Остаться человеком

Санитар принялся целенаправленно прибирать скрученные в жгуты провода, всем своим видом выказавая полное ко мне безразличие. Я демонстративно фыркнул на мерцающий зеленью экран осциллографа, и обреченно плюхнулся на кушетку.

— Гады.

— Согласен, — кивнул санитар. — Гады. А еще буржуи и мерзкие толстопузы. Мальчика нашего золотого недооценили.

Я подозрительно глянул в сторону парня. Издевается?

Санитар поймал мой взгляд и ухмыльнулся. Не зло, но очень обидно.

— Да ты не заводись. Пойми, всем начхать сколько там у тебя лет и миллионов. Они покруче будут. Им все что ниже восьмизначного числа, вообще "по-бубну".

Я обиженно отвернулся к стене.

Перед глазами красовался приклеенный к обоям рисунок. На картинке бесчисленные легионы волн набрасывались на берег. На небольшом пригорке, привстав на цыпочки, балансировала девушка. В неистовой злобе вытер пытался сорвать с нее темную накидку, трепал золотистые волосы, бросал в лицо миллиарды песчинок, пытаясь затмить устремленный в сторону горизонта взор. Девушка ждала. Ждала — устремившись всем своим естеством в сторону угасающего солнца. Вот только напрасным было это ожидание. Мне — стороннему наблюдателю, было отчетливо видно то, что скрывалось от ищущего взгляда незнакомки. В дальней части бухты, на почти скрытых нависающей скалой рифах, доживал свои последние мгновения корабль с изорванными алыми парусами. В нижней части картины, на истерзанном ураганом песке, неизвестный художник выложил замшелыми камнями надпись: "НИКОГДА".

— Кто это рисовал? — тихо спросил я.

— Ну я, — хмыкнул мой собеседник. — А что?

— Да нет, ничего.

Я вновь повернулся к картине.

— Только если ты такое рисуешь, что ты тут-то делаешь?

Санитар отстранился от приборов. Посмотрел в окно. С высоты тридцать второго этажа открывался вид на многомиллиардный человеческий муравейник.

— Что тебе сказать? Давно это было. Я еще в институте учился. Лезло тогда в голову всякое. Если честно, я для сестры старался, несколько ночей не спал. Хотел порадовать. А когда принялся рассказывать, что на картине... она заплакала. — Он медленно положил ладонь на рубильник. — А здесь я делаю то же, что и ты — зарабатываю деньги. Хорошие деньги. Очень много денег.

Рука стремительно опустилась вниз, увлекая за собой реальность.

Еще долю мгновения я вглядывался в осколки гибнущего судна. Пытался разглядеть среди беснующихся волн выжившего капитана, а затем мое тело выгнуло дугой.

Я вошел в контакт с Клиентом.

Все сразу...

Иногда жить в этом мире, впрочем, как и в любом другом, становится неудобно. Краски блекнут, звуки раздражают, а приятные некогда ощущения вызывают вначале беспокойный зуд, готовый позднее смениться саднящим ознобом.

Впрочем, чему тут удивляться? Как уже говорилось выше, такое случается во всех мирах... в любой момент.

Поначалу мне показалось, что наступила ночь.

Темно было, как в ж

* * *

... ну вы понимаете?..

Потом мое тело начало двигаться. Вообще-то, признаюсь честно, это очень неприятное ощущение — когда тобой управляют. Я конечно не в пустыне вырос. Прекрасно понимаю, что нами постоянно кто-то "рулит". Поступки разные совершать заставляет. Вещи делать не всегда нам приятные. Так вот — это все не то.

Когда Клиент берет виджета под контроль, вот где пакостные ощущения. Еще недавно тело было твоим: ты его любил, холил и лелеял. Кормил, мыл, водил в уборную и всякое такое. Иногда в бары. А тут — хрясь! И все.

Сидишь себе — словно в танке подбитом. Обзор есть, а ходу ни в перед, ни назад. И дорогая, короче, не узнает...

А моя "дорогая", Клиент в смысле, песенку старую видать не слышала, а потому про танки подбитые и бойцов обездвиженных ничего не знала.

