До и после Победы. Книга 4. Прорыв. Часть 1

ГЛАВА 1.

— Огонь.

По этой команде, прозвучавшей из наушника детекторного приемника, Николай Свиридов плавно выжал спусковой крючок, и его винтовка с глухим шлепком выплюнула пятнадцатиграммовую пулю. Голова часового дернулась и тот со стуком упал на покрытую досками палубу. В других местах валились еще семеро постовых, а к высокому борту линкора из темноты уже подходили десантные лодки, с которых тут же полетели вверх обрезиненные кошки, и через минуту по палубе стали растекаться группы захвата. Николай продолжал следить за своим сектором через ПНВ-прицел, постоянно компенсируя наклоном тела мелкую волну, на которой покачивалась их лодка огневого прикрытия групп захвата. На соседнем судне прозвучал одиночный выстрел, затем еще один в стороне, затем выстрелы стали звучать с разных направлений и все чаще. На их "Шарнхорсте" пока было тихо, но это ненадолго — группы уже втягивались во внутренности громадного корабля, скоро им предстоит выкуривать матросов из кубриков и других внутренних помещений. Николай заметил фрица на верхнем мостике, даже несмотря на то, что левая нижняя четверть его прицела давала слепое пятно. Когда тот высунулся с другой стороны ограждения, Николай выстрелил и фриц, замерев на секунду, начал валиться. Живые так не делают. Николай продолжал наблюдение, хотя появлялось все больше засветки — установленный в порту режим темноты понятное дело летел к чертям.

Лейтенант Олег Елистратов по команде "Огонь" скомандовал "Вперед", и их лодка на электромоторе двинулась к громаде корабля, которая выделялась на фоне пасмурного ночного неба. Борт постепенно нарастал, заполняя собой все пространство. Бойцы его группы напряженно всматривались через прицелы в край палубы, готовые в любой момент выплюнуть очередь девятимиллиметровых пуль из толстых глушителей своих пистолетов-пулеметов. Но пока все было тихо, только звуки дыхания через маску противогаза. Наконец лодка подошла к месту штурма, два бойца уткнулись в борт обрезиненными концами электромагнитных держателей и зафиксировали лодку, а два других выстрелили вверх из пневматических кошкометателей. Обрезиненные кошки зацепились за деревянную палубу и фальшборт, и тут же по веревке с узлами наверх пошла первая пара штурмовиков, затем Олег с еще одним бойцом. Две минуты — и все восемь человек уже сосредоточились у первой башни главного калибра. Слева послышался звук открываемой двери. Олег жестами отдал команду, и туда метнулись две тени. Короткие хлопки, тихая возня, и вот группа уже втягивается в переход. Впереди на полусогнутых шли два бойца, которые выставили перед собой противопульные щиты и пистолеты с глушителями. У следовавших за ними были свободны обе руки, поэтому они были вооружены уже автоматами, и под защитой впереди идущих были готовы задавить плотным огнем любую цель. Группа прошла вдоль коридора, вышла на лестничную площадку, и, оставив там двух человек для блокирования важной точки, пошла обратно, зачищая помещения данного коридора. Мимо них прошла вторая группа, которой предстояло проникнуть глубже в корабль.

Зачистка шла как по нотам. Их группа натаскивалась на захват крупных кораблей, и они тренировались этому почти полгода, день за днем отрабатывая высадку, вход в помещения, взятие под контроль коридоров и лестниц. Вот и сейчас слаженные действия команды позволяли тихо входить в помещения, вязать сонных матросов и жестко и быстро подавлять любые попытки сопротивления. Пленных с перевязанными руками и кляпами, размещали в двух каютах, ближе к выходу, где находился их второй пост охраны коридора. Всего в коридоре было собрано тридцать младших офицеров, и теперь они молча лежали на полу под прицелом двух автоматов.

В глубине возникла и стихла стрельба. По рации Олег слышал переговоры — команда мотористов корабля смогла забаррикадироваться в одном из помещений трюма, но их быстро оттуда выкурили — пробили кумулятивным зарядом переборку и пустили внутрь слезоточивый газ, так что вояки полезли оттуда сами. Команде Олега не пришлось использовать ни газовый баллончик, ни гранаты со слезоточивым газом, ни самый ужас закрытых помещений — светошумовые "погремушки", и Олег был этому рад — сам газ им бы не сделал ничего плохого — все были в противогазах. Но держать задымленные помещения было бы сложнее.

Через два часа все помещения были зачищены, и на борт стали подниматься специалисты по оборудованию и оружию, чтобы принять на баланс республиканского флота захваченный линкор "Шарнхорст".

Операция по налету на Данциг началась ночью с 10 на 11 сентября 1943го года. Ночь выдалась темной — небо было закрыто плотной пеленой туч, дул ветер, но не настолько сильный, чтобы помешать высадке десанта. За неделю до штурма на западном берегу Данцигской бухты были высажены диверсионно-разведывательные группы, которые успели просочиться сквозь посты и занять позиции внутри портов Данцига и Гданьска. Одновременно с ними к работе приступили водолазы на подводных скутерах — они разведывали минные позиции на подходе к портам и местам высадки на побережье. И вот в одиннадцать вечера закончилась посадка первой волны и десантные корабли двинулись на запад. Каждый корабль нес по одной штурмовой группе в составе роты морпехов, усиленной минометным взводом, взводом станковых противотанковых гранатометов, и по три боекомплекта на всех. Цель операции была проста — налететь, все разрушить и сжечь, и затем быстро слинять. День-два максимум. Нелетная погода этому способствовала как никогда, хотя пять истребительных полков стояли на аэродромах в полной готовности.

Еще до подхода штурмовых групп в портах стали действовать просочившиеся туда ранее сухопутные диверсионные группы. Они бесшумно крались по портовым сооружениям, снимали посты, занимали огневые позиции, с которых они смогут контролировать территорию портов, грузовых станций и путей подхода подкреплений к немцам. На город опускалась плотная сеть, которая стреножит его в первые часы. Другие группы выходили на позиции для штурма береговых батарей, который начнется вместе с захватом кораблей морскими диверсантами. Эти диверсанты шли на лодках, высаженных с подлодок за пять километров от побережья. Сначала лодки шли на бензиновых моторах, но на подходе к целям переходили на почти бесшумные электромоторы. Переодевшиеся в немецкую форму сухопутные диверсионные группы уже заменили немецкие посты на молах и маяках, поэтому лодки без помех прошли к целям. Их важнейшей задачей был захват кораблей с крупнокалиберной артиллерией — линкора Шарнхорст и нескольких эсминцев, а также подводных лодок — именно эти силы могли помешать высадке основного десанта.

Эти группы натаскивались именно на захват судов — борьба внутри помещений и переходов, зачистка судовых помещений от экипажа, удержание или блокирование судна на некоторое время. Основным их вооружением были девятимиллиметровые автоматы с экспансивными пулями — в узких коридорах и помещениях их останавливающего действия было достаточно, и вместе с тем можно было не опасаться сильных рикошетов и пробитий переборок и трубопроводов. Автоматы и такого же калибра пистолеты были оснащены глушителями, которые позволяли отсрочить обнаружение нашего нападения на корабль. Одежда темного цвета, ботинки с обрезиненной подошвой, штурмовые лестницы и другое оборудование также с обрезиненными железными поверхностями — все это способствовало тому, что немцы далеко не сразу не то чтобы организовывали оборону, а и просто обнаруживали, что их атакуют. Так, Шарнхорст был занят через десять минут после его обнаружения в ночной темноте и идентификации. Остальные корабли также были заняты более-менее быстро, и после замены караулов на бойцов диверсионных подразделений морские диверсанты начали захват менее важных надводных и подводных кораблей, что стояли на рейдах и возле пристаней.

Через двадцать минут после начала штурма повсюду уже стояла стрельба, поэтому диверсанты уже не старались соблюдать тишину. Все их действия теперь подчинялись максимально быстрому захвату. Они подрывали замки дверей зарядами взрывчатки направленного взрыва, косили немецкие команды в узких коридорах шрапнелью из подствольных гранатометов, прорезали проходы в переборках ацетиленовыми горелками, глушили и ослепляли немецкие экипажи светошумовыми гранатами. Задача облегчалась тем, что на большинстве кораблей были только дежурные вахты и охрана, а основная часть экипажей квартировала в городах. Поэтому, захватив очередное судно, на нем оставалось иногда по два охранника, а остальные диверсанты направлялись к следующей жертве.

Но диверсантов было чуть больше полутысячи, поэтому, захватив большинство боевых кораблей, дальнейший захват прекратился сам собой — штурмовые группы просто истаяли из-за потерь и необходимости оставлять охрану там, куда не могли быстро добраться диверсанты из сухопутных подразделений. Да и тех было недостаточно, чтобы плотно покрыть всю территорию. Первым делом они вывели из строя городскую телефонную сеть, а снайпера расстреляли из бесшумок антенны радиостанций. Поэтому-то даже к подходу десантных судов тревога была только в портах и понемногу распространялась на припортовые станции и городские кварталы. Да и там она быстро глушилась огневыми группами — те пока применяли оружие с глушителями, поэтому разгоравшаяся стрельба быстро затухала — что-то заметившие немцы быстро подавлялись, и пока другие сообразят в чем дело и почему на улицах лежат трупы, проходило некоторое время.

На береговых батареях и кораблях кипела работа — орудия разворачивались в сторону суши, подносились снаряды, налаживалась связь с корректировщиками из ДРГ, проникших вглубь побережья. От одной из таких групп и поступило сообщение о большом скоплении танков в лесу в трех километрах западнее Сопота. Сняв часовых, группа заняла позиции на отсечке танков от расположения танкистов. Те еще спали в палатках, только была слышна редкая перекличка постовых во временном военном городке — за колючей проволокой стояли ряды палаток и несколько дощатых бараков. И пока было тихо — далекая стрельба воспринималась как гроза. Не веря в свою удачу, командование штурмом стало рассылать срочные директивы по переброске в тот район ближайших ДРГ, а также по организации артиллерийской стрельбы — если танкисты военного городка проснутся, они быстро сметут те восемь человек, что сейчас находились между ними и их танками, и тогда успех всей операции будет под большим вопросом.

Мы почти успели. Сменный караул, который двинулся к танкам, был расстрелян из оружия с глушителями, но кто-то был убит не сразу и смог выстрелить. В городке раздались голоса караульных, затем прозвучал выстрел, еще один, и вот завыла сирена. Ждать смысла не было, и командир ДРГ передал по рации команду на открытие огня. Первый двухсотмиллиметровый пристрелочный снаряд упал слишком близко, но после введения поправки не стали даже делать второй пристрелочный выстрел — уже через три минуты восемнадцать орудий семи захваченных эсминцев вели беглый огонь по палаточному городку. Там возник ад. Палатки сносило снопами крупных осколков, сдувало взрывными волнами, превращало в огненную пыль при прямых попаданиях. Все, кто успел выскочить в первые минуты после тревоги, полегли в проходах между палатками, остальных просто нарубило прямо в них. Под таким калибром танкистам было бы не выжить и в своих танках, если только броня защитит от осколков не слишком близких взрывов. Да нет, при такой плотности огня и в танках они прожили бы ненамного дольше. Когда через пятнадцать минут огонь прекратился, перед разведчиками лежало перекореженное поле с ошметками экипажей танковой дивизии.

К этому времени подтянулись еще три ДРГ. Быстро выполнив зачистку местности, они оттянулись к танкам и заняли позиции. С этими танками начала вырисовываться интересная комбинация, и штаб операции засел за проработку возможных сценариев.

А на побережье тем временем шла обычная рутина — тренировавшиеся более года морпехи наконец дорвались до настоящего дела, а не недельных командировок на фронты чтобы наработать обстрелянность. Правда, готовили их для Прибалтики, для захвата именно ее побережий, портов и городов. И немцы были полностью уверенны, что мы направим наши новые части именно туда, а потому укрепляли оборону всеми возможными средствами, да так, что вскоре нам стало ясно, что любая попытка применить там морпехов обернется огромными потерями при минимальном результате. Ну и куда теперь людям деваться ? Вот и уговорили отпустить в Данциг — город хоть и находился менее чем в сотне километров от фронта, но у немцев считался глубоким тылом, особенно когда они надежно прикрылись ЗРК от наших высотников. Но развединформация о городе к нам понемногу текла — и от пленных, и от агентов, да и наши группы дальней разведки ходили на ту сторону Данцигской бухты — и для тренировок, и просто посмотреть что там делается. Там не делалось ничего. В том смысле что как было введено охранное положение после захвата в 1939, так и оставался примерно такой режим. Разве что в сорок втором после захвата нами Кенигсберга был наведен какой-то шухер — ждали атаки и на Данциг — но так как атаки не случилось, то все вернулось в свою колею — наши новые технологии плохо укладывались в немецкий орднунг, поэтому игнорировались как можно дольше. А у нас ведь — народ простаивает, техника простаивает — можно, конечно, перебросить десантные корабли на реки, он там хватало и своих средств форсирования водных преград, да и крупноваты эти корабли для суши — все-таки делались в расчете на морскую волну, то есть овчинка выделки не стоила. И подводные скутера — по рекам особо не поплаваешь, слишком мутно там, хотя и море не подарок, но все-таки засветок для ультразвуковых сонаров гораздо меньше, и мины видны отлично даже в сильно заиленной воде. В общем, всем хотелось провести натурные испытания, да и расчеты показывали что небольшой налет можно будет быстро развернуть назад если что-то пойдет не так. Но пока все шло 'так' и даже с превышением.

Первые десантные суда сделали высадку еще за полчаса до открытия огня эсминцами. Сейчас морпехи растекались по местности. Часть из них выходила на запад и юг и занимала отсечные позиции, чтобы прикрыть операцию от возможно подхода каких-нибудь частей противника. Разведка докладывала, что в радиусе пятидесяти километров крупных немецких частей не наблюдается, но то же самое они говорили и про эти обнаруженные танки, точнее про них-то разведка как раз ничего не говорила. Предстоит разбор, почему была пропущена такая крупная часть.

Другие подразделения морпехов штурмовали города и поселки. Три роты быстрым маршем рассекли Данциг на кварталы, оставив в узловых точках взводы и отделения, чтобы пресечь свободное перемещение немцев. Нам удалось захватить мосты через все реки, протекающие через город, поэтому, сев на трофейную технику, три батальона морпехов быстрым маршем дошли до фортов, окружавших Данциг, и, сбив, с них небольшие охранные части немцев, начали готовиться к обороне. Тем временем в городе шли уличные бои. Морпехи зачищали дома и сооружения от сопротивлявшихся немцев, а где оборона была сильна, просто блокировали участок или здание — хотя специализация морпехов — штурм побережья и припортовых сооружений, а также городов, но их было слишком мало. В Гданьске и Сопоте была примерно та же ситуация — быстрый захват ключевых точек города, блокирование несдавшихся частей, создание внешнего оборонительного рубежа.

К утру 11 сентября обстановка в целом была под контролем, но появившиеся новые возможности заставили перекраивать весь план. Нет, все кто участвовал в операции, работали по плану — интендантские службы осматривали склады и составляли план вывоза и уничтожения припасов, морпехи окапывались или зачищали несдавшихся, разведка и контрразведка допрашивала пленных и работала с документами, специалисты по кораблям и морскому вооружению осматривали захваченные суда и составляли план их взятия на баланс или уничтожения. Работа шла как и было запланировано. Но на большой земле был сущий дурдом.

К утру немного разветрилось, поэтому поднятые по тревоге личные составы учебных танковых батальонов самолетами перебрасывались в Данциг на захваченный аэродром. Они тут же автотранспортом перевозились к танкам и начинали принимать вооружение. Десятки грузовиков и бензовозов везли с немецких складов снаряды и топливо, которые тут же заливались в баки и грузились в башни. Наспех сколоченные экипажи, подразделения и части по мере готовности уходили из места дислокации на позиции, чтобы поддержать морпехов. В учебных батальонах обстрелянными были только преподавательский состав, они и ставились на командные должности танковых взводов и рот. Недоучившиеся же курсанты образовывали танковые экипажи — экзамены они будут сдавать уже на поле боя. Танки захваченной дивизии мы с горем пополам оприходовали за день. К этому времени десантные суда перебросили через залив двенадцать батальонов пехоты — уже обычной, сухопутной. Посадив их на немецкие бронетранспортеры и грузовики, прицепив в ним пушки, загрузив боекомплекты и включив в колонны бензовозы, мы прямо с колес стали отправлять рейдовые группы вглубь немецких и польских земель.

Одна группа представляла собой усиленный танковый батальон, пусть и по нашей, а не немецкой штатке — четыре Тигра, десять Пантер, пятнадцать Т-4, двенадцать противотанковых пушек, четыре 88-мм зенитных орудия, двадцать 20-мм зениток, полсотни пулеметов, тридцать мотоциклов, двадцать-тридцать бронетранспортеров, пятьсот человек пехоты, несколько десятков грузовиков. И эти ударные группы одна за другой, с интервалом чуть больше часа, уходили всю ночь и утро по дорогам вглубь беззащитной территории. Первые же столкновения показали, что в городах находятся в основном полицейские и охранные части, без тяжелого оружия и серьезной бронетехники. Поэтому, ворвавшись в очередной город, эти части быстро блокировались или подавлялись. В польских городах к нашим войскам тут же присоединялись поляки, которых мы вооружали трофейным стрелковым оружием и, оставив пару танков, два-три взвода своей пехоты и пару орудий, остальными силами группа двигалась дальше. На немецкой территории ставить в свои ряды было некого, поэтому и группы туда отправлялись многочисленнее, и их сеть была плотнее — пять ушло на запад и юго-запад, в немецкие земли, три — на юг — в польские, а две группы мы в последний момент завернули на восток.

До наших оборонительных позиций от Данцига вдоль побережья Балтийского моря было чуть больше восьмидесяти километров, и, чем перекидывать подкрепления морем, лучше ведь пробить сухопутный коридор ударом с тыла — все-равно эту оборону придется пробивать. Так почему бы не сейчас.

Мариенбург, находившийся в пятидесяти километрах южнее Данцига, был крупным перевалочным пунктом для грузов и войск, державших против нас оборону в Восточной Пруссии. Он и стал нашей первой целью. Уже в десять утра 12 сентября наши передовые части вошли в соприкосновение с хлипкой обороной города, которую немцы успели организовать за день, что они разобрались с обстановкой. По рассказам пленных майоров и полковников, немецкое командование еще до конца не осознало масштаб случившегося, считая что поступающие панические сообщения — не более чем неправильная оценка обстановки отдельными командирами. Тем более что мы организовали дезинформационную игру — захватив несколько радиостанций и радистов и телеграфистов с шифровальщиками, мы стали отправлять немцам противоречивые донесения. То о том, что произошло крупное нападение морского десанта, но только на Гдыню, и что оно отбито, то об обнаруженных диверсантах, то о парашютистах, то о потопленных русскими подлодками кораблях, а то и просто об обстреле портов русскими эсминцами или сильной бомбардировке портовых сооружений и складов. Все эти сообщения были в общем в строку тем, что мы перехватывали от неподавленных немецких радиостанций, но время, место, силы или результаты разнились от одного сообщения к другому, от радиостанции к радиостанции. Мы забивали этим белым шумом каналы информации немцев, правдивые сообщения тонули в общем потоке разнообразной и противоречивой информации, этот шум затапливал аналитические способности немецкого командования, что заставляло их терять время на уточнения и дополнительную разведку. По сообщениям наших боевых групп и ДРГ мы уже перехватили более десятка разведподразделений, которые пытались выехать непосредственно на места событий, чтобы посмотреть все собственными глазами, а не глазами 'этих напуганных тыловых крыс'.

Так что оборона Мариенбурга была прорвана сравнительно быстро и в городе развернулись бои, которые закончились на следующий день. Но не дожидаясь полного захвата города, наши основные силы повернули на восток. Там в двадцати пяти километрах находился Эльбинг, также как и Мариенбург — крупный складской узел, питавший всю немецкую оборону Восточной Пруссии. От него до оборонительных рубежей немцев было не более двадцати километров, и там уже шли бои, в которых наши части пытались прорвать фронт. Попытки носили скорее демонстративный характер, чтобы немцы не отводили свои части в тыл, для отражения атаки со стороны Данцига. Эльбинг даже не готовили к обороне — немцы предполагали, что гипотетическая угроза удара с тыла будет парирована обороной Мариенбурга. Но зато в городе стояло много частей — отдыхающих или ждущих сигнала к контратаке нашего возможного прорыва с востока. С ними и завязалась ожесточенная битва, правда, комизм ситуации состоял в том, что это не мы штурмовали город, а немцы пытались выдавить наши части. А дело было так.

Еще когда продолжались бои за Мариенбург, мы уже овладели железнодорожной станцией, пристанционными складами, и системой железнодорожной сигнализации. С другой стороны города был уничтожен личный состав пехотного полка, который перебрасывали по железной дороге на двух эшелонах — немцы и французы были расстреляны прямо в вагонах из танковых пушек и зенитных 20-мм автоматов. Допросив пленных, мы выяснили план Эльбинга, и возник дерзкий замысел проникнуть в город по железной дороге. Тут же два батальона стали переодеваться в немецкую форму со складов, рвать портянки на белые нарукавные повязки, по которым они смогут отличить своих от фрицев. Со складов пошло немецкое оружие — автоматы, пулеметы, гранаты, фаустпатроны — сразу же формировали мобильные группы из двух пулеметчиков, четырех автоматчиков и двух фаустов, причем каждый боец группы был нагружен двумя фаустпатронами — в городе это просто отличная вещь. Одновременно формировались два состава — вагоны обкладывались изнутри шпалами и мешками с песком, на платформы устанавливались зенитные автоматы — какой прием нас ждет было неясно, и не хотелось бы, чтобы наших бойцов расстреляли так же, как до этого мы расстреливали фашистов. Загрузившись под завязку оружием и боеприпасами, через два часа составы двинулись к Эльбингу.

Затея состояла в том, чтобы под видом немецкой части проникнуть в город и захватить его до подхода танковых соединений. На основе допросов пленных мы знали, что в городе квартируется не более пяти тысяч солдат и офицеров, причем они довольно сильно разбросаны по городу. Железная дорога, перейдя через реку Эльблонг, разветвлялась — одна ветка шла через весь город на север, где была железнодорожная станция, вторая ветка уходила на юг, огибая аэродром. Северная станция и аэродром и были ближайшими задачами этих двух групп. После их захвата мобильные группы растекутся максимально широко по городу, чтобы захватить его ключевые точки — мосты, здания почт и телеграфа, телефонные станции и склады, блокировать полицию, если удастся — занять комендатуру. Ну и нашуметь по максимуму. После чего ждать подхода основных сил — мы развернули на Эльблонг с южного направления еще две батальонные группы, а в Данциге спешно формировался полк из морпехов — мы решили пойти на риск и временно значительно ослабить южную оборону Данцига, оставив в фортах по взводу морпехов — уж больно было привлекательным занять Эльблонг с тыла — с запада — и затем встречными ударами прорубить сухопутный коридор к Данцигу в северо-западном направлении, но одной тысячи бойцов при сорока танках для этого будет явно недостаточно — придется пожертвовать целями на юге, тем более что атаки оттуда пока не ожидалось — все немецкие войска были восточнее, а подтягивать части из центральной Германии — немцам сначала потребуется отбросить наши рейдовые батальонные группы, ушедшие на запад вдоль Балтики и южнее, и только потом они смогут подойти к Данцигу. На это им потребуется никак не меньше недели, за это время мы либо соединимся с большой землей, либо одно из двух.

ГЛАВА 2.

Первый же поезд не прошел через железнодорожный мост тихо. Постовые что-то заподозрили, поэтому пришлось открыть стрельбу по охране моста. Та была выкошена в минуту, и в замену пришлось оставить отделение. Пока немцы не прочухались, группа пошла дальше, высаживая десанты для захвата стрелок и путепроводов. С зенитных орудий сняли маскировочную сетку, пулеметы выставили наружу, и состав огнедышащим драконом пошел через город с юга на север, по пути сметая плотным огнем любые группы немцев, встретившихся на пути. Высадку отрядов пришлось начать раньше запланированного. Роты высаживались в ключевых точках города, занимали кварталы, расположенные на пересечении основных улиц и у площадей, и, расставив пулеметы с отделением бойцов в качестве прикрытия, выдвигали взводы по сторонам, а также начинали зачистку домов — врывались в квартиры, вытаскивали жителей и сгоняли их в одну из квартир дома, при этом отсеивая солдат и офицеров, которые смогли нам сдаться, а не были сразу расстреляны из всех стволов. Телефонный узел сразу взять не удалось, поэтому по нему просто долбанули несколькими фауст-патронами, после чего клерки сами открыли двери. Штаб немецкого фронта в Восточной Пруссии, разместившийся у одной из площадей, взяли с наскока. Малейшее шевеление прекращалось стрельбой, поэтому выживших в штабе осталось немного — порядка двадцати человек из более чем сотни что были в здании на момент атаки — остальные полегли под градом пуль и гранатных осколков. Две роты взяли верфи и северную железнодорожную станцию. Там на путях стояли составы с танковым батальоном — сами машины, их тыловое обеспечение, боеприпасы и личный состав. Последний был сурово расстрелян прямо в вагонах из мелкокалиберных зениток и пулеметов — вагоны превратились просто в деревянное месиво, которое было дополнительно закидано ручными гранатами и расстреляно из фауст-патронов.

Но еще не дожидаясь полного уничтожения немецких танкистов, наши бойцы начали скатывать с платформ захваченные танки, загружать в них боекомплект и формировать танковые группы из двух танков и отделения пехоты — все бойцы прошли недельные курсы работы на танке, поэтому экипажи подобрались быстро, на основе отметок по полученным специальностям. Конечно, это были неполноценные танкисты, но проехать несколько сотен метров, зарядить орудие, навести его на цель и сделать из него выстрел — на это они были способны, хотя в бою с немецкими танкистами они не выстоят и получаса — один выстрел у них получался не чаще трех раз в минуту, и скорость передвижения танка была низкой — от силы десять километров. Но для боев в городе против пехоты со стрелковым оружием этого было достаточно, главное было не дать фаустникам противника выстелить по танку — за этим и следило пехотное прикрытие из трех-четырех человек, а уж танк давил стрелков противника.

Возможности первого батальона резко возросли. Батальонный-один переиграл диспозицию — вместо занятия очагов обороны батальон начал брать под контроль все перекрестки центральной и южной части города. Немецкие солдаты и офицеры, дезориентированные тем, что они не видят солдат в советской форме и русских танков, поначалу стекались к таким группам — ведь они были одеты в немецкую форму, рядом с ними были немецкие танки. А на белые повязки на руках не обращали внимания — наверное какие-нибудь комендантские части. Поэтому многие такие одиночки брались в плен, а группы частично расстреливались, частично присоединялись к одиночкам.

Но постепенно немцы начали разбираться, кто на них напал. Ведь расстреливали не всех выходящих на нас — кто-то смог уйти от кинжального огня, юркнув в подворотню, кто-то видел расстрел другой группы — сопротивление немцев начало возрастать. По всему городу шла стрельба — то там, то здесь звучали автоматные, пулеметные очереди, выстрелы танковых пушек, взрывы гранат и снарядов. Попутно с захватом кварталов велась и зачистка — военные, госслужащие и члены нацистской партии набирались в группы, которые затем под конвоем отводили в пункты первичной сортировки военнопленных, а мирные жители пока просто сгонялись в подвалы или одну из квартир подъезда а то и дома, сопротивлявшихся убивали на месте — не до церемоний.

За два часа таким образом удалось зачистить кварталы, тянувшиеся с севера на юг практически через весь город вдоль правого берега реки — западная часть города оказалась в наших руках. На восточной части немцы смогли организоваться и даже попытались атаковать, но их атаки были легко отбиты — они не успели сколотить более-менее крупные группы, которые смогли бы пробиться через плотный пулеметный огонь, поэтому, оставляя десятки трупов и раненных, немцы быстро откатывались под защиту домов.

Это неудивительно, так как со стороны немцев были тыловики или в лучшем случае участники полевых формирований, тогда как мы выставили против них морпехов — специалистов по городским боям. Да, именно по городским боям. Во время Первой Чеченской я удивлялся, что морпехов отправляют в Грозный — казалось бы — где море и где Грозный. И только тут, когда мы в сорок втором начали определять задачи нового для нас рода войск, мне стало понятно, что высадка на голое побережье — это далеко не основной вид деятельности морской пехоты — ведь на берегах морей и океанов хватает портовых городов, которые стоят на тех местах, где крупнотоннажные корабли могут подходить непосредственно к берегу, а значит не потребуется дополнительная перевалка на более мелкие суда, где есть оборудованные для выгрузки грузов причалы и пирсы, и которые поэтому могут стать отличной перевалочной базой на пути вглубь суши — именно на захвате этих городов и требовалось сосредоточить основные усилия. Так что морпехи и города — это практически синонимы — недаром не только наши, но и американские морпехи где только не повоевали, причем зачастую вдали от побережий.

Сейчас же наши бойцы, отогнав жидкие толпы немецких солдат и офицеров — назвать эти сборные солянки боевыми частями не поворачивался язык — строили баррикады, ходы сообщений, продолжали зачистку захваченных кварталов — при первом проходе замели далеко не всех, и порой кто-нибудь из недобитков или местных жителей начинали стрелять в спину нашим солдатам. Но группы тылового прикрытия внимательно следили за любым движением.

А тут стали подходить наши подкрепления из Мальборка и Данцига, и, пока немцы не подтянули войска, расположенные за пределами Эльбинга, командование десантом отдало приказ на штурм оставшейся части города. Штурм продолжался до темноты и за это время удалось захватить практически весь город кроме северной и восточной окраин. Танки, двигаясь по противоположным сторонам улиц, лупили по домам из пулеметов и пушек. Под прикрытием этого огня бойцы врывались в подъезды и зачищали дома, оставляли прикрытие захваченной территории и переходили к следующему кварталу. Под таким огневым давлением немцы продолжали откатываться, теряя пленными, раненными и убитыми все больше людей — наша атака была довольно быстрой, и часто удавалось ворваться на спешно оборудованные рубежи обороны практически следом за отступавшими фашистами. Боеприпасов не жалели — их постоянно подвозили с захваченных складов на трофейных грузовиках. Немцев косило их же оружие в руках наших солдат. Но к вечеру наше наступление выдохлось — четырех батальонов было слишком мало, чтобы мало того что захватить весь стотысячный город, но и взять его под надежный контроль — в городе оставались группы немецких солдат и присоединившихся к ним гражданских, которые начали партизанскую войну. Пришлось отдать приказ об организации опорных пунктов на окраинах и по городу — воевать ночью с местными, хорошо знающими каждый закоулок, значит нести ненужные потери. Оставалось ждать рассвета.

Успехи второго штурмового батальона были не менее впечатляющими. Пройдя город по южной окраине, они вывалились на аэродром, где захватили полсотни самолетов, склады, пленных, и начали организовывать оборону — пленных и часть бойцов поставили копать окопы, стали организовывать расчеты для захваченных 88-мм зенитных орудий, рыть пулеметные гнезда. Немцы дали нам почти час времени, прежде чем с юга появилась группа немецких танков, которые были расстреляны батареей трофейных 88-мм зениток — оставив на поле семь дымящихся стальных коробочек, остальные лихо откатились обратно в Пройсише-Марк. Без артиллерии им тут делать нечего.

Но скоро они ее подтянут — в этом не приходилось сомневаться — до фронта тут оставалось двадцать километров по прямой. Поэтому всю ночь бойцы растаскивали по позициям и окапывали тридцать гаубиц, захваченных в городе. Артиллеристов не хватало, поэтому хоть сколько-то технически грамотный народ выдергивали из пехотных частей и наскоро сколачивали расчеты. Артиллерийские офицеры натаскивали прежде всего наводчиков. Конечно, обучить наводчика за такое краткое время не представлялось возможным, поэтому использовались методики, разработанные как раз на такой случай. По ним ни о каком гибком управлении огнем не было и речи — пара-тройка огневых завес — это все, что можно было организовать за такой краткий период. При этом от псевдо-наводчика требовалось правильно выставить установки на прицелах, сами же орудия привязывали к местности и рассчитывали для них установки настоящие артиллерийские офицеры и наводчики, так что остальным оставалось только внимательно крутить ручки и следить за совмещением меток прицела с реперными точками — собственно, с лета сорок первого мы уже не раз применяли такие методики быстрого сколачивания временых артиллерийских частей из того что было под рукой, поэтому работа шла споро, да и пехотинцы тоже проходили краткий курс работы артиллеристами, так что были не совсем уж зелеными новичками.

На следующий день немцы перегруппировали свои батареи — оттянули с фронта ближе к городу. Утром 13 сентября на наши позиции южнее Эльбинга обрушились снаряды крупнокалиберной артиллерии, но обстрел продолжался недолго — батареи, обнаружив себя, были подавлены штурмовой авиацией основного фронта — тут лету было менее тридцати километров.

Немцы пошли в атаку с юго-запада направлением на Грунау. Это направление рассматривалось нашими командирами как основное — на востоке был фронт, с него много частей не снимешь, а с юга идет железная дорога, и перекинуть по ней части можно довольно быстро — от Млавы а то и Варшавы. Поэтому наши наспех сколоченные батареи начали молотить по районам сосредоточения и выдвижения не жалея снарядов. Скорость стрельбы конечно была ниже чем у натренированного расчета, но этот недостаток был скомпенсирован количеством стволов. Внеся корректировки по первым пристрелочным выстрелам, батарея начинала садить по заданным установкам, изредка меняя прицелы исходя из команд корректировщиков. Кадровые артиллеристы, прикрепленные к каждой батарее, рассчитывали новые показания прицелов для каждого орудия, поэтому вскоре стрельба стала убийственно точной. Цепи немецкой пехоты накрывались мощными фонтанами взрывов, от каждого сносило по двадцать-тридцать метров пехоты в обе стороны, остальные валились после каждого взрыва и далеко не все потом вставали — осколки 150 миллиметровых снарядов улетали и за полкилометра.

Первая атака с юга захлебнулась так и не начавшись — выходившие из мест сосредоточения гитлеровцы были раскиданы по окрестностям мощными и частыми взрывами. Два часа после этого ничего не происходило, а затем из леса выдвинулись немецкие штурмовые орудия и расстреляли колокольню и водонапорную башню, с которых велась корректировка по местам выдвижения гитлеровцев в атаку. После этого вторая атака началась более организованно — без корректировки накрытие мест сосредоточения немцев перед атакой было неполным, и тем удалось развернуться в полноценные цепи. Но когда они стали подходить к Грунау, пошла информация от корректировщиков, засевших на верхних этажах зданий — им стало видно немецкие цепи, показавшиеся из-за холмов. Огонь стал точнее, немецкая пехота залегла и вскоре стала откатываться. Фашистские танки, оставшись без поддержки пехоты, не рискнули двинуться дальше и тоже отошли.

В воздухе начали разгораться воздушные бои. Командование перекинуло на захваченный аэродром группу летчиков, и те, подняв в воздух трофейные истребители, неплохо проредили две эскадрильи пикировщиков, прежде чем немцы сообразили, что в немецких же самолетах теперь сидят вражеские летчики. Поэтому пулеметчики штук стали садить вообще по всем самолетам, так что досталось и истребителям прикрытия — один был сбит как раз огнем штуки — он не ожидал, что его обстреляют свои же, поэтому подставил брюхо под пулеметы двух пикировщиков. Еще один истребитель прикрытия сбили наши летчики на захваченных самолетах. После этого, покидав бомбовый груз в пойму реки, немецкие самолеты отвернули обратно. Наши потеряли два самолета и одного летчика — все-таки воевать без импульсных пороховых ускорителей было уже непривычно, наши пилоты были откровенно разбалованы возможностью два-три раза резко набрать скорость практически в любой ситуации.

Оставшись без артиллерийской и воздушной поддержки, наспех собранные наземные части фашистов начали окапываться фронтом на север. Мы же, оставив против них слабое пехотное прикрытие и все батареи, собрали атакующий кулак, который направился на восток — прорывать с тыла немецкую оборону на основном фронте. Разосланная еще вечером разведка сообщила о местах дислокации немецких частей к востоку от города. Оставшись практически без боеприпасов, они спешно окапывались фронтом на запад, против нашего десанта.

Будь наших войск больше, проблем с прорывом не было бы. Лихо выезжая перед позициями немцев на расстоянии километра, наши разворачивали грузовики, выкатывали захваченные пушки и начинали прямой наводкой садить по окопам немцев. Расположенные чуть сзади минометы сыпали сверху минами. Забравшиеся на пригорки пулеметчики давили любую попытку открыть стрельбу. А штурмовые отряды наглым буром перли через поле на бронетранспортерах. Наша наглость объяснялась тем, что, по сведениям от пленных, восточнее города были расположены резервные части, которые прибыли совсем недавно и ждали отправки на фронт. Поэтому все их тяжелое вооружение и боеприпасы находились на складах и платформах в Эльблонге — немцы планировали доставить их сразу на фронт. А пока резервные части находились в лагерях и имели при себе минимум стрелкового вооружения. Получалась настоящая резня — доехав практически до окопов, наши штурмовые группы закидывали немцев гранатами и, поливая траншеи продольным пулеметным и автоматным огнем, взламывали хлипкую оборону менее чем за полчаса, а дальше оставалось своевременно подтягивать пушки и минометы и расстреливать возникающие очаги сопротивления.

Но немцев было слишком много — на чуть более чем тысячу наших солдат в лесах под Эльблонгом было почти тридцать тысяч фашистов, мы просто завязли в их порядках, когда пошли на прорыв. Потеряв более сотни солдат, командование штурмовой группы изменило тактику. Всех оставшихся бойцов пересадили на автомобили и бронетранспортеры, придали каждой группе по два-три танка, и такими мелкими отрядами пошли шуметь в лесах восточнее Эльблонга. Влетая на танках и бронетранспортерах под прикрытием артиллерийского и минометного огня в обнаруженные расположения немецких подразделений, штурмовые группы поливали все вокруг свинцом и закидывали гранатами, и, расстреляв по два-три рожка или ленты, тут же откатывались, чтобы через некоторое время повторить то же самое с той же или соседней группой немцев. На всей площади то тут то там вспыхивали короткие яростные перестрелки, раздавались выстрелы из пушек и взрывы снарядов и мин. Сверху на немцев набрасывались захваченные нами пикировщики и истребители, вскоре к ним подключились и штурмовики, переброшенные с большой земли. В немецкие штабы постоянно текли сообщения о многочисленных прорывах с тыла — мы специально не глушили их радиосвязь — неразбериха в тылах была нам на руку. И она сработала. Около десяти часов утра разведка засекла отвод механизированных частей от фронта, где они находились для проведения контратак. Настало время прорыва.

ГЛАВА 3.

Сержант Николай Звонарев очередной раз оглядел бойцов своего отделения. Пахомов нервничал — поправлял каску, сжимал приклад, стискивал зубы и делал множество других мелких движений. Пахом всегда нервничал перед боем. Но когда начиналось дело, не было бойца спокойнее него. Такой вот характер. Пара неразлучников — Санек и Серега — наоборот о чем-то шушукались. Наверняка обсуждали вчерашнюю самоволку. Если бы не срочный приказ об атаке — сидеть бы им на губе и мести улицы. А так — чего не повеселиться ? Странные все-таки они. Из студентов, а никакой серьезности. Хотя — сейчас многих гребут. Фронт растянулся и народа уже не хватает. А эти довольно бойкие, наверное не зря их взяли в рейдеры — 'ходоки' те еще. Зато — 'технические' блин 'специалисты'. Им 'можно' 'доверить' гранатомет. На учениях они и вправду неплохо отстрелялись, да и преодоление местности у них всегда шло 'на ура' — все-таки в геометрии они шарили, поэтому легко просчитывали направления, с которых их могли чем-то достать. Лучше них пожалуй только снайпер — Вадим Кривошеин. Вот уж человек-истукан. Сидит, смотрит в точку на полу БМП и молчит. Чего он там думает ? Неизвестно. 'Тайна, покрытая мраком'. Николай недавно услышал эту фразу, она ему понравилась и теперь он повторял ее при каждом удобном случае. Как и слово 'индифферентность'. Сразу и не выговоришь.

Да, за последние пару лет он узнал в сто раз больше, чем за всю предыдущую жизнь. Да и что там была за жизнь у сироты — паси коров да жди призыва. Как раз в сорок втором должны были призвать. А тут — война. Странно, но Николай был даже рад что она случилась. Нет, конечно горе, обрушившееся на народ — это было плохо. Но вот лично для него ... 'он себя нашел' — еще одна фраза из многочисленных книг и статей, что он урывками прочитал за эти два года. Попав в партизанский отряд, он показал себя неплохим стрелком. Винтовка долгое время была его излюбленным оружием — с ней он ощущал себя Человеком. Пока ему не показали как стрелять из пулемета. Пулеметы он видел и раньше, но побаивался — грохот, дерганья — того и гляди пришибет. Поэтому Николай презрительно кривил губы на 'эти пулеметы' и 'этих пулеметчиков' — как он позднее прочитал в брошюре по психологии, это у него так срабатывала психика — страх перед пулеметами замещался презрением, которое было выгодно его психике, так как позволяло чувствовать себя на высоте, вместо того чтобы просто признаться что трусишь.

Но их инструктор по пулеметной стрельбе рассказывал так доходчиво и просто, что страх как-то ушел, Николай полюбил ту мощь, что оказалась в его руках. И его как пулеметчика ценили. Хотя ничего сложного там нет — надо только мягко но крепко удерживать эту вьющуюся в руках силу и тыкать прутками пуль в фашистов. Совсем как с кнутом, который Николай 'осваивал' пять лет, когда после четвертого класса пошел в пастухи.

Ну а из пулеметчиков в сержанты прямая дорога — справился с пулеметом и вторым номером — справится и с отделением. К тому же тактическая подготовка у пулеметчика пожалуй лучше всех. Все-таки пулемет — основа огневой мощи отделения — и правильно выбрать позицию, и определить наиболее опасное направление, и вовремя свалить, пока не долбанули снарядом — пулеметчик-то всегда на виду как откроет огонь — все это требовало недюжинных способностей в ориентировании в ситуации на поле боя. Поэтому Николая натаскивали в этих науках не только его сержант, но и взводный, и ротный, и периодически проводили учебные курсы.

Ну да для бывшего пастуха вся эта наука давалась легко — пасти стадо коров — почти то же самое, что руководить боем — стадо ведь тоже не пошлешь абы куда — надо и смотреть где какая трава, и не дать уйти в овраг, и следить за лесом, откуда могут нагрянуть волки — то есть требуется та же постоянная оценка обстановки и прогнозирование развития событий.

'Прогнозирование развития событий' — Николай с улыбкой проговорил эту фразу еще раз. Ее он вычитал в брошюре по общевойсковому бою. Для сержанта книга вроде как и ненужная, но раз попалась — чего и не прочитать, тем более что близко к теме. Сержантские курсы тоже дались Николаю легко отчасти из-за того, что до этого он несколько раз прочитал вроде как и не нужный простому солдату учебник сержанта сухопутных войск — и интересно, и относится непосредственно к нему — надо же понимать, почему его сержант отдавал именно такие команды. А то Николай бегал поначалу как несмышленый телок, а куда, зачем — непонятно. А так — стал действовать осмысленно, а если позволяла обстановка, иногда и вносил предложения.

Наверное, во многом поэтому сержант и отправил его на курсы пулеметчиков. И сам не прогадал — вон сидит уже с погонами лейтенанта в соседнем БМП, наверняка получил несколько баллов за то, что разглядел в Николае хорошего пулеметчика. Теперь получит баллы и за Николая-сержанта — на сержантские курсы его направил, конечно, уже комвзвода, и тот также получит баллы, но и его первому сержанту тоже достанется немного — за продвижение замеченного им человека.

Конечно, дальнейшему продвижению помог и эпизод, когда Николай, еще пулеметчик, взял командование над какими-то отбившимися бойцами — ну так тогда тоже пригодились его навыки пастуха — как стадо ходит в общем бестолково и послушно воле пастуха, так и эта группа растерявшихся бойцов бесцельно металась по заросшему оврагу, когда Николай взял их под свою команду, просто приказав тащить свой пулемет и боеприпасы пока он выбирает позицию.

Да, недаром есть такое понятие 'стадный инстинкт', как про него писали в 'Русской правде', и там же в цикле ('в ци-кле' — Николай еще проговаривал про себя непривычные слова) статей по прикладной психологии писали, что работа с животными прививает начальные навыки управления, когда человек тренируется отдавать команды не сомневаясь что их исполнят, когда он навязывает другому живому существу свою волю — недаром всяких дворянских детей и барчуков с детства приучали к верховой езде — в том числе и для того чтобы они потом так же без сомнений управлялись с крестьянами. Вот только и среди крестьян нашлись люди, мало того что знакомые со скотиной, так еще и способные перенести эти навыки на людей, и как только нашлась организующая и направляющая эти навыки сила — Партия Коммунистов-Большевиков — так крестьяне и смогли применить свои навыки, чтобы скинуть со своей шеи дармоедов. Не, у детей Николая, когда они появятся, будет как минимум своя собака — чтобы ни один дармоед не смог сесть им на шею.

Если, конечно, этот самый сержант-Николай не подведет. Но Николай был решительно настроен на 'не подведет' — возвращаться обратно в пастухи он не хотел, а еще больше не хотел подвести поверивших в него людей — ни сержанта, ни лейтенанта, ни предподавателей в учебках, ни экзаменаторов — ведь все они в случае косяка Николая потеряют часть баллов. Так что Николай собирался приложить все силы чтобы выступить на отлично. Только бы война раньше не кончилась.

Но пока было непохоже. Судя по гулу разрывов, закончилась краткая артподготовка и началась стрельба по заявкам штурмовой пехоты. Те сейчас наверное несутся на своих бронетранспортерах вслед за танками по пробитым в минных полях проходам. Хорошо. Две минуты — и ты уже у немецких окопов. Не то что раньше — от бугорка к бугорку, вжимаясь в землю и стараясь спрятаться за травой — если и не от пули, то хотя бы от взгляда немецкого пулеметчика.

Николай ходил в атаку пять раз. Те еще впечатления. Как не намочил штаны — до сих пор непонятно. Хорошо хоть их так замордовали на тренировках и учениях, что он действовал на автомате — рухнуть за бугорком, дать очередь по огонькам, не убить, а так — только чтобы заткнуть на время, вскочить и пригнувшись пробежать десять метров, снова рухнуть — и так раз за разом. Николай даже не успевал оглянуться, как оказывался у немецких окопов. Ну или у своих — если слышал длинный двойной свисток об отходе.

Сейчас начиналась другая война. Николай и сам сидел в новой технике, но не штурмовой, а рейдовой. Ее противопульная броня на теперешнем поле боя практически не катит — только противоснарядная, с наклоном не только лобового листа, но и бортов — иначе враз получишь в бочину с флангов — фрицы мастера на такие штуки, многому у нас научились. Противопулька конечно тоже лучше чем просто бежать, да и бежать быстрее машины не получится. Но все-таки их коняшки — для рейдов. Она ведь плавает ! Пока их рота сидела в лагерях, они три раза тренировались хождению по азимуту — просто взять и не сворачивая переть по прямой. Деревья и буреломы конечно огибали, но всякие речушки и болотца проходили за милую душу.

И вот теперь они сидели и ждали, когда штурмовые роты пробьют коридоры для их рейдовых рот. У них тоже была одна машина с противоснарядным бронированием — разведывательно-дозорная. Ее делом было идти впереди и выдержать удар из засады. Поэтому, чтобы при хорошем бронировании сохранить ее плавучесть, она имела всего один пулемет и два члена экипажа — и все. Вообще, попав в новые механизированные войска, Николай был поражен тому количеству техники, притом техники новой. Взять их взвод. Три гусеничные БМП с пехотой и минометным орудием в башне — оно стреляло как миномет, ослабленным зарядом, поэтому дальность прямого выстрела по цели высотой два метра была всего пятьсот метров, а максимальная — пять километров. Но это были полноценные восемьдесят два миллиметра кумулятива — ни один танк не устоит, если только не оденется в экраны. И верткая — сорок километров по полю и семьдесят по шоссе — ни один танк или орудие не успеют поворачивать за ней ствол. На близком расстоянии, конечно. А на дальних дистанциях попробуй возьми правильное упреждение, особенно если она постоянно меняет скорость. Их мехводов натаскивали именно на такую езду. Пассажирам конечно приходилось тяжело, но лучше тебя поболтает как шпроту в банке, чем размажет по стенкам от взрыва снаряда. Балтийские шпроты кстати вещь ... Ну да ...

Тренировались они в лесных лагерях под Ровно больше месяца, как два дня назад их подняли по тревоге, загрузили в эшелоны и отправили на северо-запад. Конечно эти лесные дороги — это что-то с чем-то. До деревьев можно достать буквально рукой. Скорость — километров тридцать максимум. А разгонишься больше — того и гляди вылетишь с колеи — подушка-то уложена чуть ли не в топь. Это им рассказывали строители на промежуточной станции. Зато скрытность просто потрясающая — сверху ветки дорог закрыты деревьями, дизель-тепловоз не дымит, состав закрыт масксетями. Разглядеть можно лишь случайно, да кто же даст пристально всматриваться сверху — враз прилетит эскадрилья а то и ракета ПВО. 'Лесные братья' конечно шалят. Следующий перед ними эшелон обстреляли из стрелковки. Ну это ладно — еще могли бы уйти. Так ведь эти дурни вылезли с радиопередачей — типа 'поезд едэ'. Их трупы как раз лежали около станции — 'охотники' обложили на своих вездеходах и закидали из автоматических гранатометов. Отбегались. Кто их вообще назвал братьями ? Нашлись 'братья' ...

А уж по прибытии ночью их загнали на пути с наскоро сколоченным перроном и чуть не пинками погнали из эшелона. Из-за этой спешки во втором взводе БМП навернулся с пандуса. Конечно, освещение 'как у негра', торопят — удивительно что только один. Ну да светомаскировка и скрытность передвижения — это святое. Тот мехвод отделался одним синяком от падения и одним синяком от сержанта. Благо БМП только фару снесло — вытянули тросами и поехала дальше. И вот теперь сидим в лощине, закрытые масксетями, и ждем команды. Пора бы уж. А то Пахом скоро ... сигнал 'по машинам' выдернул Николая из размышлений. Бойцы отделения стягивали масксеть и укладывали внутри вдоль борта. Мехводы, взрыкнув двигателями, проверяли давление масла и уровень топлива. Пошли.

Когда вышли на рубеж атаки, поступила команда открыть крышу. Бойцы откинули люки на борт — все дополнительная защита — и выставили стволы по бортам. Николай еще раз проверил — правильно ли все выбрали сектора. Все было нормально — смену режима передвижения отрабатывали каждый день по несколько раз. Тронулись. Техника пробиралась колонной по разминированному пути сквозь дымовую завесу — только редкий шальной снаряд залетал теперь на этот участок — дымовуху поставили сразу, как только наши штурмовые части добрались до немецких окопов и отпала необходимость в огневой поддержке с дальних дистанций — вслед за ними устремились и наблюдатели, и средства огневой поддержки — САУ и минометы — и чистильщики.

Проскочили мимо бронемашины инженерного разграждения — та словила гаубичный снаряд, который проломил сверху лобовую плиту и разворотил моторный отсек. Рядом стоял санитарный эвакуатор — медики как раз грузили второго члена экипажа этих отчаянных парней, которые первыми шли на вражеские позиции. Как ни крепка броня их машин, а вот тоже подловили. Случайно конечно — навесом надо умудриться попасть, тут уж ничего против тяжелого снаряда не поможет. А спереди и с бортов броня защищала надежно — были видны отметины неоднократных попаданий, и все — рикошетом — спасал большой наклон и так толстой брони. Даже два кумулятивных попадания только выщербили глубокие борозды — струя ушла вверх по касательной вдоль бронелиста. И далеко так прошли — до передовых немецких траншей оставалось чуть более ста метров — катки тяжелого минного трала были уже довольно сильно избиты подрывами мин. В их БМП тоже были противоминные колеса, но легкие, прижимавшиеся к земле мощными пружинами. На пару-тройку мин, не больше. Но там, куда мы идем, много мин и не ожидалось — скорее всего снимем их все кроме передовой машины. Но оставшиеся две машины разграждения дошли до позиций, оставив за собой двадцатиметровый проход с разрушенными проволочными заграждениями и подорванными минами. Дойдя до позиций, эти машины пуляли по сторонам из гранатометов шрапнельными минами, пока не подошла колонна штурмовиков и исчезла опасность того, что немецкая пехота подберется к технике. Сейчас обе машины стояли в ложбинке и ждали приказов, а штурмовики шли вверх по склону и давили оставшиеся ДОТы. Вслед за их танками и БМП шла уже пехота зачистки — их БМП были как и наши — противопульные, но предполагалось, что к моменту, когда их задействуют, тяжелые бронемашины уже подавят систему огня из тяжелого вооружения и останется только задавить оставшуюся пехоту. 'Считалось', да ... Вон одна из БМП чистильщиков была явно подбита из орудия — корпус вскрыло изнутри и вокруг лежали трупы — отделение не успело высадиться и все погибло. Теоретики блин ...

Мы же шли дальше. Проскочив передовые траншеи, мы на максимально возможном ходу продвигались вдоль фланговых траншей опорного пункта, находившегося на холме. Там еще кипел бой — непрерывно трещали автоматные и пулеметные очереди, ревел крупняк, установленный на БМП чистильщиков, раздавались отдельные хлопки подствольных гранатометов и прерывистые — автоматических, установленных на тех же БМП, изредка бахали пушки САУ и танка, оставленных пехоте для подавления недобитков. Остальная тяжелая техника вместе со второй волной штурмовых подразделений ушла вперед, рвать вторую линию опорных пунктов.

Мы двигались следом. Первую линию проскочили без потерь. Несколько раз из пыли и дыма выскакивали немецкие пехотинцы, но их тут же срезали автоматные очереди одного или двух стрелков — все-таки сектора стрельбы придумали далеко не глупые люди. Иногда о броню звякали кем-то выпущенные пули, в первый БМП попытались выстрелить из фауста, но неудачно — дымящая граната прошла за бортом. С такими тихоходами да по такой быстрой цели можно стрелять только от безысходности. Это наши гранатометы шуруют за триста метров в секунду, а немецкая сотка — это несерьезно. Стрелок так и остался лежать на бруствере окопа вместе со своей трубой. Пару раз случайно подстрелили сдающихся в плен. Да куда они нам. Тоже могли бы подумать — раз люди едут быстро, значит спешат и возиться им не с руки. Шли бы к чистильщикам — может и остались бы живы — те ведь тоже натасканы стрелять на малейшее движение. Оп ! Похоже начинается наше время. Вторая линия обороны через пять километров была гораздо хлипче — всего один опорный пункт на два километра, его сейчас с энтузиазмом вскрывали сразу пять танков и две САУ — один танк дымил за полкилометра от холма — видимо словил что-то покрупнее 88-мм — ту бы он выдержал, на них, самых опасных противотанковых орудий, и была рассчитана броня новых танков. Недалеко в воронке сидели два танкиста и еще пара лежала на ее дне — живы, нет — непонятно. Но вроде немцев рядом не видно, а скоро подойдут и чистильщики, поэтому мы не стали задерживаться, чтобы прикрыть этих 'лососей'.

Следующие два часа мы вертелись словно белка в колесе. Постоянно попадались немецкие части и отдельные машины — кто к фронту, кто от него, а кто и параллельно. К фронту двигались в основном боевые части. Первая такая встреча произошла неожиданно — дозорная машина прохлопала появление пехотной колонны. Хорошо что с ней не было танков — мы развернулись фронтом и вдарили из всех стволов вдоль колонны, пока она не успела рассредоточиться. Два грузовика, шедшие в конце колонны, вспыхнули от прямых попаданий осколочных снарядов, поэтому немцы не успели развернуть противотанковые пушки, что были у них на прицепе — любые попытки приблизиться к орудиям мы пресекали огнем из крупняка. А без пушек шансов не то что отбиться — выжить — у немцев не было — колонна шла по дороге через поле, а мы как раз выскочили из леска. Так что большинство немецкой роты там и полегло — мы не выходили из БМП, садили сверху через борта, поэтому отдельные солдаты скорее всего смогли спрятаться за бугорками и в траве. Но как боевая единица они перестали существовать — подорвав их пушки, мы резво двинули дальше. Первая победа в качестве рейдовой группы нас окрылила — ранило всего двоих и то не сильно — перевязались в машинах.

Передовой отряд получил втык, поэтому колонну из десяти танков мы встретили из хоть и наспех, но как-то подготовленной засады. Шесть из десяти пушечных БМП расположились в кустах вдоль опушки. Пехота еще успела расчистить пути отхода и сама отошла вглубь леса — танки шли без пехотных частей — видимо, та пехотная рота должна была прикрывать танковую атаку. Не срослось. По два БМП и по четыре СПГ-9 расположили на обратных скатах холмов, мимо которых пройдет колонна. Успели буквально за три минуты до ее подхода. Когда первый танк почти проехал место засады, БМП дружно выстрелили с опушки, потом еще раз — и резво стали отходить в глубину леса — выстоять против танков они не могли. Но залп был сокрушительным — к лесу повернули только три машины, остальные стояли на дороге и начинали дымить. Этих недобитков загасили с флангов — БМП вынырнули из-за гребней холмов и также выстрелили по два раза — дальше немцы определят, откуда по ним стреляют. Последнего добили из СПГ-9. Опять чистая и бескровная победа. Уж слишком фартит.

Николай, пока загружались по машинам, осадил своих слишком радостных бойцов — не хватало только войти в раж и по-глупому подставиться. Особенно эту парочку гранатометчиков — это они замочили последний танк и сейчас, радостно переговариваясь, укладывали в кузов длиннющий ствол СПГ-9 и сверху — ручные РПГ-7, которые взяли 'чисто на всякий'. Ладно хоть подстраховались, может и будет с них толк.

Потом был грузовик с продовольствием, который мы пока реквизировали — все-равно двигались по дорогам, еще мотоциклист с пакетом — за бумагами буквально через полчаса прилетел разъездной самолетик под прикрытием чуть ли не эскадрильи истребителей, а затем, буквально через пятнадцать минут после того, как он улетел, ему пришлось возвращаться — на нас выскочила легковушка с каким-то генералом.

А потом лафа закончилась. Разведка обнаружила крупный полевой лагерь фрицев. Он располагался между двумя рощицами, на часто поросшей кустарником большой поляне, ну или небольшом поле — кому как больше нравится. Николаю больше нравилось 'поле', так как именно их взвод пошел через лес, чтобы охватить 'отдыхающих' с фланга. Пробирались до позиций почти двадцать минут. Выдвинутые заранее разведчики сняли из бесшумок два поста, и вскоре бойцы стали выскакивать из БМП и занимать позиции. Взводный дал команду — и им и по рации ротному. Моторы взрыкнули, машины коротко рванули вперед и, как только вышли из кустарника, стали поливать суетящееся пространство. Бойцы, рассредоточившись цепью, спешно но четко отстреливали рожки в толпу. Этим же занимался и Николай, который остался в БМП и теперь садил из крупняка. Пули рвали лагерь. Ломаные фигуры разбрасывало в стороны вместе с обрывками палаток и масксетей. В это мельтешащее пространство часто уходили снаряды из шести гладкостволов БМП, оставляя за собой слабый дымный след — когда прямой, когда завивающийся штопором, но неизменно заканчивающийся взрывом, которым раскидывало серые фигурки.

Первые две минуты собрали богатую жатву — поле было покрыто слоем тел в серой униформе, обрывками палаток, клочками масксетей. Некоторые тряпичные узлы вдруг начинали шевелиться, когда какой-нибудь фриц очухивался и пытался выбраться из западни. Везде занимались пожары.

Но бегающих фигур становилось все меньше — часть полегла, но часть собралась в канавах и начала организовываться в рубежи обороны. Тут либо отходить либо в атаку — еще пару минут — и возникнет система огня. Ротный дал команду в атаку — решил добить фрицев — их тут не меньше батальона — лакомый кусочек. Машины пошли вперед, в промежутках между ними короткими перебежками шли вперед и бойцы. Николай, пользуясь высотой своей позиции, часто стрелял в скопления фрицев — главное не дать им собраться в группы, в группах они быстро организуются и тогда начнется позиционный бой, а оно нам не надо. Только успел сменить ленту, как мощным рывком его кинуло на дно десантно-боевого отделения. В обоих бортах было по дыре — у левой края были загнуты внутрь. Ща добьет !!! Эта мысль разрядом тока подкинула Николая к пулемету. Их БМП развернуло попаданием на девяносто градусов влево, и получилось удачно — прямо вдоль ствола Николай увидел 88-мм зенитку, чей расчет выцеливал следующие цели — их БМП стоял неподвижно и видимо фрицы решили что с ним все. На-ка !!! Николай выжал из пулемета длинную очередь, которой просто стесал расчет с орудия — изломанные тела отлетели от него как толстая кора отлетает от сухого дерева под ударами топора. Николай тут же перенес огонь на соседнее орудие, а потом еще на два — те еще не были приведены в боевое положение, ну и не надо его туда приводить. Спереди-справа по БМП Николая ударила 20-мм зенитка. Снаряды выбили из брони пронзительный стук, но сталь выдержала — БМП проектировалась как раз исходя из такого оружия — для самолетов оно было самым мощным, ну если не считать бомб, так теми еще надо попасть. Николай залепил очередь на двадцать патронов в выдавшую себя пороховым дымом цель. Та на время заткнулась, а Николай перевел пулемет на поле боя.

Там наши добивали остатки немецкого батальона. Часть укрылась в лесу, и за ними пошли машины третьего взвода — надо было отдавить их от зениток. Николай снова перевел ствол пулемета на опушку. Десять градусов закрывал БМП первого отделения, чей развороченный детонацией боеприпаса корпус смрадно чадил в синее небо. Но остальные направления были доступны для стрельбы. Николай пару раз приложился короткими очередями по каким-то движениям, а затем в лес вошли наши бойцы. Там они быстро примотали к станинам зениток подрывные заряды, сняли прицелы и под прикрытием АГСов и пулеметов оттянулись обратно. Хлопнули заряды, а мы уже отходили с поляны — огонь из леса возрастал. Ну и ладно — на поле валялось более двухсот трупов, ликвидирована батарея опасных 88-мм орудий — ротный наверное уже передавал координаты в службу сбора трофеев — сами орудия уже непригодны, но стволы еще можно использовать. Если немцы конечно с ними еще чего-нибудь не сделают.

В целом налет вышел бы удачным, если бы не потеря одной БМП. БМП Николая осталась на ходу, только с дырками в корпусе и контузией у мехвода. Помимо этого у нас было еще трое убитых и десяток раненных, причем двоих надо было эвакуировать. Поэтому, не снижая скорости, мы отошли на юго-восток на три километра, где в чаще авиаразведка присмотрела полянку, подходящую для посадки транспортника. Тот прилетел буквально через десять минут после нашего прихода. Споро приняли пополнение, разгрузили боеприпасы, обратно — раненных, прицелы от зениток, и пошли дальше по маршруту.

Николай прислушивался к себе. Устроили бойню, положили более двухсот человек, а внутри какое-то благолепие. Ведь немцы собирались стрелять в них, да их никто сюда и не звал. Нет, это не люди, поэтому-то ему так спокойно. Все-таки хорошо придумали с этими рейдовыми ротами. Раньше ДРГ занимались чем-то подобным, но много ли утащишь на себе. Поэтому и возможностей у них насолить врагам было меньше, хотя конечно тоже шороху давали. Зато теперь — мощь. Пятнадцать бронированных машин, более сотни человек — такой силой много чего можно натворить. Да они и натворили сегодня немало — положили более трехсот фрицев, пожгли десять танков, почти три десятка грузовиков, да еще и спрятали в лесах почти десяток — для трофейщиков. А сами — почти целехонькие. Тьфу-тьфу-тьфу конечно. Ничо, мы себя еще покажем.

Тем временем прибыли на место дневки. Кашевары в БТР обеспечения уже заканчивали приготовление обеда — от их машины шел одуряющий запах каши с мясом, которую они готовили на ходу. Медики перегнали свою БТР к ручью и теперь замывали следы крови — им пришлось делать срочную операцию одному бойцу, по слухам теперь выкарабкается. БТР с зенитной скорострелкой отошло на край поляны и направило стволы вдоль нее — на всякий случай — заметить нас тут сложно, но вдруг ... Николай присматривался к пополнению. В его отделении заменили одного стрелка, который получил ранение в ногу и отбыл с грузовым самолетом. 'Сирот' из подбитого БМП распихали по другим отделениям — Николай не успел наложить лапу на снайпера или пулеметчика, и теперь сидел нахохлившись и смотрел, как механики их ремлетучки заваривали борта на его БМП. Вот ведь тоже повезло — взяли бы полметра правее — и привет. Ладно — грех жаловаться, тем более что поступила команда строиться для приема пищи. Это — святое.

После часового привала рота повзводно разошлась по заранее запланированным направлениям. Каждому взводу был нарезан свой круг задач — рейдовики вырвались из районов сосредоточения немецких резервов и сейчас начиналось то дело, для которого их и создавали — разрушение средних тылов противника. Уничтоженную БМП заменили на машину тылового обеспечения — из вооружения на ней был только крупнокалиберный пулемет, но бойцов вместе с РПГ и СПГ она приняла вполне комфортно, поэтому ударная мощь их взвода уменьшилась не сильно. Тем более и задачи им были поставлены умеренные — разгромить автоколонну, остановившуюся в деревне в пяти километрах на юго-запад, это если по прямой. Они так и шли. БМП подминали подлесок, виляли между деревьями, перебирались через ручьи и небольшие речки, которыми был пронизан лес. Один раз пришлось идти вдоль оврага, пока не нашли более-менее пологое место, где за пятнадцать минут лопатами еще больше обрушили склоны и на лебедках перетянули технику на другой склон.

Немного запаздывали — от воздушной разведки пришло сообщение что колонна начала выдвижение. Пришлось повернуть западнее, чтобы перехватить ее на проселочной дороге. Так было даже лучше — не придется вступать в уличные бои — там было очень просто словить пулю из подворотни — никакой броник не спасет. А так вывалились из леса прямо на голову колонны и, развернувшись цепью, пошли вдоль дороги, даже не высаживаясь из брони — единственную бронированную машину фрицев — полугусеничный БТР — спалили выстрелом из пушки БМП, а машины, которые пытались уехать, расстреляли из крупняка. Фрицев было немного — водители да кладовщики. Они все полегли под очередями, когда пытались убежать или сдаться. А вот груз был богатым — снаряды для 150мм гаубиц. После доклада наверх закипела работа — грузовики стали загонять или затаскивать в лес и маскировать — три бк для дивизиона гаубиц пригодятся и нам самим. В охрану оставили как раз БМП Николая, а остальные рванули дальше.

Николай организовал боевое охранение, а сам с мехводом и еще парой бойцов стал очищать полянку, на которую сядет транспортник с двумя ДРГ — они и возьмут на себя дальнейшую охрану груза. Через полчаса от группы охранения поступил доклад, что к месту захвата колонны подъехали фрицы — мотоцикл, грузовик со взводом солдат и Т-4 — похоже, не дождавшись колонны, фрицы решили проверить, что с ней случилось. Это было очень некстати — Николай уже начинал надеяться, что все пройдет тихо. Не срослось.

Он отдал команду уничтожить фрицев, и через минуту от опушки послышались два взрыва и частая стрельба. Затем раздался еще один мощный взрыв. Когда Николай с бойцом подбежал к месту боя, там уже стоял развороченный взрывом Т-4, горящий грузовик, чуть вдалеке лежал перевернутый мотоцикл, а из канавы с той стороны дороги велась редкая стрельба — пара винтовок и три автомата. Остальные фрицы свешивались из грузовика или лежали рядом. Неподалеку раздавались одиночные выстрелы снайпера и короткие очереди ручного пулемета — пока эта парочка прижимала фрицев, им во фланг зашла группа из трех бойцов и закидала фрицев гранатами, после чего мощным броском добила оставшихся в живых. Слева тоже прозвучала короткая автоматная очередь — бойцы на левом фланге дострелили оставшегося мотоциклиста, а вскоре оттуда раздался и звук работающего мотоцикла, после чего к горящей технике подъехали довольные гранатометчики. Еще бы — с двух выстрелов развалить танк, а потом покататься на мотоцикле — много ли надо для счастья.

На тридцать семь убитых фрицев у нас был один раненный. Всегда бы так, да вряд ли — через час-полтора припрутся в более представительном виде — не могут они себе позволить молчащий дивизион гаубиц — их и так давят наши летуны, а без артподдержки немцы действуют не так эффективно, поэтому-то их артиллерия — наша первая цель. Как и летунов, и ДРГ, да и остальных — уж больно удобно маневрировать такой убойной мощью — чуть повернул стволы или там увеличил целик — и вот уже гвоздишь цели за три километра — никакое другое наземное оружие не даст таких возможностей по маневру — даже наши рейдовые бронеходы преодолеют это расстояние минут за десять, при этом их могут засадой срезать по дороге, по ним начнут стрелять в ответ, когда они откроют огонь по цели. Всего этого в артиллерии нет. И чего не воевать ею одной ?

