Духовная грамота отшельника Иорадиона.

Давным-давно...

В лето 7012 — го от с.м., месяца априля, в 21 день.

Великое княжество Тферское.

"... И БУДИ ПРОКЛАТИ В ПИТИИ НЕУЕМНЫА, АКИ ИСХОДИШИА ИЗЪ АДОВЪСКИА ВРАТЪ И СКЛОНИАШИСИА ПРЕДЪ ДУШЕГУБНЫА ДИАВОЛОВСКИА СИЛОЮ. БЛЖДЪНИКИ БО ОНЫЕ ЕСТЬ И ВИНОПИВЬЦ..."

Старец Иорадион почесал обкусанными ногтями под желтой бородой, поправил подгоревший фитилек на масляной плошке, задумался. Чего писать-то опосля " ци"? "аз" али "есть"? Али может "иже"? Насочинял грамоту Кирилл Философ, одно томление в груди. Чтоб сейной кириллицей черти в аду Димку Шемяку — пса блудного, до страшного суда пытали. Никакой стройности в написании. Кажный дьяк — замухрышка, яко в башку скаженную взбредет, буквицы составляет. От сего и порядка в княжестве не имаем.

Пару раз чихнув, старик отер нос дырявым девичьим повойником, затем старательно вывел букву "иже". Зачеркнул. Накарябал "аз". Снова зачеркнул. И наконец в сердцах хлопнул по столу общипанным лебединым пером. Да так, что желтый огненный глаз на коноплянке отчаянно заморгал, погас. Старец растворился в темноте, как нежить пред святым ликом.

-Марфа! — капризно позвал дед. — Разведи лучину об угли. Да, поди, ужо каша в печи упрела. Посыпь ее сухой копрей.

-Упрела, святой старец, упрела, сейчас подам брашно, — откликнулась молодая, сочнотелая Марфа, сползая с уютной печной лежанки. Лишь еле заметный свет из окошка помогал ей видеть, куда ступать.

-Какой я тобе старец, люциферово племя! — закричал на нее дед. — У тобя дитя мое в чреве ужо шевелится, а ты — старец. Сколько раз глаголил, величай меня лепым Иорадионом.

-Ладнось, старец Иорадион.

— Паки. Тьфу! Вот паполома пардусова, — вновь возмутился старик, походивший на мятый опенок. — Соблазнила божьего человека, теперь не перечь!

-Соблазнила! — всплеснула руками вспотевшая от духоты баба. — А не ты ли, божий человек, мне за околицей перси драл? Я, можот, хотела за Ваньку Коновала пойти. А теперя что? Ты вскорости пред богом зенки выпятишь, а на кого я горемычная останусь?

Босыми ногами Марфа зашлепала в сени, ухватила пучок еловых дранок, вернулась в светлицу. Быстро раздула пшеничными щеками в печи огонек, подпалила лучину.

Подойдя к столу, за которым кряхтел старик, удивилась:

-Ты чегой-то на коровьей шкуре буквицы выводишь? Али у келаря в Ильинском пергамента прикупить нельзя было?

-Иноки нонче жадны. За дюжину цельную гривну просят. Ряхи отъядили, будто у кажного за задувалами по сто рублев упасено. А сие не коровья шкура, Марфушка, — по-стариковски неожиданно поменяв гнев на милость, заелозил на лавке Иорадион,— а сподручной выделки кожица, из седла белого оленя. Ты права, люба моя сязобедрая, скоро пробьет мой час. Зрю ужо, яко ангелы небесные за мной в путь собираются. И потому сочиняю духовную на нетленной коже гораздыми чернилами.

Баба вдруг вся преобразилась, подбоченилась.

— А что у тобя есть-то, акромя старой срачицы и дырявых портов? — она подергала Иорадиона за заштопанные ею же утром балахаи. — Сколько раз я тобе домогалась взять меня в супружницы человеческие. А ты сидишь на своем острове в окаянной норе, и токмо единожды в месяц, аки выжлец, на случку прибегаешь. Весь тиной и жабами пропах. И что ты там взбраживаешь, что за чертово зелье готовишь? Людишки побить тобя грозятся, а дом энтот спалить.

Всплакнула для порядку, почесала грудь, потом ляжку, зевнула. Выглянула в слюдяное окошко. Сквозь муть разглядела сидящую на шесте ворону с желудем в клюве. Ветер нещадно трепал крылья птице, но она с оглобли не снималась. Осень разошлась не на шутку. Забрасывала землю тяжелым дождем и ржавыми листьями. Сплюнула, перекрестилась. Ойкнула от подпалившей пальцы лучины. Зажгла другую.

-Прости, старец Иорадион. Прости меня горчайшую, — она поцеловала старика в плечо и невольно поморщилась от нестерпимой вони, исходившей от давно немытого тела. — Чего ты отписать-то собрался и кому?

Старик на женщину не рассердился. Взял из ее рук лучину, оживил паклевый фитилек на плошке.

— Духовную грамоту отписываю. Я вельми богат, Марфушка. Токмо мое богатство не в злате и каменьях, а в снизошедшем с небес просветлении ума и чудесным образом раскрывшейся мне тайне. Она то и есть моя истинная драгоценность. Нет, я не раскрою тайну великому князю Ивану Васильевичу. Вельми многого Иван себе требует, а о пользе для княжества не печется. Не выдам тайну мнихам хитрым и, не озлобься, тобе, матушка. Духовная грамота отроку нашему предназначена. А родится дщерь, оной не отдавай. Вручи токмо потомку моему мужеского пола. Мню, отпрыск смекнет, акий изумруд в оленьей кожице огнем переливает. Сходи завтрева в посадские дворы да купи за алтын малый теремок, обитый железом. Я в оный духовную положу. Как преставлюсь, попроси подьячего Оську отписать на березовой бумаге, вон она за укладом Николая Угодника дожидается, день моей кончины и где мои мощи покой обретут. Да накажи чернецам ни в коем разе энтот перстень с десницы моей не сымать.

Дед потер тяжелый перстень о рубаху, полюбовался, как искрит на огне черный, живой, похожий на сорочий глаз, вставленный в золото камень.

— Скажи мнихам, ежели сей перстень с десницы моей попрут, зело прокляну их с небес. Вложи запись Оськину в тот же теремок, в коем и духовную схоронишь. Сундучок спрячь в подполе — под вторым справа красным камнем. На нем ешо вроде как елочка нацарапана. Он легко вынается из кладки.

— Что ты, старец Иорадион, поживи ешо! — не на шутку перепугалась сожительница. — Яко же я без тобя с дитем буду? Что люди-то глаголить станут? Никто ить не ведает, что я от тобя нарожу. Скажут, гулящая. Заплюют, камнями забросают!

-Не заплюют. Народишко тферьской отходчивый, добродушный. От того и Москве поклонился. Топерь иди, не мешай.

-Кашу-то нести? — шмыгая носом, спросила женщина.

-Мне грамотку закончить надобно, опосля. А завтрева чуть свет к камню Черному пойду.

— Зачем тобе туда, Иорадионушка, не ходи! Место там недоброе, кознодейственное. Сказывают, сам Злой гость под ним прячется. Порчу на людей наводит.

— Молчи, скважня неугомонная, коли Бог тобе ума не дал!

Марфа вновь обиженно засопела. Недовольно раздул волосатые ноздри и старик. Большими, кривыми, как у коня, передними зубами постарался подправить кончик на разлохматившемся лебедином пере.

— Опосля камня на остров погребу, миголощу, хозявство свое островное огню предам, — сказал он, удовлетворенно осматривая острие. — Чтоб никаких следов не осталось. Чую, не сегодня — завтрева, гонцы от московского князя пожалуют. Надобно их опередить.

Кряхтя и вздыхая, баба полезла на теплую печь, быстро захрапела, а старец продолжил сочинять грамоту:

" АЗСПИДЪ СЕЙ ПИТИЕ ПОГАНИА ПО ГРЪЕХОМ НАШИМЪ ПРИДОША. АЗЪ ЖЕ НАШЕДЪША ИЗБАВЛЕНИЕ ОТЪ ГРЪХА ПИАНАГО. ЗЪЛИЕ ДО ВИНОПИВЬЦИ ТАКО НАДОБНО ГОТОВИТИ..."

Агент Негоциант.

5-е июля 1995 года, Тверская область, деревня Старые Миголощи.

Никто уже не помнил, почему деревня называлась Старые Миголощи. Даже вековая бабка Настя, которая еле ходила, но мыслила еще вполне здраво и по великим праздникам распевала на всю округу церковные песни, не могла ответить на вопрос — что такое Миголощи, почему Миголощи и с чем связано это название. При царском режиме Миголощи были селом, и в нем находился храм. В 35-м, как рассказывала бабка Настя, " ко дню рождения товарища Калинина, храм взорвали донамитом коммуньки", и от него осталась лишь одна полуразрушенная кирпичная стена, на которой при старании можно было разглядеть лик Богородицы. Древнюю фреску сельсоветчики вымарывали, чем могли, но лик все равно проступал. Особенно заметен он был на рассвете, когда над рекой Медведицей поднималось солнце. Проходившие мимо стены селяне — и верующие, и атеисты, кто открыто, а кто тайно крестились. В Миголощи началось паломничество со всей округи и даже из Москвы. Чтобы прекратить религиозный ажиотаж, власти сравняли стену с землей трактором. Паломники сначала все равно приезжали на святое место, а потом их поток иссяк. И вновь Миголощи превратились в обычную, забытую богом и людьми глушь. Пустеть и хиреть селение начало еще при советской власти, а новый режим довершил дело. Теперь в Старых Миголощах постоянно жили только пять человек.

Один из них — Федор Арбузов, что спит сейчас в своем доме под дырявой рубероидной крышей на узкой девичьей кровати. Спит прямо в телогрейке и грязных сапогах. Его мучают ужасные образы, голоса. Самый отвратительный— его собственный:

"Ох, ну и страшны же эти бамбары — негры племени Мандинго! Страшны. Впрочем, если листья осыпаются уже в середине лета и ложатся наизнанку, это к теплой зиме. Хотя какая, к черту, теплая зима, если на дубах полно старых желудей. К тому же, как утверждал незабвенный Мухаммед ибн Хасан Насирэддин Туси из Хамадана, в начале июля Марс непременно должен находиться в созвездии Ориона, недалеко от звезды Сириус. А он где? Заблудился где-то между Пегасом и Водолеем. Значит, опять националисты в Твери погромы устроят. Да, страшны эти бамбары. Страшнее квазистатического процесса в Кармадонском ущелье. И еще бамбары протыкают свои языки деревянными палками, да так с ними и ходят. А есть-то как? А пить? Пить!"

Федор оторвал голову от мокрой подушки, сел раскорячившись поверх жеваного одеяла. Вытянул руки, посмотрел на кончики пальцев. Вроде не трясутся. Сполз с кровати и так, змеей добрался до зеркала, потом поднялся по стене. Ну и рожа, а глаза! Нет, это не глаза, а пивные пробки. Надегустировался вчера Валькиного аристократического напитка, нечего сказать...

Неожиданно в неопохмеленной голове заныла скрипка. Чей-то красивый мужской баритон проникновенно запел: "Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить..."

Ударил себя мозолистым кулаком по лбу, обернулся на другое зеркало, висевшее над старым маминым комодом. Точно, Вельзевул.

Вельзевулом звали совхозного коня, который скончался от старости прошлой зимой. Федор никогда не отличался особой красотой, еще с детства в его лице просматривалось что-то лошадиное, с годами же лошадиные черты становились все более отчетливыми, а уж с похмелья они приобретали вообще гротесковые формы.

Нет, ну кто же это поет? Я даже слов этой песни наизусть не знаю. Слышал, конечно, много раз, но так чтобы до последнего слова, до запятой....Видимо, эффект водолаза.

В принципе, Федор был начитанным человеком и знал, что на больших глубинах из-за сильного перепада давления, в нейронах головного мозга меняются биохимические процессы, в результате открываются так называемые мозговые схроны. Нам только кажется, что мы что-то забываем, нет, все записывается на жесткий диск. Так вот, водолазы на глубине способны исполнять себе любые мелодии и песни, какие только когда— либо слышали. Видимо, с похмелья в нейронах происходят похожие процессы.

Созерцать свое отражение в мамином зеркале было невмоготу. Так и казалось, что она сейчас появится в углу зеркальной рамы и покажет кулак. Это даже не конь Вельзевул, вздохнул Федор, разглядывая поцарапанные скулы, это какая-то Царевна-лягушка на выданье.

Такого оглушающего эффекта от употребления " изысканного напитка из плодов диких ягод ", который вчера притащил лесник Валька, он не ожидал.

Сначала все было хорошо, говорили с Брусловским о золотовалютных резервах Центробанка, потом решили отправиться на Кавказ восстанавливать конституционный порядок, для чего стреляли подкалиберными пулями по сорокам. Но это после первой бутыли, а после второй.... Даже под электрическими пытками Федор бы не вспомнил, что было после второй.

Кто ты, чудовище в зеркале? В тот самый момент, когда Арбузов, топчась на давно немытом полу, ощупывал свою физиономию, в пропахшую перегаром комнату заглянуло хмурое, не выспавшееся за короткую летнюю ночь солнце.

Какие бамбары? Какие негры? Ну, Брусловский, говорил же тебе, не собирай ты эти дурацкие ягоды у калитки бабы Насти. "Боярышник, боярышник..."

Буду, говорит, теперь виноделием заниматься. Доход немереный. Чем наши Миголощи хуже Шампани? А сам на килограмм сахара два кило дрожжей кладет. Дрожжи-то государственные, на прокорм зверью выделенные, не жалко. Все химичит, с прошлого года не просыхает. Кстати...

Арбузов нервно окинул взглядом углы крохотной комнатенки, обитой листовой фанерой, пошарил рукой под комодом. Пальцы ухватили что-то холодное, скользкое. Оказалось — недоеденный соленый огурец.

Значит, допивали уже в доме, почесал затылок Федор. С кем он решительно не помнил. Может быть с Валькой, а может и со строителями из Новых Миголощ. Здесь Старые Миголощи, через два километра вниз по реке — Новые Миголощи. На самом деле, никакие мужики не строители. Прописаны в Кимрах, а здесь у них дома, доставшиеся от родственников, вот и строят дачникам все, что те попросят. Работы-то в Кимрах давно нет. Так что, возможно были строители. Они огурцов и набросали. Сам Федор почти никогда и ни чем не закусывал.

За сенными дверями должна была находиться четырехлитровая бутыль с бражкой. Поставил еще полгода назад, да так и не открывал. Бутыль, похожая на гаубичный снаряд стояла на месте, только внутри не было ни капли.

В голове вдруг зашумело, картинка перед глазами стала черно-белой. Присел. С досады раздавил огурец каблуком, стукнул кулаком в стенку. Сколько раз зарекался не пить!

В соседней комнате зашуршало, завздыхало, мягко стукнулось о фанерную перегородку. С потолка посыпались сухие мухи. В следующую секунду раздалось глухое и протяжное мычание.

Федор Иванович проснулись, вздохнул Федор, кушать просят. Вероятно, в знак согласия с этим умозаключением, за перегородкой зачмокало, завздыхало. Было слышно, как об пол забилось что— то упругое. Звуки стали нарастать и вскоре уже походили на бившие в едином порыве струи фонтана Дружбы народов.

Пора. На двор просится, прояснил себе ситуацию Федор и начал протирать грязные сапоги подвернувшейся тряпкой.

Армейские сапоги были Федору очень дороги. По всем физическим законам они давно должны были бы развалиться от времени, и, тем не менее, они были живы, держались как истинные солдаты и верно служили хозяину. Не из-за скупости держал их Федор, нет, а из-за дорогой сердцу памяти. Ему их подарил настоящий генерал КГБ.

Арбузов служил в войсках ПВО Московского военного округа, под Серпуховом, в полку с позывным " Дегазация".

Федор, а для всех просто Арбуз, как и многие солдаты части вынужденно постукивал особисту Пилюгину. Кто о чем неблагонадежном говорит, кто, не служа на ракетном дивизионе, интересуется характеристиками пусковых установок и так далее. Бойцы прозвали лейтенанта армейской контрразведки Пилюлей. Но этот Пилюля, на вид совсем еще юноша, одним своим появлением доводил до медвежьей болезни командира части — старого, заслуженного полковника и его заместителей.

Вообще от малинопогонника шарахались все офицеры, но в советские и общегражданские праздники каждый первым норовил пригласить его к себе в гости. Особист не отказывал никому. Он, молча, сидел за столом и сверлил тяжелым взглядом хозяев. Те бледнели и давились дефицитными, полученными в заказах, продуктами.

У заместителя по тылу в горле застряла куриная нога, пришлось, прямо так, с торчащей изо рта птичьей конечностью, тащить капитана в медсанчасть. Фельдшер оказался пьян, достал страшные щипцы и ткнул капитана в глаз. Тот со страху выплюнул курицу, завязалась драка. Их разнимали старослужащие солдаты, о чем позже Арбузов и сообщил Пилюле.

За праздничными столами в присутствии особиста, закаленные портвейном "Кавказ" и различной парфюмерией офицеры, пили спиртное как бы нехотя, по-старушечьи, мелкими глоточками, мол, гадость, какая-то, но ничего не поделаешь, праздник. Но как только Пилюгин уходил, в боевую готовность приводились все средства противовоздушной обороны страны. Если бы в тот момент в какую-нибудь офицерскую квартиру заглянул римский пьяница Калигула, он бы непременно залез от ужаса под стол.

В адрес Пилюгина неслись изощренные оскорбления. Самое безобидное из них— очкастый дебил. И невдомек было простым офицерским душам, что этот самый "дебил" стоит сейчас под дверью и с удовольствием слушает их красноречивые высказывания.

Федор доносил Пилюле по мелочи: кто в самоволку бегает, кто к дочери замполита клеится. А однажды рассказал лейтенанту, что "чурки" из второй роты во время дождя развели под боевой пусковой установкой, покрытой брезентом, костерок. Сыро и зябко, однако, в карауле.

Тогда впервые Пилюгин велел Федору изложить свое донесение на бумаге и подписаться каким-то странным именем — Негоциант.

Таджиков повязали через неделю в солдатской столовой, когда они вопреки мусульманским традициям, с аппетитом поедали плохо проваренную свинину.

Особист объявил Федору благодарность и даже выдал под расписку три рубля премиальных. Затем сказал, что отныне свои донесения Арбузов будет подписывать псевдонимом "Негоциант", а их встречи с лейтенантом станут тайными. Следующая встреча, состоится в субботу в заброшенном бункере за свинофермой.

Федор зашел в библиотеку и в энциклопедии узнал, что "негоциант" с латинского переводится как торговец. Стало быть, я по три рубля живыми людьми торгую, обиделся Арбузов, ну, ладно, Пилюля, за кликуху ответишь.

Ближе к субботе Федор забыл, на какой час назначил ему встречу лейтенант. Помнил только, что речь шла о позднем вечере.

Когда стемнело, тайный агент Негоциант отправился к заброшенному бункеру, ощущая себя Павликом Морозовым, идущим доносить на своего родителя.

Благополучно переправившись через необъятную лужу поросячьего навоза, которая плавно перетекала от свинофермы до входа в старое подземное хранилище, он спустился вниз.

В бункере было совершенно темно и очень холодно.

Федор поежился, зажег спичку, тихо произнес трагическим шпионским голосом: "Пилюля, это я, отзовись!", — и тут же еще больше похолодел. Надо же, обозвал особиста "Пилюлей", обидится еще. Но подземелье в ответ молчало. В коробке, как назло, осталась все одна спичка. Федор решил ее сэкономить. Присел на четвереньки, привалился спиной к влажной стене, стал ждать.

Прошло минут двадцать, прежде чем в кромешной темноте послышались осторожные шаги, которые вскоре стихли.

И вдруг где-то рядом закричали: " Нет, я тебя, сволочь, все же посажу, ты у меня узнаешь, как воровать картошку у свиноматок! Нальется с утра водкой и ходит, как бегемот. Валерьянкой опохмеляться надо!"

Какая картошка, какая валерьянка, ужаснулся Федор, не брал я никакой картошки. И, вообще, кто это там, Пилюля? С ума сошел, что ли?

Арбузов осторожно пошел на искаженный до неузнаваемости бетонными катакомбами голос. Пройдя метров двадцать, и во что-то уперевшись, остановился. Лейтенант должно быть, кому же еще? И он громко, как на утренней проверке, крикнул:

-Это я, Пилюля! Идите сюда!

Опять чекиста "Пилюлей" назвал,— сразу же прикусил губу агент и в туже секунду, возле его ног что-то вспорхнуло огромной птицей, матерно выругалось и, кряхтя, понеслось к выходу.

Федор машинально бросился за невидимым, топающим и охающим объектом.

Уже в дверном проеме хранилища, на фоне полной луны, он разглядел силуэт.... боже сохрани, эту фигуру он узнал бы из миллиона, фигуру командира полка! Полковник торопливо заправлял в брюки все, что на нем было надето сверху, в том числе и шинель.

Кого-кого, а встретить здесь полковника Кожемяку Федор никак не ожидал. Лицо агента пылало как раскаленная сковорода. Решил убраться как можно скорее от хранилища, но совершенно неожиданно для себя, вернулся внутрь бункера и зажег единственную спичку.

Недалеко от входа, возле облезлой стены парила куча человеческих экскрементов. Так командир по нужде сюда зашел, а я его вспугнул. Конечно, крикнул — "это я, Пилюля!", а полковник решил, что особист его за неприличным делом застал. И чего они все его боятся? Противный он, конечно, а так ничего. А ругался командир, видно, на прапора из хозвзвода. Все, хватит конспиративных встреч. Хорошо хоть без стрельбы обошлось.

Перебравшись через навозное море, Федор побежал в клуб смотреть фильм. Показывали "Щит и меч".

Как выяснилось позже, особист пришел в хранилище через час после Арбузова и прождал его там до отбоя. "Замерз,— по его выражению,— как цыпленок в холодильнике, чуть яйца ампутировать не пришлось".

На Федора лейтенант не ругался. Лишь зло оттопыривал нижнюю губу, обнажая зубы латиноамериканского капибара. Такую водосвинку Арбузов случайно обнаружил в энциклопедии, и она ему сразу кого-то напомнила. Выслушав рассказ о командире полка, лейтенант долго смеялся и даже похвалил Федора за осторожность.

Приближалась "Олимпиада — 80" и от особиста Пилюли рядовой Арбузов получил ответственное задание. Вместе с таким же агентом, как и он, Федора переодели в гражданскую одежду и высадили на Симферопольском шоссе. Одежда была старой, вонючей, мятой. Причем, детского размера. Но выбирать не приходилось. Из придорожных кустов они должны были в бинокль наблюдать за проезжающими в Москву иностранными автомобилями, записывать их номера в тетрадь и сообщать эти номера по рации следующему посту, который располагался километров через десять. Там в зарослях ивняка, крапиве и лопухах сидели зоркие соколы из соседнего полка. С другой же стороны, ближе к Серпухову им должны были сообщать о машинах приближающихся.

Как только первая высадка состоялась, и особист уехал, агенты, не сговариваясь, засунули рацию под осиновый пень и направились в ближайшую деревню за водкой. Бутылку " Зубровки" и полбутылки портвейна Федор с напарником по кличке Шланг выпили прямо возле магазина. Продавщица так перепугалась агентов, похожих на беглых каторжников, что готова была отдать все, что у нее есть. Но солдаты ограничились малым, взяли только то, на что хватило денег.

Открывая водку, ефрейтор Шлунгер, прослуживший на полгода больше Федора, учил его жизни:

-Выпивки, — говорил он неторопливо, взвешивая каждое слово, — нужно покупать всегда больше, чем сможешь выпить, чтобы потом не бегать снова. Все неприятности именно от недопития. Выпил мало, пошел за добавкой — попал в историю. Скандинавы, когда пьют дома, ключи выбрасывают в форточку.

После портвейна Шланг заявил, что в гробу он все видел и немедленно отправляется к женщинам. Ни слова больше не проронив, напарник остановил грузовик и попытался влезть в кабину. С первой попытки у него этого не получилось. Со второй тоже, а после с третьей он рухнул на землю и задергал конечностями.

Пришлось тащить Шлунгера к месту оперативной дислокации на себе.

Бережно уложив его в кустах, Федор, как человек хоть и пьяный, но ответственный, вернулся к Симферопольскому шоссе, включил рацию и услышал крики, обильно приправленные ненормативной лексикой.

-Семнадцатый, семнадцатый, на связи шестнадцатый! Отвечайте, когда нужно!

"Семнадцатый" — это был их со Шлангом позывной.

— Мне не нужно, — ответил спокойно Федор, — Что вам-то надо?

— Ничего не надо, записывай, идиот. В вашем направлении движется светло -зеленая "Тойота" с номерным знаком "B556 X09".

Как ни старался Федор, ни цифр, ни букв он запомнить не мог.

-Передай номер следующему посту, понял? — кричала рация.

-Понял.

-Повтори номер, козел.

-Чего?

-Ничего.

-Забыл.

-Еще раз.... Понял?

-Понял, — эхом отозвался Арбузов, но проклятые цифры опять испарились из головы. — Машина далеко спрашиваю?

-Проедет мимо вас минуты через три.

Прислонив к дереву послевоенную рацию, Федор отломил от березы ветвистый сук, пошел на дорогу.

Вскоре со стороны Серпухова действительно показалась какая-то зеленая машина. Агент с трудом поднялся по насыпи и березовой палкой, как шлагбаумом перегородил проезжую часть.

Автомобиль завизжал тормозами, остановился. Из салона на Федора, одетого в брезентовые штаны и темно-синий в полоску пиджак поверх грязной майки, глядели четыре пары испуганных глаз.

-Гутен таг! — сказал Федор, вспоминая все, за что еще недавно немка в школе ставила ему двойки.— Аллес гут, олимпиада, — и тут же с выражением прочитал запомнившийся ему новогодний стишок.

Когда закончил, перехватил подмышкой березовую палку, начал записывать на ладони номер машины. Буквы и цифры танцевали как пьяные. Дверь зеленой машины медленно открылась, и из нее вышел высокий поп в рясе.

-Тебе что надобно, отрок?— спросил священнослужитель на хорошем родном языке.

Федор, наконец, понял, что человек на иностранца не похож, что машина вовсе не "Тойота", а родные "Жигули". Поп приближался так решительно, что, казалось, хочет отвесить Арбузову подзатыльник. Вдруг он замер. Со стороны леса к дороге приближался, медленно перебирая негнущимися в коленях ногами, Шланг. За его плечами висела облезлая рация, из которой торчала трехметровая антенна. Шланг что-то бубнил в микрофон, а рация, включенная на полную громкость, издавала все известные и неизвестные народам мира ругательства.

-Отставить!— заорал Шланг.— В случае сопротивления, приказано открывать огонь на поражение!

-Так вы солдаты!— вдруг догадался батюшка, — Милые вы мои, беглых, не иначе, ловите?

-Беглых,— согласился Арбузов,— причем иностранцев.

-Понимаю.

Батюшка оказался бывшим майором-танкистом, которого уволили из армии по состоянию здоровья. Его печень уже не справлялась с алкоголем. Он дал Федору и Шлангу, видя их состояние, совет:

-Утром никогда не опохмеляйтесь водкой, она всегда требует продолжения. От пива сплошная тяжесть и хмарь. А лучше выпейте пузырек валерьянки. Через час будете как огурцы. Я ее всегда с собой вожу, хотя давно уже завязал.

Священник слазил в бардачок, сунул в карман Шланга два пузырька с темно-коричневой жидкостью, перекрестил напарников и "Жигули" помчались к Москве.

Федор вспомнил командира полка, который тогда в бункере тоже что-то кричал прапору из хозвзвода про валерьянку, но его нестройные мысли окончательно разбила рация, которая вновь начала непечатно ругаться.

К вечеру Федор и Шланг почти протрезвели и, заглянув в пустую тетрадку, поняли, что дело пахнет дисциплинарным батальоном. Они бросились к рации, вызвали "Шестнадцатого", и, сказав, что у них садятся батареи, попросили продиктовать все номера проезжавших за день иноземных автомобилей.

-Что, мужики, заквасили? — добродушно откликнулись с переднего поста. — Ладно, записывайте, но завтра наша очередь шары заливать.

Успокоившийся Федор, внес в столбики непривычных иностранных номеров еще несколько, выдуманных им самим — чтобы было больше. Правда, позже он еще раз убедился в верности любимой им поговорки — не надо как лучше, нужно как положено. Словом, в тот день вроде бы все обошлось.

Началось на следующий. Утром, не назначая никаких конспиративных встреч, Пилюгин вызвал Федора в свой штабной кабинет.

-Вот какое дело, — начал он, — по вашим записям получается, что вчера мимо вас в Москву проехало семьдесят восемь иностранных автомобилей. А вот восемнадцатый пост зафиксировал только семьдесят пять. Куда же три машинки-то подевались? Наверху,— особист указал пальцем в портрет Дзержинского,— требуют объяснений.

— Капиталисты, что с них возьмешь,— пожал плечами Федор.

Особист резко встал, сладко потянулся всей своей долговязой, как у Железного Феликса фигурой. Затем, поправил роговые очки на хитром лице, сказал:

-Вот что, Федор, вы мне про капиталистов не заливате. Вы вчера с рядовым Шлунгером пьянствовали, как извозчики, вот и понаписали всякой ерунды. От вас до сих пор вином пахнет.

— Не вином,— обиделся Федор,— валерьянкой.

-Вы что валерьянкой лечились? Помилуйте, кто же этим средством здоровье поправляет?

Пилюля мягко, как кот подошел к подоконнику, взял белый фарфоровый чайник. Наполнил из него наполовину солдатскую алюминиевую кружку, протянул Федору.

-Это клюквенный морс с капустным рассолом. Мне это средство однокурсник подсказал. Верное дело, а вы — валерьянка.

Федор сделал глоток пахучей бурой жидкости и почувствовал, как на внутренности словно набросили теплую шаль.

— Да, на литр смеси — тридцать граммов чистого спирта, — пояснил особист,— но не больше! А теперь перейдем к делу, берите бумагу, пиши донесение.

-По поводу?

-По поводу того, что вчера, с разрешения ефрейтора Шлунгера, вы отлучились со своего оперативного поста на Симферопольском шоссе в ближайшую деревню за водой. И на опушке леса заметили, как по проселочной дороге, в сторону бункера с засекреченной аппаратурой связи, направляются три иномарки. Есть там бункер ЗАС, не переживайте. Возле бункера машины остановились и вышедшие из них люди стали проводить возле ЗАС какие-то измерения. Номера их автомобилей вы и переписали.

-А что дальше?— поинтересовался Федор.

-Хм. Будем искать.— Пилюгин вновь указал пальцем на висевший над столом портрет Феликса Эдмундовича.

Все остальные дни Федор со Шлунгером несли службу честно, на сухую.

Через неделю после закрытия олимпиады Арбузов получил по почте письмо. На листе было написано всего две строчки: "Завтра вы в наряде по столовой. После отбоя приходите в мой кабинет. В штаб заходите со стороны леса, чтобы никто не видел. Пилюгин".

Ну и конспиратор этот Пилюля, что-то еще придумал, вздохнул Федор.

В пятницу, после отбоя, в грязной телогрейке и в х/б образца сороковых годов, Арбузов проник в войсковой штаб и без стука просочился в кабинет особиста.

Внутри было темно, как под одеялом и Федор догадался, что особист специально плотно занавесил окна черными шторами. Сразу вспомнились заброшенное хранилище и спасавшийся бегством от позора командир полка.

— Здравствуйте, товарищ рядовой, — раздался незнакомый голос откуда-то с боку. Подойдите сюда, садитесь на стул.

Арбузов нащупал впереди спинку стула, осторожно сел. Не зная куда смотреть, как филин крутил головой во все стороны.

-Вы где живете?— поинтересовался голос.

-В казарме, — ответил Федор.

-Да нет, откуда родом?

-А, деревня Старые Миголощи Тверской области.

-И как там у вас?

-Да как... Совхоз там у нас поблизости, на Волге. Ферма молочная. А еще быков полостнорогих выращиваем.

-Каких быков?— изумились из темноты. — Ну ладно, мы очень рады сотрудничеству с вами. Донесения ваши очень ценны. Особенно последнее, об иностранцах, что у секретного бункера проводили замеры. Мы уже установили их личности и сейчас ведем за ними наблюдение.

— Правда?!— искренне удивился Федор.

— Точно так,— прорезался уже Пилюля,— скоро возьмем.

— За важную информацию и проявленную бдительность, товарищ рядовой, — продолжал голос,— объявляю вам благодарность и вручаю ценный подарок.

Федор почувствовал, как в руки ему пихают какой-то сверток. Правда, в следующую секунду неизвестная личность этот сверток отдернула.

— Вы получите подарок перед демобилизацией, а то сами понимаете, возникнут у ваших товарищей ненужные вопросы.

Только за два дня до увольнения в запас Федор узнал от лейтенанта Пилюгина, получившего к тому времени капитанские погоны, что летом он разговаривал с генералом КГБ с Лубянки. Высокопоставленный чекист пожелал лично познакомиться с агентом Негоциантом, который "помог сорвать экстремистские планы западных разведслужб — вывести из строя засекреченную аппаратуру связи войск ПВО Московского военного округа, разоблачить их и тем самым сохранить и даже преумножить обороноспособность страны".

В свертке оказались абсолютно новые хромовые офицерские сапоги — высший шик по тем временам для дембеля. Пилюгин, от имени своего руководства, предложил Федору подать документы для поступления в Высшую школу КГБ. Федор вздохнул:

-Какой из меня контрразведчик? Вот хвосты быкам крутить, это да, мое.

-Ну, тогда бывай,— пожал ему руку Пилюля.— Может, еще увидимся.

Очнувшись от воспоминаний, бывший агент Негоциант еще раз протер тряпкой любимые армейские сапоги и вышел из тесной комнатушки во двор.

Ночная сказка.

В лето 7204-го, от с.м., месяца ноября в 29-й день. Москва, Заяузье.

В резных, румяных от брусничной краски палатах боярина Скоробоева пахло тяжело, несвеже: застоявшейся маринованной редькой, перекисшими солеными огурцами, вчерашним чесноком и похмельным духом. Всем этим насквозь пропитались и хоромы, и челядь.

Как ни старались дворовые девки, по указанию матушки Февронии Федоровны, выбить из палат отвратительный запах, как ни обкуривали комнаты, подвалы и кладовые всякими благовониями, как ни бросали раскаленные камни в медные тазы с мятной водой, ничего не получалось. Тяжелый аромат лез в ноздри из всех щелей и углов.

Что и говорить, уважал вино боярин Скоробоев. Особливо крепкую настойку на березовых сережках. Раньше с зельем Ерофей Захарович сильно не дружил, а привязался к нему после того, как стрельцы подняли на копья двоюродного брата Артамона. Страшно было, еле спасся, отсиделся, смешно сказать, в бочке с квашеной капустой. А так непременно бы краснокафтанники крест сорвали. И потом чуть ли не полгода дрожал под одеялом, ожидая людишек из приказа — а от чего ж тебя, Ерофейка, пожалели, можот ты с ними заодно был? Ох, времена.... Только и уберегала от разрыва сердца настойка.

И сыновья боярские Петр и Демьян как с цепи сорвались, не отставали от отца в дружбе с Бахусом. Пили и в обед, и в ужин, и так, между прочим. Днем предпочитали хлебные или фруктовые, очищенные много раз молоком, творогом и углями горячие вина. А перед сном, как и родич, требовали березовую настойку.

Наверху, в небольшой комнатенке, что находилась справа от крутой дубовой лестницы, на столе догорала в застывшей сальной лужице свеча. Она отчаянно мигала, готовая в любую минуту погаснуть. Следовало поменять. Или просто потушить. Кто их знает, угомонились они уже, али нет, надобно им свету, али теперь ничего не надобно?

Весь вчерашний вечер Ерофей Захарович слезно упрашивал важных гостей занять его светлицу и почивать на лебединых перинах. Да какое там! Уперлись дорогие гостюшки аки свиньи в корыто и все. Пришлось смириться, препроводить их в эту язвину, где обычно ночуют дворовые Мишка и Гришка.

Поднялся, осторожно заглянул в приоткрытую дверь. На широкой сосновой лавке постанывал, шевелился один из них. Высвободил из-под медвежьей шкуры ногу в валенке, пихнул того, что лежал рядом на полу.

-Эй, зайчатник, ну, черт бы тебя побрал, спишь что ли?

Ерофей Захарович отпрянул, подался назад, чуть не кувырнулся с лестницы, замер. Слышно было, как "зайчатник" подскочил, видимо, уставился своими мутными холопьими глазами на хозяина.

-Что, минхерц, звери избяные закусали?

-Если б звери, квасу дай. Из чего только Захарыч свое вино варит, из мочи? Во рту — пустыня. Пушки не льет, сукно не ткет, на кол прикажу посадить бездельника.

-И то дело,— откликнулся царский холоп.

Мелко перекрестившись, боярин Скоробоев попытался спуститься вниз, да ступень предательски скрипнула. Так и замер как подвешенный, с одной поднятой ногой. Господи, не дай пропасть.

-Сию минуту, Лексееич.

По тени на стене боярин видел, как Алексашка, собачий сын, накинул на голое тело тулуп, отлепил от стола огарок, зашлепал босыми ногами к двери. На пороге остановился.

-А может, это... вина пользительней будет?

— Пропади, аспид!— крикнул царь.— Верно, маменька говорит — вы меня споить хотите, да со свету сжить. Всем вам головы посворачиваю, а сам в Кремле сяду, как брат Иван. Или к римскому Кесарю убегу. Что мне от вас проку?

Государь закашлялся. Под шумок Ерофей Захарович сбежал вниз, спрятался за печкой, затаился. Алексашка выскочил за дверь, у него тут же погас огарок. Спускаясь впотьмах по скользкой лестнице, Меншиков пару раз приложился о низкие перекладины. Взвыл.

-Где вы тут, стадники, куда все попрятались? — застучал он кулаком по перилам.

Дворовые людишки повылазили из щелей как клопы, засуетились, запалили свечи и лучины. Боярин скинул шубу, взъерошил волосы, мол, спал без просыпу, выступил вперед.

-Царь опохмела требует,— сказал Алексашка, взглянув на Скоробоева с некоторой усмешкой. Он не забыл времена, когда его и близко не подпускали к боярским дворам, а ныне тут ему кланялись.— Водки твоей березовой не надобно. Не приглянулась она Петру Алексеевичу У него от нее томление. Грозился тебя, дурака, на кол посадить. Вели собрать там чего: квасу что ли, огурцов. И щей кислых не забудь.

-Господи Иисусе! — вскинулся в ужасе боярин.— Сей же момент все будет. Сам поднесу. А ну,— замахал он руками на челядь, — торопливей у меня!

Вскоре во временную опочивальню царя Ерофей Захарович лично внес большой серебряный поднос с горшочком щей, маринованной стерляжьей головой, мисками, шкаликами, стеклянным графинчиком, крынкой кваса.

-Вот, Петр Алексеевич, лучшее похмелье, какое нам известно, — сказал он кланяясь.

-Чего припер-то? — поморщился Меншиков, окидывая горящим взглядом снедь.— Сказано тебе вина не надобно.

Боярин заводил из стороны в сторону бородой.

-Энто, Александр Данилович, старинное русское похмелье.— Скоробоев указал дрожащим пальцем на тарелку с каким-то месивом.— В мисочке тертые соленые огурчики с чесноком и луком, да холодными ломтиками баранины. А сверху уксусом яблочным полито. Мой родич гнозией сие величал, гнозия по-гречески — наука. Похмельной наукой не всякий владеет. А в графинчике — горячее хлебное вино, водочка чистейшая на хлебных корках настоянная. В крынке квас ржаной на грушевом отваре с хреном.

— Ты русского языка не разумеешь?— перебил боярина Меншиков.— Иди прочь с водкой.

-Ну, ну, осади, не очень-то!— прикрикнул на своего закадычного дружка царь Петр,— говори, Ерофей Захарович, чего там еще о верном похмелье знаешь, интересно.

Боярин почувствовал свободу, раскрепостился. Может и пронесет.

-Первым делом надобно испить два стаканчика, не более, хлебной водочки, а опосля сразу закусить гнозией. Всю скушать, без остатка. Потом ужо опрокинуть добрую кружку грушевого кваса с хреном, пожевать хрящей стерляжьих. И поспать малость. Егда проснешься, голова сделается ясной, будто купола на Успенском соборе, — боярин несколько раз перекрестился.

-Не брешешь?— недоверчиво покосился на Скоробоева государь. Однако внутри стояла такая сушь, а ко всему прочему разболелась голова, что он был готов поверить в любое чудодейственное средство.— Ладно, садись ближе.

Меншиков подвинулся на лавке, первым взял ложку, попробовал гнозию.

-А ничего, минхерц, с утрева, по-моему, в самый раз.

Морщась, царь испил из золотого шкалика водку. В голове несколько прояснилось, боль стала отступать. Закусил гнозией. Захотелось выпить еще, но нельзя, у маменьки сегодня быть обещался и с Ромодановским говорить о посольстве в Европу. Стрельцы вроде присмирели, пора ехать, ума набираться по корабельному делу. Да и по другим наукам разным тоже. Гнозия, а ничего, оживляет. Надо бы с винопивством попридержаться. Вон уже мнихи ропщут, старец Авраамий из Андреевского монастыря послание прислал. Обвиняет меня, царя — батюшку в "потехах непотребных". Вообще-то и ему давно пора крысиную морду своротить, суется, куда не следует. Ладно, успею.

— А что, Захарыч,— спросил, ломая стерляжью голову Петр. — Иного доброго похмелья разве нет, кроме гнозии? Слышал Гришка Отрепьев с перепою лягушек живых жрал.

Ерофей Захарович хитро прищурился.

-На то он и самозванец, чтобы всякой нечистью кишки набивать.— Отер уголки губ, расселся на лавке, давая понять, что ему есть о чем рассказать царю.

Меньшиков без спросу налил себе, выпил, потом еще.

-Будет,— подпихнул его царь, продолжай, боярин.

Втянув ноздрями воздух, который показался Скоробоеву свежее утреннего ветра, помяв пальцы, унизанные тяжелыми перстнями, продолжил:

-В старину, еще при великом князе Василии Темном, знали весьма пользительное похмельное зелье. Сразу на ноги ставило, сколько с вечера не выпей. Называлось оное — заряйка, что у волжских народов означало зарю, рассвет, просветление после хмари. Сию заряйку один отшельник изготовил. Походило то зелье на вино шипучее, да не пьянило.

Обретался сей отшельник-старец на Волге, на малом островке княжества Тферского. И, якобы, был он когда-то боярином, да не простым, а сродственником великого князя. Егда Шемяка с Иваном Можайским пленили Василия Васильевича в Троицком монастыре, боярину удалось сбежать да затаиться в глухом месте, на речном острове.

— Да, — огладил густую бороду боярин Скоробоев, видя, что и царь и холоп Меншиков внимательно его слушают.— Великого князя Василия супостаты скрутили, потому как вся его стража вином упилась. Шемяка его в Москве и ослепил. Словом, пропили стрельцы светлые княжеские очи. Что ж, видно, и татарве не гулять бы долго по Руси, ежели бы не винопивствовали люто русские князья и не грызлись промеж собой с похмелья.

Речь Ерофея Захаровича проистекала мелодично, неспешно, будто былину сказывал. Царь разомлел и от гнозии и от рассказа.

— Сродственник Василия решил более в Москву не вертаться, а поселиться вдали от людей, в Тферьском княжестве, сделаться отшельником. А ко всему прочему изготовить зелье, которое могло бы избавить Великое княжество Московское от пьяного недуга. Нет, не от пития, уберечь. Это невозможно. "Руси есть веселие пити, не можем без того жити!" — говорил князь Владимир Святославович. А спасти от жестокого похмелья, что и заставляет вновь браться за чарку.

— На кого, боярин, намекаешь?— грозно сверкнул очами Петр, наливая себе очередной стаканчик водки.— Думаешь, я забыл про твои делишки с Сонькой? Смотри у меня, все припомню.

Царь выпил, закусил гнозией, погрыз рыбью голову, подобрел.

-Ну, уж не трясись, сказывай дальше.

Боярин пожевал гнилыми зубами неосязаемую во рту крошку, продолжил:

— Так и убег княжеский клеврет от Шемяки, боясь смерти, уединился на Волге, вырыл себе нору под огромным дубом и стал выдумывать похмельное зелье. Одно лето, а то и два, может и десять копошился он на острове, не ведомо. Токмо эликсир все же изготовил.

Вначале испробовал его на деревенских смердах и те, все как один, поутру водкой, али чего они там в те времена пили, опохмеляться перестали. Тогда пустынник послал в Кремль великому государю Ивану III подарок — два бочонка снадобья с посланием — так, мол, и так, примите на пробу от божьего человека пару ведер чудодейственного эликсира. Оное, де, спасет русские души от нестерпимого пьянства и растления.

Похмельное средство понравилось государю Ивану Васильевичу. Он велел доставить отшельника ко двору.

"Вот, что, кудесник, — сказал царь, когда к нему привели нечесаного, пахнущего трясиной и мухоморами старца. — Ты зелье-то свое вари, да токмо для меня лично. И рецепта чудодейственного никому не открывай. Я намереваюсь монополию на питие ввести и кабаки государевы повсюду устроить. А что же энто будет, ежели мужики, да стрельцы, да все остальные людишки опохмеляться вином холодным и горячим перестанут? Никакого пополнения казне. Один убыток. Так что зелье твое хоть и верное, но для государства нашего страшнее татарского нашествия".

Загрустил старец, не на то он рассчитывал. Хотел спасти землю русскую от напасти дьявольской, а выходит, должен сидеть он в подвалах кремлевских и варить варево для царя Ивана, чтобы тот с перепою да ночей бурных в одиночку живот свой поправлял.

Не открывшись никому, что он в прошлом ближний боярин великого князя Василия Васильевича, что у него в Москве палаты и сродственники за Белым городом, старец взял да и сбежал обратно к себе на остров.

Не успел отшельник добраться до своей норы, как приплыли к нему на стругах смерды из окрестных деревень.

"Ты, — глаголят, — старец, вестимо, божий человек. И зелье твое волшебное, с перепою жуть как помогает. Однако не хотим мы его больше пить, не надобно. Никакого веселья от него душе человеческой нет. Что же энто выходит? Погулял с вечера, скажем, до смоляных глаз, а с рассвета на работу? Нет, мы так не желаем. Первейшее удовольствие — это поутру с похмелья вина горячего али меду крепкого испить, да потом день другой в запое покуражиться. Мы бы сами твоего зелья и не пили никогда, если б не бабы наши. Насильно в глотку вливают. Так что снадобья похмельного нам твоего не надобно, а ты сам не порть мужиков и уходи куда-нибудь отсюда прочь".

Но отшельник, уходить со своего насиженного места не собирался. Дураки мужики,— рассуждал он, счастья своего не зрят и не разумеют. Однако придет время, оценят меня на всей Святой Руси.

А между тем разгневался государь-самодержец Иван III,что кудесник седовласый сбежал от него и приказал, во что бы то ни стало вернуть пустынника в Кремль.

Примчались стрельцы на остров и увидели возле многовекового дуба распростертое тело старца с разрубленной головой. Кровища еще даже не запеклась. Кто-то совсем недавно отправил отшельника гулять по райскому саду.

На покойнике стрельцы обнаружили золотую иконку с каменьями и именным вензелем рода Налимовых. Не стали ее красть убивцы, видно, богобоязненными были. А в норе государевы люди нашли красные сафьяновые сапоги, кафтан, расшитый золотом и шелковые порты. Все говорило о принадлежности отшельника к именитому роду. В той же язвине хранились бочонки с ягодами и толченой бурой травой. На одной из кадок было написано: "ЗАРИАIКА".

На противоположном краю острова, в зарослях ивы стрельцы отыскали целую винокурню — чаны, кадки, сосуды малые и большие, деревянные черпалки и прочую утварь убиенного пустынника.

По причине смертоубийства отшельника, с пристрастием допросили всех окрестных мужиков и баб. Многих пытали на дыбе, рвали раскаленными клещами ребра и ноздри, да так ничего и не узнали. Смерды и свободные землепашцы не отрицали, что увещевали старца убраться с Волги куда подальше, потому как не ведали, что кудесник именитого рода, но в убийстве не сознавались.

Когда Иван III узнал, что пустынник ни кто иной, как его дальний сродственник, сменил гнев на милость. Однако велел похоронить Налимова не в родовой усыпальнице, а в Ильинском монастыре, что находился недалеко от того волжского острова.

Что же касается самого зелья, то пятеро мужиков, которые помогали боярину его варить, показали: в большой чан боярин засыпал измельченные корни папоротника и корни белых лилий. Туда же клал цветки боярышника, зеленую, не поспевшую бруснику и волчьи ягоды со шляпками молодых мухоморов. Все заливал кипящим лосиным молоком. Остужал, настаивал две седмицы, затем смешивал забродившее месиво с какой-то красной травой с квадратными ягодками, которую называл заряйкой. А вот где он эту травку брал, что она такое, где растет, мужикам старец не сказывал, а сами они нигде ее не встречали.

-Ну и как, — спросил Алексашка, освежая царский золотой стаканчик березовой настойкой,— так и не узнали, где Налимов собирал эту самую заряйку?

— Все обыскали в тех краях, Александр Данилович. Государь даже награду сулил в сто рублев самому расторопному, да так никто не нашел бурую траву. Пробовали варить зелье с другими травами, да только опосля такого эликсира, черти, прости господи, перед глазами прыгали.

Петр выплеснул из миски на пол оставшуюся гнозию, налил туда водки.

-Чудно,— молвил царь,— неужто акромя тебя об той заряйке теперь никто не ведает?

Ерофей Захарович пожал плечами. Прямого ответа не дал, решил досказать сказку.

-После смерти боярина Завойского-Налимова, на том острове развелось несметное количество змей, его стали считать проклятым, прозвали Василисковым. Будто бы раз в год, в день своей гибели, отшельник ходит по местным деревням и душит пьяных мужиков.

Изрядно захмелев, Петр Алексеевич сначала рубанул рукой воздух, потом похлопал боярина по плечу.

— Доброе твое похмельное месиво, — сказал царь Петр,— если б ты еще рецепт того зелья узнал, о каком сказывал, полковником бы тебя пожаловал. Сейчас бы нам тот эликсир зело пригодился. Шведов, да крымских татар пора воевать, а стрельцы и ночью не просыхают. Хотя, может, и прав был царь Иван, ежели все пить перестанут, с чего казну пополнять? Торговлю надо с голландцами да немцами развивать. Ух, дармоеды, всех вас на дыбе поломаю, доберусь, ждите!И тебя, Алексашка, повешу, потому как вор!

Меншиков хорошо знал и чувствовал своего хозяина, угроз не испугался, даже бровью не повел.

-Стрельцам, конечно, вино пить не запретишь, минхерц, — заговорил задумчиво Александр Данилович. — Коль им каждый днесь вина не отпускать, взбунтуются, чем им еще заняться? А вот зелье похмельное иметь было бы при себе вельми полезно. Что, ежели отправить кого-нибудь на тот змеиный остров, поискать травку красную, али ты все придумал с испугу, Ерофей Захарович?

Гроза царская миновала, это понял и Скоробоев, потому расправил плечи, осмелел, даже сделал вид, что обиделся:

-Что мне предок сказывал, то я вам и поведал. Травку, вестимо, поискать можно, Петр Алексеевич, почему бы и нет, да только много лет минуло. Тогда-то найти не смогли, а уж теперь ее и подавно не сыщешь.

-Найти что хочешь можно,— сказал Меншиков,— было бы желание. Только сдается мне, сказки все это, боярин, не обессудь. Наливай.

В тот 29-й ноябрьский день ни царица Наталья, ни князь-кесарь Ромодановский не дождались у себя в селе Воробьево великого государя Петра Алексеевича.

Утро туманное.

Со двора Федор вошел в пристройку, которая вела в комнату, соседствующую с той из которой он только что вышел. Прямой проход между ними давно заколотили, он уже и не помнил когда и зачем. Дверь комнаты тяжело вздрагивала, будто в нее стучали тараном. Однако березовый дрын, которым она была подперта, не давал двери открыться.

Арбузов откинул дубину ногой. Дверь приоткрылась, и в туже секунду рядом с ухом просвистело гигантское копыто. Федор не придал этому особого значения.

-Доброе утро, женолюб,— поздоровался он с быком по кличке Федор Иванович,— слышу клич не простого солдата, а настоящего воина!

Ответить на приветствие, должным образом Федор Иванович не мог, так как плотно упирался мордой в окно. С двух сторон его тяжело вздрагивающие бока сжимали стены узкой комнатушки. Бык поднял хвост и выпустил на любимые сапоги Федора мощную навозную струю.

Был Федор Иванович быком не простым, а наичистейших шотландских кровей. Его вывезли из Англии вместе с двенадцатью такими же полостнорогими, как значилось в документах, сородичами за год до развала Советского Союза. Каждый шотландец обошелся совхозу "Красный путь" в копеечку, а именно в 50 тысяч фунтов стерлингов за одну рогатую голову, но на что только не пойдешь ради выполнения государственной продовольственной программы. Заморские производители должны были значительно улучшить генофонд областного парнокопытного стада. Однако сразу же возникли непредвиденные трудности. Шотландцы категорически отказывались не только вступать в какие-либо контакты с местными телками, но даже глядеть в их сторону. В свою очередь невесты, то ли от страха, то ли от огорчения, почти перестали доиться.

Самым мощным, почти под тонну весом, был бык с белым звездообразным пятном на правом боку и красными завитушками на лбу. Ему построили специальный металлический вольер с воротами и чересчур грамотные совхозные доярки за этот "железный занавес" окрестили производителя Черчиллем.

Впрочем, на эту кличку шотландец не отзывался и, вообще, никого к себе не подпускал. Первым, кто нашел с Черчиллем общий язык, оказался тракторист-механик Федор Арбузов, да и то случайно.

После плотного обеда и незамысловатого аперитива в виде стакана самогонки, Арбузов прилег вздремнуть в прицепе своего трактора, из которого еще не выгрузили свежескошенную траву для иноземных производителей. Проснулся он под вечер от нестерпимой щекотки в носу. Проснулся и обомлел.

Страшный Черчилль лизал его ноздри, а также щеки, глаза и губы своим теплым и шершавым, похожим на мокрое вафельное полотенце, языком. Федор оцепенел, словно его окунули в гипсовый раствор и высушили.

Минут через пять, видя, что бык не проявляет агрессии, он несколько осмелел, потрогал рукой его окольцованное ухо. Черчилль принялся лизать и руку. Тогда Федор встал, обнял шотландца за шею, поцеловал в красные упругие кудри.

Эту сцену с другой стороны "железного занавеса" наблюдали изумленные доярки, а вместе с ними и директор совхоза товарищ Потопов.

Когда Федор вышел из вольера, он грозно спросил:

-Ты как туда, идиот, попал?

А попал в загон Федор, как выяснилось, очень просто.

Племенных быков, которых держали в разных вольерах, все очень боялись, поэтому завтрак и ужин им ссыпали прямо с прицепов, не открывая ворот загонов.

Поиски мирно спавшего после обеда Федора, в обязанности которого и входило ссыпать корм, продолжались часа полтора, а затем рабочие совхоза взяли и сами вывалили сено из прицепа трактора грозному Черчиллю. Среди клевера, лютиков и одуванчиков никто Федора и не заметил.

С тех пор Черчилль позволял заходить к себе в вольер только Федору, и вообще стал его четвероногим другом, чем-то вроде собаки.

Порой у Федора, как и у всех нормальных людей, случались запои, и он на работу не выходил. И тогда шотландец отказывался от приема пищи, тосковал, звал своего приятеля во всю мощь своей бычьей глотки. В такие дни местные буренки окончательно переставали давать молоко. Поэтому товарищ Потопов распорядился доставлять Федора из дома в совхоз, в каком бы состоянии тот не находился да еще давал опохмелиться.

Причем наливал не чистую водку, а наполовину разбавленную забродившим капустным рассолом. Утверждал, что с похмелья это первое дело.

Доярки смеялись, говорили, что Федор с Черчиллем близнецы-братья по разуму, а потому вскоре стали называть шотландского приятеля механика не Черчиллем, а Федором II или просто Федором Ивановичем, как и самого Арбузова.

Лишь только СССР приказал всем долго жить, в совхозе начали тощать не только доярки, но и шотландские быки. Скрещивать их было не с кем, да и незачем. Кормить тем более. Решили сдать на мясо. Позволить зарезать своего любимца Федор, разумеется, не мог.

Темной дождливой ночью Арбузов пришел на ферму и спокойно, так как сторожа давно разбежались, увел Федора Ивановича к себе в деревню. Спрятал он полостнорогого шотландца нигде, нибудь, а у себя в доме, в комнате покойной матушки.

Товарищ Потопов, хоть и не блистал интеллектом, все же быстро сообразил, что быка похитил Федор. В то время сельские коллективные хозяйства затрещали по швам по всей стране. Крестьяне и крестьянки тихо сидели по домам, пили бражку и с ужасом наблюдали, как быстро тонет, словно Титаник, Совдепия. Никто ее раньше особенно не любил, но теперь не понятно было, как жить дальше.

В один из обычных хмурых дней из Центра докатилась очередная волна нововведений — " развивать и поощрять фермерское движение". Быстро сориентировавшись, товарищ Потопов не стал угрожать Федору милицией, а предложил ему добровольно зарегистрироваться фермером и взять уже официально на откорм, причем безвозмездно, своего любимого быка. При этом пригрозил:

— Если откажешься, заведу дело по факту хищения госимущества в виде крупнорогатого шотландского производителя мужеского пола. А также в намерении с ним скотоложства. В тюрьме тебя примут с распростертыми объятьями. Ха-ха, шучу. Почему бы тебе, Федор, и впрямь не заняться фермерством? Поможем всеми возможными средствами. На всю страну прославишься.

О славе Федор не думал, его очень напугало слово "скотоложство", он точно не знал что это такое, но смутно догадывался, а потому, быстро согласился. Вскоре "Красный путь", даже ни с кем не попрощавшись, растворился в мутных водах дикого капиталистического океана. Работники разбежались кто куда, не забыв прихватить с собой все движимое и недвижимое имущество совхоза. Разобрали по винтикам даже "железный занавес".

С тех пор Федор Арбузов безвылазно сидел в своей деревне "Старые Миголощи", которая находилась на реке Медведица, в десяти километрах от бывшего совхоза.

Он, как и чем мог, латал свой старый дом и жил надеждой на то, что рано или поздно его друг Федор Иванович принесет ему хорошую прибыль. В районной газете он несколько раз давал объявление: "Осеменяем телок любых кровей в целях улучшения породы за 10 у. е."

Однако желающих осеменяться, почему-то не находилось.

В густонаселенной когда-то деревне "Старые Миголощи" теперь жили только пять человек. Он Федор Арбузов, егерь — лесник Валька Брусловский, мнивший себя потомком знаменитого генерала Брусилова, девяностолетняя баба Настя, бывший шофер директора совхоза Иннокентий Дрынов да еще, кажется, какой-то старик, которого давно никто не видел.

Летом в деревне появлялись москвичи, облюбовавшие к великому удивлению Федора эти дикие комариные места. Некоторые даже ставили собственные дома. С помощью мужиков-строителей из Новых Миголощ. Иногда к ним в помощники набивался Федор. Какую-никакую копейку, а получал. Но кормила его в первую очередь, конечно, река. На рынке в Кимрах золотозубые, низкозадые торговцы с Юга охотно брали оптом копченых лещей и жерехов по десять рублей за штуку.

Фермер вывел своего любимца во двор, привязал к большой ольхе. Дал сена, поставил ведро с водой, из которого сам прежде немало отпил.

С Медведицы еще наползал слабый туман. Было свежо и солнечно. Голова стала понемногу проясняться, даже улучшилось настроение, но общее томление в организме не ослабевало. Федор потрепал быка за красные завитушки и понял, что придется идти к леснику Вальке опохмеляться.

Деревенская дорога, как всегда в дождливые годы, превратилась в месиво. Шел по обочине, перешагивая через металлические обломки совхозных тракторов, комбайнов и сноповязалок. Справа по ходу, через два заброшенных дома сквозь утреннюю дымку вырисовывались контуру целого гусеничного трактора.

Когда-то он принадлежал еще одному деревенскому фермеру Александру Карловичу Евстигнееву. Да Александр Карлович окончательно спился. Однажды, когда нечем было опохмелиться, он завел свой трактор и поехал в район продавать его за ящик водки. Вернулся опять же на тракторе и совсем трезвый. Пошел на речку и утопился. Зачем, почему никто не знает, а трактор с тех пор так и стоит на дороге, как памятник Овсюкову.

Дом лесника Вальки, почти сплошь покрытый рубероидом, находился на краю деревни, так что идти до него, нужно было минут пятнадцать. Федор прибавил шагу. Еще издалека он увидел, что возле своего дома, на совесть срубленного еще до Февральской революции, стоит баба Настя. В чистом ситцевом платочке, в синем шелковом платье, а ни как всегда в телогрейке и прожженном переднике.

Праздник что ли сегодня какой церковный?— подумал Арбузов, а подойдя ближе спросил:

-Ты чего вырядилась, Ильинична как Нона Мордюкова, помирать, что ли собралась?

Старушка не обиделась на Арбузова.

— Здравствуй, Федор, хоть бы и помирать, тебе завидно, что ли?

-Чему ж тут завидовать? Это я так, пошутил неудачно, извини.

-Молодой ты еще, не понимаешь, что самое главное в жизни — это смерть. Самая сладкая, можно сказать, ягода. Люди боятся не смерти, а неизвестности.

-А ты, значит, неизвестности не боишься.

— Старая я чтобы чего-нибудь боятся. Впрочем, вот боюсь после себя ничего хорошего и доброго не оставить.

-Чего ты, баба Настя, с утра да за упокой, живи еще сто лет, кому мешаешь?

Баба Настя ничего не ответила.

-К Вальке опохмеляться идешь?— в свою очередь спросила она.

Федор кивнул.

-Зайди-ка лучше ко мне на пару минут. Я тебя сама опохмелю.

-В честь чегой-то? — изумился Федор, зная, что выпросить у бабки бутылку самогона все равно, что у черта кочергу. Не из-за жадности не давала. Пьяных не любила. Хотя, себе по праздникам позволяла.

-Пойдем, не бойся.

Старушка провела Федора через высокие, тщательно выметенные сени, посадила у окна в комнате в удобное деревянное кресло. Достала из шкафа графин с прозрачной самогонкой, граненый стакан, принесла сала, черного хлеба, соленых огурцов.

Подождала, пока Федор выпьет, затянула потуже узелок на ситцевом платочке, молча вышла из комнаты.

Вернулась с деревянным, обитым просеченным железом теремком. Было заметно, что он ровесник, если не старше самой хозяйки. Видимо, она хранила в нем нечто важное.

Вынув из ларчика какой-то желтый конверт, бабка протянула его Федору. Удивленный Арбузов достал из конверта сложенный вчетверо такой же желтый от времени листок, исписанный вдоль и поперек мелким, неровным почерком. На верху страницы прочитал:

"Лично тов. Сталину! Лично всем Великим вождям Советского государства! От участника финской войны, Великого сражения с гитлеровскими захватчиками в Великую Отечественную войну, орденоносца, заслуженного тракториста совхоза "Красный путь" Глянцева Озналена Петровича".

Захмелевший от крепкого бабкиного самогона, Федор разомлел, неровные буквы расплывались на бумаге. Взглянул в выцветшие, но удивительно живые глаза бабы Насти.

— Какое-то письмо твоего мужа,— сообразил он.— Мне оно зачем?

-Читай дальше! — приказала так грозно старушка, что Федор испугался.

Письмо.

3-е ноября 1952-го года, Тверь, областной отдел МГБ.

Начальник областного управления Министерства государственной безопасности Семен Ильич Пилюгин сидел в своем просторном кабинете и вот уже минут пять разминал пальцами правую коленную чашечку. Боль, подступившая утром, все не проходила, а за последний час только усилилась.

На душе было тяжело, противно. Полковник не связывал это с болью и пытался понять от чего. Однако к единому выводу прийти не мог.

То ли мокрый липкий снег, похожий на вату из зэковских телогреек, валивший за окном и тут же таявший на стеклах, раздражал пятидесятитрехлетнего Семена Ильича, то ли окончательно надоела некрасивая, толстая жена, с которой нельзя развестись, черт его знает? Вообще, многое полковнику надоело. Особенно враги народа: троцкисты, зиновьевцы, контрреволюционеры — предатели, изменники Родины, с которыми уже десятки лет Семен Ильич вел беспощадную борьбу.

И чего им неймется, часто думал Пилюгин, ведь все им дает советская власть, а они, как пауки ядовитые, тарантулы никак не угомонятся? Да, видно, суть такая у них тараканья и ничего с собой поделать не могут. Обязательно надо ядом брызнуть, отравить жизнь окружающим. И несть этим паукам числа. Одних сжигаем революционным огнем, другие сразу на их место встают. И не сразу врага определишь. Умело маскируют свои антисоветские делишки. Но полковника Пилюгина никто не проведет, всех насквозь, как рентгеном видит.

Полковник взял в руки письмо, которое утром адъютант положил ему с почтой. Бросил взгляд на неровные, мелкие строчки письма и сразу понял — пишет враг. И ладно бы ему направил, а то ведь Иосифу Виссарионовичу.

"Лично тов. Сталину! Лично всем Великим вождям Советского государства! От участника финской войны... как в высшей степени человек сознательный и преданный вам на веки вечные, а так же всему нашему рабоче-крестьянскому государству, не могу не сообщить, что мне случайно стало известно древнее средство от тяжелого похмелья..."

Ну, не паук, а? По мнению этого проходимца, как его.... Озналена Глянцева, страной Советов управляют пьяницы и опустившиеся личности. Причем, руководят такими же спившимися рабочими и крестьянами. Ага, вот дальше.

" Возьмите одну двадцатую часть ведра волчьих ягод, три фунта, два золотника молодых сушеных мухоморов..."

Вот ведь, вражина, волчьих ягод товарищу Сталину предлагает покушать. Открыто издевается. Террорист, ясное дело, белогвардейский недобиток.

Пилюгин взял красный карандаш и на верху, по диагонали, скорым почерком вывел: " Срочно! Доставить в отдел для выяснения личности".

Дальнейшая судьба террориста, в общем-то, была понятна. В тверской области Пилюгин — господь бог. От него еще никто не уходил. А этот-то сам, можно сказать, попался. Совсем обнаглел. Ну, ничего, побеседуем с этим любителем сушеных мухоморов.

Теперь у полковника заныла левая коленка. Ему очень захотелось, чтобы сейчас пред ним оказался этот глупый террорист. Он бы дал волю чувствам. Первым делом — сдавить снизу пальцами глазные яблоки, завоет как волк, потом по копчику сапогом, а под нижнее ребро-карандаш. Пилюгин отчетливо представил себе картину истязания, и ему стало немного легче.

Скорее всего, этот отравитель-террорист действует не один. Хотя, может быть и просто идиот этот Ознален из деревни.... Старые Миголощи. Стоп!"

Семену Ильичу показалось, что за окном ударила молния и попала ему прямо в висок. Ознален Глянцев, уж не тот ли это Глянцев? Да как же не тот?! Из деревни Старые Миголощи, сам же пишет. Значит, муж Анастасии Налимовой".

Памятью полковник обладал профессиональной и никогда ничего не забывал.

Давно это было, в марте восемнадцатого. От фабзавкома его послали старшим продотряда в Старые Миголощи. С какими-то китайцами. Тогда часто отправляли по деревням инородцев. Русские-то отказывались грабить своих. Пилюгин хоть и был русским, но согласился. Все равно терять было нечего. Один на свете, как сыч, ни кола, ни двора.

Налимовы имели самое крепкое хозяйство в Старых Миголощах. У них— то и надеялись фабзавкомовцы отобрать больше всего хлеба. А когда вошли на двор, увидели возле дома молоденькую девушку. Была она в каком-то полубезумном состоянии. На вопросы не отвечала, и все бубнила что-то себе под нос. Спросили где хлеб, а она пошла в дом, легла на кровать и с головой укрылась одеялом.

Местные жители рассказали продотрядчикам, что два дня назад у девушки погибла вся семья. Мать, отец, братья и еще кто-то из ее родственников, на двух санях отправились по льду через Медведицу в церковь. Праздник, что ли какой был. А зима стояла теплая. Целое семейство под лед и ушло. Никто не спасся.

Хлеб у сироты Налимовой все равно выгребли почти весь. Но Настя очень понравилась Семену Пилюгину. По поздней весне, опять в качестве старшего продотряда, он в другой раз приехал в Старые Миголощи. В дом Налимовой приказал своим архаровцам не заходить. Сам вечером постучал в окно. Девушка была уже в нормальном состоянии. Семен как мог, утешил сироту. Сначала накормил городскими сладостями, а потом, опрокинул на постель. Настя не сопротивлялась, более того, привязалась к нему.

По собственной воле приехала к Пилюгину в Тверь. И они, до отправки Семена на фронт, жили вместе в конфискованной у буржуев квартире на окраине города.

А потом...Что потом? После гражданской войны еще года три Пилюгин где-то бродил по белу свету, а когда вернулся в Россию и приехал в Тверь, в их квартире уже жили латыши. Помчался в Старые Миголощи и увидел возле избы Анастасии какого-то мужика.

Поздоровались. Мужик назвался Озналеном. Тогда часто брали себе подобные собачьи имена. Ознален — то есть осененный знаменем Ленина. Выяснилось, что он муж Насти. Живут они вместе уже несколько лет. Фамилии супруги сохранили свои, так захотела Настя. Она — Налимова, он — Глянцев. Обидно, конечно, сделалось, но особо уж Пилюгин переживать не стал.

Ждать Анастасия его, в общем-то, не обещала, а он и не любил ее никогда по-настоящему. Так, приехал, потому что к кому-то надо было приехать.

Настя ушла с бабами по ягоды. Семен назвался дальним ее родственником. Выпил с Озналеном самогонки, врезал от всей красноармейской души осененному знаменем Ленина по морде и уехал в город. На следующий день, со злости, что ли на весь мир, устроился на работу в ОГПУ.

Много воды с тех пор утекло. Не раз накрывало Семена смутное время с головой, но он всегда выплывал каким-то чудом на поверхность. Пилюгина не только не расстреляли в конце 30-х, как многих его коллег, но даже ни разу не объявили серьезного взыскания.

Вот, значит, чем ты теперь, осененный знаменем, занимаешься, зло подумал полковник, до терроризма докатился. Вновь взял в руки письмо, продолжил читать.

