Зверь лютый Книга 28. Приступ

Вдруг оторвалась, спросила:

— А другие? Ты ж и в других... ну... души кусок...

— Сколь в тебя — в других нету. Да ты вспомни по годам: кто прежде тебя ко мне пришёл? По дням посчитай: кто больше со мною рядом? Иные ушли, иные отдалились. Кроме как с Куртом и сравнить не с кем.

Поразглядывала меня недоверчиво. Потом расхохоталась:

— Ха-ха-ха! Ну вот, толковал-улещивал сударушку-полюбовницу. Да и сравнил. Со зверем лесным, с волком серым. Из тебя, Ваня, бабский угодник, как из ведра коромысло.

Вдруг, неуверенно, изображая, однако, игривость спросила:

— А что ж не зовёшь? На постель митрополичью ? Иль на ту... на то... чего ты там в светлице выстроил? Что, рабыня прежняя рылом не вышла? На шёлковых простынях обниматься, под потолком целоваться?

— Гапа, какие тебе нынче обнимашки-целовашки? Ты ж сама сказала: задницу побила, ляжки поистёрла. Какие тебе нынче игрища любовные?

Разочарованно протянула:

— Так-то оно так... всё тело от скачки ломит, спину не разогнуть. Но... Вот ты бы попросил. А я бы не дала. Обсказала бы, что, де, устала, делов много, голова болит... Но мне бы приятно было. А так... будто и не нужна.

— Факеншит! Я о тебе забочусь! Глупостей, тебе вредных, не предлагаю. И я же виноват!

— А ты... ты заботы-то по-уменьши. А зови... почаще. А я, как раба твоя верная, завсегда... может, и соглашусь.

И, лихо махнув подолом в темноте сеней, весёлой походкой отправилась подгонять прачек. И штопальщиц — поистрепались ребята.

Так-то, коллеги. А вы говорите Киев, Великое Княжение, Ляхи и Чахи, производительные силы и производственные отношения...

Что в речах её прорывается... м-м-м... чувство эдакой... сословной ущербности — плохо. Надо как-то поднять её... позиционирование. В смысле: в обществе, а не так, как вы подумали.

Выдать замуж за боярина? — Чего-то мне... не хочется. Да и не одна она такая. Потаня, к примеру, хоть и не боярин, а только муж боярыни, но другие мои... да и с мужиками ему легче, те к нему уважительнее. Терентию чаще приходится подчинённых мордой лица пугать да рявкать. Иной раз — лишне.

Чарджи — инал, Марана — ведьма. Их и так... уважают. А вот остальным... Не оснастил своих подчинённых функционально бесполезным, но технологически эффективным атрибутом: сословной превосходством. Не потому, что оно существует, а потому, что туземцы так думают.

Как здешние бояре плохо воюют без князя, так и простолюдины менее эффективны без боярина. Отсутствие лейбла у начальника сказывается на производительности подчинённых.

Надо бы им боярское достоинство раздать. Или правильнее — в него произвести? Шапки-то пошить есть из чего. Вотчины давать не буду. Были же на Руси служилые бояре?

Только... ярлычок должен быть выдан "авторитетным источником". Как цифровой сертификат. На "Святой Руси" — князем. Хоть каким, но рюриковичем. Боголюбского, что ли просить? Или Живчика? — Плохо. Безземельный боярин — чей-то. Кто ему шапку дал — тому и присягу принёс. Люди мои станут вассалами Боголюбского. Не моими. Нехорошо. Надо тут чего-то... уелбантурить.

Проблема с раздачей боярства решилась сама собой. Точнее — Боголюбским. Совершенно неожиданным для меня образом. Впрочем, что Андрей — завзятый инноватор, я уже... По возвращению во Всеволжск я вполне законно "надевал на..." — в смысле: шапки, и "вводил в..." — в смысле: в достоинство. Агафья оказалась снова первой. Первой на Руси женщиной, которая стала боярыней не по мужу, а сама.

Конец сто десятой части

Часть 111. "И что нам прикажут отцы-командиры, Мы туда идём — рубим, колем, бьём!..."