Но это все лирика. Надо готовиться к встрече 'гостей'. Николай занялся организацией обороны — поставили МОНки, оборудовали основные и запасные позиции в оба направления дороги. Поступил сигнал, что транспорт на подходе, и Николай пошел к посадочной площадке. Мехвод на БМП уже разровнял узкую полосу ровной поверхности, срыли пару бугорков, поэтому самолет сел нормально, и из него тут же посыпались бойцы ДРГ. Обговорив с их командиром ситуацию и дальнейшие планы, Николай с бойцами сдали рубежи и начали собираться — им надо было догонять своих. Но тут пришел тревожный сигнал — к ним двигалась танковая колонна с мотопехотой. Похоже, немцы засекли место разгрома и решили сесть на хвост обидчикам. Следы грузовиков были как-то замаскированы, но даже самый неопытный следопыт сможет по ним найти трофейные грузовики, стоящие в глубине леса. Николай их конечно заминировал, так что немцам они не достанутся по-любому, но надо было мочить фрицев, да и очередное звание или какой орден — это не помешает. Озорно глянув на диверсантов, подмигнув, он с улыбкой сказал 'Пощиплем немчуру ?'. В ответ — только хищные улыбки и эхо — 'Пощиплем'.

Как ни странно, первейшей целью были вовсе не танки, а пехота. Без пехоты танки не сунутся вглубь леса. Поэтому первые выстрелы были по бронетранспортерам и грузовикам. Залп был страшен. Сразу после подрыва мины под первым танком, к технике, которая перевозила пехоту, потянулись белесые следы осколочных снарядов, дымные трассы крупнокалиберных пулеметов, дуга 40-мм гранат из АГС, пули снайперов и автоматные очереди. Минута — и на дороге стояли более десятка разбитых и горящих грузовиков и бронетранспортеров, а поле уже заволакивала пелена дымовых гранат — сделав минутный огневой налет, засада спешно отходила, чтобы не подставиться под удар танковых орудий. Танки еще только разворачивались, чтобы съехать с дороги, а бойцы уже спешно отошли на тридцать метров вглубь леса и цепочкой стали сдвигаться вдоль дороги и занимать отсечные позиции — если выжившие пехотинцы фрицев все-таки войдут в лес. На правом фланге засады БПМ выехала на новую позицию и удачно всадила кумулятив в ходовую часть ближнего к ней танка. Тот остановился, из моторного отсека потянулась струйка белесого дыма, а из люков полезли танкисты — никому не охота зажариться в стальной коробке. Снайпера успели снять троих, остальные залегли под гусеницами и стали отползать в промоину.

Этот танк и другой, подорванный самым первым, на время притормозили переход фашистов в атаку — три танка еще оставались на шоссе и вели огонь по лесу, еще шесть уже съехали в поле и сейчас шли к опушке, располагавшейся в двухстах метрах от дороги. И сейчас, получив удар во фланг, им приходилось разворачивать фронт атаки, причем делать это под минометным обстрелом, который не прекращался с самого начала засады — ДРГшники не зря полюбили минометы — пока до них доберутся по лесу, они смогут расстрелять под сотню снарядов с каждого ствола. Сейчас огонь уменьшился — фрицы, кто остался в живых и не был ранен, уже расползлись по полю, но и такой беспокоящий огонь не давал им организоваться в боевые подразделения — пока они еще представляли собой кучки бойцов без организации, тем более что снайпера продолжали фланговым огнем выбивать наиболее активных.

По рации доложили, что все группы оттянулись на следующий рубеж, поэтому Николай дал отбой минометчикам и скомандовал снайперской группе, с которой он был, тоже оттягиваться назад. Вдоль дороги, где устроили основную огневую засаду, лес отходил метров на двести, но дальше, за полкилометра до грузовиков, дорога шла через лес, оставляя по обочине по десять метров. Плохо что сам лесок был небольшим, километров пять, если пойдут еще и с той стороны, могут зажать — за два года немцы навострились бороться с диверсионными подразделениями. Во многом и поэтому стали создаваться рейдовые группы с тяжелым вооружением — если не победить, так сбежать. Сейчас Николай, оставив снайперов на второй позиции, сайгаком несся к БМП — была нужна дальнобойная связь с авиацией. Напрямую пройти не получалось из-за установленных растяжек, поэтому пришлось попетлять, но уже через пять минут он связался с группой авиаподдержки их роты и запросил штурмовку.

Перестрелка в лесу разгоралась — немцы все-таки втянулись в заросли и теперь продавливали нашу оборону. С этими придется разбираться самим, а вот по танкам авиация сможет поработать — иначе немецкая пехота сможет отжать нас от грузовиков — несмертельно, но лучше бы их сохранить. Николай направил БМП на правый фланг, ближе к дороге — там она сможет и бойцов поддержать, и по танкам стрельнуть не подставляясь. Сам же понесся на левый фланг — немцы уже втягивались в заросшую кустарником котловинку, пора крыть. Чувствуя, что не успевает, Николай остановился, перевел дух и по рации запросил обстановку. Группа левого фланга, что раньше оттянулась и теперь заходила немцам в тыл слева-сзади, сообщила, что немцев еще не видит но фронт стрельбы отслеживает четко. Фронтальная группа доложила, что находится на гребне и сдерживает немцев редкой стрельбой. Пора.

Николай дал сигнал минометчикам. Через полминуты от фронтальных поступила информация по корректировке, и через десять секунд на немцев обрушился огонь двух минометов. К нему подключился АГС, забухали подствольники, чаще затрещали пулеметы и автоматы. Огневой налет длился минуту, и за это время левый фланг вышел на край немецкой цепи и продольным огнем стал рвать ее звенья. Справа бухнула пушка БМП, поступил доклад о еще одном подбитом танке. Среди деревьев мелькали фигуры немцев и наших бойцов. Минометы молчали, но в лесу часто звучали хлопки подствольников — чем обходить какого-нибудь спрятавшегося за деревом фрица, лучше закинуть ему гранатку — пусть по нему работают осколки. Николай шел следом за шумом боя, который постепенно сдвигался обратно в сторону опушки. Слева стрельба тоже двигалась в направлении дороги. Зажатые с двух сторон, фрицы пятились, огрызаясь из пулеметов и автоматов, изредка бухали винтовки. Николай уже спускался в котловину. Стала видна хорошая работа минометчиков — то здесь то там среди изломанных кустов валялись трупы и раненные, Николай сделал уже шесть контролей, но фрицев навалило гораздо больше — кого накрыло сразу, кого дострелили бойцы, когда стали отжимать немцев обратно. Человек пятьдесят фрицы тут оставили, не меньше — кусты давали хорошую маскировку, но совсем не защищали от мин — на этом их и подловили.

Как бы наши не вылетели на опушку, под танковые орудия ... Николай дал команду на отход — сейчас немцы выйдут из леса и танкисты пройдут по нему частой гребенкой снарядов — и тогда в положении немцев окажемся уже мы, а нам этого не надо. С БМП сообщили о двухминутном подходе штурмовиков. Там наведет на цель командир БМП — он уже наверняка выполз как можно ближе к танкам и держит наготове ракетницы с фиолетовым огнем — в этом выходе их сигналом был фиолетовый — а то найдутся поблизости ухари, что захотят урвать для себя их авиаподдержку ... ладно если из наших, но ведь и у фрицев есть красные или там зеленые ракетницы. Так что нечего — угадать один из семи цветов — это уже вряд ли — пусть хоть обстреляются.

Николай попал на правый фланг, когда там все уже закончилось. Штурмовики отработали более чем хорошо — подожгли три танка, прошлись осколочными из пушек по пехоте, что прикрывала их с флангов, не оставили без внимания и оставшиеся на дороге грузовики и фрицев. Две минуты — и фашисты уже не думали ни о каком наступлении. Подорвав два обездвиженных танка, они спешно вытягивались из лесной дороги в поле. Еще и эти два брата-акробата смогли влепить одному из танков в борт — под шумок подобрались на самую опушку, вжарили из РПГ с двадцати метров, и бежать — хоть в разлившемся по окресностям дыму их выхлоп и малозаметен, а все-равно перебдели — молодцы. Николай еще помнил первые гранатометы. Дымили по-страшному, но все-равно им были рады — лучше выстрелить по танку с двадцати метров, обнаружив себя дымом, чем бежать к нему эти же двадцать метров, чтобы кинуть ручной гранатой — риск несравненный. Последние полгода количество дыма от граников заметно уменьшилось. Знакомый из инженерный войск рассказывал, что ученые смогли делать порох высокой очистки, да еще добавляли туда какие-то флегматизаторы что-то там то ли дожигавшие, то ли наоборот не дававшие крупных частиц — Николай слушал внимательно, но вот забылось — слишком далеко от его знаний, хоть и интересно. Ну и отказались от черного пороха, использовавшегося в стартовых патронах — научились делать нитропорох, чей состав по постоянству приближался к черному. Так что риск гранатометных выстрелов стал еще меньше. Но бдительности терять не стоит — зорких глаз у немцев хватает, поэтому 'выстрелил и беги' — это правило Николай запомнил еще будучи начинающим солдатом. Эти тоже, несмотря на разгильдяйство, службу несли хорошо, надо будет отметить, а то и внести в кандидаты на повышение — глядишь что за них и получишь.

Между тем немцы откатывались уже по дороге. Два танка, грузовик и жидкая вереница пехоты — все, что осталось от грозного подразделения. Ну так кто же лезет в лес на тяжелое оружие ... Думать надо. Конечно, немцы выводы сделают, выработают новую тактику противодействия, но это когда еще будет — месяца два-три можем куражиться. А там глядишь наши теоретики еще чего выдумают. Сломаем.

По данным разведки, больше сильных групп немцев поблизости не наблюдалось, поэтому, попрощавшись с десантниками и загрузившись, бойцы Николая поехали догонять свой взвод — впереди было еще много дел.

ГЛАВА 4.

Андрей Шевцов видел, как легкие рейдеры ушли вслед за частями прорыва, чтобы навести шороху в средних тылах фашистов, посеять там разруху и панику, заставить раздергивать резервы и гонять войска, снимать гарнизоны с насиженных мест, чтобы уменьшить сопротивление в городах. А мы — носороги, наша задача — вломиться как можно глубже в тыл и, расшвыривая встретившихся немцев, пройти к глубокой цели. Он сидел на крыше башни и, как недавно Николай, с нетерпением ждал команды 'по машинам'. Андрей был опытным танкистом, и в звании лейтенанта командовал танком почти полгода. Но на данной модели это будет его первый выход. До того были и трофейные танки, и переделки в САУ, и первая самостоятельная модель республиканских инженеров, да и другой техники он попробовал немало — благо до этого служил мехводом. А год назад, как опытного танкиста, его послали на курсы командиров танков.

Для уже служивших курсы были сокращенными — всего три месяца. Там больше подбивали общую базу под то, что они уже изучили самостоятельно или о чем им рассказывали до этого на курсах повышения квалификации. Андрей прошел почти десяток таких курсов — и тактика, и движение в колонне, и ночной бой — всех танкистов, кто хоть как-то мог принять новые знания, постоянно натаскивали на овладение смежными специальностями. Ему это пригодилось несколько раз, в одном из боев он даже заменил наводчика, когда в их танк попала болванка и того сильно оглушило. Тогда он подбил один фашистский танк, и ему понравилось, хотя работать с моторами ему все-таки нравилось больше.

Вот и сейчас он сидел и прислушивался к звуку двигателей проезжавшей мимо техники — в двух БМП явно неопытные мехводы еще не освоились с переключением передач — один запаздывал со сбросом газа, другой сбрасывал слишком сильно — коробки отзывались на такие действия глухим скрежетом. Андрей же, когда его посадили за рычаги танка, как-то сразу ухватил нужные движения, когда одновременно с отжатием сцепления надо подсбросить газ, тут же переключить передачу и, сравняв обороты двигателя с новой скоростью оборотов шестеренок коробки, плавно отпустить сцепление — коробка благодарно отзывалась на такое бережное переключение, когда он газом подгонял обороты вращающихся но еще не соединенных частей, и те соединялись через диски сцепления на одной угловой скорости. Так как делал он это моментально, то и командир был доволен, и Андрея даже поставили руководителем курсов мехводов, где он передавал свои знания и навыки — именно с его подачи пошли тренажеры переключения передач, где начинающие мехводы могли часами отрабатывать плавность переключения передач без лишнего терзания боевой техники.

Впереди плотная стрельба рассыпалась на отдельные орудийные выстрелы и сплошной треск автоматического оружия — видимо, тяжелое оружие немцев уже было подавлено и теперь наши добивали очаги сопротивления. Скоро и нам. И действительно, после прохода колонны легких БМП поступила команда 'по машинам'. Андрей скользнул в люк, закрыл крышку и, поерзав в кресле, пристегнулся ремнями. Отдав команду заводить, он стал слушать эфир от взводного. Передний танк тронулся безо всякой команды — видимо решили лишний раз не светиться. Ну ладно. Мех, вперед !

Андрей отлично видел окружающую обстановку. Вот мимо проплыли позиции гаубичников — те деловито сгружали снаряды и заряды из подъехавшего грузовика, а наводчик крутил маховики, сверяясь с показаниями прицела — сейчас вдарят по новой цели, да и постреляли сегодня уже немало — рядом с орудиями лежали кучи стреляных гильз. В танке Андрея заряжание было еще унитарным — калибр 90 мм позволял орудовать целыми снарядами. У гаубичников так уже не получится. Да и САУшки тоже сидят на раздельном питании. В новых правда уже стоят автоматы досылания, не во всех, но Андрей лично говорил с самоходчиками, которые осваивал эти механизмы. Штука хоть и удобная, но капризная, мы уж пока так — по старинке. Андрей подмигнул сидящему слева заряжающему и снова приник к окулярам. Мягкий ход, длинная база танка, стабилизаторы прицелов и приборов наблюдения — складывалось ощущение, что плывешь на корабле. Андрей как-то раз плавал в детстве по большому озеру — там также слегка качалась палуба под ногами, а горизонт оставался неподвижным. И простор вокруг. В танке наоборот, простора не было, но по сравнению с предыдущими машинами это был практически лимузин — Андрей хорошо так раздался за последнее время в плечах, поэтому в предыдущей модели их танка ему было уже тесновато, даже если снять наплечники защитного комплекта. А тут, даже несмотря на увеличившуюся толщину брони, плечам было комфортнее. Сверху правда было меньше места, но это из-за увеличившегося наклона бортов башни. Зато повысилась снарядостойкость, да и возможность уцелеть — в новой версии танка их посадили глубже в корпус, выше погона башни были только грудь и голова, все остальное — пряталось за бортом корпуса. От этого становилось как-то надежнее и спокойнее — все-таки восемьдесят миллиметров борта нового танка, да еще разнесенного и наклоненного под тридцать градусов — это не сорок прямого борта старой модели — там только успевай вертеться чтобы не всадили в борт. Тут правда тоже неизвестно что получится — все-таки первый выход на новой технике. Но должно получиться нормально. Старый танк был конечно красивее — более стремительный что ли. Новый-то — ну точно 'зубило' — короткие скосы лобовой брони общей толщиной в двести миллиметров, далее прямой корпус, башня как всегда смещена к корме. И все — завалено к центру. Оттого и в башне они сидели чуть не на полу, и заряжающему приходилось орудовать рукой почти на уровне плеча. Хорошо хоть правой, не как у советских или немецких танков.

Андрей приподнял перископ на полметра и стал обозревать окрестности. Тоже классная штука. Хоть и сидят они ниже, но обзор даже улучшился. Правда, Андрей опасался, что ее могут отстрелить, поэтому пока пользовался ею нечасто, но сейчас надо было осмотреть окрестности. Как раз проезжали нейтральную полосу, через которую машины разграждения сделали проход — чуть ли не шоссе, настолько мягко шел танк, разве что слегка подрагивая на воронках от подрывов противоминных зарядов, что щедро разбрасывал вокруг себя разградитель из передних и боковых автоматических мортирок. Ну, эти воронки были небольшими — много ли дадут полсотни грамм взрывчатки — небольшую ямку, только чтобы сдетонировали рядом лежащие мины. Справа как раз промелькнул разбитый разградитель и стоявшая рядом санитарка — тот же разградитель, только без навесного оборудования и башни. Кого-то перевязывали. Танк затрясло — раз, второй, третий — и снова ровное раскачивание, но уже сильнее — после пересечения немецких окопов колонна увеличила скорость, чтобы проскочить опорные пункты, на которых еще шел бой.

— Осколочный.

— В стволе.

Их танк шел третьим во взводе, первые два сейчас перезарядились бронебойными, чтобы успеть выстрелить в танки если они появятся, а танк Андрея так и вез в стволе осколочный — против пушек, если они проявятся, или пехоты. До этого все держали наготове осколочные, на случай если придется додавливать оборону. Против танков, если они еще остались, должен был бы отработать первый взвод. А сейчас выходим на простор — тут уже вероятнее встретить танки, чем пушки, хотя и последние могут стоять где-то в глубине — на случай таких вот прорывов.

Андрей примерно представлял себе, что сейчас творится у немцев — рассылаются команды, заводятся моторы, отправляются колонны пехоты и танков — чтобы уничтожить прорвавшихся и заткнуть прореху в обороне. Мы действовали так же — в первой полосе — треть войск, остальные — на пунктах сосредоточения чуть позади — чтобы, когда фрицы обнаружат направления атак, контратакой уничтожить атакующие силы — до этого, несмотря на мощную разведку, сложно предугадать наверняка, где именно будет главная атака, а где идут второстепенные — это можно определить только по достигнутому успеху в прорыве обороны, и уж потом вдарить так, чтобы истощить а то и уничтожить силы. Немцы ничем не хуже нас, поэтому и действуют точно так же. Только им невдомек, что все направления атаки у нас стали главными, а части прорыва могут действовать гораздо эффективнее контратакующих — за счет той новой техники, что как раз и шла крошить немецкие тылы и резервы.

Радио вдруг взорвалось донесениями и командами — слева километрах в трех обнаружилась колонна немецких танков и мотопехоты. Комбат уже отдавал команды, и вскоре взвод Андрея из трех танков и трех тяжелых БМП нырнул в перелесок. Окапываться времени не было — голова немецкой колонны уже показалась из леса на том краю поля. Пехота из БМП рассыпалась вдоль опушки и спешно рыла мелкие углубления, которые, если будет время, превратятся в окопы для стрельбы лежа. 'Его' отделение занимало позиции несколько впереди деревьев — никому не хотелось попасть под осколки, которые скоро могут посыпаться вокруг, когда фрицы начнут стрелять по танку. Дорога шла вдоль холма, и что там за ним — было непонятно. Андрей видел в перископ, как по лесу туда прошли две легкие БМП — все-таки их ротный не первогодок, он прекрасно понимал, что там могут быть 'сюрпризы' — уж больно удобная позиция для засады, так что пройтись во фланг не помешает — пусть даже позиция и окажется пустой — зато не подставимся, а то и вдарят с нее по фрицам. Тем временем немецкие танки продвигались по дороге, до точки открытия огня им оставалось менее ста метров, как вдруг справа, куда ушла разведка, разгорелась стрельба.

— Третий грузовик, выстрел. Мех, собрать пехоту. Зарядить осколочный.

— Есть.

— Есть.

— Есть.

Башня чуть довернулась, одновременно с выстрелом казенная часть пушки дернулась назад и с шипением пошла обратно. В ствол пушки струей продувки засосало несколько пылинок, пока заряжающий не воткнул следующий снаряд.

— Последний грузовик. Выстрел. Зарядить кумулятив.

— Есть.

— Есть.

Танк снова качнуло и обдало грохотом. Грузовики были видны только с позиции Андрея, поэтому, прежде чем приступить к танкам, он постарался разобраться с пехотой, пока та не высадилась — как раз досталось двум грузовикам. Но Андрей не видел результатов, он высматривал поле боя. Дымом от выстрелов заволокло всю опушку — по противнику садили танки всей роты. Шесть немецких танков уже дымилось на поле боя, еще три пытались выйти из под обстрела, но их постепенно подлавливали на маневрах, и то один, то другой, словно натолкнувшись на преграду, останавливались и начинали дымить. Похоже, тут разберутся и без него. Андрей выставил перископ на максимальные метр двадцать и попытался разглядеть, что же происходит на левом фланге.

— Пехота собрана.

Это мех, подав двойной гудок, убедился что все бойцы его пехотного отделения поддержки танков, уже собраны около своей БМП — фактически тот же танк, только с гораздо меньшей башней, где стояла стандартная счетверенка из минометной и зенитной пушек, АГС и танкового пулемета под винтовочный патрон, ну и сверху на вертлюге крупнях, зато с большим десантным отделением.

— Назад пять лево тридцать вперед вдоль опушки. — что там было слева, непонятно, надо было посмотреть, а без пехоты, да в лесу — враз сожгут. И чтобы не подставлять борт танкам на поле, они сейчас медленно с треском кустов крались через заросли. Заряжающий высунулся из люка и приник к крупняку, высматривая его стволом подозрительные места. Андрей же пытался смотреть через перископ без увеличения — вдруг сверху удастся что-то рассмотреть. Но переключаться на ИК не стал — жаркий день нагрел кустарник и шла сплошная засветка — даже своих бойцов было видно с трудом, скорее из-за того что они двигались, чем из-за их тепловой сигнатуры.

Бой на поле перешел в вялую стадию добивания — сейчас бы ударить по остаткам немецкой пехоты, чтобы потом не вылавливать ее в лесу, да занятый левый фланг не дает. Ротный уже два раза спрашивал что там такое — и у Андрея, и у разведки. Андрею пока было непонятно, а разведка молчала. Еще два танка его взвода пошли налево — уже по полю, так как все танки противника были добиты. А остальные два взвода ломанулись вперед прямо по полю — добить фрицев. Тут-то она и вылезла — САУ с новой длинной 88мм пушкой — и сразу же лупанула в борт одному из наших. Немец был прикрыт от нашего взвода небольшим холмиком — мы видели только часть крыши. Остальным же она была видна хорошо — сразу два танка, немного довернув влево, развернули на самоходку свои орудия и начали стрельбу. Андрей видел, как танк его взводного пошел на холмик, чтобы вдарить ей в борт, и тут из леса прозвучал выстрел. Снаряд с трехсот метров ударил в борт взводного и рикошетом ушел вверх. Хороший все-таки танк — стреляла не менее 88, а танку хоть бы хны — только остановился и не подает признаков жизни. Ну еще бы — после такого удара.

— Право десять огонь ! Осколочный ! Огонь туда же ! Кумулятивный ! — Андрей видел, откуда был выстрел, но сейчас в стволе был кумулятивный снаряд, а против пушкарей лучше всего подходил осколочный, поэтому первый выстрел кумулятивом — это только чтобы прижать артиллеристов, а уж вторым и расправиться с ними, после чего браться за самоходку — она куда-то уехала — стрельба с поля ее только спугнула, но похоже как следует по ней и не попали — больно неудобный угол стрельбы. А вот мы ее сейчас ...

— Мех, право 10, вперед тридцать ... лево пять вперед пятьдесят ... Наводчик будь готов стрелять по самоходке.

Андрей решил рвануть через поле, пока самоходка не успела спрятаться в кустах — ищи ее потом ... Не успела. Она как раз заползала задом в заросли, когда танк Андрея вынырнул из-за холма прямо ей в бок.

— По самоходке выстрел ! Потом — кумулятивный !

Грохнул выстрел. Для увеличения обзорности наводчик переключился на одиночное увеличение прицела — на таких дистанциях в увеличении смысла не было — и сразу же уткнулся чуть ли не пушкой в самоходку — до нее оставалось метров семьдесят. Снаряд воткнулся в переднюю часть, самоходка встала, и Андрей тут же всадил в нее еще один, почти рядом — чтобы наверняка.

Слева-спереди в кустах замахали руками. Когда танк подъехал, оказалось, что это остатки их разведчиков — они налетели на фрицевскую самоходку и пехоту — самоходка уничтожила один БМП вместе с экипажем и пехотинцами, вторую БМП подожгли немецкие пехотинцы, но все успели выбраться — фауст попал в двигатель и тот поглотил энергию взрыва.

Оставшихся разведчиков поставили в цепь и прошли вдоль опушки, но фрицы сбежали, подорвав оставшуюся зенитку — их тут было всего две, ну еще самоходка — в принципе неплохая засада могла получиться, наскочи мы на нее в походном порядке — штук пять танков могли и подбить — если не пробить броню, так порвать гусеницы и сбить катки — после этого — ремонт на день минимум.

Танк взводного ожил — их неплохо приложило, но все остались живы, только погнулся внешний лист бортовой брони, но внутренний остался целым — вся оставшаяся энергия бронебойной болванки, пока та рикошетом скользила по броне, была поглощена межслойными ребрами жесткости и слоем стеклопластика. На поле тоже все было закончено — рота, подобрав пулеметы и фаусты и добив фрицев, строилась в походную колонну — поступил приказ ударить с тыла по опорному пункту второй линии обороны.

Двинулись вперед. Иногда со стороны передового охранения слышались выстрелы из пулеметов, пару раз громыхнула танковая пушка — потом проехали мимо трех разбитых грузовиков. Затем повернули на восток — к нашей цели. Лесная дорога кралась между деревьев, их особо крупные ветки иногда царапали броню, в основном же только шелестели, не в силах добраться до танкистов. Остановились. Взводный побежал к ротному и через пять минут вернулся. Впереди шел бой — наши штурмовые части как раз пошли в атаку на 'наш' опорный пункт, который располагался в небольшой деревеньке — его окопы опоясывали невысокий холм, на котором она располагалась, закрытая со всех сторон деревьями садов.

Расселись обратно по машинам, взрыкнули двигатели и танки пошли на штурм. По донесениям разведки, этот опорный пункт был укреплен не так сильно, как опорники первой линии, поэтому его решили взять нахрапом, но бдительности не теряли — взводу Андрея надо было присматривать за левым флангом, поэтому Андрей внимательно всматривался в перископ, пытаясь засечь любое подозрительное движение, из-за чего его танк двигался медленнее остальных. Приданный тяжелый БМП шел в двадцати метрах сзади-слева, и его десант тоже напряженно следил за опушкой, где могли быть спрятаны пушки. Но лес молчал. Если бы там что-то было, оно бы уже давно стреляло — танки уже ворвались в первую линию окопов и сейчас пехотинцы расстреливали убегавших по траншеям фрицев. Андрей дал команду ускориться. Под левым траком минного трала громыхнуло — его подбросило фонтаном пыли. От неожиданности мехвод вильнул танком но тут же выправился, только коротко ругнулся в переговорное устройство, высказав свое негативное отношение к минам вообще и минерам в частности. Пришлось сбросить скорость, чтобы мины успели сработать до того, как на них наедем гусеницей. Но обошлось — рвануло еще раз, но уже под правым траком, а потом пошли редкие проволочные заграждения. Тут Андрей остановил танк и пропустил вперед БМП, из которой поверх борта продолжала стрелять пехота. Андрей тоже дал команду всадить в траншеи пару осколочных — ДОТов не было видно, но и из обычных окопов иногда высовывались фрицы — кто знает чем там они собираются стрелять — на такой дистанции можно запросто словить фауст, а в упор это довольно опасная штука. Но пока фрицы были больше заняты тем, чтобы убежать.

Продвинулись вперед, пересекли канаву и дорогу, и остановились около первых домов — даже сараев — на окраине деревни — дальше соваться было нельзя. Бой впереди тоже стихал — окруженные, фрицы стали дружно задирать лапы. Лишь некоторые фанатики продолжали отстреливаться, и их просто гасили выстрелами танковых орудий. Справа разгорелась и погасла стрельба — пошедших на прорыв положили из двух десятков стволов.

Поступила команда оттягиваться назад — деревню зачищали штурмовики, нам же предстояло двигаться вглубь вражеской территории. В их роте подбили один танк — как раз фаустом в упор — пехота прозевала гранатометчика. И сейчас танк уныло дымился, а около него перевязывали двух танкистов — еще два сидели рядом и курили — кумулятивная струя пробила двигатель, и теперь их танк отправится в мехмастерские — менять двигатель. Насколько Андрей понял, ждать его замены не будем. А то могли бы и подвезти его да заменить тут — ротная ремлетучка стояла позади, в лесу. Но командирам виднее, а может что там еще повредило, так что сваркой и краном в походных условиях не исправить. Еще два танка переобувались — они выскочили на плотное минное поле их противоминных тралов просто не хватило, чтобы все 'разминировать' — сейчас спереди у танков висели буквально ошметки, так что надо будет менять весь трал — были покорежены даже прижимные пружины. Андрей проверил свой трал. Надо будет заменить один из дисков, но мощные пружины, которыми трал прижимался к грунту для увеличения нажимного действия, были целыми. Но это подождет.

Не дожидаясь, пока закончится ремонт, рота двинулась на запад. Через полчаса мы соединились с остальными ротами батальона и пошли на юго-запад. Заряжающий следил за небом у крупнокалиберного пулемета — пару раз на нас налетали немецкие шальные истребители, но были отогнаны дружным огнем крупнокалиберных пулеметов, а наша ротная зенитка даже подбила один самолет — он уходил с сильным дымным следом.

Через полчаса поступил приказ занять оборону. Разобрав позиции, две роты начали окапываться, а одна ушла на север — готовить фланговый удар. Более часа ничего не происходило. Мехвод отрыл небольшим бульдозерным отвалом окоп для танка, остальные же за это время подготовили стрелковые ячейки и щели. Тут подошли бойцы из взвода обеспечения и принесли в термосах обед. Мы еще не успели его добить, как поступила команда выдвигаться — похоже, фрицы где-то свернули, а жаль — сейчас бы мы им устроили — против батальона, да по походной колонне — милое дело. Но не судьба.

Взвод Андрея шел в передовом дозоре. В полукилометре спереди ехали две БМП, из которых в окрестные леса насторожено вглядывались разведчики через ИК-приборы наблюдения. Занятная конечно штука, но как они там что различают на расстоянии — непонятно. Андрей в такую теплую погоду не видел ничего. Но были умельцы, которые могли углядеть фрица и в таком месиве светлых пятен, как правило, из художников.

Вот и сейчас техника не помогла. Когда мы проезжали мимо очередной опушки, отступавшей от дороги на триста метров, заросли кустов вдруг вздрогнули и вспухли клубами дыма.

— Осколочными лево тридцать беглым три! Мехвод влево в канаву !

Опытный наводчик прямо на ходу выстрелил в деревья — сейчас главное подавить стреляющих, пока мы не разберемся в обстановке, поэтому Андрей и отдал команду на подавление огневой точки, а заодно решил спрятать танк в низинке и уже находясь в безопасности, разобраться в обстановке. Оттуда, правда, не было видно самой опушки, но деревья просматривались хорошо, поэтому Андрей дал команду на три осколочных по деревьям — если там есть пехота или пушкари, их хорошо посечет сверху осколками. Сам же поднял перископ и осмотрелся. Впереди на дороге горел один БМП, второго не было видно. Из танков его взвода он также видел только командирский, который стоял на дороге с разбитой ходовой. Второго танка также не было видно. А нет — вон он на другой стороне, так же как и Андрей, спрятался в канаве и теперь оглядывается. На опушке, откуда они пришли, уже разворачивалась в атаку первая рота. А нам куда ?

— Второй-два, как слышишь ?

— Слышу нормально, я в правой канаве, справа тоже пушки, кажется САУ.

— Понял. Двигаться можешь ?

— Да.

Ну слава богу — хоть его БМП в порядке.

— Третий.

— Да.

— Двигаться можешь ?

— Да.

Ага, и третий танк нормально. Раз взводного выбили, командовать Андрею.

— Третий.

— Да.

— Три осколочных по деревьям впереди, зарядить кумулятив и вперед на максимальной.

— Есть три осколочных, кумулятив и на максимальной.

— Второй-два.

— Да.

— Ставишь дымовуху между собой и лесом, пропускаешь третьего и за ним.

— Есть дымовуха, пропустить третьего и за ним.

— Работаем. Экипаж.

Экипаж слышал переговоры и отработал на пять. Всадив в деревья впереди, танк рванул не на максималке, но очень быстро — конец лета и осень тут выдались сухими и дно канавы хорошо держало танк.

— Наводчик, на обзоре.

— Есть.

Ему сейчас нужен был максимальный угол обзора, чтобы быстро увидеть цель — расстояния тут были совсем небольшие. Мы удачно проскочили оставшиеся до опушки леса двести метров, и не снижая скорости пошли по кустам — даже если тут есть орудия, они не смогут развернуться, а фаустники через кусты тем более не выстрелят — им надо либо сначала убраться с нашего пути, либо наоборот — добежать. Так что полкилометра три машины проскочили за две минуты. Тут было тихо — похоже, немцы устроили засаду только на полевой дороге. Ну да — раз есть пушки — только там ее и делать — в лесу слишком близкие расстояния, стволом во все стороны не помахаешь. Но сейчас мы собрались в кулак и можно повоевать.

Развернувшись, три бронеединицы пошли обратно, стреляя вглубь леса осколочными — не встретив танков, пришлось разрядить в деревья и кумулятивными, лишь бы прижать немецкую пехоту, если она тут есть. Командиры, высунувшись из люков, постреливали из крупняка — в лесу от него не спрятаться, а заградительный огонь очень нужен, чтобы не подобрались гранатометчики — пехоты у нас мало, чтобы надежно прикрыть танки. Сейчас пехотинцы развернулись на флангах цепью по три человека и шли метрах в десяти за танками, а двое остались в БМП и следили за лесом через борта. На поле тоже шла стрельба. Мы почти доехали до опушки и свернули в лес, на какую-то почти не использовавшуюся дорогу, но уже через триста метров вынырнули на открытое пространство. Оказывается, тут прорубили просеку, которая не была отмечена на картах. И сейчас немцы установили на ней минометы, которые непрерывно садили по полю. Мы даже не стали их давить, а ударили из всех стволов, так что пехоте остались две контрольки. Слева затарахтел пулемет. Третий, довернув ствол, погасил его огонек мощным взрывом. Мы довольно быстро двигались на звуки орудийных выстрелов. Изредка из-за деревьев показывались немецкие пехотинцы, которых клали из нескольких стволов. Шли на пониженных, поэтому урчание двигателей полностью перекрывалась звуками выстрелов и взрывов. БМП шла в тыловом охранении — не хватало еще получить фауст в зад. Наконец впереди показалось крупное мельтешение немецких мундиров.

— Третий, осколочными по опушке беглым.

— Есть.

С немецкими расчетами было покончено за минуту. Чтобы не попасть под раздачу своих же, мы оттянулись в лес, Андрей доложил ротному обстановку, и уже через три минуты среди деревьев показались наши БМП. Отправили часть пехоты на зачистку, а ремонтники стали стягивать технику с шоссе. Танк взводного еще можно было починить, но не в полевых условиях. Сам взводный был ранен, когда они всем экипажем выбрались из подбитого танка, поэтому ротный поставил вместо него Андрея, и батальон пошел дальше. Немецкая засада на правом фланге оттянулась, как только мы вышли в тыл левофланговой засаде, но все-равно, охранять раненных и подбитую технику остались две БМП и танк из третьего взвода — остальные танки этого взвода были повреждены еще в атаке на опорный пункт.

Мы же ринулись дальше. Андрей 'переваривал' свое новое положение. Конечно, взводным он временно, но это пока. Ротный отметил его действия, похвалил, так что если кому где потребуются взводные, про Андрея всяко не забудут. Так что сейчас он пребывал в некоторой эйфории и гордости, но и не забывал следить за дорогой. В его взводе остались два танка и две БМП — по одной машине они потеряли на шоссе, и одна БМП шла в тыловом охранении дозора, поэтому с началом засады успела оттянуться из-под обстрела под прикрытие леса. Сейчас они шли в основной колонне — дозоры несли взводы из второй и третей рот.

ГЛАВА 5.

Мимо пробегали перелески и поля с уже убранными хлебами — стерня плотным ежом покрывала набухшие кое-где от дождей поля, которые начинали парить, как только выглядывало солнце — в Польше сейчас еще тепло, хорошая земля. Танк размеренно перемалывал километры, изредка ныряя юзом на давно не ремонтировавшемся дорожном покрытии — приходилось идти быстро, чтобы не дать фрицам стянуть новые части. Несколько раз впереди вспыхивала короткая перестрелка, и тогда вскоре проезжали мимо разбитой немецкой техники — там два грузовика, тут — легковушка, один раз пришлось остановиться, даже пришел приказ разворачиваться для атаки, который однако почти сразу был отменен, а вскоре колонна прошла мимо поля, на котором то тут то там лежали трупы в серых шинелях, на обочине стояли повозки с кое-где даже живыми лошадьми, а вдалеке на холме две наши БМП постреливали куда-то на восток. Еще через полчаса наш дозор выскочил на передовые части танковой колонны и завязался скоротечный встречный бой. Взвод Андрея послали в обход небольшого леска, что находился справа от дороги. Ветки хлестали по броне, под гусеницами стоял непрерывный треск ломающихся кустов, который не мог заглушить тихий рокот двигателя, работавшего на пониженных оборотах. Взвод обходил место боя, которое можно было определить по стрельбе из пушек — шли по кругу, как будто привязанные к нитке, один конец которой и был пришпилен к земле интенсивной стрельбой. Но недолго — пройдя с три километра, повернули на юг и пошли развернутым фронтом. Впереди среди деревьев мелькали спины спешившихся десантников, которые подавали сигналы мехводам. Прошли через лес удачно — это не наши буреломы, где и пешком не всегда можно пройти, не то что на технике. Всего-то пару раз пришлось идти вдоль оврагов пару сотен метров, и в одном месте — развернуть лебедку, чтобы перетащить танки через промоину между заболоченными участками. Но наконец дошли, хотя и не совсем удачно — выйти в тыл немцам не удалось, когда Андрей выскочил из танка и подполз к опушке, он увидел цепь немецких танков, которые ползли по полю, прикрывая собой кучки пехотинцев. Справа в зарослях, метрах в восьмистах, Андрей заметил какую-то усиленную возню — вот зуб можно было дать, что там разворачивают пушки. Их-то он и выбрал первоочередной целью, приказав всадить туда по пять осколочно-фугасных, а уже потом заниматься танками на поле.

Немцы сразу же увидели их фланговую стрельбу, но что-то быстро предпринять у них не вышло — их танки уже далеко втянулись в поле, и разворачивать фронт атаки они уже не могли — одному такому шустрику сразу всадили в борт, как только он попытался развернуться в нашу сторону. Запаниковал. Мог бы обойтись и поворотом башни — может и остался бы цел — все-равно мы пока стреляли в их тыл, по обнаруженной батарее противотанковых пушек 88м — эти бы доставили нашим больших неприятностей, поэтому Андрей, как только первые взрывы разметали кусты и он увидел, что у них за цели, тут же увеличил количество снарядов до десяти, чтобы повысить вероятность повреждения орудий — как-то захватить их все-равно не получится, поэтому нечего оставлять их фрицам — они те еще мастера-ремонтники. Поэтому первые три минуты танки на поле не подвергались фланговому огню. И только когда батарея была основательно обработана, Андрей перенес огонь взвода на поле боя. У немцев больше не оказалось близко расположенных противотанковых средств, поэтому стрельба двух танков взвода Андрея оказалась очень эффективной. Первым же выстрелом его танк попал в башню четверки, шедшей ближе всего к краю цепи. Башня вспучилась, приподнялась на огненном столбе и тут же сверзилась обратно на корпус. Немецкая пехота уже давно прыснула назад и теперь перекатами отходила к лесу, оставляя на поле трупы и раненных. Второй танк из взвода Андрея тоже начал стрельбу удачно, его цель взорвалась не так эффектно, но клубы жирного дыма шли в небо густыми волнами. Наводчик же Андрея только с третьей попытки завалил Пантеру — первый выстрел был неудачным — бесполезно разворотили бортовой экран над моторным отделением. Второй снаряд пошел лучше — он попал в задний каток и разутый немецкий танк тут же развернуло задом, ну тут уж грех было не попасть в беззащитную корму — немецкие танкисты только успели открыть люк чтобы сбежать, как в их машину воткнулся третий кумулятив. Вылезающих не было.

Андрею не понравилось шевеление справа — там располагались деревца, их кроны выступали из низинки, и сейчас они как-то подозрительно дергались, как будто их тыкал пальцем какой-то великан. Великанов тут явно не было, а вот что-то бронированное вполне могло пройти по той низинке к ним во фланг. Андрей отдал приказ БМП-первой и БМП-второй переместиться на правый фланг и развернуть там СПГ.

Танки продолжали садить по немецкой технике, которая спешно вытягивалась обратно с поля. Вдвоем они еще успели раздербанить шуструю Пантеру, которая активно маневрировала на поле, стараясь подставиться под касательные попадания и постепенно сдвигаясь в сторону леса, со стороны которого фрицы и начали атаку — Андрей видел, как их кумулятивы отрывали куски бортовых экранов, яркими вспышками проскакивали вдоль боковых поверхностей башни, пока наконец один из снарядов не попал под пушку — немец замер, и ему тут же напихали еще три попадания — таких прытких надо добивать, встречаться с ними снова не очень хочется. Это заняло буквально три минуты, и тут от командира-2-1 пришло сообщение, что к ним заходят два Хетцера и взвод пехоты. Тут же донеслись хлопки РПГ и по лесу рассыпалась автоматная стрельба. Андрей рванул направо по самой кромке поля — оставалось надеяться, что немцам пока не до его слалома на фланге — по ним продолжали стрелять и танки по фронту, и второй танк из взвода Андрея. А вот поддержать пехоту было надо — хетцеры на ближней дистанции для них крепковаты — маленькие и юркие — попробуй попади в них среди мешанины веток, когда вокруг летают осколки. Пехоте еще повезло, что фрицы зарядились на танки, отчего у них в стволах были бронебойные, так что наши смогли выстрелить из СПГ и уйти вглубь, прежде чем по ним начали садить осколочными. А вот Андрею теперь без пехоты надо быть осторожным — у немцев тоже есть ручные гранатометы. Пришлось высовываться и браться за ручки крупняка.

Первую самоходку они увидели через тридцать метров — пехотинцы удачно засадили ей в борт и она неподвижно дымила среди зарослей. Вокруг нее суетились трое фрицев, помогая выбираться самоходчикам. В эту-то кучу Андрей и послал длинную очередь. Крупнокалиберные пули разметали тела в стороны, высекли из брони снопы искр, понарезали веток и разошлись в стороны стремительными росчерками. Пять секунд — и только груда замирающих тел. Слева метрах в десяти зашевелилось. На вывихе поясницы Андрей рванул пулемет и успел — пули впечатали тело немецкого гранатометчика в ствол дерева, его напарника отшвырнуло назад, а еще один фриц нырнул вбок, успев при этом дать очередь, к счастью мимо.

— Назад ! Лево двадцать, огонь !

Жалко было тратить кумулятив на пехоту, но гранатометчикам лучше не давать подойти близко — добром это не кончится.

— Мех, задним на тридцать. Осколочный, прямо.

Экипаж и танк единым организмом выполнили все команды. Еще не успел разорваться первый снаряд, а танк уже отползал назад, и еще не остановившись, сделал второй выстрел в заросли кустов, откуда могли в любой момент с шипением выйти фаусты.

— БМП, что у вас ?

— Отходим. Три Хетцера и рота фрицев.

— Где вы ?

— Пока на повороте — пехоту держим, но скоро подойдут коробки.

— Потери ?

— Три трехсотых. Погрузили на БМП-один.

— Понял. Три минуты — и сваливаете на триста назад.

— Есть.

Бегать с фрицами друг за другом по лесу, когда их больше — да ну нафиг. Спалят из-под любого куста, и даже не заметишь как. Стволов-то у них больше.

— Мех, отходим в начало атаки. Зарядить осколочный, довернуть право тридцать. Броня-два, зарядить осколочный, отойти вглубь на пятьдесят и ждать нас, следить на северо-восток. БМП-второй, прикрыть Броню-два. Ротный, это взводный-2.

— Слышу.

— По лесу идут до четырех самоходок и до роты пехоты. Оттягиваемся. Дайте двадцать мин по красной ракете.

— Сделаем.

Андрей вытянул из укладки ракетницу, зарядил выстрел и уже собрался дать целеуказание, как его резко швырнуло ребрами на край люка. Вздохнуть не было возможности, когда же через вечность легкие все-таки раскрылись, первым же выдохом Андрей просипел:

— Твою мать что это ?

Перед танком мелькнул трассер, и краем глаза Андрей заметил пороховое облако среди кустов.

— Башня лево шестьдесят три осколочных по подавленной батарее. БМП-один, вы где ?

— ...

— Не слышу, повторите. — второй выстрел их пушки заглушил ответ.

— Напротив вас, оттягиваемся, нас жмут.

— Ускорьте отход, сейчас будут мины.

Андрей наконец смог выстрелить ракетой — она ушла почти под девяносто градусов к кромке леса — минометчики все-равно положат первые мины чуть подальше, чтобы не накрыть своих при пристрелке — должны успеть отойти. А сам, дав размытую очередь по опушке, сместил пулемет влево и стал поливать батарею, на которой ожило орудие, так хорошо долбанувшее их по башне. Пули летели вразнобой — попробуй нормально стрелять, когда танк движется по вспаханному полю на максимальной скорости, которую может обеспечить задний ход. Но все-равно, мелькание трассеров хоть как-то прижмет артиллеристов. Андрей не забывать поливать и опушку прямо перед ними — хоть до нее и было уже триста метров, но кто знает — что оттуда может прилететь. Но наконец гонка закончилась — мех развернул танк и также задом стал вдавливать машину в лес. Андрей поспешил заскочить внутрь и закрыть люк — танк заходил обратно чуть дальше, по лесной целине, и ветки с силой скользили по броне, словно пытаясь выпихнуть многотонную машину обратно в поле. Да, танку в лесу не место, именно поэтому их взвод сейчас двигался в обратную сторону.

Машины удалось собрать через километр после того, как танк Андрея зашел в лес. Кроме четырех раненных потерь не было — стычка в лесу с немцами обошлась всем легким пост-испугом — сразу-то испугаться не успели, а сейчас у народа пошел отходняк и в эфире слышались шутки об испачканных штанах и слюнявчиках. Нет, все-таки танки не для леса — любая крыса может подобраться и сжечь. И, как назло, чаще приходится воевать именно в лесу — как еще подобраться к фрицам — не в лоб же переть. Сделали тоже технику высокой проходимости на нашу голову. Вон у немцев — может идти только по дороге и полю, да и то не всякому — они по ним и ездят. Нам же нет — куда бы в чащу забраться. А там только успевай вертеть головой — мало того что надо следить за кустами и деревьями, чтобы из-за них не выпрыгнул кто с фаустпатроном, так еще от веток уклоняйся — Андрей все-таки расцарапал не заметил где и как правую щеку и теперь она саднила. Наверное, у их танка сейчас так же саднит левую скулу — Андрей оценил глубокую борозду, оставленную бронебойной болванкой. Следил больше за лесом, вот и не заметил вовремя — думал что на поле фрицы заняты только драпом, а нет — нашлись ухари. И как только оживили орудие, по кускам что-ли собирали ? Ведь сколько всадили в их позиции — штук двадцать осколочных — ничего не должно было остаться. Нет — хуже леса — только опушка леса.

Под эти философские мысли командира его взвод споро оттягивался обратно. Дорога была проложена, когда они шли на фланг, поэтому сейчас двигались быстрее — пехота сидела в броне и скорость движения была километров пятнадцать. Фрицев скинули с хвоста минометами, и теперь уж не догонят. Тоже наверное шли во фланг — по лесу только с Хетцерами и можно было пройти. И мало бы нам не показалось — как мы прижали фрицев на поле, так эти могли прижать нас — немцы тоже не дураки насчет маневра во фланг. Только насыщенность техникой у них поменьше, вот и топают ножками, почему и отстают от нас в скорости маневра. Да нет — это я ругал конструкторов сгоряча. Без такой техники мы бы и сами — ножками. Сейчас бы все уже лежали там между деревьев. Андрей похлопал броню и ухмыльнулся. А все-таки хорошо по ним вдарили.

Но, видимо, недостаточно — через пять минут поступил приказ сворачиваться и отходить — видимо, немцев было многовато, а вступать в позиционные бои — не наша задача, нам бы по-быстрому набедокурить — и смыться. Ну а раз начинают наседать — толкаться нет необходимости — мы смоемся, немцы выстроятся в колонну, тут-то их кто-то из наших, тепленькими, в походной колонне ... Андрей аж заулыбался — видел несколько таких колонн — ломаное и горелое железо, трупы — довоевались ссс....

За пять минут до подхода ротный довернул Андрея на проселок — наши позиции уже начали обстреливать немецкие гаубицы, поэтому ехать туда, чтобы потом выходить из-под обстрела, смысла не было. И через пятнадцать минут Андрей уже передавал раненных медикам и принимал — сюрприз! — два танка и три БМП — остатки двух взводов, попавших под пикировщиков. Взводный одного из взводов был ранен и ждал эвакуации, взводный второго — снят с должности за несоблюдение маскировки. Андрей аж вздрогнул когда это услышал и, придя в расположение взвода, первым делом проверил — а как сами-то ее соблюдаем. Но тут все было нормально — танкисты без напоминаний развернули масксети из укладок сзади башен, как только остановились под прикрытием деревьев. Отлегло.

Прием пополнения и боеприпасов, а затем и обед заняли чуть больше часа. Километрах в трех еще слышалась стрельба — два наших взвода имитировали продолжающуюся оборону. Пару раз в ту сторону прошли наши штурмовики, пошумели и свалили — наш арьергард пока не давал немцам набрать скорость и уйти из-под внимания, поэтому летчики работали по визуальной наводке — на подлете ориентировались по разноцветным дымам от снарядов, выпущенных танкистами, и отрабатывали на бреющем цели, что успеют заметить — все в копилку. Андрей тоже не пожалел осколочного, когда увидел двух фрицев рядом — хоть и пишут в наставлениях, что снаряд надо тратить на группы не менее трех-пяти человек, но лучше потратить снаряд даже и на одного, но чтобы он больше не стрелял в наших. Летуны наверное тоже поливали любую цель, которая подвернется — потом меньше надо будет убивать другим. Вот — снова прошла эскадрилья. Хорошо взялись за фрицев — видно слишком жирная добыча, чтобы так просто выпускать ее из рук. Пока не смылась — бей.

А батальон уже втягивался на лесную дорогу, чтобы обойти повстречавшихся фрицев и двинуть дальше к цели.

Млава. Находящийся в сотне километров к северу от Варшавы, город долгое время охранял границу сначала Российской Империи, потом — Польши, поэтому его оборонительные сооружения строились и перестраивались много лет, вот почему командование ставило задачу захватить его наскоком, и если не получится — хотя бы блокировать дороги на север, чтобы не пропустить к Данцигу немецкие части из-под Варшавы.

Усиленный взвод, которым командовал Андрей, должен был войти в город вторым, почти сразу за ротой наших бойцов, посаженной на немецкую технику и одетой в немецкое же обмундирование. Атаковали в нарушение всяких правил и инструкций — без артподготовки, предварительной разведки, нахрапом. Подполье сообщило примерную численность и местоположение немецких войск в городе, поэтому у всех были листки с планами — первые, вторые, запасные цели, сроки продвижения и занятия рубежей. Но как там все на самом деле — узнаем только по месту событий. Поэтому почти треть батальона разворачивалась на опушке, чтобы прикрыть отступление передовых частей, если вдруг немцы попрут как тараканы при включении света — в последнее время Андрей такого не видел, но раньше случалось. После озвучивания приказа стало понятно и то, зачем мы тащили с собой столько артиллерии — по идее, для танковых маневренных батальонов это только дополнительная обуза — и колонна длиннее, и проходимость ниже. Зато теперь дивизион гаубиц в лесу и дивизион противотанковых пушек на лесной опушке, откуда они начнут выкатываться в поле и зарываться после подхода Андрея к городу, давали надежду на то, что если и придется убегать, то не как те тараканы из-под тапка, а с достоинством рыцарей, чувствующих себя в безопасности под прикрытием снарядов. Жаль, не удалось как следует рассмотреть поля перед городом — в случае чего придется нащупывать бугорки гусеницами. Так, наши 'немцы' уже прошли, скоро и наш черед. Удачи вам, ребята.

Через пять минут поступила команда выдвигаться. Взвод из четырех танков, пяти БМП и трех грузовиков двинулся вперед. 'Немцы' уже втягивались на окраины. Их задача — пройти как можно глубже в город и сковать фашистов, заблокировать перекрестки, чтобы гарнизон не успел подойти из казарм в бастионы и укрепления, выстроенные вокруг города. Там, конечно, какая-то охрана присутствует, но для полноценной обороны ее не хватит, так что снайпера и 'медвежатники' с ними разберутся.

— Второй, поддержка задерживается, двигайтесь по плану пять.

Вот ротный порадовал. С востока и севера подходили еще батальоны — такие же, как и батальон Андрея. Город большой, одним батальоном его не взять. И вот они видите ли задерживаются, и Андрею придется пройти город почти насквозь, расставляя узлы обороны узкой полосой, как будто клинком протыкая ею город почти насквозь. Это вместо того, чтобы слитно атаковать северные казармы. Ладно, прорвемся.

— Третий, пятый, седьмой — остановки прямо на двести, четыреста и семьсот метров.

А Андрею — дальше всех. — почти на два километра — там должна собраться крупная группа подпольщиков, их надо будет поддержать тяжелым вооружением.

Впереди разгоралась стрельба. Грузовики из колонны Андрея периодически останавливались, высаживая группы захвата оборонительных сооружений — в город на грузовиках соваться не стоит — сожгут или расстреляют в момент. С броней тоже все непросто, но их задача — на максимальной скорости пройти по улицам и закрепиться на площадях — там к ним будет сложнее подобраться. Поэтому танк Андрея, слегка довернув башню, шел на скорости более сорока километров в час по достаточно широким улицам, но на поворотах гусеницы не удерживали тяжелую машину на брусчатке, и тогда танк вдавливал некстати подвернувшиеся тумбы объявлений, трамваи, из которых спешно выпрыгивали пассажиры, перепахивал газоны и корежил бордюры. Ийэххаа !!! Но, несмотря на то, что на разрушения тратились какие-то силы, танк и две МБП успешно продвигались вперед. Андрей изредка постреливал из крупнокалиберного в подвернувшихся фрицев. Но пушка пока молчала — не было достойных целей. Наискосок показалась комендатура — конечная цель их путешествия.

— Лево тридцать, здание, по крыльцу огонь.

Мех дал остановку, рявкнуло орудие и снаряд, влетев в стеклянную дверь, взорвался внутри, вышвырнув наружу через двери несколько тел и клубы дыма.

— Осколочный, окно слева. БМП-первый и третий — к крыльцу, пехота — штурм, занять лестницу, второй — прикрывать тыл.

Из окна дежурки дохнуло таким же смертельным облаком, а пехота уже вбегала внутрь здания. Двадцать человек — маловато, но чтобы блокировать здание изнутри — более чем достаточно.

— Командир, тут поляк чего-то хочет.

Из-за дерева, росшего на газоне, выглядывал мужик в синей рабочей робе и махал черной кепкой. Андрей махнул в ответ, тот, пригибаясь, подбежал к танку, и обрадовал пана красного командира тем, что рядом в подворотне собралось около ста поляков из подполья, и вот им только бы оружия, а они уж себя покажут.

Отлично. Пока немцы в округе не прочухались, Андрей бросил в комендатуру почти всех оставшихся пехотинцев со второго БМП, оставив себе в прикрытие только двоих, и поляков — собирать оружие по освобожденным помещениям. Сверху по площади застрочил пулемет, Андрей двумя очередями заставил его замолкнуть. Поляки уже втянулись в здание, и вскоре стрельба в нем усилилась. На крыльцо выбежали два бойца, к ним тут же подъехал БМП, из которого споро вытащили ящики и понесли внутрь здания — понятно, не хватает гранат. С крыши стоящего напротив здания стали раздаваться хлопки. Андрей довернул ствол пулемета, но увидел стволы девяток — понятно — снайпера добрались до крыши и теперь поддерживают наших стрельбой через окна внутрь помещений.

— Мех, сдвинься вправо сто.

Стрельба и взрывы в здании сдвигалась к крыльям, если где и потребуется поддержка, то только там. Вдруг из переулка стали выбегать немцы и тут же занимать позиции в парке за деревьями.

— Право двадцать, пять осколочных веером вправо через пять деревья парка огонь !

— Есть право двадцать, пять осколочных веером вправо через пять деревья парка огонь.

Сколько времени потратили инструктора, чтобы научить Андрея отдавать такие команды, а сколько времени он потратил на обучение экипажа — уму непостижимо. Сначала его натаскивали более трех месяцев на любой территории — дадут вводную где что видно, а то и просто покажут местность — и Андрей должен выделить ключевые моменты приказа, который он должен сформулировать, оттарабанить его, ну и получить заслуженные, особенно поначалу, замечания. То выберет не самый заметный ориентир, то наговорит лишних слов — 'ориентир', 'угол', 'снаряд' — понятно ведь что 'деревья парка' — это и есть ориентир, а 'через пять' — явно сдвиг прицела по углу, если перед этим идет 'веером', ну и 'осколочный' — это всегда 'снаряд', если не сказано иного. Вот 'огонь' в конце — одно из таких вредных слов — если не сказано 'подготовиться' — то явно надо стрелять после того, как командир замолчал. Уж потом и Андрей гонял свой экипаж, но пока еще требовал повторения команды — мало ли что не так поймут.

И наводчик с заряжающим сработали четко — среди деревьев с интервалом в четыре-пять секунд выросли пять взрывов, благо в укладке первой очереди были осколочные и только один кумулятив — танков не ожидалось, так что заряжающему оставалось дождаться наката и можно было закидывать следующий снаряд — еще незакончившаяся продувка ствола лишь помогала, с чмоканьем засасывая снаряд в казенник. Еще Андрей добавил несколько очередей из крупнокалиберного — и вот оставшиеся в живых фрицы так же резво стали откатываться обратно в переулок, но и там раздалась стрельба, и уже через минуту из того же переулка также перебежками хлынули люди в гражданской одежде, но некоторые в форме польской армии или хотя бы конфедератках — понятно, еще повстанцы. Они споро подбирали оружие и рассеивались по площади. Выучка конечно была не на высоте, но прикрыть сектора они смогли. Андрей немного расслабился — без нормального пехотного прикрытия он чувствовал себя как обнаженным на сцене — вроде пока ничего страшного, но жутко неприлично. Да, города тоже не для танков. Вот бронемашины прорыва — другое дело. Небольшая верткая башня, автоматическая 23-мм пушка, да с пулеметом и АГСом, зенитный перископ с широким полем обзора — для города самое то — видно так, будто сам высунулся из башни, ну похуже конечно, но все-равно не сравнить с обзором из его танка, и это под прикрытием брони — двум-трем таким машинам можно соваться куда угодно, естественно прикрывая друг друга от фаустников — тем тоже нужно время чтобы прицелиться и выстрелить — можно успеть если не срезать до выстрела, то добить уже после него — от осколков не уйдешь — это тебе не пули. А решетчатые экраны от фаустов защищают хорошо — скорость а следовательно и энергия у их ракет небольшие, со снарядом из пушки не сравнить, и стальная решетка удерживает фауст, не подпуская его к броне — получается пшик. Надо будет предложить ставить такие и на танки — сплошные бронеэкраны хороши против пушечных выстрелов, чьи снаряды имеют высокую кинетическую энергию и успевают пробить решетку, прежде чем взорваться. Но кумулятивов у немцев немного — дороговато стрелять кумулятивом из нарезных пушек. Так, из комендатуры пошел доклад — здание взято. Трое убитых и семеро раненых, один тяжело, к тому же фельдшер отделения — бойцы его конечно перевязали и вкололи обезболивающее, но навыки у них конечно не те, бриллиантовые минуты могут и упустить. Андрей сделал доклад, вызвал медиков. Быстро справились — с начала штурма прошло минут пятнадцать. Еще бы — в брониках, под прикрытием стальных щитов на колесиках — закидали комнаты гранатами и собрали выживших. Но все-равно потери ...

Вокруг нарастала стрельба — немцы похоже очухались и начали организовывать оборону. Разгоралась битва за Млаву.

ГЛАВА 6.

Прорыв немецкой обороны к юго-западу от Гданьска и глубокие танковые рейды не были бы возможны без развития производства тяжелой бронированной техники. А в нем едва ли не основное — это броня и сварка. Ранее я писал, что наши металлурги осенью-зимой сорок первого постепенно развивали производство брони — практически каждый месяц они увеличивали толщину бронепроката на один сантиметр. А вот сваривать все это ... Мало того что самих по себе сварных швов много, так еще каждая новая толщина выходила поначалу кусками размером метр на полметра — на кусках большего размера были расслоения из-за неправильных температурных режимов — внешние слои быстро становились холодными, и их все время норовили распереть внутренние — еще горячие, а из-за неравномерной обточки прокатных валов по диаметру и длине, из-за различий в их круговых скоростях листы выходили еще и изогнутыми в обеих плоскостях, винтом, так что на их выправку под прессами и домкратами тратилось слишком много времени. И если на советских заводах с этим мирились, так как там хватало оборудования и людей, да и 'винты' шли нечасто, то нам это не подходило. Поэтому-то очередную новую толщину мы сначала выпускали с прокатных станов такими небольшими листами, и уже из них сваривали плиты большего размера. Поэтому-то интенсификация сварки для нас была особенно острым вопросом.

Причем летом сорок второго, когда мы отработали размеры плит уже метр на два для толщин в восемьдесят миллиметров, у нас случился небольшой производственный кризис — к тому времени мы уже перекатали — не только на бронетехнику — всю доступную нам качественную сталь, то есть рельсы, которые можно было снять без потери железнодорожной связности территорий. Качественной эта сталь была из-за присадок — она была, как это называли металлурги, 'наследственно мелкозернистой' — присадки в виде кремния и других легирующих элементов не давали сильно разрастись аустенитным зернам, которые начинали образовываться и расти с температуры в 730 градусов и выше. Поэтому остававшаяся мелкозернистой структура позволяла обрабатывать сталь в сильно разогретом состоянии — времени на ее обработку, в частности — прокатку — оставалось гораздо больше, сама прокатка шла проще из-за меньших усилий, а с толстыми листами ситуация была еще проще, так как набранное ими тепло уходило медленнее, чем из более тонких листов — подозреваю, что если бы советские танкостроители сразу бы начали делать толстобронные танки, они бы избежали половины возникавших в тридцатые проблем, а скорее всего и все девяносто процентов — ведь вдобавок толстый лист меньше сопротивляется прокатке, чем тонкий, соответственно, требуются менее прочные и мощные прокатные станы. Ну, тут уж военная мысля требовала именно быстрых танков, чтобы кавалерийским аллюром все быстренько позахватывать, а для этого толстая броня не подходила никак — не потянут двигатели. Вот и клепали картонные коробки несмотря на то, что с легкобронными танками вполне успешно боролись еще в Первую Мировую даже обычными бронебойными патронами винтовочных калибров, по инерции продолжали клепать даже когда авторы 'консепсий' уже были как следует отрепрессированы.

Впрочем, в конце тридцатых ситуация уже начинала выправляться, мы же сразу начинали что-то делать именно в плане толстой брони, но на собственной стали без нужных присадок приходилось ждать, пока она достаточно остынет чтобы аустенитные зерна снова подрастворились и не мешали бы деформировать заготовки — и снова пошли расслоения, так как не успевали прокатывать до полного остывания. К счастью, на тот момент немцы еще не раскочегарили на полную мощность свою общеевропейскую танковую промышленность, а мы переоборудовали в самоходки уже достаточное количество корпусов танков, чтобы сохранить превосходство над немцами — им ведь требовалось дожать РККА, поэтому на нас много танков кинуть не могли, так что нашим самоходкам хватало их недостаточного маневра огнем на поле боя. И проблема начала решаться лишь с конца лета сорок второго, когда пошла уже наша собственная сталь с титаном — он, а еще ванадий, алюминий и цинк — также отлично препятствует разрастанию аустенитных зерен — эти металлы образуют карбиды, которые и становятся на пути роста этих зерен, так что последние прекращают свой рост и не срастаются с соседями. И титан в этом плане был даже лучше кремния, причем гораздо, даже вольфрам, молибден и хром были хуже титана или алюминия, хотя и лучше кремния и никеля. А титан, напомню, мы добывали из залежей ильменита — железо-титановой руды — на месторождениях Кореличского района к западу от Минска. Советские танкостроители такую же броню катали для танков ИС из руды знаменитой Магнитки — такого же ильменита.

Так что только с осени сорок второго у нас пошли нормальные листы — то есть сравнительно больших размеров и уже из своей стали. А до этого нам приходилось кусочничать, соответственно, количество сварных швов и объем металла в швах с осени сорок первого все время возрастали. А это — мало того что увеличенная трудоемкость, то есть потери времени, так еще и не хватало квалифицированных сварщиков.

Дело сдвинулось, когда мы в октябре сорок первого в очередной раз обсуждали сварочные дела. Наша небольшая группа технологов, мастеров и металлургов шла по цеху, когда Кузьмич вдруг заорал:

— Митька ! Дери тебя за ногу ! Ты что, не слышишь, что у тебя дуга трещит ?!?

— Слышу ! А и что ? — паренек лет семнадцати прекратил сварку, выпрямился и откинул сварочную маску.

— Вот как с ними бороться ? 'Что' ... А то ! У тебя же дуга длинная ! Я же тебе говорил, чем это плохо !

— А ... ну да ...

— Ну и чем ?

— Металл разбрызгивается, сильнее окисляется, насыщается азотом.

— Вот теперь орел, да ... А что ж ты тогда херачишь длинной дугой, а ?

— Устал, дядь Вась. — он действительно выглядел осунувшимся и потухшим.

— Устал ... Все, иди отдыхай. Вот и как нам работать ?

— Так сделайте автоматы сварки под флюсом.

Все уставились на меня с непониманием.

— Что ?

— ... ?

— Ну — две направляющие рельсины вдоль шва, тележка, на ней — сварочный аппарат и бурт сварочной проволоки. Аппарат едет, проволока сматывается, тоже двигателем, скорость сматывания управляется силой тока в дуге ... Ну и все это — под сварочным флюсом.

— Ишь ты ... А флюс из чего ?

— Надо смотреть.

И посмотрели довольно удачно. Собственно, сварка — это заполнение расплавленным металлом промежутка между свариваемыми деталями, а уж откуда получается этот расплавленный металл — не особо и важно — по идее, хоть заливай из ковшика, лишь бы подплавил металл самих свариваемых деталей и схватился бы с ними, а заодно сохранил нужное количество примесей и не перекалился.

Если говорить конкретно про электросварку, то расплавленный металл получают разогревом присадочной проволоки и основного металла — металла свариваемых деталей — протекающим через них током. Оба этих металла участвуют в металле шва в разных пропорциях — при ручной сварке основного металла будет побольше, при автоматической, как оказалось, меньше. К тому же автоматическая сварка давала больший объем ванны расплавленного металла — если при ручной сварке этот объем был порядка кубического сантиметра — при сдвиге сварки дальше предыдущие участки быстро застывали — то при автоматической сварке под флюсом металл остывал медленнее, так как был закрыт не тонким слоем шлака, полученного от расплавленной обмазки электрода, а шлаком от щедро насыпанного флюса, который к тому же сверху еще имел одеяло из нерасплавленного флюса — теплоотдача была гораздо меньше. Соответственно металл дольше оставался в расплавленном состоянии и на протекание металлургических процессов оставалось больше времени.

А это кардинальным образом влияло на качество шва. Из-за более медленного остывания в шве образовывалось меньше закалочных структур, ударная прочность шва резко возрастала. Газы, успевшие раствориться в расплавленном металле, также имели больше времени для того, чтобы выбраться из вязкой ловушки. Соответственно, металл становился равномернее, в нем образовывалось меньше нитридов и оксидов, которые являются концентраторами напряжения, образуют шлаковые прослойки, снижают ударную вязкость шва. Ну, с кислородом-то и раньше боролись — добавляли во флюс или металл присадочной проволоки марганец или кремний — эти элементы охотнее, чем железо, реагировали с кислородом — как говорили металлурги, имели к кислороду большее сродство. И, создавая оксиды не основного, а этих присадочных элементов, металла, они выходили на поверхность сварочной ванны и образовывали шлаки. Но при ручной сварке из-за слишком быстрого остывания металла они не всегда успевали это делать, загрязняя металл. А при автоматической их выход на поверхность был почти сто процентов. Кремний же сохранял и углерод металла — без кремния этот углерод охотно соединялся с кислородом, и получавшийся углекислый газ мало того что мог образовывать пустоты в застывшем металле, так он еще и отдирал углерод у стали, меняя ее состав. Но присадочные проволоки все-равно содержали повышенное количество углерода, чтобы компенсировать его выгорание — кремний и остальные раскисляющие элементы не убирали кислород полностью, а только уменьшали. От нитридов также защищались, вводя титан или алюминий, которые имели большее сродство к азоту. И они тоже выходили в шлак. К тому же марганец с кремнием были самыми подходящими добавками для вывода кислорода — они соединялись в силикат оксида марганца которые не растворяется в металле и выходит в шлак очень активно — только бы его не запер быстро застывший металл. Но в первое время марганца у нас было немного, поэтому его применяли только для швов верхнего лобового листа и башни — самые ответственные места, по которым приходилось больше всего попаданий. Сложнее всего было с водородом, который образуется в дуге при распаде паров воды. Он интенсивно растворяется в расплавленном металле, но при быстром остывании не успевает из него выйти и в конце концов создает пустоты, которые являются дефектами шва. Сравните — при высоких температурах сорок кубических сантиметров водорода растворятся в ста граммах стали, то есть в чуть более двенадцати кубических сантиметрах. Потом, при остывании, растворимость водорода резко падает и он либо пытается выйти за пределы расплава, либо, если внешняя поверхность расплава уже застыла, начинает образовывать внутренние пузыри, а кроме того — соединяться с углеродом стали и образовывать метан, заодно меняя состав самой стали. Само собой, при более медленном остывании автоматического шва водород выходил в заметно больших количествах по сравнению с ручной сваркой. Ну это помимо того, что рабочие и так старались очистить поверхности свариваемых деталей от влаги и ржавчины которая также охотно набирала в себя воду. Так что автоматическая сварка давала сплошные плюсы, хотя сама давалась непросто.