"...Возьмите одну двадцатую часть ведра волчьих ягод, три фунта и два золотника молодых сушеных мухоморов, столько же толченых корней белой лилии и папоротника. Потом нарвите цветов и плодов боярышника, зеленую бруснику, и залейте все это кипящим лосиным молоком. После того, как это месиво забродит, в него нужно опустить траву "заряйку" и настаивать две недели. Да вот вся проблема, мои глубокоуважаемые вожди, в этой травке. Где она растет, никто не знает. Но есть к этому замочку у меня ключик. Нужно разрыть могилу одного отшельника, которая находится где-то в бывшем Ильинском монастыре, сейчас там вроде как психбольница. По моим сведениям, именно этот отшельник и хранит в себе тайну, где и когда следует собирать травку заряйку. Доказательством сему является древний документ, который я нашел в подполе собственного дома. А потому прошу вас прислать ко мне академиков и профессоров исторических наук, чтобы мы вместе обнаружили в психбольнице место погребения отшельника и раскрыли эту важную для государства тайну. Меня одного в психиатрическую лечебницу, без особых полномочий, не пустят".

Полковник Пилюгин бросил на стол письмо.

Пустят тебя одного в психбольницу и без всяких полномочий, всенепременно, подумал он, гарантирую, только что же ты там у себя в подполе откопал, Ознален Петрович? Что-то ведь и в самом деле нашел.

В своей резолюции на письме несколько раз подчеркнул слово "срочно". Возможно, свихнулся человек, а, может, и нет. Дом Налимовых старый, чуть ли не до нашествия Наполеона ставили. А на его фундаменте, поди, еще до этого что-то стояло. Черт его знает, что там, в старой кладке отыскать можно. К тому же Налимовы — древний московский боярский род. Не понятно, как они вообще попали в такую глухомань. Эх, Настя, давно бы тебе на Соловках отдыхать со своей голубой кровью, если бы не полковник Пилюгин. Отводил я от тебя винтовочные прицелы.

Колени ныли не переставая. Пилюгин сравнил себя с прокуратором Иудеи из романа Булгакова, у которого нестерпимо болела голова. Конфискованную у врага народа книгу полковник прочитал за одну ночь. После долго удивлялся, почему этого Булгакова в свое время не расстреляли, ведь явный антисоветчик. Прокуратору помог Христос, а кто поможет мне? Ознален Петрович...

Убрал письмо в нижний ящик стола. Затем написал что-то на чистом листе бумаги, кнопкой вызвал своего адъютанта капитана Евстигнеева. Когда тот, щелкнув каблуками, застыл перед столом начальника, Пилюгин протянул ему записку.

— Возьми несколько ребят и съезди по этому адресу. Доставишь ко мне некого гражданина Глянцева. Впрочем, нет, в управление не надо, лучше сразу в изолятор, в отдельную камеру. Этот Глянцев, возможно, руководитель одной из контрреволюционных террористических организаций. С ним я лично буду работать. Разрешаю его немного попарить, но аккуратно, только для острастки, чтобы завтра утром он мог говорить, а главное соображать. В доме обыска проводить не нужно. Жену не трогать. Ни в коем случае! Все ясно?

— Так точно!

Неожиданное явление.

Наскоро пробежав глазами письмо, Федор вернул его Ильиничне.

— Никак в толк не возьму. Причем здесь волчьи ягоды, лосиное молоко, отшельник Иорадион, похмелье...

-Это черновик письма. Того самого, что Озналенчик отправил в 52-м году в Кремль. Мне он о нем ничего не говорил. Когда за Озналенчиком приехали, радовался как ребенок. Чекисты в штатском его в бока толкают, мол, пошевеливайся, а он все смеется и твердит как попугай, что теперь страна по— новому заживет. Видно, говорит, письмо мое лично до товарища Сталина дошло, а так как он человек необычайного ума и предвидения , то сразу сообразил, какая от моей находки польза вырисовывается. Рубашку белую надел, пиджак новый, галстук в горошек повязал, как у Ленина. Поцеловал меня на прощание, и из дома, не оглядываясь, выскочил. Уже с берега крикнул: " Обо мне скоро в газетах напечатают. Гордиться своим мужем будешь!" Так и исчез, сердечный, навсегда, будто в Медведицу канул. На следующий день, в сарае, я случайно этот черновик нашла. И мне все стало ясно. Куда я только не писала запросы! И в районную прокуратуру, и в областную. Все тюрьмы, какие можно объездила. На Лубянку пыталась пробиться, не пустили. Пропал человек, и все.

Баба Настя перевела дух, налила себе в рюмку немного водки, пригубила.

-После 20-го съезда партии получаю я письмо на бланке. Так, мол, и так, ваш муж... и тому подобное, с ноября 1952-го, по март 1953-го г.г. содержался на принудительном лечении, по направлению МГБ СССР, в психиатрической клинике ?..., скончался в марте 53-го года от сердечной недостаточности. Похоронен на местном кладбище в общей могиле. Словом, упекли моего муженька за то неосторожное письмо в дурдом, где он и помер.

-Да, времена были, — вздохнул разомлевший от самогонки Федор,— не то, что ныне — чего хочешь делай, куда хочешь иди. Хочешь, целое стадо держи, хочешь одного быка племенного. Свобода!

-Обожди ты со своим быком. Я ведь тебя пригласила не про глупости всякие говорить.

-Молчу, Ильинична, молчу.

-Озналенчика упрятали именно в ту психбольницу, о которой он Сталину писал. Ну, в бывший Ильинский монастырь, где якобы отшельник похоронен.

— До Ильинской психушки отсюда рукой подать, вот и пристроили Озналена Петровича, что называется, по месту жительства.

Баба Настя подтянула узелок платка, пожевала губами:

— В те годы людей угоняли, как можно дальше от родных краев, а тут на тебе — оказался возле дома. Если бы Озналенчик действительно был сумасшедшим, тогда понятно, а так...

— Прости, Анастасия Ильинична, — неожиданно назвал Арбузов соседку по имени отчеству,— он ведь мог тронуться умом и во время следствия.

— Да, послушаешь сейчас по телевизору, что в сталинских застенках творилось, сама умом тронешься. Хуже гестаповцев пытали. Свои же своих! Но до ареста он был совершенно нормальным. И пил в меру, не то, что вы нехристи. Разве что, в последнее время глаза у него горели и впрямь как у помешанного. Часами в подполе копошился, камни какие-то ворочал. А однажды пропал на три дня. На охоту, говорит, пойду, а у самого ружья-то никогда не было. Не любил по живому стрелять. Вернулся весь грязный, с каким-то мешком. Сказал, что на Гадючьем острове охотился. Боже упаси, да туда ни один православный носу не кажет. Какая там охота? Еще мой отец говорил, что место там пропащее, бедовое. Лишь после того, как я нашла черновик письма, поняла, от чего он был таким возбужденным. И еще. Во время ареста Озналенчика, обыска в доме не проводили, что меня удивило, я же опытная в этом деле была. А через три дня на моторке приплыл один из тех, кто его забирал. Кстати, чем-то на нашего Евстигнеева, царство ему небесное, был похож. Сунул мне под нос удостоверение, как будто я его лицо позабыла, и полез в подвал. Долго там копался, а потом стал расспрашивать — не видала ли я чего-нибудь необычного у мужа, сама не находила ли чего? И все время матерился. То по-нашему, по-русски, то вроде как по-немецки. Покойник Евстигнеев так же ругался. Чекист ничего не нашел. Хмурый он уехал, недовольный, даже до свиданья не сказал. И не мог он ничего найти. Потому что железный ящик с ларчиком я еще десятого дня на ближнем болоте схоронила.

— Ларчик? Так это за ним чекист приезжал?— кивнул Федор на бабкин теремок.

— За тем, что в нем хранилось.

Анастасия Ильинична распахнула крышку теремка, достала из него продолговатый сверток. Начала не торопясь разворачивать. Сначала сняла восковую бумагу, затем фольгу. Арбузов увидел два свитка и широкий, ровный кусок бересты, исписанный бледно-желтыми чернилами. Первый свиток был из тонкой желтой кожи, другой из пергамента.

Аккуратно подцепив указательными пальцами края кожаной трубки, Анастасия положила ее перед Федором.

-Это завещание некого отшельника Иорадиона, составленное им в пятнадцатом веке. На какой-то особенной коже написана — сколько веков прошло, а кожа мягкая как шелк. Об этой найденной в подполе рукописи и сообщил Озналенчик Сталину. Только рукопись не разберешь без этих листов. Их Озналенчик спрятал в двойном дне железного короба из-под инструмента. Я о нем знала и на всякий случай проверила.

Ильинична разгладила на столе морщинистыми ладонями три пергаментные страницы. Надела очки и поднесла одну из них почти к самому носу.

-Кажется, здесь начало. Даже в очках уже почти не вижу. На этих трех листах, как я поняла, переписана кожаная грамота или завещание отшельника, но понятными, современными буквами и словами. Я как-то начала во всем этом разбираться, да махнула рукой. Не для моего слабого ума это дело. Ты смышленый, в армии служил, поймешь.

На стене, прямо над головой бабы Насти, громко тикали ходики. Часы были сделаны в виде сказочной избушки. Внезапно в часах что-то щелкнуло и из дверки выскочила кукушка, закуковала. Механическая птица не подавала голоса уже лет двадцать, но каждый час своим появлением напоминала хозяйке о скоротечности времени.

Анастасия Ильинична достала из комода тряпочку, протерла циферблат.

-Мы с кукушечкой ровесницы, — вздохнула бабка, — мой батюшка Илья Филиппович, привез эти часы из города, когда мне было три месяца. С тех пор и тикают на этой стеночке. Ни разу не чинили. Однако скоро на покой и мне, и подружке-кукшке. Об одном жалею — не дал мне бог детей, пустая я с рождения.

Промокнув кончиком ситцевого платка навернувшиеся слезы, бабка внимательно посмотрела на Федора.

— Этот дом, Федор Иванович, я на тебя переписала. Не было у меня более сердечной подруги, чем твоя мать, да и ты парень хороший, только пьешь много. Возьми эти грамотки и береги их пуще быка своего ненаглядного. Никому не отдавай. Может, когда и пригодятся. А теперь мне нужно отдохнуть. И не ходи к Вальке, ну его, не нравится он мне, лучше я тебе сама еще самогона налью.

Федор вышел на свежий воздух с большой обувной коробкой, в которую Ильинична положила теремок. На душе было легко и беззаботно. Бабкины рассказы хоть и заинтересовали фермерскую душу, но обдумывать их сейчас у него не было никакого желания.

К леснику Вальке Арбузов сразу не пошел, решил посидеть у реки.

Медведица уже не дышала туманом, а открытая до самого горизонта, мягко переливалась оловянными волнами на ярком утреннем солнце.

Парень прилег на берегу под березой, стал смотреть вдаль. Рядом, на кривой сосне громко выясняли отношения вороны, мешая погрузиться в сладостное и бездумное созерцание природы. Пришлось запустить в них камнем. Неугомонные птицы нехотя вспорхнули, полетели ругаться в другое место.

На противоположном берегу, за лесом, уже неделю киношники пытались запустить в небо большой красный воздушный шар, чтобы сверху снять на пленку эти удивительные, почти нетронутые цивилизацией места. Но у них чего— то не получалось. Шар на несколько минут поднимался над березово-сосновой чащей, а затем камнем падал вниз. Река далеко и отчетливо разносила непечатную брань съемочной группы, которая не хотела мириться с неудачами. Вот и сейчас, похожий на спелую помидорину шар, дергался над макушками деревьев и никак не желал подниматься выше.

А чуть правее шара, виднелись бескрестые, поросшие зеленью купола соборов Ильинского монастыря.

-Федор Иванович Арбузов? — раздался сзади до боли знакомый голос.

Приподнялся на локтях, повернул голову и увидел высокого седого мужчину в роговых очках, с тяжелыми диоптрическими линзами. Человек был в длинном светлом плаще, хотя уже второй день немилосердно палило солнце. На плече незнакомца висела большая зеленая спортивная сумка.

-Не узнаете?— мужчина обошел Федора, ступил на прибрежный песок. Прозрачная речная водица намочила его замшевые штиблеты. — Моя фамилия Пилюгин. Владимир Семенович, бывший начальник особого отдела войсковой части, в которой вы служили. Я Пилюля, помните?

Новые обстоятельства.

Еще не было шести утра, когда полковник Пилюгин вошел в одиночную камеру областного изолятора ?3. Обычно в "тройке" содержали особо опасных государственных преступников, поэтому бывать здесь Семену Ильичу приходилось часто. Но сегодня, перешагнув порог этой бетонной, многоярусной клетки, он внимательно огляделся, будто попал сюда в первый раз.

Все показалось почему-то незнакомым — и выщербленные стены с белыми подтеками, и неструганные деревянные нары в камерах, и даже запах, тоже показался незнакомым. Этот запах, который не перепутаешь ни с чем, запах концентрированного человеческого пота и мертвых мышей. И еще что-то такое неуловимое, приторное, чем-то похожее на аромат хозяйственного мыла. В совокупности, ароматы вызывали рвотные рефлексы и отчаяние.

Да, отчаяние может пахнуть, кивнул своим мыслям полковник Пилюгин. Отчаяние — спутник смерти, а смерть имеет вполне конкретный запах.

Семен Ильич вошел в одиночную камеру, где находился Ознален Глянцев, принял из рук сопровождавшего его старшины табуретку, устало опустился на нее. Глянцев лежал в углу камеры, свернувшись калачиком, тело его подрагивало. Полковник приложил кулак ко рту, закашлялся. Тяжело оторвав голову от бетонного пола, Ознален Петрович взглянул на Пилюгина.

Ребята Евстигнеева славно над ним поработали. Лицо заслуженного тракториста напоминало недожаренную котлету, из которой продолжал сочиться сок.

-Что за люди! — вздохнул полковник. — Ведь просил же аккуратно. Вы не поверите, товарищ Глянцев, но сотрудники этого скорбного заведения, совсем перестали слушаться начальства из областного управления безопасности, которое я в данный момент представляю. Творят, что хотят. Возомнили себя кастой неприкасаемых. В дружественной нам Индии эта каста, позвольте отметить, занимает низшее положение в социальной иерархии. Но это в Индии, до нее далеко. А что поделаешь? Приходится мириться. После войны мало кто хочет идти служить в тюрьмы, охранять врагов народа. Понятно, зазорно марать руки солдата — освободителя об отбросы советского общества. Но кому— то ведь нужно разгребать Авгиевы конюшни? Да, Гогенцоллерн в глотку, нужно. Конечно, Гераклу было проще, направил в стойло воды реки и все дерьмо, простите за выражение, разом смыло. А здесь день изо дня в нечистотах возишься.

Полковник МГБ почесал лоб, стал оттирать пальцами правую щеку, точно она у него была испачкана.

-По поводу нанесения вам телесных повреждений я проведу служебное расследование. — Полковник Пилюгин громыхнул кулаком по закрытой железной двери изолятора. С потолка посыпалась цементная крупа.— Виновные будут наказаны самым строгим образом. Да, Гогенцоллерн в глотку. Кстати, Ознален Петрович, а может быть, вы сами обо что-то ударились?

Тракторист испуганно, ничего не понимая, глядел на полковника красными от боли и слез немигающими глазами.

— Или, может быть, обидели чем-то охранников? Это только с виду они непрошибаемые как скалы, а в душе ранимые и впечатлительные, как дети. Вы уж их простите, а я разберусь. Слово офицера. Говорить-то можете?

Глянцев покрутил взъерошенной головой, часто, с готовностью на все закивал.

-Вот и хорошо! — обрадовался полковник. — Давайте побеседуем с вами откровенно. Я с детства не люблю загадок, недосказанностей, потому что они плоть от полоти обмана. А обманывать нехорошо, ведь верно? Да, Гогенцоллерн в глотку, вы ведь, Ознален Петрович, подозреваетесь в подготовке террористического акта в отношении руководителей нашей партии и государства. Причем не простого террористического акта, а особо изощренного, с применением отравляющих веществ.

Отчаянно замотав головой, Глянцев сквозь распухшие губы закричал:

— Нет! Нельзя так! Я никакого акта не готовил! Я безгранично предан делу партии и правительства. Я с именем Сталина до Варшавы дошел.

-А почему не до Берлина?— вскинул брови Пилюгин.

Внезапно обессилевший тракторист упал ничком на цементный пол,зарыдал.

-Эх, ха— ха, — Пилюгин подошел к Озналену Петровичу, помог ему подняться и сесть на нары. — Вот и вы о героическом прошлом. Да, вы герои. А мы кто, не бывшие на передовой и боровшиеся с внутренними врагами? Берлин-то взяли, но война все продолжается, только другая, классовая. Для вас теперь наступила мирная жизнь, а для нас, чекистов, вечный бой и покой нам только снится. Александр Блок, "На поле Куликовом". Но, каждому свое, так, кажется, писали на вратах концлагерей? До Варшавы вы дошли, прекрасно, но до чего вы докатились теперь? — полковник голоса не повышал, но в нем появились грозные нотки. — Как прикажете понимать ваше письмецо, отправленное лично товарищу Сталину и "всем великим вождям"? Вы предлагаете им набрать бочку волчьих ягод с мухоморами и все это съесть.

-Нет, это не так, поверьте,— всхлипнул несколько раз Глянцев,— я писал, что волчьи ягоды и мухоморы входят в древний рецепт от похмелья. Их нужно настаивать на лосином молоке с другими ягодами, а потом в полученную бражку добавить траву заряйку, но где эта заряйка растет, и что она собой представляет, я не знаю.

-А кто же знает? Ваши сообщники?

-У меня нет сообщников. Отшельник Иорадион знает. Его похоронили в шестнадцатом веке в Ильинском монастыре.

-Откуда такие сведения, Ознален Петрович? Вы же тракторист, а не академик Лысенко. Вам ночью часто кошмары снятся?

-Ничего мне не снится! — вдруг голос Глянцева окреп. — Я фундамент дома правил и под старой каменной кладкой случайно нашел два старинных документа. В сундучке. Один на куске кожи, судя по всему самим отшельником написанный, другой, с четверть листа, на бересте.

— Так, так. Да, Гогенцоллерн в глотку. И что же в тех документах? Кстати, как вы их прочитали?! Грамотки-то, если они действительно древние, вероятно на церковнославянском языке составлены? Я один раз в музее такую грамоту видел, ни одного слова не разобрал.

-Верно. Намучился я с ними. Некоторые слова разобрать было возможно, а над иными целыми днями бился. Но однажды меня осенило. У жены сохранилась старинная библия. Я съездил в райцентр и в церкви купил библию на нашем, современном языке. Сопоставил тексты. Слова в них по-разному пишутся, а смысл один и тот же. Кроме того, купил в Москве старославянский словарь. Вот и расшифровал документы как мог.

-Вам бы не в совхозе работать, а на Лубянке, в седьмом отделе, — ухмыльнулся Семен Ильич. Но Глянцев пропустил его реплику мимо распухших от побоев ушей.

— В кожаной грамотке отшельник или пустынник, как он себя называет, Иорадион вначале проклинает неуемных в питии винопивцев, от которых исходит дьявол, и которые творят великую печаль для всей Руси. Он же, Иорадион, милостью бога, якобы, нашел избавление от пьяного греха. Но, мол, передать ему рецепт зелья некому, поэтому после смерти он унесет тайну с собой в могилу. Однако всякий догадливый, зная, где он погребен, сможет разгадать эту великую тайну. И далее: "БО МРЪТВЪ АЗЪ НЪ ОЖИВЕ, А ГЛАГОЛАТИ ГЛАВИЗНА. То есть, из мертвых он не воскреснет, но главное скажет. После отшельник пишет про какого-то великого князя, который не внял разуму и затребовал для себя у бога слишком многого, забыв обо всей святой Руси:

" ПОЧТО ЕСИ БЕСОВСЬКОЕ ПОЗОРИСЧЕ И ПЛЯСАНИЕ ВОЗЛЮБИЛЪ И ПЬЯНСТВУ СОВОКУПИЛСЯ? КАКО ТЯ БОГ ПРОСЛАВИЛ СВОЕЯ МАТЕРИ БОГОРОДИЦЫ ОБРАЗОМЪ ЧОУДОТВОРНЫМ ПОЛОЖИ, НО К ПОЛ, ТЫ Ж СИЯ НИ ВО ЧТО ЕЗЬНОМУ МИРСКОМУ ЖИТИЮ СШЕЛЪ ЕСИ".

-У вас хорошая память.

-Не жалуюсь.

-В самом конце грамотки сказано про ягоды, мухоморы и корни, какие нужно взять и залить кипящим лосиным молоком. Во втором письме, что на коре нацарапано: " УПОКОЙ, ГОСПОДИ ИИСУСЕ ХРИСТЕ, ДУШУ РАБА ТВОГО ПОУСТЫНЬНИКА ИОРАДИОНА, УСОПЬШАГО ВЪ ЛЪТО 7012, АПРИЛЯ ВЪ 21, ПОГРИЕБЕНАГО ВЪ ИЛЬИНЬСКОЙ ОБИТЕЛИ". Это написано уже другой рукой. Да, забыл. В кожаной грамоте есть приписка:

" ПОЯСЪ ДИМИТРИЯ АСПИДА ПОЖРАЛА. ПОКЛОНИСЯ ИСТОУКАНУ". Я не понял, что это означает. А в самом низу, типа девиза: "ВРАТА АДОВЪСКАИА СОКРОУШИВЪ".

— Где ларец?— выпрямился, словно натянутая струна полковник.

— Там же, в подполе моего дома, в сварном металлическом ящике.

Ночью полковник Пилюгин не сомкнул глаз. Он ворочался, как на гвоздях, точно пытался повторить подвиг Рахметова.

Что же делать с этим Глянцевым, мать его? Он меня не вспомнил, это факт, столько лет прошло, рассуждал начальник областного МГБ.— Сумасшедшим Озналена Петровича не назовешь. Рассказывает складно. Не путается да такое, и придумать невозможно. Утверждает, что старые грамоты до сих пор лежат в подполе в ящике из-под инструментов. Надо бы, конечно, съездить в Старые Миголощи, забрать записки сумасшедшего пустынника, но самому нельзя. Анастасия непременно узнает. Бабы глупы, истеричны. Еще напишет донос в Москву. Связь, даже и бывшая с отпрыском дворянского рода, женой провокатора и террориста, грозит, по меньшей мере, лагерями. Нужно снова отправить в Старые Миголощи Сашу Евстигнеева. Одного. Вроде бы предан мне, не похож на стукача, завербованного генералом Егоровым. Очень уж предано смотрит в глаза. Недаром я отмазал его от фронта.

В сорок первом Семен Ильич взял к себе в адъютанты сына второго секретаря обкома. Карл Иванович Евстигнеев так обрадовался, что его Сашка не попадет на передовую, что партийного работника хватил удар.

Пилюгин с неприязнью грубо подвинул ногой храпящую супругу. Она уже часа два подряд издавала булькающие звуки с открытым ртом и мешала думать. Подействовало. Жена перевернулась на другой бок, на время затихла.

Афишировать это дело не стоит, продолжал думать полковник. Даже если старинные грамоты существуют, а в этом почти нет сомнения, не докладывать же о них начальству! Вдруг выяснится, что Глянцев все же душевнобольной? Тогда я сам буду выглядеть круглым идиотом. Но и медицинскую комиссию собирать рано. Нужно дождаться возвращения Евстигнеева. Только бы нашлись эти грамотки! И еще, пожалуй, самое важное. Отец народов не вечен да и мне не до второго пришествия в чекистах париться. Найдутся люди, которые выложат неплохие деньги за тайну Ильинского отшельника. Если дело пойдет по хорошо продуманному пути, свяжусь с Сыромятниковым из внешнего отдела ОГПУ. Он давно в Париже окопался. Встретится с Жаном Геде, прощупает его как следует. Профсоюзный лидер железнодорожников клянется в верности Сталину, но не исключено, что он двойной агент. Через него, думаю, не сложно будет выйти на западных покупателей. Лягушатники — пьяницы похлестче наших алкашей. Им похмельный рецепт позарез нужен.

Несмотря на свою патриотичность и политическую стойкость, Семен Ильич не раз думал о бегстве на Запад. Нет, он не перестал верить в идеи Ленина-Сталина. Просто считал, что свою миссию по строительству коммунизма в отдельно взятой стране уже выполнил и теперь пора пожить для себя. От марксизма не убудет.

Только вот одна закавыка. Глянцев говорит, что Иорадион не написал, где растет трава заряйка — основной компонент похмельного снадобья. Из мертвых отшельник, конечно, не восстанет, но главное скажет. Но где искать в Ильинском монастыре кости чертового пустынника? За четыре с половиной века они, наверное, уже в пыль превратились. И что Иорадион имел в виду, когда писал, что всякий разгадает его тайну, зная, где он похоронен? В зубах, что ли своих он чего спрятал? Или Глянцев что-то скрывает.

Полковник снова лягнул спящую жену. Та захрапела еще сильнее, зачавкала, повернулась к нему своим лицом, похожим на раздавленный помидор, обдала несвежим дыханием.

Много хороших мест на земле, вздохнул тяжело Семен Ильич, вот бы забраться на какой-нибудь тропический остров в синем океане как Робинзон Крузо и в ус не дуть. Ни тебе допросов, ни тебе врагов народа, ни заклятых друзей, Гогенцоллерн им в глотку. А что тогда делать с Глянцевым? Заводить дело по 58-й статье неразумно, держать в тюрьме тем более. Подождите, подождите, товарищ Пилюгин, а пустынник, где похоронен? В монастыре. А что сейчас там? Психиатрическая клиника. Вот туда-то Глянцева и следует определить. Причем, сам побежит, как миленький, и еще спасибо скажет. Ну, Семен Ильич, ты голова, похвалил сам себя полковник.

После планового дневного совещания Пилюгин вызвал к себе адъютанта Евстигнеева. Попросил съездить в Старые Миголощи, но с собой никого на этот раз не брать.

-Понимаешь, Александр, — по-дружески, без обычных приказных интонаций в голосе заговорил полковник,— необходимо проверить, что находится в подвале дома Глянцевых, а именно в сварном железном ящике. По моим сведениям в нем хранятся опасные антигосударственные документы, полностью изобличающие врага народа Глянцева. Возможно и оружие. Словом, все, что найдешь, передашь лично мне в руки. И никому ни слова! Я потом объясню почему.

-А ордер на обыск?— спросил Евстигнеев.

— Объясни Анастасии... то есть жене Глянцева, что ты приехал не как официальное лицо, а по просьбе Озналена Петровича. За важными документами. Скажи, что с ним все в порядке, скоро будет дома. Ты смышленый, придумаешь что-нибудь. И повторяю — о своей поездке и о том, что найдешь, никому ни полслова.

Когда адъютант ушел, Семен Ильич велел привести в кабинет Глянцева.

— Долго я думал, Ознален Петрович, — сказал он ему, вежливо усадив на стул, — что мне с вами делать. Пути два. Либо дать делу широкий ход, а это статья по подготовке покушения на первых лиц государства, либо принудительное лечение в психоневрологической клинике. В первом, лучшем случае — 25 лет где-нибудь на Магадане, во втором — смирительная рубашка. Выбирайте сами.

— Я абсолютно здоров, — насупился Глянцев, обкусывая ногти.

— Это утверждение сомнительно, Гогенцоллерн всем в глотку. Вы в издевательской форме порекомендовали товарищу Сталину отведать ядовитых ягод и мухоморов, причем ссылались на какие-то древние рукописи, якобы найденные вами в подполе собственного дома. Но при обыске мои люди там ничего не обнаружили.

Пилюгин не знал, с чем вернется Евстигнеев, но для себя уже все окончательно решил и потому теперь четко расставлял точки над "и".

— Разве станет нормальный человек писать подобное Иосифу Виссарионовичу? Нет, вы или скрытый враг или сумасшедший.

Глянцев облизал запекшиеся кровавыми бляхами губы. Он не мог понять, к чему клонит полковник, а тот продолжал развивать свою мысль:

— Предположим, Семен Ильич, вы действительно нашли уникальную грамоту некоего отшельника Иорадиона. И опять же предположим, что он действительно похоронен в бывшем Ильинском монастыре. Но, во-первых, каким образом его останки откроют, как вы выразились, тайну из тайн? А во-вторых, где их искать? Ну, а самое главное, можно ли серьезно воспринимать всю эту чушь? Древний похмельный рецепт — ерунда, да и только.

-Почему же ерунда? Рецепт-то я же нашел, — сказал уверенно Глянцев. — Повторяю — я не враг народа и не сумасшедший. Не знаю, почему ваши люди в подполе не обнаружили железный ящик. Видно, плохо искали. Когда меня забирали, грамоты были в нем.

Глянцев с трудом сглотнул, высморкался в полу грязной рубашки.

— Вся округа знает, что когда-то на острове Гадючий жил некий старец. Этого острова все боятся, как огня, за миллион рублей никого туда ночью не затащишь. Как-то в тридцатом первом, выпили мы с мужиками сверх меры и Ванька Солопов из Знаменской артели, поспорил, что за пару бутылок водки запросто переночует на Гадючьем. Взял лодку и уехал. Ваньки больше никто никогда не видел, а лодку его нашли аж в Белом городке, за двадцать верст от острова.

— Прямо страсть Гогенцоллерная,— заулыбался полковник.— А вы сами, Ознален Петрович, никогда на Гадючий остров не заглядывали? Ну, скажем, после того, как нашли рукопись?

— Был я там, — ответил Глянцев после некоторой паузы.

-И нашли что-нибудь интересное?

-Нашел.

Полковник Пилюгин даже присвистнул.

-Говорите, раскрывайтесь.

-Кинжал серебряный в ножнах с разноцветными камнями. И пару старинных монет. На острове илистая почва. В ней вещи хорошо сохраняются.

-Так, так, — Семен Ильич вытер со лба пот, — чайку не желаете? Я сам завариваю, не доверяю своим помощникам, вечно у них бурда получается.

Поставив чайник на американскую электрическую плитку, полковник придвинул свой стул к Глянцеву.

— Как же вы кинжал нашли? Весь остров перекопали?

-Зачем весь? В дальней его части, за поляной, растет гигантский дуб. По виду ему не меньше тысячи лет, а все живой. Между корнями что-то вроде пещерки. Вот я и подумал, если отшельник, в самом деле, жил на острове, то непременно под этим дубом. Где же еще? Самое удобное место. Там же внутри я увидел вырезанную на стволе надпись, такую же, что и в грамоте:

"ВРАТА АДОВВЪСКАИА СОКРОУШИВЪ". Взял я лопату и начал копать в пещере. Земля внутри мягкая, покладистая. Вскоре и откопал кинжал.

-Так взяли и откопали?

-Взял и откопал.

-А что вы про разноцветные камни говорили?

-Ножны этого кинжала в каких-то камнях, но сразу видно, в непростых. На солнце всеми огнями переливаются. С одной стороны — друг за другом, два прозрачных, как оконное стекло и три рубиновых, а с другой — через бороздку в виде змеи, два зеленых и три синих. Я кинжал только слегка из ножен вынул, боялся, что камни отлетят. На рукояти кинжала что-то по-старославянски выбито. Только я разбирать я не стал, потому что сильно перепугался.

-Чего же вы перепугались?

-Не знаю, все как-то один к одному. Кожаное письмо, береста, а тут еще и кинжал. У меня прямо так круги перед глазами и поплыли.

-И где же сейчас этот кинжал?— взволнованно спросил Пилюгин, представляя, как в эти минуты его адъютант Евстигнеев достает из железного сварного ящика драгоценную находку.

-Спрятал.

-Там же, в подполе?— сглотнул полковник.

-Нет. От Гадючьего острова по трясине можно перейти на соседний островок, совсем маленький. Этой тропки кроме меня, пожалуй, никто не знает. Я сам ее случайно обнаружил. На том островке растут три высоченные ольхи. Вот у крайней справа, если стоять лицом к Медведице я и закопал кинжал.

-Вы же знаете, гражданин Глянцев, что бывает за сокрытие сокровищ, найденных в земле?

— У меня и в мыслях не было что-то утаивать от государства. Я же честно написал письмо вождям и думал, что приедут ученые, и я им все отдам, в том числе и кинжал. А меня в тюрьму. Да еще и лицо испортили.

— Про кинжал с камнями вы в письме ничего не написали.Почему? Ладно, вот что, Глянцев,— полковник подошел к стене и бережно поправил портрет Иосифа Виссарионовича. На давно закипевший чайник он внимания не обращал. — Мне нужно все еще раз обдумать, а вы пока возвращайтесь в камеру, отдохните. Больше вас никто пальцем не тронет, обещаю. И про наш разговор никому ни слова, даже намеком. Впрочем, вам и некому о нем рассказывать, но я предупредил вас на всякий случай. Поверьте, это в ваших же интересах. Если, конечно, не хотите получить вышку. Завтра мы продолжим беседу.

Глянцева увели, а Пилюгину ничего не оставалось делать, как ждать возвращения адъютанта Евстигнеева. Теперь полковник жалел, что отправил его в Старые Миголощи. Записки пустынника, конечно, хорошо, но и кинжал не мелочь.

К величайшему облегчению полковника, адъютант вернулся ни с чем.

Пилюгин, узнав все подробности посещения Евстигнеевым Анастасии Налимовой, не стал задавать ему лишних вопросов. Горячо, по-человечески, поблагодарил, даже приобнял за плечи, и со спокойным сердцем уехал домой.

А этажом выше, в захламленной подсобном помещении, продолжал запись портативный трофейный немецкий магнитофон. Провода от него, заканчивающиеся чувствительным микрофоном, тянулись к потолку кабинета Семена Ильича.

Маагнитофон остановил капитан Евстигнеев. Отмотав пленку к началу, он внимательно прослушал запись.

Всю ночь, как и в предыдущую, полковник ворочался под боком у толстой жены, которая с вечера пыталась приставать к нему, но, получив грубый отпор, угомонилась. Пилюгину давно не хотелось рыхлого супружеского тела, давно потерявшего половую привлекательность. Перед его глазами в мягком сиреневом тумане раскачивался серебряный кинжал с десятью драгоценными камнями.

Ужин в саду.

Если бы безоблачное небо над Медвецией свернулось в овчинку и упало в воду, Федор удивился бы меньше. После визита к Ильиничне он и так находился в каком-то изумленном состоянии, а тут на тебе — явление, достойное кисти Иванова.

Язык Арбузова одеревенел, и он не мог им пошевелить, чтобы хоть что-нибудь произнести. Федор лишь замычал, словно некормленый бык-производитель.

-Неужели позабыли меня, Федор Иванович?— войсковой контрразведчик Пилюгин опустил на траву спортивную зеленую сумку, сел рядом с Арбузовым. От него пахло крепким одеколоном и нечищеными зубами. — Славно мы поработали с вами в Олимпиаду! Вам еще, помнится, за усердие сапоги хромовые подарили?

Федору сделалось неловко. Он попытался подобрать под себя ноги, обутые в те самые сапоги, но от острого взгляда особиста ничего не ускользнуло.

-Вот они сапожки-то, те самые! — всплеснул руками Пилюгин. — У меня память, Федор Иванович, фотографическая. Ничего не забываю. Напрасно нынешние либералы поносят советскую легкую промышленность. Тому товару сносу не было. Сколько лет прошло, а сапоги все как новые. Да.... А мне после Олимпиады сразу капитана присвоили. Потом майора получил, так им и остался. Ну не смотрите вы на меня, пожалуйста, как на жабу с паровозными колесами. Не такой уж я страшный. Кстати, из органов я уволился уже несколько лет назад. А что прикажете, было делать? По всему округу началось повальное сокращение нашего брата, и я сам подал рапорт. Не стал ждать, пока выкинут, словно ненужную вещь. Нервы и честь офицерскую сберег. А некоторые мои коллеги даже стрелялись. Да....Но я ни о чем не жалею. "Man kann nicht die Zeit verurteilen". Нельзя осуждать время, в котором живешь, Гете. Несмотря на свою относительность, время есть наиболее абсолютное из благ, потому как другого времени у нас не будет. Это слова тоже очень умного человека. Не помню какого. Впрочем, неважно.

Майор по-дружески опустил руку на плечо Арбузова.

-Что же вы, Федор Иванович, все молчите. Вероятно, считаете, что я поступил непатриотично, добровольно сняв погоны?

Федор не считал ничего. Оцепенение проходило, но медленно. Еще сводило некоторые мышцы лица и тела.

Неожиданный гость из прошлого протянул ему пачку дешевых отечественных папирос.

— Не желаете? А я, пожалуй, закурю. Видите, на какую отраву перешел, а раньше только зарубежные марки предпочитал. Бедность. А вы, я слышал, в порядке, фермерствуете, быков племенных выращиваете. Мне про вас в районе все рассказали. И что матушка ваша недавно померла, царство ей небесное, тоже знаю.

Пилюгин вдруг закрутил длинным, похожим на морковь носом. Втянул со свистом воздух, радостно замер, словно учуял рядом скрытого врага.

-Самогоночкой лечились? — довольный собственной проницательностью, спросил майор. — Не осуждаю, так как о вкусах не спорят, но по мне лучше с утрева пятьдесят граммов коньяка с двумя яичными желтками и ложкой растительного масла. Ха-ха! Мой хороший знакомый c похмелья мочу пьет. Да не свою, жены. Клянется, что помогает. Aber, das ist unernstlich, несерьезно. Найти бы такое волшебное, безалкогольное средство, чтобы сразу в чувство приводило! А, Федор Иванович? Принял зелье и свеж, как огурец. Говорят, в древности был такой эликсирчик и назывался он заряйка. Вы ничего о нем не слышали?

Не дождавшись ответа, особист внезапно рассмеялся. Его смех походил на собачий кашель. Пока Пилюгин прочищал горло и вытирал слезы, Федор соображал. Откуда Пилюля пронюхал про похмельное зелье? Или это совпадение? Ильинична ничего не говорила, что показывала черновик мужа кому-то еще. Да уж, весело, сначала кожаный свиток старца, а теперь Пилюгин собственной персоной. Многовато для одного утра.

Майор привел себя в порядок, извинился.

-Не обращайте внимания, Федор Иванович, я одну историю касательно эликсира припомнил. Когда я был еще маленьким, у нас возле дома татарин ножи точил. Приходил во двор с наждачным кругом рано, часов в семь и кричал: " Ножа точу, как коса будет! Ножниц точу, как бритва будет!". Попутно приторговывал всякой дрянью: пугачами свинцовыми, помадой, одеколоном и, что интересно, эликсирами. Причем от всего — и от сердца, и от слепоты, и от облысения. Мало кто верил в чудодейственную силу его снадобий, но иногда все же их покупали. И вот как-то наша соседка тетя Тамара приобрела у татарина эликсир для "настоящих мужчин". Влила мужу в грибной супчик. Ну, и любимому коту Гошке из его тарелки плеснула. Муженек, как всегда с аппетитом умял свою порцию. Кот Гоша тоже вылезал свое блюдце до блеска. А через минуту закатил глаза и рухнул, под стол. Соседка в крик. Скорая, милиция. Татарину заломили руки, потащили в околоток. И тут Барсик из подъезда выходит. Довольный, на солнышко щурится. Оказалось, мусульманин пузырьки перепутал. Вместо "капель любви", продал тете Тамаре сильное снотворное. Смешно?

История Арбузова не развеселила. Пять лет назад знакомые мужики из МТС тоже перепутали пузырьки. Вместо этилового выпили метиловый спирт. Шесть трупов, двое ослепли.

Не добившись от фермера перемен в настроении, Пилюля перешел к решительным действиям. Он подхватил Федора под мышки, поднял с земли.

-Ваш дом, кажется, вон за теми ивами? Так пойдемте, Федор Иванович, я, надеюсь, вы меня приглашаете? Коробочку свою не забудьте.

Опять не дождавшись никакого ответа, Пилюгин забросил на плечо зеленую спортивную сумку, сам взял Федоровскую картонную коробку, и улыбнулся той своей близорукой улыбкой, которая еще недавно приводила в шок полковых офицеров. Глаза же особиста не улыбались никогда.

Пока шли к дому, отставной майор молол всякую чепуху. Утверждал, например, что у коров всегда хороший аппетит оттого, что они не знают, что рано или поздно их пустят на колбасу. Федор не вникал в трескотню Пилюли.

Какого черта он приперся, как узнал, где я живу? Впрочем, для чекиста это не проблема. И все же....Ладно, приехал, так приехал, значит, есть дело. Будет, о чем поговорить, чем заняться. А то совсем плесенью покрылся.

Расположились во дворе дома, под старым вязом. Федор любил этот уютный уголок, где лет десять назад поставил крепкий дубовый стол и вкопал две длинные лавки. Для Пилюгина он принес из маминой комнаты обитое красной материей, простенькое кресло. Все же гость.

Майор снял плащ, повесил на ветку. Очки убрал в передний карман сумки. Из нее же достал полбатона докторской колбасы и банку шпрот. Покопавшись, с самого дна сумки вынул пузатую бутылку пятизвездочного армянского коньяка и плитку шоколада. Федор сходил за стаканами, а по дороге нарвал на грядке огурцов. Их сарая прихватил жирного копченого леща.

Выпили молча, словно старые друзья, которым есть о чем вместе помолчать.

После второго стакана Пилюгин раскраснелся, блаженно откинулся на спинку кресла.

— Все! Никуда больше отсюда не пойду. — Владимир Семенович зажмурился, вытянул под столом длинные, худосочные ноги. Закурил. Пустил несколько вращающихся колечек, вдруг спохватился. Снял тяжелые, остромысые ботинки, синие носки, бросил все под дерево.

Оставшись босиком, интенсивно задвигал опревшими пальцами. Арбузов невольно принюхался, но ничего не почувствовал.

-Хорошие у вас места, Федор Иванович,— сказал майор, обводя окрестности прищуренным взглядом. — Всю жизнь мечтал жить в глуши, один, на каком-нибудь необитаемом острове, как Робинзон Крузо. Роман Дефо считается детской книгой, но я его регулярно перечитываю. В нем великая философия. Человек самое одинокое существо на земле, потому что эгоистичен до последней своей молекулы. Хуже леопарда. Например, мы только думаем, что если кого-то любим, то делаем тому благо. На самом деле мы пожираем энергетику другого мира, иной галактики. Для того, чтобы наша вселенная под названием "я" постоянно расширялась и крепла.

-Вы зачем приехали?— неожиданно для самого себя грубо спросил Федор.

Владимир Семенович не удивился вопросу, потому что, конечно, ждал его. Прикурил новую сигарету об окурок, разломил его пополам, затушил о фильтр, обсыпав бежевые хлопковые слаксы тлеющим пеплом.

-Мне нужна ваша помощь, Федор Иванович, — особист разлил остатки коньяка по стаканам. — Вы в округе всех и вся знаете, поэтому мне без вас не обойтись. Оторву вас на время от фермерского хозяйства. Не бесплатно. Если вы согласитесь, разумеется.

Майор запустил руку во внутренний карман вельветового пиджака. Федор подумал, что он достанет кошелек, но в руках Пилюли оказалась расческа. Он поправил редкие льняные волосы на макушке, продул гребенку, из которой полетела крупная перхоть, вопросительно посмотрел на Арбузова.

Парень лишь махнул рукой, вздохнул:

— Какое, к дьяволу, фермерское хозяйство. Не видите разве, что творится? Разруха, почище коллективизации. Так для чего я вам понадобился?

— Давай на "ты", Федор, ладно? Все же служили в одном полку, одним делом занимались. И разница в годах у нас не такая уж большая. А через сто лет ее и вовсе незаметно будет.

Кивнув, Федор взял за горлышко бутылку, с сожалением посмотрел на почти пустое дно. Особист понимающе кивнул, вытащил из спортивной сумки еще одну бутылку "армянского".

-Я сейчас расскажу тебе одну историю, только, пожалуйста, не перебивай. Она может показаться невероятной, но в ней все правда. И, главное, не подумай, что я... не в своем уме.

-Ничего, у нас психушка рядом, есть куда обратиться, — впервые за это утро улыбнулся Арбузов.

— Да, да психушка. — Владимир Семенович задумчиво выпустил струйку дыма в свесившегося с ветки на тонком канатике паука.— Итак, слушай.

В пятидесятых годах мой отец был начальником областного управления МГБ. Сразу после смерти Сталина его арестовали и дали пятнадцать лет. Теперь неважно за что. Отец отсидел от звонка до звонка. Он не попал ни под одну амнистию — ни после расстрела Берии, ни с приходом к власти Брежнева. Вышел из тюрьмы (сидел он именно в тюрьме, а не в лагере) совершенно раздавленным, потерянным человеком. Сначала не видно было никаких признаков психического расстройства, но со временем, особенно после того как начал крепко выпивать, стал рассказывать про какого-то отшельника Иорадиона с Гадючьего острова. Просил положить его в Ильинскую психиатрическую больницу и говорил, что он подобно Графу Монтекристо, сказочно богат. Мы с матерью к отцовским приступам относились с пониманием — пятнадцать лет в советской тюрьме — не шутка. Хотели даже положить в больницу, но все не решались. Приблизительно, раз в две недели вызывали из районной поликлиники знакомого врача, и он за деньги делал отцу успокаивающие уколы.

После армии, я решил поступать на журфак. Но однажды вечером, за неделю до экзаменов, раздался телефонный звонок. Приятный мужской голос представился полковником КГБ и предложил мне подать документы в Высшую школу Комитета государственной безопасности.

Отец, узнав об этом звонке, так разнервничался, что у него прихватило сердце, пришлось вызвать скорую помощь. Утром полковник снова позвонил. Я сказал, что с детства мечтал стать журналистом и работать в КГБ не имею никакого желания. Тогда неизвестный мужчина в приказном порядке велел приехать мне на Лубянку.

Со мной беседовал некий полковник Евстигнеев. Он долго меня уговаривал, а потом неожиданно спросил: " Вы хотите, чтобы у вашего отца случился еще один сердечный приступ? Могу устроить". Я так перепугался, что согласился на все. Евстигнеев строго настрого запретил мне говорить отцу, что я разговаривал именно с ним. Тогда я не понимал почему, но через много лет выяснилось, что когда-то Александр Карлович Евстигнеев служил у моего отца адъютантом и....Ну дальше детали, я их опущу. Словом, так я стал армейским контрразведчиком.

Пилюгин встал из-за стола, подошел к вязу, обнял широкий ствол дерева, припал к нему лбом. Федор подумал, что особиста развезло, но тот вполне твердым языком продолжал:

— Как-то, в конце мая ко мне в полк приехал отец. Я очень удивился — обычно раз в две недели я сам навещал родителей. Отец увел меня в лес, и мы долго с ним говорили. Для меня тогда впервые стало ясно, что его рассказы об отшельнике Иорадионе — не фантазии больного человека. Скажи, Федор, живет или жила у вас в деревне некая Анастасия Ильинична Налимова?

-Я только что от нее, — спокойно ответил Федор, пытаясь понять, к чему ведет Пилюгин. — Жива, здорова. — Он хоть и захмелел от самогонно — коньячного коктейля в желудке, но голова оставалась на удивление ясной. Логический кубик начал выстраиваться в одно целое.

Оторвав зубами голову лещу, начал счищать с рыбины крупнозернистую, золотистую шкурку. Одна чешуйка отлетела, прилипла у Арбузова под глазом.

— Стало быть, это твой папа, майор, упрятал мужа Прасковьи Ильиничны в психиатрическую лечебницу? Тоже мечтал заполучить рецепт похмельного эликсира. Вот почему ты о заряйке на берегу заговорил. А я все думал, откуда тебе про нее известно.

Теперь пришло время удивиться Пилюгину.

Федор помнил, когда особист волновался, то постукивал себя ребром ладони по шее. Так Пилюля делал и сейчас.

Ко всему прочему, Владимир Семенович оскалил свои большие, словно у капибара, передние резцы. Он думал, что придется рассказывать Федору длинную историю о событиях пятьдесят третьего, а оказывается Арбузу многое известно.

— Wunderbar!— Пилюгин даже привстал. — Великолепно. Что же ты слышал про рецепт похмельного эликсира?

-Слышал, — ухмыльнулся фермер, — вон он у меня в обувной коробке лежит. В той самой, что ты с берега нес.

Майор задергался всем телом, затем замер в напряжении, как крокодил перед выпадом. Арбузов спокойно продолжал:

— Рецепт написан на кожаной грамоте. Там же в коробке письмо Глянцева, мужа бабы Насти, товарищу Сталину. Однако толку от рецепта и от письма мало. В них не сказано, где взять основной компонент эликсира, некую травку заряйку. Оттого эликсир так и называется — заряйка, то есть рассвет, заря. Об этом, кстати, Ознален Петрович Глянцев и писал в Кремль. Письмо это, видно, и попало к вашему.... то есть, твоему отцу. Возможно, и нет теперь этой травы заряйки вовсе. Росла когда-то, да вся высохла. И вообще, что она такое непонятно.

Ни слова не проронил Пилюля. После того как рассказ был закончен, неуклюже выбрался из-за стола, опрокинув наполненные стаканы, подошел к коробке, лежавшей под деревом. Опустился на четвереньки, постучал пальцами по картонным бокам. Перевел недоверчивый взгляд на Арбузова, словно спрашивая — неужели и в самом деле в сем бумажном чреве хранится ключ к разгадке великой тайны?

В тот самый момент, когда Пилюгин, собравшись с духом, хотел было раскрыть коробку, за сараем протяжно заревел шотландский производитель.

— Валька идет, — объяснил бычий рев Арбузов,— хозяин леса.

И действительно, в не открывающуюся до конца из-за разросшегося куста сирени калитку, протискивался местный лесник и он же егерь Валентин Данилович Брусловский, считавший себя потомком генерала Брусилова.

Валентин вовсе не походил на тех лесников, каких приходилось раньше видеть отставному майору. Одет он был не в мешковатую, маловыразительную форму установленного образца, а во вполне приличный джинсовый костюм, ладно сидевший на его стройной фигуре. Красивое, даже аристократическое лицо Брусловского никак не гармонировало с забытым богом тверским захолустьем. В его лице напрочь отсутствовала полудетская, полублаженная печать на лице, свойственная многим его коллегам. Двадцати пятилетний Валентин Данилович выглядел городским гулякой, случайно заблудившимся в этой глухомани.

Особиста сразу насторожил чересчур хитрый взгляд лесника. Он сам был хитер, поэтому с недоверием относился к людям, которые обладали теми же качествами.

Одной рукой Валька крепко прижимал к джинсовой куртке бутыль с красной прозрачной жидкостью, другой поправлял аккуратную, явно уложенную феном, шевелюру.

-Вот, значит, как, — наигранно обиженным голосом сказал лесник, заметив на столе бутылку коньяка.— Я к другу, как скорая помощь мчусь, а он без меня уже распивает. Добрый день, — кивнул он Пилюгину, нависшему коршуном над обувной коробкой. Позвольте отрекомендоваться...

-Я тебя уже отрекомендовал, — поморщился Федор. — А это ...

Пока Арбузов думал, как представить особиста, тот сам подошел к Брусловскому, протянул руку:

— Владимир Семенович Пилюгин, бывший однополчанин Федора Ивановича.

— Вот и славно! — обрадовался Валька, нетерпеливо открывая свою бутыль с красным содержимым.— Вы к нам порыбачить или поохотиться? Если на рыбалку, советую с утра сходить к Мельничному ручью, там, на манную кашу лещ хорошо берет. Или вы хотите сетью? Могу свою одолжить. Недорого. Здесь у берега не ставьте, коряги одни. Лучше на той стороне, в камышах, лодку дам. Там и судак, и окунь, и красноперка. Севрюга начала попадаться. Заводы встали, она и расплодилась. Я вчера севрюжку килограмма на полтора вытащил. Только с рыбнадзором осторожнее. Они новых сотрудников набрали, те голодные еще, лютуют. Днем сеть не проверяйте. А так вечерком, часов в девять, в самый раз. Впрочем, если поймают, скажите, что ко мне приехали. Договоримся.

— Я в рыбалке ничего не смыслю, — заулыбался майор. — Пожалуй, лишь пиявок наловлю. Просто так Федора навестить приехал. Заодно и воздухом подышать. Воздух у вас здесь великолепный.

-Одним воздухом пьян не будешь, — резонно заметил лесник, — принеси, Федор, еще стакан. Я, Владимир Семенович, вино свое делаю, изумительное вино. Из боярышника, малины и черники. Ну, там еще кое— какие ингредиенты добавляю. Например, травку одну особенную. Федор вчера пил и нахваливал. Советую.

Услышав про травку, Пилюгин нервно сглотнул. "И этот, кажется, что-то знает".

— От твоей бормотухи, я утром чуть не помер, — осадил друга Федор, выходя из дома с граненым стаканом.

— Какой бормотухи! — обиделся Валька. — Не вино, мечта аристократа, лекарственный напиток! Только попробуйте.

Брусловский наполнил из бутыли стакан, поднес его ко рту отставного майора. Владимир Семенович поморщился, но отвернуться не успел. Валька крепко обхватил рукой шею гостя, почти насильно влил в него все двести пятьдесят граммов красной жидкости.

Освободившись от объятий Брусловского, Владимир Семенович сплюнул в лопухи синей слюной, но возмущаться не стал. В его планы не входило сразу же портить отношения с аборигенами.

-Вот это по-нашему! — радостно закричал на всю деревню лесник, когда последняя капля аристократического напитка исчезла внутри майора. — Понравилось? Сейчас повторим.

Пилюгин замахал руками:

— Потом. После, ладно?

Минуты две майор не шевелился, прислушиваясь к тому, что творится в недрах его организма. А там что-то булькало и лягалось. Наконец, все успокоилось, а мозг, казалось, стал погружаться в теплую, не совсем прозрачную воду.

Через час Валька побежал за следующими литрами ягодного вина.

Пока его не было, Владимир Семенович несколько раз внимательно прочитал черновик письма Глянцева, просмотрел пергаментные страницы и бересту. Кожаное письмо трогать не стал — самое важное решил оставить на потом, когда никто не будет мешать. Он задвинул картонную коробку под стол, положил на нее свои голые ноги. Федор улегся спать под двумя вишнями.

А еще через полтора часа Пилюгин размазывал по щекам трупы комаров и уверял Федора с Валькой, что его папаша, хоть и "был сталинским прихвостнем и отъявленной сволочью", но за всю свою жизнь не расстрелял ни одного врага народа. Более того, он их спасал. Как, например, Озналена Петровича Глянцева, который совершенно определенно собирался отравить товарища Сталина, а вмести с ним Политбюро, ЦК и весь состав советского правительства.

— Как только рассветет, отправимся в психиатрическую лечебницу, — упорно твердил Владимир Семенович.— Мы выведем этого старого отшельника на чистую воду! Мы ему покажем страшный оскал тираннозавра! Он узнает у нас, как загадки загадывать. У тебя, Валька, лопаты есть?

-Есть.

-А у меня план монастыря есть. Я два года по архивам, как клоп ползал. Такие, знаешь, плужесткокрылые насекомые... с колюще-сосущими челюстями. Но я нашел. Отец мой не нашел, а я нашел. Усыпальница отшельника под храмом Владимирской божьей матери. А он знаешь кто Иорадион — то? Родственник, пращур, если можно так выразиться, вашей бабы Насти. Тоже Налимов. А она об этом ничего не знает. И никто не знает. Но сначала нужно кинжал найти. На Гадючьем острове. Под правой ольхой. У тебя, Валька, лопаты есть?

-Есть. У меня тоже родственники древние. Они с красными бандитами воевали. Брусилов, слышал? То-то.

-Как только рассветет, на Гадючий остров поплывем. Наливай.

Пилюгин открыл сумку, достал из нее какие-то схемы, планы. — Это Ильинский монастырь, — водил неуверенным пальцем по бумагам майор. — Перед войной в нем вытрезвитель для милиции был, а потом уже психушку сделали.

Владимир Семенович выволок из-под стола обувную коробку. Вывалил на него все содержимое. — Кто это там кричит?

— Это бык Федькин, Федор Иванович, пить просит. Я сейчас.

Валька отхлебнул из бутыли, пошел за сарай.

Вскоре из кустов малины высунулась здоровенная, облизывающаяся морда заморского производителя. Кучерявый бык с железным кольцом в носу недружелюбно посмотрел на Пилюгина, фыркнул. Валька похлопал его по бокам, подвел к ведру с водой.

— Он мирный,— сказал оцепеневшему от страха особисту Валька. — Своих не трогает, особенно выпивших.

Лесник опустился на лавку и тут же вместе с ней рухнул на землю.

— Ножки подгнили, — заржал Брусловский. Он, хотел, было подняться, но устало опустил голову на землю.

В глубину бриллиантовой россыпи Млечного пути, неудержимо понесся его раскатистый храп.

Такого звездного неба Пилюгин не видел никогда. Мимо застрявшего в Большой медведице Марса, стремительно пронесся спутник. В другой части небесной сферы — еще один. Он мчался от созвездия Стрельца к Жертвеннику. Вдруг одна из звездочек сорвалась с черного купола.

— Говорят, когда звезды падают, желание нужно загадывать, — прошептал заплетающимся языком Владимир Семенович. — Только бы на голову не упало. — Он тяжело выдохнул, закрыл глаза.

Утром контрразведчик Пилюгин очнулся от холода. Все тело ныло, а в голове шумело, словно в ванной, в которой забыли выключить кран.

Над столом нависали туман.... и наглая бычья морда, дожевывающая кусок картонной коробки.

На краю столешницы лежал пустой открытый ларец. Больше на столе не было ничего. Древние рукописи, черновики Глянцева, а так же монастырские схемы отставного майора явно пришлись по вкусу любезному другу Федора Арбузова.

-Нет!!! — закричал Владимир Семенович.

Ответственное поручение.

Семен Ильич глотнул густого, пахнущего полынью чаю, облегченно вздохнул.

-Ну, вот теперь и поговорить можно, — он опустился на стул рядом с Озналеном Глянцевым, только что доставленным в его кабинет конвоиром, — представляете, два дня уже голова болит и не проходит. До этого колени ныли, теперь голова. А, главное, спиртного в рот ни капли не брал. Может быть, болит, потому что разные мысли мучают. Кстати, а чем вы сами по утрам опохмеляетесь?

На неожиданный вопрос полковника Глянцев только пожал плечами.

-Знаю, знаю, — засмеялся Пилюгин, не дождавшись ответа,— рассол капустный, квас, а то и рюмка другая водки. Угадал? Я вам, Ознален Петрович, откровенно скажу, что нет лучше средства, чем стакан пива на пол-литра кефира. Главное соблюсти пропорции. Да... Редкая гогенцоллеровщина! Нет лучше средства,— повторил полковник, вдруг глубоко задумавшись, — или все же есть, а, Ознален Петрович? Может, пустынник действительно придумал какой-то необыкновенный эликсир? Гогенцоллерн, цоллерн, цоллерн... Он, может, и правду написал в грамотке, а вот вы...Мои ребята провели у вас в доме еще один небольшой досмотр. Повторяю, небольшой. Можно сказать, дружеский, но никаких теремков в железном ящике и документов не нашли.

-Как же так?

-Вот и я задал такой же вопрос. Не может быть, чтобы в доме Озналена Петровича ничего интересного не нашлось. Он же не будет просто так чепуху сочинять. А ребята мои только руками разводят. Да... Гогенцоллерн маринованный. Не могла ли ваша жена манускрипты перепрятать?

-Клянусь вам,— задергался всем телом Глянцев,— она не знала о них ничего.

-Успокойтесь, не нужно высоких эмоций. Бог с ними с манускриптами, я вам на слово верю. Кстати, я проконсультировался с несколькими товарищами, видными учеными, профессорами и они мне подтвердили, что в некоторых летописях времен Ивана III действительно упоминается некое зелье, которое "человече в разум воплощае, еже согрешивше в дни сем питием страстным". Вот видите, я тоже по — старославянски заговорил. Ну, давайте по существу проблемы. Вы должны понять, что если начнутся официальные поиски могилы старца Иорадиона в Ильинском монастыре, ничего хорошего ни для вас, ни для меня не будет. Даже если найдут захоронение и расшифруют тайну его "заряйки", никто вам спасибо не скажет. Уверяю, никто. Мало того, вас обязательно привлекут за то, что вы сразу не сообщили властям о находке ценнейшего серебряного кинжала с драгоценными камнями. А меня обвинят в буржуазном либерализме, так как я не завел на вас соответствующее дело. Сгорим мы с вами синим пламенем, и копоти не останется. У меня есть предложение — работать теперь вместе.

-Это как? — не понял Глянцев.

-А так. Будем вместе искать могилу старца Иорадиона. Вы и я. И не каких археологов, историков и тому подобных бездельников. Гогенцоллерн им в глотку. А найдем могилку, раскроем тайну отшельника, устраним все белые пятна в рукописях, тогда и преподнесем подарок нашему правительству. А может и лично товарищу Сталину. Скажем, нате вам на здоровье, пользуйтесь! А так, что мы будем попусту отвлекать от дел руководителей государства, у них и без нас забот хватает. Как предложение?

— Я на такое сотрудничество готов, — сразу согласился Глянцев,— когда вы меня отпустите, сегодня?

Полковник Пилюгин подлил себе в кружку кипятка из запаянного чайника, заложил по-сталински правую руку за лацкан пиджака.

— Если хотите, я вас прямо сейчас отпущу. Но только, как мы тогда попадем с вами на территорию Ильинской психоневрологической клиники?

-А какое это имеет...

-Самое прямое. Мы же не можем приехать с вами в лечебницу и попросить главврача дать нам возможность поискать на территории больницы могилу средневекового отшельника. Нас моментально зашнуруют в смирительные рубашки и там же, в психушке, навсегда и оставят. Понимаете?

Глянцев кивнул.

-Что же делать?

-Нам, а вернее вам придется попасть туда на вполне официальных основаниях.

-Это как, вы мне что, направление дадите?

-Хм. Можно сказать и так. Вы с сегодняшнего дня начнете симулировать какое-нибудь психическое заболевание. Например, паранойю. У нас в стране эта болезнь широко распространена и вам легко поверят.

-Параною, это что такое?

-Это когда вы, одержимые всякими бредовыми идеями пытаетесь навязать их другим. Вот,— полковник достал из ящика стола брошюру, — мне тут одна интересная книжица попалась. Ее изъяли у одного из врагов народа. "Очерки по психологии сексуальности" называется, некоего австрийского врача-психиатра Зигмунда Фрейда. Он утверждал, что всеми нашими поступками движет половой инстинкт. Словом, все начинается, грубо говоря, с конца.

-С какого конца? — удивился Глянцев.

-С мужского, разумеется. Впрочем, неважно. Говорите всем, что вы врач-психиатр Зигмунд Фрейд , что родились в 1856 году. Я вам эту брошюру на ночь дам. Память у вас хорошая. Запомните какие-нибудь словечки, выраженья. Тракторист, возомнивший себя Фрейдом! Это должно сильно подействовать на медицинскую комиссию.

— Я не совсем уловил, к чему устраивать этот балаган?

-Глянцев, вы вроде бы не похожи на жвачное животное, Гогенцоллерн вам в поджелудочную железу, а задаете дурацкие вопросы! Неужели непонятно? Комиссия признает вас душевнобольным и освободит от уголовной ответственности за подготовку теракта. Если забыли, я напомню, что в лучшем случае вам грозит двадцать пять лет магаданских лагерей.

Ознален Петрович хмуро сдвинул густые брови, сжал мозолистые кулаки.

-Итак,— увлеченно продолжал полковник, — комиссия вынесет заключение о вашей невменяемости и направит на принудительное лечение в психиатрическую больницу. Я позабочусь, чтобы вы попали именно в Ильинскую клинику. Живете вы от нее недалеко, это весомый аргумент. У вас родственники больные все как один, а органы правопорядка должны быть гуманными. В больнице, вы продолжите изображать из себя Фрейда, но спокойно, без фанатизма, а то вас запрячут в изолятор и весь наш план рухнет. Когда окажетесь в Ильинской больнице, то есть в бывшем монастыре, начнете потихоньку вынюхивать — где, что находится. За тихими больными во время прогулок почти не наблюдают, поэтому у вас будет полная свобода действий. Первым делом разведаете, где монастырская усыпальница. Скорее всего, под главным собором или рядом. В усыпальнице теперь, вероятно, столовая для идиотов или склад. Пока вы будете вести разведку, я попытаюсь раздобыть исторические документы, связанные с монастырем. Через пару месяцев я к вам приеду, скажем, для того чтобы уточнить некоторые детали по вашему бывшему делу, и мы обсудим дальнейший план действий. Но без моего ведома ничего не предпринимайте! Вы поняли?

Ознален Петрович минуту помолчал, потом обречено свесил голову.

-Жена будет волноваться, надо бы ее успокоить.

-На этот счет можете не беспокоиться. Я завтра же дам знать Анастасии Ильиничне, кажется, так зовут вашу супругу, что вы уехали на Дальний восток с ответственным поручением.

Полковник Пилюгин слова своего не сдержал, никакой весточки Анастасии не отправил ни на завтра, ни через месяц.

А через неделю Ознален Петрович Глянцев предстал перед медицинской комиссией МГБ. Все семь дней, по утверждению надзирателей, заключенный из третьей камеры " вел себя крайне неприлично и даже вызывающе". Обзывал их через дверь какими-то инвертированными педерастами, а сам валялся на нарах абсолютно голый и почти не переставая, мастурбировал.

Вертухаям строжайше запретили обращать внимание на спятившего тракториста. Полковник же Пилюгин был до крайней степени удивлен обнаружившимися в Глянцеве лицедейскими способностями. Кажется, дело пойдет, думал он. Но Семен Ильич ошибался, задуманный им план начал рушиться уже на первом этапе, на медкомиссии.

Глянцева привели под светлые очи врачей со связанными за спиной руками. Медики в белых халатах поверх военных мундиров с малиновыми петлицами, сидели за длинным столом, на краю которого стоял горшок с фиалками.

-Ну— с,— поправил пенсне главврач с ухоженной седой бородкой, похожий на члена Государственной Думы николаевских времен. — Как вы себя чувствуете, гражданин Глянцев?

Потупив взор, Ознален Петрович молчал, думая как лучше поступить — теперь же подойти к столу и начать жрать цветок или подождать, когда бородатый встанет, врезать ему коленом по репродуктивным органам, а потом уже приняться за цветок. Пока размышлял, слова сами напросились на язык:

-Инверсий желаете?— тихо спросил он. — Тогда руки развяжите. Инверсия, лишена характера исключительности. Сексуальный объект может принадлежать как одинаковому с ним, так и другому полу.

-Надо же, какие глубокие познания! — умилился доктор в пенсне, — И что же дальше, любезный?

Слово "любезный" отчего-то очень не понравилось Глянцеву. Ему представился длинный, липкий язык, который облизывает его с ног до головы. И от этого языка несет этой самой любезностью. Нет, смердит так, что аж сознание гаснет. Глянцева чуть не вырвало.

"Ну, я вам сейчас покажу "любезного"!

-Гермафродит ты психосексуальный! — закричал он почему-то не на бородатого доктора, а на медбрата, сидевшего в стороне от стола.— Парвус — предатель! Аксельрод — урод! Полупобеда ненадежна, враг непримирим, впереди западня! Долой Временное правительство Гучкова — Милюкова! Долой слияние меньшевиков с большевиками! Долой соглашателя Джугашвили! К позорному столбу его! А вы, товарищ,— вдруг участливо поинтересовался у главврача Глянцев,— часом не соглашатель?

Члены комиссии притихли как мыши в норке. Сидели не шелохнувшись.

А Ознален Петрович тем временем продолжал фарс:

-Я октябрьский переворот возглавлял, Красную армию создал, белых под Свияжском разбил, а вы, гниды, меня в ссылку? Заговор эпигонов!

Глянцев замолчал, с ужасом осознав, что перешел на другую, не согласованную с полковником Пилюгиным роль. Но переживал не долго. "Раз я ненормальный, то мне все можно. К тому же, останавливаться поздно. Только откуда это у меня? Ах, ну да, это вчера в соседней камере кричал настоящий враг народа. Или настоящий псих".

Но не только враг народа вложил в уста Глянцева вольнодумные мысли. Он иногда почитывал газеты, оставшиеся на чердаке его дома с революционных времен. Медики по-прежнему не шевелились. У некоторых из них лишь открылись рты.

-Можете убить мое тело, но дух останется неистребим! — принялся вновь вещать Глянцев.— Я навеки останусь в душах людей пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом. Я только об одном жалею, что подонка Джугашвили в восемнадцатом не кончил. За предательство идеалов социальной справедливости, за измену России!

Бородатый профессор первым сомкнул челюсть, подошел к Глянцеву. Наклонив голову, исподлобья спросил:

— Я так понимаю, вы Троцкий?

-Перо, Яновский, помещик Викентьев, Петр Петрович, он же Лев Давидович Троцкий.

-Отлично!— кивнул главврач, — а кто же, по-вашему, я?

-Аксельрод — урод, сволочь мелкобуржуазная. Нам с Мартовыми и Аксельродами не по пути. Нет лучше большевика, товарищи, чем Троцкий! Это слова Владимира Ильича, а он врать не будет. Кристальной души был человек. Умный, проницательный. Людей видел как под микроскоп. Но, признаться, тоже сволочь порядочная! Я бы даже сказал, гнида. В Париже подарил мне свои старые ботинки, а когда я в кровь сбил ими ноги, смеялся и радостно кричал: " Что, батенька, больно вам? Помучайтесь, помучайтесь! Я в этих колодках целый месяц страдал. Теперь ваша очередь. Больно, да? Это хорошо, ха, ха, ха"! Чуть не обмочился от радости, вождь херов. И после переворота все мечтал подставить меня. " Вы были председателем Петроградского Совета, вам теперь и быть председателем Совета народных комиссаров". Еле отмахался.

Ничего из вышеизложенного Глянцев не слышал от врага народа из соседней камеры и не читал в газетах. Откуда из него теперь поперли эти троцкистские бредни, он и сам не знал.

-Так, так,— пожевал губами председатель комиссии,— а что вы можете сказать про нашу эпоху? Эпоху развитого социализма. Как вы, товарищ Троцкий, оцениваете наше время?

— Ха. Тяжелое московское варварство глядит из бреши царь-колокола и жерла гигантской пушки. Все пропахло красной китовой икрой. Порвалась связь времен, зачем же я связать ее рожден?

После этой цитаты Глянцев сплюнул, и со всей дури врезал профессору ногой по промежности. Тот скрючился, завыл как дикая собака Динго, рухнул на бетонный пол.

Глянцев подбежал к членам медкомиссии, вцепился зубами в грудь толстенной тетке, видимо, секретарю. Та сначала глубоко завздыхала, затем начала кричать. Ее крик, от которого, кажется, треснул графин на столе, разнесся по всему скорбному заведению.

Тетка пыталась отодрать от себя озверевшего в конец Глянцева, но безуспешно. Ознален Петрович нащупал гнилыми зубами ее безразмерный лифчик, впился в него мертвой хваткой.

— Звезда Носаря — Хрусталева закатилась! Сейчас самый сильный человек в Совете это я! — рычал он, не разжимая зубов.

