Не имея даже законченного среднего образования, Запойный считал себя интеллигентом. И как всякий русский интеллигент неимоверно скучал в забытой богом деревенской глуши. Если бы не одно обстоятельство, давно бы пропал. Он хранил тайну.
В тесном музейном подвале-запаснике, в железном сейфе, забетонированном в стену, он держал несколько фолиантов XV-XVI веков. Это были старинные копии: " Евангелия от Матфея", "Галицко-Волынской летописи", " Русского хронографа" от 1512 года и "Монастырской сказки Ильинской православной обители".
Как и когда попали древние книги в музей, Геркулес Панкратьевич не знал. Ни в каких списках и каталогах они не значились. Запойный обнаружил их в запаснике случайно. Фолианты в серебряных и кожаных переплетах лежали на дне сундука купчихи Брянцевой под каким-то хламом. Докладывать о находке Запойный начальству не стал. Он выдолбил в стене запасника углубление и зацементировал в него небольшой сейф. Фолианты едва поместились в железный ящик.
Дверцу сейфа Геркулес Панкратьевич прикрывал широкими досками, а ключ всегда держал при себе. Два раза в неделю он обязательно спускался вниз по скрипучим деревянным ступенькам, открывал металлический ящик и подолгу листал пожелтевшие пергаментные страницы. Нет, у него не было мечты когда-нибудь продать эти книги и разбогатеть. Он дрожал над своим сокровищем как Гобсек над златом. Вдыхал полной грудью средневековую пыль и погружался в исторические фантазии.
Вот и сейчас, погрустив над бездарными сельскими пейзажами, Запойный собрался было идти к своим книгам. Но тут заметил четверых мужчин, скорым шагом направляющихся к музею.
— Почем билеты для служителя культа и сопровождающих его лиц? — нагло спросил издали высокий брюнет в плаще и очках с крупными диоптрическими линзами.
Бегство.
Закончив сочинять духовную грамоту, старец Иорадион внимательно перечитал ее, тяжело вздохнул, перекрестился, спрятал свернутую в трубочку кожаную грамоту за икону Божьей матери. Затушил елейную плошку. Однако на печную лежанку к Марфе не полез. Прилег у двери на широкую, резную лавку. Прикрылся схимой, подаренной монахами и телогреей на курином пуху. Набросил на лицо шерстяной повойник.
В доме было тепло, спокойно. На печи, топившейся по белому, за ситцевой опоной, похрапывала Марфа. Под печью затянул прилюбострастстную песню сверчок. Где-то рядом шуршали мыши.
Пустыннику не спалось. Он ворочался с боку на бок и ни как не мог найти для своих тощих чресл удобного положения. Наконец, старец удачно подпихнул под ребра мягкую телогрею, зарылся бородой в овечий платок и почувствовал во всем теле успокоение. Мысли его начали постепенно путаться, наползать друг на друга, растворяться, как легкие, июльские облака в ведренную погоду.
Еще мгновение и он бы уснул. Но какая-то неугомонная мышка зашебуршукалась прямо под лавкой, да еще начала попискивать. Иорадион стянул с лица повойник и наотмашь, несколько раз стеганул им под лежанкой. Мышь затихла, а вот сон к старику больше не возвращался. Он откинулся на спину и в полной темноте, не закрывая глаз, стал вспоминать давно ушедшие времена.
Раньше бывало, ежели ночью, какая хвостатая тварь в его хоромине голос подаст, поутру самолично охаживал подсобных холопов кожаными узами. Меда хмельного на седмицу лишал. И попробуй только кто запрет нарушить. С цепными медведями под бубен плясать непослушник отправлялся. Ну и потеха была. Медведи голодные с железа рвутся. Но зубами им своевольника не достать. Только коготками слегка. А холоп от зверья увертывается, кричит. И убежать не может, позади стена. Дворовые делатели в бубны стучат, в дудки дуют. Косолапые звери от того совсем стервенеют, пеной исходят.