Тем не менее, даже первые сварочные аппараты дали существенную прибавку в производительности — до трехсот процентов, и это был не предел. Слой флюса мало того что отлично теплоизолировал сварочный шов и позволял ему избавиться от газов, так к тому же он снижал разбрызгивание металла, и его больше переходило в шов — если при ручной сварке, особенно электродами с тонким покрытием, в брызги уходило до сорока процентов сварочной проволоки, то под флюсом — не более пяти. За счет чего можно было повысить и силу тока, и скорость перемещения аппарата — шов вполне нормально заполнялся, отлично сплавляясь с основным металлом, который также успевал подплавиться при таком повышенном тепле. Ну и экономия сварочной проволоки тоже выходила немалой — а это не простой металл, туда, как я написал выше, добавляли даже больше легирующих добавок, чем в основной — чтобы они вывели вредные вещества — кислород, азот, водород — и сохранили нужные. К тому же для толстых листов мы ставили последовательно два-три аппарата, и они за один проход последовательно заполняли металлом весь объем между кромками — в отличие от ручной сварки, предыдущие валики наплавленного металла еще не успевали остыть, и тепловые условия кристаллизации, особенно на границах накладываемых друг на друга валиков, значительно улучшались — скорость охлаждения снижалась, и аустенитные зерна растворялись более плавно, а так как аустенит был более плотным видом стали, то такие замедленные превращения давали больше времени для внутренних подвижек металла из-за перехода между фазами и сопровождающим его изменением плотности, соответственно, снижались остаточные внутренние напряжения, которые в противном случае могли растрескать шов в любой момент, особенно если потом было нарушение в термообработке. Правда, такое поведение было характерно для закаливаемых сталей с углеродом более 0,35%, что было характерно для немецких танков — у них и 0,42% углерода были не редкостью, тогда как в советских — 0,25, край — 0,3% углерода — потому 'немцы' и 'кололись' почти как 'чехи' даже от осколочных снарядов — если калибр 76 и выше. Но нам поначалу и приходилось учитывать эти особенности бронетехники разных стран, которая нам досталась и другой тогда не было.

Так что, вынужденно перейдя на броню средней твердости вопреки военным мыслям всего мира, мы постарались компенсировать ее недостатки толщиной, для чего требовалось много сварки, что мы постарались компенсировать ее механизацией и автоматизацией. Благо что в обоснование этого направления моя аналитическая группа откапывала достаточно материала по уже проводившимся ранее работам в СССР — когда нет четкого обоснования правильности выбранного решения, приходилось опираться, особенно поначалу, на авторитеты — ведь я не мог заявить 'в будущем все так будут делать', а просто приказать делать как я сказал — значит провалить дело — ведь все уже устаканилось и у людей было время подумать что к чему, так что они в лучшем случае возьмут под козырек и будут делать все формально даже не из вредности, а просто из непонимания зачем это нужно и сомнений в правильности выбранного пути — людей требовалось уже именно убедить, для чего мои архивисты и аналитики и подбирали факты.

По той же толщине брони мы откопали данные по опытному танку Т-111, спроектированному и построенному в Ленинграде в 1936-38 годах — при массе в 30 тонн он имел бронирование аж в 60 миллиметров ! Причем это бронирование было круговым — то есть не только лоб, но и борта и даже корма — он задумывался как танк прорыва, по которому будут стрелять со всех ракурсов. Соответственно, если компенсировать бронировку тактикой и количеством стволов, то можно снизить бронирование боков и особенно кормы, танк получался легче и ему хватило бы поставленного на него 300-сильного двигателя, чтобы двигаться со скоростью не 30, а как минимум 40, а то и 50 километров в час — в том числе из-за низкой скорости 'выстрелила' именно Т-34 — военная мысль по-прежнему ориентировалась на гоночные танки, и снизив бронирование до 45 миллиметров, да поставив в два раза более мощный двигатель, харьковчане и обошли ленинградцев. А ведь у последних, судя по размерам танка, была более прогрессивная компоновка — уже с поперечным расположением двигателя — ленинградский танк был короче — 5,4 против 5,9 метра — и шире — 3,1 против 3 метров.

Впрочем, Кошкин пришел в Харьков из того самого Ленинградского завода опытного машиностроения ?185, где и создали Т-111, да и пришел не на пустое место — харьковские конструктора Фирсов и Цыганов уже работали над танками с противоснарядным бронированием — так, Фирсов еще в 1935 году проработал эскизы танка массой в 30 тонн с наклонной броней, с двигателем В-2 и 76,2-мм орудием — почти что Т-34, Цыганов к началу 1938 спроектировал и построил БТ-СВ-2 с наклонным бронированием не только лба, но и боков как корпуса, так и башни, причем прорабатывались два варианта — с броней в 20 и в 50 миллиметров. Так что Кошкину в какой-то мере повезло — и с тем, что Фирсова с Цыгановым репрессировали, и с тем, что к концу тридцатых у военных уже начинала созревать мысль, что не удастся совместить колесный ход и противоснарядное бронирование, да и ресурс гусеничных движителей постепенно возрастал, так что от колесного хода можно будет и отказаться.

Так что дело создания танка с противоснарядным бронированием не заглохло, благо что инженеров уже хватало — даже дизель В-2 продолжали улучшать, несмотря на то конструктора Константина Чеплана расстреляли в рамках греческого дела, когда одних греков на территории СССР арестовывали и репрессировали, а других выбирали в высшие органы государственной власти — Иван Папанин, Паша Ангелина и Владимир Кокинаки стали депутатами ВС СССР, а у Чеплана был всего-лишь орден Ленина. И греков тогда в СССР было много — более пятидесяти тысяч, из которых арестовали порядка восьми тысяч, из них примерно пять тысяч расстреляли или сослали в лагеря, остальных освободили. Греков было много и из-за переселений в 19м веке и ранее — греки бежали из-под мусульманского гнета в дружественную Россию, а в двадцатом веке они массово бежали из Понта — региона в восточной половине южного берега Черного Моря — младотурки а потом и кемалисты устроили понтийским грекам геноцид ничуть не хуже чем армянам — за 1913-24 года в том регионе греков погибло более трехсот тысяч.

Советский Союз потом предлагал Греции принять своих соплеменников, но Греция опасалась что они пропитались коммунистическим духом, в СССР же опасались их подрывной деятельности на благо своей родины — в 1935 году в Греции в результате переворота восстановилась монархия, которая сгинула было в 1924 году после Малоазийской катастрофы, когда греки потерпели поражение от турок и по итогу резни и обмена населением погибло более миллиона греков Малой Азии. В 1936 году в Греции в результате очередного переворота вообще установилась фашистская диктатура, так что греки, проживавшие на территории Советского Союза, наоборот, подозревались советскими властями в профашистских и антисоветских настроениях.

И получалось, что эти греки не были не нужны никому, поэтому неудивительно, что когда наши войска еще только начали входить в восточные районы Турции, греки — что бывшие в нашей армии и раньше, что примкнувшие к нам с освобождением Донбасса и Западного Кавказа, буквально забурлили, так что мы быстренько собрали их в отдельную дивизию, которая вскоре довольно быстро разрослась в корпус, и отправили их в Понт, где они кромешничали хотя и гораздо слабее чем турки, но фактов геноцида тоже хватало, доставалось не только туркам, но и грекам с армянами, которые ранее крестились в мусульманство (или как там это называется) и не успели вовремя перекреститься обратно. Особенно когда в народ просочились слухи о моих планах по обустройству национальных республик на территориях Малой Азии, хотя 'просочились' — это мягко сказано — мы в наших газетах прямо писали о ленинских принципах права наций на самоопределение — вот бывшие понтийские греки и старались заработать свое право на самоопределение, тем более что и в самом Понте оставалось немало греческих партизанских отрядов — еще с рубежа двадцатых годов, благо дикая гористая местность позволяла. Да и крымские греки — из тех, кто не ушли с РККА или в партизаны, а стали сотрудничать с фашистами — что немецкими, что греческими, коих немцы притащили в Крым и Одессу как Антанта в 1918-19 году — даже эти греки все чаще задумывались — не переметнуться ли обратно ?

Греки Абхазии и Кубани так сразу развернули оружие против своих покровителей и целиком встали на нашу сторону — насколько я понимаю, они хотели отомстить за погром конца тридцатых, который им устроили непойми кто — ведь греческие, еврейские, армянские и старообрядческие сетевые структуры издавна боролись не только с царским режимом, но и друг против друга, и если участие в борьбе против царского режима увенчалась победой, пусть и фатальной для верхушек этих структур, то низовые сотрудники и середняки, прорвавшись в органы партийной и советской власти, продолжали эту взаимную борьбу, в данном случае навалившись всем миром на греков раз так повернулся политический расклад и стало возможным прижать многовекового конкурента — ведь те же старообрядцы боролись не только за больший кусок пирога подпольной торговли и контрабанды, но и несли знамя мести, так как помнили роль греческих попов в Расколе — спецоперации, которую провели Османские власти, которые желали ослабить врага, и священники недавно присоединенной Малороссии, которые хотели подвинуть старые элиты Московии.

Так что счет тянулся долгий, и если бы не многочисленные русские кланы, то все было бы совсем хорошо — что осетины, что грузины никогда не были конкурентами для евреев, старообрядцев и армян, за исключением короткого периода после вхождения Грузии в состав Российской Империи, когда количество дворян разом удвоилось за счет гордых владельцев двух баранов — ну так ту империю и свалили, так что Сталин, как представитель слабых осетинских и грузинских структур, всех устраивал, особенно с конца тридцатых, когда его внешний покровитель Рокфеллер приказал долго жить, внешнюю разведку — другой столп его поддержки — успели разгромить в начале-середине тридцатых, а те кого он сам пытался протащить поближе к себе были еще без году неделя, и без самого Сталина как символа для народа веса не имели — недаром всех их в моей истории прижали быстро и без писка — другие кланы не собирались делиться властью с новичками.

Правда, в тридцатых Сталин все-таки удержался, так как его команду давили, да не додавили — Бруевичей вот сбросить не удалось, хотя, конечно, краем зацепили. Впрочем, они не то чтобы были командой Сталина — достались ему по наследству, как часть польско-литовских сетевых структур. Но и к другим не прибились, что уже плюс, и был у них зуб на этих других — что еще больший плюс. Ведь были большими людьми.

Младший брат — Владимир — в первое время был чуть ли не главным добытчиком средств для зарождавшихся социал-демократов — он удачно, и вроде даже по любви, женился на бывшей старше его на пять лет Вере Величкиной, которая мало того что была близка к народникам, отиравшимся вокруг Лондона, так еще участвовала в движении толстовцев — а значит у нее были связи и деньги — и сам Толстой был человеком небедным, и в спонсорах был Владимир Чертков — и сам из состоятельных дворян, да еще и был близок родством со Строгановыми и Шуваловыми — то есть помимо дворянских денег тут была еще и поддержка старообрядцев — недаром Лев Толстой озаботился духоборами, которых царское правительство заставляло служить в армии а те были пацифистами — собственно, в операции по эмиграции духоборов в Канаду и был проверен Владимир Бонч-Бруевич, а князья стали внимательно присматриваться к соцдекам — толстовцы и духоборы были парни, конечно, хорошие, но уж больно мирные, а ведь никому не помешают собственные силовые формирования — эсэров в конце 19го века еще не было, да и потом не на всех хватало чтобы разобраться с конкурентами, так что новую силу следовало как минимум подкормить и взрастить.

Да и сами Чертковы появились в этом деле не просто так. Мать Владимира была из рода Чернышевых — денщик Петра Первого Григорий Чернышев в 1710 году согласился жениться на любовнице царя, которой не светило стать императрицей, получил за это от царя в качестве приданого четыре тысячи крепостных и продвижение по службе, за что закрывал глаза на продолжавшуюся связь его жены с царем. Впрочем, похоже, у него были и другие достоинства — он неплохо отличился в предыдущих военных кампаниях, да и потом продолжал тянуть государственную лямку, вплоть до звания генерал-аншефа, поста Московского генерал-губернатора и члена Сената — уже при Елизавете.

Его сыновья обитались при 'молодом' дворе и понравились Екатерине — жене Петра Третьего и будущей Екатерине Второй, вплоть до того, что тогдашней правящей царице Елизавете все это показалось неподобающим и она отправила одного из братьев — Захара — в армию, где он отличился в Цорндорфской битве, был взят в плен, вернулся по обмену пленными и в 1760 году его корпус совместно с австрийцами овладел Берлином, а в 1762 корпус Чернышева сражался уже совместно с пруссаками против австрийцев, пока смерть Петра Третьего не прекратила этот союз. Затем интриговал против Орловых и Потемкина, управлял Белоруссией и Московской губернией, состоял в масонах, детей не оставил и после смерти все его богатства перешли Григорию — племяннику, сыну брата Ивана, который как и брат также был близок к Петру и Екатерине, хотя продвигался по служебной лестнице медленнее, и после женитьбы на родственнице императрицы — также был масоном, хотя флотом заведовал неплохо.

Так вот его сын Григорий пошел не в отца и тем более не в дядю — свалившееся на него огромное наследство он прокутил с удивительной скоростью, правда, был масоном и умел рассказывать анекдоты, поэтому ему благоволил Павел Первый, который учредил опекунство над имуществом Григория — пареньку уже под сорок, а над ним учреждают опекунство, что неудивительно — он умудрился наделать два миллиона рублей долгов. Два миллиона. И в основном эти деньги он оставил в Италии и Австрии, где кутил по черному и тоннами скупал всякие рюшки и кружева. На эти деньги можно было бы выкупить из рабства минимум двадцать тысяч крестьян мужского пола, а женского — двести тысяч. Но нет — царское правительство — стараниями Гавриила Державина (хз каким он тут боком) — погасило все его долги, более того — на время опеки назначило великовозрастному недорослю пенсию в размере 75 тысяч рублей в год. В это же время народ умирал от недоедания чтобы дворяне могли вывезти побольше хлеба и на эти вырученные деньги гасить подобные долги и назначать такие пенсии.

Так вот — одна из дочерей Григория была замужем за декабристом Николаем Муравьевым, сын Захар сам был декабристом, дочь Софья приютила детей другого декабриста — Давыдова, и она же была матерью Елизаветы Чертковой, которая в свою очередь была матерью нашего Владимира Черткова. То есть семейка давно и прочно была завязана на царскую семью и на тайные общества, и так и продолжалось — живя за границей, Елизавета ударилась в протестантство, по возвращении не раз привозила лорда Редстока — евангелического проповедника, пока тому не запретили появляться в России, так как от него за версту несло английскими спецслужбами, и немецким спецслужбам это не нравилось. Таким образом, семья стала проводником баптизма в Россию, и проводником очень эффективным — в доме Чертковых, расположенном, естественно, на Английской Набережной, собирался весь великосветский шабаш, и под воздействием проповедей Редстока элита Российской Империи массово перековывалась в ревностных баптистов — 'редстокистов', как их называли поначалу. Естественно, англичане не упускали случая ослабить порабощенные или сопротивляющиеся им народы — это им удалось в Индии с их Махатмой Ганди и его ненасильственным сопротивлением, в России в это же время и чуть пораньше они активно раскручивали толстовство с его непротивлением злу насилием — как могли старались подавить волю народов к сопротивлению. И под это дело клан Чертковых подходил как нельзя кстати — знатный род, имеющий множество связей в высших кругах, а потому неприкосновенный.

В общем, деньги пошли, и Владимир так и шел вместе с Лениным — даже после покушения в августе 1918 последнего лечила жена Бонч-Бруевича — та самая Вера Величкина. И после смерти Ленина Владимир тихо отошел от дел на научную работу — места для него во властных структурах 'не нашлось', но и тронуть его было нельзя — тут и завязки на англичан, да и другой брат — Михаил (Дмитриевич, есть еще один Михаил Бонч-Бруевич — который Александрович и занимался радиотехникой и электронными лампами — так вот это не тот) — пошел по военной линии и по разведке-контрразведке, дослужившись к началу 1915 года до начштаба Северо-Западного фронта — уж не знаю насколько этому помогали связи и деньги старообрядцев и знати, но именно он продвигал тему немецких шпионов в высшем свете, чем работал — вольно или невольно — на развал фронта (и он же продвинул в 1915 году тему выселения из прифронтовой полосы евреев как потенциальных немецких шпионов, чем способствовал наводнению российских городов этим взрывоопасным элементом — сплоченным и ненавидевшим царизм — революция готовилась не сразу, да).

За эту шпиноманию его в начале 1916 года турнули с постов и он стал генералом для передачи поручений ставки, и непонятно — то ли не оправдал возлагавшихся на него покровителями ожиданий, то ли наоборот — выдернули нужного человека из фронтовой текучки на работу, которая предполагала налаживание связей и подготовку банкирско-великокняжеского переворота. Скорее второе, так как при Керенском он снова занимал командные должности, а в сентябре 1917 его отправили смотрящим за Ставкой Верховного Главнокомандующего в Могилеве, где обеспечил ее нейтрализацию до занятия советскими отрядами. Весной 1918 года он привлекал в войска 'завесы' бывших царских офицеров, которым было западло идти в Красную Армию, а вот повоевать против немцев — самое оно, но затем Михаила все больше оттирали от армии ставленники американских банкиров, и он все больше занимался геодезией — пошел по стопам отца-землемера, а с 1923 года — организовывал аэрофотосъемку. Чем уж он там на самом деле занимался — было неизвестно — все-таки бывших разведчиков не бывает, а геодезисты везде шарятся и все видят. Очень удобная структура — всевидящая, сплоченная, вооруженная и незаметная. Как бы то ни было, в 1931 году он вышел сухим из дела 'Весна', когда ОГПУшники совместно с группировками краскомов экс-троцкистов и конниками-буденновцами валили старых военспецов царской армии, а когда конники валили троцкистов, а затем ОГПУшников — он вообще был как бы непричем — всех его разведчиков убрали еще раньше, так что теперь у Сталина под рукой были только конники и остатки царских спецов, которые, впрочем, в условиях современной войны показали себя отстойно — Шапошникова пришлось снимать с должности. Впрочем, остальные были не лучше — конники были больше сторонниками махновщины времен Гражданской войны, да и разгромленные краскомы слишком увлекались танковыми армадами без должного обеспечения — все эти течения в Красной Армии приходилось сводить воедино уже в ходе боевых действий. Так что пока грузины были в Кремле в относительной безопасности, хотя и сами не могли тронуть ни армян, ни евреев, ни старообрядцев, ни свердловцев — ну, из тех кто сумел выжить во взаимной мясорубке предыдущих лет.

А может, все было совсем не так — там сам черт ногу сломит и еще предстояло разбираться, а то поступали многочисленные и многозначительные сигналы с разных сторон и от самых неожиданных людей, а я не знал как на них реагировать — те же Бонч-Бруевичи высказывали пожелание поглядеть на свою малую родину в Могилевской области. Это что — старичкам захотелось посмотреть на могилки предков ? Или прощупывают почву для приватных переговоров ? И тогда от чьего лица ? Сталин или кто еще ? Большое и чистое ХЗ.

ГЛАВА 7.

Возвращаясь же к теме брони и автоматизации ее сварки — осенью-зимой 1941-42 годов мы невольно получили большой опыт. Ведь, как я написал ранее, мало того что у нас были танки разных стран, так вдобавок даже танки одной страны разных марок и даже одной марки но разных периодов выпуска различались по броне. Например, советские металлурги с трудом освоили в тридцатых броню 'компаунд', когда два разогретых листа из марок разных сталей — потверже но более хрупкой и помягче зато более вязкой сваривались прокаткой. Все из-за той самой ориентации на быстрые но легкобронные танки — старались сделать их броню максимально устойчивой к поражающим элементам при максимальной же экономии веса. Да, стойкость такой брони повышалась процентов на тридцать по сравнению с гомогенной, но трудоемкость была просто запредельная, брак, особенно в начале освоения процессов, мог составлять до девяноста процентов, да и из оставшихся десяти в дело шло немного — в итоге даже когда наконец отладили процессы, то за счет угара, обрезов и неудачных прокаток на одну тонну готовых деталей из таких бронелистов уходило минимум восемь тонн бронестали — ужасный КПД, пусть даже большинство отходов и пускалось в переплавку — их все-равно надо переработать заново. Так и сваривать ее было сложнее — из-за разного состава внешнего и внутреннего слоев. На Ижорском заводе вообще выпускали цементированную броню — на одну тонну таких изделий уходило аж двенадцать тонн бронестали — еще хуже и по выходу и по дальнейшему обслуживанию-ремонту. При таких трудозатратах удивительно, как советские металлурги вообще смогли построить двадцать тысяч танков. Что самое обидное, в начале сороковых — уже перед самой войной — от всех этих изысков отказались и перешли к гомогенной — то есть однородной по толщине — стали, но и по ней состав стали менялся — подбирали наиболее свариваемый вариант.

Причем поначалу сталь все-равно шла высокой твердости — такая при большом наклоне отлично держала выстрелы от 37 и 50-миллиметровых пушек. Вертикальная же броня средней твердости была на 10-15% хуже брони высокой твердости, и немцы еще и в сорок третьем не отказались от твердой брони — даже на Пантерах с ее наклонной броней продолжали ставить 'хрупчатку', чем мы активно пользовались, даже не пробивая — просто ломая ее лобовуху обычными болванками. Ведь по наклонной броне при увеличении массы снаряда высокая твердость начинала проигрывать — если подкалиберные ее брали хуже, так как повышенная твердость поверхности затрудняла закусывание снарядом за броню и соответственно его внедрение внутрь бронемассива, то обычные снаряды вполне справлялись уже за счет своей массы — даже 75-миллиметровые, если стрелять из длинных стволов — даже если не случалось пробития, от внутренней стороны бронелистов откалывались мелкие и крупные осколки, которые могли ранить и даже убить членов экипажа, причем орудия калибра 75 миллиметров, особенно новые, длинноствольные, могли выбивать опасные осколки на дистанциях в два километра, а немецкие зенитки — и с трех — советские танкисты частенько страдали от этого в начале войны, у нас ситуация сглаживалась только тем, что мы сразу же стали ставить на доставшиеся нам пару сотен Т-34 лобовые экраны с забетонированным промежутком, ограничив скорость перемещения двадцатью километрами в час, чтобы ходовая хоть сколько-то продержалась при таком увеличении веса, благо засадная тактика и отсутствие потуг высшего руководства — то есть меня — на 'малой кровью на чужой территории' — делали такие скорости вполне допустимыми, если, конечно, не обращать внимания на многочисленные ворчания соратников.

А по броне средней твердости таких проломов или отколов не случалось, поэтому советские танкостроители и перешли на нее, но нам такие танки уже не достались. Правда, по такой броне лучше работали уже подкалиберные — они легче закусывались за броню и снижалась вероятность рикошета. Но только если броня не разнесенная — тогда эти снаряды, пробив первый слой, теряли энергию и получали сильный боковой импульс, из-за чего подходили ко второму листу уже не осью, а боком и разрушались — и немцев поначалу очень удивляла стойкость наших танков прежде всего к подкалиберным, пока они не захватили несколько образцов нашей техники, хотя мы делали наши танки из брони средней твердости не от хорошей жизни — другой просто не имелось, и лишь потом выявились такие ее преимущества как существенное снижение отколов.

Вот что касается калиберных снарядов, то к нашему сожалению, немцы стреляли остроголовыми, которые лучше проникают как раз в сталь средней твердости, поэтому-то наращивание толщины листов двухслойного лба было для нас первейшей задачей. Впрочем, как я уже отметил, танкостроители РККА также переходили на сталь средней твердости, так как с увеличением калибра немецких пушек их снаряды даже если и не пробивали, то просто дробили своей массой наклонную броню высокой твердости — собственно, из-за этого наши вроде бы более слабые самоходки а затем и танки лучше держали выстрелы немецких орудий — броня средней твердости мало того что была толще по каждому из листов, так в передней проекции их было два, да еще с заполнителем промежутка между ними бетоном и фарфоровыми шарами — мы стали выпускать их на местном заводе изоляторов — а поперечное расположение двигателя позволяло наращивать толщину без сильного увеличения веса. Поэтому немецкие снаряды часто просто пропадали в наших сэндвичах — немцы видели, что броня вроде бы и пробита, но самоходка продолжает активно действовать на поле боя. Некоторые немецкие солдаты даже считали наши танки заговоренными.

В общем, доставшиеся нам советские танки были сделаны из стали разных сортов, даже если это была техника одной марки, но разных годов выпуска. Про немецкие можно было сказать то же самое — там были и стали разного легирования, и разной закалки, и цементированные, и составные из сталей разной твердости — тоже сплошной зоопарк. В который протискивались чешские танки с их вообще стеклянной броней, а позднее — французские, итальянские, венгерские. Так что вскоре мы зашились с ремонтом и модернизацией всей этой техники — по сути, чтобы правильно нарастить броню конкретного танка или восстановить ее, требовалось провести анализ сталей его корпуса, что не всегда, а поначалу — практически никогда — не было возможно. Поэтому часто наши поделки трескались после первых же попаданий, а порой еще и до них, и спасало только двойное бронирование и межслойное бетонирование, хотя если бетон еще не успевал схватиться, то могло быть и двойное пробитие — нашим танкам и самоходкам требовалось 'дозреть' хотя бы неделю прежде чем идти в бой, а лучше месяц, когда бетон наберет полную твердость.

К нашему же счастью, в 1941-42 у немцев преобладали малокалиберные пушки 37 миллиметров, пятидесятки встречались сравнительно редко, а 75 были в основном короткоствольными, ахт-ахт же был вообще редким зверем — всю серьезную артиллерию немцы направляли против РККА, так что у нас было время научиться делать собственную броню. Немцы, впрочем, так и продолжали гнать броню высокой твердости, со всеми ее недостатками с виде проломов снарядами сравнительно крупных калибров, внутренними осколками — недаром в 1941-42 мы вполне успешно справлялись с немецкими танками с помощью обычных осколочных или шрапнельных снарядов, если поставить их подрыв на удар, а не по времени. К тому же немецкая броня обладала меньшей стойкостью к тупоголовым бронебойным снарядам, у которых площадь соприкосновения с броней была больше, углы касательных — меньше, и соответственно снаряд легче 'удерживался' на броне, у него было больше времени чтобы передать ей свою энергию. И это несмотря на то, что в отличие от немцев РККА да и мы применяли снаряды как с острыми наконечниками, так и тупоголовые — немцы то ли старательно игнорировали эти факты то ли их инженеры и ученые просто об этом не знали, а может промышленникам было влом менять сравнительно отлаженные процессы. У американцев тоже все было не гладко — по хрупкости броня была даже хуже немецкой, да к тому же волнистая, отслаивающаяся — танковую броню янки не умели катать и в сорок третьем — как отмечали советские специалисты — 'Материал американской стали имеет шиферность и слоистость в плоскости проката' (РИ).

И вот — весь этот доставшийся нас стальной зоопарк, а также тот, что мы собирались делать уже своими силами, нам предстояло сваривать, причем быстро. Значит, нужны сварочные аппараты. Первое время после вынесения этой идеи я еще с гордостью думал, что эта идея — целиком и исключительно моя. Нет, все придумано до нас. Так, еще в 1927 Дульчевский в одесских железнодорожных мастерских построил первые автоматические аппараты, а перед самой войной уже в БССР начали строить аппарат для автоматической приварки реборд железнодорожных колес — а там ведь сталь уже близка к танковой, да и в Харькове для сварки бортов Т-34 с подкрылком еще до войны использовались сварочные аппараты Патона, а на Ижорском заводе сделали свою аппаратуру и сваривали некоторые детали танка Т-50 и разработали техпроцесс для сварки прямых швов танка КВ, а на Уралвагонзаводе сварочные автоматы применяли для сварки вагонов — насколько я понял, Патон делал свои разработки на базе именно этих аппаратов, приспособив их под сварку брони. То есть народ — не только Патон но и многие другие — активно развивал направление — собственно, мы подхватили все эти работы. Я лишь подсказал, что для проварки толстой брони в желоб будущего шва надо класть малосталистую проволоку толщиной сантиметр — она забирает часть тепла и не дает сильно расплавиться основному металлу — еще в детстве я видел как в сельской кузне мужики варили таким образом какую-то толстую деталь, вот и отложилось в памяти, а уж потом наши металлурги подвели и теоретическую базу.

И действительно — дело пошло, и, как мы потом выяснили, Патон применил такую же технологию сварки броневых деталей, только если в остальном СССР к концу 1942 работало всего сорок сварочных автоматов (РИ), то у нас — пятьсот. Да, из них только сотня — на бронетехнике, остальное — для производства снарядов, станков, строительной техники, вакуумных камер, мотоциклов, пулеметов, велосипедов, минометов, РПГ и еще десятков нужных изделий. Да и на бронетехнике мы до середины сорок второго вылизывали режимы и составы металла и флюса, а то поначалу швы трескались даже без попаданий снарядами, и под ручным сварочным аппаратом танк или самоходка проводили даже больше времени чем под огнем противника. Но разнесенная броня существенно компенсировала недостатки нашей сварки — техника имела резерв прочности, а потому потери были небольшими и у нас было время набрать статистику — чуть ли не по каждому шву имелись данные под каким флюсом и на каких режимах проходила сварка, сколько держался шов. Так что осилили, особенно когда наладился обмен научно-технической информаций с большой землей.

К тому же с конца осени 1941, когда была более-менее отработана технология укрепления существующих корпусов доставшихся нам танков и их переделки в самоходки, мы основные усилия направили на вездеходы а затем и на БМП, где броня — сравнительно тонкая, которую варить гораздо проще, а в вездеходах так и вообще конструкционная сталь — было на чем набить руку. Сейчас же — осенью 1943 — у нас работало более пяти тысяч сварочных аппаратов, тогда как на востоке — тысяча (в РИ — данные по 1945 году), так что неудивительно, что на автоматы там приходилось всего 23% сварочных работ по корпусу и 30% — по башне Т-34 (в РИ — в 1945 году), остальное варилось все так же — вручную, тогда как у нас на аппараты приходилось 90% свариваемых швов — почти километр в сутки.

Все из-за того, что советская поточная технология предполагала, что танки стоят только горизонтально и двигаются вперед по конвейеру на тележках, кантование постепенно вводили, но делали это балочным краном, и конечное положение корпуса все-равно было горизонтальным — дном вниз, то есть нормальное, а также на правом или левом боку, и вверх днищем — в результате многие швы все-равно оказывались негоризонтальными и следственно недоступными для автоматической сварки. Мы тоже, быстренько освоившись с горизонтальными швами, и даже покантовав корпуса, столкнулись с такой проблемой — если горизонтали проваривались быстро, то с верхними и наклонными швами была просто беда. Мало того, что аппарату не на чем было катиться — с этим справились — сделали специальные рельсовые направляющие, в которых аппарат находился снизу. Но там уже никак не насыпешь флюс — по сути, надо было снова переходить на использование сменных электродов, а это приводило к тому, что скорость сварки вырастала относительно ручной несущественно. Все уже было махнули рукой — экономия на нижних швах была значительной, а уж верхние проварим и 'по старинке', вручную, электродами с толстым покрытием, чтобы металл не стекал вниз под действием силы тяжести, и на пониженной силе тока, чтобы снизить температуру расплава и позволить ему быстрее застыть. Чай, не баре.

И тут, где-то в ноябре сорок первого, тот самый Митька, уже довольно навострившийся в работе со сварочными аппаратами, внес до безобразия простое рацпредложение. Вращать. Надо не просто кантовать, а именно вращать свариваемые детали так, чтобы шов всегда был снизу. Ну елки. И ведь пример уже был — мы так и приваривали лобовые листы — приподнимали перед будущей самоходки на домкратах и варили передние наклонные бронелисты, так что всего-то и надо было распространить этот прием на все остальные швы. Умудренные опытом мастера смущенно переглянулись, потрепали не Митьку, а уже Дмитрия по голове, выписали ему премию и повысили разряд сразу на два, авансом, да и начали проектировать приспособления для полного кантования. В итоге, начав с вращения сначала сравнительно легких вездеходов, мы вскоре перешли к вращению и танков, и самоходок, лишь в особо трудных местах требовалось вручную доварить за механикой.

В итоге сварочные работы проводились у нас не на конвейере, а на одном месте — на посту установки заготовок затолкали домкратами и досылающими механизмами детали корпуса (тяжеленные полосы и плиты !) в посадочные места поворотной клети — наподобие тех, в которых летчики тренировали вестибулярный аппарат, раскручиваясь по всем осям, разве что круговые фермы катались по направляющим, а не вращались на оси, закрепили зажимами, разработанными под конкретные места и детали, с учетом их формы и взаимного расположения, отвезли клеть к посту сварки, раздвинули опорные балки, закрепили растяжками и домкратами — и давай ее вертеть — повернут, скажем, вокруг одной оси на 60 градусов, а вокруг другой — на 45 — фактически, поставив корпус танка почти на попа и довернув вправо — и левый боковой шов лобового листа оказывается почти на самом верху конструкции, зато горизонтально — рабочему оставалось взобраться наверх по лесам, установить направляющие рельсы, принять сварочный аппарат, поднятый на кран-балке, установить его на рельсы, подключить к сети, насыпать поднятый той же кран-балкой флюс — и запустить сварку. Затем корпус разворачивали на девяносто градусов и варили правый шов — и так далее.

Да, все эти вверх-вниз — тоже муторное дело, поэтому мы как могли старались упростить процессы. Так, вскоре клеть была окружена уже не лесами, по которым рабочие ползали вверх-вниз, а несколькими подъемниками с гидравлическими приводами, которые могли перемещать установленную вверху тележку вправо-влево-вперед-назад почти на два метра, так что рабочий забирался в эту тележку, рядом укладывал необходимый инвентарь — рельсы, сварочный аппарат, коробки с флюсом — и 'рассекал' на ней поверху, по мере того как танк внутри вращающейся клети подставлял ему еще непроваренные швы. Конечно, вскоре появились улучшения и в самой конструкции корпуса — инженеры поменяли раскрой его деталей, чтобы как можно больше швов одновременно оказывалось в горизонтальном положении и их можно было сваривать одновременно несколькими аппаратами — тут мы порой шли даже на утяжеление танка в угоду повышения его технологичности.

И так как клеть не двигалась вдоль конвейера а стояла на одном месте, не было проблем с ее устойчивостью, а вокруг всегда хватало места для ее опор и их не требовалось постоянно собирать-разбирать. Потому и цеха у нас были небольшими — порой под пяток корпусов — танковых, вездеходных, БМП или самоходок — зато общей площадью чуть более сотни квадратных метров — только на строительстве мы таким образом экономили сотни тысяч человеко-часов — корпус танка можно было сваривать чуть ли не в любом сарае, хватило бы высоты кровли чтобы повернуть танк вертикально, да и то порой просто подкапывали яму в полу или — если дело летом — наращивали легкие стены и крышу, и тогда уж — знай только подвози бронедетали, обеспечь электричеством ну и прикрой от сквозняков, чтобы создать стабильное температурное поле. Да, такой способ сварки был шагом назад по сравнению с конвейером — рабочему приходилось осваивать сварку разнотипных швов. Но существенное упрощение самого процесса сварки окупало все затраты на обучение. Так мало того — мы приспособили эту технологию и для установки агрегатов — повернуть корпус вертикально и вкатить двигатель на рельсовых направляющих домкратами и лебедками оказалось проще, чем опускать его краном — соответственно, снова требовалось менять конструкцию танка и агрегатов чтобы приспособить к такой технологии. То же и с прокладкой проводки — стоять рядом с корпусом на ровном полу или лазать внутри — большая разница. И снова — изменение конструкции, а я еще вспомнил про укладку проводов подготовленными пучками, когда проводка сначала собирается на отдельном стенде, скрепляется жгутами и затем укладывается целиком в каналы — существенное ускорение монтажных работ, которое также потребовало внести изменения в конструкцию.

Конечно, эту технологию мы освоили не сразу, когда после первых радужных результатов от освоения автоматической сварки возникла проблема — аппараты могли работать только на нижних горизонтальных швах. Причем — только на горизонтальных край — с небольшим наклоном, а если сваривались горизонтальная и вертикальная детали, так магнитное дутье вообще уводило дугу вбок — ведь в металле под действием дуги возникают токи, и если детали расположены несимметрично относительно оси сварочной проволоки, возникает магнитное поле, которое и отклоняет дугу от ванны. При ручной сварке с этим справлялись относительно просто — наклоняли сварочную проволоку в противоположную сторону и тем компенсировали дутье. При автоматической сварке такое не прокатывало — из-за неровных краев отклонение было непостоянным, и его нельзя было выставить на все время сварки — так-то сварщик постоянно наклонял туда-сюда проволоку, и тем компенсировал неровные края. Пришлось для боковых стыков делать механическую обработку кромок — применить переносные фрезерные станки из депо для обработки габаритных деталей бронелистов — тут мы пошли в противоположном советского танкостроения направлении — там наоборот все больше отказывались от механической обработки кромок бронелистов — это снизило трудоемкость обработки одного бронекомплекта деталей с 280 станко-часов до 62, количество отделочных рабочих мест сократилось в четыре раза — существенная прибавка возможностей производства. Но — оборотной стороной как раз оказалась невозможность применения автоматической сварки на многих швах. Ведь ровные кромки также позволяли избежать прилипания электродной проволоки к основному металлу, когда она его касалась и приплавлялась — если такое происходило при ручной сварке, рабочий просто поворотами отлеплял электрод. При автоматической сварке так просто уже не сделаешь — автоматика должна была отловить изменение силы тока, требовалось устройство для такого отклонения проволоки по заданному алгоритму — всего этого тогда у нас не было.

То есть с этой механической обработкой мы сделали шаг назад — к советскому танкостроению тридцатых, где технологичность изделий была, конечно, под большим вопросом — как вам например цельный штампованный нос вместо сварного с центральной балкой, или вовсе сваренные внахлест ? Или цельная крыша над двигательным отсеком — какому гению вообще пришли такие мысли — вырубать в цельном листе огромное окно под установку верхних жалюзей вместо того чтобы просто сварить раму из отрезков ? Хорошо что мы еще не пошли по пути сумрачного советского гения и обрабатывали кромки длинных деталей переносными фрезерами — как это делали и в паровозах, тогда как на советских заводах лист для танкового борта требовалось обрабатывать длиннющими — под семь метров — строгальными станками — которые еще надо изготовить, что непросто, и сложность изготовления с увеличением размера станка повышается даже не в кубе. Хотя чего проще — взял готовую технологию и используй — главное выдерживать направление при перестановках фрезера, ну так для того и придуманы рельсовые направляющие и стапели — передвинул станок по прикрученным к детали рельсам, завернул зажимы — работай на очередном участке, главное не сильно увеличивать подачу чтобы станок не вывернуло из зажимов. Впрочем, сейчас советские танкостроители, глядя на нас, все чаще прокатывали детали прямо в размер на прокатных станах, обжимая не только по плоской части, но и с ребра — если мы таким образом еще к осени 1942 освоили выделку уже всех крупных деталей танков и самоходок, избавившись от необходимости механической обработки кромок, то в Челябинске пока освоили только прокатку 'в размер' боковин для Т-34 (в РИ справились и без нас), остальные заводы так и продолжали вырезать детали из листов и затем обрабатывать кромки на станках, а у кого отсутствовала автоматическая сварка — так и огневым способом — неровность кромок компенсировалась сварщиком. Конечно, у нас на прокате уже работала цифровая и аналоговая измерительная и управляющая техника, тогда как в Сибири всем управлял человек, так что сложностей там было гораздо больше, и к нашим технологиям еще только примеривались. Тем более что мы сразу катали менее твердую сталь, а значит у нас было гораздо меньше проблем с трещинами и расслоениями. Но и такой прокат — пусть только боковин — уже дал советским танкостроителям экономию на этой детали в 36% по времени, 15% по стали, и 15 кубометров кислорода — за счет пропавшей необходимости в огневой обрезке кромок.

И низ башни советским танкостроителям приходилось обтачивать уже на готовом изделии, вместо того чтобы сначала сделать эту большую шайбу и затем приварить пусть и к неровной поверхности — сварка сгладит все эти неровности. Впрочем, такое было возможно только с нашими технологиями отдельной прокатки всех сравнительно некрупных деталей башни, а советские танкостроители башню отливали целиком, и возникавшие при отливке сильные допуски все-равно приводили к тому, что ее требовалось обтачивать — причем вращать-кантовать ее приходилось целиком, соответственно, потребность в кранах, мощных станках и больших пространствах для их установки и обслуживания была несоизмеримо выше чем у нас. Да и сложность перемещения таких тяжелых и объемных грузов требовала концентрировать производство на близких площадках, тогда как мы могли делать отдельные детали где угодно — было бы оборудование и помещение — и затем свозить их на сборочное предприятие. Так, все эти башенные погоны мы делали из сегментов, хотя конечно пока научились устанавливать их ровно в сборочных стапелях с учетом допусков на конкретных деталях — намучались — у первых наших танков поворот башни был не более сорока пяти градусов вправо-влево. С другой стороны, это и были его основные углы огня, поэтому несколько месяцев мы даже намеренно делали только такие башни, тем более что такое усечение возможностей требовало и меньшей нарезки зубьев для поворотного механизма — все-таки в бою редко когда приходится стрелять ровно вправо или вообще назад — как правило под снаряды противника стараются подставить лоб, да немного наискосок, чтобы еще уменьшить угол встречи брони и снаряда — ну и стрелять примерно вперед — как раз и получаются те самые плюс-минус сорок пять градусов, а если уж цель оказалась сбоку — все-равно сначала лучше довернуть корпусом на нее чтобы защитить борт от прямого огня, и уж потом стрелять. Мы-то затем отработали технологию и полноповоротных башен — прежде всего оснастку — установки сегментов по всему кругу — ладно, пусть вертится раз все-равно смогли сделать.

В общем, неудивительно, что советские конструкторы только к концу 1941 изменили 770 деталей танка Т-34, а 1265 — просто убрали. К концу 1942 убрали уже 6237 деталей, а номенклатура крепежа сократилась на 21%, в итоге себестоимость Т-34 снизилась с 596 тысяч в 1939 до 190 и даже до 140 тысяч в 1943 — в зависимости от завода. Правда, и те 596 тысяч — это при практически ручном изготовлении танка, то есть безо всяких приспособлений, да на универсальных станках — уже в 1940 себестоимость была 429 тысяч, да и то при неполной подготовке производства — из восьми тысяч наименований специнструмента было готово всего 70%, так что, например, сложные формы требовалось кропотливо вытачивать обычными резцами и фрезами, вместо того чтобы один раз пройтись режущим инструментом с кромкой нужной формы. Да и из 2,6 тысяч техпроцессов были переданы в цеха всего половина, соответственно, трудоемкость и требования к квалификации были еще высокими — например, рабочий сам по чертежу, материалу заготовки и последовательности в обработке — была термообработка или еще нет — должен был определять допустимую скорость резания, форму и способ заточки резца и тому подобные вещи, которые вообще-то должен определить технолог. Это помимо проблем с исполнительской дисциплиной — так, эталонную маску орудия сделали на 7 мм меньше, из-за чего маски приходилось подгонять по каждому танку, почти на сотне танков забыли про термическую обработку муфт сцеплений, башни поступали не по чертежам и их приходилось дошлифовывать под размер, ну а сварные швы корпуса получались с трещинами, которые потом только разрастались. Да там еще была чехарда в высшем руководстве — Кулик в 1940 подготовил приказ — 'Остановить производство Т-34 и начать изготавливать БТ-7М с торсионной подвеской и штампованной башней'. Так что проблем хватало, и в мирное время скорее всего так и продолжали бы выпускать переусложненную конструкцию, ну если и упрощали бы — то гораздо медленнее — не было бы оправдания в виде жареного петуха. Ведь только из-за него отменили полное шлифование корпуса и башни танков — просто из-за потери или эвакуации заводов закончились абразивы — только тогда и подумали — а надо ли вообще это делать ? Ну а немцы так и продолжали строгать кромки, даже несмотря на то что сварка у них была ручная — так было проще обосновать высокую стоимость танков, да и ручная сварка помогала — из-за нее немцам на новых танках пришлось делать стыки в шип, что еще добавило механической обработки — а это опять же — дополнительная денежка для капиталиста. Нам, конечно, в плане технологий повезло — у нас уже были готовые корпуса бронетехники, которые мы к тому же упрощали до самоходок, и всякие улучшения — двигателя, подвески — все это мы делали постепенно, было время набить руку.

ГЛАВА 8.

Но даже после первых успехов в освоении автоматической сварки на вращающихся стендах нас не отпускали напасти. Например — температурные деформации. Корпуса были довольно объемными, при сварке в швах оставались температурные напряжения — усадка металла, рекристаллизация — все это приводило к тому, что тонкостенные конструкции типа вездеходов и БМП вело, а в толстостенной броне танков появлялись трещины, особенно после ударов по ним снарядами. С тонкими листами как-то справились — начали выполнять сварку с разных направлений, так, чтобы возможные деформации взаимно компенсировали друг друга, ввели операцию отпуска всего корпуса в печах — на самом деле долгая операция, несколько часов, так что печей потребовалось много. Но справились.

А вот с танковой броней было сложнее. С одной стороны, достаточная толщина плит сама по себе давала конструкции жесткость, поэтому корпус не вело. Но швы получались непрочными — почти в каждом из наших первых танков приходилось подваривать растрескавшиеся места соединений — чуть посильнее удар снарядом — и привет — трещина, а то и щель в пару сантиметров. У немцев была та же проблема, и мы уж подумывали поступить так же, как и они — вытачивать кромки спрягаемых плит для шипового соединения — выступ в одной и вырез — в другой. Этими элементами плиты будут дополнительно соединяться между собой, то есть их будет держать не только сам шов, но и основной металл плит, что снизит растрескивание швов. Но в этом случае механическая обработка будет просто зашкаливающей. И если немцы со своим громадным станочным парком и массой профессионалов-станочников еще могли себе такое позволить, то нам это даст катастрофическую просадку в выпуске бронетехники, даже со станочным парком, захваченным позднее в Восточной Пруссии. Некоторый выход мы нашли в снижении степени легирования бронеплит — они стали менее углеродистыми и легированными — это же повысило и свариваемость — меньше выгорало углерода и легирующих металлов, соответственно металл шва больше походил на основной металл в плане одинаковой усадки. Военные, конечно, ворчали, но несильно — снижение степени легирования было объявлено временным, а выработанная тактика — активная оборона — и стратегия — оборона по всем фронтам — снижали риски для танкистов, благо что всем уже было ясно, что быстро немца не победить. Да и легирующих материалов уже практически не оставалось — запасы, что скопились на заводах до войны, были исчерпаны, битая бронетехника, которую уже невозможно было восстановить — переплавлена, и новых легирующих элементов в заметных количествах все-равно взять было неоткуда — наши собственные шахты еще только начинали работу. Так что снижение легированности все-равно произошло бы.

Но окончательно от проблем это нас не избавило. Они решились только после того, как летом сорок второго я как-то спросил:

— А может, применить электрошлаковую сварку ?

— Блин, почему раньше молчал ?!?

А я и сам вспомнил мимоходом. Все хотел записать свои знания, но делал это наскоком, нерегулярно, да и вспоминалось многое уже по ходу дела, случайно.

С отладкой новой технологии возились полгода, как раз до начала сорок третьего. Но результат стоил того. В отличие от сварки под флюсом, при электрошлаковой сварке будущий шов располагается вертикально. Между свариваемыми деталями насыпается флюс — чтобы заполнил промежуток, затем в него опускается сварочная проволока, и проходящий через нее ток расплавляет флюс и металлы проволоки и кромок деталей — так они и свариваются в такой небольшой ванночке, которая постепенно, по мере сваривания, перемещается вверх вдоль шва. Чтобы флюс удерживался в шве а металл не вытекал, по бокам ставятся медные пластины, которые охлаждаются водой, или асбестовые, или даже кирпичные опалубки — только чтобы выдержали температуру. А в самом начале шва снизу также ставится преграда из флюса, стальной пластины, асбеста — чтобы удержать первоначальную ванночку жидкого металла, пока ее дно не застынет и уже оно станет держать следующие порции расплава. И, хотя тут были свои сложности с кантовкой, в общем новая технология позволила еще увеличить скорость сварки — швы можно было делать уже со скоростями до двадцати пяти килограммов металла в час. Сравните с десятью килограммами при сварке под флюсом и двумя — при ручной сварке. На порядок.

А еще наконец убралась механическая разделка кромок — расплавленный флюс отлично слизывал все неровности, отсутствие дуги исключало магнитное дутье, да и сварка выполнялась за один проход — ванна расплавленного металла просто поднималась вверх, независимо от толщины свариваемых деталей — знай только сдвигай вверх опалубку. А разделка кромок была непростым процессом, там приходилось потрудиться. Ведь чтобы проварить листы толщиной полтора сантиметра и более, электродами требовалось орудовать в том числе и в глубине свариваемого шва. И чтобы добраться до всех уголков, кромки толстых деталей надо обрабатывать на фрезерных или строгальных станках, чтобы при взгляде с торца стыка он образовывал букву Х, или К, или V — и затем начинать сваривать с самого узкого места 'буквы', постепенно заполняя шов металлом в направлении к самым широким участкам. Соответственно, в самом начале сварка идет тонким электродом — чтобы добраться до самого низа. А учитывая, что с незащищенным электродом дуга возникнет и с боковыми стенками, его надо защищать слоем флюса, то есть проволоку надо делать еще более тонкой, чтобы между нею и стенками было достаточно насыпанного флюса, поэтому количество металла в электродной проволоке стремительно уменьшается, соответственно, уменьшается объем наплавляемого металла, требуется снижать силу тока, которую можно пропускать через проволоку, и как следствие — производительность сварки падает еще больше. И только затем, проварив дно шва, можно переходить на электродную проволоку большего диаметра — чтобы как-то повысить производительность сварки. То есть требовалось и перенастроить сварочный аппарат, что тоже снижало производительность. Да и толстой проволокой требуется уже два-три продольных валика, а ближе к поверхности — и пять-шесть-восемь — чем толще свариваемые листы, тем шире будет разделка.

В электрошлаковой сварке эти сложности исчезают. Сам промежуток можно сделать минимальным, только чтобы в него помещалась довольно толстая проволока — ведь присадочный металл плавится в расплавленном шлаке, который подплавляет и стенки деталей, а так как процесс является бездуговым, то исчезает проблема защиты от магнитного дутья между электродом и стенками деталей — то есть между стенками и электродом можно оставлять гораздо меньше пространства, соответственно, электроды могут быть гораздо толще при том же зазоре между деталями. Вдобавок, если при сварке под флюсом надо закрывать флюсом весь шов, на всем его протяжении, то при электрошлаковой флюс нужен только на самой вершине свариваемого шва — еще экономия трудозатрат и материалов. Да и сама электрошлаковая сварка значительно производительнее — ведь в ванну расплава можно вводить и несколько проволок, и даже ленту, скорее — пластину — хватило бы расстояния между стенками. То есть к шву можно было подать больше сварочного металла. К тому же чем сильнее нагревается сталь, тем выше ее удельное сопротивление — при 1400 градусах оно уже в десять раз выше, чем при нормальной. Соответственно, при электрошлаковой сварке больше тока уходит на нагрев именно электрода — скорость переноса его металла в ванну возрастает. То есть электрошлаковая сварка была существенным прорывом.

Конечно, поначалу мы работали с небольшими деталями — сваривали большие листы из отдельных кусков, а уже их отработанной технологией сваривали под флюсом в саму конструкцию корпуса или башни. Но постепенно мы освоили электрошлаковую сварку и целых корпусов — на своих вращающихся стендах. И, так как теперь вверх смотрело до четырех, а то и восьми, двенадцати и даже шестнадцати швов — если танк лежит на боку и свариваются кромки носа и кормы — то и работало сразу несколько автоматов электрошлаковой сварки — еще одно преимущество перед сваркой под флюсом, где в одном корпусе одновременно можно было сваривать только один шов, край — два — остальные находились под углом к полу и не держали флюс. То есть скорость формирования швов возрастала уже раз в двадцать по сравнению даже со сваркой под флюсом, а если сравнивать с ручной — и раз в сто.

Так что уже в мае сорок третьего мы разогнались до скорости в пять тяжелых корпусов в день — не хватало даже пушек, поэтому выпускали всего по два танка, остальные корпуса шли на производство разградителей, машин боевого сопровождения танков и тяжелых БМП прорыва. А вездеходы, легкие БМП и ЗСУ у нас, конечно, вылетали как пирожки — мы разогнались аж до тридцати корпусов в сутки, и тут тормозящим фактором служил лишь недостаток проката — мы даже отправили в Сталинград шестнадцать стапелей с комплектом сварочного оборудования — оборачиваемость стапелей у нас резко повысилась, так что теперь хватало и меньшего количества, а там с прокатом брони было гораздо лучше, так что пусть работают. Тем более что под эти поставки нам выделили в общесоюзном балансе дополнительные объемы по легирующим ферросплавам, а то с учетом поставок СКС, ЗУ-23, РПГ, готовых вездеходов и БМП республиканский баланс и так получался слишком профицитным — кроме легирующих металлов нам ничего и не нужно было, да и с ними — с налаживанием воздушного моста до Кавказа стало существенно проще.

А мы ведь не остановились на элеткрошлаковой сварке. Собственно, такая сварка — это еще один способ получения расплавленного металла, просто в данном случае этот металл сразу же используется для соединения стальных заготовок. Но ведь из такого металла можно отливать и какие-то изделия — электричество, в отличие от угля и кокса, сравнительно легко плавит любые металлы и сплавы, в том числе твердые и жаропрочные. Поэтому этот же принцип мы начали использовать и для электрошлакового переплава инструментальных и конструкционных сталей с заданными свойствами — жаропрочных, быстрорезов, кислотоустойчивых, нержавеек — номенклатура сталей начала множиться, как культура бактерий, попавшая в питательную среду.

Причем разработка способов получения расплавов таких сталей повлияла и на технологию сварки. Так, в первых версиях нашей технологии мы старались ускорить сварку, поэтому пускали слишком большой ток, из-за чего высота расплава была довольно высокой, из-за большого поступающего тепла сталь остывала медленно, и из-за этого сравнительно медленного остывания металла вырастали крупные кристаллы — не как в сплошной отливке, но тоже немаленькие. И, хотя они были направлены по восходящей дуге от стенок к центру и сходились в центральной линии шва, то есть имели некоторую пространственную структуру, все-равно они порой под ударами снарядов давали трещины. Помогли методы, открытые при разработке технологий получения качественных сталей — введение ванадия или титана делало кристаллы шва значительно мельче, а ультразвуковые колебания присадочной проволоки их дополнительно измельчали. Ну и подключение к деталям, а значит и к ванне, всегда только отрицательного электрода, привело к тому, что в сталь из шлаков переходили только положительно заряженные ионы марганца и других металлов, а отрицательно заряженный кислород, наоборот, выходил в шлак и через него — наружу. А газов в среде над ванной практически и не было. Ну и уменьшили силу тока, чтобы металл застывал быстрее. После введения этих материалов и процессов наши швы не трескались никогда.

Но на этом мы не остановились и стали выпускать электрошлаковым переплавом бронесталь — она была на 10-15% прочнее стали, полученной обычным путем, даже если сравнивать со сталью повышенной твердости, к тому же электрошлаковая обладала еще и улучшенной вязкостью. Все из-за повышенной однородности деталей и заготовок, получаемых электрошлаковым переплавом.

В обычном процессе отливки металл готовой детали или заготовки для последующей обработки — прокатки, резания и так далее — заливается в форму целиком и затем там остывает. Но остывание сразу всей массой сопровождается рядом нежелательных процессов — из-за разницы температур между уже остывающими краями и еще горячей сердцевиной внутри отливки возникают тепловые потоки, которые переносят еще незастывшие порции металла, из-за разницы в плотностях компонентов стали ее составляющие перераспределяются в объеме отливки — где-то легирующих примесей становится больше, где-то — меньше — происходит ликвация — разделение компонентов сплава внутри объема. А когда слиток начинает кристаллизовываться, меняется плотность его отдельных объемов, причем неравномерно — из-за неоднородности внутреннего состава. Это приводит к неравномерной усадке, соответственно, возникают внутренние напряжения. В результате отливка получается с довольно неоднородной внутренней структурой — как по составу, так и по плотности, и чтобы хоть как-то убрать эту неоднородность, приходится дополнительно ее обрабатывать механическими и термическими методами — прокатывать, отпускать, причем порой неоднократно — неоднородность добавляла до двадцати технологических процессов.

В отличие от заливки в форму сразу всего металла при обычном процессе, электрошлаковый переплав работает с небольшими порциями металла — шлак насыпается на дно формы, сверху подается электрод — проволока или стержень диаметром до 30 сантиметров или квадратного сечения таких же размеров, между электродом и дном формы пропускается ток, который проходит через шлак, где и выделяется основное тепло. Это тепло расплавляет электрод, капельки расплава проходят через шлак и оседают на дне формы, а расплавленный шлак понемногу поднимается над металлом — все то же самое, что и при электрошлаковой сварке, только теперь, постепенно расплавляя электрод, из него отливают сами детали и заготовки, а не просто соединяют уже готовые.

Причем форма как правило делается из меди, охлаждаемой водой, то есть, пройдя вниз, расплавленный металл тут же начинает охлаждаться и застывать, соответственно, период его расплавленного состояния довольно ограничен, поэтому тепловые потоки не разносят примеси по отдельным объемам — ликвация практически отсутствует.

Более того — так как очередные порции расплава быстро застывают, в слитке образуется плотная дендритная структура — однородность металла еще больше повышается, а это не только более высокие механические характеристики, но и повышение устойчивости к коррозии, и повышение износостойкости, жаропрочности. К тому же шлак можно подбирать так, чтобы он дополнительно очищал расплавляемый металл от вредных примесей — например, от серы. Вдобавок, застывание малыми порциями существенно уменьшает усадку — она происходит в небольших объемах постоянно в процессе застывания, и металл успевает 'улечься' до того как окончательно застынет — остаточные напряжения в стали, полученной электрошлаковым переплавом, гораздо ниже.

Более того — так как отливка происходит в форму, омываемую охлаждающей водой, то имеется возможность целенаправленно задавать рост кристаллов — их направление и размер, да и различные способы подачи электродов, воздействие на небольшую ванну расплава ультразвуком и магнитными полями открывает большие возможности для управления ходом процесса — обилие механизмов управления делает электрошлаковый переплав похожим на работу средневековых алхимиков, которые также в своих горшках варили-смешивали-трясли различные вещества в надежде получить эликсир вечной молодости и другие ништяки. Металлурги же гнались за более приземленными целями — они пытались получить рецепт вечной работоспособности деталей и механизмов. Например, наши металлурги выяснили, что если вести переплавку на постоянном, а не переменном токе, и при этом вращать расходуемый электрод или саму форму, то экономия флюса доходит до 15%, расход электроэнергии снижается почти на 40% — с 1600 кВт*ч/т до 1000 киловатт-час на тонну, производительность — наоборот повышается на четверть — с 5 до 7 килограммов в минуту, если на электродах диаметром 400 миллиметров — все потому, что при механическом перемещении электрода пленка на его конце имеет постоянную толщину — она все время стачивается о расплавленный шлак, а расплавленные капли проходят через шлак более длинный путь и лучше очищаются, ну а если ускорить вращение, то возросшие центробежные силы делают капли более мелкими. Я ж грю — магия !

Конечно, магия непростая. Так, необходимо следить за высотой шлака — если она недостаточна — шлак начнет бурлить и требуется уменьшать силу тока чтобы уменьшить выделяемый в шлаке тепло, что снижает производительность установки. Но слишком сильное уменьшение тока приводит к уменьшению температуры, что повышает вязкость металла — он легче захватывает частицы шлака и уносит их с собой внутрь отливки. Вместе с тем, и слишком большая мощность тоже не подходит — увеличивается высота расплава в ванне, отчего он дольше кристаллизуется, к тому же металл загрязняется — так, снижение силы тока с 9 до 6 кА снизило загрязненность на треть. В общем, требовалось проводить сотни исследований чтобы выявить оптимальные параметры — для каждого типа металла, размера электрода, подобрать шлаки, чтобы они и очистили металл, и не загрязнили его, и силу тока, и прочие параметры. Но и первые результаты были впечатляющими.

Да, расплавление и переплавка электричеством были дороговаты. Так, при плавке в индукционных печах на расплавление одной тонны стали тратится до 700 Квт-ч энергии, в дуговых — до 800, ну а на электрошлаковый переплав уходит, как я написал выше, в лучшем случае 1000 Квт-ч, а зачастую и больше. А если плавить топливом, то на расплавление стали требуется кокса до 20% от ее веса — то есть на ту же тонну — 200 килограммов. Мазута — 150 килограммов. Тогда как на производство киловатт-часа электроэнергии требуется 0,5 килограмма каменного угля (даже не кокса) — в этом плане электропереплав менее выгоден — даже для индукционных печей потребуется 350 килограммов угля, чтобы получить нужное количество электричества. Но у нас не было каменного угля, а чтобы сделать те же 200 килограммов торфяного кокса, по теплотворности равной угольному, требовалось почти полторы тонны торфа — пять кубометров подсушенного торфа. Впрочем, если переводить этот же торф в генераторный газ и затем плавить сталь газом, то на расплавление тонны стали потребуется всего 200 килограммов торфа, то есть менее кубометра — при газификации молекулы воды расщепляются на кислород и водород, которые соединяются с углеродом торфа и дают более горючие газы, да и углерод твердого топлива используется более полно — он дольше находится в реакционной камере, поэтому с пылью и топочными газами в трубу улетает меньше недогоревших частиц — поэтому такой газ из твердого топлива уже становился сравним с качественным углем (впрочем, если бы мы могли газифицировать уголь, там эффективность также повысилась бы).

Вместе с тем, с полутора килограммов торфа можно было получить киловатт-час электроэнергии, если сжигать его в паровой топке. Да, на Шатурской ГРЭС к 1940 году достигли удельного расхода торфа уже в 546 граммов на киловатт-час — в три раза эффективнее. Но там, извините, было такое оборудование, которое нам и не снилось — несколько больших котлов, пароперегревателей, экономайзеров, подогревателей воздуха, шахтно-цепные топки — громадные объемы оборудования, которые были для нас неподъемны. Да и требования по влажности торфа были жесткими — при увеличении влажности с 35 до 50 процентов паропроизводительность котла снижалась на 40%. Поэтому мы в основном работали по газификации торфа, где вода даже нужна — при разложении она дает атом кислорода, которые в соединении с углеродом дает угарный газ, и два атома водорода, которые либо соединяются в газообразный водород либо образуют с углеродом торфа разные горючие газы типа метана. Так что требования по допускам влажности снижаются, иногда даже надо дополнительно добавлять в реакционную камеру водяной пар. Сами газогенераторы — гораздо компактнее чем водяные котлы — отсутствует котел и его система труб, чтобы обеспечить достаточную площадь теплопередачи, сама теплопередача также не требуется, то есть размеры оборудования снижаются из-за самого принципа работы, не требуется водоподготовка и очистка котлов от накипи, а один квадратный метр колосниковой решетки газогенератора способен газифицировать 400 килограммов торфа в час — 1,2 кубометра. Да, требовались устройства для очистки газа, газгольдеры для промежуточного хранения газа чтобы выровнять неравномерность газогенерации — но эти устройства все-равно были менее металлоемки чем все эти котлы, к тому же тут сильно помогало восстановленное нами кирпичное производство — в 1940 году в БССР произвели 300 миллионов штук кирпича, на одном только Минском механизированном кирпичном комбинате уже в начале тридцатых выпускали 40 миллионов штук в год. И с килограмма торфа ДВС с электрогенератором дают уже киловатт-час. Да и наращивать мощность электростанций можно поэтапно — просто ставить рядом однотипные газогенераторы и ДВС с электрогенераторами, и дополнять синхронизацией частот, если необходимо сливать их выход в одну сеть, а не запитывать от каждого генератора свой пучок потребителей. В любом случае — выгодно.

Причем так мы убивали сразу несколько зайцев. Газификаторы твердого топлива нам все-равно надо было делать — не только для получения газового топлива, но и для производства разной химии — органических кислот, фенолов, толуолов, оксидов азота, и прочего, а из синтез-газа мы гнали искусственное жидкое топливо. То есть производство газификаторов у нас и так было налажено, поэтому за счет массовости производства они выходили менее трудоемкими чем паровые генераторы. ДВС нам тоже требовалось делать, так почему не сделать чуть побольше — тут снова появляется эффект от массовости производства одной и той же продукции — исходя из общих трудозатрат становилось выгодным делать спецприспособления и даже спецстанки для отдельных операций, а рабочим можно было не переключаться на изготовление другой продукции, соответственно, терять время на переобучение. Снова профит.

Впрочем, похоже, без водоподогревательной техники и производства пара тоже будет не обойтись. Ведь когда настанет мирная жизнь, нам потребуется отапливать дома, и отопление горячей водой — самый эффективный способ. Мы, конечно же, запустили в работу почти две тысячи паровых и гидравлических турбин, такое же количество паровых котлов, что не успели вывезти немцы (в РИ — успели и вывезти, и разрушить что не вывезли), ну и начали понемногу выпускать все эти теплообменники и рекуператоры, благо что для металлургии они также требовались — там мы широко применяли котлы-утилизаторы отходящих горячих газов для производства теплоэнергии и пара, а чтобы уменьшить трудоемкость изготовления, делали эти котлы — точнее, их трубчатые теплообменники — из стандартных пакетов. Впрочем, тут мы не открыли ничего нового — еще в начале 20го века Шухов создал систему стандартных элементов для водогрейных котлов, вот и мы применили нечто подобное, разве что с учетом наших возможностей по автоматизации работ — пакеты набирались из плоских змеевиков, которые сваривались на автоматах, причем сами трубы — если для низкотемпературных частей — так вообще навивали из ленты с провариванием кромок — один автомат мог наварить и километр таких труб в сутки, потом их оставалось только нарезать, установить в стенды вместе с поворотными сегментами и все это проварить — также автоматами.

Да и та установка у нас появилась по ходу дела — металлурги тренировались в прокатке тонкого листа, но для него были нужны мощные станки, поэтому решили потренироваться на прокатке ленты, благо что для нее было достаточно валков шириной двадцать-тридцать сантиметров и диаметром до тридцати сантиметров, и то уже для последних ступеней прокатки — такой стан уже был, но он работал на ленте электротехнической стали, а сейчас делали электромеханическое управление — с контролем толщины ленты после каждой ступени и автоматической калибровкой зазора последующих ступеней — вот и поставили сквозной стан из сорока прокатных станов, собранных на скорую руку из стальных балок и швеллеров — даже не заморачивались отливкой станин, а для станков последних ступеней просто ставили двойные и тройные балки — чтобы выдерживали разрывающую нагрузку — людей больше заботили вопросы синхронизации скоростей вращения валков при непрерывной прокатке длинных заготовок и ее автоматической корректировке — ведь каждый последующий валок должен вращаться чуть быстрее предыдущего, чтобы компенсировать удлинение металла, и если на электротехнической ленте получались допуски до двадцати процентов, то сейчас хотели отладить точную прокатку. В итоге за полгода построили и сейчас отлаживали стан, который мог прокатать за минуту почти сотню метров ленты шириной десять-двадцать сантиметров. А куда нам столько ? Вот придумали делать витые трубы — в мое время я их часто видел. Причем не только для теплообменников, но и дымовые, и вентиляционные — народ еще продолжал отлаживать прокатный стан, поэтому ленты выходило много, и пускать ее обратно в переплавку было жалко, а ни на что кроме малонагруженных изделий ее не пустишь — катали сравнительно мягкую сталь, чтобы отладиться.

ГЛАВА 9.

Более того — мы понемногу выпускали паровые двигатели, но не только поршневые конструкции, но еще и турбины — тут мы тренировались выпускать именно турбинное оборудование, так как его можно применять не только для генерации электроэнергии, но и для привода разных средств передвижения — для этого мы уже с осени сорок второго выпускали турбины, работающие не на пару, а на сжигании газообразного и жидкого топлива, причем КПД таких установок приближался к 50% на круг, а в теории и больше — ведь газифицированное топливо сначала сжигалось в камерах сгорания турбины, частично его мощность расходовалась на привод нагнетательной турбины, а в основном — на привод электрогенератора. Но на выходе все-равно было много горячих газов — так вот они не выбрасывались в атмосферу, а шли на нагрев воды, и уже паровая турбина или поршневой двигатель приводили в движение еще один электрогенератор — то есть на одном и том же топливе мы вращали уже два генератора, ну и на выходе получали еще немного горячей воды, что еще повышало коэффициент использования тепла, полученного от сжигания топлива.