— О, о, о! — орала толстуха, — уберите от меня этого гада!

В эти секунды Глянцев ощущал необычный восторг. Именно сейчас он был абсолютно свободным и мог заставить воспринимать себя не как жертву, а как хищника. Ему так не хватало таких ощущений со времен войны! Ознален Петрович рвал, рвал пропахшие потом женские тряпки, пока, наконец, из них не вывались тяжелые венозные груди.

Остальные члены комиссии, как ни странно, глядели на происходящее спокойно, не вмешивались. То ли им тетку с профессором было не жалко, то ли просто давно не ходили в цирк.

-Будем лечить? — поинтересовался длинный, будто карандаш врач у лежавшего на полу в позе эмбриона профессора.

-Quantum satis,— простонал главврач.— Интересный экземпляр.

Он поднял голову и тут же обомлел еще больше, увидев нависающие над столом гигантские молочные железы толстухи.

В тот же день, под усиленным конвоем, Озналена Петровича Глянцева переправили в Ильинскую психиатрическую лечебницу. Причем без всяких стараний полковника Пилюгина.

Как буйно помешанного и чрезвычайно опасного в идеологическом плане больного, его поместили в особый изолятор ОБИ ?21, где давно уже томились от безделья и скуки еще четверо сумасшедших.

Заговор.

Лишь только над рекой-Смородинкой, как нередко ласково величали горожане свою несравненную по красоте Москву-реку, приподнялось помятое от недосыпа зимнее солнце, в Кремле наперебой зазвонили колокола. Вскоре из Фроловских ворот выехало несколько десятков саней в сопровождении большого отряда конных и пеших стрельцов.

Впереди великого посольства в форме урядника Преображенского полка, на сером в яблоках коне ехал сам Петр Алексеевич. Он что-то гневно кричал Меншикову, по-барски развалившемуся в просторном, крытом медвежьими шкурами, возке. Было видно, что Александр Данилович оправдывается, как-то нелепо размахивая руками, словно пытается отбиться от роя пчел. Царь съездил по хребтине Меншикова кнутом, помчался вперед отряда.

"Уехал, злой антихрист, — перекрестился, глядя в окошко Грановитой палаты, боярин Скоробоев.— Чтоб ты пропал в своих Голландиях. Слава богу, и думский дьяк Петька Возницын с ним".

В последнее время дьяк просто извел Ерофея Захаровича. Так и норовил при всех высмеять.

"Ты,— ржал Возницын,— секрет похмельного зелья знаешь, а сам целыми днями пьяный ходишь. Не пронимает оное тобя что ли? Так ты с нами поделись, может нам подмогнет".

Все бы ничего, лает пес на то он и собака. Да вот месяц назад приказал Петр Алексеевич быть боярину Скоробоеву в Немецкой слободе.

У Лефорта как всегда все пьяные, с девками пляшут, обнимаются по углам. Царь с перепою и не узнал Ерофея Захаровича, да его Меншиков под бок ткнул.

— Сам вижу, а ты мне еще потычь, потычь, стерлядь длинноногая!— разозлился государь. Но подруга Анна что-то шепнула ему на ухо, и царь растаял. Приложившись к пивной кружке, он встал из-за стола, отвесил Скоробоеву земной поклон. Музыка и разговоры стихли. Все понимали, что Петр Алексеевич ломает очередную комедию, и ждали ее продолжения. Царь же, выкатив глаза, поцеловал напуганного до смерти боярина в губы.

-Вот он наш избавитель!— закричал государь, хлопая Скоробоева по груди грубой, словно у мужика, ладонью.— Токмо ему ведомо, что простому смертному знать не положено. Да что простому, и мне тоже!

Гости кто с удивлением, кто с наглыми пьяными улыбками уставились на боярина.

-Нам, други,— Петр слегка оттолкнул от себя Скоробоева,— сидеть без сурьезного дела более нельзя. Еду скоро в Кенигсберг, Курляндию и Голландию договариваться о союзе против оттоманцев, пушки, да корабли новые покупать. Турка одолеем, не сомневаюсь. Но есть и еще один враг у России, его пушками да пищалями не напугаешь. Сие — винопивство непотребное. Когда дел нет — пей, сколько влезет. Но раз за великие начинания взялся — от Бахуса откажись. Так я глаголю?

-Истинно так,— первым отозвался Меншиков, подливая себе Рейнского.

-Мы ить как похмелье лечим?— продолжал речь государь.— Клин клином вышибаем, али примочки пьяные из водки на лоб ставим. А Ерофей Захарович знает бальзам, от которого опохмеляться не захошь и к делу нужному, аки младенец чистый вернешься. Имя тому зелью — заряйка.

-Помилуй, царь — батюшка, — взмолился Скоробоев,— Откуда же мне такое колдовство об заряйке вестимо? Я тебе давеча поведал дедовскую сказку.

-Отчего же сказку? Не стал бы твой пращур без дела языком трепать. Сего славного мужа сам Алексей Михайлович привечал — за ум и расторопность. Не твой ли дед с казацкими старшинами договорился, и те выдали разбойника Степку Разина?

-Как есть мой.

-То-то! А потому, Ерофей Захарович, велю тебе собираться в кашинскую волость, в Ильинский монастырь. Там ведь мощи твоего отшельника обретаются? Вот и съезди, пока я с великим посольством в Европе буду ума разуму набираться. Поглаголь с чернецами, может чего и разнюхаешь. Загляни на остров Гадючий где пустынник варево варил. Все лучше, чем вместе с сестрицей Сонькой опротив меня стрельцов подговаривать.

-Что ты, Петр Алексеевич!

-А коли, найдешь, боярин, похмельную грамоту да изготовишь зелье, в князья пожалую и в фельдмаршалы произведу.

"Уехал, собака, — еще раз перекрестился Скоробоев. Что же теперь делать, не отправляться ить, в самом деле, в кашинскую глухомань, искать бельмо на коровьем заду? Засмеют на всю Москву, говном боярскую фамилию измажут, не отмоешься. Не шут я ему, аки Зотов. Никита — наипьянейший князь всех царевых Нептуновых и Марсовых потех, а я, значит, стану шутом наитрезвейшим. И бес меня дернул поведать собаке про отшельника Иорадиона. Нет, надобно теперь непременно к Софьюшке, в Новодевичий. Не даст пропасть матушка".

На другой день, чуть забрезжил свет, боярин приказал холопам запрягать сани. Возницу прогнал, сам натянул поводья и ветром помчался в Новодевичий монастырь.

Царевна приняла Скоробоева любезно, внимательно выслушала и, присев на узкую кровать, вздохнула:

-Всех, Петруша измучил, теперь и до тебя, Ерофей Захарович, добрался. Опозорить на целый свет Скоробоевых желает. А ить то вы, Скоробоевы, не единожды до смуты Романовых и Нарышкиных от царской опалы спасали. А не твой ли родич Новоторговый устав прописал и казну заметно пополнил? А не твой ли братец в стрелецкий мятеж за царицу Наталью пострадал?

-Так— то оно так. Да, подозревает меня Петр Алексеевич в измене. Вкупе с тобой.

-Ты я вижу, предан ему, как пес?

-Я тебе, матушка, предан. Ты моя государыня.

— Коли так, почто же ты прежде проведать меня не приезжал?

-Боялся, матушка, жуть как боялся.

-Все вы боитесь, а тем временем государство наше в тлен превращается.

-Видит бог так, видит бог в тлен,— мелко закрестился Скоробоев.

Царица поднялась с убранной красным бархатом кровати, взяла из малахитовой шкатулки пузырек с мускусом, стала втирать пахучую жидкость в виски.

-Ежели ты, боярин, со мной до гробовой доски, то окажу я тебе милость. Уберегу от позора. Но и ты должон поклясться на писании, что не учинишь мне измену. Есть токмо один путь избавления. Надобно опять стрельцов подымать, покуда братец по заграницам ездит. Отправляйся сей же час в Дмитров к Туму. Передашь воеводе от меня письмо. Да смотри, чтобы об оном не узнал никто.

Софья села за маленький ореховый столик, принялась быстро писать.

-Много людишек с собой не бери, дабы не донесли на тебя Шеину или Ромодановскому. Сам в письмо не лезь, все, что надобно будет, опосля узнаешь.

-Софья Алексеевна, да я...

-Помни, боярин, сейчас нам господь дает последнее испытание. Выдержим оное, в нашу честь колокола на Иване Великом зазвонят, а нет, с проклятьями будем низвергнуты. Но мы одержим викторию! Ничего, холодная луна в ночи теплее солнца.

С этими словами Софья достала из сундука увесистый серебряный кинжал, украшенный большими драгоценными камнями. Царица вынула из ножен клинок, положила на стол, а на ножнах слегка сдвинула вправо прозрачный светло зеленый аквамарин. В ножнах что-то щелкнуло, и в них отделилась внутренняя стенка. Софья спрятала в тайничок записку, вернула камень в прежнее положение.

-Сей кинжал Ивана Васильевича Грозного. Шляхтичи ему преподнесли опосля взятия Казани. Пригожая и пользительная вещица. У Тума шибко не засиживайся,— уже строже сказала Софья Алексеевна,— он любит медовухой с перцовой водкой угощать. А на утро от той смеси, сказывают, в голове пузыри поднимаются. Никакая твоя заряйка не поможет.

Софья задумчиво посмотрела в окно полутемной кельи. За белой каменной стеной монастыря двое мальчишек тянули на санях большую бочку. Видимо, с горячим сбитнем. От бочки, покрытой рогожной тряпкой, исходил густой пар.

— И что же за похмельное зелье такое придумал отшельник Иорадион?— вдруг переменила тему Софья. — Вон стрельцы, кладут себе в шапки свежий укроп, и никакого похмелья не ведают. Токмо, все одно денно и нощно пьяные. А батюшка наш покойный Алексей Михайлович взбитыми на меду перепелиными яйцами по утрам похмельную хворь прогонял. Да тоже вот, помню, через час другой рюмкой водки окончательно в чувство себя приводил. Нет никакого волшебного зелья от пьяного дела. И быть не может. Потому, как то господь бог вас, винопивцев, за сношения с дьяволом наказывает. К слову, Ерофей Захарович, а ты с Налимовыми об ихнем пращуре не глаголил? Может, им чего про заряйку вестимо?

— Вот и ты смеешься, матушка, а Налимовы мне и вовсе в глаза наплюют. И потом, их род при Иване IV почти весь сгинул да как-то они сызнова проросли.

— Сама ведаю, нынешние Налимовы от Махрушинского рода пошли. А Махрушины ко двору токмо при Федоре Иоанновиче прибились.

Софья протянула Ерофею Захаровичу ручку, давая понять, что аудиенция закончена.

-Никаких писем у Тума не бери. Пущай тебе токмо ответит — "да" или "нет".

-Все уразумел, государыня.

Боярин Скоробоев приложился к царевниным пальчикам и удалился прочь.

Заждавшиеся хозяина кони всхрапнули, забили об лед крепкими копытами. Боярин не залез, запрыгнул по-молодому в сани, отходил всю тройку кнутом. Кони рванули с места, и Софья увидела в свое окошко, как они в одно мгновение смешались с тяжелой мартовской пургой.

Холодный нахальный ветер так и норовил забраться под высокий горностаевый воротник Скоробоева, проникнуть как можно глубже к телу, туда, где и без того леденил грудь клинок Ивана Грозного.

Не доехав до Охотничьих рядов, боярин повернул к реке Неглинке и там, в тихом месте остановил коней. Ему сделалось жарко, очень жарко. Казалось, вся шуба уже пропиталась потом, только отжимай. Прежний восторг от встречи с царевной прошел, и теперь боярин понимал, что ожидал от Софьи совсем иной помощи. Правда, он и сам не знал какой, но то, что она предложила... Царь Петр, хоть и скалил зубы над боярином, но и не обижал. Сколько раз приезжал государь к нему на двор погулять, в баньке с дворовыми девками попариться. За то остальные люди перед Ерофеем Захаровичем шапки высокие ломали. Лестно.

"Обещался мою Варьку, кобылу перезревшую за сына боярина Захарьина отдать. Знатный род, ихний, царский. А тут на тебе, заговор, бунт. И я, Скоробоев, главное звено в цепи промеж бунтовщиков. А ежели у царевны не получится ни шиша? Кто ее нынче поддерживает, Голицыны, Долгорукие? Ага, щас, сидят по своим щелям, боятся бороды на свет божий высунуть. Донские казаки? Да что это за войско, одна рота Преображенского их к дьяволу на рога загонит. Ох, недаром Петр Алексеевич мне в Немецкой слободе про Стеньку Разина сказывал. Нельзя ехать к воеводе в Дмитров. Тут не токмо рваными ноздрями пахнет. Весь наш род царь Петр под корень изведет. Что ежели догнать посольство и все поведать государю? Токмо, что изначально скажешь, что к Софье на поклон ездил, на царя жаловаться? Худо".

Ерофей Захарович достал из-под шубы серебряный кинжал. На широкой рукояти прочел надпись: " Видеть тамъ, гдъ тъмно, слышать тамъ, гдъ царитъ тишина".

"Видеть, где темно,— прошептал боярин.— А ничего вокруг ныне не разберешь, кругом тьма-тьмущая. Однако с Сонькой якшаться не след. А ежели ее виктория будет, и тогда сладкой патоки вкусить не придется. Не простит она нам Скоробоевым то, что кричали вместе со всеми Петра с Иваном на царство. Ишь, как похмельным зельем заинтересовалась! Кладник Ивана Васильевича отыскать не может, так взамест кладника ей заряйку подавай. Не потребовала, так потребует, матушка, как пить дать, душу вынет".

Скоробоев провел пересохшим языком, по заиндевевшим усам. Выкопал из— под разъездных песцовых шкур штоф хлебного вина. Разболтал, выпил больше половины.

"Зелье им всем подавай! И чего они за него уцепились?"

Допив до дна, боярин швырнул бутылку в полынью. Давно ему не становилось так хорошо от вина как теперь. Ржаная водка разлилась мягкими горячими волнами по всем его жилам и неожиданно прогнала все страхи.

Ерофей Захарович вынул кинжал из ножен, а затем сдвинул в сторону светло-зеленый аквамарин. Выковырял пальцем царевнену записку. Хотел, было прочитать, но передумал.

"Знать ничего не знаю, и ведать не ведаю — так-то оно лучше будет".

Скомкал клочок бумаги, бросил его в проталину у берега. Быстрая речная вода, сначала покружила бумажный комочек между ледяных обломков, а затем утянула его с собой в черную пугающую глубину.

— Сие ладность, — вслух сказал боярин.— Пущай Сонька сама, ежели надобно, к Туму на поклон бежит. Да и кто такой Тум? Кур общипанный. Как есть кур.

Кинжал выбрасывать не стал, все же ценная, великолепная вещь. Решил схоронить где-нибудь подальше, может, когда и пригодится.

Развернул коней, помчался на Сретенку, в государев кабак. Расположился в углу возле печи, сгреб со стола на пол рукавом шубы всякую дрянь, потребовал водки с капустой.

Пил долго и тяжело. Потом так же тяжело плясал под дудки каких-то заезжих проходимцев, раздавал им деньги, а самому старому и слепому дудочнику подарил шапку.

Проснулся все за тем же столом, между пустым штофом и миской с горой квашеной капусты. Чуть поодаль лежал вынутый из ножен серебряный кинжал. В страхе схватил, спрятал под кафтан, огляделся. Людишек было мало да и те не обращали на него никакого внимания. Скоробоев опять приказал подать водки. К его столу подошел добротно одетый молодой человек, с виду порядочный горожанин.

— Емельян Арбузов, сын Никифоров, — представился парень.

-Ну, чего тебе?— боярин недовольно покосился на человека.— Водки надобно? На, пей.

— И сам преподнести могу. Эй, Тришка, ну-ка быстро клюквенной и редьки моченой,— крикнул он кабацкому мальчишке. — Ты, боярин, ножичком-то серебряным больше не размахивай, не ровен час, умыкнут. Ведь сам Иван Васильевич им дорожил.

Ерофей Захарович с удивлением поглядел на Емельяна.

-Откудова тебе, ящеру, про Ивана Васильевича вестимо?

— Не испепеляй взором. Али вообще про вчерашнее ничего не помнишь?

До самых кончиков волос похолодел боярин.

"Вот беда-то! Ладно, егда винопивствую дома и не ведаю поутру, что накануне творил. Попробуй, кто токмо неприятным словом обмолвиться. А в государевых кабаках блюсти себя надобно, то закон. И что за нелегкая меня в последнее время носит?"

— Ванька Кривой, послушав тебя вчерась, хотел ужо "слово и дело" кричать, да я его угомонил. Музыкантишкам кости пообломал, а целовальнику двугривенный подарил, чтобы молчал. Разумеешь что ли? Пойдем отсюда, боярин, по добру по здорову, в другом месте поговорим. Али не желаешь?

-Веди.

Голодные вороные кони в момент домчали Ерофея Захаровича и Емельяна Арбузова до боярского двора в Зарядье. Скоробоев рявкнул на домочадцев, которые принялись, было, причитать по поводу его ночного отсутствия. Приказал холопам немедленно растопить баню, принести туда, малиновой медовухи и соленых рыжиков.

Копченая рыбка.

Валька Брусловский доплыл уже до середины реки, когда его застала гроза. Рваные, будто грязные комки ваты тучи, не переставая, громыхали и сверкали электричеством над Валькиной неопохмеленной головой.

Медведица разбушевалась не на шутку. Черные, с белыми завитками волны, немилосердно бились о борт латаной во многих местах "казанки". Валька с ухмылкой заметил, что эти завитки смахивают на кучеряжки Федоровского шотландского производителя, который накануне сожрал все древние грамоты.

Об утраченных исторических документах, в отличие от Арбузова и Пилюгина, он не жалел, так как был уверен, что сочинили их какие-то средневековые мракобесы. Разве что к букинисту отнести, да и то много не получишь.

Но утром, когда Владимир Семенович бушевал, как теперь гроза над трехречьем, Валька своего мнения не высказал, не осмелился. Стоял вместе с Федором руки по швам, втянув от страха голову в плечи. Страшен был в гневе отставной чекист. И зубы, эти огромные передние зубы! Ему даже почудилось, что с них брызгала кровь. Кошмар! До сих пор в ушах Брусловского звенел чугунный голос майора.

-Это кто, гнилушки вы болотные, шотландскую тварь от дерева отвязал?! Отвечать я говорю!

Ни Валька, ни Федор решительно не помнили, кто из них совершил сие чудовищное преступление, а потому благоразумно молчали.

Неожиданно Пилюгин стих. Сел за стол, на котором все еще валялся к верху дном раскрытый пустой ларец, принялся гонять обгоревшей спичкой заблудившегося муравья.

Еле слышно процедил сквозь зубы:

-Мало вас крокодилам сиамским скормить, unanstandige Knabe, в кандалах до Владивостока, голыми....Нет и этого мало.

И вдруг хлопнул себя по шее.

-Ха, а я кажется, вспомнил! Это ты, Валька, лесной царь, Forstmeister, рогатую скотину на волю выпустил. Ну, конечно, бычья морда еще вон из тех кустов выглядывала. Значит, то по твоей милости мы манускриптов лишились, а Россия спасения. Ты нанес невосполнимый ущерб национальной безопасности страны, так и знай. Я уж не говорю об оскорблении памяти бедного отшельника Иорадиона, плоды титанического труда которого, переваривается теперь в кишках ходячего бифштекса!

Капитан схватил со стола кухонный тесак.

-Будем проводить экзекуцию.

Брусловскому было стыдно вспоминать, что случилось дальше. А дальше, после страшных слов Пилюгина, он малодушно бросил своего друга Федора и со всех ног помчался к калитке. Однако добежать до нее не успел. Особист оказался быстр, как бенгальский тигр. Он настиг лесника в три прыжка, повалил на землю. Валька думал закричать, но воздух в легких будто оледенел.

Когда лесник уже прощался с жизнью, черные с кровавым оттенком зрачки особиста сузились, стали почти бесцветными. Владимир Семенович залился своим лающим смехом.

-Вставай, друг зверей, я пошутил.

Пилюгин разогнулся, метнул нож в стоящее в двадцати метрах дерево. Тесак просвистел мимо виска Арбузова, на половину лезвия вошел в ствол вяза.

-Die Scherz, шутка,— обнажил резцы капитан.— Не тебе, быку надо бы чрево изнутри проверить, да, наверное, теперь бестолку ходячую шотландскую тушенку вскрывать. Переварил все, засранец. И Федор Иванович был бы, вероятно, против такого мероприятия.

Дружески похлопав лесника по плечу, капитан помог ему подняться.

-Идем к столу, обсудим ситуацию.

И Валька послушно, как нахулиганивший щенок, поплелся за Пилюгиным. А тот сел в полюбившееся ему кресло, подпер подбородок волосатыми руками.

-Что мы имеем по делу боярина Налимова, то бишь отшельника Иорадиона, якобы обретавшегося в пятнадцатом веке на Гадючьем острове? Ничего. Какими вещественными доказательствами располагаем, что он действительно изготовил необыкновенное похмельное снадобье? Никакими. Можем ли мы продолжать в таких условиях начатое нами дело? Нет.

Пилюгин повертел в руках старинный теремок, в котором еще вчера находились все вышеперечисленные вещественные доказательства.

-Разве что этот ларчик. Теперь он, как куриное яйцо без содержимого, одна скорлупа.

-Давайте в навозе покопаемся,— неуверенно предложил фермер Арбузов.— Вдруг что...осталось?

-Иди, Федор, покопайся,— охотно согласился бывший особист.

Он нехотя поднялся с кресла, направился к малиновым кустам, выудил из них недопитую бутылку армянского коньяка.

Налил только себе полную кружку. Смачно выпил, занюхал рукавом.

-Объявляю с этой минуты сухой закон, — сказал он, выкатив на друзей близорукие глаза,— до особого моего распоряжения. Принеси, Федор, пожалуйста, перо и бумагу.

Оказалось, что Владимир Семенович Пилюгин обладает феноменальной памятью. По его словам, он способен запоминать целые книжные страницы. А сей дар открылся у него в Высшей школе КГБ, после того как на занятиях по физической подготовке, лазая по канату, он сорвался с шестиметровой высоты и ударился затылком о штангу.

Майор аккуратно воспроизвел в чистой ученической тетради текст пергаментного списка, сделанного с духовной грамоты Иорадиона, а также начертил подробный план Ильинского монастыря.

— Ну, так-с,— удовлетворенно хмыкнул Владимир Семенович, глядя на свое творчество. Не будем терять времени, оно сейчас не на нашей стороне. Мы с тобой, Федор Иванович, немедленно отправляемся на Гадючий остров. Если мой батюшка ничего не перепутал, что, в общем-то, маловероятно, то вернемся с серебряным кинжалом. Возможно, и в нем какой-нибудь ключик к заряйке имеется. А вы, Валентин, плодово-ягодная ваша душа, собирайтесь в Ильинскую психиатрическую клинику.

— Я лучше домой пойду,— опять испугался Брусловский.

-Отставить!— гаркнул капитан,— horen sie mal! Слушайте! Два года назад местные власти решили перенести клинику из монастыря в другое место, а древнюю обитель вернуть патриархии. Дело, казалось, уже решенным и святые отцы открыли в монастыре храм Вознесения пресвятой Богородицы. Однако, как всегда бюрократический механизм дал сбой, дело с официальной передачей затянулось. В результате, в бывшей обители теперь и клиника для душевнобольных, и действующая церковь. Как вам, а? Служит в храме некто отец Лаврентий. По агентурным спискам КГБ он не проходил, но я кое-какие справки через свои каналы навел. Даниил Цветков, он же отец Лаврентий, лоялен к нынешнему режиму, любит классическую музыку, особенно Свиридова, вообще культурен. При этом батюшка чрезвычайно вспыльчив и несдержан в земных своих слабостях. Любит хорошо выпить и закусить. Особенно уважает копченую стерлядку. Вот, Валентин Данилович, вы и отвезете ему гостинчик.

-Стерляди нет,— возразил Валька,— бестер иногда попадается.

-Что ж, бестер, тоже осетр, — резонно заметил майор.— Познакомься с батюшкой и скажи, мол, приехал к тебе намедни родственник из-за границы. Ну, например, двоюродный шурин сестры деверя, не важно. Хочет пожертвовать малую толику на богоугодное дело, а именно на восстановление Ильинского монастыря.

Пилюгин с сожалением посмотрел на дно пустой кружки, продолжил давать наставления:

-Скажи, завтра шурин прибудет в храм для деловых переговоров. Главное, не упои попа в усмерть, виночерпий, он нужен нам живой. Но и в недопитии не оставляй.

-Зачем же тогда ехать сегодня?— не понял егерь.— Завтра сами и расскажете ему о своем деле.

-Я привезу батюшке опохмелье. А с опохмеленным человеком и разговаривать легче. Ясно?

-Так точно!— неожиданно для себя выпалил Брусловский, и за эту покорность ему тоже теперь было ужасно стыдно.

Валька причалил к заросшему камышами берегу. Кое-как выбрался из лодки сам, а затем вытащил из нее большой мешок с копчеными лещами и бестерами. Развязав мешок, Брусловский сунул в него нос. Аромат свежеприготовленной рыбы наполнил всю округу, напрочь перебив запах цветов. Оставшись довольным от созерцания плодов своего труда, лесник закинул мешок на плечо, взял курс на сельский магазин.

На выданные майором деньги, купил пять бутылок "Гжелки" и три литра пива. Четыре "Гжелки" запихнул к копченым лещам, а одну бутылку распечатал сразу и выпил сразу на крыльце продмага, закусив молодым подорожником.

От сельпо были хорошо видны полуразрушенные, побеленные еще при советской власти стены Ильинского монастыря, над которыми блестела на солнце крашенная серебряной краской луковка церкви Вознесения.

Через главные ворота монастыря-лечебницы Валька не пошел, решил, что незачем тратить время на объяснения " к кому и зачем ", а обогнул бывшую обитель со стороны реки. Там, с позадов, сосново-березовый лес подступал к самым стенам.

Возле сторожевой башни с заколоченными фанерой бойницами, он, как и предполагал, отыскал небольшую дыру в стене, заваленную досками и опавшими ветками. Брусловский разгреб завал, ящерицей проскользнул на территорию медицинского заведения.

По чисто выметенным дорожкам, между кельями, трапезными и еще непонятно какими строениями, спокойно прогуливались сумасшедшие в серых халатах. Некоторые из них вполголоса разговаривали сами с собой.

На лесника никто не обратил внимания и он, отряхнувшись, стал прикидывать, как лучше пройти к церкви.

Вдруг кто-то осторожно тронул его за плечо. Он обернулся и увидел перед собой худого, стриженного наголо человека. В таком же сером халате, как и все остальные. Лицо человека было настолько рыхлым и невыразительным, что Валентин не понял — мужчина перед ним или женщина. Но одно стало ясно сразу — пациент.

Человек долго смотрел на лесника глубоко запавшими грустными глазами, а затем спросил:

-Вы постановления Совета министров о выполнении Продовольственной программы читали? То-то. А я хорошо изучил. Ничего у большевиков больше не получится, они Госдепу на корню продались.

Не зная, что ответить и, к тому же, не имея никакого желания разговаривать с душевнобольным, Валька торопливо развязал мешок с рыбой. Выудил из него жирного леща, сунул под нос начитанному психу. Тот сразу же откусил рыбе голову, выплюнул, побрел восвояси.

-Господи, упаси и сохрани от дураков ненормальных,— мысленно перекрестился Брусловский. Он поправил за спиной мешок, зашагал в сторону храма Вознесения.

До церкви оставалось не более двадцати пяти метров, когда сзади кто-то прорычал:

-Стоять, не двигаться, руки по швам, гнида!

Снова этот урод, подумал Валька. Вот, ведь, пристал, словно несчастье к моей жизни.

-Пошел на...,— не поворачивая головы, отмахнулся он.

Но затем все же обернулся. К нему, сверкая роговыми очками, приближался мужик в белом халате, в таком же белом чепчике, сбитым на бок и широких зеленых штанах.

-Из какой палаты и почему не в робе?! Мешочек? А что это у тебя за мешочек? Показывай, сволочь, чего украл!

Валька раскрыл рот, но слова застряли где-то глубоко в горле. Медицинский работник был в три аршина ростом, а лицом походил на чикагского гангстера, да еще со сломанным носом.

Не желая больше продолжать беседу, медбрат сдернул с плеча лесника мешок, начал высыпать содержимое на землю. Одна из бутылок звякнула о камень, в воздухе запахло ядреной сивухой. Сверху на пахучую лужу посыпалась копченая рыба.

Такого обращения Брусловский снести не мог. Он взял за хвост самого большого бестера и со всего маху врезал шершавой, гвоздистой тушей по физиономии сотрудника лечебницы.

В следующую секунду на территории древнего монастыря сделалось так же шумно, как когда-то при его осаде иноверцами.

Перепуганные больные, подобрав полы серых халатов, разбежались, кто куда, попрятались в щели и уже не рисковали выходить на прогулку до самого ужина.

Измена.

Черт знает что в державе происходит, с горечью размышлял боярин Скоробоев, мчась в крытых санях по кашинской волости. Такого при Алексее Михайловиче не бывало. Подумать только — царь повелел отправляться в Ильинскую глухомань, а никакой бумаги с высочайшим предписанием не выдал. Управляйся, как хошь, а не управишься, головой ответишь. Укатил в Европу, Люцифер. Одно душу греет, в случае успеха экспедиции грозился две деревеньки и маршальский титул пожаловать.

Пришлось Ерофею Захаровичу идти к Ромодановскому, а тот недолго поразмыслив, издевки ради что ли, отослал его за дорожными грамотами в Преображенский приказ. Никак Скоробоев не мог понять, для чего же в Преображенский. В нем ить ведают мятежными делами и прочими изменами.

В приказе, однако, волокиты не последовало. На Москве князя-кесаря боялись не меньше, чем Петра Алексеевича. А потому исполнили все быстро и исправно и даже денег всего две полушки взяли.

Скоробоева записали в бумагу путным боярином по важному государеву делу.

Приставили к Ерофею Захаровичу чуть ли не войско. В коем и личная охрана, и конюший, и сокольничий, и даже чашник с ловчим.

А на кой хрен, спрашивается, мне теперь сокольничий? На охоте развлекаться? Голову бы сберечь и то ладно, ворчал боярин, отыскать хоть бы чего-нибудь. Однако самолюбие его тешилось. Ишь какой эскорт, как у самого царя. То-то хорошо быть в чести.

Ерофей Захарович безрадостно взирал на бескрайние поля, усыпанные галками и вороньем, темный пугающий лес и перелески.

Никакого покоя на земле русской не стало. Воровство, пьянство, блуд. А лихих людей развелось! Со двора одному выйти нельзя. Того и гляди, за первым же углом орясиной башку сшибут. Вот чем Преображенскому приказу заняться надобно, а они стрельцов к потолкам вешают. Худо.

Душу грела одна радость, что уехал из неспокойной Москвы, от Ромодановского, а, главное, от Софьюшки. От ить стервь. На дыбу, как на пирушку отсылает. Натворит матушка дел, покуда Петра Алексеевича нету. А кому опосля расхлебывать? Софье — то что, ну отошлет ее государь в какой-нибудь затхлый монастырь и вся недолга, а сподручникам — тупой топор. Неспроста князь-кесарь меня в Преображенский приказ посылал — гляди, мол, чем кознодейства пахнут. Нет, лучше уж похмельное зелье искать, чем на дыбе у псов Петровых извиваться.

Сытые кони все дальше уносили боярина от страшной Москвы. Он, почти не отрывался от застекленного по последней кукуйской моде синего окошка. Да потягивал из фляги хлебное вино. Так лучше печалилось. Лишь иногда переводил взгляд на дремлющего рядом Емельяна Арбузова.

Кажись, лепый парень, неблазный, но зело хитрый, глаз да глаз за ним острый надобен.

Нет, не опасался этого, как оказалось, веселого паренька, Ерофей Захарович. Чего опасаться? Мало ли что тогда спьяну в государевом кабаке наговорил. Дело прошлое, никто не докажет. И потом, стоит только слово сказать своей челяди и не найдут Емельку даже голодные волки. Но ни к чему. Понравился Скоробоеву сын оружейного мастера Никифора. За гибкий ум, за рассудительность, а еще за то, что умел Арбузов рассказывать сказки, да не нынешние, а старинные, добрые. Про верховного владыку вселенной Сварога, про "ветреного" Догоду, который: "не пашет и не сеет, не косит, не молотит, не косит, не молотит, беспечно жизнь проводит".

Да, прошли сладкие для сердца времена, когда было тихо и покойно. Когда можно было, выпив рюмку можжевеловой водки завернуться в теплый тулуп и, ни о чем не думая, глядеть себе в потолок. Будто тот Догода.

А как сладко было предвкушать, как завтра приеду в Кремль, приложусь к ручке Алексея Михайловича, а потом чинно сяду в царских палатах и стану вкупе с другими боярами думать, как приструнить ляхов-мракобесов. Как пособачусь с Долгорукими, а опосля с ними мировую разопью.

Сердце от этих мыслей у Скоробоева сладко сжималось и ныло.

А ныне что? Тьфу! Вот токмо Емеля душу старыми рассказцами и согревает.

Ерофей Захарович взял Арбузова в экспедицию чашником, положил полтора рубля жалованья и пока об том ни разу не пожалел.

-Емельян, — тихо окликнул Скоробоев дремавшего парня, — ты в энтих краях бывал?

Арбузов открыл правый глаз:

-Приходилось, боярин. С батюшкой в Кашин к мастеру Неклюдову ездил. Он замечательные грушевые приклады для мушкетов и аркебуз потачает. Вот погляди. — Парень вытащил из-за пазухи небольшой кремневый пистоль с резной рукоятью.

-Убери, убери сатанинское железо, — взмолился боярин, стрельнет пади еще.

-Да как он стрельнет? Я на полку пороха не подсыпал.

Скоробоев только слегка махнул рукой и опять вздохнул:

-Что, далече нам еще до Ильинского монастыря?

-А где мы?

— Белый городок миновали.

-Еще часа два нам в возке трястись.

И вновь принялся Ерофей Захарович грустно созерцать окрестности в синее запотевшее окошко.

-Не переживай боярин, найдем мы твой похмельный эликсир. А нет, так сами придумаем.

-Как же сие возможно?— удивился Скоробоев.

-Плевое дело. Я сам составов двадцать от тяжелой головы знаю. Например, зело помогают варенные в молоке поросячьи уши али голубиная кровь с красным вином.

-Тьфу, отравь. Не об том речь! — нахмурился боярин. — Аз тебе сколько глаголю. Царю заряка надобна. А ты уши поросячьи! Неблазно. Прелестно.

Когда боярин волновался, часто переходил на старинные слова, которые на Москве давно уже не были в ходу.

— Приедем в Ильинский, разберемся. Хитрые мнихи наверняка чего-нибудь ведают об заряйке. Когда монастырь-то поставили?

— Дьяк в приказе мне глаголил, что лет триста тому. Его не раз грабили, жгли, а потом перестраивали. В последний раз при Михаиле Федоровиче. Аз и волнуюсь, не затерялась ли могилка отшельника?

— Мы у чернцев монастырские летописи вытребуем. Старец ведь не простого рода племени был?

-Высокого, боярского. Ежели мой пращур не отменную сказку об нем сочинил.

— На выдумки славился?

-Тебе до него аки до Бухарского эмира.

Емельян хмыкнул, помотал льняной головой:

— Ежели боярского, то об Иорадионе непременно должно быть в монастырских книгах отписано.

К полудню возок, сопровождаемый конным отрядом, остановился у монастырских ворот.

На колокольне Андрея Первозванного вовсю старался рыжебородый послушник. Дело свое он знал. Мягкий, почти бархатный звон колоколов неназойливо заполнял всю округу и растворялся где-то вдали, за рекой Пудицей.

Настоятель Ильинской обители архимандрит Лаврентий был заранее оповещен о приезде боярина Скоробоева по важному государеву делу.

В праздничных церковных одеяниях он самолично встречал гостя у монастырских ворот с образом Божьей матери в золотом окладене.

Шестидесятилетний архимандрит, оказался веселым, разговорчивым старичком. Несмотря на великий пост, он велел принести в свои покои зеленого рейнского вина, белорыбицы, копченых гусей и маринованных грибов.

За столом, он постоянно теребил на своей груди большой золотой крест, надетый поверх великолепного, расшитого серебром стихира и говорил Скоробоеву:

-Отведать скоромной пищи в великий пост со странниками не грех. Аз ужо второй день вас жду. Душой и телом извелся. Времена теперь промозглые, занозистые, всякое случиться может. Будто при патриархе Никоне живем, царство ему небесное и дай ему бог на облаках не хворать.

Боярин подавился гусиной лапкой. В последние тридцать лет было строжайше запрещено всякое упоминание имени мятежного патриарха — раскольника, выдвинувшего тезис "священство выше царства".

На помощь хозяину пришел чашник Емельян, который от души врезал боярину по спине. Его же удивило не упоминание настоятелем опального раскольника, а то, что он пожелал давно усопшему патриарху мирского здравия. Как-то не вязалось это с архимандритским чином.

-Вы кушайте, кушайте, — уговаривал Лаврентий боярина. — Древний сириец Абу-ль-Фарадж, сказывал, что наш ум — есть древо. И увешано оно теми плодами, коими наполняет их пища. Сице истина, да не вся. Не дано было нехристю оттоманскому уразуметь, что зело важнее душа. Насколько она способна любить бога, слышать и понимать чужую боль, настолько сочны и плоды ее. Без брашна — смерть, но иного как не корми, а он все жаб мокрохвостый, дурак дураком, блядь блядская. Говно, одним словом.

На сей раз, кусок застрял в горле у Емельяна. Сын оружейника, конечно, владел словами и покрепче, но слышать ругательства от духовного лица ему еще не доводилось.

А боярин, не зная как воспринимать речь архимандрита, отложил в сторону деревянную двузубую вилку, вытер рукавом рот и решил перейти к делу.

-Мы, отец Лаврентий, по важному поручению Петра Алексеевича, — он кивнул чашнику, и тот подал настоятелю грамоту Преображенского приказа.— При великом князе Иване III в Ильинской обители был погребен некий боярин Федор Иванович Налимов. До кончины он вел жизнь отшельника под именем старца Иорадиона на одном из волжских островков. Нам надобно немедля осмотреть его склепницу, али раку.

Отец Лаврентий осенил себя крестным знаменем.

— Склепницу Иорадиона? Аз молюсь в обители ужо двадцать пять годов, но о горемычном Иорадионе не слыхивал. И в подземном некрополе, дорога к коему ведет из главного храма, его гроба ни разу не видывал.

— Надобно взглянуть в монастырскую сказку,— подал голос Арбузов.

— Разумно, сын мой,— согласился настоятель. Он подозвал одного из послушников.— Приведи, Савушка, брата Самсония.

Маленький и круглый, с загнутым как у филина носом монах подлил всем рейнского и, поклонившись, вышел. Однако перед тем как послушник закрыл за собой дверь, сын оружейного мастера заметил, как нехорошо, недобро он глянул на боярина Скоробоева.

Самсонием оказался тот самый рыжебородый монах, который так искусно извлекал бархатные звуки из монастырских колоколов.

Зайдя в покои, он первым делом поклонился настоятелю, а затем уж перекрестился на образа. Выслушав вопрос архимандрита — где старые монастырские летописи, он начал нести какую-то околесицу. При этом монах жутко картавил и заикался. И все же гости смогли понять, что в блазное лето, 7079-го, крымский хан — собака Девлет-Гирей подошел к Москве. Из Новодевичьего, Новоспасского и Рублевского монастырей ценные летописи и сказки вывезли в дальние обители. Часть книг попала сюда, в Ильинский. А после нашествия, когда бесценные документы стали возвращать назад, возникла путаница. Вместе с московскими книгами, в белокаменную отправили и старые Ильинские сказки. Где они теперь — одному богу известно.

— Истина,— подтвердил слова послушника отец Лаврентий. — Древних монастырских сказок у нас не сохранилось.

И только за этим нужно было приглашать рыжего обалдуя? — мысленно удивился Емельян и с недоверием прищурился на архимандрита. Сам не мог объяснить, мухомор залежалый? Как — никак четверть века в монастыре. Чудно.

-Беда на мою голову!— застонал Ерофей Захарович.

-Н-н-не пл-л-огневайся, б-боялин, — гнусаво закартавил послушник Самсоний,— а-а-а для чего Петлу Алексеевичу Иол-ладион?

Арбузов не пропустил мимо ушей такой оказии, сразу же вскинулся:

-Откудова тебе вестимо, чернец, что царю отшельник Иорадион потребен?

Тот отвернул голову, почесался.

-Иди, Самсонушка, иди,— нахмурил брови настоятель.— Проверь лучше все ли готово для отдыха наших гостей. Вы извините, Ерофей Захарович, боярских кроватей, да перин не имаем. Не о теле печемся, о душе. Обаче для вас братья кое-что подобрали. Члены свои во время почивания не утомите.

Несмотря на повеление архимандрита, послушник никуда уходить не собирался. Он все так же стоял перед столом, скрестив на животе мозолистые, должно быть от колокольных канатов пальцы.

В другой раз отец Лаврентий гнать Самсония не стал. Он сам налил Скоробоеву вина, спросил:

— А то и в самом деле зело любопытно, зачем государю, дай бог ему попутного ветра в дальних странствиях, понадобился старец?

Ерофей Захарович открыл уже рот, чтобы поведать архимандриту о заряйке, но Емельян незаметно толкнул его кулаком в бок.

— Боярин притомился, вона очи у него слипаются. Шутка ли двести верст отмахать!

С этими словами Арбузов нежно обнял Ерофея Захаровича за плечи и вдруг резко выдернул из-за стола.

От такой непочтительности Скоробоев разозлился, но наглый чашник колюче взглянул ему в глаза и тоном нетерпящим возражения, произнес:

— Сей же час отправляемся почивать.

Боярин неожиданно почувствовал, что здорово захмелел и более возмущаться не стал.

Под десницу его взял Емельян, под левую руку подхватил брат Самсоний.

Напоследок настоятель тихо сказал Скоробоеву:

— Поутру, брат Самсоний монастырское похмелье принесет. Мы его готовим по старинному рецепту. Желчь недельных поросят варим с волчьими ягодами в красном вине. Как рукой тяжесть снимает. А вот заряйки, извините, не имаем.

Скоробоев и Арбузов враз обернулись, но архимандрит уже удалялся в соседние палаты. За ним тяжело захлопнулась окованная железом дверь.

На дворе боярина совсем развезло. По дороге в почивальню он все норовил дотянуться носом до кончиков своих красных сафьяновых сапог.

Возле сторожевой башни, с сохранившимися на ней после шведского нашествия пушками, топтался послушник и кровавым куском мяса тер себе лицо.

-Боже милосердный, что с ним? — обомлел Емельян.

— Бл-лат Михаил кул-линой гузкой бол-лодавки с носа сводит, — спокойно ответил Самсоний.— Сколько лаз ему глагол-лили, мол-лись, и бог о-о-очистит твой выступень, а о-он все кул пе-е-леводит.

Действительно, возле пня, из которого торчал топор, валялись две бездыханные куриные тушки. Послушник Михаил что-то бормотал себе под распухший нос и с глазами болотной нечисти, все тер и тер его сырым мясом.

У братских келий, в большом деревянном корыте два монаха резали поросенка. Один держал его за лапы, другой протыкал чрево визжащей твари кривым ножом. Животное билось и хрипело, и из его бока в корыто стекала зеленовато-коричневая жидкость.

— Сразу что ли нельзя прикончить?— передернулся Арбузов.

-Ж-ж-желчь извл-лекают, — пояснил рыжебородый звонарь. — Для в-в-вашего похмелья. Желчь должна быть непл-л-леменно из живого пол-л-лосенка.

Отведенные боярину покои оказались обычной тесной монастырской кельей. Под тяжелыми белеными сводами по обеим сторонам были приготовлены деревянные лежанки. Одна была покрыта высоким матрацем, набитым сеном, другая лишь серой дырявой тряпкой.

— Вот тебе и опочивальня!— рассмеялся Арбузов.— А ковров персидских от чего нет?

Ухмыльнувшись, Самсоний, быстро вышел из кельи.

Бережно устроив Ерофея Захаровича на соломенной перине и укрыв его горностаевой шубой, Емельян сел напротив беззаботно захрапевшего боярина, задумался.

Что-то здесь не так, не честно. И владыка какой-то чудной, совсем не поповски глаголет, мнихи странные — смотрят нехорошо, не по-доброму, мясом сырым морды мажут. А главное — эта последняя фраза архимандрита, что заряйки у них нет. Значит, прекрасно вестимо настоятелю, зачем боярин в обитель пожаловал. Да что настоятель! Даже звонарь знает, что мы приехали за отшельником Иорадионом. А история Самсония про перепутанные и увезенные неведомо куда монастырские сказки, вообще бред горячечный. Уж не кликнуть ли на всякий случай боярскую охрану, стрельцы тут недалече, в слободе стоят? Ох, нелюба мне сия Ильинская братия. Глядишь, прирежут еще ночью, аки того поросенка.

Емельян припомнил сцену экзекуции над бедным, визжащим в предсмертном ужасе поросенком, поежился.

Мерзость, какая. Человека бы резали, не так жалко было.

Чашник поднялся с лежанки, чтобы пойти в слободу разыскать начальника охраны десятника Пузырева, но вдруг передумал. Он взял из глиняной плошки сальную свечу, затушил ее, сунул в карман. Подсыпал на полку пистоля пороха, сунул его в другой карман, туда же отправил огниво, вышел из кельи.

Монастырский двор дремал в объятьях тихой черной ночи. Лишь малый кончик новорожденной луны выглядывал из-за зубчатых стен обители. Однако в этой слабой подсветке четко вырисовывались купола храма Владимирской божьей матери.

К собору и направился Арбузов, стараясь не делать лишних движений и не шуметь.

Отец Лаврентий сказывал, что в подземный некрополь можно попасть из главного храма.

Молодой человек обошел парадное крыльцо белокаменного сооружения и сбоку храма обнаружил лестницу, ведущую вниз, к чугунной двери. Он осторожно спустился и увидел, что дверь слегка приоткрыта. Шибче отворять ее не стал, протиснулся в узкую щель. Прислушался. Тихо. Тогда Емельян полез за огнивом и свечой, но тут, спереди, саженях в десяти вспыхнул огонек. Арбузов упал на четвереньки, прижался спиной к ледяной стене.

Огонек впереди заколыхался и вскоре от него разгорелся факел. В его ярком свете чашник опознал рыжебородого брата Самсония. С ним был кто-то еще.

— Не бойся, воевода, тут чертей, али еще какой нечисти не водится,— сказал Самсоний не заикаясь и не картавя.— Место чистое, замоленное. Здесь храмовая усыпальница, а подземная там, за дверью. Сейчас отопру.

Послышался лязг отпираемых замков. С тяжелым скрипом дверь в подземелье медленно отворилась.

-Под ноги токмо гляди, не обступись, а то можно и башку в кровь расшибить.

Когда звонарь и его спутник скрылись за дверью, Емельян пополз за ними.

И за дверью тоже не поднимался с живота, проворно скользил по острым камням, словно настоящий аспид.

Саженей через двадцать подземный туннель раздваивался.

-Нам на правый локоть,— прогнусавил Самсоний, — а некрополь туда. Там и рака отшельничья, что вам всем понадобилась.

Проход, по которому двигался монах с каким-то воеводой, становился все уже и ниже. Однако через несколько саженей своды коридора опять расширились. Парочка остановилась.

— Сюда завтрева мы и приведем наших гостей.— Рыжий монах громко засмеялся и высоко поднял десницу с факелом, осветив небольшую пещеру.

— Здесь тупик?— задал вопрос спутник звонаря и Емельян с ужасом распознал голос не кого-нибудь, а десятника Пузырева, начальника охраны боярина Скоробоева!

— Отчего же? Вон за той глыбой лаз продолжается. Его прорубили еще при Василии Шуйском. Он в Ильинском монастыре от Бориски Годунова скрывался. А опосля, егда Василий царем стал и со шведами союз подписал, от московитян здесь прятался. Этот рукав подземного хода ведет к берегу Пудицы.

-Не учуял бы неладное боярин. И чашник у него шустрый, аки хорь.

-Где им заподозрить? Владыка пригласит Скоробоева с Емелькой оглядеть усыпальницу, приведет их в сию пещерцу, пропустит вперед. А егда они приблизятся вон к той плите, я вышибу из стеночки сию дубовую опору. Видишь, она еле сдерживает каменный свод? И все, поминай, как звали. В Москву отпишем, мол, несчастливый случай. Ну, для верности несколькими нашими братьями пожертвовать придется. И тебя, воевода, искусно поранить.

-Это для чего?

-Не смышленый какой, а еще воевода! Подтвердишь своими синяками в Преображенском приказе донесение архимандрита. Якобы сам при нежданном обвале присутствовал. Еще и денег получишь, аки раненый при исполнении государева долга. Отошлешь сюда опосля.

— Гляжу ты смышленый за смертоубийство деньжищи хапать.

— А не ты ли смертоубийство предложил? Можно было боярина запутать, куда-нибудь в Звенигород услать, али еще далече.

-Аз не за деньги стараюсь. Сказано царевной — голову боярину с плеч, так тому и быть. А ты, мних, словоблудливый шибко.

-Не гневайся. Аз тоже не свою волю выполняю.

-Вот и не блуди. Скажи лучше, где старая сказка монастырская?

-Тебе — то зачем?

-Ну?!

— В церкви Вознесения, в библиотеке.

-Ты про отшельника Иорадиона, поди, ужо вычитал. Он и впрямь чудодейственное похмелье готовил?

— Летописная запись от лета 7012-го о пустыннике подробная имеется. В раке его прах, в стене. Голова и десница. И про заряйку сказано. Обаче состава эликсира в сказке нет.

— Знать, правду глаголил Скоробоев царице, что главная тайна хранится в могиле старца. Хорошо бы боярина на дыбе подвесить, попытать. Верно, не все он Софье поведал, да черт с ним. Как завтра дело сделаем, так раку и вскроем. Кстати, а почему пустынника целиком в гробнице не похоронили, а токмо башку да десницу в стене замуровали, святой, что ли был?

— Какое там! Видно, для него больше места не нашлось.

— Для боярина Налимова-то?

— Кто тогда ведал? Жил себе какой-то отшельник оборванный на Гадючьем острове и питие непонятное варил. Это ведь опосля, егда Иван III прознал об Иорадионовом боярстве, велел его жинку и ихнего отпрыска Налимовыми величать, а деревню Сырогоново в Миголощи, то есть в колдовскую гать переименовать. Налимовы и ныне в Миголощах живут свободными землепашцами. Их палаты не хуже московских. Хоть и прогневался государь на Иорадиона, что тот ему тайну заряйки не открыл, а Февронию Налимову облагодетельствовал. Вельми возможно потомки старца ведают разгадку его тайны.

-Вельми возможно, — как эхо повторил начальник охраны Пузырев.

-Ты завтра, воевода, егда сюда придем, поближе к Скоробоеву держись. Перед тем как распору вышибать, я тебе знак подам, вон туда под белокаменный свод отпрыгивай, чтоб не зашибло.

Нет, чернец, не успеет воевода-изменник свою продажную душу спасти. И ты не успеешь,— прошептал Емельян Арбузов и проворно, но неслышно пополз к выходу из подземелья.

Несчастный поп.

Отец Лаврентий томился уже третий день. И душой и телом. Проклятая сивуха из местного сельпо не оставляла никаких шансов на скорое выздоровление. И батюшка, в миру Лаврентий Горепряд, все подливал и подливал себе в алюминиевый колпачок от авиабомбы, переливающийся всеми цветами радуги напиток.

Водка вливалась в измученный желудок Лаврентия раскаленным металлом, поджигала внутренности. Батюшка ждал, когда рассеется дым в голове, начинал молиться.

После очередных ста граммов душа святого отца негодовала и возмущалась, казалось, даже лягалась где-то между печенью и селезенкой, но быстро успокаивалась и сладко замирала в предвкушении следующей дозы.

Иерей Лаврентий не пил месяцами, но если уж попадали "божьи слезы" к нему на язык, из храма разбегались и богомольные старухи, и юродивые служки.

Тридцати пяти летний поп с пьяных глаз не дрался, не хулиганил, а читал очень длинные проповеди.

Чаще всего он говорил о своей нелегкой судьбе, которая забросила его в эту "Ильинскую сатанинскую яму", поносил коммунистов, коих люто ненавидел. Рассуждал об атеизме, как о психологической основе веры. Говорить мог часами, до тех пор, пока прихожане не отдавали все, что у них было и в недоумении, удалялись. Однако Лаврентий не ставил себе никаких корыстных целей. Наоборот, он был абсолютно бескорыстен.

Хитрые служки перешептывались за иконостасами, мол, "подкручивает нашего батюшку бес, терзает как свинья брюкву. Трезвый — человек, как человек, но ежели примет на грудь, гаси лампады и беги, куда глаза глядят".

В отрочестве Лаврентий или просто Лавруша не помышлял о духовной карьере. Хотел, как и многие мальчишки стать космонавтом или, на худой конец, летчиком. Или биологом. В школе единственная отметка "хорошо" у него была именно по биологии. Может быть, и вышел бы из Лавруши новый Павлов или Менделеев, но когда он перешел в девятый класс, о нем вспомнил двоюродный дед Пантелеймон Скоробоевич Цветков, архидьякон Коломенской церкви. Он— то и определил парня в духовную семинарию, несмотря на бурные протесты матери, убежденной безбожницы и большевички.

В семинарии Лаврентию понравилось, и он стал учиться гораздо лучше, чем в школе. Науки не вдалбливались в головы семинаристам из — под палки, как он к этому привык, а подавались по-доброму, с душой. И даже изучая по второму разу утопию Чернышевского "Что делать?", ему уже не хотелось изобрести машину времени, перенестись в 19-век и задушить сумасшедшего писателя-социалиста. В школьном итоговом сочинении от РОНО Лаврентий назвал прокламацию Николая Гавриловича "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон", полным бредом и похвалил царскую охранку, за то, что она сослала Чернышевского на каторгу.

Учительница литературы пришла в ужас. За сочинение она поставила Лавруше двойку, но ни в какое РОНО его, конечно, не отправила. Однако Алла Демидовна сама в душе была бунтаркой и зачитала выдержки из сочинения Лаврентия всему классу. Разумеется, она осудила его за "неаргументированность", опровергла "незрелые умозаключения", но, закрывая тетрадь Горепряда, сказала непонятную многим фразу: "Знания порождают скорбь, будьте к этому готовы". Учительница смотрела на Лаврентия уже по-другому, с любопытством и некоторым уважением. И все же в четверти вывела тройку.

В семинарии у Лаврентия появилось большое количество друзей. Он не пропускал ни одной компании, где пели, выпивали или разговаривали о женщинах. Вместе с однокашниками бегал в городской клуб знакомиться с барышнями. Но даже с самыми красивыми никогда не танцевал. Считал, что любой танец— публичная демонстрация тайных эротических переживаний, выпячивание коих глупо и оскорбительно для любой личности.

Когда Лаврентий оканчивал духовный институт, Пантелеймон Скоробоевич, используя свои связи, начал договаривался о месте для внука в дрезденском приходе. Но договориться так и не успел, помер. Оставшись без влиятельного в церковной среде покровителя, Горепряд получил место иерея в Ильинской церкви Вознесения, что находилась в бывшей обители.

Духовные чиновники его уверяли, что скоро психиатрическая лечебница переедет и в Ильинском начнет действовать мужская православная обитель. Лаврентий получит новый статус, но пока "надобно потерпеть".

Это " пока" растянулось на долгие годы. Сумасшедшие не собирались съезжать с насиженной квартиры. Лаврентий оказался в непонятном, и даже комичном положении. Он ощущал себя почти гашековским курфюрстом Кацем. Только тот отпускал грехи армейским идиотам, а он гражданским.

Официально душевнобольным разрешалось заходить в церковь только в сопровождении медперсонала. Но не тут-то было. Граждане с нарушенным психосоматическим статусом и прочими умственными изъянами, припирались в божий храм в одиночку и группами, когда им заблагорассудится.

Однажды, когда чересчур активный больной попытался выломать и унести из церкви амвон, отец Лаврентий не удержался, огрел неуемного дурака по голове серебряной купелью и так заорал на остальных психов, что те надолго забыли к нему дорогу.

Горепряд почти ежемесячно ходил по начальству, просил, убеждал перевести его в другое место, но все без толку.

" Господь терпел и нам велел,— говорили ему дежурную фразу.— Уже недолго осталось ждать. Душевнобольные ведь тоже люди. Только их души блуждают в потемках, пребывают в некой абстракции. Успокоить их, дать силы продержаться до светлого часа — ваш долг".

Долг,— ворчал по ночам отец Лаврентий.— Я уже за него давно расплатился. Разумеется, в церковь приходили и вполне здоровые люди — медики, санитары, обслуга. Из окрестных сел и деревень наведывались старики со старухами. По воскресеньям в монастырь привозили туристов.

Однажды у стен древней обители высадили большую группу экскурсантов из областного пансионата. Толстые, подвыпившие тети и еле держащиеся на ногах дяди рассеяно слушали об обороне монастыря от шведов, о прятавшемся в монастырских катакомбах Василии Шуйском, о подземном некрополе, который, якобы, во время Отечественной войны завалило немецкой бомбой. Экскурсантов обступали толпы сумасшедших, которые клянчили у них деньги, яблоки. конфеты. Тот самый идиот, что хотел утащить амвон, видя, что мужчины заигрывают с дамами, хватают их за интимные места, тоже решил не упускать случая, пощекотал одну из пышногрудых туристок:

— Дай белочку в шоколаде.

-А душа теплого не хочешь?— вскинулась женщина.— На, попробуй.

Она заколыхалось мощным торсом, подалась назад и резко разогнувшись, смачно плюнула в лицо попрошайке. Но, видно придурок не был законченным идиотом, схватил с земли булыжник, саданул им тетю по лбу. Та всплеснула руками и рухнула наземь.

Началась драка. Да такая драка, что, казалось, рухнут купола собора Владимирской божьей матери. Все усилия крепких санитаров были тщеты, невозможно было разобрать, кто с кем дерется.

В то время отец Лаврентий пребывал в очередном запое, а потому был философски настроен на жизнь. Он выскочил из своего домика, вытянул из штабеля четырехметровую сосновую доску, и ринулся восстанавливать порядок. Не прошло и двух минут, как все было кончено. Пара клиентов лечебного заведения и несколько туристов стонали на земле, остальные участники сражения разбежались кто куда. Больше экскурсионных групп в Ильинскую психиатрическую лечебницу не привозили.

Батюшка принял очередную дозу наркоза, наскоро перекрестился, начал закусывать мелко рубленной, с морковью и клюквой квашенной капустой. До службы оставалось еще два часа, и можно было вздремнуть. Но со двора донеслись крики. Не приход, а геморроидальная лихорадка,— сплюнул отец Лаврентий, выглянул в окошко.

За углом церкви Вознесения неизвестный мужчина в серой куртке, вероятно пациент, хлестал по физиономии санитара здоровенной рыбиной, кажется стерлядкой. Такого действа святому отцу в стенах Ильинского монастыря видеть еще не приходилось. Он даже закашлялся и с нетерпением стал ждать дальнейшего развития событий.

Развязка наступила быстро и без какой-либо интриги. Медбрат сделал умелый выпад и хуком справа уложил гражданина вместе с его рыбой на асфальт прямо у паперти.

Однако откуда у идиота стерлядь?— удивился поп, выбрался на крыльцо.

Санитар нервно дергал за воротник обмякшее тело, грязно и выразительно ругался.

-Утихомирь, брат, гордыню!— крикнул он медбрату, не отрывая глаз от рыбьей тушки.

-Он мне этой шершавой тварью рожу поцарапал!

-А нечего свою рожу под что ни попадя подставлять,— заметил проходивший мимо псих..

Санитар подобрал с земли камень, запустил в душевнобольного. В этот момент очнулся находившийся в нокдауне мужчина, подхватил свою стерлядь и со всего размаху вновь хлобыстнул ею медбрата по физиономии. От мощного и неожиданного удара, санитар отлетел к стенам храма, опустился на пятую точку, завертел во все стороны изумленными глазами.

Конечно, Валя Брусловский. А это был именно он, не остановился бы на достигнутом и завершил битву еще одним ударом, но ему помешал отец Лаврентий6

-Ни к чему стерлядь зря мучить,— назидательно сказал батюшка.— Жирнее не станет.

— Бестера,— недовольно обернулся на голос егерь, но, увидев перед собой попа, просиял:

— Ваше сиятельство, отец Лаврентий!

-Я,— коротко согласился поп.— Величай меня лучше вашим преподобием, сын мой.

-Хорошо, ваше преподобие. Я к вам по делу. Вот рыбку прихватил, еще кой чего, да этот кровосос ко мне привязался.

Санитар снимал с лица ошметки копченой рыбы, озадаченно пробовал ее на вкус.

-По делу говоришь, да еще с рыбкой?— иерей поддел носком ботинка горлышко разбитой поллитровки.— Почему бы не обсудить дело с хорошим человеком? Бери-ка этого Авиценну, сейчас мы ему первую медицинскую помощь оказывать будем.

В умиротворяющей домашней прохладе, батюшка умыл санитара колодезной водой, дал полстакана водки, усадил в углу за печью. Налил себе и Валентину.

-За вселенную и ее повелителя!

Батюшка залпом опорожнил колпачок от авиабомбы, разломал руками многострадального бестера. Отщепил от толстой шкуры сочное розовое мясо, принялся старательно запихивать себе рот. Черные, с фиолетовым отливом усы и борода подернулись жиром.

С положенной для священника растительностью на лице у отца Лаврентия были ужасные проблемы. Не принимала она, несмотря на все ухищрения, божеского вида. Редкие волосья, местами рыжие, местами белые или черные, торчали в разные стороны, как бог на душу положит. Чего только не пробовал батюшка. И средство для ращения волос и краску. Все одно, выходила не борода а, черт знает что. А однажды, невнимательно прочитав этикетку, святой отец помазал лицо эфидратом. Утром его тщедушная бороденка вся оказалась на подушке и простыне. Пришлось посылать в город церковную служку Евгению за искусственной бородой. Да та, дура, купила в драматическом театре не рыжую бороду, подстать шевелюре на голове, а черную, с фиолетовым оттенком. Ну, а куда деваться?

Никто виду, разумеется, не подавал, но втихаря над батюшкой, конечно, посмеивались.

Отец Лаврентий освежил стаканы и со словами: "Иди, богомольный, юродивых ублажай",— выставил санитара за дверь.

-Какое же дело вас ко мне привело? — обратился к Брусловскому поп.

Валька собрался с мыслями, сказал:

-Родственник у меня богатый, ваше преподобие, объявился. Хочет на благо Ильинского монастыря денег пожертвовать.

-Монастыря? — вскинул брови захмелевший батюшка. — А где он тут монастырь-то? Умалишенные дибилы, прости господи, вместо послушников под святыми стенами бродят. И я средь них, как Азазель, как падший ангел обретаюсь.

-Шурин сестры, вернее, двоюродная сестра деверя....А, не важно, короче, родственник, желает по этому делу с вами лично переговорить,— запутался в семейных связях Валька.

— Отчего же теперь родственник твой не прибыл, тебя горемычного послал?

— Служба задержала.

-Слу-ужба,— протянул батюшка, — как собачья дружба. Сколько не корми пса, все одно покусает.

Пили долго и много. Когда батюшку пришел звать в церковь дьяк Филипп, иерей ухватил его за рясу. Навис над коршуном, стал увещевать:

— Мы русские люди даже в сатанинских заблуждениях святы, а потому богоугодны и вечны. Мы святы тем, что добры к другим и несправедливы к самим себе.

Перепугавшийся дьячок выбежал из дома и на вратах церкви повесил привычную всем табличку: "Сегодня службы не будет".

Под вечер, когда уже стала заканчиваться водка, иерей нагнулся к Валькиному уху, попытался за него укусить:

-Чего твоему родственнику от меня надобно, ну?

-Хочет дать денег.

— Даже в церкви никто так просто с копейкой не расстается. все норовят у бога что-нибудь выклянчить.

Поп больно сжал егерю уши.

-Пронюхал что-то твой родственник, не иначе, клад искать надумал.

-Заряйку, — честно признался Валька.— Отпусти!

-Вот оно что, заряйку! А ну-ка, братец, давай выкладывай все на чистоту. Для чего вам эта заряйка понадобилась и что она вообще такое есть.

ОБИ-21.

Снилась Озналену Петровичу Глянцеву жирная помойная муха с мордой полковника Пилюгина. Насекомое противно жужжало, извивалось , пыталось присосаться длинным, как у слона хоботом к его лбу. Глянцев отмахивался от мухи, кричал, но не мог почему-то пошевелить руками, чтобы схватить и превратить в месиво эту мерзкую тварь. Наконец муха села на потолок, начала умываться кривыми, черными лапами.

-Скажите, Царевич, почему за вашу фамилию, большевики не расстреляли вас еще в восемнадцатом году? — спросила муха.

-Еще раз повторяю — моя фамилия не Царевич, а Цагевич. Что же до расстрела, видно очередь до меня не дошла. Вы же знаете, у большевиков тогда было очень много дел,— ответил кто-то мухе.

-Да, не повезло вам,— вздохнуло двукрылое насекомое, не переставая умываться.

-Это почему же?

-А потому, что сидели бы теперь в райском саду и кушали кошерный супчик.

-Если не разбираетесь в иудейских традициях, лучше не говорите ничего, Бониффатий Апраксович. К тому же в бога и в загробные чудеса я не верю.

Муха, которую назвали столь странным именем, заинтересовалась:

-В кого же вы верите, в партию?

-Ах, перестаньте. Я верю только в пространственные формы и количественные отношения.

В ответ — тишина. Муха молчала, вероятно, задумалась. Ознален Петрович попытался разглядеть, кто это там невидимый разговаривает с отвратительным насекомым, и открыл глаза. Однако сразу зажмурился, яркий свет был невыносим.

Через минуту, уже осторожно разомкнул веки вновь. Под белым неровным потолком болталась на скрученном проводе большая как солнце лампа. Она заливала пространство пронзительным светом. Теней не было заметно ни в тяжелых потолочных сводах, ни в прямоугольных арках стен, к которым были вплотную придвинуты железные кровати.

На одной из них, напротив Глянцева сидел по-турецки пожилой, щуплый мужчина в цветастом, явно женском халате и с аппетитом кушал из миски манную кашу. Во всяком случае, пахло ей. У мужчины был длинный плоский нос и, когда он наклонялся, чтобы съесть очередную ложку, казалось, что непременно зацепит им миску. В целом же он смахивал на пожилую обезьяну-носача с Каролинских островов.

На другой койке, что видна была Озналену Петровичу лишь краем глаза, полулежал, полусидел мужчина гораздо представительней первого. Он уже доел свою порцию и теперь подчищал миску пальцем.

-И все же мне не понятно, Альберт Моисеевич, почему вас до сих пор не расстреляли,— продолжил он тему, беря в руки алюминиевую кружку.

Носач нехотя оторвался от своей трапезы.

-Еще успеют. А что я им плохого, спрашивается, сделал? Всего лишь попытался вывести математическую формулу построения коммунизма в отдельно взятой стране. Десять лет пытался доказать, что если "х", то есть советский политический строй величина постоянная, значит, " у", то есть социум, по теории математического ожидания, должен сам по себе становиться величиной более качественной. Но у меня ничего не получилось. Никакого роста нравственного качества общества при большевистском социализме не наблюдается. Почему-то социум постоянно меняет свои ожидания в отрицательную сторону.

— Короче, социум просит жрать, а большевики уже сорок пять лет его не могут, как следует накормить, — резюмировал догадливый собеседник.— Вы что же им об этом так прямо и сказали?

-Боже сохрани, на одном из заседаний ученого совета профессор Брызжалов с соседней кафедры заметил, что аббревиатура моей формулы построения коммунизма напоминает неприличное слово из трех букв. Того самого, что пишут хулиганы на заборах. Но поверьте, если даже согласиться с его странным умозаключением, в конце аббревиатуры должна стоять буква латинского алфавита -"j", но никак не наша — "й". Словом, донесли на меня и теперь я кушаю с вами бесплатную манную кашу.

-Говоря обычным языком, профессор, вы положили огромный член на все их построение коммунизма в отдельно взятой стране.

-Прекратите нести грязную антисоветчину!— завизжал голос откуда-то справа.

-Это наш Бутылочный вождь проснулся, — сказал, заглядывая в открытые глаза Озналену Петровичу, мужчина, которого математик называл Бониффатием Апраксовичем.— Я заметил, и вы воспряли ото сна, поднимайтесь, дружок. Вот поешьте манной кашки.

Бониффатий Апраксович помог Глянцеву поудобнее устроиться на скрипучей кровати, дал ему миску каши с черным хлебом. Ознален Петрович поблагодарил. Начал, было, есть, но не смог удержаться от вопроса:

-Почему Бутылочный вождь?

-А какой же он еще?— заржал крепкий мужчина.— Кстати, забыл представиться. Бониффатий Апраксович Живодеров, ветеринар. Смешно, не правда ли? Ветеринар с такой фамилией. Сижу здесь за то, что местному животноводу Кукушкину в шутку порекомендовал назвать ударный поросячий выводок свиноматки-рекордсменки именами членов правительства. А этот кретин все принял за чистую монету. И на правлении колхоза заявил, что предлагает именовать родившихся свинок Мариями Ильиничнами, а подсвинков мужеского пола Лаврентиями Павловичами. Ну, этого идиота, ясное дело замели, а он указал на меня. Это хорошо, что два года назад, принимая роды у председательской кобылицы, я получил от нее копытом по голове. О чем и справку имею. А так бы помогал теперь родине бороться с лесными насаждениями в Сибири. Это,— ветеринар указал на математика, — Альберт Моисеевич Цагевич. Выдающаяся, можно сказать личность. Чем не угодил советской власти, вы вероятно уже слышали. А тот, что голос подал — Бутылочный вождь, иначе и не назовешь.

-Провокатор, мерзавец,— огрызнулся в углу Бутылочный вождь.

-Не обращайте внимания, — поморщился Бониффатий Апраксович, — он, в сущности, хороший малый, только все не может успокоиться из-за бесцельно разбитых бутылок. Видите ли, Костя Кучумов по образованию архитектор. После окончания института загнали его в какую-то Тмутаракань.

-В Сосновоборский район Пензенской области,— уточнил Бутылочный вождь.

-Человек он молодой, пылкий, а строить там кроме курятников нечего. Вот Костя и решил себя проявить: ни много, ни мало, возвести в райцентре малую копию Дворца Советов, который, как вы знаете, так в Москве и не построили. И не из чего — нибудь, а из пустых бутылок, дабы этого добра в райцентре хватало.

