Семь тысяч сто с хвостиком

— в Туле... не говорить... не можно... — довольно ласково отвечал Йоган. Он всегда старался быть милостивым с больными.

— Я в полоні?

— Не монимайт, не можно говорить!

— Я в плену? Меня схватили стрельцы?

— Яя... — тихо прошептал немец, оглядываясь на дверь и боясь, что она откроется.

— Ты подсоби мне... — прошептал Андрей.

— Чем? — насторожился лекарь.

— Мне все одно грозит смерть..., токмо мученическая, на дыбе..., дай других зельев...

— Что ты! Что ты! Господь с тобой! — стал отмахиваться немец, поняв, о чем просит его раненный.

— На дыбу меня... или же четвертуют...

— Найн! И не проси! Не душегуб Йоган!

Немец тут же замолчал и незаметно прикрыл ладонью рот Шишкевичу, так как в комнату заглянул Леонтий. Он видимо услышал, что лекарь о чем-то говорит и заглянул проверить.

— Что ты глаголишь, господин лекарь? — спросил он, пристально всматриваясь в немца.

— Нет, я говорю с собой, что надобно смешать, с чем и сколько. Разумею голосом... То раненный в беспамятстве...

— Ладно! Окончишь — скажи караульному, он проводит тебя ко мне!

— Уразумел, господин стрелецкий голова...

Немец и поляк вновь остались одни. Но ни один из них не нарушал тишины. Лекарь боялся, что раненный опять начнет его уговаривать, а Шишкевич, страдая от боли, стал надеяться на то, что его тело само умрет, без помощи врачевателя. Он вспоминал последние часы их боя и никак не мог вспомнить в какой момент его пленили. Видимо, он был тяжело ранен и упал в беспамятстве, вот тут-то его и пленили. Его честь не была поругана, но тем не менее он терзал себя, обвиняя в том, что не погиб под ударом стрелецкой сабли, а всего лишь был тяжко ранен. Знал лях и то, что ему предстояло пережить. За его поджег складов грозили Андрею сыск с пытками, а за ними и казнь смертью страшной, безо всякой пощады. От того и просил он лекаря подмочь ему умереть тихо и токмо от ран тяжких.

Когда Йоган закончил обрабатывать раны, перевязал их и дал выпить Андрею еще каких-то порошков, то, оставив раненного лежать на лавке, выглянул за дверь.

— Гер стрелец, я кончил, надобно идти до гер стрелецкий голова, — сообщил он караульному. Тот кивнул крикнул своего товарища, который и проводил немца к Леонтию Абросимову.

Они прошли узкими проходами, плохо освещенными утренним светом к стрелецкому голове, который дремал, сидячи на большом деревянном стуле. Когда к нему вошел лекарь в сопровождении стрельца, Леонтий смахнул с себя дремоту.

— Ну, что с ляхом?

— Худо, гер голова. Много крови потерял!

— Ну, жить будет?

— Гер голова, я есть всего лишь лекарь. На то господа воля!

— А когда можно учинить с ним допрос?

— Найн! — неожиданно для Леонтия вскричал немец. — Не можно! Он умереть от ран! Слаб он! Пытка и допрос погубить его!

— Но господину обыщику надобно произвести с ним допрос немедля!

— Ежели хотеть его убивать, то зачем лечить!?

— Он вор и враг государя Московского! Надобно прознать про его товарищей, а казнь его не в нашей воле, то государь будет решать! Ты должон сделать так, чтоб его скоро можно было допросить!

— Гуд... Я дал ему лекарств, завтра ему будет легче... однако...

— Милый человек! Это уж не твоя забота! Воеводе видней! Ты исполнил его поручение и ступай, отсыпайся! Мои стрельцы тебя проводят.

— О! Благодарю! Я сам могу идти. Мне не нужно стрельцов.

— И все-таки так надежнее. В городе смутные времена, не равен час обидят. А со стрельцами поди не посмеют.

