| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
В итоге же получалось, что к концу 1943 по уровню материалов и технологий мы выйдем где-то на уровень 60-70 годов, а лет через пять может будем уже и в 90х, а то и 2000х годах моего времени. А это — снова головная боль для меня — чем занять самых неусидчивых людей когда тема войдет в стабильное русло. Ну ладно — плазма, ракетные двигатели, реактивная авиация, сверхзвук — лет на пять работы найдется всем. Шучу — я рассчитывал лет на десять. А может и на пятнадцать. А потом ?
'Виной' этим 'проблемам' была концентрация усилий по исследованиям. Так, у венгров над турбореактивными двигателями работало то ли семь, то ли одиннадцать человек на все про все, ну может с чем-то помогали в части изготовления отдельных деталей. В Германии каждая фирма имела отдельные исследовательские коллективы человек по пятьдесят, максимум — сто, если считать с уборщицами. И информацией они не обменивались, разве что уборщицы. У нас в апреле 1942 начинали работать 15 человек, через месяц, когда было построено уже пять далеких от совершенства движков первой версии — чтобы посмотреть-обкатать — их было уже под сотню, к лету — полторы сотни, к концу лета — триста, к концу 1942 года — восемьсот, к началу лета 1943 — полторы тысячи. И это — только исследования и только по деталям и механизмам двигателей, с постоянным обменом информацией между коллективами, прорабатывавшими отдельные вопросы, особенно если они работали по одной и той же теме но отрабатывали разные направления. Металловеды, металлурги, металлообработка — там над темой турбин работали еще почти пять тысяч человек, ранее уже занимавшихся ДВС и нанесением покрытий, то есть знакомых с темами.
Впрочем, вся эта орава работала не только над турбинами — все эти горячие и крепкие детали были нужны и в постройке ДВС, и для химической промышленности с ее реакциями на сотни градусов и сотни атмосфер, и для исследования ядерных реакций, да и военные были впечатлены, когда из ствола отстреляли тысячу патронов, он аж весь светится, цевье уже давно прогорело — но пулемет все так же продолжал стрелять. А когда остыл — стал стрелять снова. Вот все это и двигалось не то чтобы параллельно, но ноздря-в-ноздрю — открытия и результаты исследований плавно перетекали между коллективами, работавшими по разным направлениям но над одними и теми же проблемами жароустойчивости, только применительно к разным областям производства. Так что уже летом сорок третьего в лесах к западу от Минска — в Налибокской Пуще, между Минской и Новогрудской возвышенностями, у нас образовалось что-то типа Кремниевой Долины моего времени, ну или Силиконовой — кому что больше нравится. Разве что с учетом военного времени объекты строились небольшими, разбросанными по лесам и замаскированными, но связанными между собой узкоколейками, а так как нам вскоре надоело каждый раз организовывать охрану каждого нового объекта, мы взяли да и огородили заборами, КПП и дозорами несколько сотен квадратных километров территории, сосредоточив там передовые исследования. Окружавшие район возвышенности позволяли создать надежное радиолокационное прикрытие, а запасы торфа в местных болотах — сравнительно легко обеспечивать исследования и производство электроэнергией, а то мы бы просто упарились все таскать в Минск.
Так что у нас получался даже не Академ-городок, а какой-то Военно-Академический мегаполис под десять миллионов человек населения, тем более что там же были военные училища, полигоны и многочисленные курсы повышения квалификации — специально нагнали туда побольше военных, чтобы они же и охраняли территорию и никому и в голову не приходило бы соваться в это осиное гнездо и обижать наших ученых и конструкторов, которые, впрочем, благодаря постоянным тренировкам на тактических полигонах и сами могли обидеть кого угодно. Да и по составу изучавшихся элементов правильнее было бы назвать эту территорию не Кремниевой Долиной, а Менделеевской — там ведь изучали и использовали все от водорода до урана и дальше. А вскоре мы так и сделали, когда начали создавать типовой генплан застройки городов будущего. И так как этому обширному поселению требовалось дать какое-то имя в рамках существующей номенклатуры населенных пунктов, то мы с моей подачи назвали его просто — Зеленоград.
Заодно притушили и работу польской Армии Крайовой до Новогрудской Возвышенности включительно — после возвращения этих территорий в состав СССР в 1939 оттуда были выселены самые антисоветские элементы — полицейские, пограничники, осадники, лесники и прочие, поэтому польским диверсантам там и так было тяжеловато, как они сами отмечали еще в 1940 году — 'Советы имеют большую помощь местного элемента (украинцев, белорусов, еврейской бедноты), много сторонников среди молодежи, которая получила работу'; 'Условия работы на территории советской оккупации (то есть в западных областях Украины и Белоруссии) гораздо более сложные, нежели на территории, оккупированной немцами. Организационная работа в Полесье, на Волыни, в районе Новогрудка ограничивается контактами между отдельными людьми и посещающими их связными. Здесь не применяется принцип коллективной ответственности, большевики не так склонны к расстрелам людей по любому поводу и без повода, как немцы'; 'не отделяются они от поляков, а перенеся борьбу на социальную почву, они смогли завоевать некоторую часть польского общества, в основном среди пролетарской молодежи и некоторой части сломленной морально интеллигенции'. То есть польские магнаты и их пособники плакались, что народ пошел за теми, кто собирался улучшать жизнь всего народа, а не этой мелкой кучки барыг.