-Более чем, — подтвердил архитектор.

-Трудился мастер три года и три дня, и строение получилось — глаз не отвести. Ликеро-пиво-водочное, гордо устремленное ввысь здание, а наверху такой же бутылочный, стеклянный Владимир Ильич. В протянутой руке факел, конечно тоже из бутылок, который должен освещать людям путь к коммунизму. Поставили это изваяние в центре города.

-Возле вокзала, на месте фонтана, — уточнил Кучумов.

-На открытие пригласили областное начальство. Все чин — чином, красные ленточки, Интернационал в исполнении кладбищенского оркестра. Но нужно вам заметить, что этот идиот, который лежит в углу, наполнил стеклянный факел не керосином, как сделали бы все нормальные люди, а напичкал его карбидом и залил водой.

-От карбида пламя голубое, небесное, — пояснил Бутылочный вождь.

-Как только факел подожгли, раздались бурные аплодисменты. Однако наш архитектор проделал в факеле слишком маленькое отверстие и бутыль по всем законам физики, рванула. Указующая десница Ильича, а так же его стеклянная головушка, разлетелись вдребезги. И осколки угодили прямо в председателя облисполкома.

-В товарища Петухова Арнольда Павловича.

-И оторвали этому Арнольду Павловичу сразу два уха.

Ознален Петрович подавился манной кашей, стал извергать ее на математика. Тот, казалось, этого не заметил, сам в истеричном хохоте тер двумя руками глаза. Справа от Глянцева раздалось раскатистое ржание. Да не одного коня, а целой кавалеристской бригады.

-Полковник Саврасов, — представил бригаду Бониффатий Апраксович. — Давно здесь в Ильинском мается, бедняга, с 45-го года. Этот заслуженный полководец с двумя орденами Славы пострадал за незнание орфографии русского языка. Помните сказку: " Казнить, нельзя помиловать"? Так это про него. На поверженном рейхстаге, спьяну, собственноручно вывел надпись: " Товарищу Сталину — врагу, всегда дадим по рогу!" Вместо того чтобы после "товарища Сталина" поставить восклицательный знак, тогда это было бы обращение к вождю, он по неграмотности поставил тире. Вот и получилось, что Сталин враг и ему всегда обломится по рогам.

-Русским языком, конечно, нужно уметь пользоваться, — заметил профессор математики,— но он такой же сумбурный, как и сама русская натура, а потому не постижим. Даже великий Владимир Даль говорил, что русского языка он толком не знает. Все у нас так в России — куда не глянь, кругом черная непостижимость.

— Вот, вот! — теперь уже по-медвежьи заревел полковник Саврасов. — Аккордеон трофейный, бехеровский малинопогонники отобрали. Девицу мою немку Марту Штрассбургскую, я ее под Магдебургом, можно сказать, на шпагу взял, за волосья, да об стену. Только мозжечок брызнул. Собаки!

-Ну вот, дорогой вы наш новый товарищ по несчастью,— заключил ветеринар Живодеров, обращаясь к Глянцеву,— теперь вы все про нас знаете. Если хотите, расскажите о себе. Только предупреждаю сразу: не нужно изображать из себя, скажем, академика Лысенко или незаконнорожденную дочь Христофора Колумба. В ОБИ-21 настоящих сумасшедших не сажают. Зато это, пожалуй, единственное место в стране, где можно не скрывать своих убеждений и говорить что угодно и когда угодно.

Ознален Петрович поставил недоеденную кашу на тумбочку, неокрепшим голосом спросил:

— Что такое ОБИ-21?

Трактористу быстро и доходчиво объяснили, что он попал в особый больничный изолятор, таких в лечебнице, видимо, 21.

— Значит, я действительно в Ильинской психиатрической больнице, — тяжело вздохнул Глянцев, словно ожидал, что окажется в садах Семирамиды, зло добавил, — не обманул полковник Пилюгин, сволочь!

Дни в психиатрической лечебнице тянулись однообразно и потому бесконечно долго. Раз в сутки спецбольных из палаты ОБИ-21 выводили на прогулку в небольшой внутренний дворик монастыря. За высоким забором, отделявшим его от остальной части лечебницы, почти ничего не было видно. Разве что самые кончики бескрестых куполов храмов, да сухие плети старого вяза.

Никаких подробностей об Ильинском монастыре Глянцев узнать даже и не пытался. Время шло, а Пилюгин вестей о себе не подавал. Ознален Петрович все больше утверждался в мысли, что полковник его обманул. Но зачем?— задавал себе вопрос незадачливый тракторист.— Для чего он спас меня от магаданской каторги и засадил в не менее отвратительное место, в психиатрическую клинику?

Впрочем, Глянцев прекрасно понимал — в ОБИ-21 он оказался по собственной глупости. Сказано ведь было прикидываться на медкомиссии Фрейдом, а он понес какую-то троцкистскую околесицу, устроил мордобой, да еще покусал жирную врачиху. А может, и не кинул меня полковник и следует все же узнать где усыпальница отшельника Иорадиона, ну а для начала хотя бы выяснить внутренне устройство монастыря?

Заговаривать об этом с сокамерниками Глянцев боялся. Он все еще надеялся на Пилюгина. И тут как гром среди ясного неба. Умер великий вождь всех времен и народов. Эту весть принес профессор Цагевич, которого два раза в неделю водили на медицинские процедуры — у математика был острый геморрой в запущенной форме.

-Конец нашим мучениям, товарищи! — с порога радостно закричал математик. — Теперь сменится режим, и всех нас выпустят!

— Как только рак на горе три раза свистнет, — проворчал ветеринар. — Протрите свои запотевшие от беспричинного щенячьего восторга окуляры, Царевич.Cui bono? Кто бы теперь к власти не пришел, нам легче не станет. Волчья стая крепко и надолго окопалась в Кремле.

Действительно, тягучей грязной жижей продолжали течь дни, а для обитателей специзолятора ничего не менялось.

Неожиданно раздался еще один раскат грома, гораздо сильнее потрясший Глянцева, чем первый.

Математик вновь вернулся с процедур счастливый, бесконца облизывая тоненькие губки, затараторил:

-Я же вам говорил, что изменения начнутся в самое ближайшее время. Мне на глаза попалась " Тверская правда". В ней написано, что снят со своей должности и отдан под суд, начальник областного МГБ Семен Ильич Пилюгин.

-Нет! Не надо! — и впрямь как душевнобольной закричал Ознален Петрович. Его крик тропическим смерчем пронесся под тяжелыми сводами камеры, разбился о могучие каменные стены, вырвался наружу через узкую зарешеченную бойницу.— Как же так? — уже обессилено простонал Глянцев, опустившись на холодный бетонный пол.

К Озналену Петровичу подошел Живодеров, положил мощную руку коновала на плечо:

— В детстве один знакомый извозчик — немец рассказывал мне стишок,— уселся Бониффатий Апраксович рядом с трактористом. — Все на свете, все на свете, все на свете может быть, одного лишь быть не может, то чего не может быть. Не иначе, как вы от начальника МГБ Пилюгина пострадали. Расскажите, теперь что— либо не имеет смысла. К тому же и опасно — на самом деле с ума сойти можете.

Неожиданно Глянцев заплакала: по себе, что он такой самонадеянный недоумок, по своей жене Прасковье, которая ждет его, а дождаться не может. Плакал по всей брошенной богом и чертом стране.

Наконец он вытер слезы , решительно встал во весь рост, словно Овод на расстреле:

-Я попал сюда из-за пустынника Иорадиона, похороненного в этом монастыре четыреста пятьдесят лет назад.

Правая рука Живодерова машинально дернулась, стала судорожно нащупывать на полу какой-нибудь предмет, коем можно было бы в случае чего образумить спятившего товарища.

-Не дергайтесь, Живодеров! — необычайно уверено и даже жестко произнес Глянцев. — Меня засадили в Ильинскую психиатрическую лечебницу, потому что я нашел духовную грамоту, завещание отшельника Иорадиона.

На острове.

От деревни старые Миголощи до Гадючьего острова, если по реке, не больше четырех километров. На веслах за час, а то и меньше можно управиться. Сначала нужно спуститься вниз по Медведице, а как только минуешь Малую Пудицу, и войдешь в Волгу, сразу налево.

Медведица всегда была полноводной рекой, а когда несколько десятилетий назад в Дубне поставили плотину, она раздалась еще больше. Чуть было и Миголощи-то сами не затопила, да побилась волнами метрах в ста пятидесяти от домов и успокоилась, затихла. Можно, конечно, и не утруждать себя веслами, а дойти до Волги пешком, ну а там попросить у местных мужиков какую-нибудь лодчонку, не забыв пообещать стакан другой самогонки. Мужики не жадные и о выпивке специально напоминать не будут, но так уж заведено. А налить им все равно придется, не по этому поводу так по другому. Или просто, по дружески.

Пешком идти дальше, так как приходится огибать многочисленные лесные болотца и подтопи. К тому же выходишь к Волге гораздо левее устья Медведицы, и потом шагаешь по— над берегом еще километра полтора в сторону села Медведицкого, где и можно договориться с мужиками о лодке.

Река Медведица, село Медведицкое — возможно раньше косолапых хищников в здешних лесах было немерено. Теперь медведей тут нет. Но бог миловал, оставил другое зверье, какое в иных местах поищешь, да и не найдешь.

Капитан Пилюгин и Федор выбрали сухопутный путь. Больше из-за осторожности, чтобы с берега не увидели, куда они направляются на лодке. Идти до Волги пешком предложил, конечно же, Владимир Семенович. Это он опасался лишних глаз, несмотря на возражения Арбузова: "Наплевать всем на все, в том числе и на себя, давным-давно, полная апатия".

Топали по пыльной, пахнущей прелой болотной травой дороге быстро, не разговаривая. На опушке столкнулись нос к носу с москвичкой — дачницей Анастасией Кондратьевной Молочковой. Невысокая тридцатилетняя женщина с оттопыренными ушами, невероятно пухлыми, до неприличия, губками и с вечно диким, испуганным взглядом еще в конце прошлого лета заказала Федору небольшой сруб с крылечком. Федор смастерил фундамент, поднял стены и даже наладил стропила под крышу. Но, у Молочковой закончились деньги, и с зимы никакого строительного материала она не привозила. От постоянного ветра с реки, а участок Анастасии Кондратьевны находился на берегу, стропила съехали с несущей балки и где-то сбоку верхними своими концами собрались в пучок. Незаконченное строение теперь напоминало вигвам Змеиного Глаза, но никак не походило на летний домик.

-Столько трудов, столько трудов, — увидев Федора, запричитала Молочкова,— нужно в наше время затратить, чтобы добыть копейку. Но мне удача улыбнулась, я заработала, причем собственными ногами.

Владимир Семенович недоверчиво покосился на ее короткие, кривые ножки.

— Курьером устроилась в издательство, и теперь мне платят долларами,— пояснила Анастасия Кондратьевна.— Целых двести в прошлом месяце отвалили. Так что я уже заказала рубероид и вагонку. Вы, Федор Иванович, надеюсь, продолжите строительство?

Чтобы поскорее отвязаться от назойливой бабы, которая так и не заплатила еще за фундамент, стены и стропила, Федор лишь кивнул, как дрессированный конь, собираясь пройти мимо. Однако Молочкова крепко вцепилась ему в куртку пухленькими пальчиками, и хитро глядя на Пилюгина, игриво спросила:

-А что же это вы, Федор Иванович, меня со своим товарищем не познакомите? Такой интересный мужчина появился в наших краях!

Федор затоптался на месте, открыл, было, рот, но так и не сообразив, что ответить, вопросительно посмотрел на капитана. Особист, ничтоже сумнящеся, неспешно нацепил на нос свои диоптрические линзы, внимательно оглядел сквозь толстые стекла нахальную тетку.

-Моя фамилия, как писали классики советской литературы, слишком широко известна, чтобы о ней лишний раз, распространяться, — нехорошо улыбнулся, Владимир, Семенович.— Скажу, лишь, что я чиновник из центра и проверяю законность использования строительных материалов фермерами, дачниками и всего остального живущего здесь народа. А зовут меня Владимир Семенович Пилюгин. У вас есть соответствующие бумаги на приобретенный лес?

Глаза Анастасии Кондратьевны сразу потухли, в них заклубилась тоска. Как большинство дачников, она покупала лес у спекулянтов-барыг, по дешевке. Молочкова испугано взглянула на Федора, и тот снова кивнул, подтверждая, что так оно и есть.

-Бумаги имеются, но они там,— женщина махнула рукой в неопределенную сторону.

-Вот когда они будут здесь, тогда и продолжим беседу, — клацнул зубами Пилюгин,— а сейчас мы с гражданином Арбузовым торопимся по важному государственному делу.

-Что это за чудовище?— спросил отставной капитан, когда единомышленники вошли в сосновый лес.

-А-а,— поморщился Федор,— чудная тетка. Зря только связался с ней. Кстати, все псаломные песни знает. Напьется по праздникам портвейна и орет дурным голосом на всю округу: "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас..."

-Богомольная что ли?

-Да нет, просто дура. Один раз комиссию из общества охотников и рыболовов напугала. Мужики у Вальки шашлыки жарили, а она как затянула очередной псалом! Подумали, что байкеры какие или скинхеды в лесу расположились, и хулиганничают. Даже мне иногда боязно, ее вопли слушать.

-Где же она живет, дом-то не достроен?

-Когда непогода, в доме Евстигнеева перебивается, все одно пустует, а так шалаш себе на опушке соорудила, ей много не надо. Странная баба, даже палатку себе купить не может, а решила дом строить.

Капитан Пилюгин задумчиво сдвинул брови.

— Кто такой Евстигнеев?

-Был тут один фермер. Да, впрочем, какой фермер! Такой же, как и я. Только у меня хоть бык есть, а у него один трактор сломанный имелся. Утоп он по пьяни или сам утопился, теперь не узнаешь. Слышал я, что он тоже когда-то в вашей системе работал.

-Подожди,— Пилюгин резко остановился.— Я тебе говорил, что у моего отца был адъютант по фамилии Евстигнеев. Ну, тот, который мне в Вышку помог поступить.

-Так ты думаешь это тот самый Евстигнеев? Да мало ли Евстигнеевых в органах служило!

-А давно он у вас в деревне обосновался?

-Дом купил давно, но приезжал сюда только в отпуск. А постоянно осел здесь года четыре назад. Да, точно, сразу после путча.

-Вот, вот...— протянул Пилюгин. — Ладно, пошли быстрее, а то до вечера на остров не попадем.

Лодку взяли у бывшего бакенщика Николая Ивановича. Выпросили так же и штыковую лопату. Тот не стал задавать лишних вопросов зачем, для чего. Молча сунул во внутренний карман пиджака выданную Лоскутным купюру и поковылял, опираясь на палку, кормить кур.

От берега отчалили, когда солнце уже стояло в зените. На реке было тихо, спокойно и пусто. Лишь на горизонте, в стороне Белого городка в крутой песчаный яр уперлась, не подававшая никаких признаков жизни, ржавая баржа.

Федор греб умело, глубоко в воду весла не опускал, а отталкивался от нее легко, упруго, почти не поднимая брызг. Гадючий остров вынырнул из-за мыса как-то внезапно и сразу навалился на душу Пилюгина всей своей дремучей тяжестью. Берега острова, плотно заросшие камышом и осокой, переходили в густые темно-зеленые кусты, а за ними торчали кривые, с черными дуплами в стволах, деревья.

-Неприятная земля,— заерзал на скамейке Пилюгин, поправляя очки.— Прямо Амазония какая-то. А где же малый островок?

-Там, подальше. Он почти сросся с Гадючьим, но к нему самому не поплывем, высадиться не сможем. Там берега — сплошная топь.

Лодка медленно пробилась сквозь плотную речную поросль и, шурша о дно, причалила к берегу. Федор втащил ее повыше и, достав большой охотничий нож, направился в лес.

-Сначала слеги нарубим, — сказал он Пилюгину,— без них мы через болото не пройдем.

— Что-то могучего дуба не видно. Где этот скрипторий?

-Скрипторий? — не понял Федор.

-Ну, то место, где Налимов сочинял свою грамоту.

-Может, он и не здесь ее писал.

-Не важно.

-Дуб на противоположном берегу, нам к нему тоже через болото идти.

По хлюпающей и булькающей хляби пробирались осторожно. Пилюгин, до этого лишь по книгам и фильмам знавший, что такое настоящее болото, без конца матерился. Его сапоги почти по самый обрез проваливались в зловонную жижу, но от Федора он не отставал, ступал след в след.

Минут через двадцать выбрались на плотную поляну, чуть в стороне от которой, ближе к берегу Волги, упирался в небо мощными ветвями гигантский дуб. В основании он больше походил на скалу, поросшую редкими кустами. Тяжело налитые, переплетенные между собой корни, образовывали широкую нишу.

Подойдя поближе, Пилюгин увидел, что нора за нишей уходит под дерево глубоко внутрь. Там, в чреве древнего дуба было темно и страшно.

-А что, на острове действительно полно змей?— спросил капитан, облизывая пересохшие губы и поглаживая рукой ствол многовекового дерева.

Федор не ответил, включил фонарик и, опустившись на четвереньки, пополз в отверстие.

-Здесь целая квартира! — наконец раздался его радостный и возбужденный голос,— давай сюда, капитан.

В деревянной пещере было действительно просторно. Здесь свободно могли уместиться человек десять, причем стоя и раскинув в стороны руки. В сводах корневищ были выдолблены углубления, разные по ширине и глубине. Вероятно, в них отшельник Иорадион хранил какую-то утварь. Кое— где, все еще из живого ствола торчали ржавые гвозди с треугольными шляпками.

Владимир Семенович взялся за один из гвоздей, и тот рассыпался в прах.

-Ну-ка посвети сюда.

Федор перевел луч в то место, на которое указал Пилюгин. Здесь, похожий на жирного удава корень, обвивал верхнюю часть дубовой пещеры.

На корне было вырезано: "+ СЕ АГНЕЦЪ БОЖIЙ ВЗЕМЛАЙ ГРЪХИ ВСЕГО МИРА".

-Что это такое?— тихо, словно боясь разбудить спящего в глубине старца, спросил Федор.

-Это означает, Федор Иванович, что мы не ошиблись. В сей норе действительно когда-то жил отшельник. И, судя по тому, что он умел писать, далеко не простого роду племени. В средние века грамотой владели только монахи да дьяки. Иногда знатные князья и бояре. Надпись доказывает, что вся история с заряйкой правда. "Вземлай грехи всего мира" — прочел медленно Пилюгин. — Грехи человеческие боярин искупал здесь собственными страданиями, как Иисус Христос. Во всяком случае, он так думал. Видишь эти буквы?

Чуть в стороне Федор действительно разглядел аккуратно вырезанные на дубе знаки: " Ц СЛ и IС ХС".

-Если я не ошибаюсь, это — Царь Славы Иисус Христос,— пояснил капитан.

Никак не мог оторваться Федор от древней вязи. Он живо себе представил, как много веков назад здесь сидел старый, скрюченный, совсем седой отшельник и ковырял ножом ствол дуба, вырезая заветные слова. А там за островом, не торопливо, как воды Волги протекал пятнадцатый век. Князья, стрельцы, бояре, бог ты мой, всего этого не возможно до конца осознать, как бесконечность Вселенной! Дуб-великан так же крепко упирается корнями в землю и, по большому счету, на все ему было наплевать. И на стрельцов и на князей и на копошащегося когда-то под ним отшельника. Он вечен и это для него главное.

Арбузов перевел луч фонаря себе под ноги.

— Нести лопату?

-Покопаться здесь мы еще успеем, — капитан весь сиял от столь удачного развития событий,— а сейчас нужно идти на малый остров, за кинжалом.

На малом острове, до которого шли вброд уже по подводной трясине, их ждало разочарование.

-И как мне раньше в голову не пришло!— сокрушался Пилюгин, — почти пятьдесят лет прошло с тех пор, как Ознален Глянцев спрятал здесь серебряный кинжал. Ну, где теперь найдешь нужную нам ольху? Здесь кругом ольха, а та, поди, сгнила давно.

-Гляди, капитан! — Федор указал лопатой на глубокую яму возле кряжистого пня.— Здесь кто-то уже до нас побывал.

Пилюгин подошел к яме, принялся ее осматривать.

-Судя по тому, как она заросла, ей уже несколько лет, ну точно. " У крайней справа ольхи, если стоять лицом к Медведице",— прошептал капитан в точности запомненные слова отца".— Справа больше никаких пней не видно. Наверное, здесь и был спрятан кинжал. Кто же это нас опередил?

Опустившись на четвереньки, Пилюгин стал ладонями, словно искал мину, ощупывать травянистую почву возле ямы. Он ползал по земле минут пять, а затем, наконец, разогнулся. В руке капитан держал какую-то коричневую трубочку с тускло поблескивающим золотистым ободком.

-Посмотри, Федор, это, кажется, мундштук и, причем ручной работы.

-Мундштук, — согласился Федор,— и я даже знаю чей.

-Евстигнеева?

-Его. Он любил из вишневых корней мундштуки вырезать. Хобби у него такое было. Его курилки, он так называл свои мундштуки, с другими не перепутаешь. Евстигнеев всегда раскаленным гвоздем личное клеймо выжигал. Вот, видите буква "Е"?

— У него семья была?

-Нет, один, как сыч жил.

-Так, значит, Евстигнеев откуда-то пронюхал про кинжал. Можно предположить, что он подслушал разговор моего отца с Глянцевым во время одного из допросов. Но почему он только недавно выкопал кинжал?

— Вы думаете,— Федор даже опять перешел на "вы", — адъютант вашего отца и наш Евстигнеев...

— Теперь нет сомнений.

-Вот как бывает. Ну,...вероятно он забыл про кинжал, а пару лет назад и вспомнил.

-Э-э, нет, про такие вещи не забывают. К тому же он не случайно купил дом именно в Старых Миголощах. Знал бы раньше, навел бы справки на Евстигнеева, а теперь в архив не сунешься.

-Тогда другой вариант,— Федор как копье вонзил лопату в заросшую яму.— Александр Карлович нашел кинжал еще в пятидесятые годы, но все это время хранил его здесь, подальше от посторонних глаз. Он же знал, что Глянцев умер в психиатрической больнице, а твой отец за ним не сунется. Только перед смертью Евстигнеев забрал кинжал. Потому и яму не прикопал.

-Почему же он, по-твоему, не боялся, что после отсидки отец не заявится на Гадючий остров?

-А Евстигнеев не приезжал, часом, к нему в тюрьму? — не отвечая на вопрос, спросил Федор.

-Да, он был у него под Свердловском, кажется, в 62-м году, когда еще работал в органах. Но о подробностях их разговора мне отец ничего не рассказывал.

-Я думаю, что именно тогда Евстигнеев и предупредил твоего батюшку, чтобы о кинжале он забыл. Может быть даже, грозился возбудить против него еще одно дело.

Пилюгин от удивления приоткрыл рот.

-Ты, Федор, просто поражаешь меня своими дедуктивными способностями. Молодец! Теперь остается выяснить, куда Евстигнеев дел этот кинжал. Не пропил же он его, в конце — концов?

-Вряд ли. Александр Карлович вообще пил немного. Лишь в последнее время начал зашибать по— нашему, по-деревенски, когда стало ясно, что с фермерством у него ничего не получится.

-Вряд ли для него это было поводом для расстройства. Скорее всего, у Евстигнеева что-то не складывалось с заряйкой. Может, он и обнаружил в кинжале какой-то ключ к разгадке похмельного рецепта, но у него не было главного-самого рецепта боярина Налимова. Ключ был, а замка не было.

-Да, но отшельник писал, что он только сам раскроет эту тайну из тайн,— возразил Федоров.

-Вот именно. И этого Евстигнеев не знал. К тому же я не уверен, что в клинке хранилось что-то очень важное. Вполне вероятно, он даже не принадлежал Налимову.

-А кому тогда?

-Пока мы не найдем кинжал, ответа на этот вопрос у нас не будет. Нужно искать нож и знаешь где?

-В доме Евстигнеева.

-Правильно. Как ты говоришь, москвичку твою с кривыми ногами зовут? Ну, ту, которую мы сегодня встретили.

-Анастасия Молочкова.

-Кажется, непогода надвигается,— Пилюгин взглянул на нахмурившееся небо,— значит, ночевать Настенька пойдет к Евстигнееву. Сейчас зайдем в магазин за коньяком и шампанским, а вечером, как бы ненароком, заглянем к ней на огонек. Хотя в деревне и мало народа, но без повода в чужом, даже и заброшенном доме, светиться нам ни к чему.

Перезрелую девицу Молочкову упоили уже через час. Довольная вниманием кавалеров и обилием выпивки, она не рассчитала своих сил и рухнула, как подкошенная не дойдя до туалета всего двух шагов.

Конечно, не обошлось и без клофелина, который старый особист Пилюгин всегда носил с собой. На всякий случай. Обыскали весь дом, сарай и даже сортир, но не нашли ничего. Уже под утро уставший капитан выпил стакан коньку, крепко затянулся сигаретой.

-А не могли Евстигнеева утопить?— спросил он Федора.

— В деревню приезжали двое следователей. Они сказали, что присутствия посторонних в доме не обнаружено и на утопленнике нет никаких следов насилия.

-Значит, мы не там ищем кинжал.

— То есть?

-Мне думается, причиной столь отчаянного шага Евстигнеева стал именно кинжал. Александр Карлович окончательно понял, что разгадать тайну Иорадиона никогда не сможет. Для него потерялся смысл в жизни. Перед самоубийством Евстигнеев явно находился в депрессии. В переводе с латинского это слово означает — подавленное состояние, сознание собственной никчемности. Так вот скажи мне, Федор, что может сделать человек перед смертью с предметом, хоть и дорогим ему, но ставшим невыносимой обузой?

-Или заберет с собой в могилу или просто выбросит.

-В могилу врятли, в ней он ждет успокоения. Значит, выбросит, а не станет прятать в тайники. Следователи тщательно дом осматривали?

-Поглядели по углам, выпили водки и уехали.

— Кроме Молочковой, в доме Евстигнеева, кто-нибудь бывает?

-Нет, а кому надо, все боятся.

Пилюгин быстро встал, наполнил стакан водкой, направился к Молочковой. Девица, словно отказывающийся, несмотря на все старания, заводится мотоцикл, громко и неровно храпела на железной кровати. Капитан приподнял ей голову, несколько раз легонько похлопал по щекам, а когда та очнулась, насильно влил ей в горло водку. Анастасия Кондратьевна начала лихорадочно хватать ртом воздух, выкатила крупные, бесцветные с похмелья глаза и подала хриплый голос:

-Чагой-то? Чагой-то я вас спрашиваю?

-Ты куда, сволочь, кинжал евстигнеевский дела? — схватив Молочкову за отвороты куртки, закричал ей в лицо Владимир Семенович.

-Какой кинжал? — застонала Настенька и собралась, было, снова откинуться на подушку.

-Серебряный, с каменьями!— капитан так хрястнул свободной рукой по стоявшему рядом стулу, что ножки его подломились, а в углу со своей паутины сорвался паук.

-Говори, красавица, где кинжал, а то ведь я тебя в милицию сдам.

Молочкова широко раскрыла рот и душевно затянула:

— Царю небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и вся исполняй...

Допев до конца, она устало вздохнула:

-Не ругайся так, красивый,— Настенька попыталась погладить небритую щеку капитана неверной рукой, но ее порыв нежности был резко отвергнут особистом.— Тебе это не идет. Продала я кинжал. Месяц назад.

-Кому?

-Не знаю, попу какому-то на автостанции, в Кимрах. За двести долларов. Больше длиннорясый не давал.

Расплата. Часть II.

"СЕЯ КНИГА БЫСТЬ НАПИСАНА В ПЯТНИЦЮ НА ОБЪДНИ В ЛЕТО 6909 г. МЪСЯЦА АВГУСТА ВЪ 28".

-А вот и нужная книжица! — присвистнул от радости Емельян Арбузов, стирая пыль рукавом кафтана со старинной монастырской летописи. Он открыл книгу наугад и под светом сальной свечи прочел первые, попавшиеся на глаза строки:

"ДОБРО ЕСТЬ НАДЪЯТИСЯ НА БОГА, НЕЖЕЛИ НАДЪЯТИСЯ НА КНЯЗЬ.. МНОГАЖДЫ ПРЕДАЕТЬ НЫ ВЬ РУЦЕ НЕМИЛОСТИВЫМЪ ПАСТУХОМЪ И СУРОВЫМЪ ЗА ГРЪХЫ НАША..."

Сын оружейника Никифора никогда не отличался большой набожностью, хотя родич и пытался с малолетства внушить ему страх перед Всевышним. Сам батюшка чуть свет, не дожидаясь третьих петухов, начинал биться лбом об пол перед иконами, да иногда так, что к шишкам требовалось прикладывать лед. Сейчас же молодой человек от всего сердца возвел хвалу Господу и перекрестился. Летописные строчки запали глубоко в душу.

На боярина надеяться не след. Теперь все зависит от Бога и меня самого. Как верно! Попал я с Скоробоевым в лапы к "немилостивым и суровым пастухам", аки кур во щи. Обаче может и выручит нас грешных всемилостивейший Господь. Еще поглядим, кто пастух, а кто овца для заклания!

Емельян обернул объемистую кожаную, с серебряными застежками сказку тряпицей, задул свечу, стал подниматься по крутой лестнице к выходу из библиотеки церкви Вознесения. Уже взялся за засов двери, когда за ней послышались шаги. Чашник, не раздумывая, перепрыгнул через лестничные перила, камнем упал в кромешную темноту.

Приземлился неудачно. Правой рукой, сжимавшей книгу, сильно ударился о каменный пол. Поднес костяшки пальцев ко рту, почувствовал вкус крови. Обтер ладонь о льняные порты, забился под дубовый стол.

Скрипнула дверь, и в проеме замигал слабый огонек, освещавший настороженное лицо брата Самсония.

-Кто здесь?— монах крутил длинным горбатым носом, с бородавкой на самом кончике. — Никого что ли?

Самсоний ступил на лестницу. Старые, подгнившие доски заскрипели под ним жалобно и противно. По спине Емельяна побежали мурашки. Именно от этого звука, а не от страха перед подлым монахом. На середине лестницы чернец остановился. Он высоко поднял свечу, начал всматривался в темноту.

Спустившись, наконец, в библиотеку, Самсоний прилепил свечу к краю стола, а сам пошел в дальний угол подвала. Емельяну было видно, что послушник замер перед иконой Божьей матери. Внезапно инок упал на колени, разрыдался. Уж этого Арбузов никак не ожидал.

-Прости меня, матерь Божья, прости Создатель справедливейший, на смертоубийство иду не по своей воле. По немощи своей человеческой и воле царевны, — плакал Самсоний. — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго. Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Твоем. И упокой, Господи, души раб твоих Ерофея и Емельяна с миром.

Чашник даже перестал чувствовать боль в пораненной руке.

Ну, надо же, какая сволочь этот Самсоний,— изумился он,— уже за упокой об нас с боярином читает! Нет, это ты врешь, братец, рано панихиду справлять. Емельян твердо решил сейчас же подкрасться к послушнику и со всего маху врезать ему по затылку монастырским фолиантом, но в последний момент передумал.

Сейчас ночью, с разомлевшим боярином, бежать не удастся. А утром мнихи непременно хватятся Самсония. И тогда уж точно несдобровать.

Чернец поплакал еще немного, затем поднялся с колен, засеменил, низко опустив голову, обратно к лестнице.

— Надобно библиотеку мухоморной настойкой окропить, — шевелил он белыми, узкими губами. — Прямо таки не крысы, а медведи-шатуны тута завелись. Топочут, аж жуть пронимает.

Засмеявшись собственной шутке, монах вышел из библиотеки и Емельян услышал, как он навешивает на дверь замок. Пару раз звякнули ключи, и все стихло.

Попался!— прикусил губу парень, в отчаянье дернул свои соломенные, непослушные волосы.— И зачем понесло меня в эту библиотеку? Вернулся бы из усыпальницы в келью и за ночь обмозговал бы все как след. Теперича мозгуй, не хочу. Верно, Самсоний на дверь пудовый замок навесил. И дрыном не вышибешь.

Чашник достал огниво, запалил свечу. Вдоль всей библиотеки тянулись сколоченные из досок настилы в несколько ярусов, на которых ровными стопками лежали книги в кожаных и деревянных переплетах. На столе, рядом с лестницей, ждали своего часа незаконченные грамоты и письма, придавленные массивной медной чернильницей. На этом самом столе, час назад, Емельян и обнаружил Ильинскую монастырскую летопись. Кто-то ее читал перед его приходом. Слава богу, Самсоний не заметил пропажи.

Под сосновой лавкой Емельян нашел ополовиненную бутыль с темной жидкостью. Понюхал. Оказалось вино. Сделал несколько больших глотков. Однако отчаяние не отпускало.

Вот дурень,— ругал себя парень, — даже пистоль с собой не прихватил. Завтрева ворвутся сюда " суровые пастухи", чем отбиваться? Этим бумажным хламом? И боярина зело жалко. Добрый, хороший он человек. Токмо трусоват малость. Обаче то не порок, а неумелая защита. Главное, неблазный. Бросать его нельзя. Бро-осать,— протянул слово Емельян и пригорюнился еще больше.— Сам сидишь в клетке, а рассуждаешь как сокол на ветке.

Время шло. Просто так прозябать в мышеловке и ждать палачей, было невыносимо. Парень поднялся по лестнице. Осторожно толкнул дверь плечом. Она не поддалась. Емельян сел, опустил голову на колени. В низу на столе коптила свеча. Ее живой огонек напомнил ему яркую желтую звезду, которая два лета тому назад неожиданно зажглась на небе и светила даже днем. Юродивые у церквей предрекали скорый конец света или очередное нашествие татар. Но татары так и не появились, а звезда через две седмицы пропала так же внезапно, как и появилась.

За рядами книг раздавались попискивания и шорохи. Крысы хлопотали по своим обычным ночным делам. Славно чернецы удумали,— размышлял Емельян,— заманить нас с Скоробоевым в подземелье и учинить обвал. Завалило боярина с холопом каменными глыбами и ладно — на то она и божья воля. Молодцы! Конечно, можно было бы нас просто удавить, да видно не все стрельцы из Пузыревской стражи куплены. Могут заподозрить чего. А так и кобель почесаться не успеет — раз и все уже сделано. Кстати, Самсоний глаголил, что правый туннель подземелья к Пудице ведет. На реке наше спасение. Ничего, что зима. По льду быстрее до стрелецких застав доберемся, а там вихрем в Москву, в Преображенский приказ. Зело любопытно — архимандрита Лаврентия на кол посадят, али башку отсекут? Верно, голову снесут, все ж таки владыка. Хотя какой он владыка — тать болотная. А Самсония с воеводой не иначе в кипятке сварят.

Чашник уперся головой в запертую дверь. Да, на реке — спасение. Вот ведь мнихи, накопали подземных ходов с норами, аки кроты. На чем только монастырь держится! А ведь эти ходы наверняка соединяются между собой!, — вдруг осенило Емельяна. От этой мысли Арбузов даже подпрыгнул и чуть не свалился с лестницы. Как пить дать — из церковной библиотеки есть какой-нибудь лаз. Емельян спустился вниз, взял свечу и пошел к тому месту, где недавно перед иконой Богоматери молился брат Самсоний. В правом углу, к стене был привален плоский гранитный камень внушительных размеров, похожий на могильную плиту. Поднес к камню свечу. Пламя затрепетало и изогнулось в сторону плиты.

Вернувшись к столу, взял деревянную лавку и, как рычагом, отодвинул камень от стены. За ним действительно оказался лаз. Емельяну сегодня несказанно везло. Он опустился на живот и, держа впереди свечу, проник внутрь подземного хода. Ползти было довольно легко. В некоторых местах даже удавалось приподнимать голову. Свеча несколько раз пыталась потухнуть, но чашник бережно прикрывал ее ладонью и ждал, пока пламя вновь разгорится в полную силу. И тут он вспомнил, что забыл монастырскую книгу, ради которой и приходил в библиотеку и ради которой терпел теперь такие муки. Пришлось возвращаться.

Двигаться назад оказалось не в пример тяжелее. Фитиль коснулся земляного свода и погас. Сзади, у сапог что-то зашебуршалось. Крысы! — похолодел чашник. Дернул ногой. Крыса, взвизгнув, отскочила, а затем бросилась вперед. Протиснулась между его ног и стала пробираться под правым локтем и грудью. Молодой человек бросил свечу, левой рукой стал нащупывать мерзкую тварь. Нащупал. Хвост, лапки. Ага, вот и тельце!

Что было силы, сдавил скользкую тушку в ладони. Крыса все же успела укусить парня за большой палец. Но вот, хрустнули ее кости, и она перестала вырываться. Емельян прополз по дохлой крысе и через несколько минут вновь оказался в библиотечном подвале. Сверкая огнивом, нашел книгу, обратно полез в нору. Теперь никак не мог отыскать брошенную во время борьбы с крысой свечу. Полз долго. Емельяну показалось, что время остановилось. Огнивом уже не искрил. И в темноте на ощупь наткнулся на что-то твердое.

Во всполохах кремневых искр разглядел, что лаз перегораживает большой валун. Как мог, развернулся в узкой норе, уперся в камень обеими ногами. Глыба с трудом, но поддалась. Впереди было свободное пространство, и Арбузов с облегчением выбрался наружу. Любопытно, где я?

Огниво осветило небольшую каменную пещеру. С ее потолка свисали, словно гигантские сосульки, диковинные подземные образования. С них капала вода. Из всех боков пещеры торчали тупые каменные выступы. Одна, особенно большая гранитная глыба была укреплена деревянными распорками. Так вот куда я попал!— догадался Арбузов — Здесь мы с боярином Скоробоевым и должны завтра принять мученическую смерть. Вон у того камня Самсоний посвящал предателя Пузырева в свой страшный план.

Дверь в храмовую усыпальницу собора Владимирской Божьей матери, к счастью, оказалась не запертой. Емельян вышел на свежий воздух, вздохнул полною грудью, перекрестился. Было неимоверно хорошо и свободно. А главное, как никогда, хотелось жить. Нет, не отдам царевниным злодеям свою душу за понюшку табака! Молодой человек протер руки и лицо жестким крупянистым снегом, тихо пробрался в братские кельи и лег напротив мирно посапывающего боярина Скоробоева.

Не успел сын оружейника закрыть глаза, во всяком случае, так ему показалось, в дверь кельи постучали. Не дожидаясь приглашения, вошел низкорослый брат Савва. В руках он держал глиняную чашу.

-Похмельное зелье боярину и его холопу,— сказал он, растянув рот в кривой улыбке.— Из желчи поросят и волчьего лыка. С липовым медом.

-Сам холоп! — буркнул Емельян.— Пошел вон со своим пойлом!

Пожав плечами, Савва поставил чашу на пол, удалился.

Проснувшийся Ерофей Захарович протирал кулаками глаза.

-Чего ты раскричался с утрева, Емелюшка?

-Поднимайся, боярин, много дел нам предстоит сегодня с тобой сделать. Очень важных дел, поверь мне.

-О чем ты? И где руку-то успел раскровенить?

Емельян посмотрел на свою правую кисть. Она была вся в запекшейся крови. Под коричневой коркой виднелась нехорошая, глубокая ссадина. Болела и левая рука. То место, за которое успела укусить крыса, припухло, посинело. Арбузов молча взял чашу с темно зеленым зельем, выплеснул его под свою лежанку. В келье запахло поросячьим дерьмом и палеными шкурами.

— Я тебя токмо об одном прошу, Ерофей Захарович, слушайся меня сегодня, аки собственного ангела хранителя. Не перечь. От этого зависит твоя жизнь. И моя тоже.

-Ошалел что ли, Емелька?! Что случилось-то? А ну сказывай!

-Ничего, боярин, все в порядке. Когда в усыпальницу пойдем, посох с собой не бери.

-Почему?

— Поломаешь.

-Много себе дозволения взял, — проворчал боярин. — Вскорости архимандрит Лаврентий за нами пришлет. Давай одеваться.

— Да ты с вечера и не раздевался,— рассмеялся чашник.— Очи то отвори. А Лаврентий, аз разумею, никакой не архимандрит. Такой же настоятель Ильинского монастыря как я Марина Мнишек.

Глаза боярина стали медленно выползать из орбит.

— Все опосля объясню, Ерофей Захарович. Не время теперь.

Савва принес Скоробоеву теплой воды умыться и сухой, дробленой синей глины протереть зубы. Настоятель к завтраку не пригласил. Откушать Ерофея Захаровича позвали в братскую трапезную. За общий стол. Боярин хотел, было возмутиться, но Емельян одернул его.

-Молчи, Захарыч, умоляю.

Когда Скоробоев нехотя поднес ко рту деревянную ложку, в трапезную вошел владыка Лаврентий. Увидев боярина, жующего черный хлеб с постной, распаренной пшеницей, развел руками.

-Извините, Ерофей Захарович, что к себе на обед не пригласил. Братия не расторопна. Не успела с вечера лебедей нажарить. И сироты монастырские совсем от рук отбились, какой уж день белую рыбицу не везут. За мою доброту меня же и наказывают. Обаче опосля посещения усыпальницы, мы с вами все же немного почревоугодничаем. Али вы передумали осматривать наши подземелья?

-Не передумали,— ответил за боярина чашник.

Возле входа в склепницу собора Владимирской Божьей матери уже ждали с факелами Самсоний и Савва. С ними еще несколько братьев, а также начальник боярской охраны воевода Пузырев и конюший Захарка — невысокий, вертлявый паренек, в роду которого явно были цыгане.

Значит и ты, цыганенок, с воеводой за одно,— зло подумал Емельян,— ну, что же получишь то, что заслужил. Хорошо бы остальных стрельцов предупредить об измене. Да как определишь кто из них не предатель.

-Ты, боярин, посох забыл,— сказал чашник Скоробоеву.

-Да зачем он мне среди святых могил? — удивился Ерофей Захарович.— А потом ты сам глаголил....

-У тебя нога болит. Правая. Забыл? Без посоха не сподручно будет. Аз сейчас принесу.

Все молча ждали, пока вернется Емельян. Не проронили ни слова. Воевода Пузырев не только не поинтересовался, как потчевал боярин, но и ни разу не взглянул ему в глаза. Стоял в стороне от всех и загнутым мыском зеленого сафьянового сапога, гонял прозрачную льдинку. Увидев бегущего с боярским посохом чашника, решительно раздавил ее каблуком.

В соборную усыпальницу вошли так же, молча. Постояли. Наконец, настоятель Лаврентий указал безымянным пальцем, в двух дорогих перстнях, на ближайшую надгробную плиту.

-Здесь покоится ...Э....Да, вон на камне начертано.

— Костяннтинъ Лукиничь, — громко сказал инок, которого Емельян видел сегодня впервые. — Преставился в лето 6755-е от сотворения света. Был одним из дружинников Александра Невского. Вместе с ним разбил шведов в устье Ижоры,— и вдруг закатив глаза, монах проникновенно изрек: " Приидоша Свъя въ Неву в лъто 6748, и побъди и Александръ Ярославичь съ Новгородци, июля 15. И паде Новгородцев всъхъ 20, а Нъмець накладоша двъ ямны, а добрыхъ повезоша два корабля; а заутра побъгоша".

Монах снова принял невозмутимый вид, добавил:

-То из Псковской первой летописи по памяти знаю. У нас в библиотеке есть ее копия. Далее могила старца Даниила. В свое время он служил постельничим у Михаила Ярославовича Тверского. Во время междоусобицы с Юрием Даниловичем Московским за великое княжение Владимирское, получил тяжелое ранение, и после излечения, постригся в скиму. А положен после смерти здесь.

-Сколько же лет вашему монастырю? — изумился Емельян.

Послушник подошел к следующему могильному камню. Немного подумал.

— Вельми много. Не единожды татары его сжигали. " А по гръхом поидет на нас рать татарьская. А быти нам, брате, на татары, и на Литву, и на нъмци, и на ляхи заодинъ". Это из духовной грамоты великого князя Дмитрия Ивановича. Словно об нашем монастыре сказано. Кого только святые Ильинские стены не видывали!

Вот грамотный, шельмец,— подумал боярский чашник, — с ним бы с глазу на глаз об отшельнике и заряйке потолковать. Емельян заметил, что настоятель Лаврентий уже заметно нервничает. Топчется, как конь перед кострищем и все время мнет вышитый золотом крест на дорогущем саккосе. "Ишь вырядился, аки на Пасху".

-Пойдемте в подземный некрополь. Самсоний, Савва, распаляйте еще факелы, показывайте дорогу,— произнес архимандрит каким-то неестественным, загробным голосом.

План действий для себя Емельян уже определил. И все же после настоятельского приглашения в подземелье, за подвздошной костью молодого человека словно лопнул пузырь с ледяной водой. Монахи запалили длинные палки с намотанной на них просмоленной паклей и первыми вошли в дверь, за которой находился подземный ход.

Шли тихо. Старались не шуметь, будто боялись разбудить покойников. Неслышно было даже кованых сапог воеводы Пузырева. Вообще он выглядел поникшим, подавленным. Брел сзади и все время и что-то бубнил себе под нос. Емельян же ни на шаг не отставал от боярина Скоробоева. Вот и развилка.

Настоятель взял у инока Саввы факел, указал им в сторону правого туннеля.

-Там и есть подземная усыпальница. Ступайте, Ерофей Захарович. И ты Емельян не отставай. Братья Самсоний, Евдоким и Василий вас проводят. Нечего всем вместе святое место лишний раз топтать.

Емельян пристально взглянул в предательские глаза владыки.

-Нам достаточно одного Самсония, ваше преподобие. А остальные братья пусть здесь подождут, богу помолятся.

-Как знаете, — настоятель вытер скуфьей со лба пот.

Самсоний махнул факелом, приглашая боярина и чашника следовать за ним. Миновали узкий, низкий проход и каменная галерея начала расширяться. Справа Емельян заметил гранитный свод, который подпирали деревянные распорки.

Ага, значит, сейчас монах пропустит нас вперед. А как только мы дойдем до края пещеры, кинется назад и по пути выбьет бревна из-под гигантской глыбы.

-Идите первыми, — тихо предложил Самсоний.

Подхватив боярина под руку, чашник его повел вперед быстрым шагом. Опередив чернеца метров на пять, миновав пещеру и войдя в туннель, который вел к Пудице, резко свернул направо.

-Да не туда,— раздался сзади петушиный окрик Самсония. — Я же сказал прямо!

Казалось, забыл монах что вчера он безбожно картавил и заикался.

-Здесь что-то блестит под камнем. Не иначе золото. Быстрее, инок,— поторопил чашник Самсония. Арбузов придавил боярина к стене, и выразительно прижал указательный палец к своим губам. Скоробоев тихо мычал, но не вырывался. Видно понимал, что происходит нечто серьезное, но пока ему не понятное.

Как только из-за угла показалась недовольная физиономия брата Самсония, превращенная светом факела в страшенную маску, Емельян схватил монаха за кадык, резко дернул к земле. В горле чернеца забулькало, захрипело, и он повалился под ноги к чашнику. Молодой человек быстро вскочил Самсонию на плечи, задрал за волосья голову, приставил к уху заряженный пистоль.

-Закричишь, стрельну. Уразумел?

Монах отчаянно захлопал глазами, давая понять, что, конечно же, все понял.

-Где истинный архимандрит и кто этот Лаврентий?

-Отец Филофей отбыл в Звенигород, в Саввино — Сторожевскую обитель по срочному поручению. А этого Иуду царевна Софья прислала. За два дня до вас. Грозилась много денег монастырю отписать.

-Теперь вестимо, почему сей пес об заряйке обмолвился. Тоже мне, лазутчик! Дурачина. Ты-то что-нибудь знаешь про зелье?

-Ни слухом, ни духом.

— Ты Пузыреву сказывал, что некрополь слева по подземному ходу. Где в усыпальнице могила отшельника?

— Его рака с мощами в стене замурована.

— Это я уже вчера слышал. Подробнее сказывай.

— На том месте надпись имеется: "ВРАТА АДОВЪСКАIА СЪКРОУШИВЪ".

Емельян протер ствол пистоля о рясу чернеца.

— А теперь, Самсонушка, зови сюда своих приятелей — душегубов. Да, токмо ласковым голоском, бодрым. И смотри у меня! Больше предупреждать не буду.

-Эй! — закричал во все горло монах. — Ваше преподобие, владыка Лаврентий, воевода, идите все сюды скорее!

-Что случилось? — недовольно проворчал издалека мнимый настоятель.

— Сюды ходьте! Чудо здесь небывалое.

-Молодец,— похвалил инока Емельян и со всей силы хватанул его камнем по голове. Самсоний дернулся, затих.

Ерофей Захарович Скоробоев сидел напротив, ни жив, ни мертв. Он как-то по— медвежьи раскинул в разные стороны ноги и медленно раскачивался из стороны в сторону.

Чашник снял с него теплый кафтан с длинными рукавами, бросил на камни. Опираясь на крепкий боярский жезл, поднял Скоробоева на ноги.

В туннеле, со стороны пещерки, забрезжил свет. Первым вышел из нее воевода. За ним Лаврентий, двое монахов и конюший Захарка. Пузырев недовольно поводил носом.

-Ну что у вас тут?

-Да вот с Самсонием беда,— спокойно ответил чашник. — Его змея насмерть покусала.

-Кто?! — изумился царевен лазутчик.

-Змея. Аспида. Зеленая такая, поганая. Вон только что в пещерку поползла.

Все попятились в туннель, подальше от поворота в пещеру.

— Правильно, не стойте возле прохода. Сие зело опасно для живота. Вот так. Ну, прощевайте все, нам с Ерофеем Захаровичем вельми некогда.

С этими словами Емельян крепко обхватил боярский откормленный животик десницей, а левой рукой подхватив факел, помчался вместе с Скоробоевым к пещере.

Возле глыбы с дубовыми распорками притормозил, что было силы, пихнул Ерофея Захаровича вперед.

-Беги, боярин! Беги к выходу!

Сам взял двумя руками оплетенный серебром боярский посох и, стиснув зубы, треснул им по сдерживающим каменный свод бревнам.

Посох переломился, опора устояла. Тогда Арбузов разбежался и в прыжке, наискось, ударил по ней обеими ногами.

Деревянные орясины хрустнули, вылетели из-под скалы. В первое мгновение все было тихо. Затем кругом загудело, заклокотало, зашаталось. Сначала сверху осыпался один камень, за ним второй, третий. Раздался оглушительный гул и стало рушиться все разом. Гигантские камни сшибались между собой и превращались в крошево. Мелкие осколки как пули секли пещеру, туннели, вызывая еще больший камнепад.

Наверху дрогнули, покрылись трещинами белые стены древнего собора Владимирской Божьей матери. Восточный купол накренился, зашатался у основания, рухнул в низ. Западная луковица то же разрушилась, повисла на одной железной струне, напоминая поникшую голову убитого голубя. Центральный, самый большой купол просел и из-под высоких сводов храма выглядывал на свет божий лишь позолоченный крест.

В утробе собора на самых низких нотах гудели, раскалывались старинные колокола. Чугунную дверь усыпальницы отбросило от храма саженей на десять. Из соборной склепницы волнами выкатывались клубы серой каменной пыли. Насмерть перепуганные монахи с молитвами разбегались в разные стороны от Ильинской православной обители.

Записка.

Запой у отца Лаврентия закончился также внезапно, как и начался. Проснувшись до восхода солнца, батюшка попил талой колодезной водички из холодильника. Затем крепкого сладкого чаю, опять глотнул растаявшего льда. Подержал подмышками дольки свеженарезанного зеленого лимона, перекрестился на образа и, облегченно вздохнув, отправился служить заутреню.

Мирно похрапывающего Вальку Брусловского иерей будить не стал, незачем. Прикрыл шерстяным одеялом его желтые грибковые стопы, с не стриженными ногтями. Пусть поспит, сердешный.

В церкви Вознесения уже суетились бабки: подливали в лампады масло, протирали холщовыми тряпицами лики святых и многочисленные образа самого Господа Бога. Увидев отца Лаврентия, попрятали по углам хитрые глазки. Затем кланялись, усердно целовали ему ручку.

Батюшка взял молитвенник, начал читать:

— К тебе, Владыко человеколюбче, от сна востав прибегаю, и на дела Твоя подвизаюся милосердием твоим, и молюся Тебе: помози мне на всякое время, во всякой вещи, и избави мя от всякия мирския злыя вещи и дявольского поспешения, и спаси мя, и введи в царство Твое вечное...

С каждым, словом голос иерея звучал все громче, раскатистее. Казалось, вот— вот осыплются, сохранившиеся каким-то чудом после советского беспредела старинные фрески под куполом храма.

— Аминь!— произнес, наконец, отец Лаврентий и в церкви повисла звенящая тишина.

— Не спасет Россию заряйка, скорее погубит,— прошептал он себе под нос, но в утреннем храме его слова прозвучали довольно внятно.

-Здоровы ли вы, батюшка? — загомонили служки.

Иерей не ответил. Снял за амвоном стихарь, отдал его вместе с кадилом подвернувшейся под руку бабке, пошел к себе.

Отставной майор Пилюгин и Федор Арбузов постучали в двери небольшого бревенчатого, крашеного серой краской домика отца Лаврентия вскоре после заутреней. Батюшка уже приготовился к встрече. Поставил на стол пироги с капустой, нарезал Валькиного бестера и даже открыл банку растворимого бразильского кофе. Сам Лаврентий этого напитка не употреблял, не видел смысла, но для гостей держал.

На пороге гости истово перекрестились. Иерей поморщился:

-"Не всякий говорящий мне господи, господи..." Нечего топтаться в дверях. Пришли по делу, так с дела и начинайте. Креститься потом будем. Чувствую, вместе, обеими руками.

Батюшка принял у Пилюгина зеленую спортивную сумку, туго набитую водкой, поставил возле печи, пригласил гостей сесть.

Владимир Семенович опустился на резную скамью у самовара, поводил носом. Пахло явно не пирогами. Обернулся и увидел на диване возле окна чье-то тело, накрытое с головой одеялом. Рядом валялись грязные резиновые сапоги.

— Наш? — спросил Пилюгин.

-Ваш, — кивнул святой отец и придавил особиста тяжелым, словно чугунная сковородка, взглядом.

-Вы, я так полагаю, и есть бывший чекист Владимир Семенович Пилюгин?

Тот хмыкнул:

— Видимо, вчера наш юный натуралист вам исповедовался от души. Я же велел ему представить меня шурином-олигархом! Ха-ха. Ну, раз такое дело, позвольте отрекомендоваться. Майор армейской контрразведки в отставке Пилюгин.

-Послушайте, майор, — Лаврентий начал разливать по стаканам горячий чай, — Насколько я знаю, в вашем ведомстве простаков не держали. Неужели вы и в самом деле верите, что какой-то средневековый, невежественный отшельник, по нашим меркам, пусть и боярского рода, мог изготовить уникальное похмельное зелье, которое не может придумать современная наука? Вы же знаете, похмелье — тяжелейшее химическое отравление организма продуктами распада этилового спирта, в частности уксусными альдегидами и сивушными канцерогенными маслами. В результате чего нарушается электропроводимость в нервных клетках головного мозга. Невозможно в одну секунду очистить от шлаков клетки и запустить электрические цепи в нейронах, как нельзя сразу заставить работать сгоревший, в результате короткого замыкания, генератор.

Майор выдержал паузу, с достоинством произнес:

— Профессия, батюшка, сделала меня мало доверчивым и очень осторожным человеком. Однако я своими глазами видел записи отшельника и читал их более поздний перевод, так называемый, список. Принес бы их с собой, но, к сожалению, древние рукописи...,— Пилюгин недобро покосился на Федора,— древние рукописи скушал один малограмотный субъект.

Лаврентий удивленно вскинул брови. Вероятно, об этом Валентин не успел рассказать святому отцу. Или не захотел. Но пояснять майор батюшке ничего не стал, а продолжил излагать свои мысли:

-Да, я верю средневековому старцу. Вы называете Иорадиона невежественным отшельником и при этом добавляете, что он невежествен по нашим меркам. Но через тысячи лет, когда люди высадятся на планетах других Солнечных систем, теперешние научные представления будут выглядеть также наивными и смешными. Кто сегодня сомневается в гениальности, скажем, Коперника или Джордано Бруно? Никто! А жили они, между прочим, тоже в Средние века.

От своей высокопарности Владимир Семенович даже вспотел.

— Это камень в огород церкви? — ухмыльнулся отец Лаврентий.

— Я просто хочу сказать, что и старец Иорадион мог быть гением. Вообще, на мой взгляд, на Земле нет ничего для людей невозможного. Мысль материальна. Все о чем думает или мечтает человек, осуществимо. Бог — всемогущая Вселенная, а она породила мыслящее биологическое существо не просто так, а по здравому расчету. Даже если принять вашу, религиозную теорию, Бог создал человека по образу и подобию своему. То есть Бог, тоже был когда-то таким же, как и мы. Обычным ошибающимся, но дерзающим смертным.

— Человек никогда не станет богом, — возразил иерей. Сказано: "...плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всякими животными, пресмыкающимися по земле..." Над Землею владычествуйте, но не над небом!

-Богу — богово, а кесарю — кесарево? Подняться выше Вселенной, возможно, никогда не удастся. Однако стремиться к совершенствованию, а, значит, приближаться в развитии к вселенскому разуму для человека наиглавнейшая задача. В этом смысл бытия. Люди — не случайная, бесполезная плесень на одной из планет галактики. Для чего же тогда Бог или природа, назовите как угодно, дали нам разум, сознание? Чтобы было удобнее добывать пищу? Пусть так, но это не есть суть. Суть в развитии, в движении вперед. Как в техническом отношении, так и нравственном. Чтобы в конечном итоге повлиять на какие-то процессы во Вселенной, может быть даже уберечь ее от коллапса, не дать обратно превратиться в точку. Рано или поздно человек обязан стать Богом. Подчеркиваю, обязан! Иначе все бессмысленно.

Батюшка переломил пополам пирог с капустой, внимательно рассмотрел начинку, стал крошить ее на стол.

-Вы, Владимир Семенович, говорите о разуме, но забываете о духе. Никакими научными успехами невозможно оправдать корысть, нечестность, стяжательство, зависть, коварство. Подлость, наконец. Создав самый современный компьютер, добрее и отзывчивее не станешь. Богу не нужны наши технические и научные достижения. Он и без того все знает и умеет. Главное душа. Душа человеческая неизменна. Потому что она часть Бога. А Бог— это, в первую очередь, доброта и любовь.

Майор вынул из своей зеленой сумки бутылку водки, поставил ее на стол. Снял очки, долго протирал их носовым платком.

-Есть люди абсолютно неверующие, — сказал он, — но удивительно добрые, честные и порядочные, а есть такие богомольные твари, что с ними даже по одной улице идти не захочешь.

Недобро взглянув на "Гжелку", отец Лаврентий все же взял бутылку в руки, постучал пальцем по этикетке.

— Наша, кашинская, хорошая, — одобрил он.— Истинную веру видит только Бог. И только он способен понять душу человеческую. Заметьте не сам человек, а именно Бог.

-Бросьте, батюшка. Если и есть душа, то она живет в той квартире, которую ей построила природа — черепную коробку. Чем больше разум, тем больше душа. Одно от другого неотделимо.

Отец Лаврентий никак не отреагировал на эти умозаключения Пилюгина.

-То, что хорошие люди пока не пришли к Богу, — сказал иерей после небольшой паузы, — это не страшно. Когда-нибудь они к нему придут. Не столько важны слова, сколько дела, поступки человеческие.

Кружку с чаем отставной контрразведчик опорожнил в три глотка. Ловко скрутил " голову" "Гжелке", наполнил освободившуюся емкость водкой.

-Позвольте, ваше преподобие, с вами не согласиться. Слово всему голова. Ведь и в Библии написано, что Бог создавал жизнь на Земле словом: " И сказал Бог: да будет свет. И стал свет". А в святом благовествовании от Иоанна прямо говорится: " Вначале было Слово, и Слово было у Бога и Слово было Бог".

— В том то и дело, что Слово было у Бога, а не само по себе.

-Ну, хорошо, не будем всуе упоминать Господа. Я считаю, что есть всего три великих явления. Природа— независимая от человеческого сознания, которая всегда сама по себе, чтобы мы с ней не делали и как бы не использовали. Искусство, уводящее человека от серой обыденности и открывающее ему необозримые горизонты для творчества. И, наконец, слово, которое все объясняет. Вернее пытается объяснить. Слово-это высшая форма созидания мыслящего существа. Чтобы найти настоящее слово и воплотить его в дело, иногда требуется затратить колоссальное количество времени и энергии. А компенсировать их потерю может только космос или его имитация. Вот почему многие творческие люди пьют горькую. Находясь в нирване, проще установить контакт с великим Пространством. Всегда было так на Руси и будет.

-Только не нужно путать процесс восстановления энергии, с бытовым пьянством, — раздался голос из-под шерстяного одеяла.

И батюшка, и майор, и фермер от неожиданности вздрогнули.

Лесник Валька высунул на свет божий нечесаную голову, потряс ею из стороны в сторону. Некоторым присутствующим показалось, что комната наполнилась еле уловимым перезвоном серебряных колокольчиков.

Ни с кем, не поздоровавшись, егерь босиком прошлепал к рукомойнику.

Хорошенько умывшись, как был необутым, так и сел к столу.

Все молчали. Валентин налил себе водки, выпили, не спрашивая разрешения у хозяина дома, закурил.

— Мы, русские винопивцы, привыкли все сваливать на Владимира Святославовича Красное Солнышко, который якобы принял христианство потому, что оно не запрещало употреблять вино,— сказал он нравоучиво.—

" Руси есть веселие пить, не может без того быть". Но это не так. Владимир крестился только потому, что воспылал неудержимой страстью к сестре византийских братьев — императоров. До этого наш князь безбожно разорял их города. И после того как взял греческую колонию Корсунь написал Василию и Константину: " Вот взял уже ваш город сильный. Слышал же, что имеете сестру девицу. Если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей тоже, что и этому городу". А братья ему в ответ: " Не пристало христианам выдавать жен за язычников. Если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь". Подумал Владимир Святославович и ответил: " Придите с сестрою вашею и тогда крестите меня". А если бы князю понравилась какая-нибудь магометанская царевна? Курили бы мы сейчас гашиш через кальяны и не знали бы, что за чудо — обычная ржаная водка. Так, что не нужно говорить, майор, об избранности русского пути. Дело случая.

У особиста Пилюгина задергался левый глаз.

-Откуда ты все это знаешь, Валентин? — не просто спросил, простонал он.

— Как — никак два года на филологическом факультете МГУ отучился.

Майор вопросительно посмотрел на Арбузова. Тот утвердительно кивнул.

— Ну и компания!— Отец Лаврентий решительно отодвинул от себя кружку с чаем. Подошел к старенькому серванту, достал с полочки колпачок от авиабомбы, отер его о сутану.

-Не нужно, молодой человек, трактовать историю лишь по цитатам из учебников. Как сорока на лету хватает все блестящее, так и вы поступаете, не уразумев истины.

Оригинальный стаканчик сразу же был наполнен.

— Не от вина душа гибнет, а от пьянства беспробудного и неверия блудного. Так вот!

Выпив, иерей закусил свежим огурчиком, потом сочным бестером.

-В упомянутом вами письме Владимира Святославовича к византийским императорам, между прочим, есть и такие строки: " Скажите царям вашим так: я крещусь, ибо еще прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором рассказали мне посланные нами мужи". К тому же, первой христианство приняла бабка князя, Ольга. А она, как утверждают летописцы, "была мудрейшей из всех людей". Так что крестился князь не из-за женщины, как вы утверждаете, а по зову сердца. Ну, а теперь хватит теологических дискуссий, рассказывайте майор, с чем пожаловали. Только, прошу вас, без недомолвок. Я этого не люблю. К тому же без меня, как я понимаю, вам не обойтись. Говорите все по порядку, с самого начала, хотя многое Валентин мне уже поведал.

Ничего скрывать от батюшки Пилюгин не стал. Подробно рассказал про своего отца, кожаное письмо отшельника Иорадиона, про серебряный кинжал, который Настенька Молочкова продала какому-то попу. Кое— что добавил Федор. Лаврентий слушал внимательно, не перебивал. Изредка кивал, поглаживая свою искусственную фиолетово-черную бороду. Когда майор закончил, спросил:

-Девица Молочкова разве не помнит, как выглядел священник, который купил у нее кинжал? В этих местах нашего брата немного. Найти его не составит труда.

-Говорит, запомнила только черную рясу и такого же цвета бороду.

-Не иначе, пьяной напилась, — почесал за ухом Федор.

-Нет, от нее вином не пахло, — возразил иерей.

Три пары глаз уставились на отца Лаврентия.

-Так это были вы?! — первым высказал догадку Валька.

-Я,— кивнул батюшка. — Собрался, было, уже в электричку перемещаться, а тут эта дщерь заблудшая. Купи, да купи. Архидьяконом меня называла, дай бог ей здоровья. Деньги были, купил. Кинжал хороший, старинной работы, сразу определил.

-И где же клинок?— осторожно поинтересовался Пилюгин.

-Митрополиту Михаилу отослал. Нашему казначею.

-Зачем?!— воскликнул Валентин.

-Затем, что так мне совесть подсказала. Вещь ценная. Одних каменьев на многие тысячи. А церкви теперь деньги нужны.

-Когда-то были не нужны?— осклабился недоучившийся филолог.

-Сарказм здесь неуместен,— даже не повернул головы поп.— Деньги — зло. Но и огонь зло, если им пользоваться неумело. Монастырь из руин поднимать надобно. Дай Бог, скоро душевнобольные страдальцы, прости господи, отсюда съедут.

Пилюгин подошел к батюшке, приобнял за плечи, ласково спросил:

-А внутри кинжала, в ножнах, ничего не было?

-Было, было. Сядь, сын мой, на свое место, поближе к самовару. Смотрю, от нервного напряжения совсем озяб.

Отец Лаврентий скрылся за ситцевыми шторками смежной комнатенки, где стояла его железная кровать с высокой, хорошо взбитой служками периной.

-Что-то крутит Ваше преподобие, — прошептал Валентин, — ни за что не поверю, чтобы поп так просто со своим сокровищем расстался. К тому же, свалившемуся, можно сказать, ему с неба. Я знал одного священника, так тот...

— Тсс!— Пилюгин прижал к губам желтый, прокуренный палец.

Вернулся иерей с большой книгой в зеленой обложке, которую бережно держал на вытянутых руках. Развернул на пластиковой закладке. Под ней был желтый, сложенный пополам лист бумаги.

— Настоящий монастырский пергамент, времени не боится, — батюшка положил книгу на стол, повернул бумажку так, чтобы Пилюгину удобнее было ее прочесть текст на ней.

По бокам над книгой нависли Федор с Валентином. Букв без очков особист разобрать не смог. Похлопал себя по карманам и, не заметив, что оптический прибор находится в переднем кармане пиджака, подпихнул локтем Брусловского:

— Читай, лесной царь. Да не про себя, вслух.

Дважды Вальку не пришлось. Он сам сгорал от любопытства. Текст имел бледно малиновый цвет, но разобрать его было несложно. Правда, некоторые буквы в словах "потерялись". Лесник читал медленно, с выражением:

"Зъло любо тныа книжеца монастырьскыа лето сь отъ 6909 лъта с.м.. оста ена мя Емельяном Арбузовымъ сыномъ Никифо ро с боярином Ероф Скоробоевым сын Заха в пещерце усыпальницкой праваго лабиринта за тре камнемъ ко въходу в лаз церкови Вознесен . Обаче опосля обвала м е не в мо что с нею сталось. А прах Иор н хранитъ секре заря въ подъз нъкропол , камне. А померъ сынъ Захаровъ 7205 на маслен у в ден 12".

Валентин замолчал, перевел лихорадочный взгляд на Федора. Тот сам сидел, не жив, ни мертв. Пилюгин, казалось, ничему не удивился:

— Поздравляю вас, Федор Иванович, с нашедшимся родственником,— он приподнялся со стула, крепко пожал руку фермеру, затем прояснил ситуацию батюшке.— Наш Федор Иванович тоже Арбузов, как и тот, что писал это письмо. Арбузов — фамилия в этих краях редкая, откуда на этих болотах арбузы, вряд ли возможно совпадение. Однако празднование заочной встречи непутевого потомка с пращуром, отложим до более светлых времен. Господин Брусловский, что вы, как филолог можете сказать о сем документе?

Валентин крутил головой над запиской, тыкался в нее носом, словно слепой теленок в вымя. Иногда фыркал. Наконец изрек:

— Текст написан на московском изводе, то есть на диалекте начала семнадцатого века, гражданским алфавитом. Петр Первый официально ввел его в 1708 году, но он и раньше иногда использовался при составлении деловых бумаг. В записке сказано, что некий боярин, видимо, Ерофей Скоробоев умер в 7205 году " на маслен " — на масленицу, скорее всего. По нашему это... минус 5508... В 1697 году. Интересно о какой " зъло любопытной книжице монастырской" пишет Емельян Арбузов?

— О той книге, которая нам сейчас так же необходима, как в свое время была нужна Емельяну и боярину Ерофею Скоробоеву, — без тени сомнения пояснил майор. — Но вот зачем они ее оставили " в пещерце усыпальницкой правого лабиринта", не понятно. " Ко входу в лаз церкви Вознесен". Меня радует другое, что мы на правильном пути и в пещере действительно находится могила старца Иорадиона. Здесь же написано: "А прах Иор н хрнитъ секре заря в подз нъкропол , камне. ". А главное — "заря". И в петровские времена рецепт похмельного эликсира разыскивали. Но, вероятно, так и не нашли. Чего молчите, Ваше преподобие? Вам что-нибудь известно о лазе из церкви Вознесения?

— Известно, богомольный вы мой, известно: " Но опосля обвала м е не в мо что с нею сталось". В документе говорится об обвале в пещерах под собором Владимирской божьей матери. Их было несколько. Первый случился как раз в конце 17-го века. Тогда главный храм сильно пострадал. Не исключено, что, Арбузов и Скоробоев знали о причине обвала. Второй раз монастырь тряхнуло в 1953 году. Сейчас в храмовой усыпальнице трапезная для душевнобольных, а тогда в ней держали политических заключенных. Однажды они проломили стену и пытались бежать через подземные туннели. После их побега и произошел обвал. Насколько я знаю, завалы разобрали, но не до конца. Может быть и книжицу " зело любопытную" нашли.

— Значит, — спросил хмуро отставной майор,— проход в подземный некрополь не сохранился?

— Нет.

— Вы уверены?

Батюшка пожал плечами.

— Пытались бежать...— прошептал Пилюгин.

— Что?— не понял святой отец.