А топеря изба прокопченная, девка на печи из монастырских сирот, ента чертова язвина на острове. Вши, аки собаки злющие, пропади они пропадом, думал старец Иорадион. Все ить могло быть по-другому, ежели бы Василий Васильевич не был до непотребства упрям и зело доверчив. Чесо ему вздумалось тогда цесаревских выблядков Якуба и Махмутека воевать? Ну, пограбили бы они Нижний Новгород. Сему граду к разорениям не привыкать. Великому князю самому давно надобно было трежников и гостей нижегородских за шиворот потрясти. В проказьстве упрели, обнаглели. Самолично с ордой об откупах договаривались, яко будто и московского князя на свете нет.
Не послушался Василий Василевич умных людей. А ведь еще в начале мая, когда с дружиной стоял в Александровской слободе, епископ суздальский Авраамий грамоту ему прислал: " МЪСЯЦА АПРИЛЯ 20, В КАНУНЪ ПРЕПЛОВЕНЬЯ В ЦЕРКВИ СВЯТЫЯ БОГОРОДИЦА СБОРНОИ СТВОРИСЯ ЗНАМЕНЬЕ ВЕЛИКО ВО ГРАДЪ СУЗДАЛЪ: НАЧАШАСЯ НАПРАСНО СВЯТИТЕЛЬСКЫЯ ГРОБЫ ВНУТРИ ГОРЪСТИ И ПАДАТИ, А НА ЗАВТРЕ, ВЪ САМЫИ ПРАЗНИКЪ ПРЕПЛОВЕНЬЯ ПАДЕСЯ ЦЕРКВИ СБОРНАЯ СВЯТАЯ БОГОРОДИЦА".
Василий Васильевич решил, было, войско в Москву поворачивать, да Шемяка-змеище, Дмитрий Юрьевич громче всех глаголил: "Авраамий— тать цесарю Махмету за брашну и тысячу рублев продался! Тотарове не посечь, студъ нам буде. Елико потребиша тотарове будем? Николе больше. А во церкви святая богородица не знамение створися, а обояние".
Напрасно внял великий князь Шемяке. С тем и пропал. И аз вкупе с ним.
От свежесрубленной изгороди суздальского Ефимьева монастыря двенадцатитысячное войско великого князя Василия Васильевича двинулось чуть свет. Накрапывал ледяной дождь. Июльская година выдалась ненастной. Лучше было бы переждать непогоду, но лазутчики донесли, что цесаревские отряды "числом велика" уже вышли из Мурома, направляются к Суздали. Долее сидеть в монастыре не имело проку.
На совете князей, ближних бояр и воевод надумали встретить татар недалеко от города, у озера Войхра. Одолевать поганых решили пятью полками — четырьмя основными и одним засадным. Впереди пустить наемников с ручными мортирами, жюпельными бомбами и пищалями. С флангов их прикроют шведские рыцари с биденхандерами — большими двуручными мечами. За пищальниками встанут самострельщики с тяжелыми болтами. За ними лучники. Как только закончится огневая и стрельная пальба, вперед выдвинутся пешие воины тверского князя Бориса. Потом в бой вступит новгородская конница. Самый главный и решительный удар по поганым нанесет из засады Дмитрий Юрьевич Шемяка.
Вроде бы все так. На том и порешили. Утром шестого июля выступили отдельно всеми пятью полками. Великий князь Василий Васильевич гордо восседал на гнедом жеребце в окружении родственников и приближенных бояр. Воевать в такую непогодь было не с руки, и он молил бога, чтобы к завтрашнему дню прояснилось.
Вообще все лето 6953 года от сотворения мира выдалось пакостным. Дожди не прекращались ни днем не ночью. Рожь на полях во многих уездах и волостях полегла. Ждали неурожая и голода. Только этой напасти не хватало московскому князю! Случится алкание, заволнуются уезды. Опять побегут смерды и земцы в Литву, в Псков или на Дон. Одно радовало Василия — вроде бы угомонился Шемяка, больше не претендует на великокняжеский стол. Вместе с ним выблядков Махмета воевать едет.
"Али ловчит, прикидывается смиренным? Может, надумал предать в самый лютый час? В сумятице брани нож в спину блазно воткнуть? От этого вора всего можно ждать".