Леонтий отправил трех стрельцов сопроводить до дому лекаря, а сам направился в допросную избу. Ему нужно было передать особому обыщику, что с ляхом покамест все благополучно, но сегодня допрашивать того не следует, лучше отложить на завтра. Стрелецкий голова устал за ночь. Ему страшно хотелось спать и есть. Но всяческие физические страдания были ему знакомы, он был привычен к ним, обладал прямо нечеловеческим терпением и умел с ними справляться.

Выйдя на воздух, Леонтий вдохнул свежий холодный воздух, потянулся и, посмотрев на серое небо, мысленно поблагодарил бога за то, что он жив и здоров, что господь дарует ему еще один день на этой грешной земле. Обычно стрелецкий голова утром, как и все ходил в храм, но нынче времена наступили суровые и времени на молитвы не хватало. Заприметив во дворе приказа своего голову, стрельцы почтительно встали таким образом приветствуя начальника. А пятидесятник Серафим Коренной подбежал к Абросимову и услужливо заглянул в глаза.

— Серафим, — сказал Леонтий, — возьми стрельцов сколько считаешь нужным и идем в допросную избу.

— Прямо зараз? — уточнил пятидесятник.

— Да, — коротко отрезал Леонтий, в другое время он бы пошутил над глупым вопросом подчиненного, но нынче шутить не хотелось совсем.

Серафим Коренной взял с собой десятерых стрельцов, и они сопроводили стрелецкого голову до допросной избы. Пока они шли Леонтий приказал сменить десятку Захара на один день.

— Пущай отдохнут. Все одно и обыщик поди не из железа, тоже соснуть пожелает.

— Понял!

— А утром след дня чтоб опять прибыли к допросной!

Во дворе они застали уставших и замерзших стрельцов из десятки Захара Котова. Они сидели и палили костер. При виде начальства все встали и приветствовали Леонтия. Тот подозвал Ваньку Черноброва и спросил где десятник.

— Так он у обыщика, токмо позвал его для приказа.

— Устали? — громко спросил всех голова.

— Есть маленько! — отозвались стрельцы.

— Братцы! Идите все по домам, отдыхать! Завтра поутру всем собраться тут же! Вас поменяет десятка Зотова, — приказал Леонтий и пошел в дом, оставляя во дворе стрельцов и пятидесятника.

В допросной избе он увидел сидящего за столом Тимофея, который что-то почти шепотом говорил Захару Котову. Губного старосты и подьячих в доме не было. При виде вошедшего Абросимова, обыщик кивнул головой Захару и бросил:

— Все, иди!

— Захар! Я распорядился сменить твою десятку на день. Ступайте отдыхать Завтра вновь явитесь сюды! — сказал Леонтий, проходящему мимо десятнику.

— Понял...

Захар поклонился сначала обыщику, потом стрелецкому голове и после этого, нахлобучив шапку, вышел из избы. Леонтий сделал вид, что не обратил внимание на нарушение субординации, так как и сам в глубине души считал, что обыщик-то поважней будет. Когда за Котовым закрылась дверь, Леонтий прошел к столу и сел напротив Тимофея.

— Ну, Леонтий Еремеевич, что слыхать на белом свете? — устало спросил стрелецкого голову Тимофей и стал тереть руками красные от недосыпу глаза.

— Так вот пришел тебе сказывать.

— Так скажи, батюшка, не томи!

— Значится так. Изловили главного татя, что командовал поджогом складов, остальных, уж извини, не удалось пленить, оказали супротивление!

— Вот это славно!

— Не спеши радоваться, Тимофей Андреевич. Ранен он нещадно. Живого места нет на теле. Лекарь сейчас у него был. Зельев и снадобьев надавал, да раны перевязал. Но строго наказал нонче не допрашивать, мол слаб и не выдержит допроса с пристрастием.

— Хм... когда ж нам лекарь велел допрос учинять? -с сарказмом сказал обыщик.

— Гутарит, что через день, другой...

Тимофей встал и потянулся, зевая. Потом он походил возле стола взад и вперед, рассуждая об услышанном.

— Добро! Будь по-вашему с лекарем! Нонче не буду учинять допрос. Пусть отлежится. Да и все мы устали. Сосну немного, подумаю, а завтра продолжим. Ты вон я погляжу тоже не спал ночь.