-Я говорю, это Ознален Глянцев со товарищи бежал из психушки. А может быть, и не просто бежал. Я допускаю, что он все же решил добраться до склепа старца Иорадиона и найти недостающее звено похмельного рецепта. Что-то ему помешало. О монастырской летописи он моему отцу ничего не говорил — или не знал, или скрывал. Впрочем, теперь это неважно. Меня больше интересует, зачем Арбузов с боярином Скоробоевым так глубоко спрятали монастырскую книжицу? И где она?

— Возможно, они оставили книгу в пещере не преднамеренно, — высказал предположение дальний родственник оружейного мастера.— Скорее всего, потеряли во время обвала. А ты не заметил, майор, что почерк в записке совпадает с тем, что и на трех листах перевода иорадионовской грамоты? Скоробоев умер на масленицу в 7205 году, значит, и то и это писал Емельян.

-Конечно, заметил, — особист заерзал на лавке, внезапно покрывшись бурыми пятнами. Стало очевидно, что как раз эту простую, но важную деталь он упустил из виду.

Неловкую для Пилюгина паузу нарушил Валентин:

— Кто переводил грамоту, значения не имеет, в некрополь нам все равно не попасть.

— Ты хочешь сказать, многоуважаемый царь зверей, что мы зашли в тупик?! — вскинулся майор.

Брусловский кивнул:

— Похоже, что так.

"Я не привык сдаваться"! — собирался произнести Пилюгин, но слова застряли у него в горле. Кадык майора мелко задергался, никак не желая пропускать в пищевод рефлекторно набежавшую слюну. Недоучившийся филолог Валька присел на четвереньки, в ужасе зажмурился, словно увидел уссурийского тигра.

Федор, зарекавшийся с утра не пить, взял кружку Пилюгина, влил в себя все, что в ней оставалось.

А ничего особенного-то и не произошло. Просто отец Лаврентий сдернул с себя искусственную черную бороду и в сердцах бросил ее на стол, явив миру гладко выбритый подбородок.

-Не все еще пропало, дети мои! — басом прогремел он. — Нужно найти план подземных монастырских ходов. Емельян Арбузов указывает на лаз в церкви Вознесения. Но без старых записей мы его не найдем. Не крушить же всю церкву! Есть у меня одна идея. Если монастырская летопись не погибла, то она...

Иерей выплеснул из колпачка остатки водки в черный зев печи, расписанную веселыми ромашками. В каменном чреве вспыхнуло, зашипело. В это время входная дверь со скрипом приоткрылась, и в узкую щель просунулась прилизанная до блеска голова дьячка Филиппа. Отыскав глазами в прокуренной избе иерея, он плаксивым голосом осведомился:

— Что, батюшка, табличку-то на церкву вешать?

— Вешай, Филиппушка, вешай, душа ты моя неуемная.

Тайна директора музея.

Директор краеведческого музея Геркулес Панкратьевич сидел на деревянном крыльце покосившегося историко-культурного центра, подперев рукой челюсть. Сидел и грустил. Ничто его не радовало.

Вон буренка пятнистая, по кличке Зойка, со своим теленком вдоль домов тащится. Теленка зовут Черныш, а на самом деле он какой-то серо-зеленый. И морда у него белая. Ну и черт с ним. Черныш, так Черныш. А вон "журавль" над колодцем потрескавшийся вытянулся. Того и гляди, сломается, да кому-нибудь череп проломит. Ну и черт с ним, с журавлем. И с чьим-то черепом. Там вон солнце над лесом восходит. Лес шумит, листвой перебирает, словно причесывается. А зачем спрашивается, солнца, что ли никогда не видел? Стоял бы себе тихо и в воду смотрелся. Да и солнце тоже с приветом, чего лыбется? Зачем лишние надежды по сердцам разливает? Все одно ничего к лучшему не изменится.

Геркулес Панкратьевич носил простую и понятную русскую фамилию — Запойный. С такой фамилией служить бы ему в какой-нибудь творческой организации — в редакции газеты или на телевидении. На худой конец в театре. Тогда бы все соответствовало одно другому. Но вот беда, бог не наделил его никакими талантами, а, потому помыкавшись после армии лет пять по белу свету, Геркулес Панкратьевич окончательно осел в поселке Неклюдово и устроился на работу в краеведческий музей. В силу того, что директора этого культурного заведения недавно посадили за избиение жены, Запойного сразу же назначили на его место.

Все бы ничего, но личная жизнь никак не складывалась у Геркулеса Панкратьевича с такой фамилией. Сам он спиртного в рот не брал даже по праздникам, но глупые местные барышни все равно, не подходили к нему и на пушечный выстрел. Девушки из других населенных пунктов гулять с Геркулесом не отказывались (парень он был заметный, местами даже красивый), но как только они узнавали фамилию ухажера, тут же разбегались кто куда.

Мыслимыми и не мыслимыми способами скрывая свою печать судьбы, как священную тайну Тиутиутуакана, Запойному все же удалось очаровать одну грудастую девицу из соседней деревни, более того — уговорить расписаться. Звали ее Серафима.

Девушка была ничего себе, смазливая, однако больно высокая и широкая в плечах. Поговаривали даже, что по утрам, вместо зарядки она подтягивается на турнике по сто раз, а кто-то даже видел, будто она разгибает подковы. Ну, разгибает, да и ладно. Подумаешь! Сорока двух летний Геркулес был согласен на любую даму. Надоело жить одному, снимая темный угол у слепой, сварливой старухи Клавдии Ивановны. Но нашлись добрые люди, доложили невесте про фамилию жениха.

К сельсовету, в день подачи заявления, явилась не Серафима, а ее братья. Сходу начали толкаться:

— Что же ты, льстень страшный, сестру нашу хочешь опорочить?!

Ничего вразумительного ответить Геркулес не успел.

Настучали ему, как водится в деревнях, по лицу, по почкам, по всему остальному и оставили лежать в луже перед сельским советом.

И тут он увидел Серафиму. В синих рейтузах, заправленных в новые калоши, в серой мальчишеской куртке с большими карманами и сером платке, поверх накрученных каштановых волос. Словом, девушка выглядела очаровательно.

Дураки братья, — подумал Геркулес Панкратьевич.— Влюбленное девичье сердце невозможно оскорбить мало привлекательной фамилией. Летит ко мне моя свирельица приласкать и утешить.

Свирельица подошла к луже, вынула из нее за шиворот побитого жениха и, заглянув ему в залепленные грязью глаза, спросила:

— Запойный, значит? А молчал, Циолковским прикидывался. Про звезды рассказывал.

С этими словами, она плюнула Геркулесу в лицо и опустила обратно в лужу. Бить не стала, хоть и была широка в плечах.

Все, решил для себя после этого унизительного случая Запойный, нужно менять фамилию, пока калекой не сделали. Поехал на следующий день в областную милицию. Вежливо обратился к дежурному капитану:

— Мне бы, товарищ офицер, фамилию поменять.

— Зачем?— удивился тот, внимательно разглядывая посетителя.— Вы что в розыске?

— Почему в розыске?— удивился Геркулес Панкратьевич. — Я ничего не натворил.

-Тогда зачем вам фамилию менять?

Запойный закрутился перед окошком дежурного, точно Серый волк, сожравший с голоду Жар-птицу. Поправил языком шатающийся уже два года зуб, промямлил:

— Она у меня неблагозвучная, с женщинами сплошные проблемы. Жениться не могу. Как узнают, что моя фамилия Запойный, так сразу убегают.

— Так вы алкоголик? — грозно сдвинул брови капитан.

— Нет, просто фамилия такая несуразная, от отца досталась.

— А он что, у нарколога лечился?

— Причем здесь это? Впрочем, откуда я знаю?

— Ну, вот не знаете, а приходите.

— Я вам про свою фамилию говорю. А отец, царство небесное, пекарем был. Такие кренделя выделывал!

— Какие еще кренделя? Почему у вас фамилия Запойная, спрашиваю.

— Не Запойная, а Запойный.

— Какая разница, паспорт, гражданин, предъявите.

Капитан взял в руки потертую серпастую книжицу, поплевал не на пальцы, а на края страниц, полистал.

-Так...место рождения: село Городянки Курской области... Дата рождения: 7 ноября 1901 года.

Милиционер выкатил глаза, снял фуражку. Снова надел, но уже несколько криво.

-Сколько же вам лет-то, Запойный? И все женилка с Эйфелевой башней соревнуется? Хорошо сохранились. Погоди, погоди, а фотография не ваша.

И вдруг дежурный грозно прошипел:

-Это что за физиономия передо мной тут комедию изображает, вы кто?

— Простите,— спохватился Геркулес Панкратьевич,— это не мой паспорт. Это паспорт моего отца, а мой здесь, в другом кармане.

— Значит, у вас два паспорта.

— С собой два.

— Еще есть? Где прячете?

— Нигде не прячу. Когда отец мой умер...

— Если ваш папаша преставился, откуда у вас его паспорт? Вы должен был его сдать.

— В сельсовете регистратор от гриппа страдал. Справку о смерти выдал, а паспорт не забрал. На следующий день и сам помер, правда, говорят от водки. Но это неважно. Пиджак на мне выходной, я его нечасто надеваю, а дома в нем все документы храню. Мой же паспорт здесь, в другом кармане. Вот он, возьмите.

Умерив пыл, милиционер просмотрел и прощупал паспорт Геркулеса Панкратьевича миллиметр за миллиметром. Вертел его страницы перед настольной лампой, даже скреб ногтем, а потом ластиком. Наконец, отложил удостоверение личности на край стола и, перейдя неожиданно на "ты", вкрадчиво спросил:

— Чего же тебе еще нужно, Геркулес Панкратьевич, 1947-го года рождения?

— Я уже объяснял, фамилию поменять. Может быть не всю. Хотя бы одну букву заменить.

— Какую?

— "П" на "б". Получится Забойный. Геркулес Забойный. Звучит?

Дежурный капитан задумался. Взял в руки паспорт, похлопал им по столу, горько ухмыльнулся:

— Думаете, если фамилию измените, то все женщины вашими будут? Как бы ни так. Я перед майскими подругу жены в ресторан "Центральный" пригласил, тот, что у вокзала. Вырезкой говяжьей по 4.20. кормил, мороженое фруктовое заказывал, " Алазанской долиной" поил. А она пошла в туалет и пропала. Двадцать минут нет, полчаса, я за ней, а она там с официантом целуется. Да ладно бы это, так она еще вечером моей жене позвонила, сказала, что я грязно к ней приставал. Вот и вся любовь. И фамилия у меня не Запойный, а вполне приличная.

Геркулес Панкратьевич устало вздохнул:

— Это же, так сказать, частности.

— В таких делах, как изменение фамилии, частностей не бывает. Это дело государственное. Вот почему они свои фамилии меняют?— капитан указал дешевой шариковой ручкой на плакат с членами Политбюро, висевший над его головой.

Запойный сразу и не нашелся что ответить. Однако, поразмыслив, сказал:

— Им ни к чему.

— Вот именно. Эти люди достигли высокого социального статуса, невзирая на свои фамилии.

— Кого вы конкретно имеете в виду и что вообще хотите этим сказать?— потер все еще опухший глаз Геркулес Панкратьевич.

Теперь занервничал милиционер, забарабанил пальцами по столу что-то похожее на 6-ю симфонию Чайковского.

-Я лишь привел пример. Плохих фамилий не бывает. Бывают плохие владельцы.

Под членами Политбюро висел еще один плакат: " Их разыскивает милиция". Взгляд капитана задержался на какой-то отвратительной уголовной физиономии, а затем молнией вернулся на тщательно выбритое, хоть и побитое, лицо Запойного. Бледно голубые зрачки дежурного стали сначала зелеными, потом красными.

— Все понятно, — прошептал, наконец, капитан, откладывая в сторону фуражку. — Боцаценко, иди-ка сюда!

В комнату дежурного ввалился усатый, краснощекий сержант. В мозолистой ладони он держал открытую чернильницу, которая перепачкала все его пальцы. Видно сержанта оторвали от серьезного дела — заправки перьевой авторучки.

— Ну, шо вам?

— Шо! Шо!— передразнил хохлоподобного сержанта капитан. — Брюква ты не чищенная. Посмотри сюда,— офицер указал на фото отвратительной рожи,— а теперь сюда,— он кивнул на Запойного.— Похож?

— А то шо же? Похож, конечно.

— Давай его в "обезьянник".

Геркулес Панкратьевич не успел даже и подбитым глазом моргнуть, как перепачканный чернилами верзила заломил ему за спину руки и пинками погнал в камеру.

Выпустили Запойного через два часа. Капитан в глаза ему не смотрел, вежливо вручил два паспорта.

— Ошибка вышла, извиняйте,— пробасил за спиной директора музея сержант Боцаценко.— Вы же уж с тем шо на картинке как молочные братья.

Хохол по— прежнему держал в грязной руке чернильницу.

Неконфликтный Геркулес Панкратьевич хотел, было сказать " ничего, бывает" и что-нибудь даже патриотическое, типа " закон есть закон и все мы обязаны...", но как-то неуклюже повернулся, при этом почему-то дернулся и в результате выбил из пятнистой лапы сержанта пузырек. Чернила выплеснулись прямо в лицо Боцаценко и черными струями потекли по его моментально обвисшим усам.

— Да шо же ты делаешь, колодник?! — обомлел покрашенный милиционер.

Геркулес Панкратьевич растеряно протянул к нему руку, чтобы стряхнуть чернила с усов, но, видно, хохол это воспринял по-своему.

В доли секунды Запойный оказался лицом на грязном полу, и на его запястьях защелкнулись наручники.

Опять та же клетка на несколько часов. Потом другая камера, уже на пятнадцать суток.

Когда Геркулес Панкратьевич вернулся в поселок, он первым делом пошел в магазин, купил пять бутылок водки и впервые в жизни напился. И с тех пор понеслось. Но как ни странно, именно в этом туманно-наркозном состоянии Запойный нашел себе жену.

Дарья Петровна отучила мужа от "горькой" очень просто. Она прекрасно знала, где хранятся его питейные заначки, и в одну из бутылок вместо водки налила неразбавленную уксусную эссенцию.

Как-то поутру, с сильного похмелья, Геркулес Панкратьевич и хлебнул из этой посудины. Как будто расплавленного стекла выпил. Изо рта Запойного потекла густая пена, он закричал на весь поселок. Находчивая Дарья Петровна сразу поняла, что ее средство подействовало, побежала в сельсовет вызывать скорую.

Через две недели пожилой хирург областной больницы мял живот Запойного и приговаривал:

— Язвенная болезнь, молодой человек, имеет слабую тенденцию к заживлению, вследствие замедленного развития грануляционных тканей. Ну, ничего и с язвами до ста лет живут. А вы на всю жизнь запомните, как эссенцией здоровье по утрам поправлять. Я понимаю, вы хотели выпить водки, но и это не выход из положения. Вот, например, в Монголии после бурного застолья, принимают томатный сок, в который кладут местный деликатес — маринованные овечьи глаза.

Геркулес Панкратьевич потер шершавым языком пересохшее небо. Глаза самого профессора, особенно правый его глаз, как раз и напоминал монгольский деликатес.

— А вы сами-то пробовали это средство?— спросил Запойный.

-Что вы! Я опохмеляюсь исключительно забродившим козьим молоком с морской солью. Однако похмельные средства, молодой человек, вам больше не понадобятся. Отныне и навсегда пить вам категорически запрещено.

Выписавшись из больницы, Геркулес Панкратьевич поцеловал в щечку свою жену Дарью Петровну и сказал ей большое спасибо за науку.

— Не за что,— скромно ответила добрая женушка,— все тяжелые болезни лечатся только радикальным способом.

Но все это было очень давно. Дарья Петровна померла прошлой зимой. И бессменный, вот уже на протяжении двадцати двух лет, директор краеведческого музея, вновь остался один.

В его исторический храм давно никто не заходил. Раньше часто приезжали пионеры. С благоговением рассматривали немногочисленные экспонаты, а Геркулес Панкратьевич (он же и директор и кассир, он же и уборщица) с удовольствием проводил экскурсии.

— Это прялка восемнадцатого века,— рассказывал Запойный, — принадлежала крестьянке Евлампии Сарафановой. На этой прялке она пряла пряжу. А это чепец бывшей местной помещицы Романовской. В этом чепце она спала и гуляла по утрам. После Октябрьской революции сбежала за границу в империалистический город Париж.

И так далее и в таком духе. А если честно, то нечего было показывать пионерам в этом захолустном заведении. Однако беззаботные советские дети были рады всему.

По всем неписаным законам постсоветского времени музей должен был закрыться. Но не закрылся. У руководителей области не поднялась рука на этот очаг культуры. Геркулесу Панкратьевичу, несмотря на всеобщее обнищание, даже регулярно выдавали зарплату. Не большую, но платили.

Не имея даже законченного среднего образования, Запойный считал себя интеллигентом. И как всякий русский интеллигент неимоверно скучал в забытой богом деревенской глуши. Если бы не одно обстоятельство, давно бы пропал. Он хранил тайну.

В тесном музейном подвале-запаснике, в железном сейфе, забетонированном в стену, он держал несколько фолиантов XV-XVI веков. Это были старинные копии: " Евангелия от Матфея", "Галицко-Волынской летописи", " Русского хронографа" от 1512 года и "Монастырской сказки Ильинской православной обители".

Как и когда попали древние книги в музей, Геркулес Панкратьевич не знал. Ни в каких списках и каталогах они не значились. Запойный обнаружил их в запаснике случайно. Фолианты в серебряных и кожаных переплетах лежали на дне сундука купчихи Брянцевой под каким-то хламом. Докладывать о находке Запойный начальству не стал. Он выдолбил в стене запасника углубление и зацементировал в него небольшой сейф. Фолианты едва поместились в железный ящик.

Дверцу сейфа Геркулес Панкратьевич прикрывал широкими досками, а ключ всегда держал при себе. Два раза в неделю он обязательно спускался вниз по скрипучим деревянным ступенькам, открывал металлический ящик и подолгу листал пожелтевшие пергаментные страницы. Нет, у него не было мечты когда-нибудь продать эти книги и разбогатеть. Он дрожал над своим сокровищем как Гобсек над златом. Вдыхал полной грудью средневековую пыль и погружался в исторические фантазии.

Вот и сейчас, погрустив над бездарными сельскими пейзажами, Запойный собрался было идти к своим книгам. Но тут заметил четверых мужчин, скорым шагом направляющихся к музею.

— Почем билеты для служителя культа и сопровождающих его лиц? — нагло спросил издали высокий брюнет в плаще и очках с крупными диоптрическими линзами.

Бегство.

Закончив сочинять духовную грамоту, старец Иорадион внимательно перечитал ее, тяжело вздохнул, перекрестился, спрятал свернутую в трубочку кожаную грамоту за икону Божьей матери. Затушил елейную плошку. Однако на печную лежанку к Марфе не полез. Прилег у двери на широкую, резную лавку. Прикрылся схимой, подаренной монахами и телогреей на курином пуху. Набросил на лицо шерстяной повойник.

В доме было тепло, спокойно. На печи, топившейся по белому, за ситцевой опоной, похрапывала Марфа. Под печью затянул прилюбострастстную песню сверчок. Где-то рядом шуршали мыши.

Пустыннику не спалось. Он ворочался с боку на бок и ни как не мог найти для своих тощих чресл удобного положения. Наконец, старец удачно подпихнул под ребра мягкую телогрею, зарылся бородой в овечий платок и почувствовал во всем теле успокоение. Мысли его начали постепенно путаться, наползать друг на друга, растворяться, как легкие, июльские облака в ведренную погоду.

Еще мгновение и он бы уснул. Но какая-то неугомонная мышка зашебуршукалась прямо под лавкой, да еще начала попискивать. Иорадион стянул с лица повойник и наотмашь, несколько раз стеганул им под лежанкой. Мышь затихла, а вот сон к старику больше не возвращался. Он откинулся на спину и в полной темноте, не закрывая глаз, стал вспоминать давно ушедшие времена.

Раньше бывало, ежели ночью, какая хвостатая тварь в его хоромине голос подаст, поутру самолично охаживал подсобных холопов кожаными узами. Меда хмельного на седмицу лишал. И попробуй только кто запрет нарушить. С цепными медведями под бубен плясать непослушник отправлялся. Ну и потеха была. Медведи голодные с железа рвутся. Но зубами им своевольника не достать. Только коготками слегка. А холоп от зверья увертывается, кричит. И убежать не может, позади стена. Дворовые делатели в бубны стучат, в дудки дуют. Косолапые звери от того совсем стервенеют, пеной исходят.

А топеря изба прокопченная, девка на печи из монастырских сирот, ента чертова язвина на острове. Вши, аки собаки злющие, пропади они пропадом, думал старец Иорадион. Все ить могло быть по-другому, ежели бы Василий Васильевич не был до непотребства упрям и зело доверчив. Чесо ему вздумалось тогда цесаревских выблядков Якуба и Махмутека воевать? Ну, пограбили бы они Нижний Новгород. Сему граду к разорениям не привыкать. Великому князю самому давно надобно было трежников и гостей нижегородских за шиворот потрясти. В проказьстве упрели, обнаглели. Самолично с ордой об откупах договаривались, яко будто и московского князя на свете нет.

Не послушался Василий Василевич умных людей. А ведь еще в начале мая, когда с дружиной стоял в Александровской слободе, епископ суздальский Авраамий грамоту ему прислал: " МЪСЯЦА АПРИЛЯ 20, В КАНУНЪ ПРЕПЛОВЕНЬЯ В ЦЕРКВИ СВЯТЫЯ БОГОРОДИЦА СБОРНОИ СТВОРИСЯ ЗНАМЕНЬЕ ВЕЛИКО ВО ГРАДЪ СУЗДАЛЪ: НАЧАШАСЯ НАПРАСНО СВЯТИТЕЛЬСКЫЯ ГРОБЫ ВНУТРИ ГОРЪСТИ И ПАДАТИ, А НА ЗАВТРЕ, ВЪ САМЫИ ПРАЗНИКЪ ПРЕПЛОВЕНЬЯ ПАДЕСЯ ЦЕРКВИ СБОРНАЯ СВЯТАЯ БОГОРОДИЦА".

Василий Васильевич решил, было, войско в Москву поворачивать, да Шемяка-змеище, Дмитрий Юрьевич громче всех глаголил: "Авраамий— тать цесарю Махмету за брашну и тысячу рублев продался! Тотарове не посечь, студъ нам буде. Елико потребиша тотарове будем? Николе больше. А во церкви святая богородица не знамение створися, а обояние".

Напрасно внял великий князь Шемяке. С тем и пропал. И аз вкупе с ним.

От свежесрубленной изгороди суздальского Ефимьева монастыря двенадцатитысячное войско великого князя Василия Васильевича двинулось чуть свет. Накрапывал ледяной дождь. Июльская година выдалась ненастной. Лучше было бы переждать непогоду, но лазутчики донесли, что цесаревские отряды "числом велика" уже вышли из Мурома, направляются к Суздали. Долее сидеть в монастыре не имело проку.

На совете князей, ближних бояр и воевод надумали встретить татар недалеко от города, у озера Войхра. Одолевать поганых решили пятью полками — четырьмя основными и одним засадным. Впереди пустить наемников с ручными мортирами, жюпельными бомбами и пищалями. С флангов их прикроют шведские рыцари с биденхандерами — большими двуручными мечами. За пищальниками встанут самострельщики с тяжелыми болтами. За ними лучники. Как только закончится огневая и стрельная пальба, вперед выдвинутся пешие воины тверского князя Бориса. Потом в бой вступит новгородская конница. Самый главный и решительный удар по поганым нанесет из засады Дмитрий Юрьевич Шемяка.

Вроде бы все так. На том и порешили. Утром шестого июля выступили отдельно всеми пятью полками. Великий князь Василий Васильевич гордо восседал на гнедом жеребце в окружении родственников и приближенных бояр. Воевать в такую непогодь было не с руки, и он молил бога, чтобы к завтрашнему дню прояснилось.

Вообще все лето 6953 года от сотворения мира выдалось пакостным. Дожди не прекращались ни днем не ночью. Рожь на полях во многих уездах и волостях полегла. Ждали неурожая и голода. Только этой напасти не хватало московскому князю! Случится алкание, заволнуются уезды. Опять побегут смерды и земцы в Литву, в Псков или на Дон. Одно радовало Василия — вроде бы угомонился Шемяка, больше не претендует на великокняжеский стол. Вместе с ним выблядков Махмета воевать едет.

"Али ловчит, прикидывается смиренным? Может, надумал предать в самый лютый час? В сумятице брани нож в спину блазно воткнуть? От этого вора всего можно ждать".

Но любому миру, даже временному Василий был рад. Надоела усобица пуще татарских набегов. Великий князь повернул голову в сторону державшегося рядом Дмитрия Юрьевича, который, несмотря на дождь, был при всем военном параде — в новом высоком остроконечном шлеме — ерихонке с металлическими наушниками и кованной носовой стрелкой. Из— под шлема, украшенного лисьим хвостом, на широкие плечи спадала мелкая бармица. Грудь защищал пластинчатый ливонский панцирь, надетый поверх кожаного нагрудника. На руках — немецкие ошипованные перчатки. Его оруженосец Тимофей вез красный трапециевидный княжеский щит и тяжелый одноручный меч. Четыре персидских кинжала Шемяка всегда держал при себе, за широким узорчатым поясом.

До озера Войхра было еще далеко. Пока что миновали Кидекшку. Впереди за холмами Ляховицы. По глинистой грязи войско передвигалось медленно. Полки отставали друг от друга на несколько верст. Груженные провиантом, оружием и огневым зельем телеги без конца застревали, их приходилось вытягивать всем миром. Но дружинники и ополченцы шли не унывая, со смехом и незлобивым матерком.

В полках наемников из литовцев, шведов и поляков веселью не предавались. Их повозки и брички почему-то не застревали в вязкой дорожной жиже, не опрокидывались на косогорах. Василию Васильевичу пришлось заплатить иноземцам почти десять тысяч золотом, но иначе было нельзя. Наемники лучше вооружены и даже в самую кровавую сечу не бегут с поля брани. Держатся до последнего, честно отрабатывая свои деньги. Был бы жив великий князь литовский Жигимонт Кестутьевич, не отказал бы в поддержке своим войском. У них с Василием давно сложились добрые отношения, хотя и распускали литовские феодалы про Жигимонта сказки: "Сеи бъ князь лют и немилостивъ и серебролюбив паче человекъ и много князеи литовьских погуби и иныя истопи, а иныя погуби, мечем, а поневъ и земскых людеи немало безъ милосердия изгуби".

Ано кто без греха? — размышлял Василий Васильевич, — Сам Александр Ярославович Невский вкупе с погаными русские души изводил. И аз не пресвитер.

Однако шесть лет назад недруги убили Жигимонта, и теперь ждать от Литвы помощи Василию не приходилось.

К вечеру головной полк московского князя вышел к устью реки Каменки, где она сливалась с Нерлью. Недалеко от берега виднелись струги рыбных ловцов, возле коих, от сильного дождя, вода, казалось, кипела.

-Здесь на ночь встанем! — приказал Василий Васильевич.

-Стой! — тут же прокатилось по полку.

Княжеские вестовые развернули коней, пошустрили назад в отставшие полки.

-Стой! — кричали они уже издали дружинникам и ополченцам.

Те, без лишних уговоров, съезжали с дороги, ставили "луной" телеги. В центре воздвигали пирамиды из бердышей, секир, алебард. Разводили костры.

Шатер великого князя развернули прямо на берегу у большой засохшей ивы. Место выбрал он сам, хотя бояре и отговаривали.

— Негоже, князь, вежу под гнилым деревом перед бранью ставить. Обояние случиться может,— упрекал его боярин Налимов.

Василий Васильевич обнял двоюродного дядю своей супружницы за плечи, поцеловал в висок.

— Какая примета теперь не случись, все одно татарве конец. Цесарь Махмет меня боится. Выблядков своих, на сечу прислал. Уместно ли это для хана? Неуместно. Обаче на важное дело он более несподручен. Поутру пошлю цесаревичам донос. Пущай убираются в свою Казань по добру по здорову.

Дождь внезапно прекратился, из-за рассеивающихся темно-фиолетовых вечерних туч выглянуло солнце. Темно еще не было. Пустили дозорных соколов. Птицы долго кружили в высоком небе. Вдруг одна из них резко упала на правое крыло, молнией метнулась в сторону чернеющего далеко за рекой Каменкой леса.

Сокол по кличке Кафа вернулся нескоро. Усевшись на рукавице сокольничего, нервно хлопал крыльями, крутил во все стороны взъерошенной головой. Великий князь подошел к птице, погладил ее по шее.

— Что, не узрел наших ворогов? Рано им еще тут быть. Потеха сечная опосля завтрего случится. Тогда погуляешь всласть. Аз теперь вечерять желаю.

К плечу Василия Васильевича осторожно прикоснулся боярин Налимов.

-Прикажи, великий князь, лазутчиков за Нерль отрядить. Что ежели поганые ужо близко и ночью нагрянут?

— Не нагрянут, — успокоил боярина князь.— Они токмо два дня назад из Мурома отъехавши. Им по такой грязище споро здесь не оказаться.

В шатре Василия Васильевича собралась вся войсковая знать. За Шемякой пришлось посылать дважды. От первого приглашения он отказался, якобы, по причине недомогания. Но великий князь отправил к нему другого гонца, и велел передать Дмитрию Юрьевичу: " Аще в питии вина дружбы не имаем, как в брани будем?"

Шемяка прискакал на черном татарском скакуне один без холопов и оруженосцев, что явно должно было означать — зла на Василия Васильевича он не держит, доверяет ему полностью.

Только наполнили кубки красным алжирским вином, в шатер вошел командир отряда наемных аркебузиров немец Томас Штенцель.

-Das ist sehr schlecht,— сказал он к великому князю.

— Чесо стряслось?— не понял тот.

-Es regent und wieder es regnet. Плехо. Дошть. Wieder дошть. Жюпель kaput . Совсем сырой зелье. Wir haben keine Maglichkait etwas ...

-В бочонках порох не промокнет, ано ручные мортиры завтра перезарядите,— отмахнулся от немца Василий Васильевич.

Но командир наемников не отставал.

— Das ist sehr schlecht,— все повторял главный аркебузир, пока чашники князя не сунули ему в руки высокий кубок с крепкой медовухой.

Вино, чтобы быстро не захмелеть, а утром, не быть непотребными, наполовину разбавляли липовой сытой и непременно закусывали, наряду с другими яствами, варенными в уксусе листьями крапивы.

Федор Иванович Налимов в попойке не участвовал. Сходил к своим ополченцам, приказал развязывать кожаные мешки с жюпельным огнем, и пока нет дождя, сушить его на ветру. Увидел, что тем же самым занимаются и немецкие наемники.

Боярин присел на берегу Каменки, стал тревожно всматриваться в дальний лес. Беспечен наш князь, зело беспечен, думал он,— не время бражничать. Решительно поднялся, опять пошагал к своим людишкам. Кормовые ополченцы как раз закончили жарить барана и теперь с криками, шутливо подпихивая друг друга, разделывали тушу. Остальные, вдали от костра, выполняя его приказ, развязывали мешки с порохом.

Кликнул сотника Мишку Рябого. Тот подошел, как всегда, вразвалочку, чумазый. О камзол вытер серные руки.

-Возьми с собой пять молодцев, — велел боярин, — сходите за Каменку к тому дальнему лесу. Поглядите что к чему. Выступайте прямо сейчас. Пешими, уразумел? И без бердышей. На татар наткнетесь, все одно не помогут. А так сподручней убегать станет.

Мишка не на шутку перепугался:

— За бором ужо поганые?

-Нет там никого. На всякий случай сходите.

Сотник побежал в отряд, свистнул в два пальца. К нему сразу же кинулись несколько добрых парней. Не успело солнце и на мизинец склониться к своему ночлегу, как боярин Налимов увидел шестерых ополченцев, переправляющихся вброд через реку, с заткнутыми за кушаки короткими саблями.

Пошел в свою невысокую вежу, прилег на медвежью шкуру, задремал. Снился Федору Ивановичу какой-то синебородый мужик в грязном рубище. Мужик грозил боярину пальцем, приговаривал: "... и без вести наидоша тотарове, и бысть сеча велика князю великому с тотары, и по грехом нашим побежден бысть князь великий, изымаше его тотарове, и ведоша его в Орду...".

Налимов вскинулся с лежанки и в первое мгновение ничего не мог сообразить. Где? Где мужик-предвестник? Но в шатре никого не было. Боярин вытер пот с лица и шеи медвежьей лапой. Хлебнул вина из стоявшей рядом криницы.

-Микита! — позвал он несшего службу у входа в вежу холопа.

В шатер вбежал детина с факелом в левой руке и боевым топором в деснице.

-Чего, боярин, надобно?

-Ты токмо что сказки сказывал, будто татары "без вести наидоша"?

-Ничего я не сказывал. Это лошади ржуть. Тобе, боярин, во сне и прислышилось невесть чаго.

— Дурень! Что же я лошадиного ржания от твоего голоса отличить не могу?

-Нам не ведомо.

Мужик пожал плечами, вышел.

Боярин опять прилег на походный лежак и вскоре погрузился в небытие.

Проснулся Налимов оттого, что холоп Микита по-разбойницки тряс его за плечи и, приблизив почти в плотную свою нечесаную бандитскую морду, что-то громко кричал, разбрызгивая слюни.

-Прочь, прочь! — отбивался от него ничего не понимающий спросонья боярин. Но Микита нахлобучил на голову Налимова сфероконечный шелом, отчетливо произнес:

— Тотары!

Боярин выскочил из шатра, успев, правда, прихватить добрую байдану.

В слабом утреннем тумане было видно, что от дальнего леса к реке приближается целая тьма ездецов. Татары двигались медленно, а в полутора верстах от Каменки, посередине широкого поля и вовсе остановились.

В стане московского князя началась суета. Все куда-то бежали, но непонятно, куда и зачем. Только иноземные наемники сохраняли хладнокровие. Они деловито заряжали высушенным за ночь зельем и свинцом свои мортиры и бомбарды. Слава богу, дождя теперь не было.

Наконец, из шатра вышел опухший после пьяной ночи великий князь. Федор Иванович, много наслышанный о его воинской доблести, но ни разу не принимавший участия в совместных походах, был удивлен княжеской расторопностью. Василий Васильевич отдавал приказы спокойно, быстро. Вот уже вестовые помчались в соседние полковые станы. Вот уже выстроились отряды аркебузиров, сулечников, самострельщиков и лучников, готовых к бою. Боярину Налимову с дружиной велено было встать у верхнего брода, ждать сигнала.

-Ать!— скомандовал Федор Иванович своим людям, но не успели ополченцы приблизиться к Каменке, как полчища татарских наездников заволновались, потекли черной лавой к реке. Она не отличалась здесь глубиной и шириной, а потому никакого препятствия для пеших, а тем более, для конных воинов не представляла.

Татары попытались изгоном окружить княжеских дружинников, но их удачно посекли свинцом ливонские наемники, закидали пороховыми горшками, пожгли греческим огнем. Тут вовремя подоспели полки князей Ивана Ондреевича и Василия Ярославлича.

Коня боярина Налимова убило стрелой уже в первые минуты сечи. При падении вороной чуть было не задавил своего хозяина мощным крупом. Лишь в последний миг Федору Ивановичу удалось отскочить в сторону. Шлем с головы боярина слетел, меч переломился. Налимов схватил валявшийся рядом бердыш. С размаху вонзил острие в живот первому, подвернувшемуся под руку ногайцу в полосатом халате, замахнувшегося на него кривой саблей. Посек еще двоих басурман. Подрубил переднюю ногу татарской лошади. Та почему-то не споткнулась, а взмыла вверх и залила лицо боярина горячей кровью.

Рядом взорвалась мортира в руках у княжеского наемника. Немец потрясал изуродованными конечностями, громко кричал по-русски матом. Какой-то дружинник, вероятно случайно, проткнул спину товарища своим острым шлемом и теперь никак не мог вытащить его из мертвого тела.

Налимов поймал за узду метавшегося без всадника жеребца, вскочил на него, снова ринулся в бой. Кого рубить, кого колоть понять было совершенно не возможно. Татары тоже привели с собой немало наемников. И, поди, разбери теперь, где свои, где чужие.

На Федора Ивановича, как кошка прыгнул ордынец в волчьей шапке. Повалил на землю, вонзил в руку кинжал. Легкая кольчуга на предплечье не спасла. Татарин собрался, было, нанести второй удар, уже в лицо, но дрогнул, выкатил глаза, упал на бок. Верный холоп Митяй Таганка перекинул боярина через свою мощную шею, поволок к лесу. на опушке привалил Налимова мертвыми телами.

-Лежи батюшка, Федор Иванович, тут. Может, живот сохранишь. Не дело тобе раненному на рожон лезть.

Но Налимов чувствовал какое-то лихорадочное опьянение. Смерть не страшила его вовсе. Хотелось лишь одного — убивать и убивать нехристей. Выбрался из— под покойников. У одного из них взял меч, пошатываясь, пошел вперед. Голова кружилась. Увидел иноземца, который дрожащими руками забивал пулю в ствол аркебузы.

Наш али нет? — подумал Налимов и на всякий случай улыбнулся. Аркебузир осклабился в ответ. Затем подпалил фитиль у ложа короткоствольного орудия, направил дуло на боярина. Из ствола полыхнуло, тут же тяжело ударило в грудь.

Налимов ждал, когда начнет умирать, но смерть не приходила. Тогда он посмотрел на свой нагрудный цельнометаллический панцирь, увидел в нем вмятину. Пуля не пробила доспехи. Вероятно, впопыхах немец зарядил мало пороха. Видя свою неудачу, и понимая, чем ему она обернется, стрелок выронил аркебузу, закрыл лицо руками. Подойдя к татарскому наемнику, боярин поднял с земли булаву, размозжил ему череп.

После двух часов кровавой сечи ханские войска начали отступать. Тяжелые княжеские всадники третьего и четвертого полков, только что подоспевшие к Каменке, погнали татар в сторону Судогды. Дружинники из специального отряда отгоняли от мертвых тел многочисленных, и своих и чужих, мародеров. Первых заставляли бежать вперед за татарами, вторых нещадно рубили, затаптывали конями.

-Не время алкать!— кричали на русских стяжателей дружинники.— Добьем нехристей, тогда и попируем.

Возле разбитой деревянной мортиры лежал каурый конь. Он как-то странно подобрал под себя все четыре ноги, печально смотрел слезящимися глазами на боярина Налимова. Федор Иванович подошел к животному, присел, обнял его за горячую шелковую шею. Конь зафыркал, внезапно поднялся. Явных ранений на нем не было. Тогда боярин вскочил в седло и помчался искать великого князя. А где он, неужто впереди?

Засада ждала русских за Боголюбовским монастырем. Татары несметным количеством выскочили из березового леса, ударили в левый фланг княжеских дружинников. На этот раз бой был недолгим. Удалось унести ноги лишь князьям Ивану Ондреевичу и Василию Ярославличу. А Дмитрий Шемяка со своим полком на помощь так и не пришел.

Поганые сорвали с великого князя нательный золотой крест, на простой телеге повезли в Нижний Новгород к хану Махмету. Другим князьям и боярам накинули на шеи веревки, поволокли за лошадьми.

Ополченцев кого посекли, кого побили тяжелыми плетями и отпустили на все четыре стороны рассказывать о великой победе цесаревичей. Рядом с телегой великого князя угрюмо брели плененные чернецы. " По грехом нашим побежден бысть князь великий", — вздыхали они. Эти слова боярин уже слышал, во сне.

За Муромом веревки с пленных сняли, а в Курмыше цесарь Махмет встречал их и вовсе миролюбиво. Приказал поить русских вином, кормить бараньим мясом и салом. Боярин Налимов почти не отходил от Василия Васильевича. Великий князь был мрачнее тучи. Из Москвы пришла плохая весть.

" Опослъ твого побитья от Тотаръ,— писал боярин Иван Старков,— сие бысть зло: на 6 день, егда збъгошася въ Москву и со животы изо всих сторонъ останокъ людеи, и загоръся Москва внутри города и выгори вся, и много христьянъ погоръ, числомъ семъсотъ; а животы всъ погореша, и верхъ въпаде церкви сборныя святого Михаила, а другая церковь паде Въздвиженье честнаго креста".

А тут еще дьяк Дубенский с поручением от Шемяки к хану нагрянул. Примчался, стервец, уговаривать Махмета лишить Василия Васильевича великого княжения. Сам Шемяка явиться в орду не отважился.

Великий князь нервничал. Не раз ходил к хану, просил отпустить за выкуп.

-Ты не послушный, — говорил ему Махмет,— Зачем войском на меня ходил? Зачем дань такая маленькая платишь? Хочешь, аки дед Донской быть? Обаче ты не Донской, ано аз не Мамай. Спуску не дам. Ано чем Дмитрий Юрьевич не великий князь? Дам ему, пожалуй, ярлык. А тебе и Переславля хватит. Нет?

Хан громко смеялся, обнажая гнилые черные зубы.

— Не бойся. Аз еще ничего не решил. Хочешь, аз подарю тебе свой кинжал, — Махмет протянул Василию Васильевичу серебреный клинок с большими сияющими камнями на ножнах,— Возьми и убей дьяка Дубенского, ано башку его пошли Шемяке. Не хочешь? Тогда я сам отрежу ему башку.

Опять залился хан пронзительным смехом, обдавая великого князя тяжелым, гниющим духом изо рта. Василий Васильевич собрался уходить ни с чем.

— Вы русские никогда не станете великим народом, — сказал ему хан,— потому, что вы друг друга ненавидите больше, нежели ваших общих врагов. Рано или поздно потомки великого Ченгиса вас всех уничтожат. Ежели не порубят саблями, так разорвут изнутри, сталкивая между собой челами. И потому аз отпущу тебя из Курмыша. За двести тысяч рублей золотом. Ано дьяка Дубенского все же зарежь. На, возьми нож. Собака твоего врага, когда нибудь, обязательно вцепится тебе в горло.

Из орды Василий Васильевич возвращался не в лучшем настроении. Хан навязал ему своих мурз и улусов, которых нужно было определить на кормление. И так голод в княжестве, кручинился князь, а тут еще эти нахлебники. Боярин Налимов возвращался домой вместе с князем. Его отпустили просто так, без выкупа.

После большого пожара Москва еще не восстановилась. Народ встречал Василия Васильевича недружелюбно, роптал. Многие шептались, что он отдал на откуп Махмету за свое освобождение все Московское княжество, поэтому с ним-де и приехали мурзы — присматривать себе куски пожирнее. А скоро пожалует и сам хан.

В начале февраля великий князь, устав от всех и вся, приказал родственникам и ближайшей дворне ехать с ним в Троицкий монастырь на богомолье. Молились горячо, с утра до ночи. Особенно Василий Васильевич, который почти не отходил от святых мощей Сергия Радонежского.

12 февраля, за две седмицы до мясопустья, в Троицкую обитель прискакал воевода кремлевского полка Мишка Бунко. Не стряхивая снега с шубы, вломился в княжескую опочивальню, повалился на колени.

-Беда, князь, Шемяка в Москве. Себя цесарским наместником объявил, твоих людишек нещадно пытает, уши им режет, грозится к тотарам в цепях угнать. Нужно тобе, не мешкая, в Коломну али Муром бечь, дружину собирать.

Василий на это ничего не ответил. Он лишь посмотрел на Бунко каким-то невидящим, полублаженным взглядом и сам рухнул на колени. Заплакал.

-Что с тобой, великий князь?— изумился стратиг.

-На все воля Божья,— произнес, наконец, еле открывая губы, Василий Васильевич,— по грехом нашим и наказание.

-Бежать надобно, — сказал ему наставительно Мишка, как несмышленому мальчишке.— По грехом-то по грехом, обаче живем хлебом, ано не мхом. Княжичей спасать надобно.

-Негоже мне от Шемяки — блудного бегать,— быстро вставая с колен, сказал великий князь.

-Негоже, когда не свистят над ухом вожжи. Ано коли сильные вороги, годятся любые дороги. Сейчас у Дмитрия сила. Не время в гордыне преть.

-Ты мне, холоп, внуку Дмитрия Донского непотребство окаянное глаголить будешь?

-Не гневайся, великий князь. Но и Шемяка от Рюриковичей. И по духовной грамоте Дмитрия Ивановича Донского, опосля смерти родича, тоже мог стать великим князем.

-Что?!— закричал Василий Васильевич,— Поучать меня, собака, вздумал? Юрку Звенигородского вспомнил? Николи не бывать Шемяке на великокняжеском столе! Аз ярлык от хана имею. Даром что ли его мурзы по моим московским уделам кормятся?

С лавки под образами поднялся ближний княжеский боярин Федор Иванович Налимов. Положил на стол высокую бобровую шапку с алмазным пером, разгладил руками густые пепельно-русые волосы.

-Шемяка — пес, только в могиле успокоится,— сказал он спокойно, — Мало ты с ним, великий князь, мировых потиров опорожнил? Ано сей пакостник от воровских мыслей не отступает. И ноне напал, аки ночной тать, будучи с тобой в мире. Теперь он злее прежнего и зело опасаться его надобно, потому как понял он, что ярлыка от Улу — Махмета николи не получит. Иначе стал бы тебя цесарь отпускать, даже за выкуп?

Василий Васильевич слушал родственника своей жены— княгини Марии Ярославны внимательно. Более близкого клеврета у него теперь не было. А Налимов взял со скамьи длинную польскую саблю, вынул клинок из ножен. Глядя, на сияющий метал, спросил Мишку:

— Где твоя кремлевская дружина, воевода, бросил? Видно ты из Москвы сюда в словоблудстве упражняться пожаловал.

-Я н... н... не успел...— начал заикаться Бунко,— Если бы...Войско московское ненадежное. Дружинников клеврет шемякинский, Ванька Можайский запужал.

-Запужал?! — великий князь выкатил очи так, что казалось, они сейчас выскочат из глазниц. Он выхватил у Налимова саблю, взмахнул ею над головой воеводы. Тот обхватил волосатую шею обеими руками, с воем повалился на пол.

-У, змеющный выродок! — прошипел великий князь, но рубить не стал, отбросил саблю к стене. Взял со стола золотой, отделанный черной керамикой потир, отхлебнул зеленого немецкого вина.

-Федор Иванович,— обратился он к Налимову,— прикажи чернецам собирать сани. Десять крытых, пять простых. Завтрева чуть свет двинемся в Муром. Его стены елико раз меня спасали. И теперь, дай бог, устоят. Пойду, приложусь к кресту мощщевому. Уповаю, отец Сергий замолвит за меня слово пред Всевышним.

На пороге Василий Васильевич обернулся:

-Чудны дела твои, господи! Иду молиться в храм Божий, возведенный родичем моего лютого ворога. Токмо, и князь Юрий не меньше алкал моей смерти, нежели его отпрыск Димка Шемяка.

Давно стояла глубокая ночь, а боярин Налимов почивать не ложился. Более того, он и не собирался этого делать. Все ходил из угла в угол по тесной монастырской избе, тревожа тяжелыми сафьяновыми сапогами скрипучие дубовые доски. С лихорадочным волнением ждал утра и думал. А сердце все ныло и ныло, предчувствуя что-то не хорошее.

Паки не прав князь. Аки и тогда, под Суздалем. Надобно было с вечера уходить в Муром. Там народишко его любит, да и стены посадские, верно, крепки, за год мортирами не развалишь. Ано здесь что? Сосновый монастырский забор, да сотня вечно пьяных стражников. Провинопивствуют Василия и оком не моргнут. Лепо бы за литовским отрядом князя Свидригайло в Тферь послать, он ныне там, у князя Бориса бражничает. Обаче кто ведает, может и Бориска с литовцем ныне заодно с Шемякой. Да и поздно. Того и гляди, людишки самозванца нагрянут.

Федор Иванович надел на рубаху пластинчатую байдану, нахлобучил на голову несколько маловатую по размеру мисюрку. Прислушался. За окном свирепствовала метель, доносились хмельные голоса стражников. Не понять было— то ли пели они, то ли ругались. Прицепил к широкому поясу польскую саблю, накинул на плечи шубу, вышел во двор.

Пурга разыгралась нешуточная. Сквозь густой снег под монастырскими стенами кое-где мигали желтые дозорные костры. Возле них полусидели, полулежали княжеские дружинники. На остриях бердышей поджаривали голубей. Пили из ковшей медовуху. Смеялись.

На двухъярусных башнях-маяках не видно было ни одного смотрящего.

Боярин незаметно подкрался к стражникам, залепил первому попавшемуся молодцу кулаком в ухо. Тот упал навзничь, его меховая ерихонка закатилась в костер, тут же вспыхнула. Парень попытался вскочить на ноги, но получил кулаком еще раз.

— Татьбой пьяной промышляете, егда вашему князю прищепие грозит!— закричал на стражников боярин.— Нам пособи ждать неоткуда. А ну по местам, сытники!

Дружинники нехотя встали, покряхтели, разобрали бердыши и самострелы. Пошли к главным воротам, полезли на башни. Налимов поднялся на северную стерегу. Пригляделся вдаль. В ночной пурге хоть глаз выколи.

-Кого высматривать-то? — проворчал над ухом недовольный дружинник, минуту назад получивший от Федора Ивановича две оплеухи, -Миголощи одна.

-Миголощи?— не понял боярин.

— Тако у нас в посаде лебединый пух прозывают, — пояснил арбалетчик, опираясь на массивное ложе тяжелого самострела. — Вскорости вьюжить не перестанет, завтрева Троицкую церкву не откопаем, по самую маковку завалит. В такую непогодь хучь вся орда к воротям подберется, не узришь.

— Слепцу всюду тьма,— сказал Налимов, — тем паче пьяному. И что за благо зенки днем и ночью отвратным зельем заливать? А ить похмелье-то, похмелье! Сущее небесное наказание. Живота свого не жаль? Весь лепый божий свет в телячью отрыжку превращается. Грех то великий.

-Не, а, — захихикал парень, — Чтоб похмельем блевотным не маяться, мы уши свечной копотью напополам с гусиным жиром натираем. Ентому нашего воеводу чернец из Саровского монастыря надоумил. Ано разве сам потира избегаешь, боярин? Хворый что ль?

-Пить не грешно, винопивствовать грех,— нравоучительно пояснил ближний боярин,— вся смута на нашей земле из-за этого меда.

Молодой дружинник потер рукавицей озябший нос, посопел.

-Князья промеж собой сладу не имают, ано во всем мед виноват?

-Ну, шибздец!— цыкнул на чересчур умного стражника Федор Иванович, — Не твого ума дело князей судить. Глядеть в оба! И читоб про мед сегодня забыли! Еже ещо кого за брагой застану, зарублю.

Налимов спустился с башни, пошел к княжеским палатам проверять готовы ли к отправке сани. Все было в порядке. Крытки и салазки оставалось лишь запрячь. Из-за сосен разглядел, что стражники опять собираются возле костров, прикладываются к чану с медом.

Боярин в сердцах сплюнул: вот пререканники! Ну, никто этим самохотникам не указ и великого князя не устрашатся! Ладно, погодите. Быстрым шагом направился к братским кельям искать воеводу Остафия Буйносова. Сам, змий, спит, ано его людишки винопивствуют.

В кельях растолкал храпящего на сундуке дьяка. Тот спросонья перепугался боярина, никак не мог понять, что от него надобно. Когда уразумел, недовольно пробурчал:

-Так он, ить, ещо затемно в Радонеж умчал и не вертался.

-Зачем?

-Аз ему указ? Почем мне вестимо? Коня пришпорил, токмо его и видели.

Жар бросился в лицо Налимову. Ясное дело, удрал сотник. А на его дружину и подавно надежды нет. Недаром они рты от браги не сушат. Надобно немедля будить Василия и уезжать сейчас же, потемну.

Но, выйдя из келий, направился не к княжеским покоям, а к дружинникам. Они уже издали заприметили княжеского боярина, начали разбредаться с бердышами и секирами кто куда. Тот самый воин, что недавно схлопотал от него по уху, со смехом взбирался на сторожевую башню.

К чему он беспрестанно скалится? — подумал боярин. — Юродивый что ли? Намну же аз ему шею. Горько улыбнулся своим мыслям. Прозвище "Шемяка" и означало " намять шею".

Как только Налимов подошел к стереге, метель внезапно прекратилась. Будто тончайшую ткань из той лебедени, о который говорил веселый молодец, резким движением руки сдернули с неба. Так неожиданно заканчивается летний дождь, но чтобы снег, то дело невиданное.

Дружинник на сторожевой башне все хихикал, безбоязненно ожидая взбучки от боярина. Вдруг он замер, что-то закричал, указывая вперед арбалетом. Налимов не расслышал что, решил подняться к сторожевому. Однако парень неожиданно взмахнул руками, выронил самострел, изогнулся назад и в следующее мгновение, перевалившись через ограждение башни, полетел вниз.

Дружинник рухнул прямо под ноги боярину. Из его пробитого насквозь шлема, торчало оперение тяжелого арбалетного болта.

-А ну! — закричал во все горло боярин Налимов,— Слушай! Дело за дело!

Княжеские стражники забегали, запалили запасные факелы, бросились к стенам. Налимов скинул шубу и, сверкая на огне полированными нагрудными доспехами, взлетел на маяк. И тут же застыл в изумлении.

К воротам Троице — Сергиевского монастыря приближались несколько десятков ездецов.

-Эй, Налимов! — крикнул один из всадников в дорогом немецком шлеме, с высокими павлиньими перьями. — Не ори. Великого князя наперед надобности разбудишь. Ему в Муром на заряйке бежать, ано по такой погоде она ещо не скоро наступит. Так, что без муди, отворяй ворота, принимай игемона. У меня с собой пару криниц ляшского вина.

Лица говорящего боярин не разобрал, но голос признал сразу. Он принадлежал не кому иному, как князю Ивану Можайскому, приспешнику Шемяки.

— Ты, Ванька, напрасно себя игемоном величаешь. Холопом был, холопом и закопают,— ответствовал княжеский боярин.

-Не дроби дрова, Федор Иванович, коли десница крива! — повысил голос Можайский.— Аз с мирной грамотой к Василию от великого князя московского Дмитрия Юрьевича.

-Ежели с миром, зачем дружинника каленкой арбалетной порешил?

-Он нелепый стражник. Токмо в пятидесяти шагах нас узрел. К чему князю такой воин?

— Бренны твои словеса. То Осташка Буйносов выдал вам тайный путь по Конгуре, вот сторожевой вас и не узрел.

-Ано остальные-то животозащитники где, с бабами почивают? Умен ты, Федор Иванович, и чесо сам в воеводы не попросишься?

— Ликом, аки ты, не вышел.

— Истину речешь, лик у тебя, боярин, и вправду корявый. Так будешь ворота, что ли отворять?

-Не торопись!

Федор Иванович увидел под ногами большой алебастровый сосуд с греческой водой. Это зелье из "черной крови земли", с селитрой, разливали по плошкам и зажигали, в качестве парадных светильников, когда в монастырь пребывали знатные люди. Боярин приподнял алавастр, с удовлетворением почувствовал, что он почти полный. Засунул в широкое горлышко варежку, взболтал сосуд.

-Чесо ты там творишь? — закричал нетерпеливый Буйносов,— Богу молишься? Не бойся, мы тебе не тронем.

— Для чего меня трогать-то? — отвечал боярин. — Аз яко овес прелый. От меня не беды, ни булки спелой.

Взял факел, поднес к пропитавшейся горючим раствором меховой варежке. Она тут же вспыхнула. Ну, будь, что будет, прошептал боярин, поднял над головой алебастровый кувшин, и со всей мочи швырнул его во всадников.

Поначалу внизу вспыхнул слабый огонек. Но уже через секунду полыхнуло так, что осветилась вся округа. Кони, которых накрыли огненные брызги, вставали на дыбы, с диким ржанием валились на бок, подминая под себя можайских дружинников.

Любоваться смятением врагов было некогда. В боярина Налимова тут же полетели стрелы и сулицы, а потому, не раздумывая, он спрыгнул с маяка в глубокий снег, помчался к палатам великого князя.

На полпути остановился. Увидел, что княжеские дружинники не отбиваются от ворогов, а бестолково топчутся на стенах. Поразмыслив, повернул к монастырскому владыке Епифанию. Под ногами путались перепуганные монахи. Они со страхом слушали, как бьют чем-то тяжелым в ворота обители, крестились.

Владыка жестом остановил Налимова, принявшегося было объяснять происходящее.

-Великий князь попался в мрежи, — сказал Епифаний.— Спасай, боярин, княжичей. В Черниговской часовенке, что за братскими кельями, есть подземный лаз. Он ведет к Исаковским пещерам. Брат Онаний тебя проводит, с богом. А князя я сам разбужу, чего уже теперь.

В холодной широкой пещере, со сводов которой свисали, похожие на гигантские сосульки, каменные, остроконечные глыбы, просидели почти сутки. Малолетних братьев Ивана и Юрия завернули в песцовые шубы, которые успел прихватить чернец Онаний. Налимов же по-прежнему был в простом золоченом кафтане и железных доспехах.

Монах, проводив боярина и княжичей до пещеры, сразу вернулся по лазу в монастырь. Пред уходом сказал, что вскоре он подгонит к выходу из язвины лошадей. Однако видимо, что-то у него не складывалось.

Княжичи вели себя тихо. Лишь однажды младший Юрий попытался расплакаться, но Иван так на него прикрикнул, что тот затих. Затем прижал брата к груди, закутался вместе с ним в шубы, стал гладить его по белобрысой голове.

Вечером в пещеру, заполз какой-то мужик. Налимов выхватил саблю. Человек назвался пустынником Есифом. Положил на плоский камень хлеб, овсяные лепешки, ничего больше не сказав, удалился.

Братья ни о чем не пытали Налимова. Тихо жевали хлеб, всхлипывали в темноте, то ли от холода, то ли от страха. Утром Федора Ивановича, прикорнувшего за черным, треснувшим пополам валуном, разбудил княжич Иван. Он бережно накрыл боярина одной из шуб. На протесты Налимова, коротко молвил:

-Ты наши животы беречь должен, ано околеешь, мертвый несподручен нам станешь.

Налимов подивился такому недетскому, расчетливому мышлению, но шубу принял. Слегка отогревшись, решил, что если к вечеру монахи не объявятся, придется самому выбираться с княжичами из язвины. По темени, может, и удастся пробраться незамеченными до посада. А там он купит у крестьян лошадей. Денег у боярина не было, но имелся дорогой перстень — печатка, подаренный ему за верную службу Василием Васильевичем. Перстень представлял собой объемный черный камень, вставленный в золотую оправу. На лицевой стороне печатки всадник поражал мечом льва, а на тыльный был вырезан трезубец — родовой знак Рюриковичей. Вороний глаз легко вынимался из оправы, стоило только повернуть его на закат солнца. Почти такая же печать имелась и у великого князя.

В другие времена Налимов ни за что бы, не расстался с этим символом великокняжеской власти, но теперь, когда сыновьям Василия Васильевича угрожала опасность, он готов был на все. Своих детей ему бог не дал.

Однако ночью боярин уловил в подземном ходе шорох. Прикрывая сальную свечу ладонью, в пещеру из лаза выбрался чернец Онаний.

Заикаясь, поведал, что великого князя Ванька Можайский увез в Москву. На голых санях, как простолюдина. В монастыре осталась шемякинское войско дружина, а княжеская дружина вся разбежалась. На дороги посланы разъезды. Ищут княжичей и его, боярина Налимова. Оказывается, Федор Иванович насмерть пожег греческой водой двух дружинников. В том числе и воеводу Буйносова. А князю Можайскому "огнем всю рожу своротил и десницу покалечил".

-Велено тобя, боярин, токмо отыщешься, аки смерда высечь, а потом пытать нещадно до смерти. Княжичей же вслед за родичем в Москву отправить. Можайский глаголил, что будет им от Дмитрия Юрьевича Шемяки ласка и покой. А еще....

— Не смей, чернец, тугу нагонять, — перебил монаха Налимов,— сказывай наипаче, достал лошадей, али нет?

-Все готово, боярин.

Когда выбрались из пещеры, еще не светало. Шли по глубокому снегу вдоль высокого соснового леса, известными только монаху тропами. Через час под ярким светом полной луны добрались до верхнего Скитского пруда, на берегу которого возвышалась островерхая деревянная часовенка.

Там их уже ждали. Боярин Семен Филимонов с холопами, которому тоже удалось бежать от Можайского, пятеро вооруженных смердов из посада и монахи. За часовней пофыркивали запряженные в сани лошади.

-Тебе с нами в Муром не с руки,— сказал Филимонов Налимову.— Ежели княжичей изловят, то великого худа им не сотворят. Да и нам тоже. Ано тобя, Федор Иванович, за огненное буйство растерзают. Шибко зол на тебя Ванька Можайский. Отсидись где-нибудь в Тфери али Кашине. А мы покудова с князем Рополовским в Муроме войско соберем.

— Вельми благодарен за доброе слово, Семен Михайлович,— ответил боярин Налимов,— В Муром аз с вами не пойду. Ни к чему лишний раз беду кликать. Ты же береги княжичей пуще очей своих.

Федор Иванович вскочил на приготовленного для него коня, натянул поводья.

-Передай князю Рополовскому от меня поклон. И накажи, негли не поддавался на блазные уговоры Шемяки. Пусть пошлет за рязанским епископом Ионой. Может статься, иерей образумит князя Дмитрия. Коли нет, отправляйтесь в орду к хану. Шемяка боится Махмета аки огня.

-Погодь!— окликнул Федора Ивановича княжич Иван. Подбежал к Налимову, неожиданно прижался щекой к боярскому сафьяновому сапогу. Поцеловал ободранный, изрезанный пещерными камнями, мысок.

Боярин не на шутку перепугался. Уж не сошел ли старший сын Василия Васильевича с ума? Но Иван поспешил развеять его опасения:

— Николи не забуду того, что ты для меня сделал, — сказал шестилетний княжич.

Налимов прослезился. Он готов был сам расцеловать мальчика и, несмотря на свои страхи, мчаться вместе со всеми в Муром. Но вовремя одумался.

Развернув коня, Федор Иванович, ударил по его сытым бокам коваными каблуками, скрылся в ночи.

Старец Иорадион очнулся от тяжелых воспоминаний, поднес к губам черный перстень, заплакал. Слезы текли из когда-то ярко голубых глаз пустынника бурным потоком, а он все старался остановить их по-детски двумя сухонькими кулачками и не мог. Словно остаток жизни вместе с соленой влагой вытекал из его щуплого тела. Бывший боярин напряг силу воли, взял себя в руки. Прямо сейчас расставаться с жизнью было не время. Еще не закончено важное дело.

Решил подумать о чем-то добром, веселом. Да что припомнишь? Почти тридцать лет прожил он отшельником в земляной язвине на диком острове. Какое уж тут добро! Разве что, только в отрочестве ясном улыбаться приходилось.

Однажды маленький Федюша из любопытства подпалил роскошную гриву любимого батюшкиного скакуна по кличке "Батый". Конь был красивый, дорогой, вывезенный из аланского княжества. Родич выложил за него заезжему басурманину целых пять рублей четыре алтына и две деньги. Каурого скакуна мыл и причесывал сам, холопов к животине не подпускал и близко. На солнце конские шелковые, пушистые лохмы отливали зеленым цветом, а в тени казались ярко коричневыми, чуть ли не красными.

Для чего Федюша взял в руки тлеющую головешку, одному черту известно. Но дело было именно так. Сухая грива "Батыя" вспыхнула аки порох. Обезумевший от страха аланский скакун порвал уздечку и с диким ржанием заметался по двору, сшибая всех и вся на своем пути.

На крики из хором выскочил отец с гостившим у него думным дьяком Филимоном Заболоцким. Конь как раз проносился мимо крыльца и, взбрыкнув, заехал дьяку здоровенным копытом в челюсть. Филимон упал, словно подкошенный плевел.

Дворовые люди окружили думного дьяка со всех сторон, но трогать боялись, потому, как лицо Заболоцкого представляло нечто ужасное. Нет, как ни странно, на нем не было не синяков, ни крови. Вот только нижняя челюсть дьяка выдвинулась вперед чуть ли не на целую ладонь, а длинная рыжая борода почти на половину вошла в рот.

-Помер, — говорили одни.

— Скопытился, сердешный, — подтверждали другие, разглядывая Филимона, похожего на бородатую щуку, которая решила сожрать сама себя.

И тут Заболоцкий открыл очи, вытянул из пасти бороду. Оттянул еще больше вперед челюсть, хрустнул ею и приладив на место, пошел прочь. Все стояли не двигаясь. В том числе и неожиданно присмиревший конь. А Заболоцкий отдалился от толпы шагов на десять, поворотился. Погрозил кому-то пальцем, вероятно "Батыю", и, покачиваясь, побрел дальше. Возле колодца замер, а спустя мгновение прямиком опрокинулся в него вниз головой.

Батюшка лично вылавливал думного дьяка из водопоя. А потом они вместе целую седмицу лечились старым голубичным медом, безбожно мешая его с анисовым вином.

Дьяк рассказывал, что в забытье привиделись ему врата небесные. И ангел юный, в обличии женском, будто завет его к себе. Вот он в колодец и кувырнулся.

Позже Заболоцкого не раз вылавливали из многочисленных московских водопойных ямин , а однажды родственники и вовсе перестали выпускать его со двора, посадив как медведя на цепь. Федюше не было жаль дьяка. И в первую очередь, потому что тот частенько бражничал с батюшкой, после чего добрый и умный родич, становился полнейшим пакостником и самодуром.

От детских воспоминаний на душе старца Иорадиона сделалось еще горше. Он поднялся с лежанки. Надел лапти, телогрею, подпоясался повойником и, стараясь не разбудить Марфу, вышел из избы.

Весенний день только— только занимался. На западе еще горели яркие звезды, а там, где предстояло взойти светилу, было уже бледно и желто. Из-за края земного диска, где закипало солнечное варево, выплескивались в небо серые облачка. Но, едва начав свой путь, они закручивались, разрывались, превращались в пушистую миголощ. Чем-то тревожным сквозило от этих красок и облаков.

Иорадион взял в сарае несколько больших гвоздей с треугольными шляпками, железный пробойник и молот. С нижней полки достал пузатый глиняный сосуд, навроде чугунка, положил в него завернутую в тряпицу какую-то-то нужную ему вещицу. Под мышку сунул деревянную лопату и со всем скарбом поспешил за околицу.

Шел он березово-ольховым лесом минут двадцать, внимательно глядя под ноги. Эти места кишели гадюками, а в это время ядовитые аспиды как раз и выползали из укрытий, чтобы, где-нибудь на кочке или тропинке дождаться жертвы.

Возле горелого леса свернул к болту. Пройдя по краю заросшей крапивой и мелким кустарником трясины, углубился в сосновый бор. Деревья здесь росли многолетние, тяжелые. Даже в самый яркий день в бору было мрачно и сыро.

Посреди сосновника стоял огромный черный валун. Старик подошел к "Небесному гостю", как называли камень местные смерды, положил вещи на землю, стал ждать. Как только за могучими стволами запылал огненный шар, прислонился к валуну спиной, повернулся к солнцу правым плечом. Отмерил от камня шесть саженей строго на север. Выкопал яму в три локтя. Достал из глиняного чугунка нечто, обмотанное тряпицей. Развернул. В его руках оказался желтый собачий череп. На лобовой кости стал усердно выцарапывать гвоздем буквы. Через некоторое время вполне отчетливо можно было разобрать: " Быша сльзы мнъ хлъбъ".

Возле надписи, тем же гвоздем, вывел дугу. Долго присматривался — похоже ли на конскую подкову. Потом для верности выскреб еще одно слово: "Конь". Опять аккуратно замотал череп в тряпку, засунул его в сосуд. Плотно закрыл его крышкой, обмазал края размятой с вечера глиной. Засыпал собачьи останки сосновой хвоей, песком, притоптал. Сверху накидал земли, приладил дернину.

Вернувшись к камню, взял пробойник и молоток. На расстоянии в четыре ладони от земли стал долбить валун. Искры от твердого камня летели, словно от огнива. Как ни щурился старец, но крохотный осколок "Небесного гостя" все же попал ему в левый глаз. Иорадион оттянул нижнее веко, протер роговицу грязным убрусом, продолжил работать.

Когда солнце скрылось за кронами скрипучих сосен, все было готово. На нижней части валуна виднелось что-то похожее на трезубец или букву "Щ":

Двоюродный дядя княгини Марии Ярославны и верный слуга великого князя Василия Васильевича повернул на своем перстне черный камень, по цвету похожий на "Небесного гостя". Вынул его из золотой оправы. На обратной стороне вороньего глаза был почти такой же знак, что он высек сейчас на валуне. Удовлетворенно кивнув головой, старик заторопился обратно в селище.

В дом заходить не стал, сразу направился к реке Медведице. Побросал в струг нехитрые вещички, приладил весла, оттолкнулся от берега. Старца вышла проводить Марфа. Раньше она не делала этого никогда. Беременные женщины особенно остро чувствуют приближение беды.

В усыпальнице.

Костя Кучумов был далек от древнеславянской архитектуры, вернее ни черта в ней не понимал, однако быстро сообразил, что вход в подземелье должен был когда-то находиться у правой арки, что ближе к окну. Точнее, сразу за кроватью Бониффатия Апраксовича Живодерова. Об этом Костя и поведал своим сокамерникам.

— Как вы это, Костенька, вычислили? — искренне удивился математик. — Если взять за основу Архимедову спираль и мысленно перенести ее на арочную композицию...

— Какую еще Архимедову спираль! — махнул рукой Бутылочный вождь. — Не видите что ли? Везде стена ровная, а здесь бугристая. Наспех дыру заделывали. И судя по всему, недавно.

Ветеринар Живодеров попытался вмешаться в разговор двух интеллектуалов:

-Социализм отрицает материализм Маркса, от того все и происходит. Он сводит на нет материальную заинтересованность людей в своем труде. Отсюда: и некачественные товары, и плохо заделанные стены в храмовых усыпальницах.

Но Айболита не слушали. Сейчас никому не было дела до основоположника материализма, даже архитектору.

-Где говоришь, дыра— то замурованная? — заинтересовался полковник.

Он попытался отодвинуть от стены койку Бониффатия Апраксовича, но ржавая железная конструкция, намертво прикрученная к бетонному полу тракторными болтами, не поддалась. Тогда Саврасов отшвырнул в сторону черную без наволочки подушку, с ногами взгромоздился на кровать. Взял с тумбочки железную ложку, без усилий отломил ручку и как граф Монтекристо принялся ковырять стенку.

От нее легко отскочил кусок серой штукатурки, за которой показался красный кирпич. Боевой командир проворно спрыгнул с кровати, точно с горящего танка, побежал к другому концу стены. Пошкрябал там, удовлетворенно хмыкнул. В левом углу кладка оказалась белокаменной.