Мы же еще с конца 1941 года расселяли в этих лесах много народа, выдернутого нами со временно оккупированных территорий, так что там и так процент русского, белорусского и еврейского населения резко возрос, так что поляки были уже в меньшинстве и за ними всегда было кому присмотреть, если кто вдруг захочет заняться возвращением Всходних Кресов под власть Польши. А когда весной 1942 мы начали там размещать исследовательские и военные учреждения и тренировочные базы — подальше от бомбежек — то польским националистам там стало действовать еще сложнее, даже несмотря на то, что немцы охотно пропускали на нашу территорию польских боевиков — так называемые 'тихотемные', подготовленные спецами британского Управления специальных операций, причем подготовленные неплохо. Да и снабжение польских боевиков было поставлено на поток — немцы переправляли своими самолетами грузы, что передавали англичане для своих польских подопечных — оружие, медикаменты, деньги, продовольствие — конечно, все договоренности были на неофициальном уровне. Вот эта деятельность благодаря Менделеевской Долине была отодвинута дальше на запад и на юг — в Беловежскую Пущу и Полесье. Ну ничего — расправимся с немцами — дойдут руки и до тех мест.
И на все эти исследования и разработки требовался никель. Много, сотни, а лучше тысячи тонн в год. А еще лучше в месяц. Мы ведь активно применяли никель для гидрирования органики — он активно притягивал к себе водород, особенно его порошкообразная высокопористая версия — 'никель Ренея' — выступая таким образом катализатором процессов гидрирования, в частности — получения жидкого топлива. А еще никель мы добавляли в листы лобовой брони наших танков и самоходок — только в верхние лобовые, хотя надо бы и во все но нету. Да и для исследований, промышленности — никель был необходим — термопары хромель-алюмель — сплавы никеля с хромом и с алюминием соответственно, или нихросил-нисил — никель-кремний с хромом или магнием соответственно — позволяли измерять температуры до 1200, а кратковременно — и до 1300 градусов — выше работали уже платиновые термопары. А контроль температуры — это контроль всего. Нам нравилось контролировать все.
Так что добыча никеля всеми правдам и неправдами был насущной необходимостью все два года, прошедшие с начала войны. Первый год еще как-то хватало запасов, обнаруженных на предприятиях и складах, переплавки трофейной техники, и бурный рост потребностей стал наблюдаться с августа сорок второго, когда эти источники были в основном исчерпаны и пристроены к делу, а наши технологии — того же искусственного топлива — наконец стали выходить из лабораторий на промышленный уровень, где требовались уже не десятки-сотни грамм, а сотни килограмм и даже тонны. А тут еще и появление новых технологий — тех же турбин — да, в сорок втором мы больше пробовали, разрабатывали и отлаживали как и что вообще будем делать, не особо заморачиваясь по термической части — хватало и существовавших сплавов на основе железа, с напылением защитных слоев. Так что мы занимались больше теорией и подготовкой опытно-промышленного производства — штудировали учебники и составляли алгоритмы расчета деталей и механизмов, осваивали сварку длинных стальных цилиндров сложной аэродинамической формы со всеми этими сужениями-уширениями — для корпуса, компрессора, турбины и прочих воздуховодов, прикидывали способы изготовления лопаток компрессоров и турбин — на какие степени сложности аэродинамических форм мы вообще можем рассчитывать. А то формулами-то можно выразить практически все, а вот воплотить это в металле — может стать проблемой. Так что сорок второй мы тренировались, да и в первой половине сорок третьего потребность в никеле для строительства турбин была еще не такой уж высокой, но вскоре его потребуются тонны — ведь на одну турбину его могло уйти и сотня, и даже тысяча килограммов.
Так что приходилось собирать с миру по нитке. С весны сорок второго мы начали получать — не только никель, но и другие цветные металлы — с востока, авиарейсами, по несколько десятков тонн в месяц — вроде и немного, но на безрыбье и рак рыба. Впрочем, установка наземного сообщения весной сорок третьего не сильно увеличила поток металлов — советским заводам и институтам самим не хватало, поэтому выделить много не могли. Так что мы по привычке больше рассчитывали на собственные силы. Был даже период, кода мы просчитывали вариант с выращиванием растений, которые любят особенно активно поглощать из почвы различные микроэлементы. Например, некоторые бобовые и капустные могут набрать 5-6 грамм никеля на килограмм сухой массы. Поэтому собрать с гектара пару-тройку десятков килограммов никеля и даже больше — как нефиг делать — высушил листья, сжег так чтобы не улетела зола, вытащил из нее никель химическими методами — и радуйся. Мы проверили — действительно работало. Вот только почвы быстро истощались — похоже, никель важен для тех же бобовых чтобы лучше фиксировать азот, так что такое получение не было выходом. Хотя выхлоп от таких работ был, и немалый — мы запустили целую серию работ по изучению роли микроэлементов в жизни растений, заодно я, помня о свинцовом загрязнении почвы в городах и вблизи трасс, запустил работы по изучению микроэлементной модификации почв — высеять нужные растения, собрать и аккуратно сжечь — выглядело очень привлекательно в плане очистки почв от вредных веществ.