Более того — отводимое тепло еще можно было использовать, причем не только для подогрева воды и воздуха — для отопления, сушки, повышения КПД самих электростанций путем предварительного нагрева воды и воздуха. Это тепло можно было использовать и для получения холода ! Для этого мы стали выпускать интересные устройства — абсорбционные холодильники. В отличие от компрессионных, где рабочее тело сжимается насосом, здесь может вовсе не быть насоса, а принцип работы основан на абсорбции — поглощении одного вещества другим, и при этом поглощении затрачивается тепло из окружающей среды — происходит ее охлаждение. Так, холодильник Icy Ball, который выпускался в Австралии с 1923 года, состоял из двух сфер на полведра каждая, соединенных трубкой — вообще безо всякой механики. В 'горячей' сфере находилась аммиачная вода — то есть вода с растворенным в ней аммиаком. При нагреве этой сферы аммиак начинал выходить из воды и переходить по трубке в другую сферу, которую можно было остужать, например, проточной водой, и аммиак там конденсировался — происходила 'зарядка' холодильника. Затем 'горячую' сферу перестают нагревать, она остывает и остывающая вода начинает поглощать пары аммиака, которые не перешли в холодную сферу. Давление понижается, аммиак в холодной сфере начинает испаряться и охлаждать сферу и ее окрестности, а продолжающая остывать вода поглощает эти новые порции газообразного аммиака — в итоге устройство может производить холод в течение суток, после чего его снова надо 'заряжать' несколько часов.

Причем такие устройства были известны еще с 1810 года и работали они не только на аммиаке, но и на серной кислоте, которая поглощает воду, и на диоксиде серы с водой, и на метиловом, на этиловом эфире — пар 'рабочее вещество'-абсорбер хватало, как и конструкций — в том числе и с насосами, которые помогали перегонять рабочее вещество между объемами, особенно если они были разнесены и соединялись длинными шлангами. Но, повторю, в общем случае такие стройства могли работать вовсе без механики — так, в начале 20го века в Москве предлагалось устройство 'Эскимо', которое могло за несколько часов цикла сгенерировать 12 килограммов льда. И, повторю, для работы таких холодильников было достаточно любого источника тепла — под его 'горячей' частью можно было сжигать дрова, торф, спирт и вообще все горит, или размещать ее в потоке выхлопных газов или отработанного пара, да хоть помещать в фокус зеркала и получать холод из солнечного тепла — вариантов было много, и все — довольно примитивные чтобы ими не воспользоваться — осенью сорок третьего мы таким образом — помимо заготовленного с зимы льда — заморозили уже несколько тысяч тонн различных заготовок — прежде всего ягод, чтобы обеспечить детей и раненных свежими витаминами. Так что эффективность использования торфа еще повышалась. Да и для охлаждения двигателей мы все чаще начинали применять такую технику вместо воздушных радиаторов — 'горячая' часть абсорбционных холодильников омывалась горячим маслом или охлаждающей жидкостью от двигателя, а воздух с холодной части дополнительно обдувал небольшие радиаторы — расход медных трубок снижался раза в три, а то и в пять, да и водителю в кабину доставалось немного прохладного воздуха. Под это дело мы даже приспособили ту 'учебную' стальную ленту, что выдавали наши металлурги — на ленту автоматом напылялось антикоррозионное покрытие, затем она сворачивалась на гибочном автомате в некое подобие плоской фляжки, снизу и сверху на сварочном автомате приваривались крышки — и это дело ставилось либо в поток горячего масла или охлаждающей жидкости, либо использовалось в 'холодной' половине абсорбционного холодильника.

Так что из сгорания торфа можно было выжать много чего, и мы старались выжать по максимуму — не только из-за недостатка топлива, благодаря моему длинному языку были у меня и личные — то есть политические — мотивы.

В 1940 году Советский Союз сгенерировал 48 миллиардов киловатт-часов на генерирующих мощностях в 11 миллионов киловатт. Вот я и озвучил, что мы намерены достичь таких объемов, но уже в республике — эдакий местный ГОЭРЛО, только в пять-десять раз жирнее — по плану ГОЭРЛО предполагалось к 1935 генерировать 8,8 миллиарда киловатт-часов, а мощности станций довести до 1,7 миллиона квт. Причем в Белоруссии в 1913 году работало 11 электростанций общей мощностью 5,3 МВт, которые выработали 3 миллиона квт-часов, а в 1940 мощность станций была уже 129 мегаватт — то есть 0,129 миллиона киловатт, с выработкой 0,5 миллиарда квт-часов — то есть из 8760 часов в год эти мощности работали в полную силу меньше половины времени. Ну то есть я недолго думая озвучил планы по стократному увеличению нашей энергетики.

Впрочем, я их озвучивал в самом конце сорок первого, когда после неудачного контрнаступления РККА всем казалось, что наступила полная жопа, да и я, честно говоря, так подумывал — это в моей истории немцы выдохлись в своей попытке дорваться до Москвы, сейчас же они такой попытки не сделали, остановившись гораздо раньше и успев подготовить оборону — все-таки опасно было оставлять в своем тылу такую незахваченную территорию как наша, да и РККА показала себя более серьезным противником, избежав окружения в Белоруссии, не пустив немцев к Ленинграду дальше Лужского рубежа и отстояв Киев. Поэтому волны советского зимнего контрнаступления разбились о немецкую оборону, и мои соратники, уже рассчитывавшие на скорую победу, приуныли, да и нас немец начинал все сильнее жать еще с конца ноября, так что мы встали в глухую оборону и вели методичный отстрел фрица пока не закончится что-то одно — либо боеприпасы, либо фрицы.

Но я-то и так не ждал скорой победы, просто знал что победим, хотя теперь не знал — когда именно. Поэтому и сыпал подобными заявлениями, вот и про энергетику выдал, что после победы над фашистской Германией мы должны будем к 1945 году превзойти выработку электроэнергии всего Советского Союза, то есть нарастить энергомощности республики на два порядка — в сто раз. Даже придумал название кампании — 'Движение Стократников' — корявенько конечно, но убойно, а, главное, народ, видя такой непоколебимый оптимизм высшего руководства в будущем республики, также начинал как-то двигаться, тем более что и я изображал ИБД — имитацию бурной деятельности — в стиле 'хватай мешки — вокзал отходит' — проводились планерки, готовились документы, велись расчеты, собирались митинги, рисовались лозунги и плакаты, даже сделали аналоговые синтезаторы и выпустили несколько альбомов в новом 'электро-стиле' — сборную солянку того, что мне удалось вспомнить из Depeche Mode, Alphaville, Kraftwerk — все как я люблю. Даже Ленина с ГОЭРЛО смогли приплести — 'Ленин дал нам ГОЭРЛО, мы продолжим путь его', что как-то смирило общественность с непривычной музыкой — для ее продвижения мы выпустили и несколько статей, где музыкальные критики писали (с моих, конечно, слов) в том плане, что упрощенная музыка напоминает равномерность переменного тока, а быстрый ритм символизирует ускорение научно-технического прогресса.

А выдвинутый мною на этой волне лозунг 'Даешь Научно-Техническую Революцию !' был подхвачен прежде всего молодежью, которой много говорили о геройстве революционеров, и вместе с тем молодежь ощущала, что не быть ей революционными героями — ведь революция уже свершилась, а в других странах ее будут делать тамошние революционеры, особенно учитывая курс руководства СССР на построение социализма в отдельно взятой стране. Это большая психологическая травма, когда говорят о геройстве, но не дают возможности стать героем. А тут — я даю молодежи возможность все-таки стать революционерами, пусть и в научно-технической области. Да я и сам собирался в ней активно поучаствовать — в восьмидесятые рекламой НТР прожужжали все уши, и я в школьные годы был серьезно настроен двигать науку и технику, да вот случилась перестройка. Так что сейчас я был намерен воплотить свой юношеский настрой на преобразование природы и производительных сил, заодно поквитаться по мере возможности. Конечно, некоторым от открывающихся возможностей сносило крыши, так что приходилось тормозить новоявленных хунвэйбинов, благо что шла война, и поводов для геройства, к сожалению, более чем хватало.

И чтобы хунвэйбины не поубивались электричеством, мы организовали широкую образовательную программу — в газетах, журналах, по радио постоянно выходили небольшие заметки по электричеству — что это вообще такое, как устроены электродвигатели, правила техники безопасности — понемногу, малыми дозами, но часто и с повторами — чтобы как можно больше отложилось в головах — у нас вообще периодика все больше становилась похожа на сборную солянку из научно-технических, исторических, психологических статей, боевых сводок и курсов начальной военной подготовки — политика если где и проскакивала, то мельком. Также мы организовали кружки юного электрика, где школьники средних и старших классов создавали электросхемы со всеми этими моторчиками, лампочками и реле, конденсаторами, трансформаторами, катушками индуктивности, предохранителями, велосипедными генераторами — брака на производстве было много, поэтому учебного материала хватало, разве что напряжение питания было, конечно, очень маленьким — 20 вольт — дернет, но не сильно, зато запомнят куда не надо совать пальцы.

Блин, да я и сам подзавис в одном таком школьном кружке, когда снимали двухминутный материал для пропагандистского киножурнала и высшему руководству в моем лице надо было засветиться в общении с детьми, да и самому было интересно к чему там все шло. В итоге вместо быстрого пятиминутного общения с детьми — задать пару вопросов, пожать — как взрослым! — руки и сказать пару напутственных слов — в общем, стандартная работа публичного лица, коим я, к сожалению, стал — я проторчал там почти час, расспрашивая об устройстве электромоторов, как их подключать, как ими управлять, а дети, поначалу смущаясь камеры, вошли в раж и рассказывали обо всем с горящими глазами, перебивая и поддерживая друг друга, когда кто-то затруднялся с ответом. В итоге операторы, сменив не одну бобину кинопленки, отсняли материала на отличный получасовой обучающий фильм, где обучение вели сами дети. Его прокат на школьных киносеансах дал такой наплыв в кружки юного электрика, что занятия приходилось вести в четыре смены, даже перетасовав расписания уроков.

А мы намотали на ус находку и запустили производство таких обучающих фильмов уже и по другим специальностям — тут было самым сложным подобрать интересные опыты и затем расшевелить ребят и девчат при съемке. Ну, это мы так думали. Но, как оказалось, шевелить никого и не требовалось — по библиотекам прокатился Мамай, и от школьных кружков пошли письма с предложениями опытов и просьбами сняться в фильме, так что вскоре в прессе — не только детской, но и официальной — развернулись настоящие соцсоревнования детских и не только коллективов по постановке опытов, а так как мы вовремя оседлали волну и ввели правило что сниматься могут только хорошисты и отличники, то учебники мусолились до дыр — за возможность попасть на большой экран дети были готовы зубрить немецкие глаголы, логарифмы с интегралами и прочие пестики-тычинки, а также вкалывать на общественной работе — мытье помещений, уборка мусора, прочистка дренажных канав.

В итоге к осени 1943 года мы на пустом месте дополнительно получили несколько десятков тысяч слесарей-электромонтажников второго, а зачастую уже и третьего разрядов, правда, с ограничениями по напряжениям до 380 вольт, зато набившими руку на реальном производстве во время пятимесячной летней практики и УПК в течение года. Впрочем, было много и химиков-лаборантов, и токарей-фрезеровщиков, и слесарей-водопроводчиков, и кучи других специальностей — большевики, конечно, выступали против детского труда, а тут мы сами его возвращаем, пусть и не в таком объеме — не более четырех часов в день и под соусом воспитания подрастающего поколения трудом и с тем, чтобы предоставить юным строителям коммунизма возможность поучаствовать в общенародном деле. Так что помощь строительству, производству и исследованиям была существенной — более опытные колеги школьников разгружались для более ответственной и сложной работы, да и школьники не только получали производственный опыт и реальные навыки, но еще и какие-то деньги.

Причем работали ребята на совесть — за все эти квалификации и разряды мы выдавали значки, которые носились с гордостью, и лишиться такого знака отличия было бы очень постыдным событием — вот и рвали жилы — протаскивали провода в труднодоступных местах, делали скрутки, выполняли навивочно-уплотнительные работы, собирали осветительные щитки и даже ремонтировали электродвигатели, пусть все это и под присмотром более старших товарищей. А я, глядя на этих чертенят и уже почти взрослых чертей подумывал — как бы они потом не изменили какие-нибудь физические константы, почему-то больше всего переживая за постоянную Планка — ее особенно любили обыграть на школьных и студенческих КВНах. Явно что-то задумали.

Но в начале сорок второго это все еще только зарождалось, причем я тоже заразился бурным энтузиазмом в построении тех воздушных замков, что сам же нарисовал населению республики. К тому же в начале сорок второго мы на одном дыхании освободили Минск с его мощной промышленностью — было отчего потерять голову. Я-то выступил с прицелом на 'или шах — или падишах', а тут оказалось, что надо действительно работать, иначе народ не поймет.

Тем более что расчеты показывали, что дело не такое уж гиблое. Так, весной сорок второго мы отлаживали линию по выпуску двигателей В-2-2 — того же В-2 с нашими переделками, но только с двумя цилиндрами, так как были проблемы с выпуском коленвалов, а для двух цилиндров они и не нужны. Так эти коротыши в теории могли давать мощность в 120 лошадей — а это практически 100 кВт мощности, ну, мы перевели часть из них на электровоспламенение и генераторный газ, снизили обороты чтобы повысить ресурс, да и техпроцессы были еще не отлажены, так что мы получали всего 70 киловатт механической мощности. Но и это неплохо — даже с такими сниженными характеристиками, чтобы получить общие мощности в те самые 11 миллионов киловатт, нам потребуется всего 160 тысяч таких движков, точнее — 157143 штуки, еще точнее — почти двести тысяч, если переводить в электрическую мощность с учетом всех потерь.

И тут надо учитывать, что уже в 1937 году советская промышленность выпустила 180 тысяч грузовиков. И это — именно грузовиков, с их обвесом в виде рамы и корпуса, да еще и с более трудоемким двигателем. Скажем, в той же полуторке стоял рядный 4-цилиндровый двигатель, а коль рядный, то с длинным коленвалом, который нам не требовался, да и сам блок цилиндров у нас был гораздо короче — все-таки два цилиндра под углом, а не четыре в ряд, соответственно, чугунная отливка корпуса у нас была гораздо компактнее, что значительно уменьшало и размеры формы для ее отливки, и размеры станков для обработки ее отверстий и поверхностей. Да и необходимость в такой обработке снижалась — мало того что у нас из-за отсутствия коленвала не было промежуточных опор, так ось вращения опиралась на вкладыши, а не заливку из баббита, которую потом приходилось подтачивать по месту, то есть устанавливать движок на расточный станок и обрабатывать заливку резцом, тогда как нам было достаточно подточить эти вкладыши отдельно, на небольшом станке, хотя потом все-таки перешли на обточку вкладышей, уже установленных в двигатель, иначе соосность все-равно немного страдала, а даже из-за небольшого перекоса поршень начинал интенсивнее срабатываться с одной стороны и срабатывать стенку цилиндра, в итоге ресурс двигателя падал. Но даже с таким ухудшением технологии, по нашим прикидкам, трудоемкость нашего движка составляла не более пятой части от трудоемкости движка для полуторки. А рабочий объем нашего движка наоборот был больше — 6 литров против 3,2, так как диаметр цилиндра был от танкового В-2 — 150 миллиметров, а не 98, а его ход — 180 миллиметров, а не 107. Да и степень сжатия была минимум десятка, а не 4,25, так как генераторный газ из торфа обладал октановым числом за сотню. Отсюда и мощность была более чем в два раза выше даже на дефорсированном движке.

Из-за компактности двигателя требовалось и меньше металла — не более 200 килограммов на двигатель, причем в основном чугуна, то есть порядка 40 тысяч тонн на круг — это 5 тысяч кубометров металла — монолит размером 10 на 10 и высотой 50 метров, а если считать по необходимой для этого руде, то в девять раз больше — 30 на 30 на 50 метров. Да пусть даже в двадцать раз — цифры не выглядели заоблачными, так как уже в конце первого квартала сорок второго мы добывали 100 кубометров руды в месяц, а летом — уже 10 тысяч, то есть чтобы добыть нужные 45 тысяч кубов, у нас уйдет всего 4,5 месяца. А ведь добыча продолжала нарастать, хотя уже и медленнее. К тому же эти движки пригодятся и для другой техники — вездеходов и БМП, тракторов, грузовиков и прочего.

Поэтому мы и начали понемногу вводить специальные линии по их производству, которые оснащались механизированной формовкой для отливки корпусов, спецстанками и спецприспособлениями, рассчитанными конкретно под этот двигатель для расточки его отверстий и фрезерования поверхностей. Поэтому на каждой такой линии можно было выпускать по 10 корпусов таких движков в час, 200 в сутки, а поршни, шатуны и прочее шли с другого — также специализированного — производства, которое заодно работало и на более мощные двигатели, причем не только танковые, но и самолетные. Унификация. К концу сорок второго мы развернули уже пять таких линий, и не разворачивали больше только потому, что уже освоили выпуск В-2-6 — шестицилиндровой версии нашего В-2 мощностью уже 350 лошадей или 250 кВт. Таких линий мы развернули к началу сорок третьего также пять штук, производительностью в 5 двигателей в час, 100 в сутки. Итого к началу сорок третьего мы выпускали в сутки по 1000 двигателей на 80 кВт (улучшением технологий подтянули мощность коротыша) и 500 — по 250, то есть в сутки мы производили таких двигателей на общую мощность в 200 тысяч киловатт, или 0,2 миллиона киловатт. Вот и получалось, что уже в начале сорок третьего, поработай мы пару месяцев, ну пусть три — и произведем мощностей на заявленные мной 11 миллионов киловатт, чтобы достичь мощности электрогенерирующих установок всего довоенного Советского Союза.

А вот с питанием этих двигателей топливом было уже похуже. Напомню, для производства одного киловатт-часа при наших технологиях требовался килограмм торфа, если его переводить в генераторный газ. Соответственно, для 48 миллиардов квт-часов на текущих технологиях нам потребуется 48 миллионов тонн торфа в год. В принципе, по запасам торфа мы более чем укладывались — еще в первую пятилетку запасы торфа в БССР — то есть без западных областей — оценивались в 1.2 миллиарда тонн, с годовым приростом в 3%, 36 миллионов тонн, то есть мы даже практически не уменьшали бы его запасы, а учитывая возвращенные западные территории — даже оставались 'излишки'. Вот с добычей было уже похуже. Так, в 1937 году в БССР добывали 2,5 миллиона тонн торфа, в 1940 — 3,4, и мы в 1943 выходили на добычу всего 4 миллионов тонн — в 12 раз меньше чем требовалось — все-таки торф — очень хлопотное, хотя и полезное, ископаемое.

Вручную человек мог добыть в день 5 тонн торфа стандартной — 20-30% после просушки — влажности, то есть работая 100 дней в году — пять месяцев сравнительно теплого сезона за вычетом дождей и выходных, человек мог добыть 500 тонн торфа, если упахается вусмерть. Соответственно, если направить на работы 100 тысяч человек, то эти 48 миллионов тонн мы добудем. Можно направить даже двести тысяч, чтобы снизить нагрузку на работающего, а с учетом же вспомогательных работ — просушки, погрузки-разгрузки — всего потребуется порядка трехсот тысяч человек, что тоже дело подъемное.

Но — это все-равно не по коммунистически — заставлять трудиться людей, когда есть возможность зарядить на это дело технику. Да, в сорок первом и сорок втором приходилось отправлять на торфодобычу тысячи человек ежедневно, так как торф требовался 'прямо сейчас', а не в светлом будущем. Но уже тогда мы работали в направлении механизации — мало того что восстановили все торфодобывающее оборудование что нам удалось достать, но и начали производить собственное. Например, упоминавшиеся мной комплексы по гидродобыче класса 'сверхстандарт' могли добыть за сезон 30 тысяч тонн торфа, заменяя 120 человек, а с учетом транспортировки по трубам и прочей механизации — и все триста. Недаром в СССР уже к 1928 году добывали 5,3 миллиона тонн ежегодно, и в основном — гидродобычей. Впрочем, тогда же начинала развиваться экскаваторная и фрезерная добыча, и производительность первой составляла до 15 тысяч тонн на установку за сезон. Соответственно, если принять среднюю производительность механизмов в 20 тысяч тонн за сезон, нам потребуется две с половиной тысячи добывающих механизмов (ну и прессы, стилочные машины, машины для кускования, сбора кусков, транспортеры — много чего еще). Летом сорок второго у нас работало двести добывающих механизмов разной конструкции — в основном еще довоенного производства, свои мы только опробовали в единичных экземплярах. Но уже в сорок третьем их работало пятьсот, со средней производительностью 8 тысяч тонн за сезон — сказывался износ довоенного оборудования и сырость наших собственных конструкций и технологий. Но свои 4 миллиона тонн мы на них получили, и в сорок четвертом рассчитывали выйти уже на 8 миллионов только на этой технике, а ведь в планах были заложены новые механизмы — уже с учетом недоработок этого сезона. Так что 15 миллионов тонн торфа в 1944 и 45-50 миллионов тонн в 1945 мы, пожалуй, потянем. То есть получалось, что мы могли и сделать достаточно двигателей, и обеспечить сырье для производства для них топлива.

А чтобы произвести топливо, эти 48 миллионов тонн торфа потребуется газифицировать, на что требовалось порядочно площадей. Так, в сутки нам будет необходимо газифицировать 132 тысячи тонн торфа, чтобы выйти на годовые объемы в 48 миллионов тонн. Если брать ту же норму в 400 килограммов торфа в час с квадратного метра газогенератора — не самую высокую, но и не низкую — то на газификацию этих 132 тысяч тонн за одни сутки — 24 часа — нам потребуется 13720 квадратных метров газогенераторных площадей — то есть не просто площадей для их установки, а именно внутренних поверхностей печей, где будет происходить газификация. А с учетом того, что они не смогут работать 24 часа в сутки, им надо будет останавливаться на ремонты и текущее обслуживание, да и генерация будет неравномерна в течение суток — понятное дело, что в реале днем ее потребуется больше, ночью — меньше, то надо закладываться на 30 тысяч квадратных метров, чтобы обеспечить двигатели генераторным газом. Да, торф — не самое энергоемкое горючее ископаемое.

Что самое интересное, эти площади тут уже были. Ведь белорусская земля издревле была покрыта лесами, поэтому местные жители давно освоили не только сжигание леса, но и его тепловую переработку — деготь, живица, фенолы, аммиак, метанол и формальдегид из него — все это производилось тут в довольно товарных количествах даже при царе, а уж при советской и польской властях дело только разрасталось — недаром Польша до начала Второй Мировой была одним из основных поставщиков фанеры на предприятия Западной Европы, а из 732 тысяч кубометров фанеры, произведенных Советским Союзом в 1940 году, треть приходилась на БССР. Это очень нам помогло, когда население стало стремительно разрастаться, а жилья не хватало — именно торфофанера — два листа фанеры и между ними слой торфа толщиной 30-70 миллиметров — позволила возвести много стен для времянок, а толевая фанера — фанера, оклеенная толевым картоном — обеспечила крышу над головой. Так что печей для горячей перегонки древесины и торфа тут требовалось много, их много и было — лесохимия издревле была одним из коньков Белоруссии, да и в качестве топлива на металлургических предприятиях торф и древесина использовались широко, в том числе для получения генераторного газа, которым расплавляли металл. Проблемой было то, что многие такие установки были либо разбросаны по самым неудобьям — поближе к источникам сырья — либо не были приспособлены для перегонки на генераторный газ, да и переделывать их не хотелось — продукция перегонки в виде смол и прочего нам все-равно была нужна.

Поэтому мы, закатав рукава, начали постройку новых газогенераторных печей. Ведь при площади пода, скажем, в четыре квадратных метра, на те 30 тысяч квадратных метров нам потребуется всего 7,5 тысяч печей, чтобы переработать те 48 миллионов торфа в генераторный газ. И постройка была поставлена на поток — выделялся сравнительно длинный свободный участок, и на нем — стенка к стенке — начинали последовательно возводиться два-три десятка печей, причем когда достраивались последние, первые уже начинали давать газ. Ведь на возведение одной такой печи бригаде каменщиков требовалось один-два дня, потом просушка, выкладывание изнутри жаростойким кирпичом, снаружи — полым для теплоизоляции, а рядом уже сохнет следующая печь и следом возводится еще одна — конвейер. Таким же макаром выкладывали кирпичные газопроводы, возводили корпуса для очистителей, охладителей, газгольдеров — кирпича в республике тоже хватало, а чугунную и стальную начинку делали на местных заводах привычным способом — за прошедшие десятилетия к таким заказам тут привыкли.

Так что, блин, если в сорок втором расчеты только показывали что справимся, хотя и не верилось до конца, то в сорок третьем уже и достигнутые результаты говорили о том, что в сорок пятом мы уж точно достигнем электрогенерации всего довоенного Советского Союза. В теории. На практике-то реальность несколько отличалась от расчетов — и Москва требовала двигатели во все большем количестве, да и самим их требовалось все больше для установки на технику — грузовики, строительную, бронетехнику, тепловозы — и КПД посчитаны неверно, и газогенерация несколько отстает, так как построенные стенка-к-стенке газогенераторные печи вело из-за температурных деформаций или недостаточной просушки, и добыча торфа в сорок третьем еще не казалась достижимой в необходимых объемах из-за многочисленных поломок техники и коэффициенте ее использования — все-таки болота — это не ровная площадка, поэтому технике приходилось тратить больше времени на перемещения между площадками добычи, да и сам торф с гидродобычи шел с повышенным количеством песка и приходилось принимать меры для его удаления, а фрезерная добыча требовала осушать новые площади болот, так как заложенных до войны площадок не хватало и требовалось копать километры новых водоотводных каналов и потом два-три года ждать когда вода спадет и можно будет расчистить от верхового мха и деревьев, разровнять площадки, дождаться когда они подсохнут и уж затем пускать на них фрезеры — трактора с валами, на которых наварены пальцы для рыхления поверхностного слоя торфа. Проблемы и косяки вылезали на каждом шагу, и наверняка еще вылезут, и не раз, но уверенность в том что все получится — она никуда не исчезала, даже наоборот — по мере решения очередных проблем она лишь росла.

ГЛАВА 10.

Я уж грешным делом подумывал, что мы могли бы взять и повышенные обязательства — не удвоить, а учетверить выработку электроэнергии. Точнее — к концу 1945го — удвоить, к концу 1947 или 48 — вырабатывать уже в четыре раза больше довоенного Союза. Ну, может к 1950му году, но это все-равно выглядело реализуемым. Но, конечно, пока я этого не озвучивал и заодно притормаживал своих соратников, которые уже начинали бить копытом в расчете удивить весь земной шар такими небывалыми достижениями социализма. Притормаживал потому, что слишком уж большая получалась нагрузка на торфодобычу — как бы не выбрать все легкодоступные участки и потом погореть по недостатку топлива из-за того, что на оставшихся участках торф добывать гораздо сложнее. Так что кричать о наших планирующихся успехах пока погодим. А то по возобновляемым источникам энергии так и оказалось — вроде бы все выглядит кудряво, а присмотрелись-посчитали — и оказалось, что овчинка выделки не стоит.

Так, еще в 1933 году в БССР была создана гидроэнергетическая группа как раз для координации работ по созданию ГЭС, в Бобруйске на электромеханическом заводе начали изготовление водяных турбин, и к 1940 году в БССР было более тысячи гидроустановок общей мощностью в 15 тысяч киловатт, пусть это и были в основном мельницы. Но вообще в Белоруссии более 20 тысяч рек и ручьев общей длиной 90 тысяч километров, которые сбрасывают ежегодно 58 кубических километров воды, что давало порядка 850 мегаватт общей мощности, из них 500 — технически доступной и 200 — имеющей смысл в использовании в плане хоть какого-то осознанного выхлопа без чрезмерных трудозатрат. Так что можно рассчитывать на 200 МВт от больших и малых ГЭС, причем большие ГЭС с плотинами напором до 12 метров на Немане и Западной Двине и до 7 метров на Днепре даже не потребуют значительных затоплений территорий — тут хватало сужений между известняковыми берегами. Да, по сравнению с генерирующими мощностями БССР до войны — это увеличение в два-три раза, но 200, да пусть даже 300 мегаватт — это всего 0,3 миллиона киловатт — далековато до требовавшихся 11 миллионов Союза. И работать они смогут не более пяти тысяч часов в год, а скорее всего три тысячи — то есть и тут — менее миллиарда киловатт-часов — максимум два процента от потребного. А возни — немеряно. Не, конечно такую почти дармовую энергию тоже попробуем использовать, но не сейчас, и ставку только на нее делать не будем.

Ветрогенерация тоже не решит всех наших проблем. Если принять, что ветряки разумно будет ставить в местах, где на высоте не более ста метров — высоте ветряка с учетом размаха лопастей — средняя скорость будет 5-6 метров в секунду, то таких точек — на хоть как-то открытых холмах и возвышенностях — мы насчитали всего две тысячи площадок, где можно установить один и более ветряков, что даст порядка 1,6 Гигаватта установленной мощности с использованием не более трех тысяч часов в год. В принципе, 1,6 миллиона киловатт от ветра, да 0,3 миллиона от воды — это уже почти пятая часть от заявленных мною 11 миллионов, да и по генерации — 4,8 миллиарда квт-ч от ветра плюс 1 от воды — это уже почти шесть из сорока восьми. Тоже хлеб. Если бы еще эта генерация была бы постоянной, а так — придется часть переводить в водород чтобы потом его сжигать в ДВС — снова затраты труда и оборудования, тогда как эти ДВС мы можем пустить напрямую на генерацию электроэнергии на генераторном газе. Пока невыгодно.

Конечно, в перспективе я рассчитывал на атомную энергию, так как меня вдохновлял пример Франции, которая генерировала на АЭС три четверти электроэнергии. Но эта перспектива была неблизкой — если лет через десять заработают первые опытные энергоблоки — будет просто отлично. В ближайшее же время тепловая электрогенерация оставалась нашим единственным выходом, а в качестве топлива для нее — торф. Я, конечно, надеялся на скорый рост припятских нефти и газа — пусть даже сланцевого и попутного, а то из Персидского залива все-равно быстро ничего не получим, а тут хотя бы под боком. Хотя я присматривался и к другим местам, так как килограмм бензина или керосина заменял четыре килограмма газифицированного торфа, соответственно, если мы нарастим добычу нефти до миллиона тонн в год, да сможем перевести в топливо хотя бы половину этой нефти, то заменим 2 миллиона тонн торфа — это примерно 6 миллионов кубометров, то есть шесть кубических километров, которые не потребуется добывать-перевозить-газифицировать — громадная экономия трудозатрат. Да и остатки от переработки нефти тоже можно как-то использовать — например, также газифицировать или сжечь в топках — это еще заменит минимум миллион тонн торфа.

Но — пока стоило рассчитывать только на синицу в руках — торф, и не факт что в дальнейшем его добыча сможет расти такими же темпами как сейчас. Да, мы практически перевели его добычу на механизированные способы, пусть это и было лишь продолжением еще довоенной работы, мы лишь ее подхватили и сейчас собирались двигать дальше. Но мест, легкодоступных для механизированной добычи торфа, оказывалось не так уж много — везде требовалась расчистка, осушение.

Так что пока озвучивать дальнейшие планы не будем — сначала надо выполнить эти. А в этих планах наметился очередной перелом, который, возможно, несколько сгладит торфяную проблему, и было даже немного обидно, что такую четко выстроенную схему мы собирались похерить ради еще лучшей. Все из-за этой падлючей эффективности. Уж слишком высокие получались трудозатраты на торфодобычу, и чем меньше торфа нам потребуется, тем лучше. А КПД ДВС был процентов двадцать пять, и при ухищрениях, да если на дизелях, ее удастся поднять процентов до сорока, ну может сорока пяти — это в полтора раза снизит потребности в торфе, что уже неплохо, но когда этот момент наступит — пока было неясно, так как повышать КПД двигателей не так уж просто, особенно на генераторном газе, да и ресурс работы даже дефорсированных двигателей, работающих в почти стационарном режиме, пока был меньше десяти тысяч часов, то есть получалось, что каждые два года нам придется заново выпускать весь этот объем двигателей — несколько десятков тысяч, если считать по 300-киловаттным — только чтобы поддерживать генерацию на достигнутом уровне — это еще одна причина, по которой я пока не собирался озвучивать новые планы. И тут-то выходило на первый план другое направление приводов для электрогенерации — ГТУ — газотурбинные установки.

Их преимущество заключалось в том, что и КПД самих установок у них был немаленький, и выхлопные газы можно было использовать для генерации пара и с него получать еще электричество — уже стандартным для тепловых станций способом. В итоге общий электрический КПД таких газо-паровых установок намного перекрывал КПД дизелей. Да, выхлопы дизелей в принципе также можно было бы использовать для получения пара, но тут уже начинала играть свою роль возможность масштабирования технологий — если ГТУ по идее можно было делать на мощности в сотни мегаватт, то предел для дизелей — несколько десятков мегаватт, что в итоге станет потолком для роста. Поэтому — хошь не хошь — пришлось развивать именно газотурбинные установки. Тем более что мы — хотели.

Я-то, когда запускал эти работы весной сорок второго, имел в виду реактивную авиацию, поэтому и настраивал людей на постройку компактных турбореактивных двигателей. Люди и сами были не против — как раз закончилась первая волна по аппаратуре для газопламенного напыления покрытий, так что часть народа, отработав несколько десятков видов покрытий, включая их режимы и форсунки с необходимым течением газов, малость подзаскучали. Нет, не то чтобы работы совсем не стало — ее было, и дофига — количество сочетаний типов поверхностей, покрытий, необходимых результатов — все это было несчетным полем для исследований. Но эти исследования были уже рутиной, которой вполне могли заниматься более спокойные или менее подкованные работники. А вот непоседы, особенно их тех, кто начинал все это дело — они уже немного скучали, как минимум часть из них, и на заседаниях я это видел. Да и некоторые новички, за несколько месяцев становившиеся зубрами, тоже начинали брыкаться. Так что бунтарей хватало, и их требовалось срочно чем-то загрузить, пока они не начали вносить раздрай в сработавшиеся коллективы. Те, кого пока или всегда устраивала спокойная размеренная работа, а также те, кто еще не набрался опыта и потому не чувствовали уверенности что потянут новые задачи — таких, к счастью, более чем хватало, поэтому текущие работы только разрастались. А вот бунтарям — им подавай новые горизонты, новые недосягаемые вершины. Хотите прорывов ? Их есть у меня ! Вот и предложил им новую тему, благо что высокие температуры и быстрые течения раскаленных газов — это то же самое что и в аппаратуре напыления. Так что тема знакомая, вперед !

Да и вообще газотурбинные установки не были диким зверем — первый вариант запатентовал англичанин Джон Барбер еще в 1791 году (да, в конце 18го века). В течение 19го века было несколько попыток построить ГТУ разной мощности и конструкции, в 1887-92 годах Павел Дмитриевич Кузьминский строил паро-газовую турбину, пусть и радиальную. Но — конец 19го века ! Конечно, сам Кузьминский тоже был кремнем — например, он руководил созданием болгарского флота, а во время болгарского кризиса вообще отмочил. Болгарский кризис начался в 1885 году, когда болгары хотели окончательного воссоединения своего народа — южная часть Болгарии — Румелия — еще оставалась под властью Османской империи. А Россия всячески этому препятствовала — как и через 150 лет на Донбассе, тогдашний царь-'миротворец' миротворничал за счет сдачи позиций, в данном случае — сливал болгар туркам чтобы не злить их и их покровителей во Франции, Англии Германии с Австро-Венгрией.

Но это не помогло, более того — породило в болгарском обществе довольно сильные антироссийские настроения, так как болгары чувствовали себя заложниками политической конъюнктуры — Россия не поддержала болгарское восстание в Румелии, призывая к 'сдержанности', и когда оно все-таки удалось — не пошла на защиту болгар, разве что 'высказала обеспокоенность' и 'пожелала сворачивания конфликта'. В результате, хотя в Румелии и был назначен в качестве губернатора болгарский император, но Болгарии пришлось заключить договор с турками 'о защите' — Болгария стала союзницей Османской Империи. Это не понравилось болгарским русофилам, те совершили переворот, но так как к тому времени их было уже мало, то пронемецкая партия совершила свой контрпереворот — уже успешный, и на престол взошел австрийский принц Фердинанд. Последующие попытки пророссийских переворотов также были неудачными из-за малочисленности базы — примиренческая позиция царского правительства по отношению к угнетателям сильно подорвала русские позиции в болгарском обществе — как минимум в элитах, поэтому неудивительно, что и в Первую мировую, и сейчас Болгария воевала против России-СССР. А царь-'миротворец' похерил не только русско-болгарские, но и русско-германские отношения, чем тут же воспользовались французы, которые опутали великосветских дурачков долгами с денег, выкачанных из колоний, и взамен заполучили пушечное мясо для своих терок с немцами.

Так вот — когда российско-болгарские отношения вошли в крутое пике, Александр Третий приказал всем российским подданным в течение трех суток покинуть Болгарию, а кто этого не сделает — будет лишен российского подданства. Ну не государственного ума был человек, не готовили его для управления такой огромной страной, его вершина — фляжка с коньяком за голенищем да 'закон о кухаркиных детях' — 'детям коих, за исключением разве одарённых гениальными способностями, вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию'. Так вот — Павел Кузьминский в это время был в море на кораблях болгарского флота, и конечно не успел покинуть Болгарию в трехдневный срок, за что и был лишен российского гражданства. Тогда он поселился на острове посреди Дуная, объявил его независимым государством, а себя — 'царем Павлом Первым и единственным'. От болгарской и румынской полиций он скрывался, просто переходя через 'границу' на другую половину острова. Через год его российское гражданство, правда, было восстановлено, но — год талантливого инженера потерян — царю, конечно, на это было плевать — все что надо купит у добреньких французов, раз русские все-равно ничего не способны создать так как неучи.

В общем, Павел еще в конце 19го века строил парогазтурбинные установки — ПГТУ, в которых для охлаждения камер сгорания использовался пар, он же вместе с продуктами сгорания был рабочим телом, вращавшим турбину.

В дальнейшем Кузьминский понемногу отлаживал свое творение, хотя основные силы отдавал авиации — прежде всего для нее он и пытался создать газотурбинный двигатель, и если бы не внезапная смерть в 1900 году, самолеты летали бы на реактивных движках еще в Первую Мировую. Впрочем, попытки продолжались — в 1909 году Герасимов получил патент на турбореактивный двигатель, в 1913 году, М.Н.Никольский спроектировал и начал постройку турбовинтового двигателя мощностью 160 лошадиных сил для установки на 'Илью Муромца' — стараниями русских первопроходцев реактивная тяга, созданная турбинами, пробивала путь к небу.

На земле дела шли успешнее, хотя так же медленно — более-менее рабочие образцы газо-турбинных установок начали появляться в 20м веке — французы построили установку в 400 лошадиных сил с двухступенчатым центробежным компрессором и охлаждением водой, русские — установку прерывистого горения мощностью всего в 2 лошадиные силы — в таких установках, работающих по циклу 'с постоянным объемом', в изначально закрытую камеру сгорания запускается сжатый компрессором воздух, затем впускной клапан закрывается, впрыскивается и поджигается топливо, открывается выпускной клапан и продукты сгорания устремляются на турбину, и затем все повторяется — выпускной клапан закрывается, открывается впускной и запускает новую порцию сжатого воздуха — и так далее. Швейцарцы в 1910 году развили идею и получили уже 200 лошадей, а в 1939 году другая швейцарская фирма — 'Броун-Говери' начала выпуск ГТУ прерывистого действия мощностью до 5 тысяч лошадиных сил при КПД 20%. Вполне приличный агрегат, но — прерывистого действия — со всеми этими клапанами, которыми периодически запускали топливо и воздух и выпускали продукты горения.

А русские, подгадив европейцам с этой конструкцией, сами занимались установками непрерывного действия, или, как их называли 'с постоянным давлением', когда сжатый компрессором воздух свободно поступает в камеру сгорания, там поджигается и дальше идет на турбину — все также свободно, безо всяких клапанов, и удерживаемый от обратного хода лишь давлением сжатого компрессором воздуха. Еще в 1925 году профессор Маковский выпустил по этим двигателям монографию 'Опыт исследования турбин внутреннего сгорания'. Он проводил свои работы в Харькове, там же — на Харьковском турбогенераторном заводе — работал Архип Люлька — конструктор турбореактивных двигателей, который спроектировал свой первый двигатель еще в 1936 году, а первый паротурбинный авиадвигатель он начал проектировать еще в 1933. Именно на этом заводе в 1940 году была построена ГТУ непрерывного горения по конструкции Маковского мощностью 735 кВт — 1000 лошадиных сил, с напором сжатого воздуха в 4 атмосферы и температурой продуктов сгорания в 815 градусов, а лопатки и диск турбины были полыми и охлаждались водой. Огромное достижение, учитывая, что лучшие образцы Браун-Бовери работали на температурах 500, максимум 600 градусов.

Я-то, начиная эти работы, больше ориентировался на примеры из сети, где в видеороликах демонстрировались турбореактивные двигатели, построенные в гаражах. Поэтому-то я и считал, что мы также сможем как минимум начать, и уже когда наши архивисты и аналитики копнули историю вопроса, я удивился, насколько много тут уже было сделано — и в плане отработки конструкций, и расчетов. По сути, единственное чего не хватало современным конструкторам — это жаростойких материалов, чтобы они могли выдерживать высокие температуры — ведь чем выше температура — тем выше КПД, а при существовавших материалах и без технологий охлаждения турбореактивные двигатели проигрывали поршневым, поэтому их особо и не продвигали — всем занимались по сути энтузиасты.

А у нас-то как раз и были технологии повышения жаростойкости — напыления жаростойких покрытий ! Поэтому даже наш первый движок, который мы собрали по сути на коленке, с прямыми лопатками и компрессора, и турбины — даже он выдавал 30 киловатт механической мощности. И это — при совсем небольших размерах — 20 сантиметров в диаметре и 50 сантиметров длиной. Совсем малыш. Которого мы собрали за неделю, чтобы только проверить что работает. И еще за неделю отладили косяки.

Сказать, что после того как он заработал у народа загорелись глаза — это как сказать про Гималаи что это холмистая гряда — нет, глаза людей, что участвовали в его постройке, просто запылали ! Поэтому лопатки с аэродинамическими поверхностями, пусть пока по прежнему прямые, без винтовой закрутки, мы сделали за три дня — тупо обточили напильниками, благо что их и требовалось-то несколько десятков. И даже при такой кустарщине мощность повысилась еще на десять киловатт — за счет повышения КПД компрессора и турбины. А когда на него через редуктор навесили воздушный винт, то получили тягу в 100 килограмм, а ведь для продвижения самолета массой 3 тонны со скоростью 600 километров в час требуется тяга всего в 500 килограммов. Пять таких движков весом всего по 50 килограммов каждый — и получаем гораздо более легкий самолет. Если бы еще не жрал топливо как не в себя — даже один движок потреблял килограмм керосина в секунду, то есть на час работы ему требовалось более трех с половиной тонн топлива, а четырем — соответственно четырнадцать тонн, тогда как истребители с поршневыми движками и на такой же скорости обходились 600 килограммами. Да и с тягой были у меня сомнения — тот же М-82 обеспечивал такую скорость при мощности 1500 лошадиных сил, и удельная мощность у него была выше — 1,5 киловатта на килограмм сухого веса против килограмма у наших движков. Не, что-то не сходилось. Может — сказывалась боле тяжелая конструкция М-82 ? Все-таки 870 килограммов поршневого против 200 наших. Но народ все-равно был воодушевлен первым быстрым успехом, поэтому жаждал продолжения банкета. И дальше уже пошла настоящая работа.

С турбинами нам сильно помог Христианович, который возглавлял в ЦАГИ лабораторию аэродинамики больших скоростей, а в 1942 стал научным руководителем ЦАГИ по аэродинамике, причем помощь шла даже после того, как мы нивелировали его идею по повышению кучности снарядов Катюш — по его проекту в корпусе снаряда просверливались наклонные отверстия, и выходящие пороховые газы закручивали снаряд, тогда как мы использовали более простую и экономную схему с закруткой лопастей, которые к тому же были раскрывающимися, поэтому с конца 1942 в бой шли Катюши, скорее напоминавшие современные мне Грады. Впрочем, Христианович был не в обиде, тем более что получил вычислительную технику на несколько миллионов операций в секунду и охотно делился с нами новыми знаниями, да и мы старались не отставать. Поначалу-то наши конструктора проштудировали его книги 'Основы газовой динамики' от 1938 года, 'Влияние сжимаемости на аэродинамические характеристики профиля крыла' и 'Обтекание тел газом при больших дозвуковых скоростях' от 1940, 'О сверхзвуковых течениях газа' от 1941. И так как там хватало математики, то все это отлично легло на нашу вычислительную технику.

Да и с Уваровым из Бауманки мы сконтачились — он занимался ГТУ и ТВД еще с конца двадцатых, в 1934 построил первую газовую турбину, которая при диаметре турбины 20 сантиметров и такой же длине лопаток, при повышении давления воздуха всего до двух атмосфер на одноступенчатом радиальном компрессоре и температуре сгорания в районе тысячи градусов выдавала 20 лошадей. А сейчас он заканчивал теоретическую работу по расчету профилирования длинных лопаток паровых и газовых турбин — их почему-то делали без закруток, что для меня было естественным, а то если КПД лопаток турбин достигал 88%, то КПД компрессоров топтался в районе 75%, что ограничивало КПД ГТУ двадцатью процентами. Вот и Уваров пришел к таким же выводам и подводил матаппарат, а мы со своей вычислительной техникой продвинули его работы минимум на год (в РИ закончил работу в 1944), да и без того уже пользовались промежуточными результатами.

Впрочем, мы-то, с нашими технологиями напыления жаростойких покрытий, могли повышать температуру перед турбиной и до 1000 градусов даже без охлаждения через внутренние каналы, а с ними — и до 1200 — а это еще прибавка к КПД и мощности, ведь работа, совершаемая разогретым газом, пропорциональна разности температур до и после окончания цикла, и так как конечная температура — в идеале, температура окружающего воздуха, постоянна, то повысить мощность можно только повышая температуру газа перед турбиной. Так, при увеличении температуры с 900 до 1100 градусов полезная работа, которую может совершить один килограмм нагретого газа, увеличивается почти в 1,8 раза — то есть на оборудовании того же размера можно получить почти в два раза большую мощность. А при повышении до 1300 градусов — и в два раза, а до 1500 — в 2,5 раза. Повышается и максимально достижимый КПД — с 0,33 при 600 градусах до 0,42 при 900, 0,48 при 1100 и 0,53 при 1300 — тут еще многое зависит от степени сжатия воздуха и его температуры перед камерой сгорания.

Вот мы и могли повышать эту температуру с использованием жаростойких напылений без поломки оборудования, а то у Уварова на его ГТУ-3 при температурах в 1200 градусов, даже с водяным охлаждением лишь одним каналом, кромки лопаток первой ступени обгорали и вытягивались, зато вторая и третья ступени работали нормально, а с нашим напылением его ТВД Э-3080 мощностью 1000 лошадей заработал стабильно (в РИ довели к 1946 году), и его уже собирались ставить на самолет — ТВД, зародившись в России еще в 1913 году, когда М.Н.Никольский построил турбовинтовой двигатель мощностью 160 лошадиных сил для установки на 'Илью Муромца', наконец добрался до неба. Правда, Уваров строил непростые двигатели — на его ГТУ-3 воздух сжимался компрессором, причем центробежным, диаметром 58 сантиметров, по перепускным трубам шел мимо газовой турбины к камере сгорания, там разворачивался на 180 градусов, раскалялся топливом и уже тогда шел на газовую турбину — то есть в обратную сторону, по направлению к компрессору. Но не доходил до него, а, отработав в турбине, выбрасывался соплами также по хитровывернутым каналам опять с разворотом, за камеру сгорания, чтобы выхлопные газы не попадали в воздухозаборник. В общем, люди привыкли к перепуску горячих газов и пара многочисленными трубами, и так и делали в новых двигателях. Мне, конечно, была гораздо привычнее прямая схема — компрессор-камера сгорания-турбина, без всех этих труб и многочисленных поворотов. Мы так и делали, выжимая гораздо больше лошадей на более компактной технике, так как не теряли энергию газов на всех этих поворотах. Да и топливная форсунка у Уварова была одна, причем она вращалась — понятное дело, что со стабильностью горения были проблемы. Но в 1943 Уваров — уж не знаю, с нашей помощью или самостоятельно — начал делать нормальный с моей точки зрения движок, с линейным последовательным расположением всех механизмов, так что на нем он получил свои заслуженные 800 лошадей на двигателе длиной 2,5 метра, диаметром компрессора 58 сантиметров и массе двигателя 560 килограммов. Правда, от перепускных труб еще не отказался, ладно хоть они доставляли сжатый воздух к камере сгорания уже без поворотов.

А то немцы не мычали не телились, венгерский Jendrassik Cs-1 тоже был свернут в начале сороковых — хотя венгры и нацелились на 1000 лошадей при температуре всего в 550 градусов, и выше им было не подняться. Все из-за отсутствия нужных сплавов. Чтобы выдерживать такие температуры и нагрузки, лопатки турбины должны быть жаростойкими, то есть не окисляющимися при высоких температурах, и жаропрочными, то есть не начинающими растекаться при высоких температурах под воздействием нагрузки. И венграм, да и всему остальному миру, была доступна только сталь тинидур — сплав из 50% железа с 0,13% углерода, 30% никеля и 15% хрома, ну еще немного титана, марганца, кремния — сплав был разработан фирмой Крупп в 1936-37 годах и выдерживал температуры до 600 градусов в течение нескольких часов, мог выдерживать и больший жар, но час-полтора — после этого материал тек.

Естественно, без дополнительных ухищрений венгры и не могли повысить температуру своего двигателя. Ендрасик, правда, запатентовал охлаждение воздухом оси турбины и колес, на которых крепились лопатки, но охлаждения самих лопаток у него не было, так как двигатель предназначался для самолетов, а сверлить маленькие отверстия в маленьких лопатках венгры не умели — это Маковский охлаждал сравнительно большие лопатки водой, так как делал двигатель 'для земли', да и Уваров, несмотря на 'воздушную' ориентированность своих двигателей, охлаждал их водой. Венгры же так сделать не смогли, а у немцев попросить технологий не позволяла секретность — они и так называли свой турбовинтовой двигатель 'двигатель для лодок', чтобы немцы не пронюхали и не стырили их секретов.

ГЛАВА 11.

Впрочем, у немцев хватало и своих конструкций — собственно, сплав тинидур и был разработан для применения в их турбореактивных двигателях — в 1939 они разработали уже Heinkel HeS 3 длиной полтора метра и диаметром почти метр, причем довольно угребищной конструкции — несмотря на такую большую длину, там был всего двухступенчатый компрессор, который сжимал воздух всего в 2,8 раза. Сжигать топливо каким-нибудь простым способом немцам тоже было в падлу — нет, они прогоняли сжатый воздух почти до турбины, разворачивали его в обратную сторону, запускали в камеру сгорания, откуда уже продукты сгорания шли на радиальную, а не аксиальную, турбину, то есть тоже не по простому, а в радиальном направлении, то есть 'к стенке'. А все потому, что камера сгорания была в единственном числе, а турбина и компрессор должны были быть соединены валом, и чтобы не выносить камеру сгорания вообще вбок от двигателя, ее и пришлось сдвигать над осью — то есть вокруг оси вполне могли быть расположены еще две камеры, но немцы в Хейнкеле почему-то решили обойтись одной — соответственно, и диаметр двигателя был завышен, и достаточная мощность не получена, и стабильность горения была не на высоте. Еще удивительно, как при таких кульбитах диаметр немецкого двигателя был меньше метра. Еще удивительнее, что это угребище развивало приличную тягу в 490 килограммов при собственном весе 360 и расходовали меньше килограмма топлива в секунду — то есть по данным параметрам наш первый движок серьезно не дотягивал до немецкого.

Следующая версия, вышедшая на хоть какую-то доводку — Heinkel HeS 8 — была каким-то сборищем из радиального и осевого компрессоров и давала всего 500 килограммов тяги, после чего программу Хейнкеля прикрыли — на арену все увереннее выходила Юнкерс со своим Jumo 004. Там и осевой компрессор аж в восемь ступеней, хотя они и давали степень сжатия всего 4, зато многоступенчатость отлично нивелировала неоднородности воздуха, от чего так страдали одно-двухступенчатые компрессоры Хенкеля, там и 6 камер сгорания, что обеспечивало устойчивость горения — от чего страдали однокамерные двигатели Хейнкеля и Ендрасика — у последнего камера сгорания вообще была вынесена вбок от двигателя, увеличивая его поперечные размеры, да и воздух шел по сложной траектории, а в дополнение ко всем этим бедам там была всего одна форсунка — в итоге венгры так и не смогли получить стабильного горения на максимальных параметрах, и лишь на трети от планировавшейся мощности их двигатель хоть как-то работал. Вдобавок и сам Ендрасик, желая уменьшить температуру, усложнил тепловой цикл, переведя часть его на работу при повышенном давлении, тогда как 'стандарт' предполагал работу при постоянном давлении — и все эти подтормаживания-ускорения потоков не добавляли стабильности в работе двигателя, а наоборот. Так что в странах Оси победителем становились, похоже, Юнкерсы. Но их движок был длиной под четыре метра при диаметре 80 сантиметров, при этом тяга — всего 800 килограммов, так как малоэффективный компрессор — с прямыми и неповоротными лопатками — не мог закачать много воздуха. Хотя расход топлива вполне умеренный — 300 грамм в секунду на крейсерской тяге. В общем, нам было к чему стремиться.

Так что, ознакомившись со всеми этими конструкциями, я наполнился уверенностью что у нас все получится. Ведь даже напыление простейшего никель-алюминиевого или никель-хромового покрытия снижало температуру в защищаемых деталях на 40-50%, то есть на том же немецком тинидуре мы могли смело поднимать температуру до 800-900 градусов даже безо всяких схем охлаждения, соответственно, могли повышать степень сжатия воздуха компрессором — при таких температурах один и тот же объем газа совершал больше работы, так что ее хватало не только для движения или привода электрогенератора, но и для закачки большего количества воздуха, что еще больше увеличит эффективность наших двигателей, тогда как немцев тормозила в том числе и эта ограниченность по температурам, даже несмотря на то, что по предварительным данным они летом 1943 года переходили на полые лопатки, то ли вытягивая то ли сгибая их из тонких листов и таким образом получая один большой внутренний канал охлаждения. Хотя и с этим у них вроде были проблемы — такие лопатки уже не обладали достаточно механической прочностью и обрывались.

Так что одно только напыление должно было дать нам существенное преимущество. Но и по материалам у нас был существенный прорыв. Ведь я знал, что в мое время уже были и гораздо более жаростойкие сплавы — их надо только открыть. И подсказка была — никель. Тинидур — сплав никеля с железом и хромом, и нихром — тоже сплав никеля с хромом, уже без железа, и оба уже известны. В тинидуре — 30% никеля и 15% хрома, в нихроме — 80% никеля и 20% хрома. То есть направления примерно понятны — надо подбирать соотношения между никелем и хромом ну и вдовесок к ним сыпать других элементов.

Их мы и сыпали, и начали с известных нам никель-хрома и никель-алюминия, которые применяли в напылении жаростойких покрытий. Точнее — присутствие хрома и так предполагалось, но судя по нихрому его одного было мало — нихром не обладал достаточной стойкостью к нагрузкам при высоких температурах, и судя по тинидуру железо нам не поможет, так что мы добавляли алюминий, так как только он, да хром, могли создавать защитные оксидные пленки и предохранять деталь от окисления. И сработало.

Как мы потом выяснили, атомы никеля выстраиваются в кубическую решетку, а в сплавах никель-алюминий решетка тоже кубическая, но в ее углах — атомы алюминия, а атомы никеля остаются только в центрах граней. Размер таких решеток лишь чуть меньше кристаллов чистого никеля — на 0,5%. Но это очень важное различие — из-за того, что оно такое небольшое, нарушения решетки кристаллов очень небольшое — 'правильные' кристаллы практически не замечают чужаков, а потому они все так же выстраиваются в плотные ряды. И вместе с тем, это небольшое различие создает неровности в слоях, при повышении температуры они может и хотели бы сдвинуться, но зацепляются своими неровностями друг за друга и стоят на месте. А титан — наоборот, делает решетку чуть большего размера. И, вводя разные доли алюминия и титана, можно создавать разные сочетания нормальных, уменьшенных и увеличенных шагов решеток — поверхности слоев становятся шершавыми, но вместе с тем они стараются выстроить атомы так, чтобы заполнить впадины выступами и тем самым снизить локальную энергию. Причем при повышении температуры вплоть до тысячи градусов эта способность только возрастает, так как все больше атомов алюминия или титана встраиваются в решетку никеля и формируют упрочняющую фазу. То есть в отличие от обычных сплавов, в том числе сталей — сплавы на основе никеля с повышением температуры становятся только прочнее до некоторого момента. В этом секрет жароустойчивости сплавов никеля.

Ну, так думали наши специалисты и пока других версий не было, а исследования подтверждали эту теорию. К тому же мы перевели на это направление к началу сорок третьего уже двадцать электронных микроскопов, благо что уже в середине тридцатых они начали выпускаться на западе и уже тогда их разрешающая способность достигала 50 нанометров, давая увеличение в 8000 раз, к концу тридцатых разрешение составило уже 10 нанометров. Да и в ленинградском ГОИ — Государственном оптическом институте — в 1940 году построили микроскоп разрешением 10 тысяч раз, а в 1942 закончили постройку микроскопа с разрешением в 25 тысяч раз (в РИ построили в 1943 — во время Блокады). У нас же были полупромышленная линейка с увеличением в 20 тысяч раз и несколько экспериментальных образцов с увеличением до 100 тысяч раз, а применение электронных умножителей без преобразования через люминесценцию, затем через фотоэффект и обратно в люминофор, как это делали на микроскопах западных фирм — дало для отраженных и выбитых электронов высокое отношение сигнал-шум при достаточно низких напряжениях. При таком увеличении шаг решетки никеля в 0,35 нанометра был еще недоступен для обнаружения, но кристаллы с их размерами от полмикрона были видны хорошо, а их рентгеноструктурный анализ дополнял нужными данными.

Именно так мы открыли еще одну особенность данных сплавов — субрешетки с измененными размерами охотнее выстраивались и крепче держались друг за друга в плоскости, перпендикулярной решеткам нормальных размеров — получалась как бы сетчатая структура, в которой слои взаимно удерживали друг друга от ползучести в разных направлениях. Причем чем больше оказывалось таких измененных решеток, тем устойчивее становился сплав. Так, тот же немецкий тинидур имел предел ползучести в 430 МПа при 600 градусах в течение 300 часов — то есть если на образец воздействовать силой в 430 МПа — грубо говоря, давить на каждый квадратный сантиметр с силой в 4300 атмосфер, или 4,3 тонны — более полукубометра стали, при температуре 600 градусов, то за 300 часов размеры образца необратимо деформируются на 1%. Так вот — наши сплавы, даже имея всего 20% таких измененных кристаллов, при тех же 600 градусах держали 7,5 тонны, а 'тинидуровские' 4,3 тонны наши сплавы держали уже при 800, да и при 900 градусах — 3 тонны, при тысяче — одну тонну. Значительный шаг вперед.

Впрочем, в августе 1943 мы узнали, что англичане еще в 1942 году разработали сплав Нимоник-80 как раз на основе нихрома, но ввели туда 2,5% титана и 1,2% алюминия, получив 30% упрочняющей фазы — англичане во внутренних документах заявляли, что их сплав получит остаточную деформацию всего в 0,1%, если на образец будут воздействовать в течение 1000 часов при 800 градусах силой в десять тонн. Но мы-то осенью 1943 года подходили уже к сплавам с 50-60% упрочняющей фазы и заглядывались на 80-90% — оставалось только придумать как впихнуть туда 8-10% алюминия. Англичане, похоже, еще не знали обо всех этих фазах и действовали по наитию — нихром использовался для паровых и газовых турбин с самого его открытия в 1905 году, где-то с 1929 года в него стали добавлять алюминий и титан — не знаю почему именно их, но и делали это в совсем малых количествах, и англичане похоже продолжили эту тенденцию, хотя было бы интересно узнать — на основе каких соображений они решили продолжить именно ее.

Мы-то пришли к ним просто — сплав никеля с алюминием мы и так использовали для напыления жаростойких покрытий, так как никель обеспечивал жаростойкость и в обычных сталях, оксид алюминия также был жаростойким веществом, а титан мы добавляли в бронесталь в качестве модификатора, где он измельчал кристаллы и делал сталь более вязкой и вместе с тем прочной, поэтому мы и рассчитывали что его добавка прибавит жаростойким сплавам вязкости. И так как стандартной практикой у нас было проведение широких исследований по новым материалам, то мы провели эксперименты с разным количеством алюминия и титана, выявили интересный эффект повышенной жаростойкости и стали пристально изучать эту тему. Так что, исходя пусть и из неправильных предпосылок, мы и нащупали интересные результаты.

Позднее мы открыли еще одну фазу — добавки ниобия или тантала создавали кристаллы не кубические, а в виде параллелепипеда, в которых атомы этих элементов становились по углам и в самом центре, а атомы никеля — по центрам длинных ребер, по паре — на каждой длинной грани и по центру верхней и нижней коротких. Такие сплавы держали меньшую температуру, но зато более высокие усилия чем сплавы с титаном или алюминием, а потому были более пригодны для дисков и других деталях, нагруженных больше механически чем температурно.

Конечно же, в планах было исследование сплавов и с другими добавками, но на первое время мы сосредоточили усилия на тех что уже были получены сейчас, тем более что их дальнейшая температурная обработка позволяла варьировать свойства. Тут мы действовали по аналогии с дюралюминием, который при искусственном состаривании приобретает дополнительную твердость. И не прогадали — так, выдерживание никелевых сплавов при высокой температуре в течение нескольких часов, высаживало более крупные кристаллы с измененными решетками, а последующее повторное выдерживание в течении многих часов, но при более низкой температуре — давало более мелкие кристаллы — неоднородность слоев повышалась без нарушения плотной структуры, что делало внутренние структуры более 'шершавыми' и еще больше затрудняло их движение относительно друг друга при повышении температуры — жаростойкость повышалась, причем порой существенно — на некоторых образцах сплавов — в два-три раза. Да и содержание никеля в диапазоне 55-50% давало какой-то странный горб в жаростойкости — она повышалась в два раза в таком узком диапазоне. Но надо было подбирать элементы, которыми можно было бы донабрать остальной состав — железо не подходило, оставались все те же алюминий, титан и хром, а также кобальт, ниобий, марганец и еще туча других элементов, которые все надо было перепробовать. К тому же и в уже существующих сплавах разные температурные режимы позволяли контролировать встраивание других легирующих элементов в кристаллическую решетку упрочняющей фазы, и с этим также предстояло долго и кропотливо разбираться.

Впрочем, работа детали при высокой температуре также отражалась на ее внутренней структуре — решетки, а следовательно и участки детали перерождались — участки с нормальными решетками становились участками с увеличенными или уменьшенными решетками и наоборот — топология кристаллов меняла знак. И с этим также предстояло разбираться, так что полусерийную технику мы пока эксплуатировали в более щадящем режиме, не выгоняя ее характеристики на полную мощность без сильной необходимости, а уж экспериментальные аппараты гоняли в хвост и гриву. И — смотрели, смотрели, смотрели — все-таки срезать, отшлифовать, протравить, сфотографировать, померять-посчитать зерна, их размеры и форму, просветить рентгеном, посмотреть под электронным микроскопом — большая работа, а если она повторяется для одного и того же сплава несколько десятков и даже сотен раз — после их обработки при разных температурах, нагрузках и сроках выдержки, а если таких сплавов тоже сотни вариантов ... Некоторые сотрудники, задолбавшись так работать даже со средствами автоматизации в виде работающих под программным управлением загрузчиков, печей, шлифстанков, промывочных и протравочных аппаратов — всего вот этого, даже собирались начать приступать к подготовке составления плана разработки матмоделей для поиска новых сплавов — на основе рассчитанной энергии межатомных связей, энергий поверхностей кристаллов, сформированных атомами разных веществ, энтальпией их формирования, плотностей валентных электронов. Ладно, слова вроде умные, так что заявки на работы я принял, финансирование и обеспечение вычислительными ресурсами, оборудованием и материалами для экспериментов открыл, ставки, продпайки, проездные документы и жилплощадь выделил — как для использования сразу под уже подобранных сотрудников, так и зафондированные под новых сотрудников кого найдут. Может, что-то у этих стартаперов и получится.

Ведь что меня больше всего удивляло, так это пренебрежение дислокациями — нарушениями кристаллов. Еще в 1905 году итальянец Вито Витторио начал развивать теорию дислокаций как самого важного фактора в понимании пластичности материалов. Но появившаяся в начале двадцатых наука реология казалась всем более подходящей теорией для объяснения пластичности и ползучести материалов — она рассматривала металлы как очень вязкие жидкости и напрочь игнорировала их кристаллическую структуру и дефекты. Поэтому ползучесть металлов пытались объяснить и измерить разными способами, но еще и в тридцатых экспериментальные данные разных исследователей отличались, и порой существенно. Хотя эксперименты проводились серьезные — так, в 1942 году Робинсон завершил эксперимент по измерению ползучести хромоникельмолибденовой стали, который длился 100 тысяч часов — 12 лет, с 27 марта 1931 до 8 октября 1942 — и все это время образец был под растягивающим усилием. И снова — эксперименты не бились с теорией. Потому и разваливались американские корабли 'Либерти' — более двух десятков вообще треснули пополам (в РИ — 19), много просто шло трещинами — американцы пытались отладить свою кораблестроительную программу и все не получалось, привлекли даже англичан, но как это у них получится без нормальной теории — было непонятно.

И вместе с тем нормальные (для меня) теории старательно игнорировались. Так, еще в середине тридцатых ряд ученых — венгр Эгон Орован, англичанин Джефри Тейлор (это не тот Тейлор что тиснул идею рядов у индийцев), еще один венгр Михай Полачек — не сговариваясь и возможно независимо друг от друга предлагали рассмотреть дислокации как один из главных виновников пластичности материалов, причем пластичности на гораздо меньших напряжениях чем предусматривалось существовавшей теорией. Но остальные ученые дружно забили на эти предложения, да и самим предлагавшим было не до того — Орован и Полачек были евреями, а учитывая антисемитизм, подкрепленный антибольшевизмом, им надо было вертеться и было не до проталкивания новых идей — Орован работал на заводе по производству осветительных ламп, Полачек так вообще по образованию был медик, потом химик — так что металлурги могли смело игнорировать его идеи, у Тейлора, хоть он и был англичанином, видимо тоже были свои дела кроме борьбы с ветряными мельницами — идея благополучно канула в лету. Да и вообще венгерских ученых эмигрировало только в США более двух десятков — там их называли Марсианами с легкой руки одного из них — Лео Сцилларда, который на вопрос 'Почему до сих пор не найдены инопланетяне' ответил 'Они уже среди нас, только их называют венграми' — у эмигрировавших венгерских ученых был очень сильный акцент.

Мне же, пусть и понаслышке знакомому с дислокациями и их ролью в деформируемости и текучести сплавов, это казалось диким, и вместе с тем это давало нам возможность вырваться вперед в материаловедении. Поэтому-то я и вваливал ресурсы в подобные исследования. Впрочем, как и в другие — например, в конце двадцатых появилась теория резонанса, которая по идее позволяла объяснить, а то и рассчитать структуру молекул на основе квантовой теории. Ее основным сторонником и чуть ли не основателем был Лайнус Полинг — мне он был известен по шизе насчет пользы от ударных доз витамина цэ, но я помнил и то, что нобелевку он также получил, а потому к его идеям в части химии стоит прислушаться. Помнил я и о развитии вычислительной химии, что бурно шло уже в мое время. Поэтому все эти теории, позволявшие рассчитать структуру молекул, мы тщательно собирали и начинали перекладывать на вычислительные алгоритмы и наш Си-подобный язык программирования. Да и теория молекулярных орбиталей, возникшая также на рубеже тридцатых, позволяла объяснять свойства молекул, а значит и конструировать новые, и все эти матрицы, собственные вектора, собственные значения, собственные функции, гамильтонианы — все это неплохо ложилось на ЭВМ, особенно на цифровые, особенно — на векторные вычислители. Будет интересно.

По жаростойким же сплавам мы пока продолжали действовать методом тыка, то есть эмпирическим путем. Причем создать нужный сплав — это половина дела. Из него ведь надо сформовать детали нужной формы, а форма у лопаток компрессоров и турбин была непростая — даже немецкие, пусть и прямые и с прямыми кромками — даже они были расширяющиеся либо сужающиеся, да еще с каким-то подобием аэродинамического профиля — как раз в сентябре 1943 мы сбили парочку Me-262 уже над нашей территорией, поэтому нам было над чем поржать. Наши-то конструктора с использованием цифровых ЭВМ уже такого насчитали, что технологи хватались за голову — там и закрутка, и переменный профиль, и разная ширина вдоль лопатки, а значит и толщина под нужный профиль, да для каждой ступени все это по разному — конструктора ходили гордыми, технологи — злыми и матерящимися. Такое только отливать, что для этого времени было непривычным — лопатки для паровых турбин делали штамповкой, резкой, давлением. А для меня литье лопаток было делом привычным — слышал про такое пару раз по телевизору да читал в статьях. Вот литые колеса для вагонов и паровозов, да еще из чугуна — это, в отличие от местных, меня удивляло, а литые лопатки — нет. Поэтому мы и запустили работы по исследованию их литья.