— Наука без эксперимента, — поднял вверх указательный палец полковник, — что Троянский конь без яиц! Уловили мысль, Цагевич?

-А зачем Троянскому коню яйца? — поинтересовался архитектор. — Он же деревянный?

-Потому и деревянный, что без яиц, — пояснил Аркадий Тимофеевич непонятливому Косте.

Саврасов повертел в руках сломанную ложку:

— Этим орудием дорогу к свободе не проложишь. Послушайте, Цагевич, у вас сегодня очередные процедуры. Попробуйте раздобыть что-нибудь посущественней.

-А что бы вы предпочли? — язвительно прищурился Альберт Моисеевич. — Кувалду, домкрат или ящик динамита?

В дело вмешался ветеринар:

-Не ерничайте, Царевич. Когда вы это делаете, то становитесь похожим на вождя мирового пролетариата. А он, между прочим, пред смертью раскаялся в содеянном.

-Не смейте трогать своими руками Владимира Ильича! — истерично завопил архитектор.

Не обращая внимания на Костю Кучумова, ветеринар вплотную приблизился к математику, прижал его к стене большим упругим пузом:

— Не отказывайтесь, Альберт Моисеевич, на вас вся надежда.

-Я попробую, — быстро согласился профессор, испугавшись крепкого мужского тела.

Вечером по камере — палате ОБИ-21, изрисованной клетчатыми тенями от решеток, нервно расхаживал полковник Саврасов. Он, не переставая, скреб грязными ногтями крупный затылок истинного полководца, что-то бормотал себе под нос. Намотав километра два, офицер вдруг затормозил у койки Озналена Петровича. В глаза не взглянул, спрятал их под толстокожими веками, неуверенно спросил:

-А может, ну его к черту, этот подземный ход? Отец народов сдох, скоро нас всех отпустят.

Между Саврасовым и Глянцевым просунул голову Бутылочный вождь:

-Вы, Аркадий Тимофеевич, на фронте привыкли в решающий момент раком пятиться или подвержены этой слабости с детства?

Полковник широко заулыбался, блеснув двумя передними железными зубами:

-Солдат без опыта отступления, что свиноматка без молока. Только на мясо годится. В сорок четвертом мой полк занял одну польскую деревеньку. И осталось у меня людей совсем ничего, пару калек со знаменем. Той же ночью обложили нас со всех сторон власовцы. Откуда они взялись, черт их знает. А наши основные ударные части прошли стороной и уже были далеко. Словом, помощи ждать неоткуда. Посовещались мы с товарищами и решили, что будем держаться до последнего. Сложим головы, а антисоветским предателям деревню не сдадим. Но как ни странно, власовцы никакой активности не проявляли — и в атаку не шли и даже не постреливали в нашу сторону. Утром приполз к нам их парламентер и говорит, что наши головы братишкам не нужны, а просят они нас только об одном — убраться из деревни всего на полчаса.

"Нет, — решительно заявил я власовцу, — никуда мы не уйдем! И почему, собственно, всего на полчаса?" "Потому что под этим домом панский винный погреб. А у братишек с похмелья головы раскалываются. Воевать им сейчас совсем не с руки,— отвечает РОАшник.— Вы посидите в лесу, а мы тем временем бурдюки наполним. Слово даю, никого не тронем и тихо уйдем". Я еще раз сказал твердо "нет". Парламентер дал нам на размышление пять минут и убежал, а я спустился в панский подвал. Мать честная! От увиденного богатства у меня закружилась голова. Кругом бочки, бочки и все в два человеческих роста! Бросился я к ближайшей, открыл краник, подставил ладони, попробовал. Мускат! Амброзия китайская! На душе стало так хорошо, что я подумал — а к чему помирать— то? Власовцы они хоть и гады, но все вино не выпьют. Выбрался я из погреба и отдал своей гвардии команду отойти из деревни по стратегическим соображениям. РОАшники не обманули. Набрали вина и тут же растворились в лесах. А я с остатками своего воинства целую неделю из подвала не вылезал. Так что, Кучум Кучумыч, иногда полезно идти напопятную.

Архитектор Костя недоуменно похлопал близорукими глазами, отошел в сторону.

-А вам, полковник, разве неинтересно побывать в древнем некрополе, соприкоснуться с прошлым, так сказать? — поинтересовался ветеринар.

Саврасов ответил кратко и предельно честно:

-Нет.

Через минуту добавил:

— Сидеть в клетке — не жизнь, но есть надежда. А если нас поймают, надежды уже не будет.

-Ничего-то нам не сделают, — подал голос, дремавший тракторист Глянцев, — какой с дураков спрос? Скажем, что прислонились к стене, она и рухнула. А за ней нас, может быть, ждет разгадка величайшей тайны! Или просто свобода, в конце концов.

Полковник сплюнул на пол.

-Глянцев, смотрю я на вас и удивляюсь. То вы отсылаете товарищу Сталину письмо, с предложением нажраться волчьих ягод с мухоморами. То соглашаетесь на авантюру Пилюгина и прикидываетесь каким-то сексоанатомом Фрейдом. Теперь вот готовы в очередной раз бросится головой в омут. Ничему вас жизнь не научила, вы клинический идиот.

Ознален Петрович не нашелся что возразить. Он лежал на своей койке и, не отрываясь, глядел на горящую лампочку. В последнее время у него появилась такая дурная привычка, глядеть на лампочку и воображать, будто это какой-нибудь Сириус в бескрайней, свободной вселенной.

-Кстати, я хотел вас спросить, — не унимался Саврасов, — как вы умудрились прочитать древнеславянскую тарабарщину 15-го века? Я однажды видел в историческом музее какую-то старинную грамоту, так ни одной буквы не разобрал. Слова друг на друга наползают, да еще с этими, как их, титлами. А вы малограмотный тракторист расшифровали документ, который не всякому ученому по зубам. Хорошо, я понимаю, вы использовали для идентификации Библию. Но как вам удалось перевести рецепт? В нем, по вашим же словам, говорится о каких-то вершках, корешках, лютиках, цветочках. Об этих лютиках вряд ли упоминается в Священном писании.

-Вы правы, Аркадий Тимофеевич, — спокойно согласился с сокрушительными доводами полководца Глянцев, — вместе с Иорадионовской грамотой в теремке лежал ее поздний список, то есть перевод. Он был составлен на вполне понятном алфавите и языке. Судя по стилю, в начале восемнадцатого века. Не напрасно же я все областные библиотеки облазил! Теперь не нужно и университета заканчивать. Пилюгину о переводе я ничего не сказал. Так что, полковник, я не настолько прост, как вы думаете.

— Зачем же тогда письмо дурацкое в Кремль отправили?

— Сам не знаю. Бес попутал. Когда писал, думал, прикинусь малограмотным деревенским недоумком, тогда не замордуют вопросами: почему сразу о находке не сообщил, для чего прятал то что принадлежит государству, а что еще нашел? Следовало, конечно, вообще молчать, однако больно хотелось своею радостью поделиться.

— Нашли с кем!

-Где же список? — поинтересовался Живодеров.

-Об этом теперь знает только моя Прасковья.

-Ну и что толку от этого списка? — Саврасов пощупал шершавый кирпич и растер между пальцев красно-коричневую пыль. — В нем ведь тоже не сказано, где искать заряйку. Не сказано, Глянцев?

-Вот потому и нужно найти могилу пустынника! — горячо, как в лихорадке, заговорил Ознален Петрович и тоже подошел к расковырянной ложкой стене.

Полковник постучал по кладке кулаком, прислушался. Затем пожал плечами, скривил губы, выкатил глаза:

-На кой черт мне вообще средневековый похмельный рецепт нужен? Я и без отшельника знаю чем лучше по утрам лечиться. Два пальца в рот, а потом большую клизму из настоя сельдерея. Союзники в Берлине нас своей "Колой" угощали. Они специально ее от этого дела изобрели. Толку от их "Колы"— ноль.

-Я где-то читал, — математик расстегнул, а затем вновь застегнул на все пуговицы цветастый девичий халатик на своем худосочном теле, что в пробку бутылки, из которой пьешь, нужно вставить тринадцать булавок, тогда и похмелья не будет. Впрочем, я сам не употребляю, а потому никогда не проверял этого совета. Наверное, чепуха какая-то.

— Summum bonum, наивысшее благо, залетные вы мои, после пьяной ночи вступить в половую связь с представительницей прекрасного пола, — мечтательно заявил Живодеров, — но только не с женой, боже вас упаси. Нужны свежие, яркие эмоции.

На кровать ветеринара присел Бутылочный вождь. Долго мялся, потом все же решился высказать свое мнение:

— Самое страшное в похмелье, во всяком случае, для меня — это внутреннее самобичевание. Терзаться тем, что натворил накануне. А еще более тягостно размышлять о том, чего не помнишь. И на душе чудовищный вселенский мрак! Разве в такой ситуации что-нибудь может помочь кроме водки?

— Душа — не научное понятие. Фикция, cui bono. Обычная попытка мыслящего биологического существа оправдать свои поступки через нечто абстрактное. Ну и, разумеется, придать смысл смерти, после которой, признаться, к сожалению ни хрена не будет, — уверенно заявил ветеринар. — Это я вам как специалист говорю. Вы творческие люди слишком эмоциональны, потому и мучаетесь с похмелья собственной ущербностью. При тяжелом абстинентом синдроме вам следует категорически запрещать себе думать о вчерашнем. Если, конечно, кого-нибудь не зарезали.

Все замолчали и слушали, как жужжат возле оконной решетки две жирные мухи. Они были свободны, а потому вдоволь набесившись друг с другом в затхлой камере, через трещину в стекле улетели на волю.

Через день, вернувшись с процедур, Альберт Моисеевич принес медицинский пинцет. Ветеринар помял в потной ладони никелированный инструмент, швырнул его в угол.

-Для чего вы, Царевич, медпункт обокрали? Этим прибором только геморрой, извините великодушно, лягушкам вправлять. Здесь лом нужен.

Математик задвигал из стороны в сторону плоским, как крыло истребителя носом, обиделся:

-Как я лом в палату пронесу, в заднем проходе что ли?

Но тут случилось чудо. После обеда дверные замки ОБИ-21 заскрежетали и санитары впустили в камеру слесаря Захарыча. Давно спившийся, с длинными, но крепкими как у бабуина руками слесарь появлялся в специзоляторе приблизительно раз в месяц и проверял, надежно ли прикручены к полу койки, стол, несколько стульев. Дергал татуированными ручищами оконные решетки, и каждый раз приговаривал: "Умели раньше люди в труде себя соблюдать".

Сегодня Захарыч пришел в обычном подпитии. На пороге остановился, поднял вверх сжатую в кулаке десницу, закричал:

— Социализмо о муэрте! Да здравствует рабочий класс страны Советов! Рот фронт, психические политкаторжане!

Но тут Захарыч получил тяжелый пинок под зад. Не удержав равновесия, слесарь распластался в центре камеры. В палату заглянул недовольный санитар:

-Будешь, Захарыч, митинговать, кадык гаечным ключом перекрою.

Пока пьяный слесарь подкручивал болты, разглагольствуя о планах американцев напасть на Советский Союз, полковник выкрал из его чемодана большую стамеску.

Захарыч, дочитав больным лекцию об агрессивной сущности американского империализма, ушел с чувством выполненного долга. Минут через пятнадцать дверь опять отворилась.

-Братья сумасшедшие, — взмолился вернувшийся слесарь, — отдайте железяку! Христом богом прошу! Ручной работы, сам делал.

-Твою стамеску Альберт Моисеевич съел, — серьезно сказал Живодеров.

-Как так?

-Открыл рот и в пищевод засунул.

Слесарь недоверчиво покрутил головой, вытер грязным рукавом треугольное, морщинистое лицо, захихикал:

-Разыгрываете. А ведь я могу и санитариев позвать.

Все же подошел к бледному Цагевичу, оглядел с ног до головы. Осторожно прикоснулся скрюченными пальцами к его животу. Но быстро, словно от гремучей змеи, отдернул бабуинообразные руки. Внешней стороной ладони, на которой сияло кривое чернильное солнце, потер взмокший лоб.

-Я кажись, стамеску в столовой оставил. Лавки подправлял и оставил. Ну, я пойду?

-Иди, Захарыч, — великодушно разрешил ветеринар, — выполняй дальше свой пролетарский долг. Да, резвый ты мой, скажи, а тебя с похмелья когда-нибудь терзает совесть?

-Совесть? — пожевал губами слесарь, будто пробуя, что она такое на вкус, — Возлюби себя как ближнего своего, учат попы. И это единственное о чем они правильно говорят. Нам буржуазными терзаниями изводить себя ни к чему. У нас цели великие.

Когда дверь за слесарем захлопнулась, безбожник Кучумов перекрестился. Бросился к параше, открыл крышку, двумя пальцами вынул из кучки свежих фекалий стамеску. Отер ее тряпкой.

-Сегодня ночью и начнем, — сказал он, пробуя большим пальцем острие стамески.

-Сегодня! — воскликнул Альберт Моисеевич, — Сегодня нельзя.

-Почему?

-Ну....В подземелье темно, а у нас даже спичек нет.

Ветеринар глубоко вздохнул:

-Опять, Царевич, на вас уповаем.

Математик забегал по камере.

-Спички я воровать не буду.

-Совесть за украденный пинцет замучила?

-Они мне никогда на глаза не попадаются.

-Попросите прикурить.

-Не курю с детства.

-От такой жизни даже бегемот закурит.

Взлом стены пришлось отложить. А в пятницу профессор, вернувшись с процедур, выложил на тумбочку коробок спичек и три большие парафиновые свечи. Протянул Озналену Петровичу сложенный в несколько раз лист "Тверской правды", ткнул подрагивающим пальчиком в напечатанный в газете портрет.

— Ваш полковник Пилюгин, отданный под суд. Чтобы вы не сомневались.

Благодарности от Глянцева математик не дождался. Ознален Петрович молча сунул газету в карман халата, о чем-то глубоко задумался. Живодеров не мог поверить своим глазам:

-Как же вам удалось, Царевич?

— Соврал Раисе Ивановне, старшей медсестре, что богу молиться надумал. Она женщина добрая, пока я с банками лежал, сходила в сельпо и купила свечи. А спички у нее были.

-Так, так, — раздался подозрительный голос Кости Кучумова, — что-то я чувствую себя неважно, — он завалился на койку, накрыл лицо черным, в желтых пятнах одеялом.

А полковник взял двумя руками все еще неприятно пахнущую стамеску, стал изображать, будто колит стоящего перед ним врага. При каждом выпаде Саврасов издавал громкие гортанные звуки.

-Перестаньте, Аркадий Тимофеевич, — раздраженно крикнул ветеринар, когда ему вконец осточертело наблюдать за дурачившимся рядом с ним полковником, — как ребенок, в самом деле.

-Это вы от того так говорите, Бониффатий Апраксович, что никогда не были на войне. Вам не понять боевого офицера, брошенного в темницу. Рука бойца колоть устала, но грудь фашистскую достала!

С этими словами полководец размахнулся и со всей дури ткнул хорошо заточенным железом в стену над кроватью Живодерова. Как раз в то место, где из— под штукатурки проглядывал кирпич.

Ветеринар по жизни был прагматиком и скучным реалистом. В чудеса, разумеется, не верил. Во всяком случае, никогда с ними не сталкивался. А потому испытал совершеннейшее потрясение, когда полковник вместе со стамеской, словно демон, начал исчезать в стене.

В следующую секунду раздался грохот, а на застывшего в ужасе Бониффатия Апраксовича полетели осколки кирпичей, штукатурка, пыль. В завершении всего, на животе ветеринара оказались несвежие больничные тапки полковника.

Из широкого пролома в стене торчали изъеденные грибком ступни боевого офицера.

В дверь изолятора забарабанили:

-Что у вас там, е... вашу мать?

-Э... это полковник упал, — честно признался дрожащим голосом Альберт Моисеевич.

Снаружи загоготали в несколько глоток:

— Вниз головой?

— Именно так.

— Полковнику каши нужно меньше жрать. Растолстел, ноги не держат. Суньте его башкой в парашу, — посоветовали санитары, — больше падать не будет.

Медбратья еще немного погоготали, потом, видимо, ушли. Во всяком случае, за дверью все стихло.

Первым опомнился Ознален Петрович. Подскочил к пролому, принялся за ступни втягивать полковника назад в камеру, но тот брыкнулся, подтянул ноги к себе.

-Очумели что ли, Глянцев? — раздался его недовольный голос.

-Вы живы! — обрадовался Ознален Петрович.

-Нет, это призрак старца Иорадиона вещует. У математика где-то свечи припрятаны. Несите.

Тем временем Живодеров осматривал пролом. Вместе с полковником внутрь рухнула почти вся кладка из красного кирпича, и теперь в дыру спокойно могла войти даже лошадь Пржевальского.

Архитектор поднял осколок кирпича. Спокойно разломил на две половинки, отбросил в сторону:

-Халтура!

— Чего еще можно ждать от советской власти,— поморщился ветеринар.

-Не смейте трогать своими руками советскую власть! — взвился Костя.

-Да хватит вам внеочередной съезд РСДРП открывать! — крикнул из темноты Саврасов. — Огонь давайте.

С зажженной свечой в пролом осторожно вошел математик. За ним засеменили все остальные.

-Что же вы наделали, Аркадий Тимофеевич! — стонал Цагевич. — Не вовремя стеночку разобрали. Нужно было бы завтра ночью. А теперь нас точно поймают.

-Выпущенный из пушки снаряд, в ствол обратно не засунешь! — рявкнул на профессора полковник, — Живодеров, возьмите у математика свечу, поднимите ее повыше и пройдите вперед.

Ветеринар выполнил приказание.

Слабый, потрескивающий огонек не мог осветить все пространство подземелья, выхватывал из мрака только то, что находилось рядом — неровную темно-серую, с белыми прожилками каменную стену слева и камешки различной величины на земле.

Живодеров споткнулся, упал на колени, но свеча не погасла.

-Что там такое? — спросил, отряхиваясь, полковник.

-Дверь, какая— то,— водил под своими ногами свечей Бониффатий Апраксович.

Подтянулись Глянцев и архитектор. Зажгли еще две свечи. Профессор испуганно держался в стороне.

Под широким каменным выступом, поперек прохода действительно лежала деревянная, окованная листовым железом дверь. Почти такая же, как и та, что стояла на входе в ОБИ-21, но с двумя замками и большим внутренним засовом.

-Посветите сюда, Живодеров, — попросил полковник, указывая на овальную верхнюю часть двери. — Какая-то надпись. Переводите, Глянцев, у вас есть опыт.

Ознален Петрович присел на корточки и прочитал: " "ПОКОИТИСЯ СЪ МИРОМЪ".

-По-моему все ясно, — почесал голову Саврасов, — эта дверь когда-то находилась там, где мне чуть не вышибла мозги советская кирпичная промышленность.

-Что же теперь?— чуть ли не плакал Альберт Моисеевич, привалившись спиной к огромному валуну, наполовину перегораживающему путь вглубь подземелья.

Саврасова сомнения не мучили:

— Вперед и только вперед!

-Но вы же сами говорили, что рецепт похмельного эликсира вас не интересует, — простонал математик.

К профессору переваливающейся медвежьей походкой приблизился Живодеров. Цагевич испугался возможного физического насилия, прикрыл лицо руками. Но Бониффатий Апраксович драться не стал. Извинившись, он вежливо взял профессора за плечи, переместил в сторону от прохода.

-Вы наступили, Царевич, на что-то любопытное, — вежливо объяснил свои действия ветеринар и поднял плоский кусок камня, взял из рук математика свечу. Пригляделся.

-Написано: " Костяннтинъ Луки".

-Вероятно часть надгробной плиты, — прокомментировал находку архитектор, — здесь в углу много таких обломков.

Костя Кучумов подмигнул бледному, похожему на выходца из некрополя, Цагевичу, двинулся дальше в туннель. Все последовали за ним, в том числе и причитающий что-то себе поднос математик.

Подземный ход был довольно таки просторен. Во всяком случае, шли по нему, не пригибаясь, не мешая друг другу.

Свечной огонек выхватывал из мрачной темноты ребристые, порой гладкие как стекло стены каменного туннеля, обработанные то ли природой, то ли чьими-то старательными руками.

В некоторых местах казалось, что камни оплавлены гигантскими газовыми горелками. Под больничными тапочками обитателей ОБИ-21 поскрипывали песок и щебень. Но даже самый ничтожный звук в подземелье казался невероятно громким.

Метров через пятьдесят лабиринт раздваивался. Пошли прямо, но уперлись в гранитно-известковые завалы.

-Ферфлюхт дайне муттер! — выругался по-немецки полковник. — Голову на отсечение даю, что некрополь и выход к реке за этим нагромождением булыжников.

-Не паникуйте, Саврасов, раньше времени, — успокоил Аркадия Тимофеевича ветеринар, — отступать нам некуда, позади ОБИ-21. У на еще есть шанс, пошли налево. Хотя погодите.

Живодеров снял тапок, пошуровал голой ступней в каменном крошеве. Нагнулся, заревел во все горло, раскачал потрескавшийся, размером с хороший арбуз валун, откатил его в сторону. Из-под другого камня, поменьше, вытянул что-то навроде сапога с круто загнутым мыском.

— Что б мне Пизанская башня на голову упала! — обрадовался Бутылочный вождь. — Это же исторический раритет. Поздравляю вас, Баниффатий Апраксович с почином. Так, глядишь, и сокровища какие найдем.

-Обувка, в самом деле, древняя, — внимательно изучал находку ветеринар. — Видите гвоздики на подошве с треугольными шляпками.

Живодеров потянул за один из гвоздиков и свободно вытянул его из трухлявой кожи.

-Кованный, трехгранный. Таких теперь не делают. Сколько же ему лет? Ага! Там под камнями еще что-то. А ну-ка посвятите сюда.

Ветеринар передал сапог полковнику, а сам вновь начал ворочать глыбы. Наконец, просунул руку куда-то вглубь, вынул длинную, сломанную на конце палку с набалдашником в виде всадника, поражающего змею.

-Ого!— Саврасов бросил сапог.— Что это?

Архитектор ощупал палку по всей ее длине. Потер рукавом металл, который двумя косичками оплетал почерневшее от времени дерево.

-Серебро, — заключил Костя, — а набалдашник из золота. Вероятно, поповский или боярский посох. Снизу сломан. Видно им камни эти ворочали. Так... Сапог есть, посох тоже, а где же сам хозяин?

-Золото? — оживился Альберт Моисеевич. — А настоящее? Интересно, какой пробы.

-Останков не видно, — всматривался в груду камней ветеринар, — ладно, будет время, еще сюда вернемся, пойдемте в левый туннель.

Как только полковник скрылся в левом лабиринте, тут же раздался шум падающего тела и сдавленный крик:

-Черт, опять головой!

— Ну, никак Красная армия без приключений не может,— заворчал Бониффатий Апраксович.

-Не трогайте Красную армию! — закричал Бутылочный вождь.

-Да пошли вы со своей Красной армией на....,— Живодеров не закончил вполне очевидную фразу. — Ящики. Что за ящики?

За входом в туннель, в небольшой пещерке действительно были хаотично разбросаны зеленые ящики, о которые полковник и споткнулся. Теперь он сидел возле одного из них, пытаясь открыть крышку стамеской. Вскоре ему это удалось.

В ящике, проложенные соломой, ровными рядами лежали семидесяти шести миллиметровые снаряды. В другом оказались автоматы ППШ без магазинов, а в третьем десятка два "лимонок", снаряженные запалами.

Взяв гранату, полковник, покачал ее на ладони, нежно прижал к щеке.

-Любимые вы мои, — Саврасов неожиданно оказался в своей стихии и теперь испытывал полный восторг. — С войны остались. Наверное, склад здесь был. Ничего удивительного. Место вполне подходящее. Цагевич, не трогайте бомбу, это вам не логарифмическая линейка.

-Я никогда не видел настоящих боеприпасов, — Альберт Моисеевич с любопытством рассматривал вытащенную из ящика гранату. — Заточенная в металле смерть. Завораживает и пугает как взгляд гадюки. И стоит только дернуть за колечко, злой джин сразу же вырвется наружу.

-Э, эй, осторожнее! Глянцев, отберите у Цагевича бомбу.

-Зачем вы так боитесь смерти, полковник? — профессор положил гранату на место. — Ваша профессия и заключается в том, что бы умирать. Нужно выполнять свою работу профессионально.

-Умирать по приказу командиров и в нужный час, а не по прихоти спятивших математиков. Ну а вы, Костя, какого черта полезли к снарядам?

Бутылочный вождь, словно не слышал полковника. Он ковырял пальцем головку фугаса, о чем-то думал. Первым догадался Живодеров:

-Да, Костя, если бы у вашего стеклянного вождя тогда в руке была не бутыль с карбидом, а эта штуковина, областному начальству оторвало бы не только уши.

-Снаряды нам могут пригодиться, — пропустив ехидное замечание ветеринара, сказал Кучумов, — как вы думаете полковник?

Полководец пытался вывинтить из "лимонки" запал, но у него ничего не получалось, а потому он раздраженно ответил:

— Предлагаете подорвать завал? В замкнутом пространстве? Остроумно. От нас не останется даже больничных тапочек. Цагевич, не потеряли боярскую палку?

Альберт Моисеевич что-то горячо промычал в ответ. Никто не разобрал что именно, но все поняли, что посох с золотым всадником под полным контролем математика.

-Ну и пусть рухнут камни на наши головы! — по-театральному высокопарно продекламировал архитектор. — Лучше смерть, чем жизнь в смирительной рубашке.

Полковник с ветеринаром закашлялись, Живодеров высморкался в кулак, стряхнул слизь:

-Признаться, я не ожидал услышать столь вольнодумные высказывания от ортодоксального коммуниста.

-Не трогайте своими руками коммунистов! — повысил голос Костя. — Коммунисты всегда желали людям только добра.

-Ага, сначала разграбили добро чужое, потом не дали никому возможности нажить добра своего. И в результате все с голыми задницами. Кроме кучки добряков. Вроде тех, что упрятали вас здорового человека в дурдом. Подумаешь, одному партийному дегенерату уши оторвало!

-Бониффатий Апраксович, отстаньте от Кучумого, — взмолился полковник, — пойдемте лучше искать могилу отшельника или выход из этих катакомбов. Надоело уже слушать.

От всего происходящего Живодеров пребывал в эйфории, и ему, как после рюмки водки, хотелось поговорить:

-Я смотрю, Кутузов вы наш, вам все же не терпится разгадать тайну древнего похмельного эликсира. Не знаю, чего там придумал отшельник Иорадион, но накушайтесь перед выпивкой свежей капусты, и все будет в порядке. А лучше, как мой покойный друг Селифан делал, мешайте водку с огуречным рассолом. Спирт, он что? Микроэлементы и витамины из организма вымывает. А в огуречном соке их полным— полно. Пьете сорокоградусную и тут же пополняете свои запасы калия, кальция, йода, пантотеновой кислоты. Кстати, огурцы очень хорошо при геморрое в задний проход вставлять. Слышите, Царевич? Лучше всего использовать "Нежинские", переспелые, без шипов. Не лекарство, а теорема Пифагора!

-Идите к чертовой матери, — закричал фальцетом всегда вежливый математик, — мы двинемся, наконец, вперед или нет?

Больничные тапочки сокамерников были меньше всего приспособлены для прогулок по острой каменной россыпи. Особенно страдал Ознален Петрович, матерчатые шлепанцы которого протерлись до дыр еще при прежнем хозяине. Он старался ступать как можно осторожнее, и все же без конца больно обдирал торчащие наружу пальцы.

Вскоре ровный подземный ход начал расширяться, и беглецы вошли в большую каменную залу.

Вдоль нее справа и слева тянулись ряды многочисленных надгробных плит. Дальняя часть подземного некрополя из-за слабого света свечей оставалась невидимой.

-Кладбище! — радостно воскликнул полковник. — Ну, и где здесь спит вечным сном старец Иорадион? Ищите Глянцев.

-Странно, — прошептал Костя Кучумов.

-Что странно? — Саврасов подошел к ближайшей могильной плите, прилепил к ней свечу.

Архитектор приблизился к полковнику:

-Странно то, что мы и впрямь нашли усыпальницу. Честно говоря, я сомневался.

— Вы же не будете отрицать того факта, что мы именно в ней, — поморщился ветеринар.— Подошел к одному из саркофагов, что-то поднял из— под него. — Факел, клянусь чистокровными рысаками! Интересно, разгорится?

Палка с надетым на нее топливным фильтром, вспыхнула почти мгновенно, ярко осветила всю залу. Нашли еще пару светильников, видимо оставленных военными.

Соскучившийся по свободе огонь с треском, шипением метался на факелах, будто ему самому было интересно, что изменилось в пещере за то время, пока он спал.

В дальней части усыпальницы огонь жадными лучами выхватил восемь мраморных саркофагов с медными и каменными крышками, а рядом с ними— вмурованные в стены черные пилястры и деревянные киоты.

Подошли к саркофагам. Увидели, что у двух из них крышки сдвинуты в сторону. На третьем ее вообще не было. Она валялась рядом.

Альберт Моисеевич застонал, принялся истово креститься.

-Не бойтесь, Царевич, — попытался успокоить профессора Живодеров. — Думаете, покойник погулять вышел? Скорее всего, это солдатики, что бомбы сюда притащили, не смогли унять своего чрезмерного любопытства. Может, они даже страдали некрофагией.

Юмора математик не оценил, застонал еще громче.

-Перестаньте, профессор. Чего вы собственно ожидали? Вам здесь не женская баня. Вообще-то и впрямь жутковато. Ознален Петрович, привели нас сюда, так давайте, ищете своего борца за здоровье нации.

Глянцев уже ходил между надгробий, читал надписи.

-" Архепископъ Нифонтъ"... " ангеломъ радость, а дьяволу пагуба"... "Вяцеславъ Гюргя"... " и не бысть зла ничто же"... " игуменъ Дионисий съ любовью въ Русь"...

Все кроме Цагевича разбрелись по некрополю и то же пытались разобрать эпитафии на плитах.

-"... словеса приимъ, сжалиси о бывшемъ",— отчетливо произносил Живодеров, — не то, Глянцев?

-"... премудръ книжникъ, притчею рече"! — кричал полковник.— Ознален Петрович, про книжника написано.

-" Данилъ Куманъ"...А как старца Иорадиона в миру звали? — спросил архитектор.

-Откуда же я знаю! — раздраженно ответил Глянцев.

Он уже полностью прошел весь левый ряд, но надгробия пустынника не увидел.

-А вон на стенах иконки в деревянных ящичках, там что? — Саврасов потряс над головой факелом, зашаркал тапочками к киотам. Поковырял пальцем вмурованную в скалу черную мраморную плитку. Погладил ящичек с темным ликом Христа.

-Чудно. Как же большевики это чудо еще не разграбили? Только не кричите, Костя, чтобы я не трогал руками большевиков.

Но Кучумов и не думал реагировать на очередную антикоммунистическую колкость Аркадия Тимофеевича. Он внимательно осматривал пилястры и киоты в другом углу некрополя. Под одной из иконок долго пытался что-то разобрать. Наконец ему это удалось.

-"Врата адовъскаиа съкроушивъ",— прочитал архитектор.

Ознален Петрович бросил свой уже еле горящий факел, побежал к Косте. Почистил рукавом халата надпись. Подтянулись полковник с ветеринаром. Приковылял и Цагевич.

-Она...— тяжело дышал Глянцев. — Здесь Иорадион, в стене. Точно такие слова в бересте написаны.

-Как же он там, бедный, поместился? — засомневался Саврасов, измеряя небольшую мраморную плиту растопыренными пальцами.

Живодеров залился раскатистым смехом:

-Хоть вы и полковник, а сапог сапогом! Там, только часть мощей, а не весь отшельник целиком. Стихами заговорил, надо же! Никогда у меня стихи не выходили.

— Где же все остальное?— сглотнул Костя.

-А-а!— махнул рукой Бониффатий Апраксович, мол, чего с дураками разговаривать. Достал из кармана халата стамеску, подобрал увесистый камень, примерился.

-Ну-ка посторонитесь все.

-Это же надругательство, — запричитал Цагевич,— богохульство.

-Если вы, Альберт Моисеевич, утомились, идите, полежите в открытом каменном гробике. Покойники специально для вас место освободили, — вновь заржал Живодеров.

Его смех подхватил полковник. И теперь звуки двух луженых глоток сотрясали высокие своды древнего склепа. В этом было что-то демоническое, жуткое.

Мраморная плита поддалась ветеринару легко. Под первым же ударом она треснула, под вторым частично раскололась, а от третьего рассыпалась вся.

В образовавшееся отверстие Живодеров, без каких либо сомнений, засунул волосатую лапу.

— Там что-то круглое и гладкое... Нет, шершавое. А теперь бархатистое.

Бониффатий Апраксович вынул из дыры руку и все оцепенели. В огромной ладони коновала была зажата мумифицированная, размером с крупный грейпфрут темно-коричневая голова, сплошь покрытая желтыми волосами. Голова скалилась редкими кривыми зубами, а в черную пустоту ее глазниц свешивались лохмотья истлевшей кожи.

-Мама,— в ужасе прошептал Живодеров, разжал руку.

Страшный морщинистый грейпфрут с глухим стуком упал на каменный пол, медленно покатился к ногам архитектора, оставляя за собой клочки желтой пакли. Костя отпрыгнул в сторону, замер. Цагевич готов был в любую минуту потерять сознание.

-Это Иорадион? — дрожащим голосом спросил Живодеров, вытирая руку о толстый зад.

Все молчали. Ветеринар подергал кадыком:

-Надо же какой...желтый.

Первым, как всегда, вернул себе самообладание полковник.

-Подумаешь, голова. Я на фронте и пострашнее видел.

Саврасов поднял голову старца, принялся ее рассматривать с разных сторон.

-А носик-то провалился. Бониффатий Апраксович, засуньте руку в склепницу, проверьте, нет ли там чего еще.

-Ну, уж нет. Теперь пусть кто-нибудь другой.

Со вздохом, полковник передал голову несчастного старца Иорадиона Глянцеву, засучил правый рукав халата.

-А еще ветеринар, как же вы крокодилов лечите? Дайте кто-нибудь свечу, сначала нужно осмотреть дыру. Вдруг там змея. Это только живодеры могут, не глядя конечности свои черт знают куда совать.. Цагевич, поднесите свечку, наконец.

Повернувшись к математику, Саврасов увидел, что у того трясутся губы.

-Не мандражируйте, профессор, страшнее головы я уже ничего из стены не достану.

-Я свечу там... оставил,— с трудом выдавил из себя Альберт Моисеевич.

-Ну, пойдите, принесите, что ли.

Цагевич указал большим пальцем себе за спину.

-На ящиках.

-Где? — не понял полковник.

-В лабиринте, на ящиках.

Сокамерники дружно повернулись к туннелю. Из него понизу в усыпальницу заползал легкий сизый дымок.

Полковник выхватил у архитектора факел, бросился к лабиринту, крикнув на ходу:

-Всем оставаться на местах! К входу в туннель не подходить!

Но старого вояку не послушали. Сначала за Саврасовым побежал обезумевший профессор, теряя на ходу тапки, за ним и остальные.

В туннеле уже нечем было дышать. Впереди во всю силу пылал огонь.

На ходу, сдернув с себя халат, Аркадий Тимофеевич в одних дырявых кальсонах запрыгал вокруг горящих ящиков, соображая какой бы из них лучше всего накрыть, что бы сбить пламя.

И тут рвануло.

Глянцева как пушинку подхватило взрывной волной, выбросило из туннеля обратно в залу некрополя. Он сильно ударился обо что-то спиной, но сознания не потерял. На душе не было отчаяния, хотя он и понимал, что произошло нечто непоправимое.

Пошевелился. Руки целы. Про ноги ничего определенного сказать не мог. Слегка приподнялся. В пещере было почти темно. Лишь один факел, синим светом, догорал на ближнем мраморном надгробии. Повернулся на бок, чтобы удобнее было встать. Прямо перед ним лежала мумифицированная голова отшельника Иорадиона. А рядом совсем свежая, только забрызганная кровью голова полковника Саврасова. Один глаз боевого офицера выскочил наружу, болтался на желтом нерве. Другой оставался на месте и в свете мерцающего света, Глянцеву показалось, что он ему подмигивает. Почему-то это ужасное зрелище Озналена Петровича не удивило, не напугало.

Поднялся и осмотрелся. Между саркофагами он разглядел тело архитектора. Из разорванного почти пополам туловища обильно вытекала кровь. Правая рука Кости была решительно вытянута вперед. Вероятно как у его стеклянного Владимира Ильича, которого он сконструировал из пустых бутылок.

Взял с надгробия факел. Пламя нехотя начало разгораться.

Выход из некрополя полностью завалило камнями. Из-под них торчали волосатые ноги Бониффатия Апраксовича, дымились.

-Я знал, что этим приблизительно все и закончится, — раздался голос Цагевича.

Глянцев высоко поднял факел. Поперек открытого саркофага лежал математик. Он подошел к нему, попытался помочь подняться.

Тот застонал:

-Не трогайте. У меня, скорее всего, сломан позвоночник, а в груди будто кипит раскаленный свинец. Это финиш. Нужно было дождаться Евстигнеева.

-Кого?

-Капитана Евстигнеева, адъютанта Пилюгина. Это он определил меня в ОБИ-21. За несколько дней до вас. Думаете, я действительно два раза в неделю ходил на процедуры? Наивный вы человек. Меня Евстигнеев специально в камеру подсадил, чтобы я за вами следил. Кто бы мне свечи со спичками выдал? Сердобольная медсестра? Нужен я ей, как ежу чужие иголки. А стамеска? Если б Захарыч действительно обнаружил ее пропажу после посещения нашей камеры, санитары нас бы наизнанку вывернули. А они, как вы помните, и искать железку не стали.

Профессор закашлялся, в углах его рта появились кровавые пузыри.

-Я Евстигнееву доложил, что мы завтра ночью кладку в стене разбирать начнем, — продолжил исповедоваться Альберт Моисеевич, — но видите, как получилось. Этот медведь Саврасов все планы нарушил.

-Если Евстигнеев все знал, зачем ему нужно было позволять нам лезть в подземелье?

-Он думал, что вы скрыли от Пилюгина нечто важное, не открыли всей правды. Александр Карлович надеялся, что, отыскав склепницу Иорадиона, вы непременно проговоритесь. И тогда...

-Тогда ни ему, ни Пилюгину я был бы уже не нужен.

-Конечно.

Факел начал потихоньку угасать. Глянцев нашел на одном из надгробий потушенную взрывом свечу, зажег ее.

-Я не осуждаю вас Цагевич,— сказал после минутной паузы Ознален Петрович, забравшись ногами на соседний саркофаг. Каждый по жизни идет тем путем, какой заслуживает. Вы чекист?

Цагевич попытался рассмеяться, но из груди его вырвались лишь утробные бульканья.

-И даже не математик. Формула построения коммунизма в отдельно взятой стране из трех букв! Чушь несусветная. Я говорил Евстигнееву, что эта легенда никуда не годится, но его мелочи не интересовали. Я актер. Провинциальный актер. Меня забрали за то, что во время спектакля "Заречные огни" я громко выпустил газы. Да так что, наверное, было слышно в соседнем исполкоме. С кем не случается. Но я это сделал, играя Дзержинского, и еще в тот момент, когда он в беседе с Лениным пафосно произносил: "Зачем мне страсти неземные, люблю я пуще всех детей. Отцов их судьбы роковые и слезы падших матерей..." Евстигнеев предложил на выбор — или продолжать портить воздух от всей души на Соловках или работать на него.

Кровавая пена с новой силой полезла из Альберта Моисеевича. Глянцев не мог без содрогания смотреть, как тот лежит поперек саркофага, неестественно изогнувшись внутрь него спиной. Ознален Петрович обхватил двумя руками актера-математика за талию, вновь попробовал приподнять. Цагевич закричал. Глянцев разжал руки, и тело Альберта Моисеевича медленно сползло целиком внутрь саркофага. Теперь агент Евстигнеева застыл в каменном гробу как настоящий покойник. Через пару минут он действительно умер.

Факел давно погас, догорала и последняя свеча. Глянцев не сводил с огня глаз до тех пор, пока пламя не всколыхнулось в последний раз и не растворилось в кромешной темноте подземного кладбища.

Ознален Петрович остался один среди безмолвного царства мертвых. И выхода из него не было.

Следствие и последствие.

Торговались с директором краеведческого музея долго и нудно. Сошлись, было на трехстах долларах, но, опрокинув очередной стакан перцовки, Запойный вытаращил горящие нехорошим огнем глаза, хлопнул кулаком по столу.

-Меньше, чем о 450 условных единицах и говорить не стану.

Геркулеса Панкратьевича обуяла чудовищная жадность, хотя он никогда не был расчетливым человеком. Даже на районной барахолке не умел и не желал торговаться. А тут на горло прыгнула зеленая пупырчатая жаба, начала душить за кадык когтистыми лапами.

— Четыреста пятьдесят и все! — вновь как отрезал, заявил директор и низко свесил над своим рабочим столом вспотевшую голову.

Пилюгин соображал — или Запойному все же стыдно за свое ослиное упрямство, или он сейчас рухнет от непомерного употребления перцовки.

Но Геркулес Панкратьевич "отключаться" и не думал. Он поправил пятерней редкий длинный чуб, свесившийся с самой макушки, уперся взглядом в Вальку Брусловского.

-Вы, из какой организации, товарищи?

Филолог с незаконченным высшим образованием грязно выругался, но ответил:

— Пятый раз повторяю, мы из ОПЧИ.

-Будьте здоровы! — заелозил на стуле Запойный.

-Из Общества памяти чистолюбца Иорадиона.

-Что, честолюбивый был? — посочувствовал Вальке директор.

-Кто? — не понял лесник.

-Иорадион.

-Чистолюбивый, а не честолюбивый. Разницу улавливаете?

-Предположим. Вы думаете, я пьяный? Ха-ха и еще раз — ха! После того, как любимая женушка напоила меня уксусом, я к спиртному не восприимчив.

"Зачем же тогда перцовку жрал?",— собрался спросить Арбузов, но его опередил отец Лаврентий.

-Ну, так что, православный, — грозно сверкнул очами Ваше преподобие,— сойдемся на трехстах "зеленых", или дальше молитвы читать будем? Вижу, ты, сын мой, горазд до наживы.

Запойному сразу не понравился этот высокий, откормленный блондин в синем спортивном костюме "Адидас", который постоянно называл его своим сыном. "Тоже мне, папаша выискался!" Что-то решительное, пронизывающее и непредсказуемое, нет-нет, да и вспыхивало в его зрачках.

"Опасный человек,— сделал вывод директор музея,— видно ни перед чем не остановится. Хотя у того очкастого с крысиными зубами тоже морда не лучше — того и гляди, покусает. А другие двое — ничего. С ними поторговаться можно. Противно, конечно, но вдруг согласятся на 450? Когда еще такая возможность заработать представится. А главное — на чем! Просят дать на пару дней книгу Ильинской монастырской летописи. К тому же обещают паспорт в залог оставить. Конечно, паспорт может оказаться фальшивым — этот "Ваше преподобие" вряд ли располагает честными документами. И все же рискнуть можно. Были бы эти четверо жуликами, уже наверняка без моего согласия в музее все перевернули. Ни сторожа ведь нет, ни сигнализации. Однако в музее все в порядке, ничего не тронуто. Значит, по честному хотят, по-хорошему. Четыреста пятьдесят и точка, ни цента не сброшу. И все же интересно, откуда они узнали, что монастырская летопись у меня и зачем она им понадобилась? ОПЧИ, общество памяти Иорадиона, чепуха какая-то. Что-то в этой книжице моей важное есть. Но что?"

Запойный не раз просматривал фолиант пятнадцатого века. Обычная летопись — в массивном кожаном переплете с серебряными замками. Ничего интересного. Скучные записи мнихов — сколько бочек слабосоленых сельдей из северных уездов получили, сколько пива наварили и лебедей нажарили, когда храм Владимирской богоматери "наладили" и тому подобная ерунда.

Размеренное и неторопливое шевеление мозговых извилин в голове Запойного прервал Ваше преподобие. Поп вытянул из композиции

"Комсомольцы 30-х в битве за урожай", ржавый, зазубренный серп бригадира Горобца и теперь медленно, с явной ненавистью на лице приближался к несговорчивому жрецу захолустного храма культуры.

Геркулес Панкратьевич, по-беличьи шустро, сиганул за ткацкий станок помещицы Крапивиной. Жила когда-то в этих краях, судя по выцветшей табличке на деревянном агрегате, трудолюбивая дворянка.

-Как вам не стыдно, товарищ! — закричал директор из-за массивной ореховой рухляди. — Экспонаты руками не трогать, запрещено!

Отец Лаврентий попробовал на палец острие серпа, остался доволен.

— Да ты не жид ли иудейский? Может, и талмуд по ночам втихую читаешь? Ну, те-с, как насчет трехсот условных единиц? — осведомился иерей.

-Триста пятьдесят! — быстро сбавил цену Запойный, молнией перескочив от ткацкого станка к тачанке с пулеметом.

-Подождите, батюшка, — поморщился Пилюгин. Он отобрал у Лаврентия серп, отшвырнул ржавую железку в дальний угол музея. Крестьянское орудие труда описало в воздухе дугу и на удивление всем вонзилось в стенд, посвященный послевоенному восстановлению сельского хозяйства. Прямо в глаз академику Лысенко. — Не нужно радикальных мер, мы мирные люди. Геркулес Панкратьевич воспрял духом, но от революционной повозки с "Максимом" не отходил. Решил, что отсюда вести торг безопаснее.

И вдруг его осенило.

-Хорошо, я пойду на жертву, — хитро прищурился он, почесывая плешивую макушку, — соглашусь на предложенную вами сумму. И только из уважения к вашей общественной организации, памяти... Иорадиона. Но с одним условием. Вы мне честно расскажите, для чего вам понадобилась Ильинская летопись. А иначе...

-Иначе я подполю твою богадельню, вместе с твоими сноповязалками, — не выдержал Арбузов.

-Грубо, Федор Иванович, — укорил фермера особист. — У директора краеведческого музея душа тонкая, не то, что у ваших шотландских производителей, с ним мягче нужно, поласковей. Так ведь, Геркулес Панкратьевич?

Все еще стоя за тачанкой, Запойный громко сопел.

-Ладно, Геркулес Панкратьевич,— продолжил после некоторой паузы Пилюгин, — я объясню, для чего нам понадобилась монастырская летопись. Отшельник Иорадион, в чью честь названо наше историческое общество, был иноком Ильинской обители. Он известен своими богоугодными делами и...

-И к тому же он мой дальний родственник, — закончил за майора фразу отец Лаврентий, — пращур по материнской линии.

-Да? — изумился Пилюгин и оглядел иерея с ног до головы — от черных стоптанных ботинок, до упрямых, взъерошенных косм. — Впрочем, это не важно. А потому, — майор вновь обратился к Запойному, — мы очень, я бы даже сказал, настоятельно желаем узнать о святом пустыннике как можно больше. Вы удовлетворены?

Директор решительно отделился от тачанки, остановился у давно осыпавшегося пшеничного снопа с громким названием: "Хлеб народов. "Накормим не только себя, но и весь мир! Л.И. Брежнев".

-Не хотите говорить правду, как знаете. Платите двести долларов и смотрите книгу здесь, в моем присутствии, — высморкался в несвежий носовой платок Запойный.

Теперь сдали нервы и у отставного контрразведчика.

-Послушайте, что вы о себе думаете? Использование государственных исторических раритетов в целях собственного обогащения преследуется по закону.

-Ильинская летопись — не государственный раритет, — спокойно возразил Запойный. — Можете проверить, товарищи из общества отшельника Иорадиона. В музейном каталоге книга не значится. Она моя личная собственность.

-А-а! — догадался филолог Валька. — В прошлой жизни вы были монастырским подьячим и собственноручно вели записи. Откуда вы взяли летопись, Запойный, — повысил он голос, — в лесу нашли?

Нет, хранитель не испугался. Он сердцем почувствовал, что противник скоро сдастся.

-Если будете угрожать, — обиженно нахмурил брови Геркулес Панкратьевич, — ничего не получите вообще. С угрозами милости прошу из музея вон. Я и так к вам со всей душой. Ну, зачем вам монастырская летопись, а? Клад ищите? Я тоже могу быть полезен. У меня хорошие связи в институте археологии. Слышали о профессоре Вакслере? Он мой добрый приятель.

-Триста долларов, — отец Лаврентий помахал указательным пальцем перед носом Запойного. Иерей жонглировал суммами так уверенно, как будто в его кармане и в самом деле были деньги. Торговаться то с Запойным торговались, но еще никто не думал, где раздобудут доллары.

Подойдя к тачанке, Пилюгин погладил пулемет, поднял прицел, прищурился через него правым глазом. Потрогал пальцем кончик ствола, удовлетворенно поцокал языком.

-Не оружие, а загляденье. Только вот нет патронов и все это чудо военной техники не больше, чем бесполезный хлам.

-Вы это к чему? — насторожено спросил Геркулес Панкратьевич.

-А к тому, что мы примем вас в наше историческое общество. Но тогда и платить за просмотр книги, соответственно не будем. Согласны?

В душе Запойный согласился сразу, но сделал вид, что размышляет. Наконец через минуту утвердительно кивнул головой.

-Я весь во внимании.

Когда спускались в подвал — запасник, майора ткнул локтем в бок отец Лаврентий.

-Вы что, с ума сошли? На кой черт нам этот директор?

-А вы уверены, Ваше преподобие, что в Ильинской летописи мы найдем ответы на интересующие нас вопросы? Ну, хотя бы на главный — где погребен старец Иорадион. Я сомневаюсь. А товарищ Запойный имеет связи с археологами. Разве это маловажно? К тому же Геркулес Панкратьевич — государственное лицо, коему интересоваться историей вменяется в прямые служебные обязанности. Если что, у нас будет меньше проблем с властями.

Иерей ничего не ответил и его молчание майор расценил как одобрение своих аргументов. В подполе Геркулес Панкратьевич щелкнул выключателем и две шестидесятиватные лампы под потолком, высветили многоярусные стеллажи с книгами, газетами и еще каким-то давно никому не нужным бумажным хламом.

Из— за пузатого деревянного сундука у левой стены навстречу людям выскочил черный кот и тут же принялся чего-то клянчить.

Этот антрацитовый, переливающийся на свету всеми цветами радуги котяра, появился здесь, черт знает когда и черт знает откуда. Сколько раз директор вытаскивал его за шкирку наверх, но тот неизменно вновь оказывался в запаснике. Запойный обшарил все углы подвала, но никаких лазеек не обнаружил. В конце концов, смирился — кот вроде бы ничего не грыз и нигде не гадил. Геркулес Панкратьевич прозвал кота Коксом и раз в неделю, когда спускался к своему тайнику, приносил ему сыра.

Об этом директор вкратце поведал новым знакомым. Но сегодня

ему было не до Кокса. Запойный отпихнул кота ногой, быстро пошел в дальнюю часть подвала, где за досками находился замурованный в стену несгораемый сейф. Долго копался перед ним в карманах, наконец, вытащил большую связку ключей. Подобрал двусторонний разлапистый ключ, открыл им железный ящик.

Внутри сейфа ничего не было. Директор издал утробный звук, похожий на фабричный гудок, отпрянул от ящика. Он потерял дар речи. Только мычал, и жалобно глядя Пилюгину в глаза, тыкал пальцем в пустое чрево металлического хранилища.

Внезапно в запаснике погас свет.

Пилюгин чиркнул зажигалкой, увидел, что директор музея сидит у стены, под сейфом спрятав голову в коленях. Держа левой рукой горящую зажигалку, другой контрразведчик схватил Запойного за воротник пиджака, сильно встряхнул.

-Was ist los, Genosse? Что за фокусы, почему погас свет?

-Пробки выбило, — всхлипнул Геркулес Панкратьевич и принялся неистово икать. — Э, э, ик, это, ик...

Майор врезал Запойному по спине. Тот икнул еще пару раз, причем в последний так громко, что где-то рядом противно заверещал Кокс, подскочив на все четыре лапы.

-Это часто бывает, сейчас исправлю. Пробки наверху, в моем кабинете.

-Федор Иванович, проводите, пожалуйста, товарища директора, — недоверчиво процедил сквозь зубы Пилюгин.

Арбузов с Запойным ушли, а майор поднес зажигалку к сейфу, внимательно осмотрел замок.

— Запирающее устройство в порядке, — констатировал он, — ничем посторонним сейф не вскрывали. Его открыли либо родными ключами, либо хорошими дубликатами. Видите, батюшка, у отверстия замочной скважины — не единой царапины. Воры работали уверенно, не волновались. Видимо, знали, что им никто не помешает. Внутри ящика ничего постороннего. Впрочем, подождите, пепел. Да, пепел. Вероятно от бумаги.

Тут в запаснике вспыхнул свет. Майор спрятал в карман зажигалку, растер пальцем на ладони обнаруженное им в чреве металлического ящика пепельное крошево, попробовал темно-серую пыль на зуб.

-Бумага, точно.

-И охота вам совать в рот всякую гадость, — поморщил носом лесник Валька. — Конечно бумага, я бы даже сказал газета. Вон видите обгоревший клочок у стола.

В самом деле, под одной из кривых ножек массивного канцелярского стола, явно прошлого века, лежал обугленный кусок газетной страницы. Вероятно, воры использовали газету для освещения, а потом затушили бумажный факел ботинком. Во всяком случае, на крашенном светло-коричневой краской полу остался очевидный след от каблука. Майор его сразу заметил и теперь, опустившись на четвереньки, рассматривал отпечаток через толстые линзы своих снятых с глаз очков.

В подвал вернулись Федор и Геркулес Панкратьевич. Пилюгин взял клочок обгоревшей бумаги двумя пальцами, поднес его к лицу директора.

-Что это?

Запойный развернул бумагу, застонал, бросился к стеллажам.

— Так и есть! — крикнул он через минуту. — Выдрали заглавную страницу из "Правды" от 17 февраля 1920 года. Вот: "... Нынешняя политика уравнительной реквизиции по продовольственным нормам, круговой поруки при ссыпке и уравнительного распределения продуктов промышленности направлена на понижение земледелия, на распыление промышленного пролетариата и грозит окончательно подорвать жизнь страны". Это же доклад Троцкого в Центральном Комитете партии большевиков. Бесценный документ испортили, жулики.

-Троцкий? — поднял голову Пилюгин, который продолжал колдовать на полу. — Опять Троцкий. Да погодите вы со своим Троцким! Так... След небольшой, приблизительно 38-39-го размера. Думаю, оставлен обычным резиновым сапогом отечественного производства.

Майор вдруг вскочил с четверенек, вплотную приблизил свое небритое лицо к картофелеобразному носу директора.

-У вас есть спички? — дыша тяжелым духом, спросил особист.

Тот от неожиданности выронил клочок бумаги.

-Здесь нельзя курить.

Владимир Семенович зло клацнул зубами и повторил вопрос:

-У вас есть спички, я спрашиваю, при себе или наверху?

-Ну, есть.

-Какие?

-Самые обычные, хозяйственные.

— Несите.

-Зачем?

-Нужно.

-Понял.

На самом деле ничего не понимающий Геркулес Панкратьевич проворно бросился к лестнице, скрылся в отверстии люка. Вернулся он с двумя коробками хозяйственных спичек. Пилюгин взял у Запойного коробочки, повертел их перед очками.

-"Рыбинская спичечная фабрика",— прочитал он на этикетках. Затем открыл один из коробков, вынул спичку.

-Серная головка коричневая, с явными, плохо перемешанными вкраплениями бертолетовой соли.

-Вы рехнулись, господин Пилюгин? — вежливо поинтересовался отец Лаврентий.

-Ваше преподобие, — не отрывая глаз от спичек, сквозь зубы процедил майор, — сегодня вы уже второй раз интересуетесь моим психическим состоянием. Могу вас заверить, что я здоров. Вот, поглядите. Эта наша родная советская спичка. А эти две я нашел там же под столом, где лежала и обгоревшая "Правда". Одна из них сломана, но с целой головкой, вторая, как видите, использованная.

-И что? Спички как спички, вероятно, ими разжигали бумагу.

-Совершенно справедливо, Ваше преподобие. Когда в музее неожиданно выбило пробки, воры или один вор этими спичками подпалили выдранный из подшивки доклад Троцкого.

-Может, и не выбивало пробок. Просто преступники не хотели включать свет, — возразил филолог.

-Если бы не хотели, прихватили с собой электрический фонарик. Чего проще и никаких следов. Нет, воры действовали уверенно и нагло, а потому не ожидали, что погаснет свет.

Отец Лаврентий подошел к сейфу, засунул в него руку, раздавил большим пальцем несколько пепельных хлопьев.

-Какой же вывод из всего этого следует?— спросил он.

-Выводы немного позже. Я недаром попросил директора принести спички, купленные им, скорее всего в местном сельпо. Так? Для сравнения.

Запойный утвердительно кивнул.

-Ага, — продолжал особист, почувствовавший себя в родной стихии.— Те две, что я нашел — не российского производства. Мало того, что они с зелеными серными головками, так еще и не из древесины, как наши, а из парафинированного картона. Неужели, никто не обратил внимания? Такие спички обычно выдают в заграничных гостиницах. Значит, здесь побывал тот, кто недавно приехал из-за рубежа. Почему недавно? Спички совсем свежие. Ja, ja, naturlich, — согласился сам с собой Владимир Семенович.

Взяв из рук Пилюгина одну из спичек, Брусловский хмыкнул:

-Сейчас, и в наших, "виповских" отелях, таких спичек немерено.

— В отечественные дорогие гостиницы селятся воры — профессионалы, а не дилетанты. Не сбивайте меня с мыслей, господин Forstmeister. След, оставленный на полу, явно женского размера. Вот вам, батюшка, и вывод — книги украла женщина. Причем абсолютно неопытная в воровских делах, иначе столько улик бы не оставила. Логично? А теперь, Геркулес Панкратьевич, давайте вспоминайте, кто из ваших деревенских прелестниц недавно грелся на турецком берегу. Сомневаюсь, что у местных дам, хватило бы денег на аристократический отдых где-нибудь в Ницце.

Даже под ненавязчивым светом подвальных ламп было видно, что директор краеведческого музея побледнел. Он ухватился двумя руками за свой длинный редкий чуб, нервно начал его теребить.

— Серафима, моя бывшая невеста в конце мая вернулась из Египта, — тяжело проговорил Запойный и прикусил губу. — Пару дней назад она приходила ко мне, рассказывала взахлеб про пирамиды, нильских крокодилов. Я еще удивился — чегой-то она вдруг, мы с ней не виделись много лет, а тут приперлась.

-Когда точно? — майор достал футляр из-под очков, спрятал в него две иностранные спички.

-В воскресенье.

-Из Египта вернулась в мае, а к вам поделиться впечатлениями явилась только позавчера, — заметил лесник Валька. — Странно.

-Серафима осталась у вас на ночь? — нисколько не смущаясь своего бесцеремонного вопроса, вновь сунул под нос Геркулесу Панкратьевичу лицо Пилюгин.

Запойный из белого стал красным.

-Ну, это уж, знаете. Вам то что?

-А то, mein lieber Freund, когда вы уснули, я предполагаю, ваша бывшая die Braut, сделала слепки с сейфовых ключей.

Красный, как рак директор попытался возразить:

-Но ключей в моей связке много, как она могла...

Майор махнул рукой.

-Ключ от советского сейфа, ни с какими другими не перепутаешь.

-А музей? — не унимался Запойный. — Входная дверь в музей ведь тоже на замке.

-Вот я и хотел у вас поинтересоваться, — особист обнажил прокуренные капибарные резцы, поскреб ими верхнюю губу. — Как и чем живет в вашем подвале-запаснике кот?

-Кот? — удивился директор.

-Да, черный. Вы говорили, что спускаетесь сюда лишь раз в неделю, а котик, который сегодня выбежал нам на встречу, изможденным не выглядит. На булгаковского Бегемота из дьявольской свиты он тоже не похож.

Не дожидаясь ответа, Владимир Семенович взял с дореволюционного стола бронзовую статуэтку какого-то шахтера и его головой стал, сантиметр за сантиметром, простукивать стену, рядом с открытым, пустым сейфом. В правом углу, возле серванта, набитого разноцветными камнями и пустыми бутылками, замер, опустился на колени.

-Так я думал. Идите сюда, Геркулес Панкратьевич.

Когда несчастный Запойный подошел, майор указал ему на узкую длинную царапину на немытом полу.

-Шкаф недавно двигали, а ну-ка, помогите.

Федор дернул на себя ножку шкафа, и он свободно отъехал от стены. Сзади на сервант тут же свалился прямоугольный лист фанеры, обнажив в кирпичном фундаменте дыру величиной с хороший астраханский арбуз.

Федор просунул в отверстие голову.

-Вполне можно пролезть, — раздался из дыры его веселый голос.

-Теперь, надеюсь, всем все ясно? — тяжело вздохнул довольный сам собою контрразведчик. — О средневековых книгах, Геркулес Панкратьевич, я полагаю, вы рассказали своей любовнице, еще, когда думали на ней жениться. А вот вспомнила она о фолиантах, вернувшись из-за границы. Развращает русского человека чужбина, хорошему никогда не научит. "Железный занавес" для нашего народа был вполне оправдан.

Услышав про "железный занавес", вздрогнул Федор, который уже выбрался из отверстия в стене и внимательно слушал Пилюгина. Он не подозревал, что у Пилюли так развиты дедуктивные способности. "За полчаса все раскрутил, Шерлок Холмс, блин".

Тем временем отставной майор продолжал:

-Дорожку в запасник воровке подсказал черный котик. Вероятно, дама случайно увидела, как он сюда пробирается, и решила поступить также. Нужно признать — Серафима отважная женщина, не зная броду, сунулась в воду. Кстати, где живет ваша невеста-любовница? Немедленно к ней!

Только вышли из музея, хлынул настоящий тропический ливень. Запойный, натянув на голову пиджак, побежал обратно, к крыльцу.

-Стоять! — рявкнул майор. — Назад в строй, verflucht noch eins!

Геркулес Панкратьевич покорно поплелся за всеми, проклиная непогоду, Пилюгина и свою нелегкую судьбу.

До деревни Масленкино шагали по лесной вырубке. Еще год назад, заезжие дровосеки из бывших уголовников, с позволения районного начальства, начали валить здесь корабельные сосны. Выстригли в заповедной чаще безобразную, пятикилометровую плешь и пропали. А после себя оставили в лесу такое количество бревен, что ими в течение двадцати лет можно было спокойно отапливать окрестные села.

-Варвары! — возмущался душой и сердцем лесник Брусловский. Четвертовать за такое безобразие мало. Чувствую, скоро и до моих угодий доберутся. Но я костьми лягу, до президента дойду.

-Нужен ты президенту, как корове клопастый хвощ, — хмыкнул Федор. Теперь за людей вступиться некому, а ты хочешь, чтобы елки защищали.

-Не скажите, — встрял в разговор Запойный. Дождь прекратился совсем, чему директор был несказанно рад. — Не все так мрачно, как вы говорите. Под Кимрами у одного нового русского отобрали трехэтажные хоромы, которые он построил из ворованного леса, и оштрафовали на сто тысяч долларов.

-Сказки! — не поверил фермер Арбузов и чихнул так громко и неожиданно, что батюшка споткнулся, врезался лохматой головой в свежий березовый пень.

Правая бровь иерея Лаврентия тут же надулась кровью, стала фиолетовой.

-Упаси, господи, впредь от дьявольских подножек! — стонал поп.

-Вы бы лучше, батюшка, поматерились, легче будет, — поднимая Лаврентия, посоветовал Валька. — Как филолог вам рекомендую. Грубоэкспрессивная лексика давно утратила свое семантическое содержание. И в экстремальных ситуациях является лишь хорошим громоотводом для отрицательных эмоций.

-Да пошел ты, умник, знаешь куда? Что б у этих лесорубов в гландах черви завелись! — от души выругался Ваше преподобие.

-Wunderschon! — майор аккуратно, двумя пальцами приподнял за подбородок голову Лаврентия, пытаясь оценить тяжесть ранения. — Глубоко эмоциональное выражение, нужно запомнить. Не в глаз, а в бровь.

Батюшка вырвался из рук особиста.

— Прекратите каламбурить, — недовольно проворчал он. — Найдите лучше подорожник и ответьте мне на простой вопрос. Когда у нас в России появятся нормальные дороги?

-Никогда, — уверенно сказал Пилюгин. — Русская дорога — это не направление, как утверждают зажравшиеся иностранцы, а состояние русской души. Вы же сами говорили — душа вечна и неизменна. Вот и все.

Облепив лицо иерея листьями подорожника, двинулись дальше. На опушке, с которой хорошо просматривалась деревня Масленкино, как партизаны, спрятались в зарослях орешника. Нервно жуя травинку, особист дернул Запойного за рукав.

-Где дом Серафимы?

-Второй, слева от ручья.

-Семья большая?

-Она, да брат. Был еще один, да умер четыре года назад в августовский путч. Смотрел по телевизору выступление Янаева и подавился макаронами. Колхозным секретарем парткома работал.

-Не замужем?

-Нет.

— А что за брат?

Геркулес Панкратьевич высморкался в сорванный лопух.

-Гаврила, полуидиот с детства. Фамилия та же, что и у Серафимы — Любатович. Нет, так все соображает, но припадочный. Обидное слово для себя услышит и сразу за колун. А какое для него слово обидное, никто не знает. Видимо, и он тоже. Так, что-то перемкнет в его дурацкой башке, и туши свет. Гаврила только Серафиму боится. С ней, до недавнего времени, какой-то барыга из города жил. Вместе в Египет ездили. А как вернулись, барыга исчез.

Прихлопнув на носу комара, майор посмотрел на Ваше преподобие, быстро отвел взгляд. Сглотнул.

— Диспозиция неприятеля ясна. Будем заходить с тыла. Вперед, Genosse! Время не на нашей стороне. Хотя, я лучше буду называть вас миткэмпферами — соратниками в переводе с немецкого, а то "геноссе" слишком скучно.

Майору никто не возразил.

Поднявшись к дому с позадов, по заросшему бурьяном косогору, миткэмпферы увидели в огороде Гаврилу. Припадочный брат Серафимы мирно копался на грядках.

-Ого! — присвистнул Пилюгин, разглядывая его крепкую, широкоплечую фигуру.— Прям, Ремень рыба или Сельдяной король.

Осторожно подошли к калитке. Услышали, что Гаврила о чем— то разговаривает сам с собой. Миткэмпферы затоптались на месте.

Филолог Валька прижался к батюшке, который правой рукой поддерживал раненую бровь.

-Бог в помощь! — громко поприветствовал Гаврилу священник и затянул молитву. — "Преблагий господи, ниспосли нам благодать духа твоего Святого, дарствующего и укрепляющего..."

Пилюгин неласково пнул попа мыском тяжелого ботинка. Раздраженно зашептал:

-Не пугайте припадочного, Ваше преподобие, не в церкви. Дозвольте мне самому.

Подышав на линзы очков, майор потер их о рукав и на всякий случай спрятал в карман. Вежливо покашлял в кулак.

-Здравствуйте, товарищ Любатович.

Гаврила оторвался от грядок, оперся на черенок лопаты. На его плоском, вытянутом лице, из которого еле заметным бугорком торчал красненький носик, заиграло любопытство. Непомерно большие, по сравнению с органом обоняния губы раздвинулись в приветливой улыбке и обнажили рот с одним единственным передним зубом.

-Здравствуйте, товарищи, — вежливо ответил Гаврила, не шевелясь на лопате, как змей на пригретом солнце пне. — А я вас с утрева жду-ть.

У Пилюгина на лице задергался мускул. Он обернулся на Запойного, но тот в недоумении пожал плечами.

-Нас ждете? — майор хотел, было, отворить калитку, но передумал. — Зачем?

-Вы ведь, товарищи, из земельного комитета? Мне Серафима говорила, что вы приедете, участок мерить. Без этого продать его-ть никак не возможно. Все по— новому теперя-ть.

-Где Серафима Ивановна? — не желая вдаваться в агрономическую дискуссию, спросил Пилюгин.

-К тетке Пульхе вчерась отчалила, на пароходе-ть.

-На каком пароходе? — удивился лесник Валька. — По понедельникам пассажирские катера не ходят.

-А сестрица с рыбаками отчалила. Они здесь за водочкой пришвартовывались. Я ведь тоже в молодости матросом-ть был, а теперь марки собираю. У меня даже чилийская марочка есть, хотите покажу?

"Похоже, полный идиот,— заключил для себя майор,— а Запойный утверждал, что только наполовину. Впрочем, в российских деревнях свои системы измерения — и духовных, и умственных, и материальных ценностей".

-Не надо марок, — особист решительно схватился за железную ручку калитки, но тут же с воплем отскочил назад.

Гаврила, по-прежнему не снимаясь с лопаты, громко заржал. Из его маленького носа потекли сопли. Высморкавшись несколько раз в собственную рубаху, радостно объяснил:

-Калитка на элехтричестве. На сигнализации-ть, чтобы чужие без спросу не вламывались. Сейчас отключу-ть.

Он взял лопату под мышку, скрылся за дровяным сараем. Оттуда послышалась его нецензурная брань.

-Обана, мать ее... через...х... буерак-ть. И меня шарашить током, хозяина! Элехтричество, мать его... Все, заходите, я вырубил охранку-ть.

-Нет уж, мы лучше отсюда побеседуем, — разминая сведенное судорогой плечо, прошипел Пилюгин.

-Ну, как желаете, а то я бы вам на гармошке сыграл-ть.

— Так, куда подевалась Серафима Ивановна? — нетерпеливо спросил батюшка. Его бровь распухла настолько, что правый глаз почти совсем не видел белого света.

Подойдя к частоколу, Гаврила уставился на иерея.

-Не хорошая рана-ть. Нужно малосольные огурцы в водке варить и ко лбу прикладывать. С похмелья тоже отпускаеть. А Серафима в Звенигород умчала, я же говорю, к тетке Пульхе.

-Адрес.

-Чей-ть?

-Тетки Пульхи.

Гаврила в один миг переменился в лице, грозно зыркнул на попа. Затем присел на корточки и принялся колошматить землю гигантскими кулачищами.

-Какая она тебе тетка Пульха?! — истерично заорал он. — Это Серафиме тетка— тетка Пульха, а тебе-ть она Пульхерия Даниловна. Ей намедни 70 стукнуло. Понял?

Отец Лаврентий внутренне перекрестился: "Господи, спаси и сохрани! Ну, нигде мне от сумасшедших нет убежища". Иерей зажмурил один единственный глаз, ожидая самого худшего. А через пару секунд, когда его открыл, увидел, что Гаврила уже, как ни в чем не бывало, улыбается.

-Зачем вам-ть адрес тетки Пульхи?— задвигал псих лопоухими ушами. — Э, э, видно-ть вы не из земельного комитета-ть.

