пересмеивались птицы, и вокруг шумел, шуршал, шелестел на разные голоса старый лес — и он, Эйтэри-Эрра, был один. Совсем один. Он прислушался, прижимая острые уши, по-звериному принюхиваясь, и не почуял вблизи никакой опасности. Будто и...будто и не было ничего. Может, это и был туманный, тяжелый сон, и сейчас можно было встать и пойти, и найти дорогу к замку, и...и все станет по-прежнему, разве что госпожа Хешме — в который раз уже! — надерет ему уши за то, что горное отродье опять запропало в лесу, ищи его потом...

Не надерет. Эйтэри закусил губу. Не надерет, потому что осталась там, в замке, за запертой дверью подземного хода. И это, все это было вовсе не сном — и темнота, и шум, и дрожащее пламя факела, и шепот госпожи Хешме, больше похожий на шипение: 'Уходите, уходите оба! Пока не поздно...Мы — люди, мы все выдержим, а вы...нельзя вам...в клетку посадят, на смех южным господам, уходи, дура остроухая, сколько тебе говорить?!' И лицо матери, бледное, растерянное...такого не могло быть, никогда не могло, но так было. Они шли долго, долго, и вышли наконец — куда? Ни он, ни матушка этого не знали, ясно было только одно — далеко от замка, от...И они были вдвоем, это Эйтэри помнил, но...Он было хотел позвать матушку по имени, но Лес сказал — ее нет здесь. Лес знал все и никогда не лукавил. Слезы сами собой навернулись на глаза, но мальчишка, упрямо поджав губы, вытер лицо грязной ладонью.

— Мужчины не плачут, — сказал он самому себе вслух, сорвал с кустика лесной земляники крупную ягоду, налитую золотым теплом, сунул ее в рот и поднялся на ноги, оглядываясь по сторонам. Чужому взгляду Лес показался бы мрачным и неприветливым, но Эйтэри смотрел на косые полосы солнечных лучей, на сестрицу ящерку, выползшую погреться на замшелую корягу, на россыпи земляники — и улыбнулся Лесу. Рыжая сестрица белка прыгнула с ветки ему на плечо, и он осторожно погладил ее.

— Что же мне делать, сестрица белка? — вслух спросил Эйтэри, и она зацокала, а потом запрыгала с ветки на ветку, будто показывала дорогу, в самую чащу, оборачиваясь — идет ли?

Эйтэри зашагал за ней, перелезая через бурелом, оставляя клочки одежды — и капли крови — на колючих кустах и все гадая, к кому или к чему приведет его пушистая рыжая сестрица. Лес вокруг густел, и все труднее было продираться через заросли, расцарапанные руки саднили, и казалось, что путь в глубину леса не закончится никогда.

И на поляну, залитую солнцем, Эйтэри вывалился совершенно неожиданно. Он было обернулся к белке, но рыжая сестрица стрелой взлетела на верхушку ближайшего дерева и пропала в густой листве.

Эйтэри огляделся по сторонам. Лес был тих, спокоен и молчалив. Казалось, что даже смолкли неугомонные болтушки-птицы, и стих ветер в кронах. На поляне буйно цвели мелкие белые цветы, 'девичьи слезы', хоть и время их уже прошло...будто они распустились, как в старой сказке, по мановению руки юного Лета. Лес будто замер в почтительной тишине перед...перед кем? Эйтэри выпрямился — что бы то ни было, он Эрра, он сын своей матери, он не испугается. Ни за что. И когда он разглядел величественную тень, увенчанную могучими рогами, он и впрямь не испугался. Он поклонился и опустился на одно колено перед белоснежным золоторогим оленем, выступившим из переплетения лесных теней — как и подобало приветствовать владыку и господина лесных земель.

'Слепые дети огня и железа не отыщут тебя, дитя рода Эрра. Ни тебя, ни твою мать. По слову Эрра горы отступали с дороги, реки обращались вспять, так и по слову твоему лес заплетет тропы, скроет любые следы...'