И некоторые успехи уже наблюдались. На осень 1943 года монокристаллические лопатки у нас пока не получались, хотя там и работали те же спецы, что занимались получением монокристаллов кремния. А вот лопатки с направленной кристаллизацией выходили уже неплохие, благо что направленную кристаллизацию мы уже использовали для изготовления деталей ДВС — колец, поршней, шатунов и прочего. Конечно, они проигрывали монокристаллам, так как в них были зерна и следовательно границы между ними, по которым внутрь проникали и вещества, и прежде всего в них возникали напряжения. Вместе с тем, кристаллы при направленной кристаллизации получались длинными, и если кристаллизация велась от комля лопатки, то получалось, что кристаллы так и шли вдоль нее, их ориентация оказывалась перпендикулярна нагрузкам, и тем самым границы кристаллов уберегались от излишних нагрузок — те были хотя и длинными, но основные напряжения действовали поперек границ, а не вдоль, как бывало в поликристаллической структуре с обычной — хаотической — кристаллизацией. Соответственно, приложенным силам было сложнее сдвинуть кристаллы — последние как бы напирали друг на друга всей своей площадью вместо того чтобы просто проскользнуть, проехавшись по границе разделения. А сами кристаллы — это гораздо более прочная структура чем материал, составленный из множества мелких кристаллов, даже неидеальный кристалл гораздо — в несколько раз — более прочная структура чем поликристаллическое тело, а, в свою очередь, идеальный кристалл без дефектов — то есть без тех самых дислокаций — на много порядков (не раз, а именно порядков) прочнее обычного кристалла. Было ради чего поработать.

И исследования только разрастались. Нужный температурный градиент создавался с помощью расплавленного олова, так как его же применяли для отливки плоского стекла и технология работы была известна. И, также как и со стеклом, несмотря на то, что олово было очень горячим, для расплавов никеля это был как холодный душ — разница температур могла составлять сотни градусов. Соответственно, погружая один конец формы с еще незастывшим металлом в расплав олова, и можно было проводить направленную кристаллизацию. Причем поначалу наши исследователи действовали осторожно, применяли сильно перегретые расплавы олова. Но по мере исследований начинало выясняться, что чем больше градиент температур, то есть чем холоднее расплав олова, тем лучше получается структура кристаллов. Так, при градиенте 20 градусов на сантиметр высота фронта кристаллизации была почти три сантиметра, и дендриты вырастали толстыми. А при градиенте в 200 градусов фронт кристаллизации был всего три миллиметра, дендриты росли тонкими, между их осями было уже не 400, а всего 100 микрометров, а потому промежутки между ними быстрее заполнялись еще незастывшим металлом, который к тому же из-за короткого фронта кристаллизации успевал протечь сверху вниз, и на поперечном срезе получалась структура из мелких крестиков, которые своими отростками, шедшими по всей высоте лопатки, как бы зацеплялись друг за друга, да и междендритных пор было гораздо меньше и они были гораздо мельче, вплоть до полного исчезновения. Скорость кристаллизации также повышалась с 4 до 30 миллиметров в минуту.

А исследователи уже прикидывали — нельзя ли использовать этот направленный рост чтобы задавать разную ориентацию кристаллов в разных частях детали, с учетом направления нагрузок — по аналогии с направленными слоями стеклонитей, что уже давно применяли наши самолетостроители — обмен информацией через бюллетени с индексацией свойств достигнутых и недостигнутых результатов — 'прочность', 'температура', 'устойчивость к' и так далее — и междисциплинарных конференций давал все более интересные результаты. Да, для управления ориентацией кристаллов потребуется вводить несколько охладителей с расплавленным оловом или другими локальными холодильниками — в зависимости от того сколько и откуда пучков кристаллов надо будет получить. Но идея выглядела перспективной — это как будто вылепить лопатку, точнее — сформировать ее внутреннюю структуру, только не из пластилина, а из расплава.

ГЛАВА 12.

К тому же отливка позволяла создавать мало того что любую форму как поверхности так и внутренних каналов охлаждения, так она еще позволяла избежать механической обработки, а то с этими чувствительными сплавами мы здорово намучались — мало того что их берет не всякий даже твердосплавный инструмент, так еще чуть больше сделаешь скорость или глубину резания — и привет — наклеп, то есть локальное упрочнение, которое уже не взять ничем кроме как отжиг-отпуск, ну может и взять, но тогда резцы проработают до затупления не десять минут, а минуту-другую, локальное разупрочнение ультразвуком или плазмой пока тоже не особо работало — отлаживались. Недостатки этих жаропрочных сплавов были продолжением их достоинств — способность противостоять нагрузкам при повышенной температуре позволяла им противостоять и обработке.

Так что, начав использовать литье, мы хотя бы частично избавлялись от одной головной боли — и так с выплавкой было много заморочек — если для исследовательских целей мы применяли небольшие вакуумные печи индукционного нагрева на 100-200 грамм — почти что настольные, то для производства требовались уже печи побольше — на несколько килограммов, а в перспективе — и на десятки килограммов. И если исследовательских летом 1943 у нас было уже две сотни, то 'производственных' — всего два десятка. И, насколько нам было известно, в части вакуумной плавки сплавов мы были впереди планеты всей — ладно англичане, так даже в ВИАМе — Всесоюзном Институте Авиационных Материалов — плавку еще вели в атмосферных тиглях. Соответственно, чистота и контролируемость процессов была сильно ниже, приходилось прилагать гораздо больше усилий чтобы избежать газового насыщения и выгорания присадок, а титан и алюминий особенно хорошо реагируют с кислородом, недаром в обычной металлургии их использовали для раскисления стали, то есть убирали из нее кислород. А для жаропрочных сплавов, где они сами были 'рабочим' металлом, наоборот — уже их требовалось защищать от кислорода шлаками, которые тоже не так то просто подобрать — они не должны пропускать под себя атмосферный кислород и вместе с тем не передавать в расплав слишком уж много своих составляющих. Мы же, разогнав наше производство вакуумных ионных аппаратов прежде всего для производства электронных ламп, остановиться уже не смогли, вот и пихали вакуум где только можно — вакуума у нас было дофига, несмотря на то, что это пустота.

Да и то — тщательность необходимых для выплавки процедур впечатляла — на одной плавке порой не раз делали подшихтовки, когда оказывалось, что из-за неравномерности состава исходных компонентов состав получающегося сплава отличается от требуемого и надо добавить каких-то элементов. Уж не знаю, как это получится выдерживать в серийном производстве, ведь в опытном на подобные шаги тратилось порядочно времени. А ведь количество легирующих и технологических компонентов будет только возрастать — например, добавка в шихту лантана резко снижала содержание серы в конечном металле — лантан соединялся с серой и никелем, всплывал в виде шлака, и если его поместить достаточную долю, чтобы он и собрал максимум серы, причем долю, рассчитанную для данного состава шихты, не больше и не меньше, и не пролегировал собой сплав, затем перед отливкой тщательно собрать шлак с поверхности тигеля, то стойкость деталей повышалась в 1,5-2,5 раза. Технология требовала космической тщательности и усидчивости.

Причем литейка у нас пошла как раз из-за желания повысить процент термо-упрочняющей фазы. Ведь за нее отвечают алюминий и титан, мы их и добавляли во все больших количествах. И если у англичан их было 1-2%, то мы смело сыпали и 4-6% каждого из металлов. Соответственно, доля хрома снизилась с 18-20% до 15, а то и 10%, доля никеля — с 70-75 до 60, стали добавлять кобальт 5-10% — вот литейность и повысилась. Больше десяти процентов на круг нам впихнуть пока не удавалось — титан препятствовал растворению алюминия, алюминий — титана, а хром — их обоих — требовались еще какие-то элементы, которые бы снизили пороги встраивания этих металлов в решетку, и мы их напряженно искали. И совсем без хрома обойтись не получалось — он защищал от коррозии, хотя в ее частном случае — окислении — он эффективно работал только на температурах до 700 градусов, а выше первенство в этом вопросе брал алюминий. По хрому были и другие соображения — он, похоже, как-то регулировал электронную плотность и встраивание легирующих элементов в решетку. В общем — смотреть не пересмотреть сколько там всего.

Например, если поместить много алюминия — начнет образовываться еще одна разновидность кристаллов — более жаростойкая, но менее прочная. Все потому, что при малом количестве алюминия образуются кристаллы формулы Ni3Al — наша любимая упрочняющая фаза, в которой на три атома прочного никеля приходится всего один атом алюминия, к тому же образующего жаростойкое покрытие, если кристалл у поверхности. А если алюминия много — его хватает на образование кристаллов с формулой NiAl — прочного никеля уже столько же сколько и непрочного алюминия — стойкость массива из таких кристаллов гораздо ниже — на температуре 800 градусов — в десять раз, а при комнатной — разница еще больше.

При напылениях-то мы как раз использовали богатые алюминием сплавы — напыленное покрытие лежит на поверхности детали и именно деталь воспринимает нагрузки, тогда как покрытию достаточно их передать на деталь, ему не надо их удерживать самостоятельно. Поэтому более высокая жаростойкость этой фазы оказывается выгоднее — ее температура плавления была 1600 градусов по цельсию, тогда как у более прочной — 1350. А если сама деталь состоит из такого сплава, то его состав надо сдвигать в сторону прочности, ну а жаростойкость можно добавить напылением. Причем это напыление — самовосстанавливающееся — когда от него откалываются частички и обнажается поверхность самой детали, менее тугоплавкий алюминий начинает плавиться быстрее чем никель, к поверхности из глубины подходит больше алюминия и меньше никеля, и вскоре они опять образуют на поверхности жаростойкую фазу, которая и начинает снова защищать ставший на время беззащитным участок. Да и микротвердость жаростойкой фазы была выше — она начиналась от 5600 МПа, что было верхней границей микротвердости прочной фазы.

Вместе с тем, для напылений мы ранее — еще до начала работ по турбинам — уже исследовали и прочную фазу, так как она имела в два раза меньший коэффициент температурного расширения и потому была менее склонна к отслаиванию и отколам, да и добавки хрома тоже исследовались — хотя хром и уменьшал еще больше прочность жаростойкой стали, зато он помогал защищать ее от высокотемпературной коррозии — без хрома такие покрытия были в 3-4 раза менее устойчивы к сере, которая присутствовала в топливе.

Многообразие всех этих взаимосвязей было зашкаливающим, и даже не знаю как бы мы справились без стандартизации исследований, когда каждый новый сплав мало того что проверялся по воздействию не только усилий-температур, но и по коррозионной стойкости по двум десяткам веществ и элементов, а выявившиеся недостатки требовали от исследователей согласно инструкциям не отложить материал в сторону, а проверить его в тех же условиях, но с добавлением или изменением соотношения легирующих элементов. Причем их набор постоянно рос — если в начале сорок второго их было немного — хром, алюминий, никель, цинк, медь, олово, кремний — все что было под рукой в достаточных для исследователей количествах, то есть килограммы или десятки килограмм, тогда как на каждый опыт требовалось по несколько грамм для получения микроотливок, то сейчас перечень таких легирующих элементов разросся до двадцати — и за счет поставок с востока, и за счет промышленных рассолов, из которых с глубин в полтора-два километра мы доставали половину таблицы Менделеева. Так что исследования таких сплавов шли уже с начала сорок второго, и этот задел серьезно продвинул наши исследования, когда никелевые сплавы оказались очень подходящими для лопаток турбин.

В итоге же получалось, что к концу 1943 по уровню материалов и технологий мы выйдем где-то на уровень 60-70 годов, а лет через пять может будем уже и в 90х, а то и 2000х годах моего времени. А это — снова головная боль для меня — чем занять самых неусидчивых людей когда тема войдет в стабильное русло. Ну ладно — плазма, ракетные двигатели, реактивная авиация, сверхзвук — лет на пять работы найдется всем. Шучу — я рассчитывал лет на десять. А может и на пятнадцать. А потом ?

'Виной' этим 'проблемам' была концентрация усилий по исследованиям. Так, у венгров над турбореактивными двигателями работало то ли семь, то ли одиннадцать человек на все про все, ну может с чем-то помогали в части изготовления отдельных деталей. В Германии каждая фирма имела отдельные исследовательские коллективы человек по пятьдесят, максимум — сто, если считать с уборщицами. И информацией они не обменивались, разве что уборщицы. У нас в апреле 1942 начинали работать 15 человек, через месяц, когда было построено уже пять далеких от совершенства движков первой версии — чтобы посмотреть-обкатать — их было уже под сотню, к лету — полторы сотни, к концу лета — триста, к концу 1942 года — восемьсот, к началу лета 1943 — полторы тысячи. И это — только исследования и только по деталям и механизмам двигателей, с постоянным обменом информацией между коллективами, прорабатывавшими отдельные вопросы, особенно если они работали по одной и той же теме но отрабатывали разные направления. Металловеды, металлурги, металлообработка — там над темой турбин работали еще почти пять тысяч человек, ранее уже занимавшихся ДВС и нанесением покрытий, то есть знакомых с темами.

Впрочем, вся эта орава работала не только над турбинами — все эти горячие и крепкие детали были нужны и в постройке ДВС, и для химической промышленности с ее реакциями на сотни градусов и сотни атмосфер, и для исследования ядерных реакций, да и военные были впечатлены, когда из ствола отстреляли тысячу патронов, он аж весь светится, цевье уже давно прогорело — но пулемет все так же продолжал стрелять. А когда остыл — стал стрелять снова. Вот все это и двигалось не то чтобы параллельно, но ноздря-в-ноздрю — открытия и результаты исследований плавно перетекали между коллективами, работавшими по разным направлениям но над одними и теми же проблемами жароустойчивости, только применительно к разным областям производства. Так что уже летом сорок третьего в лесах к западу от Минска — в Налибокской Пуще, между Минской и Новогрудской возвышенностями, у нас образовалось что-то типа Кремниевой Долины моего времени, ну или Силиконовой — кому что больше нравится. Разве что с учетом военного времени объекты строились небольшими, разбросанными по лесам и замаскированными, но связанными между собой узкоколейками, а так как нам вскоре надоело каждый раз организовывать охрану каждого нового объекта, мы взяли да и огородили заборами, КПП и дозорами несколько сотен квадратных километров территории, сосредоточив там передовые исследования. Окружавшие район возвышенности позволяли создать надежное радиолокационное прикрытие, а запасы торфа в местных болотах — сравнительно легко обеспечивать исследования и производство электроэнергией, а то мы бы просто упарились все таскать в Минск.

Так что у нас получался даже не Академ-городок, а какой-то Военно-Академический мегаполис под десять миллионов человек населения, тем более что там же были военные училища, полигоны и многочисленные курсы повышения квалификации — специально нагнали туда побольше военных, чтобы они же и охраняли территорию и никому и в голову не приходило бы соваться в это осиное гнездо и обижать наших ученых и конструкторов, которые, впрочем, благодаря постоянным тренировкам на тактических полигонах и сами могли обидеть кого угодно. Да и по составу изучавшихся элементов правильнее было бы назвать эту территорию не Кремниевой Долиной, а Менделеевской — там ведь изучали и использовали все от водорода до урана и дальше. А вскоре мы так и сделали, когда начали создавать типовой генплан застройки городов будущего. И так как этому обширному поселению требовалось дать какое-то имя в рамках существующей номенклатуры населенных пунктов, то мы с моей подачи назвали его просто — Зеленоград.

Заодно притушили и работу польской Армии Крайовой до Новогрудской Возвышенности включительно — после возвращения этих территорий в состав СССР в 1939 оттуда были выселены самые антисоветские элементы — полицейские, пограничники, осадники, лесники и прочие, поэтому польским диверсантам там и так было тяжеловато, как они сами отмечали еще в 1940 году — 'Советы имеют большую помощь местного элемента (украинцев, белорусов, еврейской бедноты), много сторонников среди молодежи, которая получила работу'; 'Условия работы на территории советской оккупации (то есть в западных областях Украины и Белоруссии) гораздо более сложные, нежели на территории, оккупированной немцами. Организационная работа в Полесье, на Волыни, в районе Новогрудка ограничивается контактами между отдельными людьми и посещающими их связными. Здесь не применяется принцип коллективной ответственности, большевики не так склонны к расстрелам людей по любому поводу и без повода, как немцы'; 'не отделяются они от поляков, а перенеся борьбу на социальную почву, они смогли завоевать некоторую часть польского общества, в основном среди пролетарской молодежи и некоторой части сломленной морально интеллигенции'. То есть польские магнаты и их пособники плакались, что народ пошел за теми, кто собирался улучшать жизнь всего народа, а не этой мелкой кучки барыг.

Мы же еще с конца 1941 года расселяли в этих лесах много народа, выдернутого нами со временно оккупированных территорий, так что там и так процент русского, белорусского и еврейского населения резко возрос, так что поляки были уже в меньшинстве и за ними всегда было кому присмотреть, если кто вдруг захочет заняться возвращением Всходних Кресов под власть Польши. А когда весной 1942 мы начали там размещать исследовательские и военные учреждения и тренировочные базы — подальше от бомбежек — то польским националистам там стало действовать еще сложнее, даже несмотря на то, что немцы охотно пропускали на нашу территорию польских боевиков — так называемые 'тихотемные', подготовленные спецами британского Управления специальных операций, причем подготовленные неплохо. Да и снабжение польских боевиков было поставлено на поток — немцы переправляли своими самолетами грузы, что передавали англичане для своих польских подопечных — оружие, медикаменты, деньги, продовольствие — конечно, все договоренности были на неофициальном уровне. Вот эта деятельность благодаря Менделеевской Долине была отодвинута дальше на запад и на юг — в Беловежскую Пущу и Полесье. Ну ничего — расправимся с немцами — дойдут руки и до тех мест.

И на все эти исследования и разработки требовался никель. Много, сотни, а лучше тысячи тонн в год. А еще лучше в месяц. Мы ведь активно применяли никель для гидрирования органики — он активно притягивал к себе водород, особенно его порошкообразная высокопористая версия — 'никель Ренея' — выступая таким образом катализатором процессов гидрирования, в частности — получения жидкого топлива. А еще никель мы добавляли в листы лобовой брони наших танков и самоходок — только в верхние лобовые, хотя надо бы и во все но нету. Да и для исследований, промышленности — никель был необходим — термопары хромель-алюмель — сплавы никеля с хромом и с алюминием соответственно, или нихросил-нисил — никель-кремний с хромом или магнием соответственно — позволяли измерять температуры до 1200, а кратковременно — и до 1300 градусов — выше работали уже платиновые термопары. А контроль температуры — это контроль всего. Нам нравилось контролировать все.

Так что добыча никеля всеми правдам и неправдами был насущной необходимостью все два года, прошедшие с начала войны. Первый год еще как-то хватало запасов, обнаруженных на предприятиях и складах, переплавки трофейной техники, и бурный рост потребностей стал наблюдаться с августа сорок второго, когда эти источники были в основном исчерпаны и пристроены к делу, а наши технологии — того же искусственного топлива — наконец стали выходить из лабораторий на промышленный уровень, где требовались уже не десятки-сотни грамм, а сотни килограмм и даже тонны. А тут еще и появление новых технологий — тех же турбин — да, в сорок втором мы больше пробовали, разрабатывали и отлаживали как и что вообще будем делать, не особо заморачиваясь по термической части — хватало и существовавших сплавов на основе железа, с напылением защитных слоев. Так что мы занимались больше теорией и подготовкой опытно-промышленного производства — штудировали учебники и составляли алгоритмы расчета деталей и механизмов, осваивали сварку длинных стальных цилиндров сложной аэродинамической формы со всеми этими сужениями-уширениями — для корпуса, компрессора, турбины и прочих воздуховодов, прикидывали способы изготовления лопаток компрессоров и турбин — на какие степени сложности аэродинамических форм мы вообще можем рассчитывать. А то формулами-то можно выразить практически все, а вот воплотить это в металле — может стать проблемой. Так что сорок второй мы тренировались, да и в первой половине сорок третьего потребность в никеле для строительства турбин была еще не такой уж высокой, но вскоре его потребуются тонны — ведь на одну турбину его могло уйти и сотня, и даже тысяча килограммов.

Так что приходилось собирать с миру по нитке. С весны сорок второго мы начали получать — не только никель, но и другие цветные металлы — с востока, авиарейсами, по несколько десятков тонн в месяц — вроде и немного, но на безрыбье и рак рыба. Впрочем, установка наземного сообщения весной сорок третьего не сильно увеличила поток металлов — советским заводам и институтам самим не хватало, поэтому выделить много не могли. Так что мы по привычке больше рассчитывали на собственные силы. Был даже период, кода мы просчитывали вариант с выращиванием растений, которые любят особенно активно поглощать из почвы различные микроэлементы. Например, некоторые бобовые и капустные могут набрать 5-6 грамм никеля на килограмм сухой массы. Поэтому собрать с гектара пару-тройку десятков килограммов никеля и даже больше — как нефиг делать — высушил листья, сжег так чтобы не улетела зола, вытащил из нее никель химическими методами — и радуйся. Мы проверили — действительно работало. Вот только почвы быстро истощались — похоже, никель важен для тех же бобовых чтобы лучше фиксировать азот, так что такое получение не было выходом. Хотя выхлоп от таких работ был, и немалый — мы запустили целую серию работ по изучению роли микроэлементов в жизни растений, заодно я, помня о свинцовом загрязнении почвы в городах и вблизи трасс, запустил работы по изучению микроэлементной модификации почв — высеять нужные растения, собрать и аккуратно сжечь — выглядело очень привлекательно в плане очистки почв от вредных веществ.

Но основные надежды были связаны все-таки с добычей из руд, благо что до войны в БССР проводились широкие геологические изыскания полезных ископаемых, а мы мало того что в начале войны подгребли более двух десятков бродивших тут геологических партий, так еще тиснули из-под носа у немцев архив геологоразведочной службы — еще до освобождения Минска.

Вот на этих материалах и с этими людьми мы и развивали добычу полезных ископаемых, в том числе никеля. Так, в Столбцовском районе — к западу от Минска, где были залежи железных руд, как раз при их оконтуривании по результатам еще довоенной магнитосъемки мы нашли 'медно-никелевое рудопроявление, приуроченное к небольшой интрузии ультраосновных и основных пород'. И содержание полезных ископаемых в породах было немалое — меди — 0,2-0,8%, никеля — 0,2-0,5 % — вполне приличные для нас цифры. Там же обнаружились 'проявления сульфидной кобальт-никелевой минерализации, приуроченной к линии тектонического дробления пород' (когда читал этот отчет геологов летом сорок второго — сердце пело от радости, хотя суть и смысл потом все-равно приходилось уточнять — во что нам выльется организация добычи и сколько вообще сможем добыть). И неглубоко — меньше двухсот метров. Там же — в зоне Кореличской магнитной и гравитационной аномалий, 'ортогональные дислокации в сочетании с продольными определяют характерное сочетание складчато-блоковых структур и узлов, контролирующих рудные проявления железа, титана, никеля, кобальта, меди, золота'. Ну красота же ! Позднее подобные структуры были обнаружены также в районе Витебска и Смоленска, но там мы еще не копали, сосредоточившись на кореличских рудниках.

Причем и из них мы выдаивали далеко не все — из тех же 0,2-0,5% никеля мы поначалу могли получать всего треть, то есть из тонны руды — где-то килограмм никеля (а на тонну вытащенной руды могло приходиться десять-двадцать тонн пустой породы — тяжело нам давался никель). Но эти как-то отработанные руды и шлаки мы не выбрасывали, а складывали в аккуратные бурты, и уже к концу сорок второго начали их повторную переработку, да и при первоначальном извлечении подняли эффективность до 50%. Так что в начале сорок третьего мы с тонны руды получали уже два килограмма. А геологи находили новые месторождения, благо что, с их же слов, 'верхнепротерозойский пласт сформировал широтные тектонические зоны с редкометальной специализацией пород', 'Герцинская активизация заложила и сформировала Припятскую впадину с полиметаллической минерализацией во всех породах' — белорусские горы размывались миллионы лет и все это сносилось в Припятскую впадину, заполнив ее осадочными породами на всю глубину в 5-6 километров. Невообразимые силы природы. И далее — 'в западной части белорусской антеклизы при метаморфизме и гранитизации выделились растворы, породившие медно-колчеданную, сульфидно-никелевую и редкометальную минерализацию'. Так что наш доступ к периодической таблице Менделеева все возрастал даже на нашей земле. Но мы пользовались дарами и других краев.

Так, несколько сотен тонн разного цветмета — чуть ли не треть от того, что мы получили с Большой Земли — мы получили через Швейцарию и Чехословакию. В тех краях и так добывали цветмет, да и по всему миру русинские и еврейские диаспоры и организации собирали для нас средства, на которые мы закупали необходимое сырье. И затем на эти же средства с помощью тех же организаций и их связей прокладывали каналы доставки. Например, мы перехватывали часть поставок никеля в Германию из Швеции — 'утеря в дороге', подмена накладных — и вагончик идет не в Берлин, а в Прагу, где по дороге сворачивает 'куда-то не туда', точнее — на восток — и 'теряется' в Словакии или южной Польше. Туда же таким же макаром шли и грузы, закупавшиеся через нейтральную Потругалию 'для Швейцарии'.

Ну а там — доставка самолетом через линию фронта — летали же в моей истории наши к белорусским партизанам, так почему нам не летать к словацким и польским, и заодно прихватить пару тонн полезных металлов, когда не идет вывоз еврейского населения и членов семей коммунистов и партизан. Да и наземные тропы через линию фронта — тогда еще несплошного, а местами, особенно в труднопроходимой местности, откровенно дырявого — обеспечивали стабильный приток грузов. Поэтому немецкие военнопленные, у которых родственники работали на транспорте, были для нас ничуть не менее ценны, чем дети-родственники работников связи Третьего Рейха — все-таки далеко не все немцы были готовы позариться на предлагавшиеся им деньги, и немалые, поэтому угроза жизни их близким зачастую была решающим фактором чтобы направить нужный груз в нужную точку.

Правда, работала схема недолго — где-то к ноябрю сорок второго мы ее наконец отладили и до мая сорок третьего все работало как часы, пока не начало сыпаться — немецкая контрразведка что-то пронюхала, хотя мы и не рассчитывали что схема будет вечной. Не знаю, случайно ли из района наших аэродромов убрали полковника, который бдил за порядком и чей сын был в нашем плену, но новый смотрящий сразу усложнил нам жизнь — все-таки подходящих площадок для посадки-взлета не так уж много, поэтому взять их под наблюдение не составляло труда. Потеряв за месяц шесть самолетов — столько же, сколько и за предыдущие полгода — мы, конечно, устроили несколько акций — какие-то засады раздолбали высотниками и затем уже забрали грузы, где-то 'охотники' попали в засады дружественных нам партизан, мы даже отправили спецгруппу, которая завалила из крупнокалиберной снайперки досаждавшего нам офицера. Но проблемы это не решало, пришлось свернуть наш гешефтик и вернуться лишь к поддержке местных партизан, доставляя им оружие и медикаменты посадочным способом а то и на парашютах, благо что Могилевская фабрика искусственного шелка снова работала как часы. Так что к лету сорок третьего вроде бы наметился кризис с поставками цветных металлов, но с середины лета заработал 'кавказский экспресс', и была надежда что к зиме поставки возрастут вдвое только за счет этого источника, к тому же и наша добыча постоянно росла.

ГЛАВА 13.

Да и замещающие технологии обещали снизить потребность и в никеле, и в хроме. Так, наши архивисты откопали заметки про американского инженера, который еще в 1912 году в печи под высоким давлением в атмосфере азота получал высокоазотистую сталь. В дальнейшем направление развивалось ни шатко ни валко потому что никому не требовалось, лишь в 1928 году были построены первые фазовые диаграммы сплавов с высоким содержанием азота, в 1941 Фридрих Рапатц впервые разработал аустенитную хром-никель-марганцовую азотистую сталь. А Рапатц знал что делал — его книга 'Качественная сталь' в русском переводе от 1938 года стала одной из настольных книг наших металлургов — в ней он описал много спецсортов стали — не только их свойства, но и способы получения.

И такой зубр металлургии не зря занялся высокоазотистыми сталями — Рапатц хотел заменить азотом дефицитный никель, и частично ему это удалось, хотя дело до конца не довел, остановившись на небольшом проценте легирования азотом, так как опасался снижения ударной вязкости, да и потребностей у немцев не было — они не испытывали недостатка в никеле, получая его и из Швеции, и из Испании, и из Турции. Наши металлурги, конечно же, пошли дальше по сетке концентраций, а потому вскоре обнаружили, что ударная вязкость нисколько не падает, а предел текучести — все растет и растет. В отличие от углерода, азот позволяет сохранять аустенитную структуру сталей при закалке с больших температур и при больших концентрациях легирующих примесей — все то же, что делает и никель. А раз аустенит сохраняется, то сохраняется ударная вязкость, прочность, пластичность, а если углерод вообще заменить азотом — то свойства еще улучшаются.

В общем, наши металлурги брызгали слюной от восхищения, я кивал и подписывал ордера и накладные — раз людям нравится, и получится если не избавиться, то уменьшить потребность в никеле — я только за. Со слов исследователей выходило, что весь никель в классической нержавейке — Cr18Ni10 — можно заменить процентом азота. А минус 10% никеля на каждую тонну стали — это минус потребность добыть и переработать десять тонн никелевой руды с содержанием 1% никеля — это примерно три кубометра. А десять тонн никелевой руды — это еще минус минимум двадцать, а то и сто тонн вынутой породы — еще тридцать кубов. Экономия, конечно, колоссальная. И нержавейки можно будет делать хоть от пуза, чего химики требовали от меня уже второй год. Образец стали Cr24N1 так вообще позволил обойтись мало того что без никеля, так еще и без марганца и кобальта, которые как и никель сохраняли аустенитную структуру стали с таким высоким содержанием хрома. А если оставить никель, но ввести в классическую нержавейку 0,2-0,3% азота, то пределы прочности увеличатся в полтора-два раза, то есть те же самые механизмы и агрегаты можно делать из меньшего количества стали, что также ведет к экономии. А при пониженных температурах начало мартенситного превращения сдвигается на несколько десятков градусов к абсолютному нулю, то есть повышается и морозостойкость стали. Технология выглядела замечательной.

Жаль, что без хрома все-таки не обойтись, иначе сталь станет классической ржавейкой. Впрочем, и тут азот может помочь — ведь углерод снижает коррозионную стойкость стали за счет образования карбидов хрома, чего азот не делает, поэтому теоретически в нержавейке той же стойкости потребуется меньше хрома — тут исследователи начали что-то рассказывать про электронные уровни, электронное строение, что перенос электронов от атомов азота к атомам железа больше чем от углерода, поэтому межатомная связь сильнее, что и ведет к большей стойкости аустенитов к механическим и химическим воздействиям, но я их попросил прерваться — информации и так было море, еще требовалось ознакомиться с их производственно-исследовательским планом, да и наверное подписать. Все-таки свойства новой стали подтверждала и справка из лаборатории СовКонтроля — так-то наркомат госконтроля ЗРССР, бывший ранее наркоматом госконтроля БССР, у нас и так был, но он занимался проверкой исполнения решений СНК ЗРССР (экс-БССР), контролем за расходованием средств, а вот контролем качества продукции занимались все кому не лень — вот и назвали новую структуру СовКонтролем — Советским Контролем, отдельной структурой с подчинением Президиуму ВС ЗРССР, а следовательно неподотчетных и неподконтрольных руководителям заводов, фабрик и прочих колхозов, из которых изымались — точнее — когда-то предполагалось изъять отовсюду — все эти ОТК, чтобы начальство не могло на них давить — в общем, аналог военной приемки этого времени, только расширенная на все производства — по сути — аналог Госприемки времен Перестройки. Так что люди пришли не с пустыми обещаниями, а уже с конкретными результатами, которые, впрочем, они сначала смогли получить уже с помощью пустых слов, но там с ними разговаривал другой — более знающий тему — человек, так как запрашиваемые ресурсы на исследования были еще небольшими и не выходили за его лимит принятия решений. И тот человек оказался молодцом, дал исследователям зеленый свет, чем в результате немного повысил свой лимит, а если дело выгорит — то и еще добавится.

Оборудование там, конечно — мама не горюй, но мы из-за нашей бедности полезными ископаемыми, из которых надо было выжать по максимуму, и так ускоренными темпами шли от обычных доменных печей к электрометаллургии с контролируемой средой — будь то вакуум, аргон, ну а тут добавится еще и азот под давлением — в принципе, конструкции одни и те же, принципиальных отличий нет, так что включить в планы несколько десятков дополнительных печей на десяток-другой тонн — это не сложно. Ну, когда у нас будут линии по их производству — сейчас многое еще делали вручную, а спецприспособления, станки для автоматизации производства крупнотоннажных печей — все это еще только конструировалось и создавалось на основе опыта, полученного на такой же линии, но производившей печи для лабораторных исследований и опытного малосерийного производства. Но когда будет линия — количество печей роли уже играть не будет — сделаем сколько потребуется.

Так что в плане жаропрочных и жаростойких конструкций мы шли впереди планеты всей, да и по турбиностроению все тоже было неплохо, поэтому я, знакомясь с его современным состоянием, все больше проникался мыслью их применения прежде всего для электрогенерации — наши поршневые самолеты и так были вполне на уровне не только самолетов противника, но даже советских, и применение ТРД пока не сулило там существенного выигрыша, так как новые движки были еще не совершенны, к тому же пороховые ускорители могли обеспечить резкое кратковременное увеличение скорости чтобы выйти из-под атаки или наоборот быстро набрать высоту, чтобы занять позицию для атаки, поэтому постоянно высокие скорости и не были особо нужны, да и прямоточные ВРД начинали понемногу обживаться на истребителях. Так что я ориентировал народ в основном на энергетику.

Чему, правда, несколько поспособствовал и мой косяк в плане расчетов. Как-то еще в начале 1943 года у меня что-то переклинило в мозгу и я посчитал, что один миллион тонн торфа — это три кубических километра торфа. Ошибся на три порядка, бывает. К тому же тогда шла подготовка к зимнему наступлению на восток — собирались освободить Смоленск и соединиться с Большой землей — а это не только подготовка военных действий, но и политические мероприятия — ведь как себя поведет Москва, когда мы станем доступны непосредственно по земле — неизвестно, да и по поводу некоторых моих соратников были сомнения, что уж говорить о простых людях. Поэтому там наложились мероприятия по перетасовыванию или подпиранию кадров, и о своих 'обещаниях' достичь выработки электроэнергии всего Союза я снова вспомнил в контексте предстоящих событий — положительный пиар никогда не помешает.

Вот я и решил еще раз проверить правильность наших расчетов, допустил ошибку, запаниковал, решил скрыть ото всех, чтобы не выглядеть некрасиво, да и речь-то шла о моей жизни — мало ли как повернется, и если оказывается, что я еще и с электричеством обманул — может выйти совсем нехорошо. Поэтому я, не объясняя всей этой подоплеки и вообще стараясь не напоминать о торфе, максимально активизировал работы именно по энергетической составляющей турботепловых двигателей.

Именно с их помощью я рассчитывал хоть немного снизить потребности в добыче торфа — ведь по моим 'уточненным' расчетам получалось, что для добычи 48 миллионов тонн торфа нам потребуется его 144 кубических километра — выходило, что каждый год на площади 1200х1200 километров надо будет выбирать глубину в 10 метров. А это — семь Белоруссий ! Каждый год уходящих к уровню моря на 10 метров. Я, когда это все 'посчитал', покрылся холодным потом. И что меня больше всего удивляло — так это спокойствие соратников. Они все так же работали по планам, контролировали ввод и ремонт торфодобывающей техники, электрификацию торфоразработок, прокладку узкоколеек и изготовление деревянных торфовозных вагонов. Да одних только вагонов, получается, потребуется несколько сотен тысяч штук — при грузоподъемности одного вагона в шесть кубометров торфа — а может и миллион, и даже два. Неужели никто кроме меня этого не видит ?!? И тепловозов несколько десятков тысяч штук. И громадные объемы погрузочно-разгрузочных работ. Жуть. Подо что я подписался ?!? Да меня проклянут и распнут на каждой березе что растет по республике и в ее окрестностях !

Поэтому-то, чтобы хоть как-то снизить потребности в торфодобыче, я и сделал крутой разворот наших разработок в сторону энергетики — газовые турбины с их высоким общим КПД обещали снизить потребность в торфе раз в пять, а в перспективе и в семь — все-равно выходило что надо будет углублять всю Белоруссию на 10 метров каждый год, но хотя бы не потребуется залезать в соседние республики, а с учетом того, что территория ЗРССР была уже в полтора раза больше предвоенной БССР и обещала еще вырасти — была надежда что все обернется не так уж плохо — пять метров заглубления каждый год — это мы выдержим лет десять.

И ведь при всех этих расчетах у меня все время щелкало в голове что что-то тут неправильно, что-то я делаю не так, но мозг больше работал над тем как прикрыть свои мягкие части тела, и одновременно он, гад, радовался, что другие пока не видят всей глубины пропасти, в которую я нас затащил — причем со временем эта пропасть станет пропастью в буквальном смысле слова. Тем не менее, пока другие 'не заметили', надо было постараться приложить максимум усилий чтобы сгладить последствия — а там может пойдет газ с нефтью, может уголь, пусть и бурый, а то и мирный атом — 'понятно' почему отказались от торфа в мое время. И если мы также по быстрому откажемся от торфа, то может все и забудут к чему могла привести моя авантюра.

Впрочем, где-то через неделю-полторы энергичных действий в состоянии тихой паники я начал успокаиваться. Прежде всего, я перепроверил свои расчеты и оказалось, что нужно выкапывать не 1200х1200, а всего 120х120 километров — я привык к штукам-килограммам-метрам, а потому с этими тысячами тонн и миллионами штук малость запутался в нулях. Так что получалось, что нам требовалось выкапывать каждый год на десять метров всего пятнадцатую часть довоенной Белоруссии, то есть даже ее одной нам хватит на пятнадцать лет, можно даже наконец принять во внимание, что она не покрыта торфом по всей площади и 'согласиться' на пять лет. Все-равно громадное облегчение. Во-вторых, я внутренне 'переложил' часть ответственности и на своих соратников — они ведь тоже занимались и расчетами, и планированием, так что отвечать будем все вместе. Конечно, где-то на заднем плане бродила мысль что отвечать все-равно мне как руководителю, но я старался ее гнать, чтобы не наводить еще больше паники.

Может, потому и воссоединение территорий ЗРССР с остальным СССР прошло 'гладко' — я просто перегорел на панике с торфодобычей, поэтому возможный перехват власти перенес сравнительно спокойно — просто объявил чрезвычайное положение, поставил в ружье все тылы вплоть до пожарных команд, народных дружин и отрядов сельской самообороны, ускорил кадровые перестановки которые и так намечались, хотя понапрасну людей постарался не обижать, даже если не был уверен в их лояльности — самому было интересно как все пойдет — проверка на вшивость, издал приказ 'всех шпионов и диверсантов, кто попытается нарушить сложившиеся производственно-хозяйственные связи и руководство тылом и фронтом немедленно арестовывать, даже если известные личности решили работать на немецко-фашистского агрессора, поддельные мандаты и документы изымать независимо от качества их изготовления и несмотря на любые подписи и печати, при малейшей попытке сопротивления стрелять на поражение' — когда из Минска прозвучал этот р-р-р-ррык 'Всем оставаться на своих местах !' — Москва и сдала назад в своих попытках поставить у нас своих начальников. К тому же я по закрытой линии уведомил что приказ направлен на предотвращение попыток проникновения вражеских шпионов и лазутчиков, а также от излишней инициативы отдельных руководителей и начальников на местах. Может, и это сработало, а может она и не собиралась этого делать, и отдельные попытки поставить проверяющих и руководителей на наших предприятиях и переподчинить воинские части, которые все-таки случились — может все это и в самом деле было инициативой отдельных руководителей и командиров на местах, а может им не успели отдать стоп-приказ, а может и не собирались его отдавать и сами хотели посмотреть что выйдет — кто его знает ... Но имитация поведения хладнокровного отморозка порой бывает выгодна.

А потом я успокоился еще больше, когда вспомнил про 'мудрость толпы', ну или коллективный разум — в мое время в ходу были оба понятия, хотя начиналось все еще в начале 20го века, когда англичанин Фрэнсис Гальтон обнаружил, что даже несмотря на недостаточные знания о какой-либо предметной области у большинства людей, их усредненное решение близко к правильному — там речь шла об угадывании веса быка, ну а у мы таким образом пытались вырабатывать более серьезные решения. Так было и с электрогенерацией на основе торфа — расчеты выполняли множество людей и коллективов — ну не могли же все ошибиться ! Тем более что я старался проводить политику обоснованной критики, когда можно оспорить — но только с аргументами и расчетами ! — любое мнение. Даже мое. Оспаривали, и не раз, возможно, в том числе и поэтому решения были просчитаны и их реализация шла более-менее в соответствии с планами, что только подтверждало расчеты.

Так и вышло — только начав перепроверять свои расчеты с самого начала, я сразу же нашел самую первую и главную ошибку. И такое настало благодушие — не передать словами ! Все было хорошо, и даже замечательно — нам не требовалось добывать 144 кубических километра в год, нам требовалось всего 0,144 кубических километра — 144 миллиона, а не миллиарда кубических метров — это квадрат размерами 12 на 12 километров и глубиной метр. Фух-х-х-х, отлегло. Да мы таких квадратов можем и по десятку в год строгать ! Да мы тогда будем генерировать электроэнергии как десять Союзов, нет — как двадцать ! Да мы ... тут, конечно, я вовремя себя остановил от новых публичных обязательств, просто отметил что если что — могем.

Оставалось решить — что делать с той гонкой, что я инициировал в разработке прежде всего энергетических установок. Тут уже я действовал осторожно, так бы действовать сразу — и проблем вообще бы не было. Прежде всего, я за неделю снизил накал планерок — уже не пытался подогнать работы насыщением новыми сотрудниками и материалами, а медленно спускал пар пожеланиями более вдумчивой работы и похвалами за сделанное. Затем провел несколько даже не инспекций — скорее ознакомительных экскурсий по лабораториям и опытным производствам, отметил, конечно, что народ хотя и получил жесткие указания бросить все силы на энергетические установки, но и про транспортные не забывал — просто задвинул их в уголок подальше от начальственных глаз и так и продолжал по ним работу, только втихую. Хотя это и было нарушением дисциплины, но нарушением правильным, на пользу дела, поэтому я даже несколько раз высказался в том смысле что 'если получится вести работы параллельно — то и отлично' — тем более что там действительно было много общего. В общем — неофициально легализовал 'подпольные' работы, чтобы и там не было провала. Так что к апрелю 1943 все снова вернулось в рабочую колею. Хотя конечно энергетическая составляющая за прошедшие пару месяцев получила мощный импульс и далее только продолжала набирать обороты.

А этот случай в очередной раз напомнил мне, что надо следить не только за словами политиков и прочих начальников, но и за тем, что за этим стоит, что вообще происходит вокруг, какие действия предпринимаются, насколько слова совпадают с делами. Сравнивать. Делать выводы. Действовать по фактам, а не по словам. Глаз да глаз.

И по энергетике мы продвинулись очень неплохо, в чем-то даже опередив передовые образцы, которых, впрочем, пока было немного — весь мир еще ориентировался на паровые установки, и лишь отдельные фирмы строили единичные экземпляры газовых турбин. Например, та же швейцарская 'Броун-Бовери' все-таки построила в 1940 году ГТУ непрерывного, а не периодического горения с осевым компрессором, но температура газов у нее была вообще 550 градусов — установка была паро-газовой, где в камеру сгорания подавался пар чтобы охладить конструкцию. И тем не менее КПД установки оказался 18% на мощности 4 мегаватта — вполне неплохо. Но они уже использовали компрессор с лопатками на основе теоретических работ словацкого ученого Стодолы — и этот компрессор имел КПД 88% — мы его честно передрали, а вычислительная техника позволила уменьшить сетку расчетов на порядок, поэтому КПД компрессора повысился до 90%, а с методикой Уварова и поворотными лопатками КПД обещал быть еще выше.

В общем, мы активно игрались с турбинными движителями для привода электрогенераторов, пусть пока и небольших мощностей — к осени 1943 года самым мощным был пока пятимегаваттный движок, а вообще у нас пока до мощностей в два мегаватта — это примерно две в половиной тысячи лошадиных сил — выгоднее были ДВС — там и технология отработаннее, и топлива жрут меньше, если рассматривать только механическую работу, без последующей утилизации тепла продуктов сгорания. Да, в мое время дизельные двигатели уже имели КПД под полсотни процентов, моторесурс до ста тысяч часов, поэтому на мощностях до 60 мегаватт они были эффективнее турбин — помню, проскочила как-то такая удивительная для меня информация. Но у нас таких двигателей пока не было и не предвиделось. Поэтому уже с превышением четырехмегаваттного порога мощности газовые турбины начинали брать свое — стабильность горения и круговое вращение рабочих органов, а также разнесенность процессов сжатия, сгорания и использования его результатов по разным устройствам — компрессору, камере сгорания и турбине, тогда как в ДВС все делалось внутри цилиндра — все это позволяло создавать узлы, заточенные под определенные параметры работы, а не сразу на все возможные. К тому же в турбинах не было периодических возвратно-поступательных движений, которые на таких мощностях требовали неординарной технической и производственной мысли — выдержать подобные нагрузки могла не всякая железяка.

Причем концентрация работ и мои послезнания, пусть и на основе общих картинок, давали нам дополнительные преимущества. Дело в том, что в это время газовые турбины во всем мире проектировали люди, которые ранее занимались паровыми турбинами — это было заметно и по самолетным ТРД, и по 'наземным' турбинам. Соответственно, для них все эти теплообменники и трубы были нормальным явлением, они так и лепили — я когда увидел добытые нами чертежи разработок — советских, швейцарских, немецких, английских — офигел. Вполне нормальной (но не нормальной для меня) была конструкция, где находилось несколько компрессорных турбин, между ними — теплообменники охладителей, несколько последовательно включенных камер сгорания, каждая — со своей турбиной — то есть компрессор сжал воздух, он поступил в первую камеру, там немного прогорел от топлива, прошел дальше через турбины на следующую камеру сгорания, там еще немного прогорел — и так три-пять раз. И каждый из этих агрегатов — в отдельном литом корпусе, причем заодно со станиной, и все эти агрегаты соединяются между собой системой труб. То есть все эти большие давления и температуры передавались по змеящимся проводникам на сравнительно большие дистанции — некоторые звенья были до трех метров, а общий путь мог превысить и двадцать метров. Нет, для меня, привыкшего к виду турбореактивных двигателей, это не были турбинные двигатели — это были какие-то сказочные драконы, пышущие жаром во все стороны, но никак не компактные ТРД моего времени.

Поэтому еще в сорок втором я начальственным произволом прекратил потуги наших тепловиков проектировать таких же монстров и нарисовал схему ТРД привычного мне вида, благо не раз видел на картинках. Из массивных деталей в ней была только труба внешнего корпуса — да и то не литая, а сваренная из колец прокатанной стали, чтобы только выдерживали давление в несколько атмосфер и усилия от быстровращающихся деталей — компрессора и турбины — хотя и это было необязательно, так как поддерживающие центральную ось консоли можно было провести через корпус и замкнуть нагрузки на станину, а не на трубу. Труба крепилась на бетонном основании и уже в нее напихивались компрессоры, камеры сгорания и турбины с соплами. Да, там были свои сложности — прежде всего с согласованием давления на выходе из компрессора с последующими частями, что с перепускными трубами и клапанами сделать было проще, но нашим несомненным плюсом были жаростойкие материалы и напыления, что позволяло сразу получить достаточный КПД без всех этих промежуточных охладителей, а также возможность делать лопатки компрессоров и турбины из любого материала и любой формы. Конечно, потом займемся и всеми этими промежуточными охладителями, и выносными камерами сгорания, чтобы еще улучшить КПД, но пока требовалось отработать самую простую конструкцию.

Много проблем доставил гадский помпаж. В нормальном режиме работы турбодвигателя компрессор создает давление, которое удерживает возникающий в камере сгорания горизонтальный столб горячего газа — точнее, пустотелый цилиндр, так как центральная — осевая — часть с валом и дисками турбины защищены внутренним корпусом и проходящим через него воздухом. И этот цилиндр раскаленных газов удерживается давлением от компрессора и ему ничего не остается, как только давить на лопатки турбины и выходить дальше в сопло. Но такой баланс может нарушиться — либо компрессор вдруг начнет подавать больше или меньше воздуха — например, если к его входу поступит область воздуха с чуть повышенным или чуть пониженным давлением, либо форсунки дадут чуть больше топлива или топлива с отличающейся теплотворной способностью — и давления компрессора может уже не хватить, чтобы противостоять противодавлению от турбины — горячие газы начинают прорываться в обратном направлении — через компрессор к воздухозаборнику. Из него с резким хлопком вырывается пламя, что уже само по себе опасно, так еще по пути этот бросок раскаленных газов может разрушить конструкции компрессора и даже двигателя, ну и как минимум нарушает его работу.

И вот чтобы справиться с этой напастью, наши инженеры проделали большую работу — навертят отверстий в очередном двигателе, укрепят в них датчики давления, выведут их показатели на запись на магнитную ленту — и вперед, корежить движок разными режимами работы. Несколько записей пропали из-за взрывов, тогда мы стали ставить рядом с двигателем только модуляторы высокой частоты, на которой данные с датчиков передавались по кабелям к магнитофонам, установленным на безопасном расстоянии — так снижались искажения и вместе с тем пленка оставалась целой. И потом, прокручивая ее на меньшей скорости, рисовали на бумаге графики давлений. И заодно думали, как избавиться от проблемы.

Частично ее смогли решить автоматически открывающимися клапанами в корпусе двигателя, через которые можно было сбрасывать излишнее давление, частично — поворачивающимися лопатками входной ступени, чем можно было увеличить или уменьшить напор от компрессора. Окончательно от проблемы пока так и не избавились, но количество помпажей снизили примерно на треть, а их силу — на порядок, так что если и пыхало из компрессора, то несильно, и работа двигателя быстро восстанавливалась, а при запуске турбины, когда помпаж возникал почти всегда, просто сразу открывали противопомпажные клапаны и ждали, пока начальная продувка установит стационарный режим — все-равно сразу запускать на рабочую мощность нельзя, требовалось постепенно прогреть весь двигатель чтобы жаростойкие покрытия просто не осыпались из-за слишком больших градиентов температуры, да и валу требовалось пройти резонансные частоты вращения на щадящей нагрузке.

Конечно, большую помощь оказывала вычислительная техника. Ведь температуры внутри двигателей, и особенно на лопатках турбины, были таковы, что обычные методы расчета, которые применялись для паровых турбин, уже не подходили. Ведь обычно считали по усредненной температуре, в турбо-двигателях же градиенты температур были таковы, что усреднять температуру тех же лопаток было нельзя — их грани были гораздо горячее чем сердцевина. Да и теплопроводность, теплоемкость — все эти параметры зависели от температуры, и брать среднюю также было нельзя. Все эти тонкости и учитывались с помощью ЭВМ.

Например, для охлаждения лопаток. Поначалу, когда у нас еще не было каких-то расчетных программ, сами лопатки работали безо всякого охлаждения, да и рабочие температуры были сравнительно низкими, в том числе за счет подвода пара в камеры сгорания. КПД был низковат, зато такие конструкции позволяли прощупать саму технологию. Затем, по мере перехода от паро-газовых к чисто газовым двигателям, температуры возрастали, и даже несмотря на теплостойкое напыление, приходилось все больше задумываться об охлаждении лопаток. Я-то сразу топил за создание внутренних охлаждающих каналов отливкой лопаток — это единственное что я знал по этой теме. Но такие отливки были довольно сложными, поэтому инженеры придумали и несколько других схем.

Так, по одной перегретая вода просто выбрызгивалась из диска турбины на лопатки — так довольно эффективно охлаждались передние кромки лопаток — тоже немалое дело для таких температур. Сейчас же основной схемой была гильзовая лопатка — сердцевина такой лопатки делалась практически из любого материала — выдержал бы нужные нагрузки. По ее поверхности, совпадающей с внешней поверхностью лопатки, делались открытые каналы — фрезерованием, химическим травлением — способ был неважен, главное, что они выполнялись на поверхности, а не внутри лопатки. И затем сверху на эту сердцевину надевалась гильза, которая и определяла конечную внешнюю поверхность лопатки. В результате гильза одними участками внутренней поверхности опиралась на выступы в стержне, а другими закрывала проделанные на поверхности стержня каналы, и через них можно было прокачивать охлаждающие реагенты — хоть воду, хоть воздух, хоть жидкий натрий — без разницы. Факт в том, что внешнюю гильзу можно было отформовать любыми средствами — хоть обычным прессом, и из любого материала — хватило бы его прочности чтобы выдержать давление газа на участках, которыми перекрывались каналы, и хватило бы теплоуноса чтобы этот материал не расплавился — так-то можно было делать хоть из меди, но делали либо из жаростойкой стали либо из титана — естественно, с жаростойкими покрытиями. Когда мы 'получили' от немцев их первые Ме-262, пусть и в сбитом состоянии, и увидели там почти такие же лопатки, только пустотелые, без внутреннего стержня — мы даже удивились, почему немцы не сделали следующий шаг — ведь гильзу они уже делали, но она представляла собой всю лопатку, без поддержки, соответственно, только она и держала все нагрузки, а потому могла смяться и оторваться, да и ограничения по выбору материалов и способам изготовления в таком случае были большими. Странно.

У нас же технология получалась очень технологичной — мало того что не было возни с проделыванием каналов в толще материала, так и тонкостенность гильзы — два-три миллиметра — позволяла довольно просто формировать аэродинамические поверхности любых форм. Более того — материалы стержня и гильзы можно было подбирать отдельно, под их конкретные задачи — защищенный от жара стержень мог быть более упругим, а гильза, не несущая больших нагрузок — более жаростойкой или деформируемой для придания более сложных аэродинамических форм. Почему так не делали в мое время — мне было неизвестно, но мне оставалось лишь в очередной раз убедиться в том, что я не один тут такой умный, даже со всеми своими послезнаниями — к этому я уже привык. Хотя на всякий случай я продвигал работы и по направленной кристаллизации отливок с готовыми каналами, благо что направленную кристаллизацию мы уже применяли для изготовления поршневых колец, шатунов, коленвалов, пресс-форм и оправок-пуассонов, и для многих других ответственных деталей, тем более что электрошлаковый переплав открыл новые возможности и по созданию сложных литьевых форм, и по тонкому управлению процессами кристаллизации даже на отдельных участках, когда можно было подавать больше или меньше охлаждения к стенке формы и тем самым варьировать размеры кристаллов, да и магнитное, ультразвуковое воздействие на их рост никуда не делось — оставалось 'только' разобраться со всеми этими богатыми возможностями. К тому же литье — это единственное что я знал про изготовление лопаток, да и то из передач канала Discovery — и раз в мое время так делали, значит и нам надо. Впрочем, для формирования лопаток сложных форм у нас уже были и другие технологии, о которых я расскажу чуть позднее.

ГЛАВА 14.

Так что основные надежды в генерации электричества у меня, а следовательно и у нас, на текущий период были связаны именно с газотурбинными установками. Напомню, общий КПД опытных установок — ГТУ+пар — у нас уже приближался к 50% и в дальнейшем мог вырасти еще больше, тогда как КПД чисто паровых турбин был процентов двадцать пять, может — тридцать, и уж полсотни для них — предел. Мы же КПД в 25% только на ГТУ, без учета паровой части, получали при температуре продуктов сгорания перед турбиной уже в 750 градусов, и дальнейшее ее повышение лишь увеличивало КПД, но там в камеры сгорания уже не подается пар — установки становятся не паро-газовыми, когда пар образуется внутри камер сгорания (и потом может дополнительно создаваться отдельным подогревом воды от этих продуктов), а чисто газотурбинными, когда внутри газовой турбины присутствуют только воздух и топливо — там КПД уже сразу было 30% на одной опытной установке и 32% на ее следующем варианте, а к осени 1943 мы уже на пятом варианте довели его до 33% на ГТУ и до 48% общего КПД с учетом паровой части. Точнее — варианта было два — в одном вода нагревалась продуктами сгорания через обычную систему теплообменников, в другом часть воды впрыскивалась в сам выхлоп, и все это мало того что направлялось в паровую турбину (которая становилась уже паро-газовой, по типу торпедных движителей), так еще дополнительно грело воду — у каждой из схем были свои преимущества и недостатки. Поэтому мы исследовали обе, благо что технологическая база и подходы были во многом одинаковы, и уже семь групп проектировали и исследовали свои схемы работы.

Оно того стоило. Ведь помимо более высокого КПД, электростанции на ГТУ обладали еще одним существенным преимуществом перед паровыми — трудоемкость изготовления электростанций на ГТУ составляла не более трети от строительства чисто паровых электростанций на паротурбинных установках — ПТУ, а чаще и еще меньше. Все из-за этих массивных теплообменников, которые требовались для пара, чтобы выжать из топлива по максимуму. Для этого же служила и длиннющая паровая турбина, которая множеством своих лопаток могла собрать энергию водяного пара, который на входе имел давление в двадцать-тридцать атмосфер, а на выходе — почти что космического вакуума — неудивительно, что чтобы выдержать такие перепады давления, требовались прочные стенки немаленьких конструкций. Тогда как в смешанной технологии ГТУ-ПТУ топливо большую часть своей мощности отдавало в газовой турбине, и лишь затем, уже ослабленное, начинало работать по пару. Соответственно, турбоустановка на входе получала давления всего в несколько атмосфер, ну десяток-полтора максимум, давление на выходе — атмосферное. То есть уже не требуется толстая сталь для стенок, да и компрессор с турбиной гораздо компактнее — на пару они имеют десять, ну пятнадцать ступеней, тогда как у паровой турбины их может быть до полусотни — огромное количество дисков и еще больше лопаток. Да, потом выхлоп ГТУ шел на парообразование, и там по идее возникали все те недостатки паротурбинных установок. Но так как топливо было уже довольно сработанным, то пар просто было невозможно перегреть до сверхкритических значений без дополнительного подогрева, да и количество теплоты было уже гораздо меньше, поэтому установки получались гораздо компактнее, а его догревом с помощью дополнительного топлива мы пока не собирались заморачиваться, чтобы не нарваться на все те сложности с ПТУ. Хотя и в последнем случае такие установки потребуют всего треть от чисто парового оборудования той же мощности.

За счет более высокой тепловой нагруженности ГТУ снижалась и потребность в торфе — опытная эксплуатация показывала, что расход торфа составлял всего 300 граммов на киловатт-час — это более чем в три раза лучше нашей текущей технологии сжигания торфяного газа в ДВС, и на сорок процентов лучше Шатурской ГРЭС, которая была чисто паровой, а с улучшением КПД выгода станет еще больше, но даже сейчас, если мы переведем энергетику полностью на ГТУ, то нам потребуется добывать не 48, а только 16 миллионов тонн торфа — это всего в четыре раза больше нашей текущей добычи, что выглядит уже подъемным — все-таки наращивать добычу придется не в двенадцать раз, как в случае с генерацией на ДВС, и даже не в шесть, если работать только парогенераторными электростанциями.

Да и сроки ввода сокращаются — если устанавливать только ГТУ, то это от нескольких часов до месяца-другого — в зависимости от мощности и предполагаемого срока работы на точке, а если со всей паровой обвязкой — полгода-год вместо двух-трех лет, причем электричество можно будет получать сразу после установки ГТУ, не дожидаясь установки паровой части, которая всего-лишь повышает выработку электроэнергии, но не является ее основным поставщиком. Снижаются и объемы строительства — под паровые установки требуется закладывать мощный фундамент, тогда как комбинированные можно устанавливать на простой забетонированной площадке, так как они гораздо легче — замена ПТУ на комбинацию ГТУ-ПТУ уменьшает потребные парообменники и турбины минимум в три раза.

Так, для паровой турбины мощностью 60 мегаватт размеры котла производительностью 200 тонн пара в час будут внушительными — 14 на 14 метров в основании и 29 в высоту, все пронизанное трубами, и масса этого сооружения — минимум тысяча тонн. Распределенных, еще раз отмечу, на площади всего 14х14 метров — то есть на каждый метр будет приходиться минимум пять тонн, и потребуется довольно глубокий фундамент чтобы все это не ушло в землю. Для пару ГТУ-ПТУ все гораздо скромнее. Так, ГТУ мощностью 100 мегаватт весит всего 50 тонн при длине 7 метров и ширине-высоте корпуса три метра, тогда как паровая турбина такой же мощности минимум в полтора раза длиннее и шире и раза в три тяжелее, а то и в пять. Ну и еще обвес ГТУ добавляет столько же что по весу, что по площади — рама, воздухоочистители, шумоподавители, подогреватели масла и прочее. При этом обвес паровой турбины еще больше — конденсатор с циркуляционными и конденсатными насосами, система регенерации из 7-9 подогревателей, один-три питательных турбонасоса, деаэратор. Вода — довольно хлопотное дело, и чем больше от нее избавимся — тем меньше заморочек.

Вдобавок на выхлопных газах указанной ГТУ можно сделать 50 тонн пара в час, для чего потребуется котел диаметром 6, высотой 13 метров и массой не более 200 тонн — металлоемкость котлов ниже, так как в них отсутствует топка — ею является ГТУ, где воздух находится под высоким давлением, а не под атмосферным как в топках паровых котлов, которым из-за этого и требуется в 10-20 раз больше объем чтобы нагреть тот же объем воздуха. Ну и паровая турбина тоже меньшей мощности — всего 15-30 мегаватт.

Вот и получается, что мощность комбинированной станции ТГУ-ПТУ — в два раза выше, и при этом общая экономия металла — в пять раз, сооружений — в десять — весь этот металл распределен по сравнительно небольшим и легким установкам, которым не требуется глубокий фундамент а то и вообще фундамент. Если же рассматривать ГТУ той же мощности в 60 мегаватт, то там фундамента вообще не требуется ни для чего — достаточно бетонной заливки площадки — и устанавливай блоки, даже генераторы — на 45 мегаватт для ГТУ весит 45 тонн, на 15 мегаватт для паровой турбины — 35 тонн — практически пушинки по сравнению с весом теплообменников, которые потребовались бы для чисто паровой станции, да и единый генератор на 60 мегаватт весил сто тонн, тогда как мы могли распределить эти массы по отдельным блокам и следовательно участкам. Правда, все это было еще в проекте, но расчеты выглядели многообещающими, и они подтверждались опытной эксплуатацией установок меньшей мощности в единицы мегаватт. Так, трехмегаваттная установка была длиной три метра, шириной полтора и высотой два метра — с учетом рамы и редуктора. И весила конструкция всего четыре тонны. Ну и еще столько же добавляли системы воздухоочистки и гашения звука выхлопной струи. Такие легкие конструкции ставь хоть в траву, ну или на доски.

Причем выгода обещала быть еще больше — мы еще только разворачивали работы по повышению КПД, которые продолжатся не один год, но и так получалось, что по ходу этих работ мы сможем получать на одном и том же объеме металла и аппаратуры все больше электроэнергии. Ведь даже повышение рабочей температуры с 600 до 1000 градусов повышает полезную энергию отдачи с одного килограмма воздуха в три раза, соответственно, для получения той же мощности потребуется вкачивать гораздо меньше воздуха, что в свою очередь еще снизит работу на привод компрессора и соответственно повысит полезную работу. Положительная обратная связь. Во всех смыслах — на привод компрессора может уходить и половина мощности турбины. Неудивительно, что если у швейцарцев под руководством Стодолы при температуре 550 градусов КПД вышел всего 18,5%, то у нас даже при 600 градусах, с которых мы начинали, получалось уже 20%, и каждая дополнительная сотня градусов добавляла 3,5% к КПД, что вело к экономии топлива аж на 18%. То есть увеличили температуру с 600 до 900 градусов — и мало того что повысили КПД на 10-12%, так еще стали расходовать на треть меньше топлива. Выгодно. И, самое главное — доступно, со всеми этим жаростойкими напылениями никель-алюминий.

А ведь воздух, сжатый компрессором, перед тем как в нем сжечь топливо, можно еще нагреть продуктами сгорания — ведь он уже сжат, поэтому на него не потребуется затрачивать мощность компрессора. И такая регенерация также обещала интересные результаты. Ведь при этом его температура сначала повысится за счет регенерации, и лишь затем — за счет сжигания топлива, соответственно, в турбину пойдет сильнее нагретый воздух, и на ней он сможет отдать больше работы. Или же экономится топливо — так, для нагрева кубометра воздуха на один градус требуется примерно один килоджоуль. Один кубометр генераторного газа дает теплоту в 7 мегаджоулей — 7 тысяч килоджоулей. И если регенератор повысит температуру воздуха всего на 100 градусов, то за счет этого на каждом кубометре воздуха мы экономим 1/70 кубометра газа, или целых 15 грамм торфа. И если трехмегаваттная установка потребляет в час 2 тысячи кубометров воздуха, то в час мы будем экономить уже 100 килограммов торфа, 2 тонны в сутки, 700 тонн в год — округляю в худшую сторону. И это — на одной установке. А если их четыре тысячи, то получаем экономию в 2,8 миллиона тонн в год — существенная величина, это годовая работа почти сотни торфодобывающих комбайнов. На 10-мегаваттной установке при расходе воздуха 2,5 кубометра в секунду получим экономию уже 130 килограммов в час, 800 тонн в год, или почти миллион тонн в год для 1200 установок, если считать по той же мощности в 12 тысяч мегаватт, что были в предвоенном СССР. Было за что побороться.

Понятное дело, что продукты сгорания не смогут отдать все тепло, иначе бы поверхности регенератора получались слишком большими, но даже если они смогут нагреть воздух всего на половину разницы между температурой воздуха после компрессора и температурой продуктов сгорания, которые и идут на регенерацию, то КПД повысится на 6%, а при степени регенерации в 0,75 — на 10%, хотя это уже потребует большей площади теплообменников внутри двигателя. Так что нам хватит и половины — надо ведь что-то оставить и паровой части, которая и так ужмется раза в два. В паровых регенераторах и так на каждый килограмм воздуха требовалось обеспечить обменную площадь в 20 квадратных сантиметров. Соответственно, для установки мощностью в 3 мегаватта регенератор будет объемом 5х4х3 метров — внушительный такой куб в виде параллелепипеда, где на один кубометр его объема приходилось по 40 квадратных метров площади теплообмена — и все это должно будет расположиться в ГТУ между компрессором и камерой сгорания, то есть теплообменники и корпус должны будут выдерживать высокие температуры и давление в пару десятков атмосфер. Так что пока для проверки теории мы собирались строить аппарат на степень регенерации всего 0,25 — он даст прибавку КПД в 2-3% — в теории, что и собирались проверить. Впрочем, все это рассчитывалось для нас в Москве, на их рабочие температуры в 600 градусов, давления в одну атмосферу и гораздо большие пропускные способности, при повышении же давления площадь и следовательно объем теплообменников уменьшится раз в пять, а может и в десять — по предварительным расчетам, для трехмегаваттной установки со степенью сжатия воздуха в пять раз потребуется теплообменник всего полкубометра. Так что была надежда, что мы сможем работать с еще большей степенью регенерации, и КПД повысится более значительно — все-таки температура отходящих газов у нас была выше, соответственно, больше разница температур с воздухом после компрессора, соответственно, этому воздуху через ту же площадь обмена будет передано больше тепла, да и степень сжатия мы планировали повысить до десяти, а в перспективе до пятнадцати и даже до двадцати. Так что на еще 3-10% КПД мы могли смело надеяться.

Промежуточное охлаждение сжимаемого в компрессоре воздуха тоже, в принципе, было полезным. Недаром зимой ожидались дополнительные выгоды — при понижении забортной температуры с 20 до -30 градусов мощность установок обещала быть на 50% выше, а экономичность — на 22% — каждые 10 градусов снижения температуры воздуха экономили 5% топлива за счет того, что в двигатель можно было вкачать больше воздуха при той же механической мощности, подводимой к компрессору от турбины. То же правило действовало и внутри двигателя. Так, абсолютная температура воздуха при сжатии повышается примерно в корень четвертой степени от сжатия, то есть если температура воздуха 273 Кельвина — ноль градусов по цельсию — и он сжимается в 16 раз, то его температура составит уже 600 кельвинов, 327 по цельсию. Жарко. И если его сначала сжать, скажем, раз в восемь, затем охладить с 200 до 30 градусов, то работа по дальнейшему сжатию будет гораздо меньше — на компрессор затратится меньше работы турбины. Ведь при нагреве с 0 до 327 градусов его плотность уменьшается в два раза, то есть кубометр теперь станет двумя кубометрами при нормальном давлении, а динамическая и кинематическая вязкость увеличиваются в полтора и более чем в три раза соответственно — воздух все сложнее прокачивать, все больше сил тратится на преодоление его внутреннего трения, а не на перемещение. А если его предварительно охладить — все эти затраты исчезают, ну немного добавляется затрат на перекачку охлаждающей воды. Но при этом мы дополнительно получаем воду, нагретую до температур 150-170 градусов — ее уже можно пускать в паровую турбину, или сначала еще подогреть выхлопными газами и уже затем в турбину, или домешивать в газовую турбину для увеличения рабочего тела — вариантов масса. Вдобавок, температура сжатого воздуха после компрессора станет ниже, следовательно, из-за увеличения градиента температур повысится теплопередача в регенераторе от продуктов сгорания, а значит из них можно будет выжать — вернуть обратно в турбину — больше тепла и соответственно меньше его пойдет в наружный выхлоп — это позволит уменьшить паровую составляющую комбинированной установки, то есть общую металлоемкость — возвращенное тепло еще раз отработает в сравнительно компактной турбине. Да, таким образом мы повторим путь остальных турбиностроителей в части усложнения конструкции ГТУ, но, в отличии от них, мы это будем делать когда у нас уже будет много турбин — нам ведь не надо выжимать КПД любой ценой прямо сейчас — мы его и так уже повысили за счет напыления жаростойких покрытий. Поэтому мы можем все делать без спешки, наращивая сложность наших конструкций постепенно.