Из внутреннего кармана пиджака майор достал красное удостоверение, купленное им после отставки, на Курском вокзале. Сунул под гноящиеся Гаврилины очи.

-Федеральная служба безопасности. Особый, сверхсекретный отдел номер пятнадцать, дробь четырнадцать. Полковник Пилюгин. Мы ведем дела по розыску родственников народовольцев, активных участников революционной оппозиции царскому режиму. Пульхерия Даниловна ведь тоже Любатович?

Гаврила задумчиво кивнул. А у отца Лаврентия отвисла не только брошенная на произвол судьбы фиолетовая бровь, но и челюсть.

-Ну вот, — обрадовался, произведший сам себя в полковники, отставной майор. — Пульхерия Даниловна— внучка той самой революционерки-народницы Любатович, которая в 80-м году 19-го века покушалась на императора Александра II. За что и была отправлена царскими опричниками в длительную ссылку, где сильно подорвала свое здоровье. Теперь Пульхерии Даниловне, как прямой родственнице героической революционерки положена денежная компенсация. Alles verstehen?

-Компенсация-ть, говоришь? — Гаврила вновь переменился в лице. — Как твоя фамилия-ть?

-Пилюгин. Полковник Владимир Семенович Пилюгин.

Особист открыл фальшивую ксиву с тремя изящно выдавленными буквами "ФСБ" и снова протянул ее Гавриле.

Тот громко зачмокал губами.

-Пилюгин..., хм... Верно-ть, и твой папа состоял при органах-ть?

-Династия, — кивнул Владимир Семенович. — Сейчас принято осуждать бывших сотрудников НКВД, МГБ, КГБ, но многие из них были настоящими патриотами и служили не Сталину, а Родине.

-Профессионалы-ть, — согласился, вовсе не похожий сейчас на придурка, дальний родственник революционерки— народницы. — Моего деда-ть за полвоза сена расстреляли-ть. Дело-то его Семен Ильич Пилюгин вел-ть. У меня память хорошая.

С этими словами Гаврила резко распахнул калитку, вцепился натруженными ручищами в горло майора. Не ожидая такого вероломного нападения, Владимир Семенович растерялся, а потому даже не пытался сопротивляться. Его глаза, выскочившие из орбит, напоминали два переливающихся мыльных пузыря, которые вот— вот должны лопнуть. Взбесившийся Гаврила рычал и плевался.

Федор и Валька, попробовали отодрать обезумевшего идиота от Пилюгина, но тщетно. Тогда батюшка принял самое мудрое, проверенное жизнью решение — он, схватил лопату и плашмя треснул Серафиминого братца стальным штыком по темечку. Тот выпустил майора, повалился под куст смородины, но быстро вскочил на ноги, бросился к сараю.

Из-за дровяного склада вылетел уже с полутораметровым колуном в руках.

От деревни Масленкино миткэмпферы разбегались кто куда. Хорошо, что рядом шумел лес, который надежно укрыл их от разъяренного придурка Гаврилы. Видимо, он и в самом деле был недоумком. Бегал-то он быстро, да только не выбрал себе одну единственную жертву, а попытался догнать сразу всех. В результате, не поймал никого. Пословица о двух зайцах не пришла в его глупую голову.

И все же до самого заката Гаврила Любатович, вооруженный страшным колуном, из леса не уходил. Шатался по чащобе, как бешенный медведь и орал:

— Я вам покажу, твари, ужасы царского режима-ть! Я вам устрою-ть сибирскую каторгу с кедровыми шишками-ть!

Ключ.

Сознания Ерофей Захарович Скоробоев не потерял, хотя, и не удержавшись на ногах, сильно приложился лбом о камень. Шапка из черного соболя, несомненно, смягчила бы удар, но он ее потерял во время сумасшедшего галопа с чашником.

Сердце боярина колотилось где-то под желудком, к тому же его нестерпимо тошнило. Скоробоев широко раскрыл рот и привычным, особенно с похмелья, манером надавил двумя пальцами на корень языка. Однако боярская утроба никак не желала освобождаться от лишнего содержимого. Мало того, рвотные позывы прекратились вовсе. Тогда несчастный Ерофей Захарович перекатился с правого бока на спину и в тусклом свете валявшегося у стены факела увидел, что Емельян остервенело, вышибает деревянные распоры из-под скалы.

Все сомнения в боярской голове вмиг рассеялись — в парня вселился бес. А чем иначе объяснить его безумные поступки? Брата Самсония камнем прихлопнул, а теперь и остальных погубить хочет.

Скоробоев, конечно, не знал, что лишь деревянные блоки удерживают потолок пещерки, но сердцем чуял, что сейчас случится нечто страшное.

-Емеля, — жалобно застонал он. — Ты черкесец что ли, али алан дикий? Уймись, не губи мою душу.

Молодой человек не ответил. Он разбежался и в прыжке саданул опорные бревна двумя ногами. Те хрустнули, и через пару мгновений в подземелье загудело, будто в преисподней. Скоробоев с ужасом увидел, как ожили, задвигались каменные стены. Вынести такое было нельзя. Боярин проворно свернулся калачиком, поджал ноги к толстому, упругому животу, зажмурился, прикрыл лицо пушистым, пахнущим мышами горностаевым воротником. Отчего-то подумал: в следующий раз шубу лучше не парчой, а аксамитом подбивать, теплее будет. И тафью запасную за охабнем держать надобно. А то теперь голова совсем простыла...

Когда отгудело и отгрохотало, Ерофей Захарович открыл глаза, но ровным счетом ничего не разглядел. В ушах боярина теперь звенело от тишины, а еще недавно ему казалось, что он находится в пасти рычащего медведя.

"Помер аз что ли?— напрягал Скоробоев мозги.— А ежели помер, то где же ангелы? Али все сочиняют хитрые попы — нету никакого царствия небесного, есть токмо страшенная темнота, в коей и пребывают вечно грешные души. А разве бывают безгрешные?"

"Господи, господи, прости",— испугался своих мыслей боярин и попытался перекреститься, но только теперь почувствовал, что его десница зажата собственным телом. С трудом выдернул из-под зада руку и ее тут же пронзили тысячи иголок. Потянул плечо, размял непослушные пальцы, зачем-то укусил один из них. Почувствовал во рту кровь— то ли сам сейчас прокусил указательный перст, толи при падении раскровенил.

"А где же этот бесеныш Емелька? Пригрел аз по доброте своей душевной змея-погубителя. И это самое большое мне наказание за честолюбие. Зачем, спрашивается, надобно было перед царем похмельными познаниями хвастаться? Вот теперь и дьявольская яма по заслугам".

Паника упругой волной накатила на боярскую душу откуда-то с пяток. Внутри все похолодело и Скоробоеву почудилось, что даже лоб покрылся инеем. Он до отказа наполнил легкие воздухом, чтобы закричать, но тут услышал впереди шорох. Черная пустота голосом бесеныша Емельки поинтересовалась:

-Живой что ли, боярин? Дышишь яко конокрад на дыбе.

Если бы сейчас Ерофею Захаровичу предложили отдать все свое богатство, взамен того чтобы еще раз услышать голос чашника, он бы не раздумывая, согласился. Но богатства не понадобилось.

-Жив, спрашиваю, слуга царев и враг царевен? — ехидно поинтересовался Арбузов уже совсем близко. — Ты где?

-Здесь я, родимый, тута! — что было мочи, закричал боярин.

-Не верещи шипко, — грозно предупредил Емельян, — совсем пещеру обвалишь.

Скоробоев по — журавлиному прокурлыкал:

-Урлу, Урлу.

— У тебя все цело?

Темнотища вновь зазвенела ужасающей тишиной — боярин соображал, на что лучше пожаловаться — на подбитую кисть десницы или зажатую камнями правую ногу. Пожаловался на нижнюю конечность.

-Погоди, Захарыч, не елозь, — отозвался на жалобу Емельян. Он принялся чего— то шебуршукаться и невнятно поругиваться.

-Ага, нашел. А теперь, боярин, заткни уши.

-Чего?

-Зажми, говорю, ладошками уши покрепче, палить буду. Главное, чтобы обвал вдругорядь не приключился. Обаче другого выхода все одно нет. Без огня пропадем.

Скоробоев испуганно замигал в черной пустоте ничего не видящими глазами, зашмыгал носом. Опять его пронзила страшная мысль — чашник одержим. Но страх в его сердце не задержался. Важно, что он не один в этом дьявольском подземелье. Хочется Емелюшке палить, пускай палит, ему виднее. Скоробоев зажмурился, и как было велено, зажал руками холодные, словно ледышки, уши. При этом шибко удивился — самому жарко, а уши холодные.

Вопреки боярским ожиданиям, адского грома не последовало. Он различил лишь приглушенный хлопок, а затем недалеко от него, с боку, заблестел красный огонек. Ерофей Захарович с детства не отличался излишней сообразительностью, однако, сейчас моментально понял, что чашник выстрелом из пистоля подпалил какую-то тряпицу.

-Раздувай огонек, раздувай, — посоветовал он охрипшим голосом.

Огонек вдруг полыхнул синеватым пламенем и загорелся маленьким, но дружным костерком.

-Зачем раздувать, — весело отозвался Емельян. — У меня же порох есть. Повезло тебе, боярин, что я из оружейников.

В свете горящего серного зелья, Ерофей Захарович разглядел синее лицо Емельяна, вернее только повернутую в его сторону половину. Колдовавший над костерком парень, напомнил ему одноглазого греческого циклопа, сказку о котором еще в детстве рассказывала бабка.

Циклоп некоторое время рычал и бормотал над огнем, словно жарил на нем добычу, а потом сунул в него потухший от обвала факел. Тот вспыхнул сразу.

Ерофей Захарович увидел повсюду нагромождение глыб и кучи мелкой каменной породы. Посреди этого серого, пугающего пейзажа, стоял голый по пояс чашник Емельян с факелом в руке. Он молча подошел к боярину, осмотрел камень, который зажал Скоробоевскую ногу, вздохнул.

-Ничего не поделаешь, Ерофей Захарович.

— Чесо речешь? — насторожился тот.

-Придется пожертвовать.

Приподнявшись на локтях, Скоробоев инстинктивно попытался отползти от парня прочь. Убивец юродивый! Хотел нащупать за широким шелковым поясом кинжал, но так и не понял — есть он там или нет. От страха руки перестали слушаться и что— либо ощущать. Ерофей Захарович заплакал.

-Лучше враз прикончи, злодеюшка. Ослобони душу от мук.

-Умом что ли тронулся, боярин, без сапога жить не сможешь?

Тут чашник понял чего, так перепугался его хозяин и не смог удержать смех. Он наклонился над Скоробоевым, погладил его по голове.

-Ты что же вообразил — я вот сейчас перегрызу зубами твою ногу, и с дивьими воплями исчезну в глубине Люциферовых владений? Привязался я к тебе, Захарыч, всем сердцем. А то пошел бы я с тобой в подземелье на погибель! Токмо выдели б меня. Был бы сейчас уже в Твери, али где подалече. Аз же тебе про сапог говорил. Ногу вместе с ним из-под камней не вытащить. Шпора за что-то намертво зацепилась. Так что не обессудь.

-Что с монахами? — боярин указал рукой на заваленный проход.

-Не печалься об них. Чернецы и воевода Пузырев — Софьины лазутчики. Они нас здесь погубить хотели. Сатанинским слугам и по заслугам. До преисподней путь им близкий. А вот нам на свет божий пора.

Боярину стало невыносимо стыдно за свои глупые подозрения. Он заплакал пуще прежнего, уткнулся бородой в голую потную грудь Емельяна.

Арбузов отдал боярину свой правый сапог. Тот пришелся ему почти впору. Свою ступню обмотал, прожженной исподней рубахой, которую он использовал для разведения огня. Чтобы портянка не разматывалась, обвязал ее сверху узким сыромятным поясом от боярской шубы. Попробовал — не сваливается ли. Нет, все в порядке. Расчувствовавшийся боярин пытался возражать против обмена, мол, сам виноват, сам и потерплю неудобство, но парень только махнул рукой:

— Так для нас обоих меньше хлопот будет.

Засиживаться не стали. Переобувшись, двинулись по туннелю. Прошли саженей семь. В галерее никаких признаков обвала не наблюдалось. Чашник лишь об одном молил бога — чтобы не оказался заваленным выход. О подземном погосте и могиле Иорадиона он сейчас не помышлял. Главное, выбраться наружу. Даже если и поджидают их там оставшиеся изменники, тронуть не посмеют. Главарей нет, господь покарал, а холопы что — грязь, моска.

А вот и развилка. Справа — ход к некрополю, во всяком случае, так утверждал покойный Самсоний, а спереди, куда им с боярином и надобно... Сердце Емельяна Арбузова больно сжалось. Так и есть. Самые худшие ожидания чаще всего и сбываются. Дороги к выходу больше не было. Сплошная стена из свежеперемолотых глыб.

-Мы, кажись, оттуда пришли, — наивно заметил Ерофей Захарович.

-Оттуда, — Емельян поводил факелом по завалу. Воздушной тяги не было. Арбузов вздохнул, резко развернулся, решительно зашагал в правую галерею.

-Не отставай, боярин.

Скоробоев в длинной шубе еле поспевал за почти бегущим чашником. Подумал — не сбросить ли с плеч, одна обуза. Но стало жалко. Наконец туннель закончился, вошли в просторную пещеру. Емельян на что-то неудачно наступил, чертыхнулся и тут же радостно воскликнул:

-Факелы, не иначе дюжина. Зачем на проходе-то оставили? А понятно, чтобы не искать. Бери, боярин, смоляные палки, разжигай от моего светильника. Давай-ка, всю пещерцу высветим. Вероятно, это и есть древняя усыпальница и где-то здесь замурован в стену наш самый главный противец винопивства на Руси старец Иорадион. Не до него теперь, но все одно подземного погоста не миновали. А что? Здесь лепо. Есть на чем полежать, подумать, вон надгробий сколько, любое выбирай.

Пока Ерофей Захарович, все же скинув соболиную, с горностаевым воротником шубу, втыкал во все щели горящие факелы — больно уж сильно он соскучился по яркому свету, Арбузов медленно ходил между могильных плит.

-"...игумен Дионисий", " Святейший Адриан переселился къ пръстолу славы Божия в вечный покой", так... А вот " В лъто 6931 пръставися воинъ Степанъ Параскеевъ...". Кого тут только нет! Братец Самсоний говорил, что наш отшельник в стене покоится. В какой интересно? Погляди-ка, боярин, а тут одна склепница приоткрыта.

В дальнем углу усыпальницы, которая сейчас вовсе не интересовала Скоробоева как место захоронения пустынника Иорадиона, он обнаружил еще дюжину факелов и теперь подземный некрополь весь сиял огнями. Услышав об открытом надгробии, боярину сделалось жутко, хотя еще минуту назад ему казалось, что после пережитого обвала напугать его уже нельзя ничем.

-Уйди от саркофага, Емелюшка. Не буди лихо. Неспроста могилка-то открыта, — взмолился Скоробоев.

-Чего теперь бояться? — возразил парень. — А вылезет покойник, может хоть дорогу подскажет.

Ерофей Захарович побросал факела и теперь крестился, чуть ли не обеими руками.

-Упокой, Господи, души усопших раб твоих, сродников и благодетелей моих, и всех православных христиан...

-На отверстой медной плите надпись какая-то необычная, — не обращая внимания на причитания боярина, вслух изучал могильную крышку Арбузов. — Поднеси сюда, Захарыч, еще один светильник.

Боярин беспрекословно выполнил команду своего слуги. На негнущихся, дрожащих в коленях ногах, он приблизился к Емельяну, поднял факел над приоткрытым гробом.

"Блаженны очи, видящие то, что вы видите", отчетливо значилось на крышке.

Несколько раз перечитав загадочную фразу из десятой главы от Луки, Емельян задумался. Что же здесь следует "видеть" — саркофаг, как саркофаг, обычный, здесь таких несколько десятков. Разве что только приоткрыт. Вельми любопытно, кому понадобилось в каменный гроб лазать, монахам? Пусть так, но отчего не прикрыли? Ага, что-то еще внизу нацарапано.

Стер рукавом с меди пыль, прочел другую надпись:

" Когъда боишися мерьтвыхъ, зачемъ тебе бысть съ живыми".

Несколько окрепший духом боярин Скоробоев, тоже прочитал странную эпитафию и теперь недоуменно смотрел на чашника, но тот не торопился делать выводы. Он хмурился, морщил лоб, однако его доброе лицо не становилось от этого менее приветливым и открытым. Ерофею Захаровичу надоело ждать Емелиных разъяснений, и он сунул нос в щель открытого саркофага.

И тут произошло ужасное — из под крышки выскочила огромная черная крыса! Она уселась на медной плите, нагло уставилась на боярина. Оцепеневший Скоробоев только разинул рот.

Неизвестно, сколько бы продолжалась эта немая сцена, если бы чашник не швырнул свой факел в мерзкую тварь. Крыса запищала, закрутилась и в следующее мгновение бросилась в сторону туннеля.

-Кажется, мне все ясно, — весело сказал Емельян, — эта тварь развеяла мои сомнения. Под этой крышкой...,— начал он фразу и не закончил. — Погодь, боярин, ты собираешься выполнять царский указ, али нет?

— Аз бы с радостью, — ответил очнувшийся от очередного потрясения Скоробоев. — Обаче до царских ли сейчас указов? Сначала выбраться бы отсюда.

Чашник хитро подмигнул:

-Выбраться-то, похоже, выберемся, а вот вернемся ли сюда когда-нибудь еще, не знаю, не уверен. Так, что давай, поищем твоего отшельника Иорадиона.

Долго искать не пришлось. В дальнем углу пещеры-некрополя, под черным киотом с иконой Емельян обнаружил надпись: "Врата адовъскаиа съкроушивъ".

-Давай свой серебряный нож, боярин, — крикнул он Ерофею Захаровичу.

Боярин безропотно протянул чашнику клинок, однако все же осторожно поинтересовался:

-Что ты собираешься кинжалишкой делать?

-Как что? Стену ковырять.

-Не надобно, — запричитал Скоробоев и заплакал, — жутко мне.

-А как же царское поручение? Негоже отступать, Захарыч. Эх, жалко клинок испорчу, да другого орудия у нас все одно нет.

Емельян поднес серебряный кинжал к стене, в которой были замурованы останки старца Иорадиона, но внезапно своды пещеры задрожали. Сверху посыпались камни и пыль.

— Святой Иорадион на нас гневается, бог с ним, с петровским наказом! — закричал боярин.

Схватив Скоробоева за парчовый воротник кафтана, чашник бросил его наземь. Дыша прямо в лицо, спокойно объяснил:

-Это не пустынник окаянничает, это сотворенный нами обвал продолжается.

Выждав удобный момент, когда камни стали падать не так часто, Арбузов подхватил боярина как мешок с мукой, поставил на ноги и чуть ли ни пинками погнал его к открытой гробнице. На ходу закричал:

-Скорее крышку надгробия прочь!

Без каких либо словопрений, сбросили на землю тяжеленную медную плиту.

От изголовья саркофага вниз шла железная лестница.

Емельян кинул в черную бездну пару горящих факелов. Те шлепнулись в саженях десяти от поверхности, взметнув снопы искр.

-Вперед! Скомандовал молодой человек. Ты первый, боярин.

Вздыхая и кряхтя, мысленно уже окончательно распрощавшись с жизнью, Скоробоев полез внутрь гроба.

-Шибче, шибче, — подгонял его сверху парень, — прибьет меня каменьями, что один станешь делать?

Этот довод заметно прибавил боярину сил и сноровки. Он лез вниз, судорожно перебирая руками и ногами ржавые перекладины. Каждый раз, только неимоверным напряжением воли он заставлял себя отдирать руки от холодного, сырого железа и двигаться все ниже, в самую преисподнею. Ему на голову сыпалась грязь с единственного Емелиного сапога. Арбузов чуть ли не наступал ему на темечко.

Наконец, под ногами — твердая земля в россыпи тлеющего факельного пепла. Налево узкий, но высокий и ровный ход. Проложен он был не в камне, а в земле, и по бокам укреплен серыми известковыми плитами.

Наверху внезапно все стихло, очередного подземного толчка не случилось, но о том, чтобы подняться обратно и осмотреть захоронение старца Иорадиона, Емельян даже не заикался. Не верил он ни в дьявола, ни в черта, ни в Люцифера языческого, однако в приметы и знамения верил. Испытывать судьбу дважды по одному и тому же поводу, было не в его правилах. Не случилось успеха — значит, так тому и быть.

-Ступай за мной, Ерофей Захарович.

Шли долго, и, казалось, этому подземному ходу не будет конца. Самое удивительное, туннель не изгибался в сторону ни на дюйм, был ровным как стрела. Под ногами чавкала жижа. Портянка чашника намокла, стала тяжелой, словно колодка, однако парень терпел, несмотря на то, что правая нога от холода почти онемела.

Вдруг Арбузов поднял десницу, давая Скоробоеву понять, что следует немедленно остановиться. Когда тот к нему приблизился, на всякий случай, преградил боярину путь факелом. Сам опустился на четвереньки, приказал боярину последовать его примеру.

-Слышишь, впереди? — чашник приложил к уху ладонь.

Боярин оттопырил ладонями сразу два уха, медленно поводил головой. Уловил низкий, вибрирующий, часто прерывающийся на самой верхней ноте звук.

-Кажись, кто-то храпит.

-Похоже, — согласился парень, — только кому здесь храпеть-то? — Он отшвырнул ногой пробегавшую мимо крысу. — Не этим же тварям?

Увидев крысу, боярин отпрянул в сторону , выставил впереди себя факел.

-Не пужайся, — успокоил молодой человек, — хвостатой нечисти теперь не до нас. Наверх сбегаются, на пиршество — им там есть, чем потрапезничать.

-Как же они по лестнице взгромождаются? — удивился Скоробоев.

Арбузов ухмыльнулся:

-Крысаки разве что летать не умеют. Стой здесь, я пойду, проверю, кто здесь почивает.

Не разгибаясь, как был на четвереньках, Емельян двинулся вперед. Свой факел он оставил боярину. Конечно, впотьмах ничего не разберешь, но выдавать себя огнем опасно — мало ли кто там отсыпается.

Через пять саженей, ход резко повернул влево. Теперь Емельян пробирался лишь на ощупь. Храп раздавался все ближе и ближе. И вдруг впереди, чуть правее, забрезжил свет. Арбузов пополз на него. Вскоре он уже смог различать контуры подземелья. С облегчением осознал, что находится не в туннеле, а в просторном гроте. В верхнем его углу было что-то вроде естественного окошка, и молодой человек разглядел, что там, на воле, идет снег. Вот и выход из монастырской усыпальницы! Будь она...Так кто же так надрывно храпит? Чашник окинул взглядом грот и застыл, будто замороженный.

Под передней стеной пещеры, на спине, смешно прижав к брюху лапы, храпел огромный, бурый медведь.

Арбузов осторожно попятился, стараясь не разбудить зверя, но в спину его толкнул, улыбающийся боярин Скоробоев.

-Неужто выбрались, Емелюшка! — радостно закричал он во всю глотку. — Свет божий, что может быть чудеснее!

Удержать Ивана Захаровича, который стремглав бросился к выходу, Арбузов не успел.

Медведь перестал храпеть, пустил из пасти пену, поводил сопливым носом, и приоткрыл желтые мутные глаза. Затем косолапый шустро перевалился на брюхо, немного посидел, почесав задней лапой за оборванным ухом и в развалку пошел на ничего не подозревающего боярина. Емельян заметил, что медведь привязан веревкой к крупному камню и у него отлегло от сердца. Но мишка, встав на дыбы, порвал прочный на вид канат, словно паутинку и, с обрывком пеньки на шее, полез на Скоробоева.

-Беги, Захарыч! — что было мочи, закричал парень, а сам схватил увесистый булыжник, швырнул в медведя. Косолапый даже не обернулся, а, растопырив когтистые лапы, всей своей массой навалился на боярина, моментально подмяв его под себя.

Старый цыган с золотой серьгой в ухе и потрескавшимися зубами в щербатом рту, широко заулыбался.

-Слава царице Небесной, совокупился дух с телом, — он радостно похлопал по плечу открывшего глаза боярина Скоробоева, — жаль токмо Скрягу пришлось зарубить.

Ерофей Захарович застонал.

-Кого? — прошептал он.

-Скрягу, медведя моего.

Цыган говорил быстро, постоянно оглядываясь на вход в шатер. Скоробоев все еще находился в полусонной прострации, но речь старика воспринимал вполне ясно. А цыган шелестел не переставая.

-Ежели бы твой холоп, боярин, не завопил как резанный, когда мишка на тебя пошел, " спасай царского делового человека!", ни за что бы своего зверя живота лишить не дал.

Старик внезапно заплакал. Он рассказал Ерофею Захаровичу, что Скряга был настоящим кормильцем и в самые тяжелые времена выручал весь табор, зарабатывая деньги на ярмарках и торжищах. А теперь придется заводить нового зверя.

-А сколико денжищь надобно прииждить, чтобы медвежье чадо уму разуму и всяким скоморошнеческим премудростям обучить? — жаловался старый цыган. — Уйму! И угораздило же тебя, боярин, в пещерцу залезть!

Неожиданно старик перестал ныть и по-деловому спросил:

— Холоп твой Емелька сказывал, что ты за медведя заплатишь, ну так что ли? Али нет?

В эту минуту в шатер вошли чашник Арбузов и высокий, крепкий, лет тридцати на вид, роман с уже поседевшими висками. Его взгляд был уверенный и строгий. В руках он держал короткую плетку. Заметив подле боярина старика, он изобразил на своем лице нечто вроде брезгливости.

-Деньги клянчишь? — грозно сверкнул черными очами роман. — Я же запретил тебе сюда наведываться. Неуместничаешь пакы!

Старый цыган вылетел из шатра, словно пробка из бутылки пенного вина.

Опустившись на колени перед лежащим под бобровой шубой боярином, Емельян спросил:

-Ну, как ты, Захарыч? — парень взял Скоробоева за руку.

-Потребно, — с трудом ответил тот, покусывая запекшиеся губы. — Водички бы мне, Емелюшка, а лучше меда испить.

Арбузов слегка сжал ему десницу.

-Нельзя тебе пока водички, Ерофей Захарович, терпи. — Молодой человек вынул из стоявшей рядом миски мокрую тряпицу, промокнул ей губы боярина. — Вот так, легчее будет.

-Нутро все пламенем горит, — стонал Скоробоев.

-Терпи.

Рослый цыган, вероятно хозяин табора, приблизился к боярину, внимательно оглядел его лицо.

-Шрамина над правой бровью останется, все остальное с лица сойдет. А вот в нутрях... Вовремя косолапого порешили, а то не миновать бы самой лихой беды. Никак мишка по-хорошему отпускать тебя не хотел. Видно сладкий ты, аки патока. Как стемнеет, мои людишки отвезут вас в Миголощи.

-Куда? — раненый боярин попытался даже приподняться на локтях.

-В деревеньку неподалеку, на другом берегу Медведицы. Схоронитесь пока у верных людей. В Москву вам сейчас никак нельзя. Ждицу бросать не надобно, абие в лапы к Софьиным опричникам попадете. В здешних местах почти все стрельцы за царевну кричат, лютуют апротив петровых людишек, сказывают, и головы им рубят. Слыхал аз, князь Ромодановский войско сюда выслал, токмо его никто еще не видел. Отлежишься, боярин, у Налимовых, а там видно будет.

При упоминании фамилии Налимовых, Ерофей Захарович, вновь судорожно дернулся. Цыган его успокоил:

-К московским боярам Налимовым эти никакого отношения не имеют. Обычные свободные землепашцы, но и не смерды, хозяйство крепкое содержат. Бог их знает, откуда у них такая фамилия, я не спрашивал.

Емельян поправил шубу на боярине и, намочив тряпку, протер ему лоб.

-Как же ты познакомился, Роман, с Налимовыми и откуда знаешь, что они не спрелестничают?

Цыган улыбнулся, стеганул плеткой по своему новому, подбитому мехом сафьяновому сапогу.

-Позапрошлым летом возле Миголощ табором стояли. И как-то под вечер в деревеньке случился пожар. Вот всем табором тушить и помогали. А одного ребятенка я прямо из огня вынул — сына Селифана Налимова. Он мне теперь по гроб живота обязан, ни за что моим людям кознодейства не сотворит.

Когда-то деревня Миголощи называлась Сыропяткино. Почему так, никому неведомо. Вообще, отчего на Руси селам, селищам, выселкам, починкам, лабазам, хуторам и заимкам сами их жители, давали нелицеприятные названия? Соплино, Кривое, Неурожайное, Погорелово, Язвино, Татино...Скорее всего от ощущения собственной убогости, отсутствия, какого либо самоуважения и безысходности. Чем ниже, грязнее и противнее, тем лучше. А еще от страха перед всеми и вся. Недаром же русские люди всегда почитали и боялись юродивых. Впрочем, имена населенных пунктов никогда не отражали их сути. Например, в деревеньке Семеново можно не встретить ни одного Семена, в Сосновоборске не найти ни одной сосенки, а из села Хлебного... Из села Хлебного из-за голода давно уже разбежались даже церковные крысы. В Татино — отродясь не водилось воров. Так же и не факт, что в Сыропяткино когда-то жили люди с вечно промокшими ногами. Однако деревеньке повезло. Планеты расположились для нее так, что особым указом великого князя московского Ивана III, она стала именоваться Миголощи. То есть, волшебное , таинственное место.

Раненого боярина Скоробоева везли на санях по зимнику аккуратно, стараясь не растрясти остаток еле теплящейся в теле жизни. Перед отъездом Ерофею Захаровичу вновь стало плохо, и он потерял сознание. Сзади на санях, бережно кутая ноги боярина в теплые шкуры, сидел Емельян.

Когда с зимника свернули на Малую Пудицу, небольшой отряд сопровождения двинулся быстрее. Крепкие сани с ореховыми полозьями, скользили по мокрому, подсевшему от небывало теплой мартовской погоды речному льду, будто по маслу. А вон за щетиной желтых, прошлогодних камышей и Медведица. Здесь уже до Миголощ рукой подать. Там она, на другой стороне, за высокими корабельными соснами, прямо напротив столетней ивы, одиноко растущей на островке.

На берег въехали с ручья, где подъем был не слишком крутым. Во многих избах, еще жгли лучины или конопляное масло — видно занимались делом. Ленивые же деревенские голодранцы давно храпели в своих халупах на теплых печах — им к завтрашнему дню готовиться было незачем.

Возле овражка, поросшего молодым сосняком, остановились. За осиновой изгородью стоял дом Селифана Налимова— терем не терем, изба не изба, хоромы не хоромы, но что-то очень добротное, большое, в два жилья, с деревянным крашеным петухом на охлупене. Гостей хозяин уже ждал у ворот, видно его уже предупредили о приезде отряда. Он помог перенести боярина в просторную горницу, остальных пригласил к столу. Потчевал медом на ягодах и жирными лещами.

Когда цыгане уехали, Ерофея Захаровича разместили в специально приготовленной для него комнате, на втором жилье. Арбузов улегся рядом, на соседней лавке, застеленной мягкой периной и пуховой, пахнущей свежим сеном подушке. Да, это не у мнихов на неструганных досках горющничать, подумал Емельян и уснул.

Лечили боярина Скоробоева растопленным салом того самого убитого из-за него медведя, смешанным с заячьей кровью. Селифан ставил на зверьков специальные, придуманные им самим капканы и через день другой приносил из леса пару, а то и тройку зайцев.

Дни тянулись медленно. Не скоро поправлялся и Скоробоев. Наружные болячки на нем затянулись и, лишь как предсказывал Роман, над правой бровью остался широкий длинный шрам, несмотря на то, что рану вовремя зашили стерляжьими жилками.

Арбузов ходил с Селифаном на охоту. Когда сошел лед, помогал ставить сети на щук, лещей и судаков. Иногда попадались осетры, и Арбузов сам готовил ароматную, вкусную уху из их голов. Научил Налимова варить из ячменя немецкое пиво, ставить добрую брагу из голубики, стрелять из пистоля и многому другому. О том кто они такие и почему скрываются в кашинской глуши, Селифан не расспрашивал.

Однажды поздно вечером, когда боярин спал, чашник с хозяином сидели за столом и доедали копченых окуней. Рядом, за прялкой трудилась жена Налимова Евдокия — молодая, налитая соком девка, которая иногда хитро и призывно поглядывала на Арбузова. Парень никак не отвечал на ее взгляды. Токмо еще не хватало с Селифаном поругаться. Но однажды, когда он невзначай нос к носу столкнулись с ней в дровяном сарае, заявил бабе прямо: " Еще будешь глазищами зыркать, поленом огорошу". С тех пор Евдокия избегала любых встреч с Емельяном.

Однажды Арбузов поблагодарил хозяина за вкусную, сытную трапезу, собрался уже идти к себе наверх, но неожиданно спросил:

-Откуда у тебя, Селифан, такая именитая фамилия?

Тот вытер жирные руки о расшитое цветами полотенце, спокойно ответил:

— Один из моих далеких предков был из князей Налимовых. Тех самых, что сейчас в Москве сидят, но они нас за своих не считают. Да нам и ненадобна их любовь, сами себя, чай, кормим.

-Как же попал сюда твой пращур, в эту...— Емельян хотел сказать "глухомань", но передумал. — В это селище?

-Он тут отшельником на Гадючьем острове обретался, в язвине под дубом жил.

-Звали его как, не знаешь?

-Дед с батюшкой сказывали, Иорадионом кликали.

Арбузов ничуть не удивился ответу Селифана. Он давно уже предполагал, у кого они с боярином гостюют, но все как-то не решался расспросить хозяина обо всем поподробнее.

-Иорадион не только богу в язвине молился, он еще какое-то похмельное зелье изготовил, — продолжал Селифан.— Сам царь-государь его кушал. Целебное снадобье называлось "заряйка". Оттого и деревню нашу тайным волшебством прозвали — Миголощи. Кажись, с оттоманского языка.

Вернувшись к столу, Емельян вкрадчиво спросил:

-Где же похоронен твой предок, знаешь?

Налимов пожал плечами:

-Я не ведаю, был ли он монахом. Ежели, постригся и принял схиму, тогда его скудельница не иначе как в Ильинской обители. Токмо аз наверно сказать не могу. Монастырского келаря надобно попытать. А тебе к чему?

-Да так.

Налимов вполне удовлетворился неопределенным ответом боярского чашника.

-Батюшка хотел мне чего-то про Иорадиона рассказать, да слишком борзо от горячки преставился. Правда, перед тем как с животом расстаться, он наказал мне покопаться в подполе за третьим справа камнем.

-Ну, и?.. — замер Арбузов.

-Что ну? Когда батюшка помер, полез я в подвал. Думал за камнем деньги, али какое другое имение припрятано. А там, в теремке токмо исписанный кожаный свиток.

Емельян попытался сглотнуть, но не получилось, так как во рту все пересохло.

-Прочел?

Налимов засмеялся.

— Аз буквицы разбирать не обучен. Хотел дьяку кожицу отнесть, да передумал. Вдруг в письме что-нибудь важное, к примеру, про закопанные рубли сказано? Монахи непременно обманут, за водой ходить не надобно.

-И где сейчас исписанный свиток?

— Где лежал, там и есть. Думаю, сыновей на азбуку натаскать. Дорого чернецы просят, да ничего не поделаешь. Подрастут оторвыши, глядишь, и прочитают.

-Родич твой азбуку понимал?

-Какое там! Аз от Буки отличить не мог, я и то умею. И дед буквицы не знал. А к чему нам? Мы свободные землепашцы и охотники. Сколько раз иноки пытались нас к рукам прибрать. Тщетно! Какие — никакие, а мы Налимовы, княжеские корни. Вот так.

Арбузов засопел, словно недовольный ежик. Такого поворота событий он не ожидал. В жизни иногда происходит все настолько просто, что даже обидно становится. Отправляешься в путь дорогу за тридевять земель, бросаешься очертя голову в омуты, проходишь огни, воды и медные трубы, и вдруг неожиданно выясняется — то, что ты искал, всегда находилось у тебя под боком, ходить-то никуда не нужно было. Тайну старца Иорадиона они с Скоробоевым хотели разгадать в подземном некрополе. Чуть животы свои не положили, а ключик то к тайне здесь, в подполе давно дожидается.

Почесав затылок, Емельян задумался. Как попросить Селифана показать кожаный свиток— с простотой на голубом глазу али предложить денег? Решил злата-серебра не сулить, все одно в карманах было пусто. Все до последней полушки цыганам отдали.

На просьбу Арбузова, Налимов даже не моргнул.

-Да ради Христа, полезли в подпол.

В подвале он легко вынул из фундаментной кладки большой гранитный камень, пошарил в образовавшемся отверстии. Достал просеченный железом сундучок, открыл его, простодушно протянул Емельяну бледно-желтую, скрученную в трубочку кожицу. Арбузов отдал Селифану свою горящую лучину, развернул свиток. Прочитал:

"СЛАВА ТЕБЕ, ГОСПОДИ ИСОУСЪ, ЦАРЮ ЧЕЛОВЕКОЛЮБЧЕ ПО ВСЕИ ЗЕМЛИ И ДА БОУДИ ПРОКЛАТИ ПРОКОУДЪНЫИ ЗМИИ ИЩАДИА ЕХИДЪНОВИ, НЕ РАЗОУМЪЖИТИЕ ХРИСТОСОБОРЦИ. И БУДИ ПРОКЛАТИ В ПИТИИ НЕОУЕМНЫЪ..."

На следующее утро, не позвав никого на помощь, и не мучаясь, скончался Ерофей Захарович Скоробоев.

Византийский пояс.

В лето 6954, месяца февраля, на сырной неделе, через широкое, ухабистое поле медленно пробирался всадник. Татарский, приземистый конь, минуту назад перешедший с галопа на шаг, тяжело отфыркивался, беспрестанно подергивал гривастой выей. Даже ему, потомку чистокровных ордынских производителей, верой и правдой служивших воинам солнцеподобного Чингиса, было непросто, закусив удила, промчаться без продыху несколько десятков верст по российской февральской хляби.

Видно было, что и человек измучен быстрой ездой. Он тоже тяжело дышал, отирал со лба пот рукавом лисьего кожуха. Черно-бурую шапку — треуху всадник потерял, кажется, под Дмитровом, но холода, несмотря на ветряную ночь, пока не чувствовал.

Отдышавшись, ездец взглянул на небо, чтобы поблагодарить Господа за чудесное избавление от погони и недружественных стрелецких разъездов. Опасность, вроде бы, миновала. За бором, не иначе уже кашинский посад, а в великое Тферьское княжество шемякинские мечники вряд ли сунутся. Однако ж, кому ведомо, на чьей стороне теперь Борис Александрович? И на месте ли сам кашинский князь-воевода?

Ано коняга татарский молодец!— подумал боярин Налимов, похлопывая своего четвероногого клеврета по крупу.— На ходу нахрапист, на скаку шустер.

И лишь сейчас Федор Иванович заметил, насколько звездным выдалось в эту ночь небо. В прозрачном аире оно горело так ярко и близко, что казалось: только приподнимись на стременах и запросто ухватишь целую пригоршню колючих, синих стеклышек. Но что это за диво? Боярин придержал ордынца за уздцы.

На востоке, не высоко над земным диском, распушила хвост "власатая звезда". Знамение! Такое же приключилось перед тем, как сыроядец Тохтомышь, в купе с нижегородскими и рязанскими князьями, пожег Москву. О том много раз сказывал его надворный дьяк Степка: " Явися звъзда на востоцъ хвостатая, образомъ страшнымъ, испущающе от себе лучъ великы, си же звезда наречаеться власатая. От видения же сея звъзды страхъ обья вся человъкы и ужасть".

Боярину почудилось, будто хвост звезды на глазах растет, становится ярче.

-Господе, ты всемощный и всесильный, и крепкы в бранех, воистину еси царь славы! — начал читать он в голос молитву великого князя Донского, но прервался, задумался.

Именно так глаголил князь с Всевышним перед битвой на Непрядве. Архимандриты и пресвитеры до сих пор не шибко-то жалуют Дмитрия Ивановича, при случае нос воротят от его имени. А все оттого, что князь навязал им в митрополиты своего товарища и собжражника Митяя. Велико дело! На то он и великий князь, чтобы в собственном государстве по своей прихоти управляться.

Все одно Дмитрий Иванович святой, рассуждали в доме Налимовых и охотно пользовались его псалмами, переписанными неведомо кем и когда из Кремлевских книг на хлопчатую бумагу.

-Помилуй ны, посрами враги наша, и помилуй ны, и оружия их притупи! — раздался вновь голос боярина над полем. — О многоименитая Госпоже царице небесных чиновъ, присно всея вселенныа и всего живота человеческаго кормитильнице! Воздвигни, Госпоже, роуце свои пречистыя, има же носила еси Бога воплощенна, не презри християнъ сих, и избави насъ от сыроядецъ сихъ и помилоуй.

Вот— вот за проплывающим мимо бором откроются окраины кашинских ремесленных посадов. По этой дороге Федор Иванович ездил не раз. С лысого холма, что чуть подалее, днем хорошо видны городские стогны. По правую руку миткальные, объярные лавки. Но хороша в них не только дешевая ткань, но и поволочная. Далее винокурня. Слева дворы ремесленников и кузнецов, житные, пушные, ягодные развалы. Причем все за пенязи, не то, что в Московии, где на базарах за пару тухлых рыбин чуть ли не алтын требуют.

Помнится, лет пять назад, в августовскую жару, Налимов не дотерпел до княжеского двора и решил испить в этих рядах квасу. Какого же было его удивление, когда, отхлебнув из деревянного ушата, почувствовал, что пьет вовсе не квас, а крепчайшую медовуху. С удовольствием, утерев усы, он поведал о том пожилому торговцу в синем ферязе и, несмотря на зной, в шерстяном шлыке. Старикашка поначалу не поверил боярину, отхлебнул из скудельного фиала сам и взвился, словно ужаленный аспидом. "Чтоб мои руцы отсохли, — убивался дед, — чтоб мои зенки полопались! Чтоб мне в ржавеце утопнуть! Старый аз персть, фиалы перепутал. Аз и гляжу, чагой-то седни токмо ко мне и житые и черные людишки сбегаются, егда кругом кваса немеряно. Аз ить медовуху по деньгам кваса отпущал".

Дед разревелся так, что сбежалась целая толпа торговых гостей: нутников, наметников, мрежников, а сними даже и мытарей. Мужичок кричал, что теперь прибьет его хозяин немилосердно, "на башку туло" натянет и "нецелованным" выгонит. С этими словами торгаш-неудачник схватил колун и вдребезги расколошматил все свои глиняные кувшины с медом. "Ужо сглаголю, чито разбил. Отстегает именник бренно и поладим. А за озорство лукавое борзо выгонит".

Липкая, пенная жидкость водопадом обрушилась под копыта боярского коня. Черный оттоманский скакун по кличке Дрекол поднялся на дыбы. Вокруг собралось скопище веселящихся зевак. Кто-то улюлюкал, другие строили деду козьи рожицы. Коадьютеры ближнего княжеского боярина схватили разбушевавшегося квасника за волосья и уже собирались, как следует проучить, но пребывавший в хорошем настроении Налимов, остановил их. Бить посадских людишек давнишнего его друга князя Вышеслава было совсем неуместно.

Боярин вынул из поволочного кафтана серебряный рубль ,бросил его мужику.

-На, держи. Купи себе десяток фиал и пару дубовых куфов. Вари брагу с квасом сам, ано именника пошли под зад дохлой яловице.

Толпа вокруг стихла, а пожилой торговец так и застыл с колуном в руках. Наконец сообразив, в чем дело, проворно запихнул боярские деньги за щеку и скрылся за повозками с ситцевыми поставами.

Выслушав рассказ боярина о сем веселом действе в торговом посаде, Кашинский князь тогда долго смеялся. Похвалил Федора Ивановича за великодушие и в тоже время упрекнул:

— Ежели такие деньжищи черни раздавать, сам абие на скудельнице окажешься. По моим стогнам всякие прошлецы бродят. Днем квасом потчуют, ночью же с палицами у дороги сидят.

Князь Кашинский носил давно уже вышедшее из употребления имя Вышеслав. Но он им шибко гордился и был благодарен за него своему родичу Михаилу Иоанновичу, родственнику литовских князей по материнской линии. Вышеслав не считался приятелем великого князя тферьского Бориса Александровича. Скорее даже наоборот. В общем-то, делить им было нечего. Вместе ходили обирать Вологду, Торжок, Нижний, литовские маетности и села, а тут поссорились на охоте. Из-за пустяка. Оба в одночасье выпустили стрелы в загнанного кабана и обе каленки пронзили зверя. Князья радовались как дети малые. В ожидании жаренной кабанятины сидели на берегу Волги, обсуждали предстоящие походы под Псков.

От мяса, приготовленного по-татарски, которое принес кормовщик Бориса, исходил головокружительный запах.

-Токмо поганые в пряных травах толк имают, — заметил великий князь.

Вышеслав молча согласился, разрезая ножом жареное кабанье сердце. И вдруг захлопал себя по бокам наподобие курицы. В его деснице оказался зажат наконечник стрелы.

-Гляди ж, друже! Моя стрела сердце кабанье пронзила. Знать, аз его и убил.

С этого все и началось. Заспорили князья. Борис Александрович утверждал, что Вышеслав Михайлович вынул из кабаньего сердца его наконечник, а кашинские оружейники "зело криворуки и бесчестны". Странно, что всклепали друг на друга, так как оба князя пользовались новгородскими и луками и стрелами, а потому наконечники каленок имели совершенно одинаковый вид.

До открытой вражды дело тогда не дошло, но с той охоты пробежала меж них черная кошка. Иногда Борис Александрович даже подумывал лишить Кашинского князя удела, однако на такой шаг все же не решался, боялся, что Вышеслав пожалуется на него литовскому князю Витовту. А тому дай только повод в Тферьском княжестве погулять.

К Вышеславу Кашинскому и держал путь боярин Налимов. За бором остановился. Свернул коня с дороги. В посаде появляться было рано. Наткнешься на княжеских присяжников, лепо не покажется. Какой такой боярин средь ночи и без челяди? Прежде чем разберутся, намнут выю, а то и разденут. Жалуйся опосля князю. Лучше денницы дождаться. А токмо начнет звонарь на Никольской церкви к заутрене людишек собирать, тогда можно и выдвигаться.

Федор Иванович провел Улуса с четверть версты вдоль опушки. Привязал коня к дереву, вырыл в снегу язвину и удобно в ней устроился. Новая лисья шуба, подаренная мнихами, холода к телу не допускала. Налимов вспомнил, как ему целовал сапог княжич Иван, прослезился. "Слепец! — стряхнул он в сердцах влагу со щеки. — Веледушный слепец Василий Васильевич! Отчего раньше не прихлопнул поганого Шемяку? У самого десница не поднималась, так ханских мурз бы подкупил. Те за сто рублев мать родную задушат. Нет же! "Мы не азеи и не волохи постыдные". Раскаялся— де Дмитрий Юрьевич, больше не будет лихоимствовать, на великокняжеский престол зариться. Вот тебе и муха, села на старуху. Улетела муха, нету и старухи. Зачем в Троицкий без доброй дружины нагрянул? Предупреждал ведь его. Неслух любимый, дитя неразумное. Что теперь будет? И звездища вон хвост распушила, яко лиса припадочная".

Долго ждать колоколов к заутрене не пришлось. Ближний боярин выбрался на дорогу, повернул к городу. Над Кашином уже просыпалась денница. Комета исчезала за земным диском, и был виден лишь ее край хвоста. Почти тут же заметил тени несущихся прямо на него всадников. Подхватил Улуса под уздцы, дабы повернуть назад, но понял, что поздно. Ездецы остановились возле боярина.

-Чей будешь? Чесо страждуешь у посадов? — грозно осведомился дружинник в меховой ерихонке и кожаных латах на всю грудь. — Праздный что ли, али пьян с утрева?

Светало быстро. Федор Иванович распахнул шубу, чтобы суровый стражник по его дорогому кафтану мог понять, что глаголит со знатным жильцом, а не с каким нибудь даточным обрубком.

Шитые золотом и серебром одежды и в самом деле произвели сильное впечатление. Передовой ездец крякнул, соображая, что сказать, но тут из середины небольшого отряда выдвинулся самый рослый всадник, в красном плаще, с большой серебряной застежкой.

-Вельми рад тебя созерцать, Федор Иванович, — сказал ездец в красной накидке, — живым и здравствующим. Аз мнил, тобя ужо словили. В церквах богу во твое спасение велел молиться.

Не ожидал такой удачи боярин Налимов. Он сразу признал князя Вышеслава.

-На медведя опосля пойдем, — махнул рукой своим клевретам Вышеслав Михайлович. — Вертаемся. Сейчас тобе, Федор Иванович, свой новый терем покажу. Из варяжских сосен. Витовтовичи прислали. Чего-то задумали не иначе, но от подношения не отказался.

Новый дворец, который удельный князь Вышеслав скромно называл теремом, показался государеву боярину зело великолепным. Огромный, четырехъярусный домина в четыре жилья, покоился на высоком каменном фундаменте, имел просторное белое крыльцо, добротную обводную лестницу до самой крыши и побелен был оранжевым мелом. Видно, не поскупились литовские князья и действительно прислали хорошее дерево, над которым здесь уже потрудились добрые зодчие. Хотя, мыслимое ли это дело — тащить в Кашин из под Вильно сосновые бревна, когда и тут леса за тысячи лет не изрубить?

Вообще на территории княжеского двора все было отстроено заново: конюшня, казарма присяжников, винокурня, пекарня, скотный двор и церква. Там шла служба, из открытых дверей доносился раскатистый бас пресвитера. По двору носились разбуженные князем слуги. К столу приказано было подать все самое лучшее.

Первым делом Федора Ивановича отвели в баню. Вода в котлах еще с вечера оставалась теплой. Не дожидаясь тяжелого пара, Налимов велел банным девкам хорошенько размять ему спину, бока, а главное, все еще не уверенные в себе от нервного перенапряжения ноги.

Войдя в хоромы, ближний боярин увидел на столе серебряные и глиняные блюда с ржаной кашей, жаренными речными змеями, свиными почки под хреном, телячьими ушами и яйцами. Князя в горнице пока не было.

Не дожидаясь хозяина, и, несмотря, на ярое противление пьянству, подошел к столу, налил себе кубок бражного меда из высокого персидского кувшина, целиком опорожнил. Вскоре появился и Вышеслав Михайлович, держа под мышкой тяжелую железную ручницу.

-И где фряжским мастерам угнаться за моими! — потряс он пищалью. — За пятьдесят шагов быка сшибает. Не сурна какая-нибудь! Опосля в действе покажу. А теперь откушивай. Не стеснись.

Вышеслав Михайлович ни о чем Налимова не расспрашивал. Еще со вчерашнего вечера он знал, что в Москве празднует победу Шемяка, а раз ближний боярин великого московского князя Василия Васильевича здесь, да еще один, значит, случилась беда. Князь наполнил свой кубок вином. Тут в дверях показался дворецкий Федька Ситец. Не поклонившись хозяину, ошалело крикнул:

-Борис Александрович с челядью пожаловали!

Он собрался еще что-то изречь, но в спину дворецкого кто-то сильно пихнул. Федька отлетел к рундуку, что стоял возле молельного места, затих. В светлицу, широко улыбаясь, ступил великий князь Борис Александрович Тферьской. Князь был одет по-походному: в серый кафтан с золотыми прямоугольными пуговицами, кожаные порты из свиной кожи и синие сапоги. Борис отвесил хозяину земной поклон, перекрестился на иконы. Лицо боярина Налимова налилось свекольным соком.

-Вот это сретение! — воскликнул великий князь, разглядев за столом Федора Ивановича. — Обаче, этого следовало ожидать.

Князь Тферьской подошел к столу, устало сел. Достал из-за широкого пояса дорожные перчатки, бросил их застывшему в углу дворецкому.

-Поди вон.

В сей же момент, дверь за Федькой захлопнулась. Князь сам налил себе чашу меда, неторопливо, со вкусом выпил.

-Мои людишки на муромской дороге княжичей Васильевых споймали, — вытер он усы столовой тряпицей.

Брызги от закашлявшегося боярина Налимова угодили прямо в лицо Борису Александровичу. Великий князь спокойно промокнул нос и глаза тыльной стороной рукава польского кафтана.

-Аз велел княжичей в селище Боярово препроводить. Пущай там покуда день другой посидят. А опосля, ужо в Муром, к Ряполовскому отошлю. Чего молчишь? — бросил он хитрый взгляд на Федора Ивановича. — Али тобе кашинская медовуха не мила? Ведомо мне аки ты Ивана с Юрием по язвинам хоронил. Честь тебе, ближний боярин, за то и хвала.

Усилием воли Налимов попытался разогнать свекольную краску на лице. Негоже, чтобы Тферьской мнил, будто его боятся. Однако, чем больше напрягался, тем сильнее краснел. Прищурившись, не отворачивая взгляда от колючих глаз Бориса, спросил:

-За мной приехал?

Великий князь от души рассмеялся.

-Буде, боярин, глаголить неприязненно. Тферьские князья николи стервами не были. Мнишь, аз Шемяку зело жалую? Презренен он мне. Обаче и Василий Васильевич тоже презренен. Какой он государь? Слепец! Ужо давно бы и мое княжество прихватил, да сомнения его терзают. Весь раздраем внутренним изошелся. И не токмо из-за меня. Не государь он Руси, не надежа. Не дальновиден, ино взбалмошен. Противоречив, аки девка любовью хворая. Царь Махмет, егда от братца своего Кичима утек, помощи у Василия слезно просил. И что взамест? " Вспоможения не дам, а сам иди куда хошь!" В одночасье запамятовал, что ить это Махмет ему грамоту на великокняжение отписал. А теперя кажный день сыроядцы русские города жгут.

-Ежели бы и спомог Василий Махмету, все одно бы поганые не унялись, — возразил Борису Вышеслав.

-Вельми так, — нехотя согласился великий князь. — Ано к чему Флорентийский устав отверг? Не захотел с латинянами дружить, митрополита Исидора в ямину низверг. Ано с кем дружить— то? С погаными — себе не в угоду, с литовцами — все одно, что со змиями почивать. Не ведаешь, отворотишь ли очи по деннице. Ну, сглагольте мне, братия, где рассуд в том какие просфоры пожирать — пресные, али квасные? От Отца токмо дух святый исходит, али от Сына тож? Обаче ить яблоня яблоню и родит, ано не грушу. Отчего же Сын Бога, сам не Бог? Теперь поганые оттоманцы ни сегодня завтрева в Константинополе засядут, греческим святыням позор чинить станут. То все Василий! И в своих напастях сам повинен. Для чего Ваську, сына Юрьева ослепил варварскими пытками? Шемяку в блуд позорный собственноручно загнал. Димитрий государя на свою свадьбу прииде звать, ано князь его в цепи. Кому же то лепо? Слепец Василий Васильевич, по грехом и мука.

-Неужто Димитрий великого князя живота лишит? — испуганно перекрестился Вышеслав Кашинский.

Тферьской князь сладко потянулся, зевнул, обнажив ровные здоровые зубы, расстегнул несколько золотых пуговиц на кафтане.

-Жарко у тебя в домине, князь, нега прошибает, — Борис выудил с серебряного блюда голову жареного угря. — Живота не лишит, московитян испужается. Мыслю, по — варварски поступит, зерцал лишит. Слепец духовный, станет слепцом телесным.

Зажмурив глаза и стиснув кулаки, боярин Налимов подался всей грудью вперед.

— Ино, не ты ли, великий князь, Шемяку на то надоумил?

В светлице повисла тишина. Было лишь слышно, как за дверью чего-то не поделили и ругаются холопы. Борис Александрович с аппетитом и в то же время осторожно обсасывал рыбью голову. Казалось, за этим занятием он забыл обо всем на свете. Покончив с головой, князь взял руками другой кусок угря.

-Ежели энтих аспидов живьем в кобыльем молоке варить, никакого страдания от вина по утру не случится, — Борис откусил кусочек и растер его языком о небо. — Ты, боярин, едалом то не скрепи. Шемяка ноне Москве именник. Никого не слушает. Все печати Василия Васильевича на кресты переплавить повелел, казну прибрал. Токмо вот сокрушается, что золотой пояс Дмитрия Ивановича Донского найти не может. Ох, и далась московским князьям сия вещица! От нее то, почитай, весь пламень и вздыбился. Ано ты не ведаешь, боярин, где поясница Донского?

-Где же ей быть? — искренне удивился Федор Иванович. — Месяц тому, егда великий князь грамоты ханским улусникам на кормление раздавал, аз чресленницу на нем и видел.

Тферьской князь озорно рассмеялся:

-Так ить на нем был не истинный пояс, ано пряный.

-Неужто?— вместе раскрыли рты Налимов и Кашинский князь.

-Верно аки то, что сегодня четверток.

-Откуда же тобе сие ведомо? — Федор Иванович подлил великому князю медовухи.

-Филька, тиун государев сказывал. Его шемякинские прошлецы на крюках подвесили, ано аз ослобонил. Он на радостях руцы мне целовал.

Боярин заметил, как переменился в лице кашинский князь. На его лбу выступили фиолетовые пятна, а правое веко нервно задергалось, да так, что Вышеславу пришлось прикрыть его ладонью. Князь встал из-за стола, подошел к молельне. Зачем-то загасил пальцами одну из свечей под образами, перекрестился, разжег свечу вновь от лампады. Борис Александрович бросил рыбу, подошел сзади к Вышеславу, неожиданно ухватил того за редкие волосья. Кашинский князь взвыл, но вырваться даже не попытался. Боярин Налимов подскочил, опрокинув миску с кашей и, вгорячах, схватился за кинжал.

-Осади! — процедил ему сквозь зубы, не оборачиваясь, Тферьской князь. — Аз со своими холопами самолично разберусь.

И уже тихо, вкрадчивым голосом осведомился у Вышеслава:

— Ну, так у тобя константинопольское сокровище, аль нет? Ответствуй, шельма, не то прикажу своим клевретам весь твой городишко спалить.

Не дождавшись ответа, Борис Александрович выругался, выпустил из рук удельного князя, брезгливо отер их о камзол. Вернулся за стол, налил себе и боярину.

-Не дивись моим грястям, Федор Иванович. Мне Филька за спасение своей шкуры много чего поведал. Так вельми много, что пришлось ему башку скрутить. Не суди, прежде, боярин, ано выслушай...

Лет за пятнадцать до Мамаева побоища, на российские княжества, уделы и волости напал великий мор. Такой смертоносной язвы не было известно со времен Симеона. В Нижнем, Пскове, Ростове, Торжоке, Галиче и Тфери людишки вымирали, аки мухи. Не от хвори, так от голода, ибо работать на полях было некому. Разброд и запустение творились повсюду. Особливо досталось князю Суздальскому Дмитрию Константиновичу. К мору, который унес множество его родственников и служивой челяди, прибавился еще свирепый пожар.

Когда язва отступила, князь от горя был на грани потери здравомыслия. Чтобы поправить свои дела, он решил обручить свою дочь — красавицу Евдокию с великим Московским князем, (тогда еще князь величался Владимирским), Дмитрием Ивановичем. Отправил в Москву послов с ценными подарками. Мечи, сулицы, кольчуги, серебряные потиры, оклады, бармы, словом все как водится. Обаче одна вещица была среди поминок особенной. Дмитрию Константиновичу, по наследству, достался старинный византийский пояс из чистого золота и с драгоценными, необыкновенной красоты, каменьями. Эта реликвия, якобы, некогда принадлежала константинопольским братьям Василию и Константину, которые сподвигли Владимира Святославовича принять христианство. Жаль было суздальскому князю расставаться со священным поясом, да беда не спрашивает кто прав, кто виноват. Нужда сильнее бережливости. Повздыхал, поохал Дмитрий Константинович, с тем и отправил поясницу в Москву. Дмитрий Иванович Донской, а особенно его матушка, сделались просто счастливы от подарка и дали согласие на обручение.

Однако князя Суздальского посетил черт, никак не мог он смириться с потерей реликвии. И велел своим мастерам изготовить точную копию золотого пояса. Таких же драгоценных чудо — каменьев, само собой, не нашлось, и вместо них вставили блестяшки из сердолика и крашеного хрусталя.

После Дмитрий Константинович подговорил Василия, тысяцкого великого князя, к нечестивому содружеству. Сей скверный муж, на свадьбе Дмитрия с Евдокией, вызвался проводить изрядно набражничевшегося великого князя в покои. А когда тот уснул, снял с него поясницу истинную и заменил на блазную. На что рассчитывали недружелюбные воры, неведомо. Подлог открылся уже на следующее утро. Но с похмельной тяжести, великий князь ни как не мог вспомнить, кто укладывал его почивать. Допросили дворецкого, постельничего, кравчего, стольника, всех чашников, да бестолку. Все накануне тоже пьяны были.

Суздальский князь Дмитрий Константинович щедро наградил тысяцкого Василия за измену. А когда тот в одиночестве возвращался в Москву, (не мог же он открыться в сношениях с Суздальским князем даже своим ближайшим клевретам), разбойники проломили ему голову, раздели донага и бросили в ржавицу. Что любопытно, коня не тронули, и он сам добрел до града.

Тут Василия и хватились. Сын же его Николай о пропавшем родиче шибко не убивался. Только он ведал о злодейском сговоре. Николай приехал в Суздаль и поставил удельному князю условие: или он выдает за него вторую свою дочь Ольгу, или сегодня же в Москве будут знать о его подлости и измене. Дмитрий Константинович согласился отдать дочь за отпрыска слабородного тысяцкого.

Шли годы. Так бы никогда и не вскрылась сия тайна, обаче однажды из суздальского монастыря, к сыну Донского Юрию Дмитриевичу пришел некий инок, в прошлом один из ближних бояр его отца. Он то и поведал князю, что на празднике Преполовения Пресвятой Богородицы видел суздалького князя Михаила, сына Дмитрия Константиновича, в дорогом золотом поясе с каменьями. " А блестят оные, яко денница ясныя".

Недолго поразмыслив, Юрий Дмитриевич вскочил на коня, помчался в Суздаль. Схватил удельного князя Михаила за грудки: "Али поясницу вертаешь, аки тать пойманный, али буде тобе худо, разорю твой град дочиста". Испугался суздальский князь и вернул константинопольскую реликвию в семью Рюриковичей. Но о той своей находке Юрий Дмитриевич ничего не поведал своему племяннику, по новому уставу, законному наследнику престола Василию Васильевичу. Он спрятал древнюю реликвию за семью замками. Но отпрыски Юрия Дмитриевича, сыновья Дмитрий и Василий великим умом никогда не отличались. А потому, когда великий князь московский позвал их на свой свадебный пир, Василий не спрашивая соизволения у родича, (тот пребывал в Дмитрове), вынул пояс из потаенных рундуков и отправился в Москву.

-Ты, боярин, елико ужо у Василия Васильевича в ближних ходишь?— прервал повествование неожиданным вопросом тферьской князь.

-Одиннадцатый год, — растерянно ответил Федор Иванович, всем своим видом давая понять, что с нетерпением ожидает продолжения разговора.

-То бишь, тобя на свадьбе не было.

-Нет. Аз тогда еще в Пскове обретался.

Дверь в горницу приоткрылась, и в щель заглянул медвежеподобный, больше смахивающий на колдыря с большой дороги, чем на дворецкого, Федька Ситец.

-Музыканты из Воладимира нагрянули, — пробасил он обиженно, видимо не забыв неласкового обращения с ним тферьского князя. — С гуслями, свирелями. Звать что ли? Народишко глаголит, сказки они песенные зело лепо сказывают. Ну, так звать что ли?

Борис Александрович схватил увесистый кусок угря, запустил им в дворецкого. Жирная рыбья бочина вдребезги разлетелась о косяк возле самого Федькиного носа.

-А мне хучь свирельщиков в срамной язвине утопите, — огрызнулся дворецкий и захлопнул дверь.

-С думы сбил, оттоманское отродье, — проворчал великий князь, наморщил лоб. Когда он привел мысли в порядок, продолжил:

В лето 6941-го, на свадьбе Василия Васильевича яблоку негде было упасть. Из Вильно прибыл сам великий князь Жигимонт Кестутьевич, родственники покойного Витовта, да с таким количеством челяди, что казалось вся Литва, перебралась в Москву. Многочисленные послы, посланники, присяжники с дорогими поминками, прожорливые ханские мурзы, улусники и наместники. Немцы, поляки, греки и даже арабы.

-Одних толмачей набралось, почитай, душ двести, — вспоминал Борис Александрович. Не смог аз утерпеть. Ноне каюсь, ввел меня бес в прелесть. Обаче аз не сомневаюсь, на том крест святой целовать готов, что великий престол Владимирский, опосля Василия Дмитриевича, должен был получить его младший брат Юрий, ано не сын Василий. Так в духовной наказал князь Донской. Словом, в разгар пиршества аз и поведал дьяку Безрукову, (о том, что Юрий Дмитриевич вернул себе семейную реликвию, аз узнал от одного чернеца), что на Ваське не искусная подделка константинопольского сокровища, как все поначалу решили, ано поясница истинная, византийская.

Безруков шепнул о сей догадке Софье. И ладно бы княгиня обождала чуток, да с глазу на глаз укорила безрассудного Василия. Нет! Она даже не позволила ему кубок за здравие молодых испить, а приказала тиунам схватить княжича и сорвать с него реликвию. К тому же сама проворно сбегала в казенную палату, взяла чресленный золотой ремень, что когда-то взамен настоящего надели на пьяного Дмитрия Ивановича Донского, и швырнула в лицо Василию.

Позор случился несусветный. Во дворец ворвалась дружина Шемяки, и быть бы драке на пиру кровавой, да Юрьевичи вовремя остановили своих клевретов, гордо удалились прочь, прихватив с собой поддельную золотую поясницу.

Борис Александрович опрокинул в себя целую чащу вина, ковырнул ложкой жирную кашу, но есть не стал. По его словам далее выходило, что галицкий князь Юрий Дмитриевич, за безрассудство ругать братьев не стал. Свадебный скандал послужил ему хорошим поводом вновь отписать Василию подметную грамоту. И уже через год правнук Ивана Калиты занял Москву. К отцу из Галича поспешили сыновья — оба Дмитрия, и Василий. По дороге остановились в Кашине.

-И ты, княже, — Борис Александрович ткнул пальцем в Вышеслава, чуть не угодив тому в глаз, — продал братцам пятнадцать возов с тюфяками, аркебузами, пищалями и жупельным зельем. Да не за деньжища, ано за блазный золотой чресленник, который Васька, за каким-то Ярилом, таскал с собой. О братоубийственных сечах и злодействах глаголить не стану, ты сам в них не раз совокуплялся, боярин.

Федор Иванович не изрек ни слова, только кивнул, боясь хоть чем-то отвлечь тферьского князя от его рассказа. Впрочем, повествование Бориса Александровича князя было близко к завершению. Не успел Налимов допить свой мед, как узнал, что во время очередного междоусобного затишья, Василий Васильевич подарил константинопольскую драгоценность младшему сыну Юрия Дмитрию Красному, в знак вечного мира. Но отчего не Шемяке и не ослепленному им Василию, не ведомо. Но еще особливо вызывающе князь поступил дальше.

Весть о неожиданном умопомрачении Димитрия Красного быстро достигла Москвы. Многие помнят, что перед смертью он ослеп, потерял вкус на пищу и вино, лишился сна и токмо денно и нощно распевал стихиры и читал всем безумные проповеди. К одержимому бесами Дмитрию поспешил великий князь. Он потребовал вернуть ему золотой византийский пояс. Чресленницу Василию отдали, и он тут же уехал в Москву. Почему князь не передал реликвию остальным братьям Юрьевичам? Зачем не дождался кончины Красного, сподвигнув тем самым Дмитрия и Василия на новые кознодейства? Нет ответа. Только не это главное. Пояс, который Василий увез с собой в Москву, был тоже ненастоящим. В покоях умирающего Дмитрия Красного не раз бывал Вышеслав Кашинский и ему каким-то чудом удалось заменить истинную реликвию на поддельную. И помог ему в этом дворецкий великого князя Василия Филька, который во всем и сознался Борису Александровичу перед смертью.

-Так сказываю? — грозно сверкнул очами на Вышеслава великий князь.

Тот молчал.

-Ежели так, покайся.

Дверь вновь отворилась. На пороге затоптался Федька Ситец. Потряс бородищей, откашлялся.

-Из Воладимира...

-Не надобно свирельщиков! — закричал теперь во все горло князь Кашинский. Сказывали тобе ужо, али башку перекосило?

Ситец облизал губы, почесал за ухом.

-Чернецы со Воладимира, на богомолье.

-И что ж? — рассмеялся Борис Александрович. — Желают, негли им князья грехи отпустили?

-Вели накормить, — приказал Вышеслав, — ано денег не давай. Сами бедствуем. Уразумел что ли?

-Уразумел. Мнихи глаголят, великого князя Василия Васильевича на Москве ослепили.

Оба князя и боярин моментально вскочили на ноги, будто за окном взорвалась жупельная бомба.

Первым дар речи обрел Борис Александрович.

-Аз глаголил, слепец он и есть слепец. Затвори дверь, услужник.

Когда Ситец скрылся, обратился к Вышеславу:

-Не злобствуй на меня, князь. Не хотел аз тобе обиды телесной причинить. — Тферьской даже приобнял его за плечи. — Неси византийское сокровище. Токмо вначале объясни, яко Фильке удалось пояс подменить.

Тяжело опустившись на лавку, Вышеслав закрыл лицо руками, сильно надавил на глазницы. Видимо у него разболелась голова.

— Вельми просто, — наконец вымолвил он.— Егда чресленницу Василию вернули, он приказал казначею Тимке Баскакову спрятать ее под одежой. Тимка так и сделал. Да Филька подсыпал ему в вино траву какую-то несуразную. У того живот и разболелся. Ано с поясницей по срамным делам бегать несподручно, вот Тимка и бросал ее, иде ни попадя. Во время Тимкиных мытарств, Филька и подменил пояс.

-Аще нельзя сразу разобрать, истинный пояс али блазный?— почесал подбородок боярин Налимов.

На пол с грохотом упала прислоненная к стене пищаль. Великий князь подошел к ручнице, поднял, заглянул в ствол.

— Не чищеная. Посеки, князь, холопов, обленились. Оком поясницы не отличишь. Ну, блестяшки где-то покрупнее, где-то помельче. Кто их запоминал. Токмо вот на византийском поясе, с тыльной части, возле застежки, выбиты два змия с дюжими языками.