Но любому миру, даже временному Василий был рад. Надоела усобица пуще татарских набегов. Великий князь повернул голову в сторону державшегося рядом Дмитрия Юрьевича, который, несмотря на дождь, был при всем военном параде — в новом высоком остроконечном шлеме — ерихонке с металлическими наушниками и кованной носовой стрелкой. Из— под шлема, украшенного лисьим хвостом, на широкие плечи спадала мелкая бармица. Грудь защищал пластинчатый ливонский панцирь, надетый поверх кожаного нагрудника. На руках — немецкие ошипованные перчатки. Его оруженосец Тимофей вез красный трапециевидный княжеский щит и тяжелый одноручный меч. Четыре персидских кинжала Шемяка всегда держал при себе, за широким узорчатым поясом.
До озера Войхра было еще далеко. Пока что миновали Кидекшку. Впереди за холмами Ляховицы. По глинистой грязи войско передвигалось медленно. Полки отставали друг от друга на несколько верст. Груженные провиантом, оружием и огневым зельем телеги без конца застревали, их приходилось вытягивать всем миром. Но дружинники и ополченцы шли не унывая, со смехом и незлобивым матерком.
В полках наемников из литовцев, шведов и поляков веселью не предавались. Их повозки и брички почему-то не застревали в вязкой дорожной жиже, не опрокидывались на косогорах. Василию Васильевичу пришлось заплатить иноземцам почти десять тысяч золотом, но иначе было нельзя. Наемники лучше вооружены и даже в самую кровавую сечу не бегут с поля брани. Держатся до последнего, честно отрабатывая свои деньги. Был бы жив великий князь литовский Жигимонт Кестутьевич, не отказал бы в поддержке своим войском. У них с Василием давно сложились добрые отношения, хотя и распускали литовские феодалы про Жигимонта сказки: "Сеи бъ князь лют и немилостивъ и серебролюбив паче человекъ и много князеи литовьских погуби и иныя истопи, а иныя погуби, мечем, а поневъ и земскых людеи немало безъ милосердия изгуби".
Ано кто без греха? — размышлял Василий Васильевич, — Сам Александр Ярославович Невский вкупе с погаными русские души изводил. И аз не пресвитер.
Однако шесть лет назад недруги убили Жигимонта, и теперь ждать от Литвы помощи Василию не приходилось.
К вечеру головной полк московского князя вышел к устью реки Каменки, где она сливалась с Нерлью. Недалеко от берега виднелись струги рыбных ловцов, возле коих, от сильного дождя, вода, казалось, кипела.
-Здесь на ночь встанем! — приказал Василий Васильевич.
-Стой! — тут же прокатилось по полку.
Княжеские вестовые развернули коней, пошустрили назад в отставшие полки.
-Стой! — кричали они уже издали дружинникам и ополченцам.
Те, без лишних уговоров, съезжали с дороги, ставили "луной" телеги. В центре воздвигали пирамиды из бердышей, секир, алебард. Разводили костры.
Шатер великого князя развернули прямо на берегу у большой засохшей ивы. Место выбрал он сам, хотя бояре и отговаривали.
— Негоже, князь, вежу под гнилым деревом перед бранью ставить. Обояние случиться может,— упрекал его боярин Налимов.
Василий Васильевич обнял двоюродного дядю своей супружницы за плечи, поцеловал в висок.
— Какая примета теперь не случись, все одно татарве конец. Цесарь Махмет меня боится. Выблядков своих, на сечу прислал. Уместно ли это для хана? Неуместно. Обаче на важное дело он более несподручен. Поутру пошлю цесаревичам донос. Пущай убираются в свою Казань по добру по здорову.
Дождь внезапно прекратился, из-за рассеивающихся темно-фиолетовых вечерних туч выглянуло солнце. Темно еще не было. Пустили дозорных соколов. Птицы долго кружили в высоком небе. Вдруг одна из них резко упала на правое крыло, молнией метнулась в сторону чернеющего далеко за рекой Каменкой леса.
Сокол по кличке Кафа вернулся нескоро. Усевшись на рукавице сокольничего, нервно хлопал крыльями, крутил во все стороны взъерошенной головой. Великий князь подошел к птице, погладил ее по шее.
— Что, не узрел наших ворогов? Рано им еще тут быть. Потеха сечная опосля завтрего случится. Тогда погуляешь всласть. Аз теперь вечерять желаю.