Глава 555

Я ожидал возвращения разведчиков часа через два после рассвета, но едва дошёл до порога опочивальни, едва в сумраке лампадки вновь увидел разметавшуюся по митрополичьей постели в неспокойном сне мою свеже-сделанную рабыню, "тёлочку двуногую царских кровей", как услышал вопль вестового:

— Господине!

мгновенно захлебнувшийся при виде отрывающегося от порога зрелища и перешедший в шёпот:

— На постах гомонят, факела светят.

Пришлось вернуться к трудовым будням.

Резервная группа из отдыхающей смены караула выдвинулась к месту нарушения периметра. Тревоги мы не объявляли, но, с немалым удовольствием, я наблюдал, как отдохнувшие и отоспавшиеся бойцы и младшие командиры самостоятельно привели себя в состояние "готовности к объявлению готовности".

Факеншит! Что непонятно?! Вы ж знаете:

— Через два часа будет объявлена внезапная тревога! Всем спать! В сапогах.

Во двор въехала довольно многочисленная группа: моя разведка и с десяток чужих. Одного я вспомнил: из тех гридней в охране Боголюбского, которые как-то пытались меня арестовать по его приказу. Репрессий за проявленную тогда охранниками разумность Андрей не устраивал. Дядя, похоже, на повышение пошёл.

— Десятник князя Суждальского Андрея Юрьевича. Дякой прозываюсь. Велено передать на словах: приезжай.

— И всё?

— Ну. Одно слово.

Боголюбский. Его "кавалерийский" стиль. В седле грамотки сочинять времени нет. Зачем, почему... Команду получил? — Исполняй. Чего тут думать?

— Давно трапезничали? Накормить воинов.

— Не... нам назад велено спешно...

— А я тебе не разносолы да постель пуховую предлагаю. Накоротке, чем бог послал. Да и коням отдохнуть надо.

Дяка покрутил головой, никак не решаясь, и услышал звонкий голос Гапы от поварни:

— Эй, Воевода, так шти греть? Или ветчиной монастырской перекусите?

Молящие глаза его бойцов, враз размечтавшихся о "монастырской ветчине", окончательно добили Дяку.

— Ага. Но токо... чтоб не долго.

Что значит "недолго"? Пива монастырского попробовать надо? Все шесть сортов? Ладно пиво — монастыри на "Святой Руси" есть, может, ещё когда доведётся. А вот вино, митрополиту привезённое, с самого патриаршего виноградника, это — "в жизни раз бывает". И вовсе не во всякого гридня жизни.

За полчаса "перекуса" успел и с разведчиками потолковать: что видели, и с Дякой парой слов перекинуться. Охрима с командой собрать, князьям подарочек к седлу приторочить...

Ночью ехали — пара вышгородских в команде, дороги здешние хорошо знают. Войско союзников-князей наконец-то сдвинулось: вдоль стен посланы отряды перекрыть пути из города. Ночью, внезапным налётом, заняты северо-западные предместья: Коптев конец, Гончары, Кожемяки...

— Подол, вроде, не трогали. Посылали, слышал, дружину в Печеры. Да-а... А правду твои говорят, Воевода, что ты Великому Князю голову ссёк?

— Правду, Дяка. Вот, в торбе у седла едет.

— Да-а... Не слыхивал такого прежде. Чтобы хоть кто в одиночку Великого Князя завалил. Видать, сильно щастит тебе Богородица.

— Царица Небесная абы кого платом своим не покроет. Ладно, просьба у меня к тебе. Сам видишь: робята мои и годами молоды, и одеты непривычно.

— Эт да. Безбороды да бедноваты. И лицы босы, и узды голы. Ты б им хоть доспех какой дал. А то порежут всех, в серьмяге-то застиранной.

Простое светло-серое полотно на кафтанах моих гридней, принятое у нас для зимней формы одежды, воспринимается русскими людьми как застиранные, заношенные от бедности, рубахи смердов. Что кафтан — трехслойка, со стороны не понять, только знающему человеку, которому известно куда и на что смотреть.