И борьба за КПД могла быть продолжена. Так, если разбить паровую ступень на два контура — высокого и низкого давления — то электрический КПД повышался на 4%, введение третьей ступени повышало его еще на 2%, еще 2% давало дожигание выхлопных газов турбины, где еще оставалось много кислорода, так как воздух закачивался с огромным избытком относительно сжигаемого топлива, потому что именно воздух делал работу, поэтому чем его больше — тем лучше. Все это были, конечно, пока расчетные величины — столько оборудования мы пока не потянем, но в конечном итоге эти проценты складывались в существенную экономию добычи топлива — все-таки даже эти потенциальные 8% дополнительного повышения КПД — это еще снижение потребного торфа на 1,3 миллиона тонн в год, а это более трети от довоенной добычи всей БССР — было ради чего стараться. Если учесть, что за счет повышения температуры нам потребуется уже 16 миллионов тонн, а не 48, да еще вычесть из них миллион экономии на регенерации выхлопных газов для подогрева воздуха перед камерами сгорания, да еще вычесть 1,5 миллиона тонн за счет промежуточного охлаждения между ступенями компрессора, да еще вычесть 1,3 миллиона на других мерах повышения КПД — и вот нам требуется уже не 48 первоначальных миллионов тонн, а всего 12. И это был не предел, таких улучшений набиралось еще на несколько процентов. И все эти проценты экономии выливаются в гигантское снижение трудозатрат — так, один торфосос класса 'стандарт' в идеале добывал в день 16 тысяч кубов торфа — то есть 'скирду' размерами 40 на 40 на 10 метров, который после подсушивания превращался в 5 тысяч тонн торфа, готового к газификации — это более миллиона тонн в год. Соответственно, эти проценты позволяют избавиться от работы пары-тройки десятков таких комплексов — самого агрегата, торфопроводов, прессов отжима, конвейеров, сушильных полей и досушивающих печей, при соответствующей экономии трудозатрат, оборудования, электроэнергии и топлива — то есть высвобождается еще больше и электричества, и рук. Ну или повышается выработка электроэнергии или других полезных производств — тут еще стоило подумать на что пустить эти выгоды — то ли только на пиар, то ли на дальнейшее развитие хозяйства — скорее на второе — хотя это и более хлопотно, но в итоге полезно для страны и там тоже можно попиариться.

Причем некоторые новые, точнее — хорошо забытые — схемы тоже выглядели привлекательными. Так, тот же Кузьминский строил паро-газовую установку еще в конце 19го века, вот и наши теплотехники прикидывали, что если вернуться к такой схеме, с которой начинали и они, то есть вдувать пар перед турбиной ГТУ, то увеличится масса рабочего тела, соответственно и мощность ГТУ повысится процентов на 20-30, а КПД — на 4-6% без необходимости увеличивать прокачку воздуха через компрессор, а значит и увеличивать его размеры. И такая вода 'уже была' — горячая, полученная на стадии промежуточного охлаждения воздуха в компрессоре. А мощность чисто паровой части, соответственно, снизится, то есть ее металлоемкость снова снизится — придется меньше теплоты выдаивать из выхлопных газов, то есть использование теплоты сгорания топлива еще больше сместится на газотурбинную часть. Конечно, к ней добавится некоторое оборудование — например, кипящий экономайзер для генерации того самого вдуваемого пара, но по объему это все-равно будет меньше чем если бы создавать пар на чисто выхлопных газах. Заодно будут дополнительно охлаждаться лопатки турбины, что в принципе позволит увеличить количество сжигаемого топлива для еще большего повышения мощности, ну или позволит строить более компактные ГТУ.

Да мы на одних только расчетах теплообменников на ЭВМ, как и на самих турбинах, рассчитывали выжать еще пять процентов КПД — за счет того, что можно учитывать не средние температуры по всему объему теплообменников, ну или по их значительным кускам, а за счет локального учета особенностей — соответственно, можно будет более точно закладывать в конструкцию все эти ребристости, завихрители, шероховатости. Да и расчеты лопаток — рабочих и направляющих — тоже могли вестись с большей точностью и меньшим шагом расчетов, что вело к повышению КПД их работы, а каждый дополнительный процент КПД турбины или компрессора экономил 5% топлива.

И хорошо что мы моим начальственным самодурством сразу же отказались от работы по центробежным компрессорам — они могли обеспечить КПД не более 80%, да и расход воздуха давали небольшой. Так что для мощных турбин потребовались бы два-три-пять компрессоров.

В Англии-то летчик и инженер Фрэнк Уиттл еще с конца двадцатых продвигал идею турбореактивных двигателей, но — с центробежным компрессором. Незадолго до этого в 1926 году другой ученый — Алан Гриффит — выдвинул блестящую идею, что если лопаткам турбин придавать аэродинамические формы, а не плоские, как тогда и делалось, то мощность и экономичность турбин существенно повысятся. Ну, лучше поздно чем никогда — это нам такие идеи кажутся очевидными, а на тот момент они неизвестны, поэтому для их изобретения и нужны гении. Я тоже был зачислен в их ряды, но что будет когда все 'мои' идеи закончатся — вопрос.

Гриффит работал тогда в исследовательском Комитете по Аэронавтике — государственной структуре, образованной еще в 1909 году. Начальство заинтересовалось трудом своего подчиненного, в 1929 году по его идеям построили на пробу небольшой — диаметром всего 10 сантиметров — одноступенчатый ТРД — почти как мы, только мы построили сразу четырехступенчатый и диаметром 20 сантиметров. К той же идее — 'надо больше ступеней' — пришли и государственные мужи. И, к сожалению, Гриффит. 'К сожалению' — потому что он не стал делать отдельные компрессор и турбины, а просто размножил первоначальный движок, причем хитрым способом — компрессорные диски с лопатками шли по центру, сжимали воздух, доводили его до камеры сгорания, там воздух разворачивался и шел обратно ближе к краям двигателя, заодно вращая уже лопатки многочисленных турбин. Чтобы воздух сразу не перетек от компрессора к турбинам, они были как-то разделены — то есть внутри цилиндра воздух сжимался компрессором, а снаружи между этим цилиндром и внешним корпусом шли продукты сгорания, заодно раскручивая турбины. Как при этом передавалось усилие от турбин к компрессору — для меня осталось загадкой так как я не хотел до конца доломать свой мозг, пытаясь понять как же это работает. Да и разделение потоков, как выяснилось, было неполным — в 1942 году такой движок все-таки построили, но переток воздуха напрямую от компрессорных лопаток к турбинным, минуя камеру сгорания, оказался 50%, а не 4%, как предполагал Гриффит.

А в конце двадцатых молодой — двадцать лет — Уиттл, прочитав статью Гриффита, загорелся идеей водрузить турбореактивные движки на самолеты, благо что образование, полученное от отца — конструктора двигателей внутреннего сгорания — ну и немного в колледжах — заряжало верой в успех. Уиттл даже получил на эту тему патент в 1930 году. Но так как Гриффит был главным в Англии по турбореактивным двигателям и у него была своя — пусть пока и неработающая — схема, то он запорол представленный Уиттлом проект двигателя с центробежным компрессором — типа 'да, он более простой, но зато менее эффективный, а вот мой ... ! да когда его построят ... !!! '. Поэтому Уиттл, собирая где придется средства на постройку в том числе и копейки с военных авиаторов, сжирая тонны амфетамина и работая по 16 часов в сутки, к 1937 году выкатил первую рабочую версию движка — еще в 'наземном' варианте. Тогда уж британские ВВС слегка заинтересовались и выделили средств побольше. Уиттл перекомпоновал движок, пустив сжатый воздух и продукты сгорания по сложной, не раз меняющей направление траектории — получился толстый, зато короткий бочонок, который можно было устанавливать в корпус самолета. Хорошо все-таки знать какие схемы сработают, а какие — нет.

Но Уиттл всего этого не знал, а потому отважно шел по тем же граблям, что встретились и другим разработчикам подобных конструкций. И даже получив контракт на постройку двигателей, финансирование дальнейших разработок, он до сорок второго все так же мучился и со стабильностью потоков в компрессоре (он ведь мало того что центробежный, так еще и одноступенчатый, то есть неспособный нормально сгладить скачки давления входящего воздуха), и со стабильностью зажигания, да и простота схем не впечатляла. Да, он вынес жаровые трубы на внешнюю сторону корпуса, но какой ценой ! — центробежный компрессор сжимал воздух, передавал его в жаровые трубы, расположенные по внешнему диаметру компрессора, те поджигали топливо, разворачивали продукты сгорания назад, затем вели их вниз, передавая по трубе обратно к оси двигателя, где они опять разворачивались чтобы снова идти вдоль оси — и уже там горячие газы шли на лопасти турбины. Не самый простой путь. Обещавший не самую простую судьбу детища Уиттла. 'Так и вышло' (с)

ГЛАВА 15.

Летом сорок второго взрослые наконец сжалились над парнем и отодвинули его от дел, передав работы по доводке Стэнли Хукеру — специалисту по потокам. Впрочем, Хукер был из Роллс-Ройса, куда передали производство новых движков после того, как Ровер не справился или 'не справился' со сложной конструкцией — еще в 1940 с роверами заключили контракт на постройку 3000 движков Уиттла в месяц начиная с 1942 года, но Ровер, весь 1941 год промучившись с конструкцией и видя мучения Уиттла с попытками придать стабильности ее работе, в начале 1942 года плюнул на все и просто перекомпоновал его обратно в линейную структуру — длиннее, зато проще и не надо тянуть и изгибать на 180 градусов да не один раз все эти трубы, да к тому же с переменным сечением, да к тому же из жаропрочного, а потому трудно поддающегося обработке, сплава. Хотя жаровые трубы — с их 1800 мелкими болтами и заклепками — оставались такими же сложными. Уиттл обвинял роверов в том, что те хотят обойти его патенты чтобы не платить комиссии, роверы обвиняли Уиттла что тот затягивает разработку двигателя, сами же испытывали серьезный недостаток в кадрах — так, в качестве инспектора по строительству главного корпуса будущего завода была 17-летняя девушка, и многие рабочие нового завода были ненамного опытнее — англичане столкнулись с теми же проблемами, что и мы в начале индустриализации. Да и сама фирма была заточена на производство поршневых двигателей, а не турбин и компрессоров. 'Не шмогла' (с)

Но к тому времени контракт на движки перехватил Роллс-Ройс, где и довели конструкцию до ума, и в мае сорок третьего движок мог работать уже 100 часов подряд на полной мощности, а в июле на новой версии двигателя залетали Метеоры. Правда, сейчас — осенью 1943 — там были производственные проблемы — англичане хотели существенно перегнать немцев по объемам выпуска новых самолетов, поэтому снова — как и в 1940 — замахнулись на широкое производство движков, но выяснилось, что выделенный для этого завод слишком мал, поэтому сейчас велись работы по постройке новых корпусов.

Уиттла же еще летом 1942 сплавили в США, где он помогал General Electric осваивать производство своих двигателей — еще старой, до-Роллс-Ройсовской конструкции. В Англии же лорды решили что нефиг какому-то выскочке владеть такими технологиями, поэтому летом 1943 года — якобы с подачи самого Уиттла, а попробуй откажись если находишься еще и на летной службе — по быстрому национализировали компанию Уиттла Power Jets — конечно же, 'чтобы возместить акционерам затраты на разработки в течение предыдущих лет, чтобы никто из владельцев не пострадал, а также в целях национальных интересов и скорейшей победы над врагом'. Уиттл, который почти пятнадцать лет пытался продвигать идею турбореактивных двигателей, получается, за национальные интересы не боролся и победы над врагом не хотел. В итоге основным акционерам выплатили почти сто тысяч фунтов, Уиттлу, так как он не был акционером — фиг и место технического советника, от которого он отказался и затем на шесть месяцев слег с нервным истощением (в РИ это произошло уже в 1944), а вслед за Уиттлом фирму покинули и одиннадцать инженеров — в знак протеста против такого рейдерства отдельных лиц под вывеской государства — потомки славянских варягов так и не смогли остановиться в желании прибрать к рукам все что плохо лежит, когда в 7-9 веках давали ответку за крестовые походы и все эти дранг нах остунги, в итоге дойдя до Парижа и Лондона.

Причем все начиналось с благовидного предлога собрать вместе все разработки по трубореактивным двигателям — видимо, насмотревшись на нас (в РИ так решили сами). И разработок в Англии было немало.

Так, Metrovick — слившиеся еще в 1919 году английская Vickers и американская British Westinghouse — с конца тридцатых делали свой турбореактивный двигатель. Причем — с осевым компрессором. То есть вроде бы молодцы. Но эти мОлодцы тоже решили сразу все усложнить — ступени компрессора вращались в разные стороны, что, конечно, когда-нибудь повысило бы их эффективность, но не прямо вот сейчас — применять в новой технике неопробованные решения — значит заведомо усложнить и затянуть ее разработку. Камеру сгорания они тоже сделали не простую — не отдельные жаровые трубы, как делали все нормальные люди в то время, включая нас, а кольцевую, то есть в пространство между двумя цилиндрами через диффузоры входил сжатый компрессором воздух, туда же через форсунки подавалось топливо — и все это единое и сплошное бубликообразное пространство в виде тора горело и полыхало. Да, когда-нибудь эта схема обеспечит более равномерное и устойчивое горение, лучшее отношение производительности к массе, но — снова — не сейчас. У англичан ведь даже не было нормальных материалов, чтобы выдерживать температуры, которые могут выдавать такие камеры. В итоге, даже в 1943 году, хотя их двигатели и были где-то на треть мощнее уиттловских при меньшем весе (привет центробежным компрессорам !), но проблемы с жаростойкостью не позволяли им работать долго, в итоге сейчас викерсы переделывали свой движок на отдельные жаровые трубы.

Де Хэвилэнд тоже кропали свой турбореактивный движок — Гоблин — но на схеме Уиттла, хотя там вроде и получалось поприличнее уиттловсокго бочонка, облепленного по кругу бидонами жаровых труб — хэвиленды сдвинули жаровые трубы назад и притопили их в корпус, а в компрессоре оставили только один — передний — воздухозаборник, тогда как в движке Уиттла их было два — один смотрел вперед, а другой — назад, в строну остального двигателя, да и сами камеры не гоняли воздух туда-сюда — он так и шел в одном направлении — сжался, поджегся, отработал на турбине, вышел реактивной струей. Прогресс. Причем действовали на удивление оперативно — приступив к делу лишь в 1941 году, они уже летом 1943 установили двигатель на свои самолеты, более того — сумели втюхать движок американцам — Локхиду на их P-80 Shooting Star. Вот что значит применять простые схемы. Впрочем, Роллс-Ройсы тоже существенно упростили первоначальную схему Уиттла — летом 1943 они уменьшили вес с 430 до 380 килограммов, их движок был диаметром всего метр и длиной полтора, и на 10 жаровых трубах с температурой перед турбиной в 650 градусов он выдавал 7 килоньютонов тяги — 700 килограммов. Хэвленды же обставили их по полной — несмотря на то, что их двигатель был длиной 2,7 метра и диаметром 1,3, но они уже на 16 жаровых трубах и температуре 800 градусов выдавали 1300 килограммов тяги.

Компания Armstrong Siddeley включилась в работу над двигателями также в начале сороковых — королевские ВВС попросили ее довести до ума движки Метровика, так как те были на тот момент тяжелыми, а в ВВС полагали, что это из-за паротурбинного прошлого Метровика. Но в Метровике гордо отказались от 'помощи', так как и сами знали в чем дело, и Арсмтронги начали клепать свой движок, но так как опыта не было, они посмотрели по сторонам и увидели уникальный в плохом смысле этого слова проект Макса Хепнера — там одна ступень компрессора работала на одну ступень турбины, и таких пар было несколько, все это чередовалось и вращалось независимо — какая-то жесть. Зато свободная от патентных отчислений — оставалось только нанять изобретателя. Но в королевских ВВС сидели не дураки, поэтому отказались выделять средства на разработку идеи, благо что ее первоначальный автор — Алан Гриффит — работал над осевым движком схожей конструкции, но там хотя бы была общая для всех ступеней ось, тогда как у Хепнера все вращалось в своих ободах, за счет чего и обходились все патенты. Сумрачный и алчный английский гений. Армстронги уволили своего главного инженера за то что он вообще стал рассматривать эту идею — ладно хоть не расстреляли, предложили ее еще раз королевским ВВС, те еще раз отказались и предложили разработать что-то попроще, чем армстронги и занялись, разработав движок всего за полгода — к весне 1943. Но 'попроще' — это в их понимании — несмотря на то, что он был осевым, а не центробежным, они разместили компрессор посередине корпуса, вокруг него (а не сразу за ним) — камеры сгорания — хотели сократить длину движка, в компрессоре которого было аж 14 ступеней. Не помогло — длина все-равно была за четыре метра, а развороты потоков только добавили проблем — все как и у других любителей поразворачивать потоки сжатых и горячих газов включая Уиттла. И, хотя компрессия в 5 раз по сравнению с 2-3 в центробежных обещала большую экономичность и мощность, но низкая температура — всего 600 градусов — свела все на нет. В итоге движок выдавал всего 1200 килограмм тяги — даже меньше Хэвилендов, у которых он был в два раза короче, хотя и в полтора раза толще из-за центробежного компрессора.

Да и жуткие конструкции Гриффита продолжались строиться — в 1939 году Гриффит перешел на работу в Роллс-Ройс, и видимо глядя на его мучения роллсы и перехватили движки Уиттла, чтобы у них было хоть что-то, так как на Гриффита надежды не было но и выгонять заслуженного ученого было не с руки и аполитично.

Были и еще несколько попыток разных фирм и государственных институтов строить туробреактивные двигатели, поэтому у англичан и родилась прекрасная идея свести весь этот зоопарк разработок под одну крышу, но в итоге получилось отжать только компанию Уиттла — лишь она не имела надежной крыши и вместе с тем имела хоть какую-то рабочую конструкцию, которую имело смысл прибрать к рукам. Хотя и их движок на осень 1943 уже не выглядел самым передовым. Но медвежью услугу англосаксам — англичанам и американцам — оказал — у немцев центробежные компрессоры уже потерпели сокрушительное поражение, у нас они и не начинались, а англосаксы еще только входили во вкус работы с ними.

Да, осевые были сложнее и в проектировании, и в производстве, но в конечном итоге давали существенные преимущества — и в плане КПД, и в плане компактности конструкции, особенно когда будут готовы пакеты прикладных программ для расчетов межлопастных каналов и систем управления, которые позволят избежать нерасчетных режимов работы компрессора и соответственно возникновения положительных или отрицательных углов атаки, что является причиной снижения КПД, а большие положительные углы так еще приводят к срыву потока и следовательно к помпажам.

Но эта работа нам еще только предстояла — программные пакеты были лишь в начале разработки, да и будем ли мы учитывать все тонкости — это было еще под вопросом — все-таки каждая тонкость — это отдельный процесс в изготовлении конкретного конструкционного элемента, который будет за нее отвечать. Скажем, требуется в задних частях каждой секции теплообменника делать трубу пологой чтобы ее также 'захватывали' проходящие газы — значит, ее потребуется либо изгибать, либо приваривать наклонный сегмент — а это новые технологические операции, усложняющие производство — ведь это дополнительное оборудование для сварочных автоматов, дополнительные сборочно-установочные стенды, дополнительные гибочные автоматы со своим радиусами загиба, да и просто прикинуть — есть ли у нас такое оборудование или его потребуется сконструировать — есть ли уже питатели станков с автоматическим захватом на трубы нужной длины, есть ли установщики и направляющие, которые смогут обеспечить требуемую траекторию подачи труб к стапелю или же их придется проектировать заново, может, и не целиком а только командоаппараты, которые и реализуют требуемый алгоритм подачи. Ведь трубы теплообменников — довольно длинные и объемные, это не агрегат по зарядке в самолетные кассеты ракет РС-60, которые длиной-то чуть более метра, а машинки для набивки в ленты 23-мм снарядов и того компактнее — нет, трубы могут быть и два, и три метра, и даже десять.

Это до последнего времени мы бросали любые силы на производство самых необходимых вещей — патронов, автоматов, минометов, РПГ и самоходок — военные и технологические изделия мы делали несмотря ни на какие затраты. Но их было по номенклатуре сравнительно немного, и вопрос стоял — выживем или нас уничтожат. Сейчас же — для мирной жизни — речь шла уже о гораздо большей номенклатуре изделий. Так что еще предстояло прикинуть что лучше — потратить больше времени на подготовку производства более сложных, но экономичных устройств, или же пока будет проще добыть и перевезти чуть больше топлива, зато за счет упрощения производства быстрее получить нужное оборудование. В которое по идее можно заложить возможности его модернизации. Так, мы делали теплообменники секционными, что несколько снижало их эффективность, зато позволяло встраивать новые устройства — например, камеры дожигания с автоматическим управлением, которые по идее должны будут повысить равномерность температурных полей, а следовательно и процессов теплообмена, так как они будут протекать при расчетных температурах. Так что когда они будут готовы, можно будет раздвинуть уже смонтированные секции — развинтить соединения, сдвинуть лебедками часть секций и встроить новые — для этого оставляли и место в конце площадок под всеми этими устройствами, а если они были вертикальными — делали крышу чуть повыше или предусматривали наращивание ее высоты позднее, для чего делали крышу не сплошной, а с элементами, которые можно будет быстро разобрать.

В итоге все эти расчеты и прикидки обещали что-то совсем фантастическое — если на ДВС мы с килограмма торфа могли получать один киловатт-час, то когда мы реализуем все эти меры по повышению КПД и топливной эффективности газотурбинных установок, мы с того же килограмма сможем получать аж десять киловатт-часов электроэнергии. То есть на тех же самых 48 миллионах тонн торфа в год мы получим десятикратную выработку электроэнергии довоенным СССР. Фантастика. Да даже если расчеты чересчур оптимистичны и мы получим только пятикратную выработку — все-равно круто — мы даже переплюнем США с их 180 миллиардами киловатт-часов в 1940 году. (в РИ к 1950 году удвоили предвоенную выработку, к 1960 году выработку увеличили в шесть раз от довоенного уровня — 292 миллиарда кВт-ч). Причем по экономичности генерации мы с самого начала были на передовых рубежах. Так, в 1913 году на генерацию киловатт-часа тратился килограмм условного топлива — то есть топлива с энергией сгорания 28 мегаджоулей на килограмм — в этом плане наше топливо было в четыре раза менее эффективно — генераторный газ давал всего 7-8 мегаджоулей с килограмма торфа. А в 1940 была достигнута эффективность уже 580 грамм условного топлива на киловатт-час. У нас же даже на ДВС-генераторах получалось тратить всего 250 грамм условного топлива — тот самый килограмм торфа — как раз за счет применения ДВС, которые по КПД были гораздо эффективнее паровых станций, которые являлись основными агрегатами по генерации электроэнергии в СССР. Если же нам удастся реализовать все меры по повышению КПД установок ГТУ-ПТУ, да если еще и расчеты окажутся верными, то эффективность генерации у нас поднимется на недосягаемую для других величину — всего 25 грамм условного топлива на киловатт-час. Поэтому я, скрестив пальцы, всячески содействовал этим работам, люди и материалы текли рекой — ведь это дело полезно не только для хозяйства республики а в перспективе и всего Союза, но и лично для меня — мне мало того что было просто интересно что получится, так еще именно под моим руководством наши ученые и конструктора достигли таких небывалых результатов, и если я как следует на них пропиарюсь, меня будет уже сложнее тронуть — на 'политику' не претендую, и вместе с тем социалистическое хозяйство развиваю довольно успешно, то есть внешне — идеальный подчиненный для Кремля, а так как может еще и огрызнуться, то лишний раз лучше и не трогать. Наверное.

Причем турбины предоставляли и другие возможности для их использования, а не только для генерации электричества. Ведь это компактное средство для генерации большой механической мощности. Так, по нашим расчетам, применение турбин вместо поршневых воздуходувок в металлургических печах снижало площадь установок в два раза, расход металла на установку — в шесть раз, затраты на обслуживание — в четыре раза, расход колошникового газа в качестве топлива — на 5%. Поэтому металлурги тоже начинали присматриваться, да и остальные производственники с их многочисленными воздухонагнетательными механизмами были бы не прочь заполучить подобную технику, хотя мы и планировали возвращать их обратно на электричество с пневмопривода.

С теплофикацией еще тоже стоило подумать — как ее делать. Ведь ГТУ хотя и используют теплоту сгорания топлива напрямую для генерации электричества, но и тепловой энергии все-равно оставалось немало — на единицу механической мощности — две единицы тепловой, то есть установка мощностью 10 мегаватт произведет за час еще и 20 мегаватт тепла — это 22 гигакалории, 22 миллиона килокалорий, которыми можно нагреть от нуля до ста градусов 2200 кубометров воды — это почти что олимпийский бассейн с дорожками длиной 50 метров, и каждый час можно будет кипятить по одному такому бассейну. Ну или отапливать 220 000 квадратных метров жилой площади в десятиградусный мороз — 4 тысячи двухкомнатных (а за счет кухни в 12 метров — фактически трехкомнатных) и не самых тесных квартир площадью по 55 квадратных метров (без учета лоджии) — один из типовых проектов, что мы прорабатывали в рамках программы будущего массового жилищного строительства. И это я взял нормы отопления из расчета на панельные конструкции промышленного домостроения 60х годов — что запомнилось — с их еще сплошными железобетонными плитами, а не на кирпичные — более толстые и более теплые — стены, и уж тем более не на двойные железобетонные сэндвичи со слоем утеплителя. Столько мы сможем обогревать с одной 10-мегаваттной установки если все тепло пускать именно на отопление, а не на генерацию дополнительного электричества паровыми турбинами, работающими на выхлопных газах — в последнем случае получим еще три мегаватта электричества, но и все-равно еще останется 10 мегаватт тепла на 2 тысячи квартир.

Вместе с тем, в свое время я неоднократно видел, как проложенные под землей трубы теплоцентралей топили снег в двадцатиградусные морозы, а в середине двухтысячных проскакивала зацепившая меня информация, что на потери в теплосетях тратится 80 миллионов тонн условного топлива — грубо говоря, 80 миллионов тонн угля, то есть порядка 100 миллионов кубометров угля насыпной плотности, десятая часть кубического километра, которую надо добыть, перевезти и сжечь, ну или прокачать в виде газа, чтобы просто отопить окружающую среду. И это при общем потреблении в стране в 270 миллионов тонн, то есть почти треть, на обогрев окружающей среды тогда тратилось ежегодно 100 миллиардов рублей, которые оплатили потребители, в том числе население. То есть потери тепла были значительными, и если бы из него получилось выжать дополнительно электричества, то это скомпенсировало бы потери при его передаче. Да и в любом случае — передача электроэнергии выглядит более привлекательным чем передача жидкого теплоносителя. Прокладка сетей тоже вопиет в пользу электричества — все-таки проложить кабель, пусть и в бронированной оплетке и даже в колодце, и проложить трубы — две разные вещи. А трубы еще надо сделать — добыть руду и топливо, выплавить чугун из руды, переделать чугун в сталь, прокатать ее в лист, его согнуть, сварить, выправить, придать круглую форму — много труда и оборудования, и в ближайшие годы нам придется выбирать на что их пустить — то ли на теплофикацию, то ли на доставку газа и нефти из Персидского залива. И второе выглядело более заманчивым.

Соответственно, если в подвалах домов ставить теплообменники, которые будут работать от электричества, то нам по сути не потребуется передавать горячую воду к домам, причем всю горячую воду — и для отопления, и бытовую — все это дом сможет получать из холодной воды посредством ее нагрева электричеством. А так как электричества все-равно потребуется много, то добавить к этим мощностям еще немного — и не придется тянуть в города бытовые газовые сети, вместо них можно будет ставить электроплиты. То есть с помощью электричества мы избавимся уже от двух сетей — тепловых и газовых. И останутся три — электрическая, холодной воды и канализационная — тут уж никак. Да и эти постоянные отключения горячей воды летом канут в лету. Более того — отопление внутри квартир также можно перевести на электричество, и тогда не придется тянуть по квартирам все эти трубы, вешать батареи — это и существенная экономия металла, и трудозатат на изготовление и монтаж, и снижение издержек на содержание — прочистку, устранение протечек. Сплошная экономия.

Ведь при переходе на полное электричество и расход электроэнергии проще поставить на учет — значит, населению придется более бережно обращаться с ресурсами — не открывать форточки, а пользоваться приточной вентиляцией. Более того — для подогрева горячей воды можно будет использовать какие-нибудь тепловые аккумуляторы — скажем, на расплавленной соли — ночью, когда потребление электроэнергии промышленностью и транспортом меньше, они будут заряжаться, а утром, днем и вечером — греть воду. Да и в квартиры можно будет ставит нечто подобное, только более безопасное — да хоть обычные кирпичи с вырезами для нагревательных элементов. Или адсорбционные аккумуляторы тепла, в которых, в отличие от холодильников, рабочим процессом является выделение тепла при поглощении паров воды сорбентом — цеолитом, гидратами кальция или магния. То есть ночью в пяти килограммах цеолита — в двух литрах — можно аккумулировать пару мегаджоулей тепла — этого достаточно, чтобы нагреть тысячу кубов воздуха на два градуса, или 60 кубов — объем комнаты площадью 20 и высотой три метра — на 33 градуса, то есть по идее хватит чтобы днем поддерживать комнатную температуру при условии не слишком больших теплопотерь. Причем такие цеолитно-водяные устройства позволяют контролировать отдачу тепла — если вдруг потеплело, тогда просто прикрыл краник — и пары переходят между корпусами устройства менее интенсивно, аккумулятор выдает меньше тепла — обычные кирпичи такой гибкости не дадут. Да, для людей возникнет дополнительная морока, но в это время все эти труды покажутся детским лепетом по сравнению с дровяными печками — самым распространенным отопительным прибором, да и по рассказам о 60-70х годах я помнил слово 'титан', и это не существо из мифов Древней Греции, а водонагревательные устройства, которые работали на дровах да угле, а то и торфе, и лишь потом постепенно переводились на газ. Так что тепловые аккумуляторы, работавшие на электричестве, и так-то будут простыми в обслуживании устройствами — главное не забывать включать на ночь и выключать утром, а с автоматическим управлением они станут практически предметом интерьера — тихим, незаметным и полезным.

ГЛАВА 16.

Зато электрогенерация станет более равномерной в течение суток, соответственно, снизится потребность в установленных мощностях — за счет размазывания энергопотребления на ночь они смогут работать большее количество часов. Ведь эти два мегаджоуля в сутки — это более половины киловатт-часа электроэнергии, и если сделать двадцать миллионов таких накопителей — на 6 миллионов квартир в две комнаты плюс кухня — то на ночное время перекинется генерация в 10 миллионов киловатт-часов, которые иначе потребовались бы для обогрева жилищ днем (если все-таки переводить их на обогрев электричеством). И если, скажем, они будут генерироваться в течение 8 ночных часов, то задействуют мощности в 1,2 гигаватт — десятая часть союзных мощностей. И еще минимум два раза по столько же для промышленных, конторских и прочих общественных помещений, ферм и теплиц. Вполне приличные объемы для выравнивания потребления а следовательно и генерации.

Рассчитывал я и на освещение — помню еще в двухтысячных проскакивала информация, что на освещение тратится 10% электричества. Так вот если мы сможем перевести освещение на электролюминесцентные лампы, это сэкономит 90% этих затрат, а если на светодиодные — то и 99%. Вроде немного, но уже на миллион киловатт мощности можно будет ужаться.

Хотя конечно еще будем думать — сглаживание потребления хотя и позволит меньше мощностей держать в горячем, а то и вращающемся резерве, но с этим дело обстоит проще — газотурбинные установки позволяют быстро выжать из них и на 20-30% большую мощность на небольшой срок, а с учетом того, что работа установок предполагается не более чем на 80-90% от их расчетной мощности, то пиковые включения мощных потребителей могут быть сравнительно легко сглажены даже уже работающими агрегатами, и уж если не хватит их повышенной мощности — тогда уж да, придется включать в сеть и резерв — сначала вращающийся, а затем уж раскручивать и горячий. Но горячий резерв все-равно приносит много проблем — да, по идее турбину можно завести и раскрутить на полную мощность чуть ли не за минуту, но это нежелательно — даже движок легковушки — и тот желательно прогреть пару минут перед тем как ехать, что уж говорить про такие массивные агрегаты как турбины — их желательно прогревать медленно, минимум минут десять, а лучше полчаса. Поэтому чтобы снизить время выхода стоящей турбины на полную мощность, их постоянно прогревают — не все, но те, которые планируется ввести в дело вторыми — после тех, что постоянно вращаются на холостом ходу. Да и котлы паровой части тоже желательно держать постоянно прогретыми — недаром даже паровозы, которым предстоит ехать пусть даже на следующий день — и те продолжают греть, чтобы температурные деформации преждевременно не разломали конструкции — все-таки длинные трубы при остывании-нагреве гуляют на несколько сантиметров. А все это — затраты тепловой энергии просто на поддержание мощностей для покрытия пиковых нагрузок. Поэтому, если генераторы будут работать ночью на отопление, а днем — для поддержки частоты и напряжения для промышленных потребителей, то и резерва потребуется меньше.

Цеолиты мы все-равно будем делать и добывать — для очистки веществ, для каталитических процессов, для подкормки скота и птицы чтобы меньше болели и быстрее росли. Так почему бы не делать их еще больше — эти 40 миллионов условно-пятикилограммовых аккумуляторов потребуют добычи или производства 'всего-то' двухсот тысяч тонн цеолитов (добыча Китая в 2016 году — два миллиона тонн) — двести тысяч кубометров, если смотреть по их плотности с учетом пористости — площадь километр на двести метров глубиной в один метр. Причем это разовая добыча — добыли, поставили в приборы — и все. точнее — не 'все', а добываем на следующие шесть миллионов квартир, но все-равно это не расходный материал, какие-то дополнительные объемы потребуются разве что для восполнения вышедших из строя. К тому же цеолиты можно производить и на электростанциях, ведь в природе цеолиты — это гидротермальные минералы, их синтез происходит при температурах воды от 70 до 200 градусов — самые что ни на есть ТЭЦные температуры — вот и дополнительная частичная утилизация тепла, тех самых 10 мегаватт, остающихся на каждой станции после получения каждых 13 мегаватт электричества. Мысль стоило просчитать. И цеолитов нам потребуется не много, а просто дофига — уж больно полезная штука. Это ведь кладезь минеральных веществ, а их пористость позволяет удерживать влагу и отдавать ее постепенно. Поэтому внесение пары тонн цеолитов — два кубометра — на гектар повышает урожайность злаковых порой и на треть, но уж десять процентов прибавки — точно будет. Цыплята набирают вес процентов на двадцать быстрее, то же и по КРС, и по свиньям, да и для лечения ЖКТ цеолиты подходят отлично — абсорбируют и выносят вредные вещества. Так что цеолитам — быть !

Поэтому-то и идея обогрева электричеством продолжала оставаться привлекательной. Мы даже сможем выпустить достаточное количество электросчетчиков, так как спроектировали их уже несколько десятков видов, причем в основном — электронные, да еще и с передачей данных — либо со счетом импульсов от конденсатора, заряжавшегося через катушку тока, либо на АЦП — в производстве требовался более точный учет расхода электроэнергии, чтобы лучше контролировать техпроцессы, вот и потребовались устройства, которые могли не только измерить, но и оперативно передавать на пульт управления результаты измерений.

Да, если полагаться только на одну сеть в обеспечении и теплом, и огнем, то потенциально это более опасно — так-то, если прорвет трубу с горячей водой, то народ всегда может обогреться газом от конфорок и электроподогревателями. Но это тоже можно решить, прокладывая дублеров электросетей — это по всякому будет менее трудоемко чем тянуть теплосети, а уж содержание — ремонт, прочистка, ликвидация аварий — все это также будет гораздо менее трудоемко. Да и запитать электричеством дом в случае аварии гораздо проще — подогнал грузовик с дизельгенератором — и вперед. Генераторы на ДВС все-равно делать также придется — и в качестве аварийных источников для больниц, сетей связи и других критически важных объектов, и для покрытия пиковых потреблений.

И если бы не расчеты, все было бы совсем замечательно.

Но по расчетам выходило, что электроэнергии потребуется больше, причем существенно. Один киловатт-час — это 0,85 мегакалорий — 850 килокалорий, и при норме отопления в 10-градусный мороз в 100 килокалорий на квадратный метр в час (запомнилась такая цифра) нам для отопления тех же 220 тысяч квадратных метров потребуется 26 мегаватт-час электроэнергии, тогда как с выхлопа той же 10-мегаваттной ГТУ мы могли бы выжать на паровой турбине еще только 3 мегаватта дополнительного электричества. То есть только для отопления пришлось бы ставить две такие установки, а еще ведь надо подавать и чистое электричество. А куда девать двадцать — дважды по десять — мегаватт остававшегося от каждой установки тепла — тоже непонятно. Просто выбрасывать в атмосферу — жалко, это ведь труд людей, затраченный на добычу и перевозку топлива, обслуживание процессов его сжигания. Можно, конечно, часть близлежащих домов отапливать этим теплом, а на более отдаленные заводить чисто электрическое отопление. Но все эти мегаватты электричества, потребные на отопление, мне не нравились, тогда как тепловая энергия в виде воды — она уже как бы была и если все-таки использовать для отопления ее, то не потребуется существенное — чуть ли не в два раза — увеличение электрогенерирующих мощностей. Хотя, по первым прикидкам, этого и не потребуется, так как все-таки промышленность ночью в основном 'спит', поэтому ее электричество и пойдет в дома для зарядки тепловых аккумуляторов. Но оставалась проблема недоиспользованного тепла, которое выходило после электрогенерации.

В принципе, двухскатная теплица с двойным остеклением длиной 10 и шириной три метра требует для отопления 13 киловатт мощности, то есть та же 10+3-мегаваттная установка, после которой оставалось еще 10 мегаватт — то есть 10 тысяч киловатт тепла, могла отопить 700 таких теплиц — 21 тысячу квадратных метров тепличных площадей — два гектара. Где-то в начале 2010х годов проскакивала информация, что новые (на тот момент) теплицы в два раза урожайнее старых и с них можно снимать до 60 килограммов овощей в одного квадратного метра. Даже если предположить, что сегодняшние семена и агротехнологии дадут всего 15 килограммов с квадратного метра — это все-равно будет более трехсот тонн овощей с одной электростанции мощностью 10 мегаватт ГТУ и 3 мегаватта ПТУ — 13 тысяч киловатт. Каждые три месяца. То есть тысяча тонн в год (все время округляю вниз). Соответственно, если все энергомощности в 11 миллионов киловатт (которые мы — я — хотели поставить чтобы достичь показателей всего Союза) будут работать только на обогрев теплиц, то в год мы будем получать 840 тысяч тонн тепличных овощей — по 28 килограммов в год на человека исходя из населения в 30 миллионов человек включая младенцев и стариков (до войны население БССР было 10 миллионов, но сейчас и наши территории расширились, и много народа прибыло сначала из немецкого плена, затем их родственники с востока, затем люди из временно оккупированных областей и республик по нашим партизанским тропам, ну и немного накинул навырост). Чуть больше двух килограммов в месяц на человека. Не так уж и много, оказывается. А я еще хотел разводить карпов и подогревать плавательные бассейны ... получается, имело смысл вообще рассмотреть вариант отказа от паротурбинной части электростанций и за счет этого тепла увеличить выработку овощей в два раза — заодно уменьшится трудоемкость изготовления электростанций при уже незначительном — на треть — понижении их мощности, которые скомпенсируем увеличение выпуска собственно ГТУ, но за счет того что техника будет однотипной — без паровой части — то выгода будет немалой, и эти высвободившиеся трудозатраты по механообработке можно будет перебросить на создание строительной и сельскохозяйственной техники, точнее — на производство средств механизации и автоматизации производства всей этой техники, так как по сложности эти работы сравнимы. Выглядело очень заманчиво, так как строить и растить в предстоящие годы нам придется ой как много.

А летом, когда обогрев практически не требуется, можно будет пускать это тепло для выработки льда на абсорбционных холодильных установках и затем развозить его по магазинам — как для самих магазинов, так и для продажи населению для их бытовых кондиционеров ... да и конторам-учреждениям лед тоже пригодится, чтобы работать в более комфортных условиях, кстати — колхозам-совхозам для сохранения молока, пищевым фабрикам — им всем тоже потребуется много холода, который можно будет привезти в теплоизолированных кузовах прямо с электростанций (хотя для колхозов предполагалось делать солнечные или дровяные холодильники, так как объемы у них не те чтобы развозить лед грузовиками) ... И что тогда получается ... теплоемкость воды — 4200 джоулей на килограмм на градус, льда — 2100, соответственно, чтобы заморозить литр двадцатиградусной воды, от нее потребуется отнять 84 килоджоуля, и чтобы потом охладить лед до -20 градусов — еще 42 — всего 126 килоджоулей на литр. Соответственно, те 10 мегаватт тепла — 10 тысяч киловатт — можно будет превратить за секунду в 80 килограммов льда, за час — 288 тонн, за 8 ночных часов — 2,3 тысячи тонн льда. Как-то многовато ... но это при учете 100% КПД абсорбционного холодильника, что не так. Пусть будет тысяча тонн. Один килограмм такого льда сможет охладить с 30 до 20 градусов 12 кубометров воздуха, то есть тонна охладит 12 тысяч кубов — 200 комнат площадью 20 квадратных метров и высотой 3 метра, а тысяча тонн — 200 тысяч комнат, ну или наши 4 тысячи квартир по три комнаты с учетом кухни — 16 раз в день. С учетом конторских помещений — 4-6 раз. Неплохо. Особенно если я не ошибся в расчетах. Причем летом не потребуется электричество для нагрева тепловых аккумуляторов в домах — только общие для нагрева горячей воды, но это требуется круглый год, так что этой электроэнергией можно будет создавать дополнительно льда с помощью тепловых насосов. Впрочем, тогда уж можно будет ставить абсорбционные холодильники в домах и они так же как и нагреватели будут заряжаться ночью холодом ... Да, надо будет все считать-прикидывать, и не один раз.

При всем при этом наши исследования позволяли надеяться на существенную экономию в потреблении и передаче тепла. Так, по результатам проработки вопросов теплоизоляции панельных домов выходило, что на их отопление потребуется уже не 100, а всего 50 килокалорий в час на квадратный метр при температуре за окном -10 градусов. Естественно, я сориентировал всех на панельное домостроение — кирпич хотя и позволяет строить энергоэффективные дома да еще какой угодно формы, но это трудоемко и долго, его будем применять только для облицовки, а на монолитные сооружения я пока даже не смотрел — контроль отливки панелей на ДСК еще можно будет обеспечить, а что и как будут делать на многочисленных стройках начни мы делать дома из монолитного железобетона — вопрос. Слишком пока стремно отдавать все это на откуп недостаточно квалифицированным строителям.

А разнообразие архитектурных форм мы сможем обеспечить и панелями — они у нас были гораздо большей номенклатуры, чтобы архитекторы могли строить дома разной формы — я все-таки хотел немного отойти от плоских коробок пятиэтажек шестидесятых годов и внести некоторое разнообразие, для чего в нормы строительства сразу же закладывались и элементы, вносящие разнообразие в визуальную составляющую микрорайонов — тут и изменения в форме домов, и их фасадов — эркеры с лоджиями и прочие элементы, и различная облицовка — как всего дома так и нижних этажей — цветным кирпичом, камнем, и скульптурно-барельефные композиции на фасадах и перед входом, мозаичные панно и витражи, благо что в Белоруссии издавна было развито стекольное производство и мастеров хватало. Конечно, сначала будем ставить только коробки, а все украшательства доделывать по мере сил и возможностей, дополняя художественным оформлением заранее заложенные конструктивные элементы зданий. А чтобы и в округе было нескучно, мы закладывали по-квартальные нормы озеленения — количество кустов-деревьев, площадь парков и клумб, длина аллей на гектар застройки, и количество художественных элементов окружающей среды — кованые-витые решетки, фонтаны, скульптуры — будем ставить не только девушек с веслом, но и еще более красивые композиции, и арки-колоннады — архитекторы придумывали все новые объекты, технологи и строители ворчали и думали как все это механизировать, ну а политиканы типа меня пиарились статьями в газетах с показом рисунков и фотографий макетов новых микрорайонов — чтобы люди знали что их ждет после Победы и связывали эти изменения со мной.

Так вот — панели для всех этих красот мы собирались делать трехслойными. И мы рассматривали несколько вариантов. В первом варианте теплоизоляцией служил пенобетон — при теплопроводности в 0,05-0,1 (если рассматривать легкие типы) его было достаточно всего 250 миллиметров слоя чтобы панель с двумя слоями железобетона в 60 миллиметров наружного и 100 внутреннего были по теплозащите как стена из кирпича толщиной в метр. Рассматривали и вариант с пенополистиролом — у него теплопроводность вообще 0,04-0,05, а стирола мы уже сколько-то производили, причем и тут работала новая технология.

Дело в том, что кокс из торфа был все-таки хотя и доступной нам, но довольно хрупкой субстанцией, с прочностью в лучшем случае 80 килограмм на квадратный сантиметр (хотя это и гораздо лучше древесного угля, которым мы также не брезговали, особенно поначалу), а потому высокие домны нам было не сделать — кокс быстро размалывался от давления вышележащих слоев и забивал межкусковые каналы, воздух не шел и топка затухала. Но весной 1942 года мы наткнулись на результаты опытов, проводившихся в тридцатых годах — тогда мало того что проводились успешные плавки чугуна с применением торфа без его предварительного перевода в кокс, так еще инженер Вавилов выдвинул и опробовал идею газодоменного процесса, когда перемолотая руда смешивается с флюсами и перемолотым торфом — сырым и влажным ! — прессуется в куски, подсушивается, и эти окатыши — так называемые топливно-плавильные материалы — загружаются в доменную печь. И при этом мало того что восстанавливается железо и получается чугун, так заодно из домны выходят генераторный газ и пары торфяного дегтя. И если обычный угольный кокс имел сопротивление раздавливанию в 250-300 килограмм на квадратный сантиметр, то наши окатыши держали до 350 килограммов, то есть мало того что позволяли строить более высокие а значит эффективные и производительные домны, но этим окатышам можно было придать любые размеры, что резко повышало равномерность и контролируемость дутья по сравнению с засыпкой кокса и руды кусками.

К тому же смешивание в одном окатыше топлива, руды и флюса повышало равномерность хода восстановления железа, его качество и скорость, так как размолотая руда имела гораздо большую контактную поверхность с топливом по сравнению с засыпкой кусками руды вперемешку с такими же кусками кокса. В результате пропускная способность домны повышалась чуть ли не в три раза, то есть для получения одного и того же количества металла нам потребуется в три раза меньше домн, работай они на кусковом коксе и руде. А подбором и замесом правильных составов шихты мы даже научились сразу при доменной выплавке чугуна избавляться от более чем половины фосфора, которого было многовато в болотных рудах — потом, правда, с началом работы кореличских рудников эта проблема существенно уменьшилась, так как в корневых рудах фосфора было заметно меньше, но опыт был полезным.

Так вот — помимо чугуна и генераторного газа эта технология выдавала и торфяной деготь — до 10% по весу от торфа, то есть с тонны окатышей при замесе торфа с рудой в пропорции по весу 1:1 с парами выходило где-то 50 килограммов дегтя. И в нем содержалось, помимо прочего, 1% бензола, 2% толуола и аж 7% этилбензола — исходного сырья для получения стирола. Это не было для нас новостью — эти вещества мы и так получали перегонкой торфа. Новым тут было то, что их можно было получать как полезный побочный продукт выплавки металла. Ну а пенополистирол в СССР делали еще начиная с 1939 года, так что и мы, получая с тонны окатышей 3 килограмма пенополистирола — на треть квадратного метра толщиной 20 сантиметров — могли производить его пока 'на попробовать' — мы переплавляли в месяц порядка 70 тысяч тонн железной руды — полторы тысячи кубов, 50 кубометров в сутки, что совсем немного но больше пока не получалось из-за проблем с добычей — и соответственно задействовали столько же по весу торфа — 200 тысяч кубов, 6 тысяч кубов в сутки, поэтому в пределе мы могли бы получать пенополистирола на 20 тысяч квадратных метров в месяц — на шесть пятиэтажек — конечно, этого мало и для больших объемов потребуется природный газ, чтобы синтезировать стирол.

Со стекловатой и минеральной ватой связываться откровенно не хотелось — хотя теплопроводность у них и чуть получше чем у пенополистирола, но в производстве и эксплуатации — довольно гадкая штука — насмотрелся я на сверкающие под утренним солнцем и вовсе не от росы травяные лужайки вокруг завода 'Стеклопластик'. Да и воду набирают как не в себя, поэтому чуть допустят строители небрежность в изоляции — а они допустят, и не раз — и привет, панель станет пропускать все больше тепла, и тут уж сверлить отверстие, высушивать феном, заливать монтажной пеной — мороки много. Единственное, что говорило, точнее — просто вопило за минеральную вату — это экономичность производства. Кубометр ваты весил порядка 70 килограммов, а на тонну требовалось сжечь примерно полтонны торфа, и этой тонны хватит для теплоизоляции 70 квадратных метров стен. Соответственно, чтобы изолировать те же шесть пятиэтажек — 20 тысяч квадратных метров стен, нам потребуется 285 тонн каменной ваты, и сжечь для этого всего 150 тонн торфа (а не 70 тысяч) — 75 торфовозных узкоколейных вагонов.

Впрочем, если просто перегонять торф специально на стирол, там тоже потребуется не 70 тысяч тонн, а поменьше, хотя это и не сильно помогало. Так, с тех же 150 тонн торфа мы получим полторы тонны пенополистирола — если задавать параметры перегонки торфа спецом под этилбензол (помимо которого все-равно получим и других веществ, и генераторного газа), но этих килограммов хватит всего на 150 квадратных метров теплоизоляции, а не на 20 тысяч метров — в этом плане пенополистирол вчистую проигрывал минеральной вате. Так что до появления у нас приличных объемов природного газа для синтеза полистирола о нем, похоже, придется забыть.

Пенобетон также проигрывал вате, хотя и гораздо меньше. На тонну цемента тратилось 1,2 тысячи киловатт-часов — более 4 гигаджоулей энергии разных видов. По таким же первоначальным прикидкам, из тонны цемента можно изготовить 4 кубометра обычного бетона марки 200 или 20 кубометров пенобетона той же марки, которыми можно теплоизолировать 80 квадратных метров стен. Соответственно, на тех же 150 тоннах торфа мы получим 12 тысяч квадратных метров изоляции — почти в два раза меньше чем по минеральной вате. Терпимо. Да, мы занимались повышением эффективности выработки цемента — прежде всего переориентацией с мокрого на сухой процесс, когда не потребуется высушивать все эти влажные массы, и это повысит эффективность хорошо если на треть — тогда пенобетон станет еще менее невыгодным — на треть, а может и на четверть, что уже почти что приемлемо.

Вместе с тем, цемента нам все-равно потребуется много. В 1940 году СССР произвел 5,7 миллиона тонн цемента. В БССР до войны основными производителями были Кричевский цементный завод производительностью 140 тысяч тонн в год, Волковысский производительностью 38 тысяч тонн — до сентября 1939 года он находился на оккупированной территории и лишь в 1940 году было принято решение о его реконструкции и расширении, но помешала война — и еще несколько десятков более мелких цементных заводов. И все они давали всего 200 тысяч тонн цемента в год — 0,2 миллиона тонн, поэтому работа предстояла большая и даже огромная. Впрочем, опыт был — именно Минский станкостроительный завод еще в середине тридцатых делал сушильные барабаны и другое оборудование для Кричевского цементного завода. Сейчас, правда, его мощности по обработке крупнолистового сортамента стали были задействованы для производства других агрегатов, прежде всего для лесохимии и гидрогенизации — все на получение жидкого топлива для танков и самолетов ! — но уже запускались работы по созданию линии поточного производства барабанов обжига и другого оборудования для цементных заводов.

И их потребуется много. Так, на миллион квадратных метров жилья требуется миллион кубометров бетона, на что уйдет 500 тысяч тонн цемента. До войны городской жилищный фонд БССР составлял 12.9 миллионов квадратных метров, а городское население — 2 миллиона человек, или 20% населения республики. То есть обеспеченность жильем была 6 квадратных метров на человека. Сейчас в городах уже было минимум три миллиона — и за счет переезда в города части сельских жителей, и за счет присоединения окружающих территорий Восточной Пруссии, северной части УССР, западной части РСФСР, южной части Литовской ССР, восточной части Польши. И после войны станет еще больше за счет переезда сельских жителей. Только за счет этого городское население увеличится в два раза, но будем считать что обеспеченность жилплощадью останется на том же уровне — мы все-таки строили временные дома барачного типа, да и часть городского населения пока была вне городов — либо эвакуирована подальше от бомбежек и поближе к продуктам питания, либо работала в армии — уничтожала фашистов.

Но ведь городское население будет расти, причем очень быстро — к 1950 году я ожидал роста до 30% (в РИ в БССР в 1950 году — 21%), что за счет увеличения населения ЗРССР до 50 миллионов — за счет присоединенных к БССР территорий и переезда родственников наших бойцов, вызволенных из плена, ну и рождаемость тоже выстрелит — ведь даже сейчас каждый год рождалось по два миллиона человек — отпуска с фронта были регулярными, и народ старался оставить побольше потомства на случай если убьют. Это даст нам минимум 15 миллионов городского населения — рост в пять раз по сравнению с текущей ситуацией. И чтобы обеспечить его хотя бы 10 метрами на человека, нам потребуется построить 120 миллионов квадратных метров жилья в дополнение к уже существующему, то есть если начинать строить с 1945 года — то по 12 миллионов в год — фактически каждый год строить по одному городскому жилому фонду довоенной БССР, пусть и на в два раза большей территории.

ГЛАВА 17.

Но надо бы заложиться на более быстрый рост, и строить 15 миллионов метров в год — мало ли как пойдет, да даже если города и не будут так быстро расти — это будет дополнительным плюсом к моей внутриполитической ауре.

Причем дело не выглядело слишком уж безнадежным, так как пример был перед глазами — во всем СССР за период 1918-1928 годов даже на тех несовершенных технологиях было построено 203 миллиона квадратных метров жилья, причем большинство — 151 миллион — в сельской местности, то есть в основном обычные дома из деревянных срубов, но и 50 миллионов метров в городах — тоже немало, пусть это тоже были зачастую бревенчатые дома, но даже во время разрухи и восстановления строить по 5 миллионов квадратных метров жилья в год, пусть и на весь Союз — это немало, особенно если учитывать, что большинство этой жилплощади было построено хозспособом — то есть собственными силами людей или организаций. Причем уже с 1927 года ситуация меняется. Так, в 1927-1931 годах всего было построено 56,9 миллиона квадратных метров, из них 40,2 — в городах — уже по 10 миллионов в год (причем 7,6 миллиона из 40,2 было построено на средства рабочих и служащих — за их счет или за счет кредита — через рабочие или общегражданские жилищно-строительные кооперативные товарищества или вообще индивидуально), в 1933-37 — 67,3 миллиона всего и 42,3 в городах — снова по 10 миллионов в год (из этих 42,3 — 7,1 — за свой счет), в 1938-1941 — 81,7 всего и 45,3 в городах — снова чуть более 10 миллионов (и 10,9 — опять за свой счет — благосостояние людей постепенно росло) — с середины тридцатых строительство все больше велось подрядным способом, то есть специализированными строительными организациями по заказу хозяйствующих субъектов — предприятий, советов, кооперативов, со все большим процентом механизации работ, поэтому дальше количество вводимой площади только бы возрастало — если бы не немцы. То есть перед войной городское строительство всего Союза составляло 10-12 миллионов квадратных метров жилья в год, причем это еще не на базе промышленного строительства крупными панелями. Поэтому если нам удастся и здесь повторить тот же финт что и с электричеством, то есть за счет новых технологий делать республикой столько же сколько и весь СССР до войны — это будет полезно не только людям, но и мне. Ну а 15 миллионов — еще лучше.

А для них требовалось производить 7,5 миллионов тонн цемента в год. С учетом промышленного строительства, строительства общественных зданий, учреждений, вокзалов, мостов, дорог — обычных и железных — цемента потребуется 15 миллионов тонн. Причем хорошо было бы делать бомбоубежища в подвалах домов, а это сразу увеличивает расход цемента на треть на каждый дом, да и сами дома надо делать более устойчивыми к воздействию осколочно-фугасных снарядов наиболее вероятных противников, то есть калибра 150 или 155 миллиметров, авиабомб и мин хотя бы мелких калибров до 81,7-105 миллиметров включительно — все-таки неизвестно как дальше пойдут дела — слишком большие изменения относительно моей истории, да и какие-нибудь утырки могут обстреливать города из леса реактивными снарядами или минометами. Поэтому в домах должны по идее быть помимо панелей и монолитные каркасы, и лестничные пролеты надо бы делать отдельными блоками как опоры для всей конструкции, а может будем ставить и лифты даже в пятиэтажки — несмотря на то, что ширина лестниц и площадок в наших проектах была примерно на треть больше по сравнению со знакомыми мне пятиэтажками, лифт по-любому не помешает, хотя народ конечно и сдюжит занести все на пятый этаж не говоря уж о более низких. Тут и 20 миллионов тонн цемента может не хватить. Но даже если 15 миллионов, то нам надо будет превзойти довоенную выработку республики в 75 раз (в 1970 БССР произвела почти 2 миллиона тонн цемента, в 2014 Белоруссия произвела 5,5 миллиона тонн, РФ — 68,5 миллиона), а союзную — в три раза. Мы играли по крупному и на мелочи не разменивались. И на эти 15 миллионов тонн цемента потребуется 18 миллионов тонн торфа — еще и поэтому мы пытались как можно больше сократить потребность торфа для электрогенерации, чтобы для нее требовалось добывать не 48 миллионов тонн, а меньше, а то с учетом других потребителей — сельского хозяйства, химической промышленности, металлургии, транспорта и сельхозмашин — с учетом наших планов — потребности в торфе доходили уже до 100 миллионов тонн. Да, это участок общим размером всего-лишь 12 на 24 километра, выбранный на глубину в три метра, то есть мы могли бы добывать и еще больше, но если удастся уменьшить эти трудозатраты — стоит попытаться.

Собственно, тут мы рассчитывали на преимущества 'сухого' процесса производства цемента, при котором вещества подаются в обжиговую печь в сухом виде, а не в виде жижи, которую сначала надо высушить и уже затем обжигать. Сухой процесс был эффективнее. Причем гораздо — печь на мокром процессе длиной 120 метров и диаметром 3 метра выдавала 680 тонн цемента в сутки, затрачивая примерно тонну торфа на тонну цемента. А печь на сухом процессе диаметром в те же три метра и длиной всего 60 метров выдавала 1000 тонн в сутки и расходовала максимум 500 килограммов торфа на тонну цемента, а по производительности она будет в 300 тысяч тонн в год — более чем в два раза мощнее самого крупного цементного завода довоенной БССР — Кричевского. Соответственно, чтобы произвести нужные 15 миллионов тонн цемента в год, нам потребуется всего пятьдесят таких печей (из расчета 300 дней работы в год каждой печи) и 7,5 миллионов тонн торфа — 22 миллиона кубометров подсушенного или 66 миллионов природного, выемка глубиной три метра на площади в 3 на 7 километров.

И было ощущение, эти печи мы сможем построить, сможем и больше — сейчас на опытном производстве работали три гибочных пресса, которые прокатывали между своими чугунными валками стальные листы толщиной два сантиметра и длиной и шириной всего в два метра, чуть побольше, и постепенно изгибали их в дугу — три таких листа, сваренные в кольцо, давали два погонных метра обжиговой трубы, а тридцать таких колец, сваренные друг с другом, давали уже готовую трубу. Разве что сварка самой трубы шла уже на месте ее будущей установки. И в сутки мы могли сделать шесть таких колец, то есть на одну печь мы затратим всего пять суток, если бы удалось распараллелить работы, но самой трудной была все-таки труба — ее создание. Получается, что уже сейчас за год таким способом мы сможем сделать аж 70 таких печей. Правда, пока по факту могли сделать всего шесть — там ведь еще надо сделать наклонный фундамент, установить двигатели, смонтировать по внешней поверхности зубчатые сегменты для вращения печи, выложить внутреннюю футеровку и вообще установить агрегаты конвейера подачи сыпучего сырья — хватало работ, для которых не хватало бригад — все ушли на фронт. Когда вернутся — сможем строить двадцать печей в год, поэтому количество бригад надо будет нарастить, а оборудование — упростить — например, опоры для печей делать не из сплошного железобетона, а на кирпиче или железобетонных сваях и стальных конструкциях — для этого у нас хватит и материала, и специалистов, и работы пойдут быстрее — не надо будет ждать месяц пока бетон схватится и затвердеет. А уж потом — в последующие десять лет — постепенно установим другие печи — и более мощные, и на правильных фундаментах.

Да и, чего уж там, я самым корыстным образом собирался запустить лапу в госбюджет для обеспечения будущих проектов и заодно обеспечить надежную избирательную базу — ведь эти дома я рассчитывал строить своими строительными артелями, оформлять и вести их как жилищно-строительные кооперативы — то есть получать средства с жильцов, за которых будет платить в основном бюджет республики, а рай— и горисполкомы выступят в качестве источников софинансирования, им было позволено пускать до 25% накоплений местной промышленности на жилищное, культурно-бытовое строительство и благоустройство. Вдобавок — все эти артели и кооперативы — это ведь не только производственно-эксплуатационные, но еще и общественные организации, то есть они имеют право выдвигать кандидатов в Советы всех уровней, то есть через них можно будет проводить туда своих людей, а так как жилье нужно всем, то этими кооперативами будет обеспечена широкая база выборщиков, и голосовать они будут за кого надо, особенно если пустить слушок что если меня снимут или в советах будут не те люди, в поддержку которых я выступал, вся хорошая жизнь закончится.

Да и текущие денежные потоки были немалыми. Так, в 1940 году средняя семья платила 20 рублей в месяц — 11 рублей за саму жилплощадь и 9 — за ЖКХ — свет, газ, отопление. Это говорило о многом. Средняя плата за один квадратный метр жилой площади в крупных городах была рубль за квадратный метр. То есть средняя же семья жила всего на 11 квадратных метрах. Хотя по квартплате не везде требовалось платить за услуги ЖКХ так как их не было — ведь даже в крупных городах если к электросетям были подключены 91% городских квартир, то водопровод имели 47%, канализацию — 40%, центральное отопление — 18%. Соответственно, если в нашей квартире площадью 55 квадратных метров будет 35 квадратных метров жилой площади, то мы с каждой квартиры сможем получать 35 рублей в месяц (напомню, это еще рубли до реформы 1961 года). Да если умножить на 6 миллионов квартир — выйдет 210 миллионов рублей ежемесячно, 2,5 миллиарда в год. Это при том, что по всему Союзу за 1940 год население заплатило менее двух миллиардов рублей квартплаты — за 167 миллионов квадратных метров жилой площади. Ну а у нас выйдет 2,5 миллиарда за 210 миллионов — больше площадь — больше и платежи. И это только на компенсацию строительства, а услуги ЖКХ пойдут отдельной строкой. Причем эти средства можно было по идее увеличить — согласно постановлению еще от 1928 года размер квартплаты должен быть не более 10% дохода рабочего. В 1940 на квартплату уходило 2%, еще полтора — за услуги ЖКХ. Соответственно, при средней зарплате в 400 рублей двое работающих одной семьи могли бы платить и 70 рублей в месяц (если принять что за свет-воду-канализацию она так и будет платить 9 рублей), а если совокупный семейный доход будет больше — больше будет и квартплата. А это уже не 210, а 420 миллионов в месяц, 5 миллиардов в год. К тому же норма жилплощади — 9 квадратных метров на человека, и все что ее превышает — оплачивается в двойном размере, а мы собирались строить не самые маленькие квартиры, а наоборот — чтобы и через пятьдесят лет они выглядели привлекательными. Сейчас же это может вылиться уже не в 5, а в 7-8 миллиардов в год платежей только только за само жилье. А если учесть, что в домах, выстроенных с 1924 года, квартплату можно повысить еще на 25% от этих норм, получается еще больше. Ну а с кого брать эти средства — отдельный вопрос — ведь по идее можно было ввести программу субсидирования малоимущих слоев, и добирать до этих сумм за счет бюджета — местного, может, республиканского, а еще лучше, конечно, союзного — тут еще надо будет смотреть законодательство и много считать.

Но эти вопросы я еще прорабатывал, прежде всего с юридической точки зрения — не хотелось бы создавать слишком много зацепок, за которые меня смогут снять и привлечь. Да и застройка за счет средств предприятий и организаций будет неплохим подспорьем. Жилье — это выгодное дело. Особенно когда его дефицит, а у тебя — административный ресурс. Впрочем, и вваливать приходилось просто громадные суммы — исследовательские работы по поиску местных запасов сырья — глины, песка, щебня, получение у местных советов разрешений на их разработку, организация артелей — все это требовало больших сумм, и хорошо что для этого благодаря мне же можно было использовать научно-производственный капитал, полученный за мои 'открытия' и 'внедрения'. Собственно, все эти открытия реализовывались во многом через мои же артели и кооперативы, где я был основным пайщиком — я был основным пайщиком в почти 90% новых предприятий и НИИ, образовавшихся в республике с начала войны, поэтому некоторое время я считал, что у меня все схвачено. И вот сейчас вся эта благостная картина начинала рушиться, так как я ведь сначала все это делал исходя из поверхностного знакомства с местной жизнью — настолько она походила на знакомые мне девяностые моего времени в плане возможностей практически для любого человека завести собственное дело — кооператив или артель, а то и стать кустарем, но при этом не быть обобранным а то и убитым бандитами — когда я увидел, что предпринимательская деятельность тут кипела чуть менее бурно чем в конце Союза и после его развала, я малость офигел — вот и стал на всякий случай все завязывать на себя. Но сейчас, по мере знакомства с законодательством, мои радужные надежды на мое светлое будущее понемногу тускнели.

Так-то идея выглядела красиво — навыдавать своим строительным артелям и кооперативам кредитов от госбанков, на эти деньги понастроить жилья, заселить в него всю республику, и потом за счет поступлений квартплаты и взносов от советов и жильцов понемногу рассчитаться с кредитами, заодно направляя часть средств на другие проекты. И получится, что я ни с кем не должен буду согласовывать бюджеты, да и вообще не должен буду согласовывать все что делаю — если я не прошу государственных средств, то и с меня спроса никакого. В определенных, конечно, пределах, но эти пределы были довольно широки — уж электронику, мебель, одежду, научные исследования тут мог делать кто угодно — если в плане обслуживания населения, то есть выполнения заказов от конкретных граждан, то это и просто некооперированные кустари, а если в плане производства готовых товаров на продажу или выполнения строительных работ, то местная промышленность в виде кооперативов и артелей — получи только разрешение от местного совета — и вперед. Ну разве что некоторые области требовали согласования с контролирующими органами, но это нормально — чтобы никто не вздумал гнать отравленный хлеб или оказывать медицинские услуги широкого профиля с помощью 'универсального' средства в виде растворов соды. И местному совету это тоже выгодно — он в виде налогов с продажи твоей продукции получает средства на обустройство района, жилищное и прочее строительство.

Да, до конца войны должно было хватить моих же средств за 'мои' изобретения и открытия, что я тут внедрил из того что запомнил по своему времени — автоматы, роторные патронные линии, РПГ, самоходки, РЛС и многое другое — все это давало существенный прибыток в мой карман. Но скоро этот источник начнет иссякать — еще оставались разработки в области вычислительной техники, но там пока больше придется вкладываться чем получать, а помимо них еще много дел, где потребуется прорва средств, и, скажем, космодром на то что есть сейчас и не вложено в другие предприятия уже не построить, нефтепровод из Персидского залива не провести, а значит придется идти на поклон Кремлю, чтобы выделили средства или как-то поучаствовали — а это мало того что дополнительная волокита — местные ведь еще не знают какие там богатства, поэтому телиться будут долго, вопрос заволынят, средств выделят недостаточно — 'как бы чего не вышло'. И тут будут правы, так как достоверных данных о громадных запасах углеводородов, находящихся в Персидском заливе, тут еще нет ни у кого, поэтому выделять средства под пустые слова не будут, да и поостерегутся ответки от США и Англии, которые хозяйничали в том регионе до войны — по крайней мере в моей истории Сталин в 1946 году кинул иранских коммунистов стоило англичанам и американцам пригрозить войной. Поэтому средств скорее всего и не дадут, и придется нам снова лезть в холодную Арктику, героически гробя миллионы человеко-часов на освоение суровой природы.