— ..Хозяину Лесов неведома — или не нужна вовсе — ни людская быстрая речь, ни плавные переливы речи далли-эр, — Хэйтэ-х'Эрра говорил негромко, почти шепотом, так, чтоб не потревожить остальных, уже давно улегшихся спать вповалку у общего костра, и его рассказ слышала только Ахта, клубочком свернувшаяся у него под боком. — Он слышит то, что недоступно никому из живущих, разве что равнодушному солнечному богу, если б тому было дело до земных тревог и радостей. Хозяин Лесов бродит по владениям своим в облике белого оленя, и встретить его — к добру...Но не любит он, когда люди убивают его зверей ради забавы, не пропитания, и не любит, когда рубят его деревья направо и налево, бездумно...таких людей он наказывает рано или поздно, так или иначе...

— Надо же...а я слышала песню о том, что белого оленя с золотыми рогами давным-давно подстрелил на охоте сам повелитель, приехавший как-то из столицы, — Ахта поежилась, прижимаясь к Хэйтэ все теснее и теснее.

— Брешут, — только и усмехнулся тот, обнимая ее.

— А ты видел Лесного Хозяина? — вдруг спросила девушка, уже проваливаясь в сон.

— И не раз, — кажется, Хэйтэ улыбался. — Спи, Аххтэ-ллэ.

Нить одиннадцатая. ЗОЛОТАЯ ПЕШКА — ЗОЛОТОЙ ВЛАДЫКА — СТАЛЬНОЙ ЭРХА

Итхар с тревогой всматривалась в зеркало. Лицо, отражавшееся в нем — после ночи, полной тревожных, больных и мутных снов, — было таким же больным и некрасивым. Будто, и не родившись еще, проклятый ребенок пил из нее силы и красоту. Набрякшие веки — до того как уснуть, она долго плакала, молилась и проклинала. Мешки под глазами. Болезненно обметанные, до крови потрескавшиеся, искусанные губы. Безжизненно и тускло повисшие пряди волос.

И руки дрожат... Ее губы горько искривились — она сейчас скорее похожа на мужчину-простеца, перебравшего вчера, а не на красавицу-жену владыки половины мира. А ей сейчас так нужна красота...вся, вся, сколько может быть.

Итхар тряхнула головой, волосы соскользнули — и вновь повисли унылыми космами. На миг женщине показалось, будто между них сверкнул серебряный. Затаив дыхание от ужаса, она поспешно склонилась к зеркалу. Нет. Померещилось.

Она перевела дух и хлопнула в ладоши. Вбежала одна из ее рабынь — подарок господина и повелителя к прошлому — нет, позапрошлому — дню рождения. Молоденькая, хорошенькая, с огромными темными глазами...Итхар на миг задумалась — а не было ли это намеком?..

— Да, госпожа моя? — девчонка осмелилась заговорить, видя, что госпожа медлит давать распоряжения.

— Где тебя носило, дрянь? — прошипела Итхар, будто очнувшись — и с размаху отвесила звонкую пощечину, оставив царапины на нежной коже щеки. Девушка не решилась даже всхлипнуть — только на секунду задержала дыхание, склоняясь перед госпожой низко, почти до пола.

— Д-дрянь, — почти плюнула Итхар, тяжело дыша от бешенства. На миг ей захотелось вырвать этой твари глаза, чтоб не смела их поднимать ни на кого. Конечно, господин обратил на нее внимание, прежде чем отправить сюда. А то как же.

Нет, не только вырвать ей глаза. Обрезать косы. Отдать на потеху городской страже...

— Госпожа моя, купание для тебя готово, — мягкий низкий голос вырвал ее из кровавого бешенства. Итхар изумленно огляделась по сторонам, едва на секунду задержав взгляд на девчонке, которая по-прежнему, сжавшись, стояла перед ней. На плечи госпоже легли мягкие руки — не то приобнимая, не то удерживая, не то предлагая освободиться от одежд.

— Да, Адари. Хорошо, — вздохнула женщина, прикрывая глаза и подчиняясь этим уверенным и ласковым рукам.

Ее старшая рабыня — да полно, только ли рабыня? — наперсница, советчик, друг, поверенная всех ее радостей и горестей — сняла с плеч госпожи тяжелый халат, так что та осталась только в полупрозрачной тунике и такой же юбке.