Чувствую, тело мое село, поворочалось немного, да ноги с кушетки свесило.

"Да что ж темно-то так!"

И тут меня словно осенило. Понял я, что Клиент мой, Клиентка точнее, сидит и глаза жмурит, словно открыть не решается.

Да уж... так мы далеко уедем.

В общем нужно было что-то делать. А чего тут сделать можно, когда от меня после слияния с Клиентом только голос один и остался? Хотя, голос тоже немало.

Есть голос — значит будем общаться.

— Глаза-то открой.

— Я боюсь. — послышалось в ответ.

Меня прям передернуло, вот же как, и голос вроде мой, а мерещатся в нем какие-то плаксивый нотки. Женские? Тьфу ты, пропасть.

— Так и будешь сидеть, — спрашиваю.

— Ага.

— Ну и отлично, — легко соглашаюсь я. — Мне же и легче. Посидим так сутки, да и распрощаемся. Ты к себе, а я обратно.

Мы помолчали. А о чем мне с женщиной разговаривать, когда она мне в голову влезла и с кушетки ноги свесила. Мои, прошу заметить ноги. Вот именно, не о чем.

Молчим. Ну и ладно.

— Я не думала, что будет так страшно.

— Что страшно? — не понял я.

— Глаза открыть, — пояснила она. — А вдруг больно будет?

— Что больно? — я продолжал самозабвенно тупить.

— Я глаза открою, а там свет. — Она уже на скулеж срываться начала.

Вот же. А я и не думал, что у меня такой голос противный. Что за хрень? Блаженную подсунули?

— Ты часом не слабоумная? — осведомился я.

— Я слепая, — чуть слышно прошептали мои губы. — Я света никогда не видела. Мне страшно, понимаешь?

Я понял. Все понял... вот только что ответить, не нашелся.

Не бывало у меня еще такого, черт бы побрал — эти "субботники"!

Пришлось на некоторое время перехватить контроль над телом, чтоб не расшибиться, значит.

Все так же...

Принято считать, что постоянство — это признак мастерства. Что до меня, так я не согласен. Статичность — вернейший признак смерти. Вечного, так сказать Покоя. Нет уж, увольте, не по мне такие варианты экзистенции! Мне более симпатичны другие измышления. Ну, хоть и: "В движении — жизнь", или что-то в этом роде...

Когда я у санитаришки темные очки отбирал, он на меня смотрел как на предателя. Не ожидал, дескать, от своего такой подлости.

Я даже говорить ничего не стал. Чего тут скажешь? Подложило мне начальство свинью, по полной программе. Веселенькие мне сутки предстоят, ничего не скажешь.

Потом мы на улицу выбрались. Не сразу конечно. Я сначала порывался на стоянку за машинкой Клиентку направить. Но тут контроль прервался и Клиентка мне быстренько объяснила, что "красавица" моя на стоянке останется. Клиентка дескать водить не умеет. Я возмутиться даже хотел, а потом вспомнил. Ну, да. Слепая. Куда ей за руль...

Так и пошли пешочком, вдоль набережной.

Она все по сторонам смотрит. Я, конечно, понимаю — любопытно. Но вот чувствую, шея у меня завтра отваливаться будет. Хотя я не в обиде — такая работа. Чего тут поделаешь?

Тем временем, мало-помалу, а приноровился я к своему Comandante. Даже посмеиваться начал, глядя как она, сайгаком, по газону скачет. И я вместе с ней, соответственно.

— Зовут-то как? — спрашиваю.

Она прыжки свои прекратила, о дерево оперлась, на солнышко заходящее смотрит, и лыбится. Моими, надо отметить, глазами — смотрит, и моими же губами — лыбится.

— Инга меня зовут, — отвечает.

Я только хмыкаю: "И как это у нее получается так слова выговаривать, что я и голоса собственного не узнаю"?

Она вдруг от дерева отстраняется и руками по лицу моему шарить начинает.

— Эй! — прикрикиваю. — Чего творишь-то?

— Я тебя увидеть хочу.

Я лишь удивляюсь: "Ну что за детский сад? Как это руками по лицу мацая, человека увидеть можно"? В слух, правда, не говорю, потому как вспоминаю — она же слепая... у них там, в темноте, всё по-другому...