Отсутствие висюлек, накладок на узде, седле — однозначно определяется как бедность, серость. Соответственно: "деревеньщина-посельщина". Глупая и небоеспособная. Пнул, чтобы под ногами не толклись, и дальше пошёл.

— Шапки ваши... чудны сильно. Не по уму пошиты — ухи голые, маковки высокие. Мечи-то длины, да худы. Поди, с одного удара позагнутся.

— Почему?

— Дык... был бы меч хорош — были б и ножны изукрашены. А то... Рукоять-то... плетена хитро, а в руку не взять. Про тя, Воевода, сказывали, что ты богат сильно. А я гляжу — твоего богачества только на остроги и хватило. Таки звёздчаты один сын Андреев ездиет. А ты своим всем... Не по чину. И не по уму: наши-то остроги куда как лучьшее да прощее.

— А про коней что скажешь?

— Кони-то... Добрые кони. Наши-то получше. Но и твои добрые. Однако ж молодяты твои за конями ходить не умеют, оголодали кони-то, поизбились, истощилися. Ты б своих-то... ну... уму-разуму поучил. Хотя...

— Чего "хотя"?

— Дык... не в обиду будь сказано, но ты, видать, и сам... За своим конюхом доглядеть не можешь. У тя и твой-то конь...

Вот оценка моего воинства опытным, неглупым — Боголюбский в десятники дураков не ставит, доброжелательным русским гриднем. Сложный эфес палаша, например, воспринимается как глупое и вредное позёрство. Поскольку "его в руку не взять" — не обхватить пальцами в кулаке. А какая иная может быть реакция профессионала при беглом взгляде со стороны, когда здесь ничего сложнее сабельной дужки не видали? Человек видит то, что он ожидает увидеть.

Нет, потом-то, посмотрев в бою, покрутив в руках, примерив и проверив...

Вывод? — Первый враг умрёт от презрения. К бедности да "вшивости". Второй — от непонимания. А уж третий-четвёртый — от превосходства оружия и выучки.

Насчёт коней он прав. Коней после спешного марша надо недели две в форму приводить. Но полевая, конная битва нам пока не грозит.

Оценка понятна. Теперь просьба:

— Всё ты внятно рассказал, Дяка. Пожалуй, и другие в княжьем войске тако ж думать будут. Так что, ты обскажи там своим. Чтобы не трогали моих, не задевали.

— Сказать-то — дело не хитрое, да только...

— Потому как мои выучены на худое слова не отвечать. А на щипок-пинок — бить. В силу.

— Дык вели, чтобы не били. Чтоб вели себя как и положено молодшим.

— Неукам сопливым?

— Ну, вроде. Старших слушать, за науку благодарить, кланяться. Ни чё, с поклона не переломятся, от спасибо не надорвутся. А и съездит муж добр по шее, так на пользу, в научение.

— Вот и я про то. Моим людям, Дяка, кланяться дозволено только иконе, могиле да родной матушке. За иному кому — наказание. А ваши, по обычаю своему, посчитают дерзостью, гордыней. Начнут заставлять да нагинать.

— Эт да. А как же жь иначе? Муж добрый, бывалый, смысленный. А тута мимо сопля така тоща вышагивает, нос задравши...

Вот поэтому я и повёл отряд не обжитыми местами, не по Десне, а Степью пустой, снегами заметённою.

— Об этом и речь. При попытке "нагинания" мой вой не то что право имеет, а обязан. Обидчика убить.

Дяка ошарашенно посмотрел на меня.

— Об этом я и толкую. Мне вашей крови не надобно. Так что... обскажи.

— Ты... эта... Боголюбский велел свары в лагере не творить. Казнить зачинщиков обещался.

— С Боголюбским — мне говорить. А тебе — с суздальскими. Лучше чтобы ваши к моим на три шага не подходили, в их сторону и не смотрели. Понял?

— Ну... О! Гля!

От дымящегося на холме Коптева конца нам навстречу, в мах по заснеженному склону, понеслась полусотня всадников.

— Наши. Северские. Погодьте тута.