— Так никто не спал, Тимофей Андреевич. Воевода и тот глаз не сомкнул. А нам уж совсем нельзя тогда спать, коли наш господин не спит.

— Ну-ну... Но, как говориться сделал дело гуляй смело! На сегодня я даю своей десятке отдых, пущай отоспятся, побудут с семьями, а на утро завтра прибудут вновь ко мне.

— Так и приказал! Оставил на смену возле допросной избы другую десятку. Куды ты тепереча? К воеводе? Стрельцы проводят, конь твой у стрелецкого приказу, и сопроводят они же до места.

— Благодарствую, Леонтий, — поблагодарил Тимофей, одевая свой кафтан и собираясь отдыхать. — А где тепереча сам воевода-то?

— Сказывал, что заедет в съезжую избу.

Они вышли во двор. Захар еще не ушел и стоял с Ванькой Чернобровом. Он не увидел вышедших, так как стоял спиной к крыльцу.

— Захар! — окликнул десятника Леонтий. Тот быстро обернулся. — Ступай со своей десяткой отдыхать! Завтра поутру быть тута!

— Слушаюсь, — поклонился десятник, он уже знал об этом приказе, поскольку о том же говорили ему не единожды. Захар повернулся к Черноброву и тихо сказал: — Ну, что слыхал? Пошли по домам, завтре будет еще тяжче денек!

Тимофей и Леонтий в сопровождении Серафима и пятерых стрельцов вернулись к стрелецкому приказу, где их ждали кони. Стрелецкий голова попрощался с московским обыщиком и в сопровождении десятки конных стрельцов ускакал. Тимофей же, не спеша под охраной пяти пеших стрельцов, поехал к воеводскому дому, где для него была приготовлена комната и где его ждали вкуснейшие яства и теплая мягкая постель в хорошо протопленной комнате.

День вступил в свои права. Солнце изредка, но пробивалось сквозь серые, тяжелые тучи. Дул холодный, но не сильный ветерок, пронизывая Тимофея насквозь. Порой накрапывал мерзкий холодный дождик. Листва на деревьях почти вся опала, а те листья, что держались за ветки из последних сил, красили утро в желтый и красный цвета. Несмотря на беспокойное время жизнь в городе и слободках продолжала течь так, словно ничего особливого не происходило. Все так же поутру торговцы везли свой товар к стенам кремля, раскладывая там свежее мясо, овощи, мед, яйца и молоко. Куры пока еще живые кудахтали в корзинах, ожидая своей участи, не разумея с какой целью их везут на базар. Возле белокаменных храмов сидели нищие, прося милостыню, мимо них чинно проплывали церковные служители в черных рясах, им было не до нужды народишка, недоедающего и мерзшего на ветру, они спешили вознести свои молитвы к богу, всевидящему и всепрощающему, милостивому и любящему.

Конь под Тимофеем ступал чинно, благородно и гордо, будто понимая какого высокого государева слугу он несет на своем горбу. Понурые и сонные стрельцы шествовали вслед за конем и только один вел животное под уздцы. Сабли стрелецкие бились о ноги и мешали тем брести, пищали тяготили плечи, но были готовы в любой момент пальнуть по врагу. То и дело, проезжая мимо горожан, особый обыщик чувствовал на себе взгляды, некоторые из них были равнодушными, другие завистливыми, третьи даже с плохо скрываемой злобой. Он привык уже к тому, что люди боялись его, а значит уважали и поэтому не обращал на людишек никакого внимания. Голова Тимофея была занята делом, государевым делом и холопы его совсем не интересовали, только разве если они затевали меж собой воровство какое или не дай бог худое супротив государя, вот в таком случае он готов был влезть в душу каждого холопа, положить на это и время, и здоровье свое, но все выведать, до всего дознаться и преподнести судьям виновного со всеми добытыми доказательствами.

Так уныло и медленно Тимофей со своей охраной добрались до ворот дома воеводы. Держащий под уздцы коня стрелец постучал в ворота и те открылись, пропуская внутрь высокопоставленного гостя и временного жильца, прибывшего из самой Москвы.