— Пойдем, госпожа моя, — ласково пропела Адари, уронив в руки девчонки драгоценный халат, будто ничего не стоящую тряпку, и повела госпожу через покои и переходы — в купальню.

Только на краю купальни Итхар решилась скинуть с себя тонкую защиту одежды — с тем, чтобы тотчас скользнуть в чуть теплое молоко, благоухающее тысячей ароматов их почти неуловимых оттенков. Адари успокаивала, конечно, что пока живота не заметно... но только пока. И — всем ли, или только ей? И сколько осталось до того, как чей-нибудь внимательный взор заметит этот проклятый живот — хоть даже взгляд вон того евнуха, что сейчас, не смея поднимать глаз на нее, обнаженную, смотрит в сторону выхода, чтобы никто не посмел помешать госпоже.

Итхар бессознательно вздохнула, погружаясь в молоко по самый подбородок. Сегодня. Она должна собрать все свое мужество — и выйти отсюда не несчастной, забытой и изменившей женой, а царицей соблазна, розой гарема, сияющей и прекрасной, среди колючек и сорняков.

Итхар прикрыла глаза, пытаясь успокоиться и собраться с мыслями. "Я подарю Прекраснейшей десять красивых нетронутых девушек. И много золота, — мелькало у нее в голове. — Надо было бы почтить ее самой, в храме, но сейчас поздно уже... хотя..."

Она приподнялась и поманила к себе Адари.

— Отправляйся сейчас же в храм Прекраснейшей, — негромко сказала она и поморщилась. — Возьми с собой эту... как ее... ту мерзавку, которой я сегодня дала пощечину. Отдай ее жрицам и скажи, что они получат в десять раз больше, и еще — золота по весу этой девки, если сегодня мне удастся то, что я задумала.

— Госпожа моя Итхар, — рабыня говорила недовольно, но негромко, чтобы прочие не осмелились даже краем уха услышать, как она смеет спорить с госпожой. — Я не думаю, что примирение с господином своим супругом стоит начинать с избавления от его подарка.

— Будешь забываться — и тебя подарю, — мгновенно вскипела Итхар, раздраженно хлопнув ладонью по поверхности молока так, что брызги полетели.

— Я не думаю... что госпожа решится на это, — мурлыкнула Адари так ласково, что в любых других устах это прозвучало бы как угроза. В любых других — но не в этих.

Итхар скривилась.

— Тебя — не подарю, — неохотно согласилась она. — А она достаточно намозолила мне глаза. Надоела.

— Стоит ли избавляться так, второпях, от подарка своего господина? — мягко спросила Адари. — Разумно ли это? Эришу искусна и дорого стоит...

— Тем лучше жертва храму, — презрительно фыркнула Итхар. — И довольно об этом. Ступай. Эти бездельницы, надеюсь, справятся и без тебя.

— Да, госпожа, — низко, с глубоким вздохом поклонилась Адари. Дальше спорить было бесполезно. Госпожа упряма и своевольна, и если какая мысль угнездилась в ее голове — пиши пропало... Вдруг Итхар поймала ее за руку, высунувшись из купальни почти по пояс и искательно заглядывая в глаза.

— Вернись до темноты, — ее голос прозвучал почти умоляюще. — П-прошу тебя.

Рабыня мягко улыбнулась.

— Да, госпожа моя. Я постараюсь успеть.

..Подобрать лучшие одежды, которые только дарили бы госпожу красотой, несмотря на ее положение? Подобрать такие краски, что сделали бы ее красивее, чем была она, когда вошла как жена в этот дом? Выбрать самых искусных рабынь дома, подкупить надсмотрщика за рабами, чтобы они прислуживали сегодня только госпоже? Добиться того, чтоб в обычные благовония, что курятся в покоях владыки и повелителя, добавили — тайно, конечно, тайно! — возбуждающие масла, что через несколько часов лишают рассудка, оставляя лишь желание?