Непонятное

Тут мне и добавить нечего, потому как сам толком не понимаю, что со мной происходит...

А потом мы, то есть она, или я?.. неважно, впрочем, к воде спустились. Инга сама место выбрала — такое, чтоб нам обоим нравилось.

Первые минуты мы молчали. То ли слов не находилось нужных, то ли просто тишины хотелось.

По отливающей сургучом воде, медленно шла баржа. Корабль был старый. Некогда белоснежная кайма, пересекающая борт судна чуть выше ватерлинии, уже давно утратила чистоту. Сейчас теснящаяся меж ржавых пятен полоска, приобрела оттенок под стать лениво колышущимся волнам. Но мне нравилось смотреть на медлительную "старушку". В ее неспешности, медленно раскачивающемся кормовом фонаре, который так и звал встать в кильватер, было что-то прекрасно-надежное. Не привычное для меня статично-мертвое, а живое, и значит — настоящее.

Инга нежно обняла (себя-меня) за плечи.

— Спасибо тебе.

— За что? — не понял я.

— За все, — просто ответила она. — И тебе спасибо, и братику моему.

— Какому братику?

— Да ты его знаешь, — рассмеялась девушка. — Очки ты с кого, думаешь, сегодня стащил?

— Лаборант? — мне только и оставалось, что изумиться.

— А как ты думаешь, кто еще для нищей слепышки мог организовать такой день рождения, как не родной брат.

— Его же могут уволить. Ради чего? — задаю я не нужный вопрос, хотя уже сам все прекрасно понимаю. Инга лишь озвучивает мою догадку.

— Ради меня, глупый. Он просто меня очень любит.

— И я, — чуть слышно шепчу я.

— Что ты?

— Люблю... тебя...

Я произношу эти слова как будто впервые. Надо же. Было время, и они легко срывались с губ. Когда-то, я сотни раз шептал их маме. Говорил, кричал, пел... и вот -забыл. Научившись чувствовать и думать правильно, выбросил их за ненадобностью, как и десятки других, таких привычных в детстве.

Сейчас, эти когда-то теплые и ласковые слова, терзали отвыкшие от искренности губы ледяными колючками.

Но я говорил их вновь и вновь. Привыкая. Словно пытаясь наверстать упущенное.

До самого утра.

Пока не кончилось наше время...

Человек

В каждом из нас очень много разного и противоречивого. Мы не всегда поступаем так, как это планировал социум, и даже не так, как мы сами рассчитывали. Иногда, пусть не часто, в каждом из нас просыпается Настоящее. Просыпается и бросается на амбразуру пулеметного дота, или в объятия любимой. Толкает нас, ставших внезапно безудержно-смелыми, к неизведанным континентам или на прополку ненавистной морковной грядки. Оно сжигает нас и вновь рождает из пепла: чистыми и просветленными, словно кто-то неведомый взял и провел свежей краской белоснежную кайму чуть выше покрытой ржой ватерлинии.

Я знаю, такое иногда случается, и тогда Тьма отступает, хочется верить, что навсегда...

Разумеется, ничего из Настоящего я Шефу не рассказал.

Нарочито сбивчиво промямлил невразумительное: "Я сломался. Простите".

Я уже полностью "пристроился" к нему. И "старый сухарь" мне поверил.

А может просто сделал вид, что поверил, наплевав не упущенные прибыли и интересы корпорации.

Не знаю.

Я стремительно пробегаю мимо ресепшена. Подмигиваю молодой карьеристке: "Мол: не робей! У тебя все впереди. Когда-нибудь ты вырастешь и тоже все поймешь. Так же как прошлой ночью понял я..."

По крайней мере, я на это очень надеюсь. Иначе жизнь попросту бессмысленна.

А так не бывает...

На ступенях, по которым я спешу к Инге, нет сверкающих сусальной фальшью слов. Простая лестница, каких миллионы. Я, вдруг, замечаю — здесь так же сорок две ступени. Удивительно. Похоже, старый фантаст знал, о чем пишет. Именно эти, местами выщербленные ступени, неумолимо подводят меня к ответу на "Самый Главный Вопрос жизни, вселенной и всего такого".