А с газом и нефтью из теплых стран и нам бы не пришлось лазать по болотам — ведь каждый кубометр природного газа по теплотворности равен пяти кубометрам генераторного, то есть заменяет добычу пяти килограммов торфа (а в природном виде — то есть влажностью 90% — это уже 15 килограммов) — соответственно, один миллиард кубометров газа заменит нам пять миллиардов килограммов подсушенного торфа, то есть пять миллионов тонн — 10% изначальной потребности на генерацию электроэнергии — немалая экономия трудозатрат, причем каждый год. А с учетом повышения КПД установок экономия должна считаться не от 48, а от 12 миллионов тонн, то есть миллиард кубометров газа даст нам почти половину топлива для генерации электричества. И ведь действовать надо будет быстро — быстро построить нефте— и газопроводы, быстро выкачать по максимуму — за пару лет построить первую нитку нефтепровода с трубами диаметром 90 сантиметров при давлении 50 атмосфер (или 70 сантиметров при 70 атмосферах, или две по 50) на 30 миллионов тонн нефти в год — это даже чуть больше довоенной добычи СССР (в РИ ее удвоили лишь к 1954 году), и такую же нитку на три миллиарда кубометров газа (добыча в СССР в 1940 году — 3,2 миллиарда кубометров, в 1950 — 6,2, из них природного — 5,8 и искусственного из угля и торфа — 0,4), которые сразу заменят нам всю добычу торфа на электрогенерацию и останется еще миллиард на синтез пластиков, а с учетом нефти мы сможем избавиться от 100% добычи торфа на синтетическое топливо и еще и останется десять раз по столько же. И затем каждый год строить по паре таких ниток.

Тут я рассчитывал что по производству труб мы выйдем на высокие показатели — от Мосульских нефтяных полей до Минска 2200 километров по прямой, 2500 с учетом изгибов трубы, до Басры — еще 500, до Катара с его газовыми месторождениям — еще 1000. Вроде бы прилично — чтобы качать катарский газ нам потребуется протянут нитку в 4000 километров, что при диаметре газопровода в 90 сантиметров и толщине стенок трубы хотя бы в сантиметр потребует сто двадцать тысяч тонн металла только на трубы — это треть добываемого нами сейчас. В принципе, по металлу потянем, но тут я рассчитывал на месторождения Курской Магнитной Аномалии. Мы уже начали испытывать роторный экскаватор производительностью 1000 кубометров в час — у нас и так уже было немало роторных траншейных машин, которые могли за час выкопать траншею глубиной полтора метра и длиной до полукилометра, выбрав при этом 500 кубометров грунта, и диаметр ее ротора был всего три метра. А тут мы сделали ротор сразу на пять метров, и с ковшами уже не 0,15, а 0,2 кубометра — 200 литров. А на КМА были залежи на глубинах и 50 метров — в двадцатых, а особенно в тридцатых годах советские геологи провели там немало исследований, и советское руководство по мере осознания какие там кроются запасы вкладывало все больше средств. Я же просто знал что железа там дофига и его хватит нам навсегда. И даже если не удастся договориться оставить те территории в составе ЗРССР, то разработки надо начать по любому — даже если Москва придет на все готовенькое, нас тоже не забудут.

Поэтому-то я и хотел побыстрее снять слой грунта на глубину в 50-70 метров хотя бы на одном карьере размерами километр на километр и начать добычу руды открытым способом, чтобы показать что так тоже можно добывать железную руду, а не только строить шахты, из которых потом упаришься доставлять руду на поверхность по узкому шахтному проходу. Соответственно, нам потребуется снять максимум 70 миллионов кубометров породы, чтобы добраться до рудного пласта. И при такой производительности наших новых экскаваторов на это потребуется 70 тысяч часов или 3,5 тысячи дней при условии многосменной работы. Соответственно, 10 экскаваторов снимут этот грунт на год, а с учетом зимнего сезона — за полтора. Ну а тридцать экскаваторов — за полгода — как раз за теплый сезон. Я же нацелил наших производственников на первую партию в 50 экскаваторов — все-таки будут и поломки, а если и не будут — ну так быстрее все снимем — на одну машину тогда придется по 20 тысяч квадратных метров поверхности — участок 400 на 50 метров. Сами-то экскаваторы не были чем-то новым — да, чуть побольше предыдущей модели, да, ротор вращался на пятиметровой стреле, а не опускался сзади как в траншеекопателе. Но в общем нового ничего не было, так что должны справиться — опытная установка ротора на примерно такую же стрелу ковшового экскаватора показала работоспособность схемы. А инженеры прикидывали выемку грунта цепными ковшовыми машинами — так-то их применяли для рытья каналов, но в принципе канал — это просто узкий карьер, поэтому можно ставить такие машины на рельсовые направляющие, она будет по ним ехать и снимать очередной слой грунта, а рядом — еще одна машина, и еще одна, и еще — так и будут снимать на своих участках послойно очередные глубины по 10 метров — знай только переставляй рельсы. Схемы работы были разные — посмотрим что лучше.

Ну и потом, когда докопаемся, можно будет черпать руду даже не ведрами — целыми вагонами — тут мы делали систему скипов — кузовов, которыми по наклонным рельсовым направляющим можно будет поднимать глыбы руды да и пустой породы по крутым стенкам карьера наверх и уже там перегружать в вагоны. Или перемалывать добываемую руду и породу в более мелкую фракцию прямо внизу карьера — тогда их можно будет транспортировать вообще транспортерными лентами с высокими перегородками чтобы удержать от просыпания обратно — без такого-то измельчения большие и просто крупные камни могут промять, а то и повредить ленту, да и держаться на ней будут хуже. Ну, тут еще посмотрим какой способ применить. Точнее, применим оба на разных участках и будем смотреть что лучше и как еще улучшить.

Домны будем ставить наверное там же, чтобы не таскать руду и потом металл туда-обратно. Хотя, самое смешное, похоже, что нам придется возить туда наш торф — мы рассчитывали проводить выплавки на торфо-рудных топливно-плавильных элементах как на эффективной и отработанной технологии, а на юге торфа поменьше, хотя в Курской области он имеется, даже какие-то лечебные виды с множеством микроэлементов и микроорганизмов — для лечения артритов и тому подобного. Так что посмотрим что лучше — везти от себя или организовать торфодобычу там.

ГЛАВА 18.

Ну и после выплавки металла останется его только прокатать в трубы. Во много труб. В 1,3 миллиона труб длиной три метра — трубы были такими короткими, потому что наши металлурги сейчас отлаживали систему непрерывного литья заготовок для стального листа — жидкий металл выходил из ковша вниз по кристаллизатору — изгибающейся поверхности, которая охлаждалась с другой стороны водой и тем самым охлаждала металл в защищенной среде. Металл застывал, причем сразу тонким слоем — в пару сантиметров, и дальше он сразу — еще раскаленным — шел в прокатку на длинную полосу, и после десяти-двенадцати стоящих вплотную друг к другу прокатных станов с валками шириной три и диаметром полметра эта полоса принимала нужную толщину в один сантиметр — ее оставалось только нарезать роторными ножницами на почти квадратные куски, согнуть, проварить края — еще на горячем металле — выправить на разжимной оправке и отправить на остывание в конвейерную печь, затем очистить от окалины и ржавчины, прогрунтовать, покрыть слоем пластика — и труба готова. Получалось экономично — расплавленный металл превращался сразу в готовый продукт — трубу. И быстро — за час такой комплекс установок мог выдать тридцать трехметровых труб — почти на сто метров трубопровода, а занимал площадь всего шестьсот квадратных метров — участок шириной пять и длиной сто двадцать метров — десять на кристаллизатор, тридцать на прокатный стан, двадцать на резку и еще десять на гибку-сварку труб. Ну и сорок на печь остывания, двадцать на участок очистки и десять на покраску, печь ИК-сушки и покрытие пластиком.

И трубы получались вполне приличные — поверхность, правда, малость коробилась из-за того что все время была в горячем состоянии, да и овальность была высоковата, зато сварной шов получался просто отличный — за счет того что его делали еще на горячем металле, температурный градиент был очень небольшим и шов фактически остывал вместе с основным металлом, что убирало почти все напряжения. Так что, выдавая два километра труб в день, такая линия должна была проработать всего шесть лет — с учетом остановов на ремонт и подналадку — чтобы выдать труб на одну нитку трубопровода длиной 4000 километров. Само собой, столько ждать мы не были намерены, а потому вели расчеты строительства комплекса сразу на десять таких линий — на 6 тысяч километров в год, с закладкой в будущем еще трех таких комплексов, то есть на 18 тысяч километров труб в год — чувствую, в ближайшее время труб нам потребуется гораздо больше моих расчетов, так как слишком много неясностей как все будет работать, сколько трубы будут держаться, не потребуется ли их менять каждый год. Да и по производительности комплексов пока были вопросы — эти расчеты были сделаны простым пересчетом производительности нашей опытной линии по изготовлению труб длиной всего метр и диаметром треть метра, так что как там будет в реале — пока непонятно.

А там уж перевезти их до места, сварить — сначала на мобильных вращающихся станах в плети длиной двадцать один метр, а затем эти плети сварить между собой — также автоматами, только уже обходящими стык плетей вдоль шва, проверить шов ультразвуком, подварить где появились трещины, после остывания покрыть шов и прилегающий участок защитой — и двигаться к следующему стыку. Затем установить насосную аппаратуру — и можно качать углеводороды. После всего что мы уже сделали — плевое дело.

Правда, была мысль сделать заводы по сжижению газа и перевозить его в газовозах — хоть из Катара вокруг Аравийского полуострова до черноморских портов и там уж по трубам дальше на север. Ведь при сжижении газ уменьшается в объеме в 600 раз. Соответственно, те три миллиарда кубометров газа, что мы предполагали прокачивать по одной нитке газопровода, превратятся в 1,6 миллиона кубометров сжиженного газа — это 34 тысячи емкостей диаметром 5 и высотой 5 метров по 50 кубов каждая — более объемные термосы для перевозки СПГ мы пока делать наверное не рискнем, да и это был предел — пока для временного хранения жидкого кислорода и азота мы делали максимум трехметровые емкости на 10 кубов. И если, скажем, один газовоз будет перевозить по 4 на 10 = 40 таких емкостей, то есть 2000 кубометров СПГ — 800 тонн, 1,2 миллиона кубов при переводе обратно в газ, то им потребуется совершить всего 850 рейсов в год чтобы перевезти такое же количество газа. И даже 30 танкеров — на 30 рейсов в год каждый — будут по металлоемкости меньше чем одна ветка газопровода аналогичной пропускной способности. А если мы сможем увеличить размеры емкостей и танкеров, то выгода станет еще выше — трубы ведь ржавеют и их потребуется менять. Правда, на сжижение потребуется затратить четверть самого газа, что не очень уж и хорошо, да и установки для сжижения — вещь непростая. Но мы и так развивали криогенную технику для сжижения кислорода, азота, получения аргона из воздуха, то есть технологии и производства мы все-равно будем развивать, и дополнительные потребители этой продукции — агрегатов по сжижению, хранению и транспортировке криогенных жидкостей — по идее снизят удельные затраты на их производство и дадут повод сильнее их механизировать и автоматизировать. Плевое дело.

Но тут еще подумаем. Так-то еще Майкл Фарадей в 19м веке баловался сжижением метана, первый завод по сжижению метана был построен в США в 1912 году не знаю для чего, в 1941 в Кливленде построили фабрику по сжижению газа для его хранения, а первый газовоз вышел, если мне не изменяет память, из США в Англию в 1959 году. Может, будем развивать оба направления и смотреть что и когда будет лучше.

Тем более что газовозы в принципе более мобильное средство, его можно в случае опасности перекинуть на новые направления, тогда как трубопровод — мало того что гораздо менее мобилен — попробуй разбери уже уложенные трубы и перевези их обратно — так еще и более уязвимое сооружение. Последнее обстоятельство больше всего говорило за применение танкеров СПГ, хотя и там — огибать по морю Аравийский полуостров — значить подставлять танкеры под удары флота и авиации вероятного противника. А лет через пять-семь англо-саксы обязательно пронюхают сколько и чего мы оттуда качаем и начнут подготовку к войне. Но тогда уж можно будет наверное и отступить, поделиться частью запасов — нам важны эти пять лет чтобы углеводородов у нас было хоть залейся — потом, когда промышленность разовьется, когда будут заполнены стратегические хранилища с запасами на два-три года, когда основные энергоемкие производства будут уже введены в работу — тогда да, можно будет поиграться во все эти энергосберегающие технологии и защиту природы, возобновляемые источники энергии и местные ресурсы, а до того — придется сильно запачкаться, так как с этими местными ресурсами мы наелись досыта — низкая энергоемкость подразумевала большие трудозатраты чтобы выжать нужное количество тепла и энергии, тогда как эти трудозатраты можно было пустить на более полезные дела — на то же строительство квартир и постройку дорог.

И вот чтобы избежать — хотя бы временно — этих лишних трудозатрат, нам и нужны были нефть и газ южных стран, поэтому и требовалось много трудозатрат на постройку трубопрокатных заводов, и без собственных средств на эти производства придется идти в Кремль. Хотя, как по мне, так идти-то и не надо бы, благо что все технологии у нас были или скоро будут, а деньги, ушедшие на зарплаты рабочим, мы бы как-нибудь потом собрали бы, да хотя бы и временно часть заморозили — с учетом пайкового обеспечения это тоже не беда — полежат на счетах в сберкассах до лучших времен, как это происходило сейчас — все-таки жильем-питанием-едой люди будут обеспечены, а то что потом эти деньги могут хлынуть на рынок — ну, поднимутся цены на черном и колхозном рынках, если не сможем обеспечить товарами без карточек — зато энергии для производств будет завались. А ведь энергия пригодится и для производств группы 'Б', и если нам удастся-таки наладить достаточный объем производства продовольствия и товаров народного потребления, то проблема черного рынка исчезнет сама собой вместе с дефицитом.

Так что навыпускать на время кучу дополнительных денег для меня вообще не было проблемой. Но вот соратники все больше и больше бухтели насчет моего слишком свободного обращения с деньгами. Это для меня они были лишь учетным инструментом — нужны деньги — нарисовал на бумажке нужную цифру — и все, работаем. Но для моих соратников каждая копейка была олицетворением материальной ценности — золота. И столько золота у нас не было никогда. И вряд ли будет. Поэтому чем дальше, тем все чаще возникали бухтения а то и откровенные отказы соратников участвовать в новых проектах. И без этих людей я ничего не сделаю — новых искать — снова потеря времени — хотя мы и продолжали отбирать и натаскивать толковых людей на все более серьезные проекты, но сработанные коллективы — тоже большая сила — когда люди понимают друг друга с полуслова и не требуется тратить время и силы на растолковывание всех вещей, когда люди знают чего ожидать от других и соответственно подкладывают соломки или наоборот не тратят время на излишний контроль и дублирование — это много стоит. Особенно когда в работе множество проектов — сработавшийся коллектив выполнит их быстрее и с меньшими издержками. Именно поэтому хотелось чтобы они так и работали, причем работали на совесть а не 'на отвали', и именно поэтому приходилось учитывать их мнение и не плевать против ветра. Это помимо того, что соратники вообще могут проголосовать за исключение из членов президиума ВС а то и из депутатов — а это потеря иммунитета. Приходилось считаться. Поэтому — скорее для них, чем для дела, мне и приходилось все чаще задумываться как бы обставить все так, чтобы все выглядело согласно существующим правилам и инструкциям — срочно были нужны огромные средства, чье происхождение не вызывало бы вопросов ни у кого — ни в Москве, ни в Минске. И жилье должно было стать таким источником, благо что жилищная проблема всегда была актуальна.

Так, при царе в Питере на семью рабочего приходилось 3 квадратных метра. В Москве 24,5 тысячи малогабаритных квартир вмещали 325 тысяч человек, тогда как богатеи жили в дворцах или просто шикарных апартаментах, где на одного человека приходилось до сотни метров жилой площади, а пять тысяч квартир просто стояли пустыми — большевикам было куда расселять рабочих, до 1924 года полмиллиона человек переехало в более комфортные условия. Впрочем, рабочие далеко не всегда и хотели переезжать в барские хоромы — комнаты были огромными, а потому на них не напасешься дров, дома располагались в центре города, тогда как фабрики были на окраинах, поэтому пехом идти — больше часа если не два, а извозчики требовали больших денег. Поэтому зачастую жестоким большевистским властям приходилось чуть ли не насильно переселять рабочих из скученных казарм и сырых подвалов в барские особняки и квартиры, выплачивать подъемные, обнулять коммуналку и выдавать дрова бесплатно, выдавать средства на оплату извозчиков — коммунисты силком тянули в светлое будущее, куда хотели далеко не все так как оно было неудобным и сделать его удобным сразу не получалось.

Кроме того, из-за разрухи и разрыва хозяйственных связей жилье постепенно приходило в упадок — собственники многоквартирных свалили либо сидели тихо и не отсвечивали, да и средств на ремонт у них уже не было, а новые жильцы не имели ни знаний, ни опыта, ни материалов для ремонтов, да и средств у них еще не было. Дома приходили в негодность, штукатурка осыпалась, крыши начинали течь, отопительные печи отсыревали из-за отсутствия топлива и надлежащего ухода и начинали разваливаться, а где было водяное отопление — там трубы ржавели, лопались, растаскивались сборщиками металлолома. В итоге только в Москве к 1920 году количество пригодных для проживания квартир уменьшилось с 224 до 189 тысяч, хотя потом процесс существенно замедлился — к 1924 жилой фонд был меньше всего на четверть по сравнению с 1915 годом, то есть убыль хотя и происходила, но теперь уже медленнее — со 189 до 160 тысяч квартир — советская власть, отбившись от интервенции и справившись с голодом, наконец все сильнее бралась за восстановление страны, разрушенной французскими белочехами, десятиязычной Антантой и примкнувшими к ним белогвардейцами — европейцы хотели до конца добить Русскую и Турецкую империи, поэтому нам пришлось отбиваться в конце десятых, а туркам — в начале двадцатых. Хотя, конечно, цели у народов были разные — мы строили всемирное братство народов, турки — собственное фашистское государство, где других наций просто не существует.

И еще не отгремели последние бои, а уже с 1921 года происходила демуниципализация домов — дома передавались с баланса коммунальных организаций в пользование коллективам жильцов, которые и должны были следить за состоянием дома и ремонтировать его. В 1924 году вышло постановление 'О жилищной кооперации', согласно которому создавались жилищно-арендные кооперативные товарищества — ЖАКТы — для эксплуатации существующего жилфонда, который сдавался ЖАКТам внаем местными органами власти, а также два вида жилищно-строительных кооперативов — рабочие и общегражданские. Все по Ленину — 'строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства ... — это есть строй социализма'. Уставные капиталы всех этих кооперативов — для содержания или для постройки домов — формировались из взносов их участников. Причем проживать в домах могли и не члены ЖАКТов — в последнем случае кооператив сдавал часть арендованной им жилплощади в субаренду и тем самым получал средства на ремонт и благоустройство.

В 1937 году ЖАКТовая вольница ликвидируется, так как наряду с добросовестными кооператорами в этой среде хватало и дельцов, которые в погоне за прибылью переделывали кухни в жилые помещения, которые затем можно было сдавать и на том навариваться правлению кооператива, более того — кооперативы могли на законных основаниях не соблюдать ни нормы жилплощади, ни размер платежей, взимаемых с жильцов — как периодических так и разовых, в том числе их количество — возможностей для доения жильцов было море. А ведь к тому моменту на ЖАКТы приходилось до 90% жилфонда в городах — 53 миллиона квадратных метров.

Идея-то о передаче им в управление муниципальных домов была в том, что раз у местных советов недостаточно кадров, средств и материалов чтобы грамотно поддерживать дома в хорошем состоянии, то пусть это делают сами жильцы. Все то же 'рынок все исправит', только на советский лад. Но я не раз видел как 'исправляет' этот рынок, точно так же было и здесь — ну и вправду — если квалифицированных кадров и средств нет у советов, то откуда все это вдруг возьмется у жильцов, которые, вообще-то, должны еще и ходить на работу, то есть времени на овладение новыми знаниями как ухаживать за домами у них будет еще меньше, чем у специально выделенных на это людей. Ведь там все не так-то просто — надо изучить как ведут себя строительные конструкции в конкретных климатических условиях — что происходит зимой, весной, под летними дождями, как на это реагирует кирпич и штукатурка, деревянные стропила и железные листы кровли, соответственно, надо еще изучить какими способами надо защитить все эти составляющие от погодных условий — какие мастики, краски, шпаклевки и штукатурки надо применять в конкретных случаях. Далее — где эти материалы купить, как не нарваться на подделки, как их применить или как найти организацию которая сможет грамотно провести работы, как вообще определить что такая-то организация может их грамотно произвести. То есть по сути жильцам 'предложили' стать профессиональными строителями, снабженцами и прорабами, не представив им ни времени, ни средств, ни обучающих материалов, ни учителей, ни даже готовых оргструктур чтобы все это наладить — 'денег нет но вы держитесь'.

То есть благие намерения предоставить людям свободу воли не были подкреплены ничем — все как и в мои девяностые, разве что в двадцатых люди кто все это устроил еще не до конца понимали к чему это все приведет, а вот в девяностые внуки тех 'из двадцатых' как раз хорошо представляли что получится, вот и провернули тот же финт что их предки, только уже сознательно — недаром их и называли 'член семьи врага народа'. Собственно, как и в девяностые, в двадцатые во многих случаях все быстро подгребли под себя не труженики, а хапуги, которые ни на что больше не были способны кроме как оседлать денежные потоки и так как работы как таковой у них не было и они не надеялись получить какое-то приличное место, то в этих жилтовариществах они и увидели такое теплое местечко, на котором можно не работать и вместе с тем жить припеваючи. Соответственно, на получение командных высот в кооперативах они и направили всю свою энергию, благо что поначалу, пока жильцы еще не перезнакомились друг с другом, многим работягам было удобно что кто-то возьмет на себя все эти заботы и беготню по инстанциям — ведь это дело проводила новая власть, которая собиралась строить светлое будущее, и уж она не допустит чтобы все пошло вкривь и вкось — все-таки люди там были с образованием — Ленин так вообще из дворян.

А потом было поздно — попробуй сковырни председателя кооператива, который гораздо более искушен в интригах и, в отличие от тебя, имеет свободное время чтобы вести нужные разговоры с людьми. И председатель кооператива — это не предел в данной деятельности, можно забраться и повыше — на содержание центральных органов этих кооперативных обществ — всяких рай— и облжилсоюзов — уходило до 40 миллионов рублей в год кооперативных денег, то есть денег, собираемых с жильцов — получалось почти по рублю в год с квадратного метра. А ведь собранные с жильцов за услуги ЖКХ деньги можно перед перечислением и прокрутить — с окончанием НЭПа это стало делать труднее, но если председатель еще и сдавал кустарям помещения в 'своем' доме, то проблем практически не было — за счет этих средств вполне можно было 'прокредитовать' покупку сырья 'своими' кустарями и на этом еще заработать копеечку. В результате задержки платежей за воду-свет-газ-ремонт приобрели хронический характер. Свободный рынок без наличия большого числа квалифицированных и самостоятельных участников в очередной раз показал кого он выносит на самый верх. И ведь не подкопаешься — все было закрыто тысячами нужных бумажек и справок, благо было время изучить законодательство и подзаконные акты, так что протестовать жильцам было сложно, разве что выпустить пар в ругани, но самостоятельно изучить тот же ворох документов, затем прошерстить и разобраться в многочисленных накладных, счетах и актах — на это способен и не всякий экономист, занимающийся такой работой целый день на полную ставку, что уж говорить о рабочем, который отпахал день у станка или на стройке.

Потом, правда, у народа появилась возможность быстро расправиться с этими дельцами — анонимный донос — и хапуга идет по политической статье — тоже 'жертва респрессий'. Правда, ненадолго — Ежов и Эйхе пробили создание 'троек' летом 1937 года — у подпиравших их первых секретарей обкомов и райкомов как раз было время чтобы избавиться от реальных конкурентов на первых с начала двадцатых действительно альтернативных — хоть бывший кулак выставляй кандидатуру — и свободных — то есть с тайным голосованием — выборах в Советы зимой того же года — а постановление 'О сохранении жилищного фонда и улучшении жилищного хозяйства в городах' было принято в октябре — власть, насмотревшись на эти безобразия и желая прекратить поток арестованных 'по политике', хотя на самом деле по экономическим причинам, вообще закрыла лавочку.

Так что итог был предсказуем — все виды кооперативных жилищных товариществ были преобразованы в ЖСК, при этом если дома возводились в основном за счет средств местных властей — с кредитами более 50%, а не за счет средств членов кооперативов, то такие дома передавались на баланс и в собственность этих властей — дом возвращался в муниципальную собственность, если только пайщики за полгода не погашали кредит и не продолжали строительство целиком на свои кровные. И таких домов, построенных за счет советов, а не членов кооперативов, хватало — через Банк финансирования коммунального и жилищного строительства ЖСК могли получать кредиты на строительство до 90 процентов от стоимости жилья на срок до 60 лет, и под 'не свыше 1%'. Практически даром. То есть предприимчивый человек мог собрать родственников-друзей, сказать 'мы — кооператив !', утвердить и получить в местном совете нужные документы, согласовать в вышестоящей организации кооперативов — жилсоюзе — размер кредитования новосозданного кооператива, прийти в оценочную комиссию Цекомбанка — Центрального Банка Коммунального Хозяйства и Жилищного Строительства — или местного коммунального банка, пройти там оценку проекта и после ему были обязаны выдать средства на строительство дома — подрядив строительную организацию или собственными силами. К тому же ссуды могли выдавать и исполкомы, и производственные предприятия и кооперативы — в них по закону создавались фонды улучшения была рабочих и служащих. И после постройки дома средств от сдачи внаем квартир хватало и для выплаты ссуды и процентов, и для вполне безбедной жизни, тем более что в первые три года уплачивались только проценты, а в последующие — 'уменьшенные платежи в первые годы и постепенное их увеличение в последующие годы, в зависимости от роста заработной платы, повышения жизненного уровня рабочих, а также удешевления строительства и эксплоатации домов'. Вот только государство не было заинтересовано в таких нахлебниках — на те же деньги оно и само могло построить дом, но заселить в него действительно работавших людей, брать с них божескую плату, тем более что в советах уже хватало грамотных людей, которые могли вести коммунальное хозяйство.

И впредь строительство домов могло вестись кооперативами только если их пайщики вносили все средства самостоятельно и за свой счет — никаких госкредитов на строительство уже не давалось. Увидев это постановление, я понял, что мои расчеты строить жилье за счет средств государства рухнули. Точнее — не то чтобы рухнули, государство выделяло средства на строительство жилья, и бюджету нашей республики также согласятся выделить какое-то количество средств, вот только на что их хватит — вопрос. Точнее — для меня это был не вопрос, так как ответ я знал по последующей жизни в своей истории — средств не хватит. Ни. На. Что. Точнее — хватит на какой-то мизер, так как еще и в восьмидесятых вопрос с жильем стоял остро — это я знал по себе, так как наша семья жила в коммуналке, пусть это и была РСФСР, а не БССР — вроде в республиках, по рассказам и благодаря действиям антисоветчиков, с жильем было получше. В общем — надежда на госсредства — не выход. Там все придется согласовывать непойми с кем непойми как — а ходить по кабинетам я не любил, и раз жилищный вопрос так и не был окончательно решен даже к закату СССР, то и я не питал надежд что у меня вдруг получится выцарапать средства в нужном количестве в ближайшие годы. А это значит, что жилищный вопрос не будет решен, а это значит что у меня пропадет такой важный козырь — и на выборах, и в плане поддержки народа в переговорах с Москвой по разным вопросам. А это — смерть. Ну, может и преувеличиваю, но риск реально возрастает с 98 до 99 процентов, и такое снижение зоны безопасности — аж в два раза ! — для меня неприемлемо — так был хоть какой-то запас прочности моих позиций, а тут его фактически и не станет. Срочно требовалась другая схема.

ГЛАВА 19.

Вообще, жилыми и общественными зданиями могли владеть местные советы, предприятия, учреждения, общественные организации включая ЖСК если строили за свой счет, ну и граждане, если речь шла об одно-двухэтажных домах жилой площадью до 60 квадратных метров. Они же могли строить дома — хозспособом, то есть собственными силами, или подрядным способом — заказывая строительство специализированным строительным организациям. И источники средств были различны. Так, местные советы могли пускать на жилищное строительство до 25% накоплений местной промышленности. То есть захотел, скажем, горсовет увеличить площадь жилья на своей территории — он организует какие-то предприятия, которые будут приносить прибыль — производство мебели, одежды, обуви и так далее — и с этих средств совет может строить жилье. У предприятий — не только местных, но и республиканского, и союзного подчинения — в какой бы республике они не находились — был так называемый фонд директора, созданный постановлением от 19 апреля 1936 года — согласно ему в этот фонд переходило 4% от чистой плановой прибыли и 50% сверхплановой прибыли — то есть поработало предприятие хорошо — фонд директора стал больше, соответственно, директор может заказать строительным организациям больше жилищного строительства, и наличием жилья в фонде предприятия привлечь более лучших работников. И согласно тому же постановлению не менее половины этого фонда директор просто обязан был пускать на строительство жилья для работников предприятия, а уж остальное — на благоустройство предприятия, премии и прочее. Это помимо того, что государство могло выделять данному предприятию средства на строительство жилья и согласно плану, который составлялся наркоматом, которому было подчинено предприятие, а уж как там и что утрясалось — то было скрыто таким мраком, что сам черт ногу сломит — абсолютная непрозрачность, в основе которой лежали важность наркомата или предприятия, текущие дружеские взаимоотношения, способность втереться в доверие и угодить вышестоящему начальству, текущая обеспеченность жильем работников предприятия — многообразие факторов, влиявших на принятие решений о выделении тех или иных сумм, просто зашкаливало и было выше моего разумения. Поэтому-то я и хотел обойтись без всего вот этого, для чего и требовался свой источник средств.

И средств требовалось дофига. А с учетом того, что я еще не до конца разобрался с ценообразованием — в два раза больше, а то и в три — чисто на всякий случай.

Например, Дом Ленсовета, построенный в Ленинграде в начале тридцатых, обошелся государству в 5,3 миллиона рублей, и проживали в нем высшая номенклатура — партийная и советская, а также некоторые деятели искусства, общим числом 300 человек. Конечно же, не забыли про комнаты с прислугой, а на одну только штукатурку наружных стен было затрачено почти 400 тысяч рублей — тысяча месячных зарплат — в штукатурный раствор для красоты примешивали мраморную крошку и толченую слюду, правда, почти весь мрамор да и остальной гранит взяли с надгробных памятников трех близлежащих кладбищ. Сглазили. И таких дорогущих домов тогда строилось немало. При этом на весь Магнитогорск населением 200 тысяч человек в 1930 году на жилищное строительство затратили 8 миллионов рублей, а в 1931 планировали выделить уже 40 миллионов для постройки жилья для 15 тысяч человек, но тогда же такие же высшие сановники выпустили постановление, согласно которому средняя стоимость строительства квадратного метра должна была составлять 100 рублей — от 50-70 за бараки до 140-200 за более комфортабельное жилье. Недаром Троцкий в 1936 году неплохо прошелся по ним в своей книге 'Преданная революция', да и Сталин через год-полтора прошелся по ним еще более жестко — все-таки дворцы для себя, тем более за счет бюджета, надо строить когда они уже построены для народа, а не задолго до того.

Впрочем, было непонятно какие рубли имелись в виду в официальных документах. Так, в справочнике 'Контрольные цифры народного хозяйства СССР на 1929-30 год' на странице 67 общие затраты на жилищное строительство обобществленного сектора (то есть не за счет средств населения) за 1928/29 годы указаны в 437 миллионов рублей за 3,4 миллиона квадратных метров — то есть стоимость строительства как бы чуть более ста рублей за квадратный метр непонятно какой жилплощади — то ли общей, то есть вместе с кухнями-коридорами-ванными, то ли жилой. А далее — на странице 519 приведены эти же цифры, но уже в миллионах червонных рублей. А червонный рубль — это десять обычных. То есть себестоимость строительства уже чуть более тысячи рублей, что больше похоже на правду — ведь даже квадратный метр деревянного перекрытия между этажами согласно смете стоил 133 рубля, правда, это уже в ценах конца тридцатых.

Хотя в том же постановлении 'О сохранении жилищного фонда и улучшении жилищного хозяйства в городах' было сказано, что 'на 1 января 1937 года построено 54 миллиона квадратных метров жилой площади стоимостью в двенадцать с половиной миллиардов рублей' — то есть стоимость квадратного метра — уже 230 рублей. И это, я так думаю, с учетом разного рода бараков из грязи и палок — точнее, со стенами в виде двух щитов из досок и жердей и земляной засыпкой между ними, а более комфортабельное жилье, выходит, будет еще дороже — то есть с начала тридцатых шло удорожание строительства квадратного метра несмотря на все 'рекомендованные' цены.

Так, в журнале 'Архитектура СССР' за ноябрь 1939 года приводилась другая стоимость квадратного метра жилой площади в новых типовых секциях — от 310 до 420 рублей — в зависимости от количества квартир на площадке — больше квартир — меньше себестоимость строительства, так как уменьшается удельный расход общей площади — лестничных площадок и лестниц.

В документе из начала сороковых вообще встретилась фраза 'пять миллионов квадратных метров жилой площади или экономию порядка двух с половиной миллиардов рублей' — то есть метр жилой площади оценивался уже в пятьсот рублей — еще удорожание. Вроде бы неплохо, но меня больше всего напрягало то, что при Хрущеве стоимость квадратного метра в пятиэтажках была сто рублей (ну, наверное плюс-минус — как запомнилось), но это были уже послереформенные рубли, то есть на теперешние это будет тысяча рублей, что вообще-то в два раза больше чем текущие средние цены строительства. Но при этом хрущевки ведь продвигались как средство удешевления жилищного строительства. И вот это не укладывалось у меня в голове. Получается, что после войны стоимость строительства возросла минимум в два раза, а скорее всего и больше, так как 'в два раза' — это стоимость хрущевок, которые 'для удешевления строительства'. Это что — увлечение архитекторов классицизмом дало такой эффект ? Со всеми этими колоннами, лепнинами, мраморными лестницами и гранитными щитами ... Непонятно. Хотя и возможно — после разгрома в начале тридцатых — еще до нацистов — конструктивизма в Германии а затем и в СССР — как следствие разгрома большевистского проекта — поклонники 'классики' расходились все больше и больше, так что на отделку фасада могли затратить и треть средств, выделенных на строительство всего дома, поэтому рост стоимости строительства без роста объема построенного был вполне возможен, и если продолжать тенденцию цен, то к началу шестидесятых как раз выходила стоимость 2-3 тысячи за квадратный метр, так что хрущевская тысяча рублей, или сотка 'новыми' (с) — вполне могла стать существенной экономией в строительстве. Правда, в шестидесятых годах считали уже по общей площади, тогда как сейчас считали только жилую, и это несколько увеличивает стоимость 'хрущевской' жилой площади, то есть экономия получается уже меньше.

Но до окончательного разгула классицизма еще надо было дожить, а сейчас, наверное, придется ориентироваться все-таки на цифру в 500 рублей за квадратный метр — и пусть это будет жилая, а не общая площадь. Тогда при 15 миллионах городского населения и норме в 9 квадратных метров на человека нам потребуется 135 миллионов квадратных метров жилой площади, тогда как в планах третьей пятилетки по всему Союзу стояла цифра в 35 миллионов квадратных метров жилплощади в городах (это только за счет госбюджета, граждане, предприятия и советы могли строить и за свой счет). На это планировалось пустить 50 миллиардов рублей (по сравнению с 20 миллиардами во второй пятилетке) — то есть стоимость метра уже 700 рублей !!! Но эта стоимость включает не только непосредственно жилье, но и инфраструктуру, магазины, школы, административные здания, так что придется пока ориентироваться все-таки на 500.

У нас же исходя из этой стоимости квадратного метра общая стоимость строительства только жилья выходила 67,5 миллиарда рублей. Даже если растягивать строительство на десять лет — это по 6,75 миллиарда в год — при средней зарплате в 400 рублей это 16,8 миллиона месячных зарплат в год — более миллиона человек целый год должны были не есть не пить и только работать, чтобы купить это жилье, а в целом получалось, что человеку со средней зарплатой потребуется выложить зарплату за более чем три года чтобы купить двухкомнатную квартиру (что вообще-то не плохо и даже круто — что по сравнению с позднесоветскими, что уж тем более с демократическими временами). То есть мы с моей подачи за десять лет собирались вложить только в жилищное строительство на четверть больше средств, чем должно было быть вложено всем СССР, пусть и за пять лет. А с учетом школ-яслей-садов-магазинов-парикмахерских-прачечных — и в два раза больше — как раз строительная программа всего Союза за пятилетку. С такими цифрами даже мои соратники покрутят пальцами у виска, в Москве же наверное вообще станут крутить уже не пальцы, а руки. Ну а потом может и пальцы, но уже мои — если верить перестроечной и демократической прессе.

Причем эта норма — 9 квадратных метров на человека — была вычислена еще сразу после революции исходя из физиологии среднего человека — за ночь ему надо обеспечить 3 кубические сажени воздуха — 30 кубометров. Соответственно, при высоте потолков в 3,6 метра площадь составит 8,33 квадратного метра на человека, а при потолках 3,3 метра — те самые 9 квадратов. Но у нас-то высота потолков планировалась в 2,7 метра, а это потребует уже 11 квадратных метров на человека. Конечно, сейчас за счастье будет и 9, и даже 7 метров, но тему следовало обмозговать — можно ли тут будет на чем-то выиграть или наоборот — неприятно вляпаемся в новые проблемы.

В общем — миллиардов десять собственных средств нам надо бы накопить, чтобы хотя бы запустить массовое жилищное строительство не влезая в союзный бюджет. И это если я еще правильно взял цены. А то в официальных документах встречались фразы типа 'Повышение цен на стройматериалы с 1 апреля с.г., вызвавшее увеличение фактической себестоимости строительства, не будучи компенсировано в течение отчетного периода дополнительным финансированием, соответственно уменьшило физический объем работ, исчисляемый в сметных ценах 1935 г.' — то есть цены с течением времени менялись, и хорошо если в большую сторону (хорошо для меня — я-то рассчитывал на низкую себестоимость наших производств за счет механизации и автоматизации). Но на это рассчитывать не приходилось — сталинские времена были известны периодическим понижением цен, хотя я и сомневался что это хорошо — как тогда предприятиям отдавать кредиты если за их продукцию стали меньше платить ?

А так — в 1936 году средняя коммерческая себестоимость цемента была 40,24 рубля за тонну — то есть это отпускная цена с завода. А ведь цены каждый год снижались, и как при этом повышалась стоимость квадратного метра жилья — это мне было пока непонятно — вопросом я занялся совсем недавно и еще не успел толком ни сам разобраться, ни даже правильно поставить задачи подчиненным, чтобы они разбирались вместо меня — не хотелось плодить лишних разговоров раньше времени. Так, в конце тридцатых стоимость возведения железобетонного перекрытия по смете составляла 130 рублей за квадратный метр, а требовалось на него хорошо если сто килограммов цемента — это 4 рубля даже по несниженным ценам 36го года. Ну и сколько-то стали, но и там получалось по деньгам немного — тонна арматуры из стали Ст.3 с пределом текучести 2,5 тонны на квадратный сантиметр стоила 320 рублей, а тонна углеродистой стали с пределом 8 тонн — 730 рублей — то есть на тот же квадратный метр ее требовалось в пределах 10-20 рублей. С чего там набегало еще сто рублей — непонятно. Причем деревянное перекрытие стоило примерно столько же — 133 рубля за квадратный метр, при еще меньшей стоимости материалов.

Возможно, дело было в накладных расходах. Так, в 1933 году (пока рассматриваю документы какие попались на глаза) несмотря на планы по снижению стоимости строительства оно выросло на 15-30% (что для меня уже хорошо — есть прецедент нарушения планов). При этом материалы подорожали на четверть, расходы на зарплату выросли на 10%, а начисления на зарплату и на материалы выросли на 25 и на 35 процентов, хотя они и дали лишь 2,5 и 0,5 процента в общее увеличение стоимости строительства, а основную долю все-таки внес рост стоимости стройматериалов — 10%. Вот административные расходы выросли на 42% и дали 5% общего подорожания, а 'прочие накладные расходы' выросли на 70%, дав почти два процента. Рост стоимости стройматериалов был вызван тем, что до 1932 года их цена определялась государством, а с 1933 промкооперации позволили продавать свою продукцию 'по ценам, складывающимся на рынке' — то есть несмотря на всю якобы плановость экономики в стране существовал вполне себе рынок будь он неладен. Еще больше в рост стоимости материалов для строек дали проблемы с транспортом — в предыдущие годы крестьянство массово забивало лошадей чтобы не сдавать их в колхозы, поэтому с начала тридцатых наметился кризис в грузовых перевозках — автомобилей все еще не хватало, и много грузов перевозилось гужевым транспортом — то есть лошадьми и телегами. И вот когда движущей силы стало меньше, цены на перевозки выросли, причем существенно — на Средней Волге стоимость коне-дня выросла с 9 до 50 рублей, в московской области — с 16 до 35, в результате стоимость доставки кубометра песка вырастала с 4,5 до 16 рублей, кубометра цемента — с 11 до 31 рубля, приближаясь к стоимости отпускной цены. Выросла и дальность маршрутов — по кирпичу так вообще в два раза — строящиеся предприятия размещали исходя из наличия рабочей силы и сырья для них, а вот на доступность стройматериалов внимания обращали меньше — вот и выходила их доставка дороговато. С жильем была та же история — его строили прежде всего рядом с предприятиями, соответственно, у жилищного строительства были те же проблемы. Железнодорожники тоже быстро 'сориентировались' в проблемах строителей и подняли стоимость аренды железнодорожных платформ в пять раз — с 6 рублей в сутки в 1930 до 30 рублей в сутки в 1932 году. В результате доставка кубометра камня выросла с 4 до 6 рублей практически на ровном месте. Еще раз обращаю внимание, что это начало тридцатых, НЭП уже два года как закончился, идет, согласно демократической прессе, 'махровая тоталитарная плановая экономика, где все диктует Кремль и лично Сталин'. Поэтому я постоянно и охреневал от несоответствий ожиданий и реальности, поэтому и влипал в совершенно дикие ситуации, поэтому и накручивал себя разными выдуманными проблемами и не видел реальных — и чем дальше, тем больше. Порой мне даже хотелось, чтобы война продолжалась вечно — все-таки это была уже привычная обстановка, мирное же время меня пугало своей неопределенностью. Конечно, желание было довольно уродским — это ведь не мне гибнуть под пулями. Так что, как бы мне ни хотелось, мир надо приближать и самому идти ему навстречу. И готовиться.

А чтобы подготовиться, надо понять откуда мне взять деньги на строительство в обход Москвы. Да, какие-то деньги у нас появлялись и так, 'сами-собой', порой вполне законными, а порой несколько сомнительными способами. Так, уже к весне 1942 года на нашей территории обращалось приблизительно полмиллиарда рублей на два миллиона населения — что-то мы собирали из банковских учреждений и касс предприятий и магазинов, что-то отбили у немцев, да и у населения деньги водились. И еще почти миллиард мы нарисовали в виде продуктовых карточек, а на безналичные взаимозачеты за их погашение мы просто нарисовали нужное количество рублей в бухгалтерских книгах банковских учреждений — этот же безнал использовался и для расчетов между предприятиями и между предприятиями и бюджетом — система работала, потому что безнал не просачивался на рынок потребительских товаров, да его практически и не оставалось на счетах — все сразу уходило на заказы сырья и средств производства, на налоги, на продуктовые карточки для зарплат работникам — каточки вообще были произведением полиграфического искусства — мало того что с водяными знаками, так еще я памятуя о купюрах моего времени ввел в бумагу тонкие нити фольги — такое подделать даже на осень сорок третьего никому еще не удалось. Но все это были эрзацы, за которые мне пеняли и из Москвы, и в Минске, поэтому схему надо было менять.

И мы меняли — немало усилий было затрачено на получение наличных купюр всеми правдами и неправдами. Так, несколько миллиардов наличных рублей нам принесли временно оккупированные территории — немцы захватили немало советской наличности, поэтому старались держать в обороте именно ее, хотя и печатали для оккупированных территорий так называемые оккупационные марки, а на территории Украины — карбованцы, что стало эмитировать тамошнее правительство коллаборационистов. Рейхсмарки на оккупированных территориях не были в обращении — это было запрещено. Хотя от немецких солдат они и просачивались к населению. Но больше всего их шло от нас — в 1942, а особенно в 1943 население не ждало от рубля ничего хорошего, поэтому охотно обменивало его втихую на оккупационные марки, которые шли не по официальному курсу 1:10, а по 1:15 и даже 1:20. Предлагавшиеся же нами рейхсмарки шли вообще по курсу 1:30 и даже 1:50 — этого добра у нас также было достаточно после захвата Восточной Пруссии.

И если накануне войны в обращении по всему Союзу было 18,4 миллиарда наличных рублей, то у нас уже к середине 1942 было под два миллиарда налички, а сейчас — четыре с половиной только собственных средств для наличного обращения, не считая накоплений у населения. То есть мы могли только за свой счет оборачивать по 150 рублей на каждого жителя включая младенцев — а ведь продуктовые карточки никуда не делись, и именно они и делали основной оборот в системе государственной торговли — государственных и кооперативных магазинах, тогда как рубли вращались в основном на колхозных и черных рынках. Всего же у нас было 30 миллионов населения, включая 3 миллиона немцев Восточной Пруссии, 2 миллиона эвакуированных из Польши и с Карпат, а также 3 миллиона евреев из Европы, которых немцы выменивали на своих военнопленных после того как у них закончились советские гражданские и военнопленные. И всех их мы считали, так как согласно союзно-республиканскому договору от осени 1942 года — как раз на волне взятия Кенигсберга — эмиссия Госбанка СССР делилась между нашей и остальной территорией пропорционально количеству населения. При этом начиная с лета 1941 года Госбанк ежегодно эмитировал по 11-12 миллиардов рублей (по сравнению с 1-4 довоенными, а в 1940 было даже сокращение средств), нарастив наличную денежную массу к осени 1943 года с довоенных 18 до 53 миллиардов рублей. И исходя из того, что наше население составляло шестую часть от оставшегося в Союзе — 30 миллионов из общего населения в 180 миллионов с учетом нашего же и за вычетом оставшегося на оккупированных территориях, то нам полагалось 16,7% от этой суммы — 2 миллиарда ежегодно. По идее. Но до последнего времени мы были подозрительными, проверить и проконтролировать нас было сложно, а тем более послать к нам существенное количество финработников. Поэтому для нас пошли на послабления кредитно-денежной политики, разрешив эмитировать суррогаты на ту же сумму. И еще 10 миллиардов разово — 'с целью восстановления безналичного обращения предприятий' — ведь банки эвакуировались в первую очередь, поэтому у нас ничего не осталось — ну, с наших же слов. Правда, тут ничего нового не произошло — мы просто сказали что у нас сейчас вращается столько, давайте оформим официально — вот и оформили нашу 'эмиссию', которую я вообще-то просто рисовал на бумажке, подписывая постановления ВС ЗРССР — в виде купюр эти средства никогда не существовали. Но эти суммы были только для обеспечения текущего оборота, нам же требовались средства именно для накоплений — чтобы мы смогли организовать уже официально стройорганизации, производство стройматериалов, собственно строительство, а население, предприятия и советы потом могли бы оплачивать заказы на строительство жилья — откуда еще у них возьмутся на это деньги как не из накоплений. А оборот и накопления — совершенно разные вещи.

Так, в том же 1940 году на том самом 18,4 миллиарде наличных рублей оборот наличности составил 457 миллиардов рублей, то есть средства обернулись почти двадцать пять раз. Это примерно две тысячи рублей на человека — зарплаты-покупки, зарплаты-покупки и так по кругу. В 1941 оборот составил 420 миллиардов — выпали временно оккупированные регионы, в 1942 — уже 470, в 1943 обещал быть еще выше. Но по факту оборачиваемость была еще выше, так как даже из тех 18,4 миллиарда много денег лежало на руках у населения.

И с началом войны оседание средств на руках населения — то есть сколько оседало на вкладах и в кубышках и не возвращалось в оборот — резко пошло вверх. Так, еще в 1936 году из обращения было изъято — то есть осело в карманах населения — крестьян, спекулянтов, кустарей, рабочих — 5 миллиардов рублей налички — неудовлетворенный спрос, который постепенно насыщался товарами — в 1940 средства на руках уменьшились на 0,7 миллиарда, и дальше этот объем так же уменьшался бы — еще пара лет — и ситуация с продовольственными и промтоварами для населения была бы в общем выправлена, но мирное строительство советской жизни было прервано немцами, поэтому в 1941 остатки на руках увеличились уже на 12 миллиардов, в 1942 — еще на 10 — прежде всего у крестьян — по сути, именно у них и оседала ежегодная дополнительная эмиссия Госбанка СССР, так как крестьяне владели самым важным в военное время — продовольствием. Так, если в 1940 году оборот средств между рабочими-служащими и крестьянами — то есть покупка продовольствия и товаров на колхозных рынках — составил 40 миллиардов, а в 1941 — 38, то в 1942 — после резкого повышения рыночных цен — он был уже 172 миллиарда, а в 1943 выходил на астрономические 470 миллиардов. Оседали средства и у рабочих и инженеров военных заводов, у бойцов РККА. В итоге, если в 1940 году скорость оборота средств — то есть возврата сумм в госбанк через все цепочки — составляла 47 дней, то в 1942 она составила уже 152 дня — это если рассматривать все средства, с учетом оседавших в кубышках, а также с учетом увеличения бартерных сделок.

Все из-за того, что продуктов и товаров по карточкам часто было недостаточно, и многим приходилось идти на рынок и покупать продукты у крестьян и перекупщиков — как за счет полученных зарплат, так и за счет продажи собственных вещей либо товаров, купленных по карточкам либо украденным. И так как к 1943 году цены на рынках выросли в среднем в 13 раз, то все эти деньги оседали у продавцов продуктов — объем наличной денежной массы вырос с 18,4 до 73,9 миллиардов рублей, при этом розничный товарооборот в государственной и кооперативной торговле сократился со 175 миллиардов рублей в 1940 году до 56 миллиардов в 1943, так как гос— и кооперативной торговле не хватало товаров для продажи, а затраты населения на закупку продуктов на колхозных рынках — наоборот, выросли с 18,7 до 126 миллиардов при средней начисленной зарплате в 403 рубля (в РИ из 54,4 миллиардов рублей, выпущенных в годы войны, 34,9 миллиардов отправились в деревню — это при ежегодном союзном бюджете в 180-200 миллиардов рублей). Причем порой среди торгующих на рынке продуктами могло быть всего четыре колхозника, зато пять десятков рабочих, три десятка домохозяек и еще пара десятков непойми кого — лиц без определенного занятия — при продлении тенденции получится, что за 1943 год городское население продаст товаров на рынке на сумму 112 миллиардов рублей, из которых 87% — это домашние вещи, остальное — полученное по ордерам по 'пайковым', то есть довоенным, ценам — обувь, отрезы тканей и тому подобное. В сберкассах стало появляться все больше счетов с суммами более 10 тысяч рублей — на 1943 год выходило уже чуть ли не четверть от суммы вкладов, которыми владели всего 3% вкладчиков, тогда как до войны подавляющее большинство вкладов было до 3 тысяч.

То есть средства были, надо было только придумать как их взять. И единственное что приходило в голову — это производство и продажа ширпотреба — да, хватало крестьян, которые переводили деньги в Фонд Обороны, покупали именные танки и даже самолеты, а если вскладчину, то и танковые бригады и истребительные эскадрильи — чо там — танк себестоимостью 150-180 тысяч рублей ... да килограмм картохи стоил на рынке 75 рублей, столько же и литр молока, поэтому продай двадцать пять центнеров картохи, то есть полсотни мешков — урожай с четверти гектара — вот тебе и танк Т-34, а Т-60 обойдется вполовину этой суммы. Мед еще выгоднее — при цене на рынке в две тысячи рублей за килограмм достаточно поставить восемь-девять ульев чтобы к концу сезона заработать на танк. Мы, конечно, не сможем поставлять танки крестьянам напрямую, да и зачем они им — а вот минитрактора на газогенераторах, пальто, рубашки, радиоприемники, посуда и прочее — над этим стоило подумать. Причем за деньги — а то Сталин, вроде бы, под старость лет бредил прямым обменом товарами и продуктами между городом и деревней — так нафига нам везти картоху, скажем, из-под Вологды — и далеко, и у нас ее и так завались, да и как мы ей оплатим работу строителей ? Не, деньгами удобнее. Это помимо того что обмен между городом и городом — то же строительство — уже становится заметной силой, а станет доминирующей, и странно что этот момент никто сейчас не то чтобы не учитывает, но даже не упоминает. Видимо, именно по сталинским рецептам и работала послевоенная экономика, когда многочисленные снабженцы предприятий выстраивали бартерные схемы обмена чтобы добыть для своего предприятия нужные ему сырье и станки в обмен на ненужные ему сырье и станки. Такое нам не нужно.

ГЛАВА 20.

Так что средства, накопленные населением Союза до и за время войны были лакомым кусочком. Были и другие 'источники' средств — на фоне резко выросших цен появились дельцы, скопившие не один миллион рублей — наши подпольные структуры, что действовали в областях и республиках РСФСР, прошлись только по нескольким десяткам таких барыг и набрали наличности почти на двести миллионов рублей, и еще товаров и продуктов на такую же сумму — тут нам очень помогли родственники бойцов, что были вызволены нами из немецкого плена и остались в нашей армии — эти родственники были нашими глазами и ушами, а порой принимали участие в актах экспроприации. Местные же власти мирились с таким положением, потому что им было не до борьбы с черным рынком, так как руки все-равно не доходили — не хватало даже на борьбу с уголовниками и бандитами, что уж говорить о простых спекулянтах, которые, впрочем, были важной частью преступной цепочки — без таких скупщиков и бандитам пришлось бы сложнее.

Да и сами чиновники порой переходили на темную сторону, причем еще задолго до войны. Так, в 1935 году было осуждено за хищения и растраты 96 тысяч должностных лиц, в 1936 — 73 тысячи, в 1938 — 62 тысячи (интересно — сколько из них реабилитировали в конце пятидесятых и в перестройку ?). В год выявлялось хищений и растрат на триста-пятьсот миллионов рублей только по линии Центросоюза и Наркомторга РСФСР — то есть даже не по всему СССР, а только по одной республике, пусть и самой крупной. А сколько не выявлялось ... ? Я так прикидывал, что те 300-500 миллионов — это стоимость 20-30 заводов ширпотреба — строй их каждый год — и дефицит уменьшался бы быстрее чем в реальной истории, соответственно, меньше стала бы разница цен между государственным и черным рынками, меньше был бы соблазн украсть, меньше был бы ущерб и посадки ... я все пытался представить жизнь после войны и как нам надо будет действовать. Тем более что до войны именно в БССР строилось много предприятий легкой промышленности, так что задел для моих планов был немалый. И вот еще что было интересно — тогда наркома внутренней торговли Вейцера расстреляли, а сейчас — при гораздо больших растратах и хищениях — Микоян чувствовал себя вполне сносно несмотря на все проблемы в его ведомстве. Вот что значит сильное армянское лобби ! В том числе и на международном уровне — евреи-то везде потеряли свой вес — в Германии из-за нацистов, в США и Англии — из-за большевизма, а армянская диаспора чувствовала себя нормально. Возможно, именно поэтому Микоян и оставался на коне, несмотря на многочисленные докладные записки о том, что '...значительная часть товаров, выдаваемых государством для снабжения рабочих и служащих, не доходит до потребителей и попадает в руки воров и спекулянтов'.

И причиной тому часто были те самые люди, кто по идее должен был обеспечивать снабжение. Так, заместитель наркома пищевой промышленности Татарской АССР в первой половине 1943 года (в РИ — 1945) закупил на собственные средства 1,2 тонны какао-бобов и разместил на подотчетной ему кондитерской фабрике заказ на выработку шоколадных конфет, которые потом развезли по местным магазинам, а выручку затем доставляли на квартиру к чиновнику. Всего же в системе потребкооперации, ОРСах, общепите, заготзерне, мукомольной промышленности были десятки тысяч случаев злоупотреблений на сотни миллионов рублей — это только то, что всплывало официально и только в этих организациях, причем это расчет по пайковым — то есть в десять-пятнадцать раз ниже рынка — ценам, а на рынке эти сотни миллионов превращались в миллиарды преступного оборота — сидевшие у кормушек крысы наживались за счет своих соотечественников. И наказать было некого — организаторы — руководители этих предприятий и организаций — к делу отношения 'не имели', а непосредственные исполнители также отделывались выговорами, так как было дано распоряжение утраты до 5 тысяч рублей списывать в убытки — все-равно как следует разобраться не было возможности, так как многие квалифицированные кадры либо ушли на фронт либо сами же и покрывали а то и организовывали всю эту деятельность. Собственно, этим лишь легализовали сложившийся порядок 'приватизации' госфондов — товары 'портились', 'терялись', и виновные просто оплачивали их по госценам, тогда как в реальности они на рынке шли в десять-двадцать раз дороже. И выплывали такие случаи только из-за жадности, когда суммы растрат начинали превышать четверть от проходивших товаров, а если люди были осторожны, то это так и оставалось незамеченным — обычно нормы 'усушки и утруски' примерно соблюдались.

Так что, изымая средства у таких деятелей, мы заодно по мере сил помогали центральным властям, пусть и незаконными методами — наличие многих глаз и ушей позволяло нам быть в курсе — кто что где когда и почем тырил — недоброжелателей у рвачей всегда хватало, и остаться без пригляда они никак не могли — не зря появилась присказка 'народ все видит'. Но официально народ не всегда мог что-то сделать — анонимки с конца 1938 года уже не работали как надо, и даже если люди обращались в милицию, то милиции были нужны конкретные доказательства, которые уже получить было не так-то просто. А нам такие доказательства не были нужны — мы их собирали засадными действиями, когда накрывали очередную сделку — передачу талонов или продуктов. И там уже смотрели — то ли сдавать голубчиков милиции то ли оставлять для себя новых и недобровольных, зато лучше информированных информаторов — естественно, с запретом самостоятельно в дальнейшем проводить подобные операции — ведь каждый украденный талон или килограмм муки — это снижение пайков нескольким людям, которые не имеют доступа к дефициту. Поэтому, хотя эти крысы временно и работали на нас, но были взяты на карандаш — разберемся с ними после войны. Нашим помощникам тоже перепадало из экспроприированного. Да и контролеров госторга надо было защищать — и ладно бы от бандитов, так приходилось защищать и от нечистых на руку чиновников — доходило до того, что контролеров мало того что начинали пропесочивать на парткомах об обнаруженных хищениях — типа 'нафига вы это вообще написали в своем отчете ?!?', так устраивали настоящий прессинг — так, госторгинспектору, обнаружившему хищение 6,7 тонн хлеба в буфете Саранского горкома, отключили в квартире свет. В Якутии местным инспекторам вообще было запрещено проводить проверки торговых организаций без предварительного оповещения Якутторга, хотя по нашим сведениям в Якутский АССР в 1942 году был излишек в 66 тысяч продкарточек, в 1943 — недостача в 93 тысячи — то есть мухлевали по черному, и ведь сейчас они все спишут на японцев и выйдут сухими из воды. Как и секретарь Инсаровского райкома Мордовской АССР — после обнаружения госторгинспекторами хищений он был переведен на работу в обком — человека повысили и тем самым вывели из-под дальнейшего расследования. Наш 'клиент'. В Тульской же области с нашей подачи деятели из облторготделов теперь за свой счет подкармливали воспитанников детских домов, которых они же до того обирали, недодавая товаров на два рубля при положенных 3.90 в день. Благо что средств у них стало хоть и меньше, но все-таки были — мы пользовались их торговой сетью для распространения своих товаров, вот людям денежка и капала. Конечно, надо бы их пристрелить, но кто тогда будет работать ? Честных на всех не хватит.

Впрочем, мы старались выкачать наличку, собранную деятелями черного рынка и менее незаконными способами. Так, большое подспорье нам оказывал алкоголь, шоколад и табак, что мы поставляли на черный рынок и в магазины Особторга — официальной торговой организации СССР, что была открыта в 1943 году (в РИ — в 1944) для торговли редкими высококачественными товарами — в одной только Москве было 20 продовольственных магазинов и 55 ресторанов, принадлежавших этой системе. Цены — ломовые, и при этом товары вполне так продавались. Туда мы и начали поставлять ром, коньяк, виски, сигары, консервированную ветчину, ананасы, шоколад, кофе, какао, ткани.

Получали мы их через нейтральные страны — прежде всего Швецию. Еще во время Первой Мировой между Российской и Германской империями торговля велась именно через нее — так к нам поступали запчасти для немецкого оборудования. А я знал, что и в эту войну шведы активно торговали на пользу Германии — надо было подключаться к процессу. Конечно, поначалу шведские король, правительство и фашисты пытались отнекиваться, но на рубеже 1942-43 годов мы устроили Валленбергам несколько терактов — без убийств, но было понятно что будет дальше. Поэтому эти банкиры — а семья контролировала более трети всей Швеции — надавили на нужные рычаги а то и просто отдали приказ своим людям в высоких кабинетах — и власти предпочли закрыть глаза на наши действия (и на 2016 Валленберги продолжали портить всю благостную картину шведского социализма — из-за них 1% семейств Швеции владел 25% дохода — как и в Индии, превышая по этому показателю Испанию (16,7%), в 1970х на Семью работали 40% работников Швеции, 40% капиталов компаний, чьи акции торговались на стокгольмской бирже, также принадлежали Валленбергам, сейчас — треть). К тому же шведский король — типа властитель славян — недаром его полный титул на шведском звучит как 'Svears, Götes och Wendes Konung', ну а Wendes — это венды, то есть славяне. На латинском, кстати, это переводится как 'Suecorum, Gothorum, Vandalorum Rex' — то есть король шведов, готов и вандалов — то есть вандалы — это славяне, тем более что раньше их называли Венделы. Так что кто там брал Рим в пятом веке — еще будем выяснять, но позже — сейчас главное нарастить товаропоток, вот пусть шведский король и заботится о своих 'подданных' — назвался рексом — охраняй.

Тем более что мы и сами не наглели, хотя и обрисовали картину дальнейшей трудной жизни Швеции, если они будут вставлять нам палки в колеса — напомнили им и о Полтаве, и о том, что в Швеции действовал запрет на браки с унтерменшами, даже если те перекрестились в лютеранство (в РИ отменен в ноябре 1943 года), и о шашнях валленберговского банка SEB с нацистами, и о запрете на въезд еврейским беженцам еще в тридцатых годах (впрочем, тогда и США их принимали очень неохотно — всех евреев считали большевиками), и письмо Гитлеру от их короля Густава Пятого в октябре 1941, где последний благодарил Гитлера за решение уничтожить большевизм. 'В конце концов, даже если вам не жалко своего короля — пожалейте хотя бы своих детей !' — ведь у нас в плену находилось более трех тысяч шведских военнопленных — добровольцев, служивших в СС — и многие были выходцами из знатных семей, причем к ним, как не принадлежащим к гражданам воюющей страны, можно было применять любые меры, 'но мы их не применяем только из человеколюбия' (ну и заложники высокопоставленных родителей нам не помешают, да и некоторые из бывших фашистов уже перековались в коммунистов). Напомнили и о том, что можем повторить морскую блокаду времен Первой мировой, что устроили шведам англичане за их торговлю с Германской Империей, за преследование антинацистски настроенных шведов, которых находящиеся у власти социал-демократы даже сажали в тюрьму. Грешков за шведскими элитами хватало.

Поэтому мы смогли включить в свою работу шведских коммунистов и социалистов, которых было немало — в Компартии Швеции состояло под 20 тысяч человек, в Левой Социалистической — пара тысяч, а поддерживающих их было в десятки раз больше — и это на 6-миллионное население Швеции. Так что сторонников у нас хватало — мы даже весной 1943 года сделали налет на концлагеря, куда упекли более 3,5 тысяч шведских коммунистов (РИ), и создали на границе Швеции и Норвегии советский район. Правда, внутренних противоречий в лагере наших сторонников хватало — начиная с того, что Левая Социалистическая — это кусок бывшей социалистической, которая в свою очередь — кусок компартии, поддержавший в конце двадцатых правую оппозицию в СССР за что их вытурили из компартии, ну а в конце тридцатых Социалистическая партия поддержала нацистов (вот это поворот, да ? получается, что от правой оппозиции до фашистов действительно один шаг — недаром Сталин с ними боролся), и тогда из нее вышла группа людей, которая и образовала Левую Социалистическую партию Швеции. А с другой стороны границы к нашему советскому району примкнули норвежские силы Сопротивления, как раз шведская часть располагалась в гористой местности провинции Вермланд — 300 километров на запад-северо-запад от Стокгольма и в 50 километрах к северу от самого крупного озера Швеции Венерн, а норвежская часть — в 50 километрах к востоку от Осло. И лететь довольно близко — 700 километров на северо-запад от Калининграда (который некоторые еще по старинке называли Кенигсбергом). Впрочем, пока эти районы сидели тихо — мы лишь подорвали норвежскую железную дорогу в тысяче мест — чтобы немцы не разъезжали по ней как у себя дома и не завозили грузы на свои базы, да и шведскую железку тоже периодически рвали, а то немцы перевозили по шведской территории сотни тысяч тонн грузов для своих войск на севере Финляндии — это было лишним.

В остальном же там установилось некоторое равновесие — советские территории не посягали на центральную власть, центральная власть — на территории, точнее, попытались — когда рухнул Кавказ и немцы прорвались к Туле, шведское центральное правительство двинуло на советский район войска, но не задалось — профашистски настроенные части шведской армии огребли, прокоммунистически настроенные открыто перешли на сторону Советов, благо советскую власть шведы начинали строить еще в 1917 году, когда Советы взяли власть в Вестервике — портовом городе напротив Готланда. А большинство батальонов просто провело сидячую забастовку с имитацией бурной деятельности — маршами и строительством укреплений — лишь бы не идти на своих соплеменников. Так что сейчас в эти районы добирались и антифашисты, и евреи обеих стран, особенно Норвегии, особенно когда немцы решили свезти их в Германию понятно для чего. А шведское правительство раздумывало что делать дальше — несмотря на явные успехи стран Оси, дело шло не настолько победоносно как им хотелось, поэтому шведские политики снова попытались раздвинуть задницу для двух стульев (видимо, чтобы получше обделаться в штаны), ну а мы, пользуясь случаем, начали проводить через банк SEB операции по покупке земли и виноградников в Европе и рассчитываться с контрагентами по всему миру, благо что банк был сильно замазан в делах нацистов — он мало того что принимал вклады нацистских бонз, которые переводили туда награбленное у евреев Европы, так еще в 1939 банк согласился на фиктивные выкупы вложений немецких фирм — Боша, Сименса, АЕГ и многих других — в других странах и прежде всего в США, так как немцы опасались, что их вложения и предприятия могут быть конфискованы с началом Второй Мировой. Так что банк стал прикрытием для этих вложений, и мы сейчас с интересом изучали копии документов, полученных от антифашистски настроенных доброжелателей внутри банка.

А обитатели советского района организовали несколько торгово-закупочных кооперативов, которые стали завозить 'в Швецию' продовольствие из стран Африки и Латинской Америки. Немцы, досматривавшие в датских проливах эти корабли, не видели ничего страшного в том, что шведы обожрутся какао-бобами, обопьются кофе с ромом и обкурятся сигарами, поэтому пропускали корабли без проблем. Самым сложным было получить товар. Пройдя через Датские проливы, наши шведские корабли слегка сворачивали с курса 'чтобы обойти места возможных установок мин советскими подлодками', и уже в море шла перегрузка на наши подлодки — весь конец сорок второго и первую половину сорок третьего года мы старались пускать наших подводников именно в такие — товарно-грузовые — плавания, чтобы они набили руку и заодно карманы республики.

Перегрузка, конечно, была непростым действом — специально для нее мы сделали несколько десятков водонепроницаемых контейнеров из фанеры на внешних стальных каркасах, на торговых кораблях установили оборудование для их сборки, заполнения и спуска на воду, а на подлодках установили подъемное оборудование и переоборудовали часть внутренностей в грузовые отсеки с широкими раздвигающимися дверцами на них. Подлодки, конечно, от этого переставали быть боевыми, хотя они таковыми и не были, так как мы задействовали для операции прежде всего устаревшие, которые и так не имели никаких шансов в бою.