Но основные надежды были связаны все-таки с добычей из руд, благо что до войны в БССР проводились широкие геологические изыскания полезных ископаемых, а мы мало того что в начале войны подгребли более двух десятков бродивших тут геологических партий, так еще тиснули из-под носа у немцев архив геологоразведочной службы — еще до освобождения Минска.
Вот на этих материалах и с этими людьми мы и развивали добычу полезных ископаемых, в том числе никеля. Так, в Столбцовском районе — к западу от Минска, где были залежи железных руд, как раз при их оконтуривании по результатам еще довоенной магнитосъемки мы нашли 'медно-никелевое рудопроявление, приуроченное к небольшой интрузии ультраосновных и основных пород'. И содержание полезных ископаемых в породах было немалое — меди — 0,2-0,8%, никеля — 0,2-0,5 % — вполне приличные для нас цифры. Там же обнаружились 'проявления сульфидной кобальт-никелевой минерализации, приуроченной к линии тектонического дробления пород' (когда читал этот отчет геологов летом сорок второго — сердце пело от радости, хотя суть и смысл потом все-равно приходилось уточнять — во что нам выльется организация добычи и сколько вообще сможем добыть). И неглубоко — меньше двухсот метров. Там же — в зоне Кореличской магнитной и гравитационной аномалий, 'ортогональные дислокации в сочетании с продольными определяют характерное сочетание складчато-блоковых структур и узлов, контролирующих рудные проявления железа, титана, никеля, кобальта, меди, золота'. Ну красота же ! Позднее подобные структуры были обнаружены также в районе Витебска и Смоленска, но там мы еще не копали, сосредоточившись на кореличских рудниках.
Причем и из них мы выдаивали далеко не все — из тех же 0,2-0,5% никеля мы поначалу могли получать всего треть, то есть из тонны руды — где-то килограмм никеля (а на тонну вытащенной руды могло приходиться десять-двадцать тонн пустой породы — тяжело нам давался никель). Но эти как-то отработанные руды и шлаки мы не выбрасывали, а складывали в аккуратные бурты, и уже к концу сорок второго начали их повторную переработку, да и при первоначальном извлечении подняли эффективность до 50%. Так что в начале сорок третьего мы с тонны руды получали уже два килограмма. А геологи находили новые месторождения, благо что, с их же слов, 'верхнепротерозойский пласт сформировал широтные тектонические зоны с редкометальной специализацией пород', 'Герцинская активизация заложила и сформировала Припятскую впадину с полиметаллической минерализацией во всех породах' — белорусские горы размывались миллионы лет и все это сносилось в Припятскую впадину, заполнив ее осадочными породами на всю глубину в 5-6 километров. Невообразимые силы природы. И далее — 'в западной части белорусской антеклизы при метаморфизме и гранитизации выделились растворы, породившие медно-колчеданную, сульфидно-никелевую и редкометальную минерализацию'. Так что наш доступ к периодической таблице Менделеева все возрастал даже на нашей земле. Но мы пользовались дарами и других краев.
Так, несколько сотен тонн разного цветмета — чуть ли не треть от того, что мы получили с Большой Земли — мы получили через Швейцарию и Чехословакию. В тех краях и так добывали цветмет, да и по всему миру русинские и еврейские диаспоры и организации собирали для нас средства, на которые мы закупали необходимое сырье. И затем на эти же средства с помощью тех же организаций и их связей прокладывали каналы доставки. Например, мы перехватывали часть поставок никеля в Германию из Швеции — 'утеря в дороге', подмена накладных — и вагончик идет не в Берлин, а в Прагу, где по дороге сворачивает 'куда-то не туда', точнее — на восток — и 'теряется' в Словакии или южной Польше. Туда же таким же макаром шли и грузы, закупавшиеся через нейтральную Потругалию 'для Швейцарии'.
Ну а там — доставка самолетом через линию фронта — летали же в моей истории наши к белорусским партизанам, так почему нам не летать к словацким и польским, и заодно прихватить пару тонн полезных металлов, когда не идет вывоз еврейского населения и членов семей коммунистов и партизан. Да и наземные тропы через линию фронта — тогда еще несплошного, а местами, особенно в труднопроходимой местности, откровенно дырявого — обеспечивали стабильный приток грузов. Поэтому немецкие военнопленные, у которых родственники работали на транспорте, были для нас ничуть не менее ценны, чем дети-родственники работников связи Третьего Рейха — все-таки далеко не все немцы были готовы позариться на предлагавшиеся им деньги, и немалые, поэтому угроза жизни их близким зачастую была решающим фактором чтобы направить нужный груз в нужную точку.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