Все может она, Адари. Все может ради своей госпожи. Вывести из дворца драгоценную рабыню, за которую не одну меру золота отмерили, воспитанную, чтобы жене воина из рода воинов служить, — да так, чтоб любые вопросы отбросить? Успеть через весь город, в храм Прекраснейшей, и обратно до темноты? Так надо госпоже. Значит, надо успеть.

Адари выглянула за занавеску паланкина — самого простого, того, которым ей дозволялось пользоваться, когда она спешила с поручением.

— Поскорее же, дети ослицы! — не выдержав, рявкнула она, когда рослые рабы, несшие паланкин, замешкались на узкой дороге, пропуская всадника. — Моя госпожа не любит промедлений!

Открытая угроза вряд ли напугала бы их больше, чем окрик обычно спокойной старшей рабыни. Паланкин двинулся вперед куда быстрее, чем прежде — но все же медленнее, чем хотелось бы Адари. Женщина со вздохом откинулась на подушки, на секунду задержав взгляд на сжавшейся в углу девчонке. Верно, госпожа своим страхом и ее, Адари, рассудка лишила. Отчего б не подумать ей раньше, что надо бы жертвы богам принести? Отчего б не прийти им с госпожой в храм Эваль прежде — да хоть бы и вчера? А не так, глупо, в спешке... Но что уж говорить — все делалось сейчас быстро, а дни убегали один быстрее другого, как песок сквозь пальцы... Только бы удалось то, что задумала госпожа. Только бы удалось. Месяц лишний просто было бы спрятать. Да тогда даже она, Адари, не знала еще. Никто не знал. Сильна госпожа, не сразу ребенка почуяла... Два — сложнее уже. А будет уж скоро три... Три месяца ее госпожа в ужасе живет — а нельзя ни словом, ни взглядом, ни вздохом страха выдать. Только бы получилось. Месяц спустя можно было б лекаря вызвать. Объявить на всю страну о радости — будет ребенок у владыки и повелителя. И тогда смогла бы госпожа уснуть наконец спокойно. И она, Адари, вместе с нею.

— Сколько вы будете еще ползти, порождения ослов? — Адари, не выдержав, вновь высунулась за занавеску. Ноги рабов уже ступали по белым плитам площади перед храмами Сестры и Брата. Давным-давно Адари сопровождала сюда госпожу — тогда, когда она еще не отчаялась вернуть расположение господина мужа своего. Давным-давно. Может, оттого и наказала их Эваль нежданным, нежеланным ребенком?..

Вдруг ее мысли прервала девчонка-рабыня, до того момента сидевшая тихо, забившись в угол паланкина.

— Госпожа, — она подалась вперед, и только поэтому Адари ее услышала — ее голос был тише дуновения ветра. — Госпожа, куда же мы едем?

— Уже приехали, — коротко ответила Адари, потому что в этот момент рабы опустили паланкин на землю — бережно и плавно, едва заметно. Так, как требует госпожа. Адари невольно улыбнулась. — Идешь со мной, — бросила она девчонке, выбралась из паланкина и пошла к воротам, не сомневаясь, что та последует за ней.

Рабы, сторожащие ворота, открыли немедля, с глубокими поклонами. Кто-то побежал во внутренние покои — предупредить, уведомить, осведомиться... Адари озиралась с интересом, но без лишнего любопытства. О храмах Сестры и Брата говорили много и разного, но откуда бы знать правду не допущенным в подвалы и святилища? Скорее всего, большая часть того, что слышала старшая рабыня, была досужими вымыслами праздных девок, что в свою очередь были порождены пьяным бахвальством мужчин. Вечер уже опускался на город, золотились верхи зданий, темнел восток, тени ложились на улицы и на этот маленький внутренний дворик перед тяжелой громадой храма — и нужно было уже спешить обратно, но сперва — довести до конца дело, порученное ей госпожой. Вдруг в руку ей вцепилась тонкая ледяная рука. Адари вздрогнула и резко обернулась — но это была всего лишь Эришу. В своих легких белых одеждах рабыни внутренних покоев — переодевать ее не было времени, с огромными глазами, расширившимися на все лицо, она казалась бесплотным призраком.