— Здорово Данило! — приветствовал открывшего ворота казака стрелец.

— Здорова, Игнат! — ответил казак. — Что такой хмурый?

— Не спамши... Ну, ладно, вот господин особый обыщик, сопроводили в целости и сохранности. Тепереча пойдем к допросной избе в караул.

— Ну бывай!

— И тебе не хворать!

Во дворе Тимофей соскочил с коня, придерживаемого подоспевшим опричником воеводы, и направился в дом. Коня поставили в стойло и на этом суета вокруг возвращения московского чиновника, закончилась. В доме Романцева встретила знакомая уже дворовая девка, она помогла ему снять кафтан и приняла от него шапку, подбитую дорогим мехом.

— Откушаешь? — спросила она, как ей было велено порядками правилами, установленными воеводой и почерпанными им в путешествиях по чуждой русскому человеку Европе.

— Да, пожалуй.

— Тебе, господин, куда подать? В трапезную или желаете в комнате?

— Принеси в комнату! — немного подумав, приказал обыщик. Он очень устал и только теперь это остро почувствовал в тепле и уюте воеводского дома.

— Барин, тебя проводить в комнату?

— Нет, найду путь... ступай...

— Слушаюсь, — поклонилась девушка и убежала.

Дорогу до своей опочивальни Тимофей нашел без труда, сказывалась его наблюдательность, отменная память и логика мышления. Закрыв за собой дверь, он сбросил с себя всю одежду и оставшись в исподнем с голым торсом, умылся теплой водой, что была налита в медный таз. Поплескавшись и насухо вытеревшись, мужчина облачился в свободную рубаху с разрезом сбоку из шелкового материала. Он не любил, находясь дома, облачаться во множество одежд, как это делали его знакомые и многие знатные москвичи. Простота в одежде ему была по нраву, но, конечно, на людях он следовал моде и этикету и часто поверх кафтана одевал ферязь, а в морозы — на нее еще и дорогую шубу.

Вскоре в дверь постучались, это все та же девка с молодым юношей принесли кушанья. Они составили миски и тарелки из фарфора на небольшой столик и, поклонившись, ушли. Причем Тимофей заметил, как на него посмотрела девушка, ее улыбка долго еще оставалась в его памяти. Смело и неосторожно с ее стороны, — подумал боярский сын. Но ему все-таки стало приятно, что его внешность еще вызывала интерес у баб. Откушав немного, он вымыл руки, прочитал молитву и лег спать. Сон быстро к нему пришел и Тимофею не пришлось его призывать, как это бывало часто. Бессонная ночь сказалась. Было уже позднее утро. Колокола, призывавшие к утренней, уже давно замолкли, ожидая зазвонить вновь к первому часу.

Иван Васильевич в тот день вернулся домой последним. Петр уже спал, а Тимофей перекусил и только что лег. Они не слышали возвращения главы семейства и главы уезда. Только Ольга, беспокойно спавшая, постоянно просыпавшаяся от любого шума и ожидавшая мужа, выглянув в окошко, обрадовалась возращению супруга. Она перекрестилась, вознеся благодарение Господу.

— Ты отчего не спишь, душа моя? — целуя нежно супругу, спросил Иван Васильевич, когда вошел в их совместную опочивальню.

— Не спалось... как я могу спать, когда ты в такое время по городу разъезжаешь! Не бережешь ты себя, свет мой!

— Я ж тебе отписал, али не получала письмеца моего? Не беспокойся! Не один я, да и некого мне боятся в своем городе! Давай спать... устал я страшно...

— Ложись, свет мой... а откушать не желаешь? Поди голодный...

— Да как же мое похудание? — улыбнулся супруг, ему была приятна забота жены, но в тайне от нее он откушал в съезжей избе и не был голодным. — Вот и похудею. Нет, давай соснем маленько...

Он разделся и лег в постель, обнял жену и закрыл глаза. Ольга прильнула к нему и, поцеловав в щеку, сладко зевнула. Все ее семейство было дома, под ее присмотром, а посему можно успокоиться и поспать.