Дяка выехал вперёд, поднял руку ладонью вперёд. Как вчера делал гридень Жиздора перед нами на дороге у Вишенок. Потолковав немного вернулся, показал рукой:

— Вона тама объедем. Под стенами худо. Очухались крамольники, стрелы кидают.

Присоединившийся к нам парень из чуть не напавшего на нас отряда восторженно рассказывал, как они ночью тихохонько подошли, тайком влезли...

— А там нету никого! Вот те хрест! Одни старики да убогие!

— А чего запалили, коли боя не было?

— А чтоб знали! Что наша взяла!

Мда... Логично.

— А чего ж не дожгли?

— Дык... снег же! Не разгорается! Почадит и погаснет.

И это верно.

Видимо, так чудесно спасся от пожара Печерский монастырь, как описано в летописи. Чудом милости божьей, истовой молитвой игумена Поликарпа. И общей мартовской сыростью.

Мы проехали чуть дальше, пахнуло чем-то особо противном... и до боли знакомым. За очередным подъёмом Сивко вдруг встал. Остановленный внезапным рывком поводьев.

Не сдержался.

Это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на "огороду Ярославову" мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала.

Какие... родные места. Аж душе больно. Как давно это было, как много чего с тех пор случилось... А всего-то девять лет. Глупый, наглый, абсолютно бестолковый малёк, воображающий себя пупом земли, "зрячим среди слепых", слабенький после линьки, самоуверенно лез в гору, даже не представляя — что его там ожидает. Что его там будут продавать, холопить, мучить, трахать, учить, убивать... Что оттуда придётся убегать. Для удобства собственной смерти. Что спасительница моя, Юлька-лекарка, суетливая работорговка, там и останется.

Эх, Юлька... Добежала, успела. Теперь лежит-отдыхает. Вечно.

А не отдать ли мне последний долг своей спасительнице? В смысле: проведать могилку одинокую.

— Заедем.

В посаде выбиты ворота в ограде, завалено несколько заборов, намусорено на улицах. Но ни серьёзного боя, как в соседних Кожемяках, ни вялого густого чёрного дыма, как в Коптевом конце — не было. Похоже, что основная масса населения сбежала отсюда ещё после боя на Серховице. Кожемяки — мужи здоровые да злые, уходить в город не схотели. Вот и бились с полоцкими да со жмудью. А здесь тихо-мирно овруческие — дружина Рюрика Стололаза — вошли в пустое селение и грабят неторопливо.

Я объехал посад. Вот тут, у ворот, Фатима, изображая из себя торка с торчёнком, ругалась с местной стражей. Торчёнком был я, а она, на смеси русского и печенежского, объясняла стражникам: "Русский баб карош — белый, мягкий. Муж дома нет — баб горячий. Русский страж — дурак. Торк домой идёт — беда нет. Открывай. Нет открывай — беда, рубить буду".

Тогда открыли. А нынче воротины просто снесли. Порубили топорами и дёрнули. Видать, со стены никто и не вякал.

Вот и памятный двор. Мусор, черепки, печь гончарная брошенная. Мы через неё вылезали. Фатима цыкала, заставила пить бормотуху какую-то. Для запаха. Я так тогда боялся... что меня как Юльку... Придавят. Отравят. Живьём закопают... Так боялся, что устал. И уже не боялся, а просто тупо, как бычок на привези, шёл на убой.

Не шёл — бежал. Подгоняемый моей охранницей, у которой мужская одежда, сабля на боку, имитация чужой гендерной и социальной роли, "запах свободы"... снесли крышу.

Одуревший подконвойный со сбрендившим конвоиром.

Пока Фатима со сторожами ругалась, я тогда по сторонам смотрел — как же от этих ворот до той хитрой печи заброшенной добраться? Чисто сам себя отвлекал. Чтобы не завыть от тоски безнадёжной. Вовсе не в смысле: вот останусь я живой, вернусь сюда, тут-то оно мне... Ни остаться в живых, ни, уж тем более, вернуться...

Человек предполагает. А судьба... поворачивается. Разными сторонами. Вот, довелось вновь на это место поглядеть. Сколь многое должно было случиться, всякого разного совпасть, чтобы я снова... полюбовался на эту печку брошенную.