И тут оказывается, что у вопроса очень простой ответ — никакие мы не виджеты!

А это может означать лишь одно... я — Человек!

Там за горизонтом

Неесколько шагов по отражениям осеннего парка в лужах. Октябрьский воздух, такой чистый — вдохни и взлетишь — холодил руки, и в груди Ольги разрасталась невыносимая, отчаянная легкость. Глаза — в небо, обреченно хрустальное, пронзительно безоблачное. Взгляду больно оттого, что так беззащитна раскинувшаяся над миром предзимняя синева. Ныло сердце — от предательства. Обманула осень. Поманила, лисичка, яркими красками, багрянцем да шафраном, и — выкинула. Жухлыми листьями на асфальте валяются воспоминания. Бесценные картины прошлого, потекшие от кислоты реальности.

Странное раздвоение владело Ольгой. Душа выла от боли, желая исчезнуть от этого мира, и в то же время особенно остро воспринимала окружающее, отчего становилось еще горше, хотя куда дальше. Потому что она видела, а отец, муж и ребенок — нет...

— Мама, а взрослые потому такие длинные, что все время смотрят в небо?

Тело само замедлило шаг. Ольга покосилась на скамейку справа. Девочка, болтая ножками, внимательно рассматривала прохожих. Рядом сидела, держа ее за руку, миловидная женщина.

— Нет, дочка, — подумав, ответила мама. — Потому что они все время тянутся за счастьем. Его ведь не так легко поймаешь...

Дальше Ольга не слушала, почти бегом уходя от мудрой не по возрасту девочки. Себя Ольга отнюдь не считала разумной. Мудрые, они к жизни прохладней относятся, наверное. А она хотела — руки наложить на себя. Это, пожалуй, не назовешь верным решением, но какая тут мудрость, когда они...они...

Женщина с размаху уткнулась в толстый ясень, мыча сквозь сжатые до боли зубы. Да. Прошел месяц с тех пор, как пропали ее отец и муж, и наверняка их нет в живых. Еще месяц — с тех пор, как произошел выкидыш. Если человек исчез в космосе, значит, умер. Месяц — как в тумане, в безумной надежде, что может быть, живы они еще. А потом — безвременье. Невозможно, чудовищно плоский живот. Ничто, ничтожество.

Вчера до нее все это дошло, по-настоящему проняло, до дна, и Ольгу впервые вывернуло наизнанку в безмолвном крике. Сейчас она чувствовала, ад — здесь, и в какой-то мере женщина сама поспособствовала случившемуся. Если бы не пошла в науку, если бы не встретила будущего мужа в институте, если бы не позволила ему и отцу вести этот богом проклятый челнок, если бы, если бы...

Приступ ослабел. Горе спряталось ненадолго в ноющее сердце. Ольга отлепилась от дерева, не обращая внимания на мимо шедших, безразличных людей, и побрела, не зная пути, куда несли ее ноги.

* * *

— Ну, что скажешь? — Ольга, смеясь, кружилась перед папой. Шаль красным облаком окутала покатые плечи, оттеняя фарфоровую кожу.

Чудо как хороша она была в этом платье. Выпускница престижного вуза, молодой ученый с перспективами; выпускной бал как первая веха шикарного автобана, в который обещала превратиться ее жизнь. Астрофизик. Красавица. Дочь командира "Зазеркалья" — первого пилотируемого челнока к Венере. Не правда ли, во всех отношениях блестящая девушка?

— Ты моя Венера! — восхищенно ответил отец, улыбаясь до ушей, полный гордости за свою умницу дочь.

Ольга, счастливо завизжав, кинулась на шею папе.

— С такой Афродитой не нужно других Венер, — сказали за спиной Ольги с легким акцентом.

— Ба, Питер! — обрадовался папа. — Олюшка, познакомься, мой напарник...

Ольга обернулась. Первое, что она увидела — невероятно обаятельную улыбку. А потом — глаза, темно-серые, смотревшие так, что у Ольги вдруг засбоило в груди...Ну что тут скажешь? Через две недели они стали мужем и женой.