Но уже в конце 1942 года мы построили первый подводный грузовой корабль водоизмещением в триста тонн — на основе чертежей немецкой торговой подлодки U-151 времен еще Первой Мировой, только та была длиной 65 метров, шириной 8,9 и высотой 9 метров полным водоизмещением 1880 тонн, рассчитанной на дальности плавания до 12 тысяч миль, мы же построили лодку скромнее — длиной всего тридцать метров, шириной три и высотой четыре метра почти прямоугольного сечения, зато как раз на два грузовых контейнера друг над другом. Впрочем, взяв за основу немецкую подлодку, мы в итоге получили совсем другой тип плавающего средства — просто конструктора по ходу работ исходя из технических требований вносили изменения и получилось черт-те что но работающее. Рубка управления спереди, моторный отсек сзади, а посередине — почти на всю длину лодки — грузовой отсек с гнездами для установки транспортных контейнеров и люками над ними, в которые контейнер с помощью выдвигающихся направляющих и лебедок можно было установить за минуту — общее время перегрузки при одновременной установке двух контейнеров занимало не более двадцати минут при волнении до трех баллов. Впрочем, жидкости — ром, виски, коньяк, экстракты соков — переливались по пластиковым шлангам в заранее установленные емкости, так же, только прокачкой воздухом, пересыпались какао-бобы, кофейные зерна, а контейнеры были нужны только для штучных товаров — сигар, тканей и тому подобного. Дальность плавания была небольшой — 200 километров в одну сторону с возвратом, зато даже под водой на шнорхеле — а по другому и не получилось бы, так как там стояли только дизели — один — она могла идти со скоростью аж 16 узлов — даже быстрее немецких охотников на субмарин — зауженный нос, где капитан, рулевой и штурман сидели как в тяжелом истребителе, друг за другом, и большое отношение длины к ширине давали отличную гидродинамику. Правда, погружаться она могла всего на двадцать метров — на такой глубине она могла пройти пять километров на воздухе из баллонов — пока не потеряют из виду и можно будет высунуть шнорхель, а вообще лодка шла на пяти метрах только чтобы избежать качки — остойчивость конструкций была не на высоте — и на большую глубину погружалась только чтобы уйти от корабельных орудий. Сам же корпус был из тонкого металла и только для улучшения обтекания — грузовой отсек мы сделали заполняемым водой чтобы упростить всю конструкцию, а передняя и задняя части соединялись системой стальных трубчатых ферм — резко конечно лучше не поворачивать чтобы все это не переломилось пополам, разве что последние версии имели поворачиваемые вертикальные кили, которые снижали поперечную нагрузку на ферменную конструкцию корпуса. Да, такие суда были очень уязвимы, так что даже несмотря на наличие двух противосторожевых торпед вертикального хода мы сопровождали караваны таких подлодок высотниками, которые либо уводили их от встречи с немецкими кораблями, либо топили немцев управляемыми бомбами, хотя обычно делали заодно и то и другое.

В итоге грузопоток через этот канал доставки уже весной 1943 года достиг 20 тысяч тонн в месяц — пять-шесть грузовых кораблей из Латинской Америки, более сотни рейсов наших грузовых подлодок в Балтику и полсотни рейсов надводных быстроходных кораблей и даже катеров — мы малость обнаглели, так как за предыдущие месяцы мы потопили управляемыми бомбами несколько десятков немецких кораблей и катеров, соответственно интенсивность их сторожевых действий существенно снизилась, да и много немецких кораблей было отвлечено на Канары и Азоры. Так что двадцать тысяч тонн в месяц был не предел, и нам надо было еще больше. Так, в 1940/41 годах в СССР было 34 миллиона школьников. А на килограмм шоколада требовалось 600 грамм какао-бобов. Соответственно, чтобы обеспечить школьникам хотя бы 50-граммовую шоколадку в неделю — половину стандартной плитки — нам потребуется тысяча тонн какао-бобов, четыре тысячи тонн в месяц. Поэтому мы закупали десять тысяч тонн какао-бобов в месяц — чтобы хватило и школьникам всего Союза, и раненным-больным, и летчикам-танкистам, и для продажи на рынке — торговая марка 'Минский шоколад' становилась союзным брендом и заодно рекламой. Благо что мировые цены просели до ста баксов за тонну, а если закупаться на местах, а не на биржах, то они были еще в два раза ниже, и мы получали эти объемы всего за полмиллиона баксов в месяц. Причем половину этой суммы мы набирали через благотворительные фонды по всему миру, а за вторую, да и все остальное, расплачивались рейхс— и оккупационными марками — и уже потом 'наши' шведы пристраивали их в Германии и других странах, меняя на нужные товары и продавая те в Америке. Бизьнес.

Который нам фактически ничего не стоил кроме затрат на его организацию и поддержание. Так, одна рейхсмарка стоила 2,5 бакса, и этих марок мы набрали в Восточной Пруссии несколько сотен миллионов, поэтому пустить небольшой процент от этой суммы на закупку экзотических товаров — сам бог велел. Да, много марок уходило на подкуп фашистских чиновников, и еще больше — на подкуп чиновников из местных администраций на оккупированных территориях, хотя там было проще — местные коллаборационисты ведь эти марки копили, а не пускали в оборот, поэтому мы могли им впихивать не настоящие рейхс-марки, а те, что мы начали печатать на оборудовании, захваченном в Кенигсберге. То же было и с оккупационными марками — у нас их и так было немало, и мы их еще подпечатывали. К тому же советское руководство разрешило частную торговлю на освобожденных территориях (в РИ — в ноябре 1943 года), поэтому мы там развернули торговлю продуктами и товарами, и заодно скупали вдруг ставшие фантиками рейхсмарки и оккупационные марки — если во время оккупации немцы установили курс десять рублей за одну оккупационную марку, то мы его перевернули в обратную сторону — и народ нес фантики даже по такому курсу, чтобы получить хоть что-то.

ГЛАВА 21.

Тем и расплачивались с коллаборационистами Франции, Италии, Карпат, Польши и Балкан, поэтому по южному маршруту шли коньяки и вина. Бочками. Основную часть удавалось пропихнуть через фронт, занятый немецкими союзниками — румынские, словацкие, хорватские, итальянские генералы — все любили деньги, а вино-коньяк — это все-таки нестратегический продукт, поэтому ничего страшного не будет если состав-другой тихонько прошлепает по наспех восстановленным рельсам туда-обратно, ну или какая-то баржа или даже плот проплывет куда-то вниз по течению, или колонна грузовиков с 'пустой тарой' 'заблудится' и 'случайно' заедет на территорию противника, где им придется срочно избавиться от груза чтобы 'уйти из-под обстрела' — вариантов было много.

Тем более немецкие союзники знали, что русские в дополнение к прянику имеют и кнут. Если все шло хорошо и грузы поступали к нам регулярно — в обратную сторону шел поток немецкой наличности. Если же грузам ставились какие-то препоны, то на участок фронта могли прибыть 'гастролеры', которые быстро устраивали той стороне 'веселую' жизнь. Так-то 'гастролеры' — отдельные подразделения спецопераций — больше работали по немецким войскам — прибудет на участок фронта такая часть численностью тысяча-полторы человек, в которой может быть и двести снайперских пар, а также шестнадцать штурмовиков, десять Аистов и два высотника — и начинают выбивать немца, неосторожно высунувшегося из-за бруствера или идущего по ложбинке, которая хотя и закрыта кустарником, но отлично просматривается с угла тридцать градусов по направлению к фронту, а потому досягаема из крупнокалиберных винтовок. Да, кустарник по идее должен полностью ее закрывать, но это если не учитывать наших ПНВ и ИК-приборов — вот и гибнет немчура в самых неожиданных для себя местах. Постепенно, конечно, они начинают соображать что есть такие участки, на которых их убивают гораздо чаще чем на других, но пока они это сообразят — пройдет три-пять дней, за которые фрица можно набить несколько десятков. Да и потом — штурмовые самолеты с глушителями выхлопа, да если ночь безлунная — у нас даже была соответствующая песенка, сочиненная на мотив песни Крокодила Гены из мультфильма моего времени — тут мы, правда, сам мультфильм успели выпустить, чтобы не испортить хорошую вещь, а песенку воздушного диверсанта переложил уже народ —

Прилетит вдруг ракета

На ночном самолете

И внезапно наступит пипец,

Сразу плохо всем станет

И конечно заставит

Тех кто жив ожидать свой конец

— вариантов было несколько, и далеко не все такие безобидные (хотя и здесь моя внутренняя цензура изменила ряд слов), но реальность отражала неплохо — воздушный террор по свеженьким фрицам был поставлен на поток, и количество частей 'гастролеров' выросло уже до двадцати двух, да и их размер понемногу рос.

Причем в последнее время эти гастролеры забрасывались в тыл, там устанавливали инфразвуковые излучатели, замаскированные под пеньки, и количество нервных расстройств в немецких частях вдруг резко шло в гору. К тому же мы транслировали через нейтралку по громкоговорителям песенку Крокодила Гены, так что у немцев складывался четкий шаблон — 'Крокодил Гена — это страшно'. Ну да — сам по себе добрый, но может въе... то есть ударить. Это они еще Кота Леопольда не слышали.

Вот немецкие союзники и старались вести себя смирно, а тех кто не понимал по хорошему, собственное начальство посылало 'на разведку' в согласованное время в определенный квадрат, по которому у наших снайперов и минометчиков уже были готовы данные для стрельбы — не понимающие слов не были нужны и собственному начальству, а нам и подавно.

А спиртовые напитки мы закупали именно бочками, так как оформление алкоголя в бутылки вполне могли взять на себя — ведь в Белоруссии и так было развито стекольное производство, хватало и художников, мастеров, которые могли придумать и создать красивые бутылки, а с полиграфией Восточной Пруссии мы могли печатать все эти красивые этикетки — на мелованной бумаге, с тиснением и золочением — 'бохато и кулюторно'. Ну а сделанные уже нами по советским образцам автоматы по выдувке и прессовке бутылок позволяли их штамповать в любых количествах, закупленной пробки хватит на миллионы бутылок, да и заворачивающиеся пластмассовые крышки становились также все более популярны среди населения. Так что мы выпускали уже порядка сотни разновидностей бутылок, которые порой были просто произведением искусства, так что в них можно было заливать, в принципе, что угодно. Не, мы лили туда и завозной алкоголь — ром, коньяк, вино, виски — которые были вполне неплохого качества — все-таки наши закупщики старались брать товар получше, а в некоторых районах Франции, Италии и Латинской Америки мы даже прикупили небольшие производства — по несколько десятков гектаров — с запасами продукции. Но и, скажем, белорусский торф был ничем не хуже шотландского, разве что пока мы, ставя на этикетке цифру 3 или 5, подразумевали количество месяцев выдержки, а не лет — ну откуда у нас возьмутся 'года' в сорок третьем-то ? Хотя, конечно, заложили и бочки — будем развивать марку, так как пока все-равно знатоков виски в Советском Союзе откровенно немного, а красивая бутылка вполне извинит те отличия во вкусе, что пока имелись. Ну и, конечно — водка — обычная, на орешках, на клюкве, на бруснике, на можжевельнике, на мяте, в бутылках квадратных и круглых, треугольных и плоских — уж на водке-то никогда не прогорим.

В итоге же прибыль всех этих предприятий была даже не триста процентов, а гораздо больше — при стоимости бутылки водки на колхозном рынке под 200 а то и 1000 рублей (при довоенных 11,5), наши водка и 'виски' уходили по тысяче-полторы, а разлитый нами по нашим бутылкам ром или коньяк — по две-три тысячи рублей за бутылку. То есть при курсе 5,3 рубля за доллар мы за одну бутылку выручали от 200 до 600 долларов. В США галлон — 3,8 литра — спирта стоил полбакса (и еще 12 баксов налогов), бутылка шотландского виски за 62 шиллинга (4,4 бакса) в Нью-йорке после перевозки, уплаты всех сборов и налогов шла за 14 баксов. Соответственно, без всех этих налогов, да оптовыми закупками, для нас алкоголь с учетом усложнившейся доставки выходил примерно по 5 баксов за поллитра. Еще столько же уходило на схемы конвертации — доллары ведь за рубли просто так не купишь — иностранцев к нам заезжало немного, поэтому мы скупали баксы и фунты в Европе — за рейхсмарки и оккупационные марки. И все-равно — от 190 до 590 баксов прибыли за бутылку — то есть тысячи процентов — это дофига, пусть и в рублях — в конечном счете именно они нам и были нужны — доллары нам нафиг не сдались, так как у нас все есть.

Много налички давало и продовольствие, что мы поставляли на рынки — не по всему Союзу, а только в города на 200-500 километров от нашей территории и вплоть до Урала, но и этого хватало чтобы сбить рыночные цены, и при том получить приличный приток наличности. Не забывали и про черный рынок — все-таки много людей не хотели светить свои капиталы в официальной торговле. Соответственно, с черного рынка мы имели и больше навар, а также информацию кто может покупать такие товары. А то, скажем, лимитные книжки, по которым можно было получать по госценам дефицитный товар вне очереди, на Кавказе — до его оккупации немецко-турецкими войсками — можно было приобрести за две-три бутылки пива. Да и работники типографий могли подпечатать 'дополнительных' карточек, работники торговли — не утилизировать часть карточек, полученных от населения. Подпольные типографии тоже работали на полную мощность, и их было немало — согласно постановлению СНК от 26 июня 1932 года 'Печатные предприятия (типографии, литографии, цинкографии, металлографии и т. п.), предприятия по производству и торговле печатными машинами, шрифтами, множительными аппаратами (ротаторами, стеклографами, шапирографами и т. п.) и принадлежностями к ним, а также мастерские по отливке стереотипов и изготовлению клише могут быть открыты на территории РСФСР государственными органами, кооперативными и другими общественными организациями' — да, с разрешения милиции, но за всеми не уследишь, а до войны более половины полиграфических услуг оказывалось именно артелями и кооперативами, поэтому часть оборудования утекало в тень — вот и появлялись лишние стахановские пропуска в столовые с усиленным питанием и прочие 'кормовые бумаги', как их тогда называли.

Вот таких дельцов мы и вычисляли с помощью новой системы. А заодно получали зацепки на руководящих работников — руководителей торговли, директоров предприятий, на которых были подсобные хозяйства, номенклатурных работников, которые незаконно прикрепляли своих домочадцев к пунктам питания для детей, больных и инвалидов. Хватало и районного начальства, которое брало у колхозов продукты хорошо если 'по договорным ценам', которые были хорошо если на уровне закупочных цен по обязательным госпоставкам — то есть в несколько раз ниже себестоимости, а следовательно ниже даже розничных госцен и уж тем более в несколько десятков раз ниже рынка, и особенно прокурорских работников, стоявших 'на кормлении' в местных торговых точках — проверки, проводимые ОБХСС, зачастую приводили к наказанию лишь продавцов низкого уровня, тогда как начальники как правило в лучшем случае (в лучшем — для них, то есть в худшем для остального общества) отделывались выговором за то что не уследили за своими подчиненными — мы пока эту схему не собирались ломать, так как и сами ею пользовались для работы своих структур. Но все тщательно записывали и документировали. Так, начальник Курганского облуправления наркомата юстиции по факту занимался снабжением областной элиты дефицитными товарами, а начальник адвокатуры НКЮ РСФСР во время ревизионных поездок вымогал деньги у провинциальных коллегий защитников. После знакомства с нами первый так и продолжил снабжать элиту дефицитными товарами, только теперь теми что поставляли мы, а второй перестал заниматься вымогательством и также начал работать на нас, но уже за премии от нас. Все-таки нам тоже нужны были и 'утеря' уголовных дел, и досрочное освобождение по нужным людям, и свободный проезд нашего автотранспорта и товарных вагонов — хватало услуг, без которых мы пока не могли обойтись и которые до того предоставлялись всякой преступности, пусть и менее организованной чем мы.

Так что мы все расширяли и расширяли каналы поставки продуктов на рынки всего Советского Союза. Это помимо дополнительных целевых поставок в больницы, школы, детские сады и детские дома, причем в эти детские учреждения мы поставляли не только продукты и одежду, но и, например, обучающие игры — настольные, красивые до безобразия, ну и полезные — по ним вполне можно было изучить, скажем, работу токарного станка — выкинул ребенок тройку, попал на клетку 'поломка суппорта' — и есть выбор — либо 'ждать мастера', то есть пропустить два хода, либо ответить как его надо чинить — а последнее расписано в приданных к игре книжицах, так что кто мог и хотел — тот 'осваивал' станки быстро. Ну а карточки с физическими законами или химическими элементами детишки собирали в богатые коллекции, выменивали и вообще старались заполучить любой ценой — еще бы — лакированные, красиво и красочно оформленные — сами рисунки на них были загляденьем, к тому же в них можно было и играть — вода ведь тушит огонь, но ток в три ампера ее испарит, так что если есть три карточки по амперу — смело можно бить ход противника, он если у того есть резиновая изоляция — он защитится от тока и игроку потребуется карточка холода, чтобы заморозить и раскрошить изоляцию — заворачивались такие баталии, о которых авторы этих карточек даже подумать не могли, порой дети даже бегали в библиотеку чтобы подтвердить правильность своего хода и аргументации. Мы-то у себя все это выпускали уже почти год, так что было время отладиться — пусть уж лучше дети собирают карточки химических элементов, чем каких-нибудь спортсменов.

Так что в 1943 от нас на Большую землю шел стабильный поток в миллион тонн продуктов в месяц (в РИ зимой 1941/42 только через 'Витебские ворота' на Большую землю из партизанских районов БССР было переброшено 1600 тонн хлеба, 10000 тонн картофеля, несколько тысяч голов лошадей и КРС) — ведь только за счет животноводства Восточной Пруссии и присоединенных районов соседних республик СССР наше производство молока выросло с довоенных 2 миллионов тонн БССР до 15 миллионов тонн — это половина от того, что производилось в остальном СССР (30 миллионов тонн в год) — а это по пятьсот литров на каждого жителя нашей республики в год включая младенцев, почти полтора литра молока в день, поэтому можно и поделиться, пусть и в виде сыров и масла, благо таких производств тут было завались — когда из полезных ископаемых есть только трава, остается налаживать ее переработку, а до воссоединения в 1939 польские власти тут если какую обрабатывающую промышленность и дозволяли, то пищевую и текстильную, поэтому легкая промышленность тут была довольно развита, чем мы и пользовались. К тому же более половины от этого поставляемого на восток миллиона тонн шло в виде картофеля, а это по три килограмма на каждого жителя неоккупированных территорий СССР в месяц, что было неплохой прибавкой к 12 килограммам, выдаваемым из госфондов. Мы сделали ставку на картофель, потому что он дает с гектара в пять раз больше калорий, чем рожь. Так, если в 1940 году в БССР под зерновыми было 3,4 миллиона гектаров и 0.9 миллиона по картофелем при сборе в 2,7 и 11,9 миллионов тонн соответственно, то мы только на тех старых территориях расширили к лету 1943 посевные площади под злаки на треть, а под картофель — в два раза, и урожай был уже 4,2 и 27 миллионов тонн — очень помогли калийные удобрения, добывавшийся со дна водоемов сапропель, торфяные компосты и — хлорпикрин. Да, отравляющее вещество, которое применялось еще в Первую Мировую, было не только слезоточивым газом, но и отлично работало против грибков, нематод и вредных насекомых, а разлагалось не дольше двух суток — поэтому обработка почвы незадолго перед посадкой и повышала урожайность.

Впрочем, в остальном СССР народ также массово сажал картоху, увеличив ее производство в пять раз и в результате получая в десять раз больше наших годовых поставок — 120 миллионов тонн в год, что по питательности было эквивалентно 40 миллионам тонн зерна (в 1940 весь СССР получил 76 миллионов тонн картофеля, РСФСР — 36,4 миллиона тонн) — за прошедшие два года было освоено 11 миллионов гектаров новых посевных площадей (в РИ — за всю войну). Этому во многом способствовали мероприятия, проведенные еще перед войной. Так, еще 8 сентября 1940 года было принято постановление о создании подсобных хозяйств на промышленных предприятиях, и уже к концу года их площадь составила 1,7 миллиона гектаров, в них было 608 тысяч голов КРС, 990 тысяч свиней, 861 тысяча коз и овец, с которых рабочие предприятий стали получать ежемесячно дополнительные тонны мяса, масла, овощей. 5 января 1942 г. секретариат ВЦСПС принял постановление 'О расширении индивидуального огородничества рабочих и служащих в 1942 г.', 7 апреля 1942 года вышло постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) 'О выделении земель для подсобных хозяйств под огороды рабочих и служащих' — рабочим, служащим и эвакуированным предоставлялась земля под огороды до 0,15 гектара — 15 соток, с которых они часть урожая должны были поставлять государству согласно Постановлению Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 16 апреля 1940 г. 'Об обязательной поставке картофеля государству колхозами, колхозниками и единоличными хозяйствами' — скажем, в БССР колхозники должны были поставить 12 центнеров с гектара, единоличники — 20, в АССР Немцев Поволжья — 5 и 8, хотя соседние Саратовская и Сталинградская — 9 и 15 и 8 и 14 соответственно — то ли не хотели давать повод к разговорам о притеснениях немцев в СССР (а русских, получается, притеснять можно), то ли немцы не умели выращивать картошку. И урожайность с этих участков была гораздо выше — так, если в 1938 году в Саратовской области и у поволжских немцев урожайность была 50 центнеров с гектара (ага — значит все-таки не хотели притеснять немцев и делали это за счет русских), то в 1943 году коллектив саратовского завода комбайнов со 155 гектаров собрал 2850 тонн картофеля — 184 центнера с гектара. Всего же только за счет новых огородов военного времени, выданных служащим и рабочим, было собрано в 1942 году 2 миллиона тонн, а в 1943 — уже 5,5 миллионов тонн картофеля и овощей. Да и в колхозах колхозники активно прирезали к своим огородам 'ничейные' земли.

К тому же сказались и довоенные планы освоения целины Западной Сибири и Северного Казахстана — это был уже второй заход на целину (первый пришелся на конец двадцатых) — согласно постановлению СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 20 апреля 1940 г. 'О дальнейшем подъеме зернового хозяйства в колхозах и совхозах восточных районов СССР' в 1940-42 годах предполагалось освоить 4,3 миллиона гектаров целины, и до войны успели освоить уже миллион гектаров, а также подготовиться к дальнейшему расширению — вот сейчас, пусть и медленнее, эта программа и выстреливала. Правда, перед войной происходило некоторое снижение посевов зерновых из-за того, что победила травопольная система севооборота, согласно которой требовалось выделять под многолетние травы — люцерна с житняком или американским пыреем, клевер с тимофеевкой и тому подобное — несколько полей, и переходить к семи— и даже к десятипольным севооборотам — за два-три года многолетние травы позволяли почве восстановиться и, в отличие от проигравшей паропольной системы, не давали ей выветриваться, к тому же повышали кормовую базу животноводства. А то в первой половине тридцатых паропольная система привела к снижению урожайности из-за того, что зерновые высевали на одном и том же поле по несколько раз, правда, не из-за самой системы, а из-за волюнтаристских методов недорезанных Сталиным троцкистов — из-за требований к поддержанию и даже увеличению посевов зерновых, в то время как в колхозах просто не хватало земли для правильного севооборота. Вот замена пара на траву хотя бы позволяло дать корма живности, хотя и приводило к снижению посевных площадей. Мы пока частично решили проблему нехватки земель распашкой новины танками, заменой зерна картофелем, дававшим больше калорий хотя и более хлопотным в плане сбора и хранения, а также удобрениями — тысячи движков выкачивали со дна рек и озер десятки тысяч тонн сапропеля, который потом развозился по полям, да и торфяные компосты давали неплохие удобрения, хотя с этим надо бы быть поосторожнее — из своего времени я помнил статистику, что в регионах с торфяными почвами повышен процент рака желудка и вообще ЖКТ — то есть торф был каким-то канцерогеном. Но пока другого выхода все-равно не было, да и мы постепенно наращивали добычу калийных удобрений, что как-то заменит применение торфа.

Но ведь к нашей республике была присоединена еще почти такая же территория соседних советских республик, по площади почти как и довоенная БССР, где мы собирали еще два миллиона тонн зерновых, 10 миллионов тонн картофеля и 3 миллиона тонн молока. И — была Пруссия — 25 из 36 тысяч квадратных километров ее территории. И территория — вполне освоенная. Несмотря на то, что она находилась севернее остальной Германии, как раз за счет более долгого светового дня в ней было на 200 солнечных часов больше, чем в остальной Германии, а лесов — наоборот — меньше — всего 20% против 30% (раскорчуй немцы хотя бы 10% из этого лесного массива — и не пришлось бы им искать новых земель на востоке — но им почему-то показалось более простым делом отнять землю у русских — теперь за счет неестественного уменьшения населения земли им хватит даже без раскорчевывания лесных площадей). Двадцать тысяч километров мелиоративных каналов и канав могли быстро отвести с полей весенние воды, а многочисленные глиняные трубки, проложенные под полями, только ускоряли этот процесс — работы по дренированию полей начались еще в середине 19го века, активно кредитовались правительством (своих немецкие цари поддерживали — это ведь не русским давать развиваться) и к началу войны были уже закончены по всей территории. А многочисленные сельхозтоварищества были практически готовой базой для создания колхозов или как минимум кооперативов, что облегчало нам введение там обработки почвы тракторами, так как многие работы еще велись лошадьми и немцы просто не успевали высеять озимые даже при более длинном периоде для сельхозработ — работать как русские они не умели, не помогали даже лучшие климатические условия и поддержка правительства на протяжении века, так что без тракторов там было никак, а сами немцы осилить выпуск нужного количества тракторов, в отличие от русских, не смогли, поэтому и рассчитывали на славянских рабов — они бы и наклепали тракторов, и вспахали-засеяли-убрали урожай. А ведь за счет озимых урожайность можно было бы еще поднять. Да у многих из немцев даже не было сноповязалок и картофелекопалок, тогда как в БССР этого добра — силосорезок, картофелекопалок, жмыходробилок, корнерезок — выпускалось десятками тысяч еще начиная с первой пятилетки — 'оказывается', одними деньгами всех проблем не решить, что неоднократно и доказывал капитализм.

ГЛАВА 22.

И из 1,7 миллиона гектаров пахотных земель под зерновые в Восточной Пруссии было отведено более половины, а урожайность там была в среднем 20 центнеров, то есть более чем в два раза выше чем у нас. Впрочем, такая урожайность была за счет прибрежных полей, где климат был мягче и соответственно могло быть и 30 центнеров, а чем дальше вглубь континента, тем сильнее урожайность приближалась к нашей, соответственно, там просто меньше сеяли зерна и больше ориентировались на картофель или на животноводство — вот и весь секрет высокой средней урожайности — ее повышали земли с удачным климатом, то есть дело и впрямь было в том, что 'место проклятое' (с), причем все Нечерноземье. Соответственно, немцы снимали там 1,7 миллиона тонн в год, причем половина — рожь. Вот площади под картофель мы расширили, и существенно — с 15% до 30% — при средней урожайности в 170 центнеров с гектара это уже в 1943 году дало нам еще 9 миллионов тонн картофеля. И прусские коровы были отличны — они давали в среднем 3 тысячи литров молока в год, тогда как в остальной Германии — 2,4 тысячи — все за счет менее мягкого климата, когда коров можно было пасти только с апреля по октябрь, а не с марта по ноябрь, а у нас хорошо если дотягивали до двух тысяч литров в год, а нередким были и тысяча литров, так как период открытого пастбища у нас был еще на два месяца меньше. Хотя — это по официальной статистике, а сколько из этого утаивалось — неизвестно, поэтому и к нашим успехам в увеличении надоев я относился с осторожностью — да, сколько-то мы наверняка добавили за счет механизации заготовки кормов и пищевых дрожжей, но сколько конкретно — было непонятно, так как со счетчиками в доильных аппаратах было труднее что-то умыкнуть, да и нормы оплаты для крестьян мы подняли изрядно, так что и красть уже не было острой необходимости — вот люди и не крали, за исключением патологических случаев, но их легко было отследить по тем же счетчикам — если у одной доярки средние надои на 20-30 процентом ниже чем у ее коллег — это повод для разбирательств. Впрочем, все это совсем не помешало мне заявить о двухкратном увеличении надоев за последние два года — положительный пиар еще никому не мешал. Хотя в Пруссии была пара десятков тысяч племенных коров, дававших 8 и даже 14 тысяч литров молока — жаль что их было немного — до войны их активно вывозили в Германию чтобы хоть как-то поднять там надои. Ну и сыр тильзит делался здесь же, а вообще до войны Восточная Пруссия экспортировала 0,3 миллиона тонн зерна, 0,2 миллиона тонн картофеля, 17 тысяч тонн масла, 31 тысячу тонн сыра, 250 тысяч голов КРС, 800 тысяч свиней и поросят — корма тут было дофига, ну а сейчас все это пошло к нам, причем в утроенном объеме и забесплатно — 'в качестве частичного возмещения ущерба' — мы еще поддерживали у местных немцев надежду что после войны их земля вернется в Германию — чтобы не бузили и работали, а переименование Кенигсберга в Калининград и включение Пруссии в состав ЗРССР мы назвали временным решением 'на время ведения боевых действий' и чтобы мы не сломали языки произнося непривычное название. Но вообще Калининград — навечно, Пруссия — 'все'.

Так что с продовольствием в СССР, насколько я понимаю, было немного получше чем в моей истории даже без наших поставок — меньшие потери земли и людей в первый год войны позволили не только кормить армию, но и создавать некоторые запасы продовольствия, хотя сейчас, когда немцы были уже под Тулой, ситуация не выглядела безрадужной, поэтому наш миллион тонн продовольствия в месяц принимался благожелательно и нам шли навстречу во многих мелких вопросах — открытие магазинов, перевозка товаров, передача нам на отсидку нужных заключенных, обмен научно-технической информацией и патентами. И, похоже, наши поставки были гораздо выше поставок ленд-лиза — за первый год войны — с лета сорок первого по лето сорок второго — СССР получил всего полмиллиона тонн продовольствия — мяса, муки, зерна — совсем мизер, в два раза меньше чем мы поставляли всего за месяц. Хотя, помнится, в моей истории по ленд-лизу все пошло в заметных объемах, пусть и все-равно не дотягивавших до нашего, хорошо если с конца сорок третьего, а многое только в сорок четвертом, когда американцы наконец подготовились к масштабной высадке в Европе и вместе с тем им хватило времени понять что это будет не легкая прогулка, а полноценные бои — пример Итальянской операции, когда американцы с англичанами почти год просидели на этом сапоге, был тому свидетелем — поэтому без русских никак, и если советы оттянут на себя максимум немецких войск — это будет гораздо выгоднее — вот и начали наращивать поставки. Сейчас же, с близким к катастрофическому положением союзников, речи о высадке в Европе даже не шло, поэтому немцам все так же позволяли производить искусственный бензин (хотя с завоеванием ими Ближнего Востока это было уже не так актуально), а поставки в СССР как закончились в начале сорок третьего под предлогом ужасного положения с конвоями из-за действий немецких подлодок, так и не возобновились до сих пор.

Да и сами объемы ленд-лиза были так себе. В моей истории даже Монгольская Народная Республика с населением 0,8 миллиона человек поставила полмиллиона тонн мяса — всего в три раза меньше чем США с населением 130 миллионов, и если США обусловили поставки исключительно потреблением в РККА (что, конечно, позволило часть производимого в СССР мяса оставлять населению), то мясо из МНР шло и населению. При этом собственная госзаготовка, без учета остававшегося у населения, в СССР была порядка миллиона тонн ежегодно, тогда как до войны госзаготовка была два миллиона (4,7 в убойном весе) — слишком много тогда было потеряно на оккупированных территориях — 7 миллионов лошадей из 11,6 бывших на тех территориях (остальное успели перегнать восточнее либо отбили уже в ходе наступательных операций, когда сторицей возвращали немцам сорок первый), КРС — 17 из 31, свиней — 20 из 23,6, овец и коз — 27 из 43. Соответственно, общее поголовье КРС сократилось с 54,5 до 31,4 голов, свиней — втрое от 27 миллионов, коз-овец — на четверть от 90 миллионов (80 миллионов овец и 10 — коз). К концу РИ-1942 ситуация с мясом начинает ухудшаться, поэтому СССР делает заявки на поставки мяса в рамках ленд-лиза. Всего же за первый год войны наша страна получила 500 тысяч тонн продовольствия — по 42 тысячи тонн ежемесячно, хотя заказывали по 200 тысяч, да американские толстосумы опасались повышения цен на рынке США поэтому отказали. К середине 1943 СССР получил за год еще 900 тысяч тонн, по 75 тысяч тонн в месяц — не только мяса, но и зерна, жиров, масла. Сейчас, напомню, эти поставки прекратились еще в начале сорок третьего.

Мы же за счет подрыва железных дорог и активности ДРГ на обычных дорогах смогли в 1941-42 годах предотвратить массовый вывоз скота и продовольствия из центральных и восточных районов БССР и западных районов РСФСР и сохранить 2,5 миллиона из 2,8 миллионов голов КРС, что были в БССР до войны, свиней — 2 из 2,5 миллиона, коз и овец — почти все 2,5 миллиона голов, хотя птица, конечно, пострадала — ее осталось 8 из 14,7 миллиона. Более того — эти поголовья разрастались. Сначала колхозники, что переходили по партизанским тропам на нашу территорию зимой-летом 1942 перегоняли с собой целые стада, да и мы перехватывали часть железнодорожных составов со скотом или просто табуны, перегоняемые немцами своим ходом на запад, затем Восточная Пруссия дала нам много нового — уже чисто немецкого — поголовья, только КРС — более двух миллионов, а еще 5 миллионов свиней, столько же коз-овец, причем все это — более продуктивное. Да и сейчас на освобожденных территориях севера Украины мы вернули часть захваченного немцами либо перегнанного крестьянами, в итоге только поголовье КРС выросло уже до семи миллионов голов, свиней — до 12 миллионов — в итоге по этим показателям мы составляли почти половину от союзного поголовья скота, разве что коз-овец у нас было всего 10 миллионов — седьмая часть — но это скорее за счет отсутствия у нас больших степных районов. Так что неудивительно, что мы могли существенно помочь Большой Земле с продовольствием.

Причем в Пруссии немецкие фермеры так и продолжали трудиться на своих полях, разве что обязательные поставки были увеличены втрое по сравнению с советскими крестьянами — ввели тот же налог что и немцы у нас на оккупированных территориях, плюс — немцев обязали поделиться племенным фондом и обучить передовым приемам наших колхозников. Зато немцы получили в качестве бесплатной рабочей силы своих же военнопленных, но отвечали за них своим имуществом — в итоге за два года мы конфисковали всего восемь тысяч ферм за побеги пленных, из которых к тому же изловили более половины, да и вообще — потом мы прикинули, что из мужского населения Германии 1915-25 годов рождения половина тех кто выжил — а это несколько десятков тысяч человек — трудились в качестве рабочей силы на полях Восточной Пруссии.

И хорошо еще что 1940 год в СССР выдался особенно урожайным — удалось вырастить 120 миллионов тонн зерновых (хотя конечно подсчеты урожая не всегда вызывали доверие, но на 95 миллионов тонн можно было рассчитывать). Причем только треть от этого количества колхозы и совхозы поставляли обязательными поставками государству, еще две трети от обязательных поставок шла на натуроплату МТС и возвраты ссуд. Остальное же — то есть чуть менее половины — оставалось колхозам для сева, внутреннего потребления и, самое главное — для продажи на колхозных рынках или по хоздоговорам предприятиям и организациям — колхозы могли 'производить беспрепятственную продажу своего хлеба (мукой, зерном и печеным хлебом) как государственным и кооперативным организациям, так и на базарах и станциях в пределах своей области (края, республики)'. Причем только четверть союзного зерна выращивалось на Украине, практически все остальное давала РСФСР. Правда, сейчас — с потерей южный районов европейской части РСФСР, где собиралось еще 25% зерновых, общее падение в сборе составляло уже половину довоенных объемов, поэтому-то наши части так и рвались на юг — предотвратить вывоз немцами зерна. Впрочем, госрезерв и мобзапасы в 6,16 миллионов тонн, созданные в первой половине 1941 на волне высоких урожаев, и остановка немцев в 1941 по линии Днепра к осени 1941 позволили сносно поддерживать питание населения — сборы просели примерно на четверть

(в РИ — на две трети — собрали 29,7 миллиона тонн, заготовили в госфонды 12,5 миллиона тонн — всего в два раза меньше чем в 1914-17 годах, то есть за три года при царе и без потери существенных территорий — колхозный строй продемонстрировал свое преимущество; в РИ к июлю 1942 по ленд-лизу поступило 0,4 миллиона тонн продовольствия из 4 миллионов тонн за всю войну (СССР просил 0,2 миллиона тонн ежемесячно — 2,4 миллиона в год), к июлю 1943 — еще 0,9 миллиона тонн, к июлю 1944 — еще 1,8 миллиона тонн — мясо пошло в основном уже в этих поставках и до лета 1945 — еще 1,4 миллиона тонн).

В 1942 к указанным выше поставкам (обязательным и МТС) добавились поставки в хлебный фонд Красной Армии — примерно половина от обязательных поставок, то есть теперь они по факту составляли 45% от собранного зерна — для продажи на рынках теперь оставалось меньше, но все-равно оставалось. И, насколько я понимаю, продовольствия на рынке было больше чем в моей истории. Тем не менее, на пятьсот миллионов рублей в год, а то и на миллиард, мы вполне могли рассчитывать. И эти средства пойдут уже в наш карман, а не нашим колхозникам, так как со спекуляцией мы боролись просто — сами стали торговать на рынке, организовав около двадцати тысяч кооперативных павильончиков и навесов, где цены были всего в два-три раза выше карточных. И, как это ни странно, этого хватило чтобы и цены 'диких' торговцев — крестьян или перекупщиков — также начали снижаться. К тому же пайковое наполнение продуктовых карточек у нас было повыше, а охват — шире, поэтому населению не требовалось продавать свои вещи в больших масштабах чтобы добыть себе пропитание, и уж если у кого возникла проблема — пропали карточки либо уволился с предприятия и остался без снабжения через него — просто приходишь к контору по найму и тебя направляют на очередные работы, там же получаешь и подъемный паек, и продовольственные карточки. Работы-то у нас было много даже для совсем уж слабосильных и неквалифицированных, особенно в первый год, когда наши химические производства требовали много усидчивых рук. А за пожилыми людьми и малолетними — чтобы они не остались без еды и ухода — в восемь глаз следили местные советы, собес, милиция, домкомы — и не дай бог кто-то из них упустит из виду какого-нибудь пенсионера или наоборот ребятенка — враз слетит с должности.

К тому же мы нанесли серьезный удар по перекупщикам — по введенным нами правилам, продавать продовольствие на рынках могли только его производители, то есть крестьяне и жители городов, кто вел свои огороды. И торговать они могли только в пределах своего района и продуктами, которые могли вырастить сами. Соответственно, если у тебя 'огородный' талон на торговлю, то хлеба-муки-зерна у тебя уже быть не должно — где ты все это вырастил-то ? Только зелень, овощи, картоха, куриное и кроличье мясо, ну поросятина-баранина еще может быть. И на рынок другого городского района, а тем более на крестьянский рынок уже не пройдешь. Можно, конечно, продавать из-под полы, но бдительные соседи и подставные покупатели быстро отвадили от таких делишек — это ведь не только штраф с конфискацией незаконного товара, но и запрет на торговлю — для первого случая на три месяца, и запрет выдвигаться на выборные должности — тоже на три месяца для начала, и запрет занимать руководящие должности — уже на год — если уж замазался в попытке обмануть общество, то наверх пройти будет сложно, но на первый раз — так и быть, простим. Так что вместо того чтобы оплачивать талон и потом незнамо сколько стоять за прилавком, гораздо проще стало сдать свой товар в наши торговые точки, пусть и по более низкой цене чем на рынке, получить деньги на вклад или талоны на комиссионные вещи или промтовары и с этими талонами пойти в комиссионный магазин тут же — на рынке — куда уже горожане или просто обладатели промтоваров сдавали свои вещи.

Таким образом мы убивали двух зайцев. Во-первых, мы существенно снизили потребность в наличных деньгах, выдавая вместо них те самые талоны разного достоинства, которые действовали только в нашей же ближайшей комиссионке — по сути деньги, но действовавшие только в одной торговой точке, или безналичные средства на вкладе, на которые также можно было купить промтовары или продукты в промышленной упаковке — водку, консервы и тому подобное. И так как и вкладные книжки, и талоны, и наши торговые точки находились под одной крышей, то здесь и замыкался товарооборот конкретного человека, пришедшего продать выращенное на огороде. И нигде больше его талоны и сберкнижки не примут — таким образом мы почти до нуля уменьшали возможность мошенничества — ведь работали в таких учреждениях обычно местные, которые всех знали. Конечно, приходилось напрягаться чтобы поддерживать ассортимент товаров — но он везде был примерно одинаковым, да и потребности людей в связи с военным временем были довольно простыми — одежда-обувь-ткани, мыльно-рыльные принадлежности, всякая гигиена. Во-вторых, мы разорвали прямой контакт между продавцами продовольствия и промтоваров, замкнув их на свои точки организованной торговли. Тем самым мы просто удалили из цепочки обмена перекупщиков, чем снизили цены и заодно избавили горожан от стояния на рынках — сдал вещь в комиссионку, получил авансовый платеж или справку для получения продовольственного кредита — собственно, ради дополнительных продуктов вещи обычно и продавались — и жди пока ее продадут — разве что это было дольше, особенно если человек поначалу ставил слишком высокую цену на свой товар — при прямой-то торговле он быстро бы смекнул что цену надо сбрасывать, а тут — приходил в комиссионку дня через три и только тогда видел что товар не идет — работники-то комиссионки сразу могли оценить стоимость вещи и как быстро она уйдет, поэтому авансовый платеж был не более трети именно от этой суммы — и чтобы самим не проторговаться, и чтобы человека не ставить в безвыходное положение. В расположенных тут же ломбардных точках система была примерно такой же, и вещи могли перемещаться из комиссионки в ломбард и обратно если ее хозяин смог сам найти деньги на пропитание или найти работу и встать там на талонное обеспечение.

Наряду с 'огородными' существовали и 'колхозные' талоны на торговлю, которые давали право колхозникам, рабочим МТС и совхозов торговать также только овощами, мясо-рыбо-молочной продукцией, грибами-ягодами и медом — торговлю зерном, мукой и хлебобулочными изделиями мы решили оставить только колхозам — то есть юрлицам — чтобы ни у кого не возникало лишнего соблазна. Зато крестьяне могли торговать вплоть до рай— или облцентра на любом рынке. Или сдать в наши же торговые точки, что для многих становилось если не выгоднее, то удобнее чем днями стоять за прилавком, пока не будет продан товар — тут, впрочем, конкуренцию нашим точкам составляли колхозные же прилавки — колхозники могли сдать товар на реализацию своим же коллегам. Ну а единоличники вообще не могли торговать на рынках и были обязаны сдавать продукты — помимо обязательных поставок — только в наши торговые точки 'по средней цене за прошедшие три месяца с учетом сезонности'. Правда, сейчас и для них была придумана морковка — сданными продуктами — после того как они будут проданы — можно было оплачивать кредиты на минитрактора с газогенераторами, прочую сельхозтехнику и стройматериалы.

И талоны продавца еще попробуй подделай — это не восточные продовольственные карточки, отпечатанные на оберточной бумаге — нет, защита была такой же высокой что и у наших продовольственных карточек, такой защиты не было даже у советских рублей. Конечно, до полной идиллии было далеко, начиная с того что мы вообще не знали кто и сколько вырастил, соответственно, кто и сколько может продать. Но вроде бы вклады росли только у крестьян, тогда как левых людей, которые вроде работают на заводе или в школе а на самом деле занимаются перекупкой — таких было немного и мы их выявляли — крыс надо давить, а если так уж тянет в торговлю — то и иди в нее явно, с уплатой налогов и прочего — там ведь действий по поиску товаров, их учету и продаже тоже немало, так что дело было довольно азартным несмотря на всю кажущуюся плановость экономики.

Взять хотя бы пересортицу и расстановку товаров на полках — ведь наш крестьянин или единоличник получает деньги двумя частями — пятьдесят процентов при сдаче, остальное — по мере продажи но не чаще раза в неделю либо по полной продаже товара. А цена сдаваемого товара ведь зависела от его качества — привезет мелкую картоху — она пойдет по более низкой цене, привезет слишком крупную — цена тоже будет ниже, привезет мороженую или порченую червем или тем более гнилую — могут вообще не взять. Мы еще хорошо хоть установили какие-то стандарты по сорту основных товаров — картошки, меда, молока, огурцов и прочего. Но и все перебрать и отсортировать приемщикам торговой точки — дело тоже непростое. При обычной-то торговле на рынке такие действия выполняли покупатели — они просто не брали плохой товар или брали но по меньшей цене, а при приемке товара в наших точках — покупателя еще не было, и самим товароведам требовалось решать — какая продукция найдет покупателя, а какая будет лежать пока не сгниет — а сгниет — это прямой убыток самой торгующей организации. Впрочем, эта работа была привычна советской торговле — она ведь таким же макаром принимала товар от поставщиков. А у нас сейчас складывался даже некоторый переизбыток продукции, поэтому приемщики могли уже и покапризничать — ведь их зарплата на шестьдесят процентов складывалась из суммы проданных товаров, впрочем, как и в остальной торговле. Так что баталии при приемке товара разворачивались нешуточные, и хорошо что какая-то умная голова догадалась взимать комиссию за приемку товара, и штраф за несоответствие, причем размер комиссии зависел от количества товара и заявленной поставщиком сортности — скажем, заявил единоличник что вот те десять мешков картохи — первосортные — хорошо, взвешиваем, вычисляем комиссию за приемку, рассыпаем на досках и смотрим насколько она первосортная. И если там оказывается треть картохи, которая по размеру не идет в первый сорт — слишком мелкая или наоборот слишком крупная — с этой картохи поставщик платит штраф, причем гораздо выше чем если бы он выручил, если бы сразу заявил ее как картошку второго сорта. Так что вскоре народ смекнул, что гораздо выгоднее самим отсортировать по категориям и уже затем везти 'этим злыдням', а может и не везти, а скормить мелочь домашней скотине, а крупняк сожрать самим. При выкладке товара на полках тоже возникали многочисленные вопросы — ведь если выложат товар одного поставщика — этот товар будет быстрее продан и поставщик сможет быстрее получить деньги. Так что и тут возникали и споры, и возможности для махинаций нечистых на руку приемщиков и товароведов, особенно когда товар имел срок годности и по мере приближения к его концу стоимость товара падала все более существенно. Так что тут еще много чего было отлаживать, но вместе с тем система как-то работала и приносила неплохие деньги.

Правда, эти наши действия немного напоминали классические описания монополистического капитализма, которые давали советские историки и экономисты — наподобие таких: 'Гнёт монополий в современном буржуазном обществе проявляется, в частности, в насильственном навязывании мелким товаропроизводителям сбыта производимого ими сельскохозяйственного сырья, продовольствия и других товаров монополиям по исключительно низким ценам. Разница между низкими ценами, по которым фермеры и крестьяне вынуждены продавать продукты своего труда, и конечными ценами, по которым монополии сбывают эти продукты или изготовленные из них товары потребителям, присваивается монополиями и становится источником роста их прибылей'.

Да, госпоставки, принятые в СССР также были похожи на эти действия — цены по госпоставкам были гораздо ниже рыночных и даже себестоимости, и эта разница позволяла советской власти обеспечивать продовольствием рабочих многочисленных строек, фабрик и заводов. Но, в отличие от капиталистов, власти СССР позволяли колхозникам торговать оставшимся после госпоставок продовольствием по рыночным ценам. Причем, в отличие от капитализма, госпоставки и были как бы налогом на пользование землей, тогда как в капстранах фермеры мало того что продавали свою продукцию на грани себестоимости, так после этого еще должны были платить налоги — а деньги-то откуда брать ? Неудивительно, что на 6,1 миллионов фермерских хозяйств там приходилось всего 1,5 миллиона тракторов и 2,5 миллиона лошадей и мулов — несмотря на всю передовизну американской промышленности сельское хозяйство было довольно отсталым.

Мы же, получается, находились где-то посередине этих систем — с одной стороны, как и в советской системе, обязательные госпоставки по ценам ниже себестоимости были 'налогами', с другой стороны, как в американской — мы фактически запретили непосредственным сельхозпроизводителям торговлю по рыночным ценам — да, цены на рынке определялись спросом и предложением, но поставщики продукции получали выгоду уже опосредованно, и мало того что по ценам более низким, так еще и за вычетом комиссий. Вот и получалось как в США, где, даже по данным департамента сельского хозяйства США, доля, приходящаяся на фермеров в розничной цене 58 пищевых товаров, потребляемых ежегодно средней рабочей семьей, снизилась за 25 лет перед второй мировой войной (1913-1938 гг.) с 53 до 40% — то есть все больше средств из продуктового набора уходило не фермерам, а корпорациям и перекупщикам. У нас же эта доля вообще составляла от силы 20% — остальное мы прикарманивали в фонды накопления. И как бы нас за это не притянули к ответственности.

ГЛАВА 23.

С другой стороны, колхозникам с единоличниками и деваться-то было уже некуда — созданная за два года система совхозов покрывала минимум треть потребностей в основных видах продовольствия, при том что там работало всего десять процентов от занятых в сельском хозяйстве — это неудивительно, так как вся механизация шла прежде всего туда, наши совхозы были электрифицированы на сто процентов, все канавокопатели для осушения полей, мощные гусеничные трактора для подъема новины, доильные аппараты — все шло прежде всего туда, так что совхозы понемногу превращались в высокомеханизированные фабрики по производству продуктов питания — что и хотела сделать советская власть с колхозами, да помешала война. И еще треть продовольствия республики давали обязательные поставки самих колхозов и единоличников, а также репарационные поставки с земель бывшей Восточной Пруссии. И этого количества продовольствия нам хватало и кормить армию, и поставлять союзникам через линию фронта, и обеспечивать продовольственные карточки, и делать поставки в остальные города Союза, то есть докупать продовольствие по рыночным ценам нам почти что не требовалось.

А ведь, напомню, обязательные поставки колхозников и единоличников шли по ценам ниже себестоимости — то есть они за них сколько-то получали, но этого мало на что хватало, поэтому, чтобы поддерживать производство, да и собственно свою жизнь, им и приходилось продавать товары на рынке, то есть везти в наши торговые точки на рынках. Ну или стоять самим за прилавком, но покупатель шел в основном в наши точки так как только там была возможность продать свои вещи и получить взамен продукты если это кому-то требовалось, а у колхозников — только там была возможность купить промтовары — ткани-нитки-иголки и прочее нужное в быту, причем купить все это можно было только в обмен на талоны, полученные от сдачи туда же своих продуктов. Так что все было повязано на наши торговые точки.

Народ, конечно, малость роптал, некоторые даже вспоминали царские времена, когда фабриканты и приказчики задерживали выплату зарплаты, но вместе с тем продавали в заводских лавках товары своим рабочим в кредит, хотя и по завышенным ценам, и рабочим некуда было идти так как без живых денег им больше нигде товаров не отпускали. Ну да, что-то похожее складывалось и у нас. С этим мы мирились только потому, что все-таки производители продовольствия составляли меньший процент населения, тогда как основная масса в результате этой системы получала продукты по меньшей стоимости. Тут, правда, играли свою роль и более наполненные продуктами пайки, так что меньшему количеству людей требовалось закупаться на рынках — это, конечно, тоже снижало цены. Так что пока основными проигравшими были единоличники — они платили за все и за всех. Колхозники-то мирились с системой потому, что мы еще осенью сорок первого разрешили собственные огороды площадью до гектара, а с весны сорок второго пошли средства механизации — мини-трактора на мотоциклетных движках с газогенераторами и всякое навесное и прицепное оборудование — его мы делали и на старых заводах сельхозтехники, и на новом, что мы запустили в Волковысске, куда вывезли новый завод из Лиды, где его начали монтировать перед самой войной да не успели, ну а мы его оттуда вывезли когда еще не рассчитывали удержать Лиду. Поэтому лично колхозникам проблем особо не было, хотя с колхозами надо будет как-то выправлять ситуацию — им не хватало оборотных средств на обеспечение их повседневной работы, поэтому росла закредитованность. Как и с единоличниками — их тут оставалось еще немало, так как до войны коллективизация в западных областях массово не проводилась и даже шла немного вспять после обнаруженных перегибов на местах, когда минское и московское руководство окоротило самых ярых коллективизаторов, которые мечтали подгрести все под себя и сесть местными царьками на шею крестьян, ничего не давая взамен кроме как 'ценных указаний' кому и как надо работать.

Мы же давали взамен немало — помимо повышения пайков, тут и все больший поток техники, и обустройство дорог, да и те же увеличенные огороды — много чего. К тому же сейчас шла война, поэтому народ в целом относился к введенным порядкам с пониманием, дополнительный военный налог изымал еще часть продовольствия у его производителей, а регулярные репортажи о ловле очередных перекупщиков и спекулянтов невзирая на должности лишь добавляли людям умиротворенности — 'власти знают что делают'. Тем более что мы шли в колее партконференций и съездов 1924 года, на которых говорилось, что 'непосредственной мерой степени осуществления руководящей роли Советского государства на рынке является та степень влияния, которую государство осуществляет в деле регулирования рыночных цен'. Вот мы и регулировали цены не только ограничениями в торговле, каковых советская власть не видела вообще никогда — разве что было что-то похожее во времена Военного Коммунизма, но также увеличивая предложение товаров на рынке. Тем более что на тех же съездах и конференциях говорилось что 'Одним из основных условий усиления наших позиций против частного капитала является политика цен. Сосредоточивая в своих руках основную массу продуктов, потребных деревне, Советская власть должна добиться такого положения, чтобы государственные организации и кооперация продавали дешевле частного торговца'. Так что и этот момент мы просто взяли в свои руки, исключив перекупщиков, то есть частный капитал — слова были сказаны еще в разгар НЭПа, но частный капитал никуда не делся и к началу сороковых, хотя он и ушел в тень, особенно после разгрома правой оппозиции. Ждал своего часа. И вот мы последовательно выбивали почву из-под его ног — чтобы у него не было даже поля деятельности, на котором он мог бы развернуться — продавать продукцию должны только непосредственные производители или их кооперативы, причем организатор и продавцы должны были быть из числа производителей продукции. Ну или продавать в наши кооперативы. И никого больше — никаких непроизводящих посредников. Все согласно словам Сталина, который в 1925 году указывал на то, что завоевание власти рабочим классом и сосредоточение в руках этой власти командных высот экономики ведет к принципиальному изменению роли торговли и денег, к превращению их из инструментов буржуазной экономики в орудие социалистического строительства. И я, аккумулируя средства с помощью завязывания торговли на свои структуры, также исходил из того, что деньги — всего-лишь инструмент социалистического строительства, то есть их аккумулирование нужно только для того, чтобы это строительство развивать.

В общем, имея на руках много свободного продовольствия и товаров легкой промышленности — прежде всего тканей — мы активно подминали под себя и рыночную торговлю. И не только в целях сбить цены на колхозных рынках — нет, ведь для задуманного мною жилищного строительства нужны деньги, поэтому контроль их источника — торговли — был важной составляющей моих планов. Точнее, когда все это еще начиналось, планов как таковых еще не было, но то что торговлю надо брать под жесткий присмотр — это было понятно еще до задуманного мною жилищного строительства, как только стало четко видно, что цены на товары на рынках летят вверх стремительным домкратом, а без рынков отдельным категориям людей — кто остался без работы или работает частным порядком и соответственно не охвачен карточной системой — пока не выжить. Да, на тот момент у нас и сама карточная система еще проходила процесс становления, по мере ее отладки рынки населению были нужны все меньше, но раз начали процесс — так его и продолжали — поначалу мне просто было интересно — как вообще можно регулировать рыночную стихию, действовавшую в условиях мало того что плановой экономики, так еще и постоянно снижавшегося перед войной дефицита, а теперь поворачивалось так, что эти деньги и пойдут на строительство жилья.

Причем двумя способами. Частично они пойдут на организацию собственно производств — ведь чтобы построить, например, ДСК, требуется заказать для него обрудование на металлообрабатывающих и машиностроительных предприятиях. Для этого нужны деньги. Требуется организовать добычу сырья. Для этого нужны деньги. Требуется организовать обучение рабочих новым методам строительства, да и собственно разработать эти методы. А это снова — деньги, деньги и еще раз деньги. Причем еще и осенью 1943 мне было непонятно — сколько их все-таки потребуется и когда именно. Так-то вырисовывалась картина, по которой торговыми операциями мы наработаем почти миллиард рублей в год — треть на нашей территории и две трети — на остальной территории СССР. И это уже чистыми, за вычетом расходов. То есть этими деньгами мы сможем оплатить 2,5 миллиона человеко-месяцев, если принять, что в конечном итоге все упирается в трудозатраты. Да пусть даже полтора миллиона — за счет того, что у специалистов будет не средняя зарплата в 400 рублей, а в полтора-два раза выше. Это все-равно более ста тысяч человек, которые смогут работать на строительство целый год. Армия. Ну, еще миллиард был моих собственных средств, пусть и в виде научно-промышленного капитала — то есть не то чтобы живые деньги, но заказывать на них работы я мог. Правда, это не было предусмотрено законодательством СССР вообще никак, поэтому было желательно организовать массовое жилищное строительство максимально законными способами — чтобы никто не смог прицепиться и под этим предлогом посадить непосредственных руководителей и исполнителей — то есть меня с коллегами — чтобы самому оседлать такое дело. Так что 'свой' миллиард я постепенно высвобождал из предприятий, связанных со строительством, и перекладывал его в научные учреждения — уж их-то захотят отжать в последнюю очередь — а выходящие деньги замещал капиталом от торговли, хотя они и оставались как бы моим паем в эти кооперативные предприятия, но это теперь был как бы чистый доход от торговых операций тех артелей, что опять же организовал я. То есть какой-то контроль сохранялся, но видимость законности повышалась.

Но — это деньги собственно на организацию строительных работ. Причем только на их запуск в предстоящий 1944 год. А как там будет складываться ситуация — неизвестно. И ведь эти работы затем кто-то должен будет оплачивать. Да, местные советы, предприятия и организации — какую-то часть средств найдут они. К тому же, напомню, задача строительства была важна мне не только сама по себе как задача обеспечить жильем население — нет, я пытался выгадать что-то и для себя, и не только пиаром, но и более надежными средствами. В данном случае — я хотел организовать множество жилищных кооперативов, чтобы они — как общественные организации — выдвигали нужных мне кандидатов в советы всех уровней. Ну и меня заодно — чтобы иметь статус неприкосновенности от уголовного преследования. А кооперативы могли создавать только пайщики — они же, кстати, и оплатят дальнейшее строительство по типу пирамиды. Вот только откуда сами пайщики возьмут эти средства — вопрос. На одну-то зарплату и так-то не пошикуешь, что уж говорить о покупке жилья. А кредитование населения — точнее — кооперативов — на покупку жилья сейчас под запретом. То есть надо было, чтобы каким-то образом народ накопил достаточно средств для оплаты строящегося жилья. И при этом не профукал все на рынках и в магазинах. Дилемма. Как это сделать — весной сорок третьего мне было еще непонятно, да и сейчас — осенью — тоже были сомнения, но делать это надо было прямо вот сейчас, а как там сложится дальше с нашими поставками на восток — непонятно — сохранятся ли благоприятные условия, сохранятся ли высокие цены — все это было под вопросом. То есть были нужны и другие источники средств, которые я бы мог передать людям, но так, чтобы они могли их потратить только на оплату строящегося жилья и при этом не снижать их жизненного уровня. Задачка.

И чтобы ее решить — надо было понять сколько вообще надо денег. Так-то на капвложения в третьей пятилетке весь СССР тратил по 36 миллиардов в год — то есть у нас было всего 2,7% от этих средств. Но эти 36 миллиардов — это на все строительство, а не только на жилищное. Впрочем, и наш миллиард предназначался не столько на оплату самих построенных домов, сколько на организацию работ. Да, за без малого три пятилетки во всю стройиндустрию СССР было вложено чуть менее 350 миллионов рублей. Мы же собирались вбухать миллиард. Причем за два-три года. Но по другому темпы строительства получались совсем уж небольшими, что и показывал пример довоенного строительства. Меня же это не устраивало. Да и миллиард — не так уж много — это, как я говорил, всего 2,5 миллиона человеко-месяцев. С помощью которых надо построить домостроительные комбинаты, всю механизацию, провести опытное строительство и обучение. Не, точно не хватит. Но будем еще считать.

А если подсчитывать на собственно строительство — сколько нашему населению, советам и организациям надо накопить средств чтобы оплатить постройку жилья — хотя бы на уровне порядков согласно нашим планам и нынешней примерной себестоимости метра — то, учитывая что за десять лет нам требовалось построить 150 миллионов квадратных метров жилья стоимостью по 500 рублей за квадрат — то есть нам требовалось 75 миллиардов рублей советских денег — по 7,5 миллиарда рублей в год, из которых у нас вот-прям-щяс был — точнее, еще будет — свободным всего миллиард — тот самый, который надо будет направить на организацию строительства. Ну и еще 'мой' миллиард если его вернуть из науки в строительство. То есть, учитывая что доходы от торговли будут падать по мере уменьшения дефицита и особенно с окончанием войны, формально денег нам не хватало ни при каких исходах нашей торговой деятельности. А вот фактически — тут уже стоило считать конкретику. И чтобы ее посчитать, то есть прикинуть во что нам строительство обойдется реально, а не по моим прикидкам довоенных цен, надо было разобраться — а что мы вообще будем строить и можно ли что-то выгадать на самом строительстве.

Например — сами проекты жилых домов — ведь без проектов не будет и собственно никакого строительства, а если и будет, то слишком дорогое. С проектами в СССР было неоднозначно. Особенно с типовыми проектами — все тридцатые годы с ними было не очень, и в конце тридцатых процессы их создания только разворачивались. Тем не менее, начиная с 1940 тут была запрещена индивидуальная проектировка жилых зданий — только типовые проекты, так как на индивидуальные уходило слишком много затрат и на само проектирование, и на изготовление всех этих индивидуальностей. Страна все активнее выгребала на рельсы массового строительства. Хотя и с переменным успехом — как отмечалось в одном строительном журнале — 'Бесконечные искания и борьба частных авторских интересов уже привели к тому, что страна до сих пор не имеет типовых проектов'. Тоталитаризм — он такой, да — лепят кто во что горазд, идет борьба мнений, каждый считает свою точку зрения правильной и зачастую местами справедливо ... или это демократия ... что-то я уже запутался.

Как бы то ни было, к началу сороковых были подготовлены несколько десятков типовых проектов зданий, для каждого из которых рассчитаны типовые элементы конструкций — балки, стеновые блоки, подоконники и дверные косяки, лестницы и лестничные площадки, перекрытия — из деревянных или стальных балок, а то и железобетонные плиты. Этому предшествовала большая работа. В годовом отчете Главстройпроекта за 1939 год была поставлена задача разработать типовые проекты, внедрение которых позволит уже в 1940 году охватить типовыми проектами и секциями 80% жилья, 40% промышленных и 40% зданий культурно-бытового назначения с пересмотром и разработкой технических условий, инструкций и типовых деталей для скоростного строительства. В результате уже в 1940 году объем типового проектирования вырос на 65% по сравнению с 1939 годом — в 1940 году было разработано 95 типовых проектов зданий, 14 типовых проектов мостов, типовые секции одно— и многоэтажных промышленных зданий, жилых зданий и временных сборно-разборных сооружений на стройплощадках, а также значительное количество руководящих и инструктивных материалов. При этом годичная практика применения типовых секций подтвердила громадное положительное значение типовых секций как для проектирования, так и для строительства. Для многоэтажных промышленных зданий были разработаны 15 типовых секций с числом этажей от двух до пяти и с высотой этажа от 3,5 до 6 метров с пролетами 3, 5, 6, 7 и 8 метров и шага колонн 4,5 и 6 метров. Схемы типовых секций апробированы 12 наркоматами и после внесения их поправок направлены наркоматом по строительству на утверждение в Экономсовет при СНК СССР.

Конечно, такое сложное и масштабное дело шло не так гладко как хотелось бы. Весной 1940 года Главстройпроект провел проверку по отраслевым наркоматам, и в результате проверки выяснилось, что 'планы работ, по которым различные проектные организации выполняют типовые проекты, никем не координируются. В некоторых наркоматах вообще отсутствуют утвержденные планы работ по типизации (Наркомцветмет, Наркомобщмаш, Наркомместпром и др.). В результате разработка типовых проектов дублируется в значительных размерах. На такие объекты, как пожарные и паровозные депо, конторы, материальные склады, жилые дома, столовые и т.п., типовые проекты разрабатываются десятками организаций. Указанное положение приводит к непроизводительной затрате средств и не позволяет внедрить в строительство единые типовые и стандартные элементы. Строительные организации различных наркоматов и, в частности Наркомстрой, лишены возможности должным образом использовать имеющуюся производственную базу и подсобные предприятия, выпускающие стандартные и типовые детали', так как таких деталей было слишком много, с существенным дублированием, поэтому просто не хватало времени и ресурсов чтобы подготовить техпроцессы и сделать оснастку для изготовления всего этого сонма конструкций и деталей — хотя и типовых, но повторяющих друг друга и вместе с тем отличающихся в деталях — размеры, толщины, набор отверстий, конструкция стыковочных узлов. И меня поразил сам тот факт, что проблема была обнаружена так быстро — то есть не прошло и года с момента принятия решения о широком внедрении типовых проектов, как выросшие всего за десятилетие советские управленцы и инженеры догадались о необходимости проверки, ее провели и выявили проблему. И проблему начали решать, в чем большую роль сыграла Центральная библиотека строительных проектов — в ее фонде на 1 января 1941 года было уже 2950 проектов зданий и сооружений по различным отраслям народного хозяйства, а за 1940 год библиотека распространила 31 349 печатных экземпляров проектов, из которых 8580 типовые проекты жилищного строительства и 12 804 альбомов типовых секций одноэтажных промышленных зданий — мы с самого начала активно изучали эти документы, собранные по всем предприятиям республики. Кроме того, распространено свыше 78 тысяч экземпляров руководящих материалов треста Промстройпроект. В 1940 году по этим проектам было построено уже 1389 промышленных зданий, и вал типовых проектов только нарастал — не только в промышленном строительстве, но и в строительстве жилья. Так, если в 1939 году по типовым проектам не было построено ни одного малоэтажного дома, то в 1940 году по таким проектам строили уже 85% домов, по многоэтажным в 1939 строилось 39%, в 1940 — уже 85%.

Так что свои проекты мы разрабатывали не на пустом месте, а взяли за основу эту огромную базу уже наработанного материала. Впрочем, к самим типовым проектам были еще вопросы. Подобные проекты создавались и в течение всех тридцатых, но они были довольно затратны в плане общественных площадей — лестниц, пролетов. Так, типовая секция середины тридцатых была длиной по фасаду всего 18-22 метра и глубиной 12-14 метров, и вмещала в себя всего две трехкомнатные квартиры на этаж, ну и лестницу — то есть на лестницу и лифт приходилось всего по две трехкомнатные квартиры жилой площадью 60-65 квадратных метров. Довольно расточительные планировки. Советские архитекторы постепенно приходили к таким же выводам, так как в конце тридцатых были спроектированы уже шестиквартирные секции, в которых на 273 квадратных метра жилой площади стоимость подъездных лестниц, приходящаяся на один квадратный метр жилой площади, была всего 11,5 рублей, тогда как в трехквартирной на 122 метра, которые также были в проектах — еще 18,5. И, насколько я понимал, советские проектировщики склонялись к большему количеству квартир на лестничной площадке, тем более что, например, та же шестиквартирная секция позволяла сдублировать все 'мокрые помещения' — один стояк работал на две квартиры той же самой секции. В других же планировках стояки могли работать уже на квартиры соседних секций, то есть если секция была конечной, то ее стояк обслуживал только одну квартиру, а не две как можно было бы сделать. А центральные квартиры по бокам от лестничного пролета вообще не предусматривали совместного использования стояка соседними квартирами. Такие архитектурные решения удорожали строительство — мало того что стояки занимали место, так их и просто требовалось больше в полтора, а то и в два раза.

Негативно сказывалось и стремление сделать потолки повыше — 3,2, а то и 3,5 метра. Вкупе с недостаточной глубиной домов это приводило к тому, что чтобы добраться с этажа на этаж, нужно было заложить в проект много ступеней, но при этом сделать их узкими и высокими чтобы уместить в два марша — это не выход. Вот и приходилось вести лестницу от дверей квартир верхнего этажа сначала вдоль внутренней стены, затем делать поворотную площадку, затем вести лестницу вдоль внешней стены, затем делать еще одну площадку — и вести лестницу к дверям квартир нижнего этажа уже в обратную сторону вдоль противоположной первой внутренней стены. Ну и между этими поворотами оставался широкий — в три-четыре метра — пролет, в который по идее можно было бы установить лифт, вот только это делали не всегда, и площадь оставалась неприспособленной ни подо что — вроде и под крышей, а никак не используемая, но вместе с тем отапливаемая — снова непозволительный расход и трудозатрат на строительство, и строительных материалов, и топлива.

Причем уже довоенные проекты позволяли за счет более глубокого корпуса уменьшить стоимость квадратного метра на 70-80 рублей — за счет меньшего соотношения общей к полезной площади этажа, да и относительная стоимость благоустройства на квадратный метр жилой площади — дороги, отопление, канализация — также снижалась где-то на четверть. Мне тут было больше интересно — почему же в начале-середине тридцатых были распространены дома всего с двумя квартирами на лестничной клетке в домах глубиной всего 10-11 метров ? Когда лишь в процессе эксплуатации 'выяснилось', что такие дома нэкономичны ни в плане низкого удельного веса жилой площади к общей, ни в плане экономичности дома по содержанию — что отоплению, что ремонту. Это не совсем конечно было понятно — что, архитекторы не изучают арифметику и физику ? Или это просто я не знал всех тонкостей строительства того времени ?

КОНЕЦ Книга 4, часть 1.