К плечу Василия Васильевича осторожно прикоснулся боярин Налимов.
-Прикажи, великий князь, лазутчиков за Нерль отрядить. Что ежели поганые ужо близко и ночью нагрянут?
— Не нагрянут, — успокоил боярина князь.— Они токмо два дня назад из Мурома отъехавши. Им по такой грязище споро здесь не оказаться.
В шатре Василия Васильевича собралась вся войсковая знать. За Шемякой пришлось посылать дважды. От первого приглашения он отказался, якобы, по причине недомогания. Но великий князь отправил к нему другого гонца, и велел передать Дмитрию Юрьевичу: " Аще в питии вина дружбы не имаем, как в брани будем?"
Шемяка прискакал на черном татарском скакуне один без холопов и оруженосцев, что явно должно было означать — зла на Василия Васильевича он не держит, доверяет ему полностью.
Только наполнили кубки красным алжирским вином, в шатер вошел командир отряда наемных аркебузиров немец Томас Штенцель.
-Das ist sehr schlecht,— сказал он к великому князю.
— Чесо стряслось?— не понял тот.
-Es regent und wieder es regnet. Плехо. Дошть. Wieder дошть. Жюпель kaput . Совсем сырой зелье. Wir haben keine Maglichkait etwas ...
-В бочонках порох не промокнет, ано ручные мортиры завтра перезарядите,— отмахнулся от немца Василий Васильевич.
Но командир наемников не отставал.
— Das ist sehr schlecht,— все повторял главный аркебузир, пока чашники князя не сунули ему в руки высокий кубок с крепкой медовухой.
Вино, чтобы быстро не захмелеть, а утром, не быть непотребными, наполовину разбавляли липовой сытой и непременно закусывали, наряду с другими яствами, варенными в уксусе листьями крапивы.
Федор Иванович Налимов в попойке не участвовал. Сходил к своим ополченцам, приказал развязывать кожаные мешки с жюпельным огнем, и пока нет дождя, сушить его на ветру. Увидел, что тем же самым занимаются и немецкие наемники.
Боярин присел на берегу Каменки, стал тревожно всматриваться в дальний лес. Беспечен наш князь, зело беспечен, думал он,— не время бражничать. Решительно поднялся, опять пошагал к своим людишкам. Кормовые ополченцы как раз закончили жарить барана и теперь с криками, шутливо подпихивая друг друга, разделывали тушу. Остальные, вдали от костра, выполняя его приказ, развязывали мешки с порохом.
Кликнул сотника Мишку Рябого. Тот подошел, как всегда, вразвалочку, чумазый. О камзол вытер серные руки.
-Возьми с собой пять молодцев, — велел боярин, — сходите за Каменку к тому дальнему лесу. Поглядите что к чему. Выступайте прямо сейчас. Пешими, уразумел? И без бердышей. На татар наткнетесь, все одно не помогут. А так сподручней убегать станет.
Мишка не на шутку перепугался:
— За бором ужо поганые?
-Нет там никого. На всякий случай сходите.
Сотник побежал в отряд, свистнул в два пальца. К нему сразу же кинулись несколько добрых парней. Не успело солнце и на мизинец склониться к своему ночлегу, как боярин Налимов увидел шестерых ополченцев, переправляющихся вброд через реку, с заткнутыми за кушаки короткими саблями.
Пошел в свою невысокую вежу, прилег на медвежью шкуру, задремал. Снился Федору Ивановичу какой-то синебородый мужик в грязном рубище. Мужик грозил боярину пальцем, приговаривал: "... и без вести наидоша тотарове, и бысть сеча велика князю великому с тотары, и по грехом нашим побежден бысть князь великий, изымаше его тотарове, и ведоша его в Орду...".
Налимов вскинулся с лежанки и в первое мгновение ничего не мог сообразить. Где? Где мужик-предвестник? Но в шатре никого не было. Боярин вытер пот с лица и шеи медвежьей лапой. Хлебнул вина из стоявшей рядом криницы.
-Микита! — позвал он несшего службу у входа в вежу холопа.
В шатер вбежал детина с факелом в левой руке и боевым топором в деснице.
-Чего, боярин, надобно?