Вышеслав решительно ударил себя по коленям, вышел из палат. Пока его не было, Борис Александрович, с аппетитом поглощал кашу, говорил:

-Шемяка, наверное, вспомнит, что они с Василием продали когда-то кашинскому князю блазный пояс. Тут и дурень догадается, иде правду искать. Для Димки теперь чресленница не просто византийская реликвия с каменьями, ано знак власти. Не сегодня завтрева он в Кашин самолично пожалует али клевретов пришлет. Мне с Шемякой ссориться ни к чему. Случись что и татары не помогут. Махмет помер, ано его сыновьям аз ужо 8000 черных рублев задолжал. И егда сии поганые нелюди токмо от нас отлипнут? Ты, боярин, с утрева забирай пояс и убегай. Схоронись с ним в каком-нибудь монастыре. Хучь бы в Калязинский иди. Аз отпишу игумену Иоанну. Сиди там тихо, про поясницу никому не сказывай, а как дело уляжется, аз за тобой пришлю. Шемяке аз пояс отдавать не желаю. Еще не вся его правда наверху.

-Отчего же теперь сам сокровище забрать не хочешь? — закусил губу Федор Иванович. — В случае чего, на меня указать думаешь?

-Как есть, ты правду изрек, — засмеялся тферьской князь. — Аз ничего не видел, ничего не слышал. Станут у Кашинского допытываться, и он ничего не ведает. Да, был здесь боярин Налимов, он поясницу и выкрал. Так то.

Еще бы мгновение и Федор Иванович не сдержался. Запустил бы в великого князя тарелку с кашей. Но когда его шуица уже потянулась к блюду, в светлицу, с простым льняным мешком за плечами, вошел Вышеслав.

Слуги хорошо накормили Улуса, почистили и даже причесали. На февральском солнце его круп сверкал как натертый бархатом медный алтын. Федор Иванович отпихнул стремянного, который хотел помочь взобраться ему на коня, лихо вскочил на ордынца сам, натянул поводья. Подъезжая к воротам, обернулся. На белом резном крыльце стояли оба князя и глядели ему во след.

-Помни, — крикнул Борис Александрович боярину, — тобе все одно деваться некуда!

Налимов в сердцах сплюнул.

"Это мы еще поглядим, княже — у кого вся рожа в саже", — прошептал он себе под нос.

Княжеские тиуны, как и было им приказано, проводили ближнего боярина до окраины посада, поклонились и с лихим свистом помчались обратно в город. Борис Александрович решил сопровождающих Налимову не давать, чтобы никто не знал, куда он держит путь.

За лесом Федор Иванович остановился. Здесь дорога раздваивалась. Налево Юрьев, Ростов и Суздаль. Прямо Дмитров. Если направляться в Калязинский монастырь, то следует сворачивать на Юрьев. Однако Налимов для себя уже все придумал. К игумену Иоанну он не поедет. Хитрый, конечно, Борис Александрович, но и шустрее его встречаются.

Распахнув шубу, Федор Иванович посмотрел на золотой византийский пояс. Вещица действительно знатная. Литые золотые пластины, украшенные необыкновенно чистыми, разноцветными камнями, были соединены между собой массивными, тоже золотыми цепями. Поясница весила, чуть ли не с четверть пуда, но не физическую тяжесть ощущал Налимов, а духовную. Что там теперь в Москве? Шемяка не иначе двор его пожжет, челядь разгонит. Токмо бы жену с родичами не тронул. Хотя, что жена? И послаще найти можно. Если честно, давно уже не лежала у Налимова душа к супружнице. Расползлась Анна в последнее лето от жира, аки квашня, даже трогать противно, не то, что на соитие зариться. Родичи же в Псков спровадятся. Там дом не хуже, чем в Москве. Хорошо детей бог не дал, не по кому сердцу изводиться. О себе надобно думать. А в Калязин нельзя.

Поднялся ветер. Снежная крупка залетала даже за высокий воротник шубы. Налимов поправил бобровую шапку, подаренную кашинским князем, помчался в сторону Дмитрова.

Верст через тридцать выбрался на Волгу и уже берегом замерзшей реки продолжил свой путь. Разговаривал в голос, то ли сам с собою, то ли с конем:

-Заберусь туда, иде ни одна собака не отыщет. Отцу Никодиму из Ильинской обители Василий Васильевич митрополичью фелонь обещал. Так что игумен, поди, молится на него денно и нощно. Узнает про Димкины бесчинства, проклянет ирода. И меня настоятель знает. Припрячет до поры. Верно аз глаголю, Улус?

Конь, словно понимая, о чем его спрашивают, несколько раз фыркнул.

-То— то! — рассмеялся боярин, свернул с широких волжских просторов на Малую Пудицу.

До Ильинского монастыря Федор Иванович добрался, когда солнце уже начало скрываться за чащобой.

Иерей Никодим был, в общем-то, неплохим человеком, в глубине души даже добрым, но уж очень трусливым и подозрительным. Узрев из окошка боярина Налимова, которого сопровождал к нему келарь, настоятель перепугался так, что закрылся в своих покоях, и не показывался целый час. От появления ближнего боярина московского государя, он не ждал ничего хорошего, так как сразу после заутреней ему донесли, что на Москве бесчинствует Шемяка, а великий князь Василий "погрежен во тьму". И все же, совсем не выйти к Налимову было нельзя.

Собравшись с духом, он отворил дверь, и увидел, что Федор Иванович благостно похрапывает за столом подьячего. Самого помощника не было. Иерей недовольно засопел. Видно опять Сенька-плут с братией в трапезной причащается.

Мнихи настоятеля уважали, но не боялись. Никодим, когда уже у него окончательно заканчивалось терпение, устраивал инокам страшнейшие разносы, иногда даже прикладывался десницей к физиономиям, но быстро отходил, всем и все прощал. Злобные приступы случались с ним не чаще одного раза в месяц, а между ними чернецы, послушники, и всякого рода схимники, сползающиеся ежедневно в монастырь бог знает откуда, чувствовали себя совершенно вольготно. Пили неуемно вино и брагу, горланили непристойные песни, тискали наемных селищенских девок и даже в посты обжирались свининой, конской колбасой и осетровыми вырезками.

Никодим давно уже махнул на все рукой. Два года назад великий князь Василий Васильевич, находясь в Кириллово Белозерском монастыре, в присутствии игумена Трифона, пообещал ему место митрополита и с тех пор он жил теплыми сердцу, лилейными надеждами. Теперь же все рухнуло в одночасье. "И почему,— думал настоятель, господь не поразит Шемяку громом, не сбросит его с коня дурной головой о камень, не упоит до смерти свекольной брагой?"

А тут еще Налимова нелегкая принесла. На кой он здесь, ежели Васька теперь не в силе? Тем более что великий князь тферьской Борис Александрович, сказывают, заодно с Шемякой. Хотя, токмо Богу ведомо, как дело дальше повернется.

Подойдя к храпящему Налимову, иерей ткнул его пальчиком в плечо. Федор Иванович сразу же разверз очи.

-Бог в помощь страннику одинокому, — протянул руку для целования владыка.

— Зело благодарен, ваше преподобие, — ответил боярин, лихорадочно соображая спросонья, верно ли назвал настоятеля "преподобием". Может быть он "ваше преосвященство" али еще как? Бес их разберет, попов. — Помолитесь за меня господу.

Иерей кивнул, пригласил Федора Ивановича в свои покои.

-Здрав ли великий князь? — хитро прищурился Никодим, когда расположились на удобных, высоких креслах. — Не хворает ли?

Какое, к болотному лешему, здравие, хотел уж изречь Налимов, но тут, в темноте монастырского подворья раздался душераздирающий крик.

В покои, с выпученным, единственным имеющимся в наличии глазом, вломился подьячий Сенька.

-Брат Кирилл рыбий хвост заглотал, и изъять не может, — заорал он с порога. — Смерть мученическую принимает.

Нехорошо, не по святому чину выругавшись, настоятель подхватил полы сутаны, выскочил из комнаты. За ним бросились Сенька и Налимов.

-Поспорили они с Семеном на три алтына, — прояснял на ходу ситуацию подьячий совершенно незнакомому человеку. — Кирилл глаголил, что, не жуя, лещиный хвост проглотит, ано тот не верил. Теперича беда.

В трапезной Никодим повалил уже начавшего синеть спорщика на пол, зажал голову меж колен, запустил ему в горло десницу, чуть ли не по локоть. Чернец мычал, пытался ухватить игумена за волосья. После долгих усилий рыбий огромный хвост был все же, вынут. Иерей повертел его в руках и вдруг хрястнул им по голове незадачливого терпеливца. Тот попробовал вырваться из настоятельских ног, но уже получил по лбу кулаком. Затем Никодим схватил мниха за шиворот, отволок к открытой двери, рывком поставил на ноги, врезал крепкого пинка под зад. Чернец со стоном скрылся в ночи. Никодим свирепо оглянулся на притихшую братию.

-А, блядские выродки, — зашипел он так страшно, что даже по спине Налимова побежали мурашки. — Блазные выжлецы! От безделья умаялись, так аз вам сейчас прочту ектенью!

Никодим, как пушинку подхватил длинную деревянную лавку и с размаху треснул ею по столу. Стоявшие на нем кувшины, кувшинчики, бутыли, фиалы, чаши, глиняные стаканчики разлетелись вдребезги.

Братию словно ветром сдуло из трапезной. Настоятель еще некоторое время что-то обидное покричал в след чернецам, но неожиданно успокоился.

-Аки дети, — заулыбался он.

В тот вечер обстоятельного разговора с настоятелем так и не случилось. Впрочем, потом тоже. Да что было, собственно, обсуждать, когда и так все было ясно. Налимов лишь вкратце поведал иерею о своих злоключениях, конечно же, умолчав про византийский пояс, а тот более ни о чем не допытывался.

Вести в обитель приходили для Федора Ивановича самые неутешительные. Войско Ряполовского разбито Шемякой, сам воевода-боярин бежал в Литву. Великий князь Василий Васильевич заточен в Угличе, где "слезьми умывшись" назвал блазного Димку своим государем и подписал "проклятую грамоту", в коей зарекся никогда более не искать великого княженья.

А в середине июня в одночасье преставился иерей Никодим. Тихо и благочинно. Молился богу и помер. Ожидали приезда в монастырь самого Бориса Александровича Тферьского с новым настоятелем. Встреча с великим князем никак не входила в планы Налимова.

Как— то на заре, он собрал немногочисленные пожитки, вынул из склепа подземной усыпальницы золотую константинопольскую поясницу, где ее тайно хранил от посторонних глаз, и исчез из обители.

Лесом дошел до Малой Пудицы. Там в какой-то деревеньке купил струг с веслами, мешок печеного хлеба, копченого мяса, сала, соли, молока. Сел в лодку и отчалил от берега, чтобы уже никогда не возвращаться в этот мир под своим собственным именем — ближнего боярина великого московского князя Федора Ивановича Налимова.

Пристанище Скоробоева.

Поначалу Емельян недоумевал, когда слышал, как порой злобно орет на своего немого сына Селифан, а иногда и вовсе запускает в отрока поленом. Как можно так на убогонького— то, чуть заживо не сгинувшего в лютом пламене? Грешно ведь. Но опосля уразумел, из чего произрастает отцовский гнев. В общем-то, тихий и разумный непогодам Никитка имел необычную страсть: подкараулить за углом матушку или батюшку и внезапно больно за что-нибудь их ущипнуть. А то и вовсе вцепиться зубами в ногу. Конечно, родичи понимали, что эти временные помутнения — следствие перенесенного пожара, но когда подобные выходки становились слишком частыми, Налимов не выдерживал.

Вот и сегодня, как только Селифан вышел с веслами из сарая, мальчишка попытался над ним пошутить. Однако без всяких окриков получил подзатыльник.

-Нашел время зубоскалиться, — укорил сына Налимов. — Прихвати лучше весла и веревку.

Как ни в чем не бывало, Никитка повиновался отцу, надел на шею моток толстого пенькового каната.

К берегу труп Ерофея Захаровича Скоробоева, завернутого в плотную холстину, несли под проливным дождем. Но уж никак не ожидали, что в июне, седьмого дня, выпадет снег. А так и случилось, когда погрузились в лодку.

-Не добро, — задумчиво растирал Селифан, в похожих на жернова руках, снежную крупку. — Еще седмицу такая жуть постоит, вовсе без хлеба останемся.

Боярина Скоробоева решили похоронить на острове. Хоть и Гадючьим прозывался он у местных смердов, хоть и не приветлив был, таинственен, да более ничего путного Емельян с Селифаном не придумали. А где еще придать земле тело? Хоронить на селищенском погосте — не дело. Могут увидеть и донести. О том, чтобы соваться в монастырь, к чернецам, и речи не заводили. Кто его знает, чья там теперь правда? Здесь в Миголощах, в глуши медвежьей, ничего не ведомо. А потому теперь погрузили останки царского посланника в лодку и сразу после того, как перешедший в град снег прекратился, отчалили от ручья.

Селифан и Никитка, споро гребли в четыре руки. Емельян от души подивился силе и сноровке немого мальчугана.

Вскоре необычная похоронная процессия была уже на середине Медведицы, за осоковой бровкой, где, несмотря на непогоду, резво играла рыба. И тут случилось непредвиденное. Арбузов приподнялся, чтобы поправить, попавший под его сапог край савана, но неожиданно, подкованный каблук продавил днище беспарусного струга. Видно немало лет он уже рассекал местные реки. Может быть даже больше, чем хозяин.

Вода ключом забила из проломленного деревянного корыта. Арбузов и Налимов разом кинулись к пробоине, больно столкнулись лбами. Никитка происшедшему не удивился, не испугался. Он подхватил весло отца и невозмутимо продолжал грести вперед, к Волге.

-Куда правишь! — закричал на него Селифан, пытавшийся двумя руками хоть как-то сдерживать прибывающую воду. — К берегу давай! Да не к дому, в Остратово веди. Непотребно с покойником назад.

Более или менее благополучно, струг вскоре заскрежетал по песчаному дну.

На противоположном берегу Медведицы, за высокими осинами и соснами, виднелась крыша Селифанового дома. В лодке набралось так много воды, что тело боярина Скоробоева, вместе с деревянным крестом на могилу, уже не лежали в ней, а плавали.

Пришлось разматывать мертвеца, сушить холстину. Хорошо хоть осадки к тому времени прекратились.

-Что же теперь делать? — трясся всем телом промокший до нитки Арбузов. — На сем берегу, видно, другую лодку не достать.

-Да, в Остратово не сыщешь, — кивнул Налимов.

-М...м...м...— вторил ему немой сынишка.

-Тута людишек нет. Разве токмо лешие водятся.

Никитка весело засмеялся.

-Ты, Никифорыч, плавать умеешь?

-Как кит, — невесело пошутил Емельян.

-Вот и лепо, — удовлетворенно потер озябшие руки Селифан.— А я до сих пор не научился. Надо мной в деревне даже куры смеются, но ничего с собой поделать не могу. Не получается и все. Никишка загребает споро, но малец еще, боюсь, до дома не сдюжит. У меня в сарае еще одна лодка, новая, широкодонная припасена. Смола, правда, на днище еще не совсем высохла, но ничего, сгодится. Попроси Евдокию до берега спроворить.

— К чему консилиум собирать? — ввернул Емельян непонятное Налимову словечко, недавно услышанное сыном оружейника в Немецкой слободе. Он не раз видел там высоченного молодого царя в сопровождении ближнего клеврета Меншикова. И необычайно завидовал хитрому и наглому торговцу пирогами, сумевшему втереться в доверие к Петру. Шибко хотелось Арбузову оказаться на его месте.

Емельян перекрестился, снял порты, телогрею, теплую крестьянскую рубаху и в исподнем решительно направился к реке. С похоронами нужно скорее заканчивать и в Москву, в Преображенский приказ, докладывать об измене воеводы Пузырева и ильинских монахов. Пусть шлют сюда стрельцов или какую другую гвардию учинять дознание. Интересно, остался кто-нибудь из воров в живых после обвала?

С этими мыслями бывший боярский чашник нырнул с головой в ледяную, темную воду Медведицы. Такое неприятное омовение Емельяну приходилось принимать впервые. Зимой, в прорубь, как и все, конечно, нырял. Но так это после жаркого, завязывающего на узел душу, банного пара. А тут июнь на дворе и такой холод.

Со всей силы выбрасывая вперед руки, и часто работая ногами, не думал ни о чем, только внимательно прислушивался к своему организму — не отказывают ли какие-нибудь его части. Да нет, пока все в порядке.

Саженей через сто поплыл по-лягушачьи и так, спокойно, постепенно приближался к деревне. Молодые телесные механизмы продолжали работать, как часы и Емельян был доволен собой. Однако уже за бровкой не на шутку перепугался. На него наплыл густой туман, и берег пропал из виду.

Некоторое время Арбузов еще продолжал плыть вперед, но вскоре понял, что сбился с курса. Страх ухватил железной рукой за самое яблочко, и парень вмиг перестал чувствовать руки и ноги. Перевернулся на спину и так, покачиваясь на волнах, принялся ждать, сам, не зная чего — спасения или смерти. Но бог или душа покойного Скоробоева не дали пропасть сыну оружейного мастера. Неожиданно, сквозь плотную вату тумана показался берег. Емельян разглядел даже устье ручья, откуда не так давно и отплывали. Значит, его не отнесло в сторону даже течением. Вот чудо из чудес!

С трудом, вскарабкавшись на крутояр, Арбузов снял исподнее, блаженно растянулся на сырой траве. Никогда он не испытывал более глубокого блаженства, чем теперь. Жизнь ценишь только тогда, когда она безжалостно, сухо, словно мачеха, готова помахать тебе на прощание рукой.

Налитые дождями тучи носились по небу, словно их гоняли гигантскими метлами. Емельян закрыл глаза, но тучи не исчезли. Все одно кружились в голове и в клочья рвались совсем близко ненадежными парусами.

Вдруг почувствовал осторожное прикосновение к ноге. Неужто змеюка? Нет. Это на удивление ласковый, белый как январский снег пес Налимовых Берка зализывал ему рассеченное об острые камни колено. Берка давно уже был взрослым, могучим псом, но в душе по-прежнему оставался добродушным щеном.

-Ужо возвернулись? — раздалось рядом.

Арбузов откинул назад голову. В перевернутом виде на него хитро улыбаясь, глядела Евдокия. Парень не сразу сообразил, чему она смеется, а когда понял, прикрыл обеими руками стыд, вскочил на ноги.

-Лодка прохудилась, другую надобно. Да не гляди ты на меня так. Вареным раком без панциря себя чувствую.

Баба взгляда не отводила.

-Беги, обогрейся сперва, рак бесдоспешный.

Емельян, как молодой козел, под веселый смех Евдокии, поскакал к дому, забыв про исподнее. Жена Селифана подобрала мокрые нательные порты, пошла следом.

В светлице, которая оказалась, наполнена тугим, до головокружения приятным ароматом свежеиспеченного хлеба, обнял всем озябшим телом широкую печь, облегченно вздохнул. По чреслам разлилась истома, а голова закружилась еще больше. Жизнь, готовая уж было послать Емельяна ко всем чертям, не глядела теперь на него так сурово, скорее даже немного улыбалась.

В углу комнаты, на полу, возился с деревянной лошадкой младший сын Налимовых Ванютка. Он так увлекся вырезанной на прошлой седмице Арбузовым игрушкой, что даже не обратил внимания на голого человека, приплясывающего возле печи. А может, просто был слишком мал, чтобы обращать внимание на такие пустяки.

Хлопнула дверь в сенях, и через мгновение Емельян услышал, как по светлице осторожно ступают босые ноги. Оборачиваться не стал.

Евдокия подобралась к молодому человеку, словно кошка, затаилась. Он почувствовал ее близкое дыхание, а потом баба припала к нему всем телом, как он недавно к теплой каменке.

К ужасу своему Емельян ощутил, что на Евдокии совершенно ничего нет и ее грудь, живот, бедра горячее, нежели русская печь. Супружница хозяина дома положила ему на плечо подбородок, прикусила мочку уха, вдруг ухватила Арбузова цепкими руками за низ живота. Сделала даже несколько больно. Мужское начало воспряло ото сна.

-Ты зачем это, дура? — прохрипел парень. — Не тронь стержень. У меня, почитай, третий месяц полюбовницы не было, не сдержусь.

Замужняя баба продолжала покусывать ему ухо. Томно засопела:

-У тебя, чую, не стержень, целая оглобля.

-Не можно так, — пытался отбиться от бесстыжей чужой женки Емельян.

-Можно, — шептала Евдокия.

-Ума ты лишилась? Меня Селифан приютил, яко друга, а я ему свинство чинить стану?

Парень живо представил себе, как на противоположном берегу Медведицы сидит пригорюнившийся Селифан Налимов и с нетерпением вглядывается в речной туман — не плывет ли там его гостюшка. А гостюшка, забыв про стыд, совесть и честь человеческую, милуется с его супружницей, распутной бабой Евдокией. Да ладно бы только Селифан по нему томился! Его ждет, не дождется Ерофей Захарович Скоробоев, государев боярин новопреставленный, царствие ему небесное. Вельми любопытно, что глаголет теперь его душа, при виде такого бесчинства? Емельян попытался решительно высвободиться из нетерпеливых рук Евдокии, но та крепко держала его стержень, давно уже готовый на все.

-Хоть бы сынишку постыдилась, — урезонивал бабу Арбузов. — Родичу все сообщит.

Но настойчивая баба только еще сильнее прижималась к нему.

-Хочешь с тобой убегу? Всех брошу, только бы с тобой быть. Люб ты мне шибко. Не ведаю, как без тебя стану. Не шалопутница я, Емелюшка, а любящая мать, но как тебя увидала, в голове все помутилось. Не могу без твоих глаз, хоть зарежь.

Арбузов ласкал Евдокию наспех без удовольствия, несмотря на разгоревшееся было желание. Постоянно, как ему казалось, ощущал на себе недобрый взгляд боярина Скоробоева. А еще чудилось, что за окном прячется с заряженной пищалью Селифан. Вообще голова металась в тяжелых переживаниях, и так толком и не доделав до конца дела, отцепился от Евдокии, принялся натягивать первые попавшиеся под руку хозяйские порты.

В этот момент припомнил, как прошлым летом, с пьяных глаз, залез в дом к своей соседке Лиське — неимоверно мясистой и тоже замужней бабе. Вообще-то Емельян больше всего на свете боялся лошадей и толстых товарок, а тут бес попутал. Углядел, что ее супружник Тришка отправился в кабак, а из него он, как правило, раньше, чем через сутки не выползал, и все, черти понесли, аки на крыльях.

Развлекались полюбовники самозабвенно. Да так, что опрокинули свечу и чуть не подпалили избу. Отдыхивались, закусывали водку рыжиками и снова терзали друг друга до изнеможения. И все же, даже оглушенные страстью, услыхали подъехавшую к дому телегу. Лиська бросилась к окошку, обомлела — муженек вернулся. Сколько уже слышал молодой любовник сальных историй на эту тему, но сам оказался в такой ситуации впервые. А тут уже шаги на лестнице.

Что успел сделать Емельян, так это похватать разбросанную по горнице одежонку (свою, Лиськину, он не разбирал) и залезть в большой, окованный железом сундук. Хорошо хоть теремище оказался наполовину пустым, уместил дрожащее от страха тело сластолюбца. Между воняющими розмарином и дохлыми мухами тряпками, Арбузов затаился как мышь. Все бы ничего, да Тришка держал цирюльню, а потому в сундуке хранил соответствующие инструменты, и какие-то ножницы впились Емельяну прямо в живот.

Пошевелиться же он боялся. Ввалившийся в горницу хозяин принялся отчего-то ругаться на Лиську, требовать клюквенной водки и сала. А когда ужрался крепким напитком окончательно, свалился ни куда-нибудь, а на сундук. Понимая всю трагичность положения, Лиська несколько раз пыталась свалить с него храпящего муженька. Но пьяница лишь матерился, лягался, испускал тяжелый дух, а с сундука не сползал. И ко всему прочему обмочился. Емельян слушал, как журчит по крышке, капает на пол урина цирюльника, и проклинал себя, на чем свет стоит.

Только под утро Лиське удалось перетащить мужа на кровать. Не дожидаясь более ничего, Емельян выскочил из сундука, нацепил на свой зад что-то белое и узорчатое, бросился вон из избы. Как же теперь было стыдно вспоминать, как он, в бабьих тряпках ( он надел Лиськино исподнее), под лай обезумевших псов, несся вдоль длинных заборов к своему дому.

Ничему русского человека жизнь не учит. Не хватало только, чтобы сейчас в дом вошел Селифан. Евдокия же блаженно разбросалась на лежанке, совершенно не стесняясь малолетнего Ванютку.

-Дай чего-нибудь, зябко, — коротко бросил Емельян, стараясь не глядеть в глаза Евдокии.

Баба нехотя слезла с лавки, как была, нагишом, пошлепала в чулан, вынесла теплую длинную рубаху, овечью безрукавку и лапти.

Тяжело сопя, Арбузов выпер из сарая лодку, бросил в нее весла и за веревку потянул к реке. Евдокия шла рядом, не помогала, только как-то пронзительно, грустно глядела на молодого человека.

-Отчего у тебя фамилия чудная — Арбузов? — неожиданно спросила она.

-Арбуз— это тыква такая в теплых краях растет, сладкая, — нехотя пояснил парень. — .

-Сладкий ты, правда, — рассмеялась бесстыжая баба, — ничего не скажешь.

Молча, продолжая тянуть березовую плоскодонку к Медведице, Емельян вдруг вспомнил, что забыл самое важное. Может быть, поэтому, и суждено было вернуться назад — серебряный кинжал Скоробоева, в ножны которого он спрятал записку. Парень опрометью бросился в терем, взбежал по лестнице к себе в горницу, вынул из потайного места кинжал. Со спокойной совестью вернулся к реке.

-Думали ужо утоп, — проворчал Селифан, помогая Арбузову причалить к корявой иве.

Дождь то начинался, то прекращался. По Медведице гнало сильную волну. Пережидать не стали. Дырявый струг оттащили в ольховый молодняк, погрузили тело в новую лодку, побросали туда лопаты, веревки, лишние весла, сосновый крест, отчалили.

Нос у суденышка был тупой, а потому передвигаться вперед хоть и по течению, но против волны оказалось весьма затруднительно. Пока отмахали четыре версты до Волги, Селифан с Никиткой взмылились. Арбузов предлагал свою помощь, но Налимовы от нее отказались.

На большой волжской воде волна вздымалась еще выше, билась о борта еще злее. Только за островом она сделалась спокойнее, а в заливе и вовсе спала.

Гадючий произвел на Емельяна неприятное впечатление своей дикостью, неприветливостью. Казалось, что в этих высоких зарослях папоротника, чертополоха, конского щавеля, гигантских зонтиков, могут существовать одни только аспиды.

На берег ступать не хотелось. На душе Емельяна было неспокойно, а горло и грудь будто сдавили гигантские обручи. Значит, здесь и отшельничал старец Иорадион? Уж не болел ли он умом?

Вслух спросил:

— От чего остров Гадючьим нарекли?

Никитка замычал, делая какие-то замысловатые знаки руками.

-Под ноги смотри, — хмуро ответил Селифан,— на гадюку наступишь, узнаешь от чего.

Уж не догадывается ли он о чем-нибудь?— испугано покосился на мужика Арбузов.— Ох, бабы, один вред злющий от них. Ежели бы детей не рожали, утопить бы их следовало всех скопом без всякого сожаления.

-Покойник пока пусть тут полежит, а мы пойдем, глянем, — подхватил лопаты и веревку Селифан.— Никитка, прихвати ломину.

-Ты давно на этом острове последний раз бывал? — поинтересовался Емельян.

-Тому два лета. В такую же непогодь случайно прибило. Нехорошее место. Мужики сказывают проклятое. Зря мы сюда боярина привезли. Схоронили бы на селищенской скудельнице и ладно.

-Негоже боярину среди простых смердов лежать, — старался ступать след в след за Селифаном сын оружейника. — А мужики врут все. Стал бы твой предок боярского роду в проклятом, да поганом месте обретаться!

Вышли на сухую, просторную поляну, посреди которой возвышался исполинский дуб. Его крона была так велика, что вблизи застилала собой все небо. Основание дерева представляло собой толи перекрученный от времени ствол, толи, переплетенные, словно гигантские удавы, корни. Между ними зияло черной пустотой широкое отверстие. Природная арка вела куда-то вглубь дубового чрева.

— Знать, в этом дупле мой пращур Иорадион и молился богу, — указал на пещеру лопатой Селифан.— Другого подходящего места на острове нетути.

Емельян походил вокруг необъятного ствола, почесал затылок, затем решительно залез внутрь дерева, осмотрелся.

Дубовая пещера оказалась далеко не тесной, а земля под ногами совершенно сухой. Язвина вела вниз, под корни. Туда Арбузов спускаться не стал. Подпалил кресалом паклю, от нее развел костерок. Лаптем начал прощупывать почву, но ничего интересного не обнаружил. Над самой головой взгляд остановился на вырезанной в дереве надписи: "+ СЕ АГНЕЦЪ БОЖИЙ [ВЗЕМЛАЙ ГРЪХИ ВСЕ] МИРА".

Парень даже присвистнул на радостях. Значится, точно тут старец Иорадион обретался! Снаружи раздалось недовольное ворчание Селифана:

-Где копать— то?

Высунувшись из пещерки, молодой человек окинул взглядом поляну. В пяти саженях от дуба чернел приличных размеров камень, похожий на истукана.

-Возле каменной головы и копайте могилку. Только не шибко глубокую, вода может пойти.

-Знамо дело.

-Я вам помогу, только прежде пещерку осмотрю.

Арбузов вернулся в дубовое чрево и вынул из-за пазухи кинжал. В свете костра, на его ножнах чудесным образом засверкали драгоценные камни. Еще накануне молодой человек решил, что в Москву клинок пока брать не стоит — пущай покуда в укромном месте полежит. Мало ли чего?

Щелкнув черным камнем, открыл ножны. Короткая записка, написанная им ночью, была в целости и сохранности. Да и что с ней сделается? Проверил так, на всякий случай. Засунул кинжал в кожаный мешочек, туго затянул шнурки. Прямо под надписью на дереве, вырыл руками ямку вершков в семь, уложил туда мешочек с клинком, аккуратно присыпал землей, притоптал.

Когда выбрался наружу, небо вновь прохудилось. Селифана от дела дождь не отвлек. Крестьянин копал могилу сосредоточенно, умело. Никитка отваливал илистую почву подальше от ямы, чтобы она не осыпалась внутрь.

Вдруг лопата Налимова наткнулась на что-то твердое.

-Каменьев— то, каменьев! — запричитал Селифан. — Ужо с дюжину вынул. — Он нагнулся, чтобы достать очередную гранитную твердыню, да так и застыл на четвереньках.

-Тута чагой-то железное, — засопел он как ежик в минуту опасности.

Емельян спрыгнул в яму и увидел торчащую из-под земли, окованную позеленевшими медными пластинами и прошитую квадратными заклепками, почерневшую от времени, деревянную доску.

Отстранил рукой Селифана, поддел доску лопатой. Это оказалась не просто деревяшка, а крышка шести-семи дюймового теремка. Парень осторожно выкопал сундучок, поставил его на край будущей могилы. На вид он был явно старинной работы. Крышку запирал не замок, а обычный металлический штырь. Если бы не сухая, илистая почва островной поляны, он, вероятно, давно бы уже сгнил.

Сгорая от нетерпения, Арбузов камнем выбил железку из ушек сундучка. Крышка его открылась, и все увидели внутри блестящий сверток. Выбравшись из ямы, Емельян отнес сверток чуть в сторону, развернул его на траве.

Изумлению Налимовых и Арбузова не было предела. Перед ними лежал широкий золотой пояс, украшенный тоже золотыми цепями и драгоценными камнями.

Довольно долго никто не мог вымолвить ни слова. Первым пришел в себя Никитка. Он даже не замычал как обычно, а зарычал диким зверем, бросился к поясу. Подхватив золотую поясницу, он попытался попробовать на зуб один из синих камней. Селифан, бросив теребить бороду, отвесил сыну привычный подзатыльник. Никитка, недовольный расправой, начал размахивать руками, но получил еще одну оплеуху.

Внимательно осмотрев находку, Емельян заметил на тыльной стороне пояса, возле застежек, две выбитые на золоте крупноголовые змеи. Возле одной из них — трезубец.

-Провалиться мне сквозь землю, прямо в пасть Люцифера, если это не знак Рюриковичей! — схватил он за плечо Селифана. — Ты хоть чуешь, что откопал?

-Чресленицу златую, — широко заулыбался свободный землепашец.

-Верно. Только она не просто золотая. Ей цены нет. Ведомо тебе кто такие Рюриковичи?

-Из Ильинских гостей что ль?

Арбузов понял — объяснять, что— либо Селифану сейчас бесполезно. Тот потер брови грязными руками, спросил:

-Видать, про это сокровище в моей грамоте сказано?

-Нет. Там про похмелье отписано.

-Похмелье? — изумился Налимов. — А чего про него писать— то? Делай узвар из ивовой коры в купе с лягушачьими лапами, вот тебе и похмелье.

— О пояснице в бересте написано. А я-то ломал голову, все думал, что же сие значит: "ЧРЪСЛЕНИЦОУ ДИМИТРИЯ АСПИДА ПОЖРАЛА. ПОКЛОНИСЯ ИСТОУКАНУ". Вот тебе истукан, аспида — Гадючий остров. Все просто.

Молодой человек принялся вновь разглядывать змеек на золотом поясе. Неожиданно из-за туч выглянуло солнце и один из самых больших красных каменьев на пояснице, ослепительно загорелся.

-У— у — о! — застонал Никитка, отбежал к дубу, присел, закрыл голову руками.

-Что с ним? — удивился сын оружейника.

-А кто его поймет, — Налимов подошел к мальчику, погладил по голове. — После пожара чудится ему незнамо что.

-Пояс в деревню брать не следует! — твердо заявил Емельян.

-Енто от чего?

-Евдокия не утерпит, разнесет по всей округе. Сокровище тебе принадлежит, спору нет. Чресленницу, видно, старец Иорадион припрятал. Однако, коли узнают о поясе мнихи, али какое уездное начальство, непременно его у тебя отнимут.

К Емельяну подбежал Никитка, схватил его за руки и усиленно закивал головой, давая понять, что бывший чашник совершенно прав.

-Я поеду в Москву и обо всем поведаю в Преображенском приказе. Об измене Ильинских чернецов, о змеюке Пузыреве с холопами, смерти Ерофея Захаровича и твоей чудесной находке со знаком Рюриковичей. Из приказа пришлют сюда государевых людишек, они разберутся. Пущай пока вещица на острове отлежится.

Селифан почесал бороду, прикинул своим хитрым мужицким умишком и так и сяк, согласился.

С берега принесли тело боярина Скоробоева. Надели на него золотой пояс, закутали в саван и с миром похоронили, воткнув в могилку простенький, сосновый крест.

Передохнули, отправились в обратный путь. Всю дорогу Емельян мучился — как смотреть в глаза Евдокии. Но баба при встрече не повела и бровью.

С отъездом в Москву Арбузов откладывать не стал. К вечеру распогодилось. Тучи ушли за горелый лес, а через Медведицу перекинулась сочная радуга. Молодой человек решил ехать с восходом солнца.

Спать улеглись рано. Каждого будоражили свои мысли от прожитого дня, и от них следовало отдохнуть.

Еще не успели пропеть первые петухи, как окошко на втором этаже, с противоположного края от горницы Арбузова, отворилось, и из него выскользнул Никитка. Бесшумно, словно кот, спустился вниз, стрелой полетел к реке. Отвязал лодку, скрылся в темноте.

В Первопрестольную Емельян Арбузов въехал, когда звонили к вечерне. Собирался свернуть на Солянку, к отцу, но передумал, направил коня сразу в Зарядье, в Преображенский приказ.

Серьезное дело откладывать ни к чему, решил он. Это только обленившаяся кукуевская немчура без конца твердит: морген, морген, нур нихт хойте, завтра, завтра, только не сегодня, забывая добавлять: заген зо ди фауле лейте, так говорят только ленивые люди. А русскому человеку всегда нужно поспешать, потому, как неведомо, чем обернется для него завтрашний день — милостью судьбы или виселицей.

Несмотря на поздний час, в приказной избе было многолюдно. Дьяки, подьячие, секретари и простые писцы суетились, толкались, громко переругивались.

В углу, за заляпанным чернилами столом, восседал широкотелый, с густо смазанными маслом каштановыми волосами, рябой делопроизводитель. В отличие от других, он вел себя степенно — ни с кем ничего не выяснял и не делал лишних движений. Сосредоточенно, спокойно составлял какую-то бумагу. Сразу было видно, что в приказе начальник он. Емельян припомнил этого широколицего, с приметной, несмотря на густые усы, заячьей губой, дьяка. Перед самым отъездом он заходил в Преображенский с Ерофеем Захаровичем и Скоробоев долго с ним спорил о размере подорожной.

Растолкав локтями снующий туда-сюда народ, молодой человек пробрался к рябому начальнику. По пути попытался вспомнить его фамилию— вроде бы Рыжий или Ржавый...Так и не вспомнил. Упершись кулаками в стол, закашлялся:

-Хочу слово и дело говорить.

Дьяк поднял на Емельяна мутно-зеленые, словно налитые рассолом глаза. Прищурился.

-Кто таков будешь? — осведомился он на удивление писклявым, почти детским голосом.

Ну, точно, этот дьяк боярину Скоробоеву зимой бумаги отписывал,— обрадовался мысленно парень.— Такой голосок ни с чьим другим не спутаешь.

-Емелька Арбузов, сын Никифора, оружейного мастера,— представился он.

Дьяк широко раскрыл рот, будто ему не стало хватать воздуха.

— Неужто? — рябой положил на стол перо, обнажил на редкость здоровые зубы. — А мы тебя и не ждали. Думали, ежели остался жив опосля камнепада, то в Литву, али в Польшу убег.

-Незачем мне к литовцам бегать, — нахмурился молодой человек. — Я— то жив, а боярин Ерофей Захарович Скоробоев богу душу отдал, через измену Софьиных лазутчиков. На острове пришлось похоронить.

-Обожди, — прервал Емельяна рябой дьяк. Он порылся в засаленных книгах, достал самую толстую, положил перед собой. Долго листал, слюнявя во рту грязные пальцы. — Вот. Десятник Василий Клюев, наемный стражник Артемид Безногий, а также добровольные ополченцы Косогоров, Инеин, Тяглов и Блуцкий присягают на писании и свидетельствуют, что Арбузов Емельян, сын Никифоров, посланный в тферьской уезд по государеву делу чашником боярина Ерофея Скоробоева, учинил злой умысел и беззаконное своеволие. Через что погубил вышеупомянутого боярина Скоробоева, а иже с ним сотника Ивана Пузырева, сына Петрова, начальника боярской стражи, настоятеля Ильинской обители архимандрита Лаврентия и его людишек, чернецов таких то...

У Емельяна задрожали ноги и, чтобы не выдать своего волнения, он покрепче ухватился за скользкий от жира стол.

-Это злой наговор. Я боярина Скоробоева как раз от этой своры изменников и уберег. Они все лазутчики царевнены. Сами хотели тайну отшельника Иорадиона узнать, до заряйки добраться.

Не дослушав до конца объяснения Арбузова, дьяк хлопнул книгой по столу, дыхнул прямо в лицо перегаром:

-Где теперя боярин Скоробоев, сын Захаров?

Растерявшийся Емельян часто заморгал.

-В могиле, где ж ему быть? На Гадючьем острове. Преставился он пятого дня.

Приказной дьяк тяжело вздохнул.

-Вот видишь, а ты речешь несуразное. Погодь.

Дьяк вышел из избы и вскоре вернулся с двумя дюжими молодцами. Указал им на Емельяна.

-Без меня допрос не учинять. Сам вскорости буду.

Стражники подхватили Арбузова под руки, выволокли во двор. Сзади, за приказной избой, стоял небольшой серокаменный домик. К нему и повели ничего не понимающего Емельяна.

Вошли не с белого крыльца, а с торца, там, где шумел большой яблоневый сад, оказались в подвале. Сын оружейника сразу понял, что это допросная: с потолка свисали крюки, в жаровне грелись гигантские клещи, на столах и рядом валялись тугие кнуты самых замысловатых плетений, кривые ножи, иглы. Возле жаровни, рядом с клещами — деревянная воронка с узким длинным горлом. Это чтобы удобнее было заливать во чрево несговорчивых злодеев кипяток или серную кислоту.

Пыточная оказалась пуста. Стражники толкнули парня в спину, и он распластался на пахнущем псиной, и протухшей кровью каменном полу.

Что-то сверкнуло в мозгу Емельяна, и он отчетливо понял, что, ежели прямо теперь чего-нибудь не предпримет, живым отсюда никогда не выйдет. Или сейчас или никогда.

Один из молодцев загремел цепями, готовясь примерить их к ногам Арбузова. Другой костолом принялся раздувать мехами жаровню.

Сын оружейника вскочил с пола, рысью кинулся к жаровне, выхватил из нее уже почти белые щипцы, ткнул ими в лицо суетившемуся возле огня бугаю. Сам того не желая, попал раздвинутыми клещами прямо в оба глаза. Стражник закричал так, что на улице перестали выть собаки.

Второй молодец припал спиной к столу под болтающемся крюком , и не оборачиваясь, попытался нащупать на нем тройной кнут. Однако тот лежал в сажени от него.

-Не надобнось, — еле слышно взмолился стражник.

-Надобнось, — заскрипел зубами Арбузов. — Ничего не поделаешь, друже, я тоже жить желаю.

С этими словами он огрел по голове пыточного мужика тяжеленными дымящимися клещами. Стражник свалился как подкошенный, а Емельян выскочил на свежий воздух и скрылся меж благоухающих неспелым ароматом яблонь.

Экскурсия в монастырь.

Не успели Федор с Валькой заикнуться на автобусной остановке, что ищут какой-нибудь приличный пансионат, доброжелательные звенигородцы в момент взяли их в живое кольцо. Одни утверждали, что следует непременно ехать в санаторий "Звенигород". Всего-то километров десять по дороге к городу, а там направо. И кормят хорошо и природа прекрасная. Другие махали на советчиков руками, указывали в совершенно противоположную сторону, расписывая прелести дома отдыха "Лазурный".

-Спасибо, спасибо, — успокаивал народ лесник — филолог. — Только санатории нам, вероятно, будут не по карману. Что-нибудь попроще, недалеко от монастыря, здесь имеется?

Горожане и простые сельские ратаи как-то враз стихли, даже приуныли.

Тучная тетка, со следами начинающейся Базедовой болезни, закурила папиросу, выпустила пару ровных, вращающихся колец.

-Тогда вам в пансионат "Дружный". Дешевле некуда. И монастырь рядом.

-Да что вы, женщина! — накинулся на нее дачник с удочками. — Где же там монастырь?

-Как где? — крепко затянулась тетка Беломором.— Если по прямой, километра три будет. Парни молодые, — она подмигнула Федору, — а для бешеных собак сто верст не крюк. Только автобусы в "Дружный" теперь не ходят, "тачку" ловите.

Автолюбитель на белой ржавой "пятерке" запросил сто тысяч.

-Чего так "дешево"? — нахмурился Арбузов.

Водила потряс моржовыми усами:

-Вы знаете дорогу к "Дружному"?

-Нет, — ответили друзья.

-А я знаю. Вот и весь сказ. Сегодня информация в цене. Кто ею обладает, тот и деньги загребает. А не умеешь работать головой, вкалывай руками.

Валька провернул в мозгу сомнительное высказывание "бомбилы".

-Если ты такой умный, чего же баранку крутишь?

-Я для души езжу, удовольствие получаю. Ну а коль клиент попадается, от копейки не отказываюсь.

-Ладно, жлоб, черт с тобой, вези нас в "Дружный" за десять миллионов копеек.

Мужик изобразил на усатой физиономии глубокое удовлетворение, приветливо распахнул перед мужчинами заднюю дверь "Жигулей".

На шоссе повернули не к Звенигороду, а направо.

-Нам, разве, не в сторону монастыря? — осторожно поинтересовался Федор.

-Не боись, пехота, прорвемся, — заржал автолюбитель. — Следующий причал в пансионате "Дружный". А зачем вам монастырь, грехи замаливать? — Он повернулся к друзьям, а сам продолжал лихо накручивать руль. — С вашими рожами только в ближайшем отделении милиции явку с повинной писать.

-На дорогу смотри, физиономист, — посоветовал ему в Валентин.

-Знаем, плавали. — Шофер теперь пытался найти что-то в брючных карманах, совершенно не обращая внимания на дорогу. Наконец, выудив их штанин роговые очки, нацепил их на нос и вновь обернулся к приятелям:

-Отбросьте страх, зрение у меня хорошее. Ношу для солидности.

-Ты будешь вперед глядеть, или нет? — зашипел на мужика Федор и тут заметил, что они стремительно приближаются к кузову массивного грузовика. Тормози! — закричал он во все горло.

-Знаем, пла...— хотел, было изречь, видимо, любимую фразу "бомбила", но не успел.

"Пятерка" со всего маху въехала в крюкастый бампер, заляпанного грязью ЗИЛа.

Из остановившегося грузовика, спокойно вышел недовольный шоферюга в промасленной спецовке. Сначала он осмотрел заднюю часть своей машины, но не найдя на ней никаких повреждений, постучал по сложившемуся гармошкой капоту "Жигулей".

-Все живы? — просунул голову водитель ЗИЛа в отверстие рассыпавшегося лобового стекла.

Как ни странно, но ни передние, ни задние двери "пятерки" от удара не заклинило, а потому и соратники, и "извозчик" с моржовыми усами свободно выбрались из автомобиля. Никто из них сильно не пострадал. Только Федор ушиб колено о переднее сиденье, да "бомбила" расквасил нос о руль.

С минуту потаращившись на вырывающийся из разбитого радиатора пар, он понес полушизофренический бред:

-Я ехал не больше пятидесяти. На другой стороне "Икарус" красный. Не больше пятидесяти. А грузовик резко затормозил. Затормозил. Вы же видели. Будете свидетелями. Свидетелями.

-Пошел ты, морячок, знаешь куда?! Нас с другом чуть не угробил, теперь хочешь, чтобы мы честного работягу дерьмом измазали? — взвился Валька. — За рулем на дорогу нужно смотреть, а не по карманам шариться. — И уже спокойно спросил у водителя грузовика, — До "Дружного" далеко?

Пребывающий в прекрасном расположении духа оттого, что его ЗИЛ цел и он абсолютно не виновен в аварии, шофер с радостью дал исчерпывающий ответ.

-Метров через двести повернете в лес и пойдете по грунтовке, никуда не сворачивая. Прямо в ворота пансионата и упретесь.

-Бинокль себе морской купи, — крикнул напоследок усатому частнику лесник. — А лучше телескоп, Агамемнон быстрокрылый.

Федор немного помялся, затем подошел к владельцу покореженных "Жигулей", сунул ему в карман сто тысяч.

— На новый радиатор, хоть ты и не заработал.

Лесная дорога была настолько разбита тяжелыми колесами, размыта дождями, что Валька усомнился — смогла бы по ней проехать "пятерка". Об этом он и сообщил Арбузову. Но Федора заботило совсем другое.

-Как бы Молочкова в запой не вдарилась. Кто тогда за Федором Ивановичем присмотрит?

-Не переживай, — успокоил друга лесник. — Молочкова, конечно, баба пьющая, но добрая. Про животину не забудет. Да и через неделю вернешься.

-Думаешь, мы так быстро найдем Любатович?

— Пилюгин свое дело знает. Мимо него муравей не проскочит. Так что дыши полной грудью и отдыхай. Мы на тропе приключений и это прекрасно.

-А если заряйки не существует и все записки старца Иорадиона, просто бред сумасшедшего?

-Радость не в самом счастье, а в его ожидании. Может, и нет заряйки, скорее всего, нет. Но ведь важен сам процесс поисков. А мы ищем, значит живем! Это гораздо лучше, чем бессмысленно сидеть в деревне и жрать горькую. Кто знает, вдруг мы попутно отыщем еще что-нибудь интересное или даже исторически ценное?

Километра через полтора, ушибленная нога Арбузова дала о себе знать. Он подобрал сухую палку, стал опираться на нее как на клюку.

-Где же этот... " Дружный"?

-Не успел Брусловский выругаться, как среди елок показались облезлые, с перекрученными прутьями, ворота пансионата. На них блестел совсем новый навесной замок. Калитка у ворот была распахнута настежь.

Неровная бетонная дорожка вела к пятиэтажному кирпичному корпусу, с многочисленными ячейками балконов, покрытых желтыми козырьками. В таких типичных для советского времени пансионатно-санаторных постройках, как правило, на первом этаже располагалась администрация.

Не сговариваясь, друзья двинулись вперед по бетонке. Мимо них пролетела стайка темненьких, коротконогих пацанят с кривыми носами. Тут же Федор получил по лбу неспелой сосновой шишкой.

Стайка приземлилась на безопасном расстоянии от соратников, принялась строить рожицы и обзываться: " Русский, в жопе узкий! Русский свин ленив, как пингвин! Москаль водки нажрался, утром обосрался!"

-Ух, я вам! — погрозил палкой Федор.

Кривоносая стайка вспорхнула, радостно перечирикиваясь на непонятном языке, скрылась в березовой роще.

-Что это было? — моргал глазами Брусловский.

-А черт его знает? — Федор переломил о колено палку и выбросил в кусты. — Пошли в администрацию.

В просторном холле, за стойкой, сидел мужчина с зеленой повязкой на голове, смотрел телевизор.

Брусловский вежливо поздоровался, спросил где здесь начальство. Мужчина обернулся, и парни вздрогнули. Его необычайно красное, широкое лицо напоминало исклеванное воронами яблоко. Было оно не то что не симпатичным, а страшным.

Видно твоим личиком, подумал Федор, черный порох в ступе толкли. А порох-то и взорвался. Но вот карие глаза некрасивого мужчины оказались на удивление добрыми.

-Я за начальство. Мария Ильинична заболел. Ангин с бронхитом. Спрашивал ее — где летом ангин можно получить, в такую жару? А она не знает.

Только теперь миткэмпферы заметили у страшилы в руках длинный кавказский кинжал, лезвие которого он пробовал большим желтым пальцем.

-Меня Муслим зовут, — мужчина поправил на голове зеленую тряпку, исписанную какими-то иероглифами. — Чего желаете, ребята?

— Чьи это дети на улице? — Федор потер подбитый шишкой лоб.

-Дэээти,— протянул кавказец.— Дикий совсем. Каждый день в Буденовск играют. Вы беженцы?

Валентин раскрыл было рот, но по лестнице начала спускаться шумная ватага цыган. Босые, чумазые, с грудными детьми за спиной, они не стали приставать к молодым людям, а молча вывалились на улицу.

Проводив цыган удивленным взглядом, Брусловский, наконец, перешел к делу.

-Нам нужен номер на пять человек.

-На пять? — заблестел глазами исполняющий обязанности начальника. — Тогда зачем номер, дом бери. Бунгалом называется. Как раз один есть, в лесу стоит.

-Дорого?

-А что дорого? Двести пятьдесят долларов в месяц.

Федор со стремительностью японского калькулятора принялся подсчитывать имеющиеся в наличности деньги. Если рубли перевести в "зеленые", то получается сто пятьдесят.

-Сколько за неделю?

Кавказец покраснел еще больше.

-Зачем на неделю, слушай? Воздух, пруд, тихо, как в рай попал.

-Монастырь далеко?

-Почему далеко? Кругом монастырь.

-Так почем неделя?

-Ай! Давай пятьдесят баксов.

-Пятьдесят на четыре недели — двести. А ты за месяц двести пятьдесят хочешь.

Воткнув кинжал в стул, Муслим заулыбался.

-Не огурец предлагаю, дом, а ты считаешь. Вас двое, а вы хоть всех родственников приводите, слова не скажу.

-С кормежкой?

-Какой кормежка? Сюда приходи, тут кухня есть, готовь хоть плов, хоть чебуреки.

Приятели лишь сейчас учуяли, что в корпусе воняет жареной селедкой и протухшими помидорами.

-Ладно, — согласился владелец шотландского производителя, — держи паспорта.

-Ай! Не надо паспорта. И так верю, вон в книжку запишись.

Нацарапав в толстой ученической тетради свои фамилии, друзья взяли ключи, направились к выходу. В дверях лесник-филолог задержался.

-А чего у тебя, Муслим, за повязка на голове?

Тот уже вновь припал к телевизору и, не оборачиваясь, ответил:

-Газават объявил.

-Кому?

-Сам не знаешь? Неверным. Сколько время?

Валентин достал из кармана старинный хронометр.

-Без одной минуты...

-Ох, ох! — подскочил "красавец".— Шамиль, Ахмат, на салат пора!

Откуда-то из соседних комнат выползли еще два лица кавказской национальности. Возле стойки расстелили циновки, плюхнулись на них коленями. Муслим выключил телевизор, щелкнул кнопку на магнитофоне. "Алллааа — а-а Акбар!",— разнеслось по всем коридорам корпуса. Заместитель неведомой, заболевшей ангиной начальницы, устроился рядом с единоверцами, принялся бить поклоны, высоко задирая вверх задницу.

-Ну, попали!— вытер со лба пот Федор.— Ваххабитский притон.

-А-а,— легкомысленно махнул рукой лесник-филолог, — не все ли равно. Главное, монастырь рядом. Завтра Владимир Семенович с Вашим преподобием пожалуют. Если что, разберутся.

-Конечно, они разберутся, — ухмыльнулся Арбузов, припоминая, как капитан со святым отцом первыми драпали от дурака Гаврилы.

Домик, с крашенным в зеленый цвет резным крыльцом, понравился друзьями. Был он небольшой, но очень аккуратный — не успел еще обветшать за смутное постперестроечное время. С противоположной от крыльца стороны, имелся даже гараж с крепкими воротами, но на нем висел замок. Внутри тоже прилично — маленькие сени с вешалками и опрятная, с двумя солдатскими кроватями комната. Возле печки-голландки — несколько стульев, а в углу штук пять раскладушек.

Приятели повалились на скрипучие кровати, стали обдумывать дальнейший план действий. Было очевидно, что сегодня Федор не ходок и ему следует остаться в пансионате, подлечить ногу. Брусловскому же придется одному сходить на станцию, повесить возле касс объявление для соратников. Ну и купить чего-нибудь, пожрать.

-Может, мне сначала к монастырю сходить? — Валька листал древний, как рукопись старца Иорадиона, журнал "Огонек".

-Зачем? Пилюгин не велел.

-Если монастырь рядом, нужно же узнать к нему дорогу! Не бойся, я без самодеятельности. Гляну и сразу на автобус, в город. Бабки на станции говорили, что от него до центра всего пятнадцать минут езды.

-Хочешь, иди, — Федор снял штаны, принялся рассматривать темный синяк под коленом. — Только день сегодня не наш.

-Я мигом, — обрадовался согласию друга Валентин.

-Водки не покупай. Пока ни к чему.

-Сам знаю, не дурак, — обиделся Брусловский.

Он снял куртку, повесил ее на стул.

-Больно жарко, так легче будет.

Федор выделил другу несколько купюр и тот, не задерживаясь, направился к Муслиму, узнать ближайший путь до Саввино-Сторожевской обители.

Через минуту в дверь домика постучали. Арбузов решил, что зачем-то вернулся Валька и штанов надевать не стал. На крыльце стояли две женщины южного типа, а вместе с ними несколько чумазых, крючконосых парнишек. Из тех, что запулили в него шишкой и кричали обидные для любого русского человека слова.

-Здравствуйте, извините, — заговорила самая высокая женщина со смешным, перетянутым черной резинкой хвостиком на затылке и бегающими глазами. — Мы сами беженцы из Нагорного Карабаха. Дом из пушек расстреляли, вещи все погорели. Пешком сюда добирались, — южанка всплакнула. — Дети не читать, ни писать не умеют.

-Так вы извиняться пришли? — догадался Федор. — Я все понимаю и зла не держу.

-Нет, — завращала еще шустрее глазами беженка. — Помогите чем можете. Дом сгорел, отец, мать, братья погорели.

-Чем же я могу?

-Вижу сердце у вас доброе, ласковое. Дайте на хлебушек, дети голодают.

Федор затоптался на крыльце, словно жеребец у водопоя. Жалко, конечно, беженцев, да деньги не его, Пилюгина. Впрочем, как не дать на хлеб погорельцам?

Не закрывая двери, он вернулся в комнату, достал из брючного кармана несколько банковских ассигнаций.

-Вот двадцать тысяч, больше не в силах.

Высокая женщина с не устающими бегать глазами, схватила деньги обеими руками и, не поблагодарив, пошла прочь. За ней ринулись все остальные.

Вот времена наступили, горько размышлял Федор, растянувшись на солдатской койке, ни один народ беда не обошла.

За дверью вновь раздался стук. Теперь Арбузов все же надел штаны.

С порога на него хлопал глазенками коренастый, широкоплечий мужчина с длинными, будто пейсы, бакенбардами и ухоженными, квадратными усиками. За его плечом маячила тоже плотная и низкорослая тетка в цветастом платке и в зеленом, с жабо, платье. Она без конца облизывала ярко накрашенные красной помадой губы.

— Клим Кацапко, — представился коренастый. — А это моя супруга Мила Кацапко. Мы беженцы.

Сглотнув слюну, Федор довольно неприветливо пробурчал:

-Больше денег нет. Вернее, есть, но они не мои. Обратитесь к кому-нибудь еще.

-Вы не поняли, — Клим Кацапко нагло сунул в дверной проем ботинок, — Мы не попрошайки. Хоть и беженцы, но сами готовы предложить вам денег.

— За что? — удивился Арбузов.

-Всего пару минут внимания. Позвольте попросить у вас сигарету?

-Я не курю.

-И правильно. Не переставая, твержу жене, чтобы она тоже бросила курить, но Милочка ни в какую.

Милочка покрутила бородавчатым носом, ничего не сказала.

-Так вот. Мы готовы предложить вам хорошие деньги за небольшую услугу. До политического апокалипсиса мы жили, не поверите, в селе Звенигород Львовской области. Во времена Киевской Руси наше село было городом и называлось Звенигород Галичский. От него-то и пошло название вашего Звенигорода. После распада Союза, я открыл в области два продуктовых магазина. Однако националисты разграбили и предали их огню. И знаете за что? За фамилию Кацапко. Кацапами обзывают на Украине русских. Но я-то чистокровный хохол. Милочка не могла пройти по улице, в нее бросали камнями. Словом, пришлось бежать в Россию. Теперь мы здесь хохлы, а на родине кацапы. У вас водички нет? — Клим распахнул дурно пахнущий рот, показывая Федору, что там все пересохло.

-Не знаю, мы только вселились.

-Нет и не надо, — закрыл пасть хохол.— Мы с Милочкой живем здесь, в соседнем домике, видите, за сосенками синеет? Раз в две недели в пансионат привозят гуманитарную помощь. А что это за помощь, спросите меня. И я вам отвечу. Просроченные сникерсы, крупа и сахар. Вот мы и решили открыть семейную похмельный трактир.

— Какой трактир?

— Похмельный. Дело выгодное. Народ в Звенигороде нормальный, то есть пьющий, многим по утрам помощь нужна. Большинство привыкло к пиву, но это не правильно. Хотите, бесплатно подарю один рецепт? Берете полулитровую кружку, заполняете на треть кумысом, добавляете столько же светлого некрепкого пива, доливаете томатный сок. Туда же три сырых перепелиных яйца, немного соли и красного, жгучего перца. Через час, другой — вы Иван-Царевич. Однако кто, скажите мне, позволит открыть в Звенигороде свое дело человеку с украинским паспортом? Никто. Поэтому нам и нужен учредитель с российским гражданством. Вы же гражданин России?

-Гражданин, — кивнул Федор, — но я не понимаю...

-Все просто. Вы регистрируете на свое имя малое предприятие, — перебил парня Клим Кацапко, — скажем, "У обрыва", назначаете меня генеральным директором , а через пару дней увольняетесь.

-Как же я зарегистрирую фирму? У меня прописка в Тверской области.

-Это ничего, — по-свойски похлопал Федора по плечу Кацапко, — все уже договорено. Нужен лишь ваш паспорт. На один вечер. И за это я вам заплачу тысячу долларов.

-Сколько?! — изумился Арбузов. Таких деньжищ он отроду не видел.

-Вы не ослышались — тысячу. И никакой юридической ответственности. Вы, повторяю, послезавтра напишете заявление об уходе. А где ваш друг? Желательно бы и его паспорт. Запишем приятеля первым заместителем. Аванс прямо сейчас.

Федор Арбузов пребывал в полной растерянности. Он не знал, разумеется, юридических нюансов, а потому сомневался. Но получить, практически за просто так, целых тысячу баксов хотелось очень. В самом деле, сколько можно побираться у Пилюгина и чувствовать себя нахлебником? Живет Кацапко в соседнем доме, куда он денется!

-Если только до вечера, — наконец промямлил фермер.— Расписку напишите, что взяли документы?

-Обязательно, — обрадовался хохол в пейсах. — Паспорт друга не забудьте.

-Сейчас.

Молодой человек подошел к стулу, на котором висел пиджак Брусловского, встряхнул. Внутри что-то было. Запустил руку во внутренний карман, вынул паспорт.

Кацапко уже суетился у стола, отписывая бумагу.

-Так. Я, Клим Самуилович Кацапко... Число, месяц, год, подпись, — диктовал он сам себе. Все, готова расписочка. Пожалуйте паспорта, а я вам денежку. Пока двести долларов. Вечером еще восемьсот.

Дверь за Кацапко закрылась, Арбузов увидел в окно, как хохол с женой быстрым шагом направляются к своему синему домику.

Целый час Федора никто не беспокоил, он погрузился в безмятежный, но хрупкий дневной сон.

На этот раз забарабанили по оконному стеклу. Через распахнутую настежь форточку в дом влетел развязный, самоуверенный голос.

-Сосед, а сосед! Чего молчишь, я же вижу, ты на пружине паришься. Давай коней по паркету погоняем.

Федор нехотя оторвал голову от несвежей, без наволочки подушки. Перед окном стоял типичный браток — с выпирающей из-под спортивного костюма "Адидас" боксерской грудью, широкими скулами, коротко остриженными под "не хватай" волосами. Под мышкой он сжимал шахматную доску.

— Мое погоняло — Кушнарь. А ты кто такой, сермяжник?

Верзила резким движением распахнул окно, протянул Арбузову крепкую, мозолистую руку. Федор не отверг рукопожатия.

-Зайти-то можно? — не унимался качек.

Войдя в дом, он расположился за журнальным столом, открыл доску, высыпал деревянные фигуры, начал их располагать на клетках. Похоже, парень не сомневался, что предстоящая игра дело решенное.

-Ты кто, спрашиваю?

-Федор Арбузов, — представился фермер.

-Один что ли?

-С другом. Завтра остальные приедут.

-И я братву поджидаю. Уже неделю от скуки маюсь. Садись ближе, не стесняйся.

Последний раз Федор играл в шахматы в армии. Вроде бы тогда получалось, но прошло-то пятнадцать лет. Как двигать фигуры, он не забыл, а потому согласился скоротать время — когда еще Валька вернется.

Браток протянул к нему два кулака, с зажатыми в них фигурами.

-Выбирай. По полтинничку, а? Согласен?

-По полтиннику можно, — согласился Федор и в десять минут продул партию.

-А!— с победным кличем Кушнарь выбросил вперед правую руку.— Бабки на бочку.

Порывшись в карманах, Арбузов вынул железные пятьдесят рублей, положил их перед качком.

Тот уставился на монету, как зачарованный.

-Это типа, шутка такая? — наконец поднял он глаза.

-Сам же говорил по полтинничку. Вот и забирай.

Верзила ухватил себя за полулысую голову ,расхохотался:

-По пятьдесят баксов, сермяжник. Ну, ты и сермяжник!

-По пятьдесят долларов?

-Конечно! Разве есть теперь другие деньги? Ничего не поделаешь, братан, проиграл, плати.

Спорить было бессмысленно, и Федор достал сто баксов, час назад полученные им от Клима Кацапко.

Кушнарь взял купюру, поднес к носу ,тут же бросил ее на стол.

-За лоха держишь?

-Что опять не устраивает? Давай сдачу.

-Твоя бумажка и букашки дохлой не стоит. Это же дешевая ксерокопия на подтирке. На, гляди, — верзила послюнявил палец, провел им по купюре. Краска на бумаге моментально смазалась.— Ты и впрямь сермяжник. Где достал поганку, раскалывайся?

-Кацапке за два паспорта заплатил, — Федор тоже провел по фальшивке пальцем, и он стал у него сине-зеленым. Пораженный до глубины души, Арбузов не верил своим глазам.

Когда он подробно рассказал о визите хохлов, качек выдал резюме:

-Ты дурак, каких я не видывал. Этот редис бамбуковый, с пушкинскими бакенбардами и ко мне препирался, сигарету просил. Но я его сразу на ... послал. Значит, он тебя обул. По этому захолустью какой только шушеры не шляется. Беженцы! Им каждую пятницу гуманитарку привозят, а они ее на рынках толкают. Половину выручки МЧСсовцам. Я бы в этот говенный пансионат в жизни не сунулся. Да нам с братвой в шикарных апартаментах светиться ни к чему.

-Что же делать? В милицию идти?

-Так тебе менты и найдут Кацапку. Он, поди, уже бакенбарды сбросил. Ты по жизни кто?

Федор пожал плечами:

-Вообще-то фермер.

-Фермер. Вот и крутил бы хвосты быкам.

От того, что браток попал не в бровь, а в глаз, Арбузов загрустил еще больше.

-Чего сюда приехал?

-По делу.

-До делового тебе, как жабе до Сатурна. Когда твои кореша подвалят?

— Обещали завтра.

— А пахан кто?

-Майор Пилюгин, — не раздумывая, ответил Федор.

-Мент что ли?

— Нет. Бывший чекист.

-Серьезная личность. Вот завтра мы с твоим чекистом и покумекаем, как Кацапку изловить. Отдыхай, пока, сермяжник.

Кушнарь сгреб шахматы в доску и скрылся за дверью.

А Валентин Брусловский честно вышагивал по указанной Муслимом лесной тропинке, которая должна была привести его к Саввино-Сторожевскому монастырю. Тропа змеилась то через буйнотравные поляны, то петляла мимо болотцев и ручейков, то ныряла под буреломы и коряги. Наконец, на одной из сопок вообще исчезла.

Лесник-филолог принялся растерянно вглядываться вдаль. Один лес и ничего более. Куда же теперь, обратно? Так уже верст пять отмахал, не меньше. Ну, салафит кривомордый, ругался Валька, боевик недостреляный. Языком будто варан тряс, только слюни летели: "Рука протяни, до монастырь дотянешься". Живым вернусь, ты у меня ноги протянешь. Устроили себе, засранцы, лежбище в сердце России!

Спустившись с сопки, пошел по оврагу, все легче. Метров через пятьсот вновь взобрался на горку и невдалеке увидел деревню. Пока до нее доковылял, изодрал о елки рубаху, чуть не оторвал каблук на правом ботинке.

Весь в паутине и клещах, выбрался на проселочную дорогу. У крайнего дома встретил бабку с ведрами. Бабка оказалась неприветливой, а ведра пустыми.

-Какой тебе еще монастырь? — зашамкала старуха беззубым ртом. — Сторожевский? Она-а, так это не тут. По глинобитке верст десять. Туда иди, — бабка махнула рукой в сторону давно перевалившего через зенит солнца. — Иди, иди, нечего здесь околачиваться.

Парило так, что снял рубашку. Остановился возле придорожного прудика, почистился, умылся мутной, теплой водой. В тени раскидистой ивы было хорошо. Но тут налетели слепни, шершни, навозные мухи и тому подобная крылатая нечисть. Пришлось сократить стоянку, опять тащиться под лучами осатаневшего под вечер небесного светила.

Действительно, километров через десять, на высоком холме показался белокаменный монастырь. Верящий в Высший вселенский разум, а не в библейского Бога, Валька все же трижды перекрестился.

Дорога сворачивала влево, в лес, а к обители от нее вела хорошо утоптанная тропа. Сзади раздались надрывные гудки. Лесник посторонился и мимо него, в клубах пыли проскрежетал рейсовый автобус. Затормозил возле тропинки. Из него выскочили веселые туристы с рюкзаками.

-Бабка, стервь, — в сердцах сплюнул Валька.— Ведь ничего про автобус не сказала. Лучше бы пару часов на пруду повалялся.

Изнемогая от жажды и духоты, Брусловский поплелся за жизнерадостной компанией. Вскоре оказался в великолепном, примонастырском парке, где с удовольствием прильнул к истекающему живительной влагой поливочному шлангу. Под неодобрительным взглядом проходившего мимо черноризца, облил себя до пояса водой, и счастливо отфыркиваясь, плюхнулся на первую попавшуюся скамейку.

В монастырский парк въехали два экскурсионных автобуса — переливающийся матовыми стеклами двухэтажный "Мерседес" и кособокий "ПАЗик". Вероятно, на последнем лет двадцать к ряду возили мешки с картошкой или танковые двигатели, настолько он был "убитым".

Из " Мерседеса" с элегантной надписью на борту " Reise unter Welt", неспешно начали выходить увешанные фото и видеокамерами, иностранцы. Из отечественного драндулета, словно переспелые сливы, посыпались потные дядьки и тетки. Интуристы сбились в веселую стайку, а как только получили команду экскурсовода, послушно двинулись к монастырским воротам. Россияне тут же разбежались в поисках воды и отхожих мест.

Валентина что-то подбросило с лавки, заставило идти за иностранцами. Он сразу определил, что они " aus Deutschland". На филологическом факультете по немецкому языку у него всегда было пять. А однажды, делегация преподавателей Берлинского университета, за хорошее произношение, подарила ему пластинку с песнями Дина Рида. Но Брусловский не любил козырять знаниями иностранного языка, как это делал Пилюгин.

Толпа "дойтчей" просочилась через полуоткрытые монастырские ворота, поплелась к Рождественскому собору. Путь же нечесаному Вальке в рваной рубахе преградила необъятная бабища с красной повязкой на толстой, словно свиная ляжка, руке.

— Не при! Билет наперво купи,— выпятила вперед безразмерную грудь контролерша.

Касса оказалась рядом. Самый дешевый билет давал право прохода только на территорию обители. За посещение палат, трапезных и колокольни, где размещались всевозможные экспозиции, нужно было раскошеливаться отдельно.

— Куда иностранцев повели?— сунул голову в окошко кассы лесник.

— Как обычно,— охотно ответила кассирша.— Сначала в царицынские палаты — там выставка древних сокровищ. Потом им покои Алексея Михайловича покажут.

— Мне тоже, в царицынские покои.

Получив необходимые бумажки, Валька бодро зашагал на выставку сокровищ.

По тесным, с тяжелыми каменными сводами залам, немцы прохаживались тихо, но надменно. Возможно, пожилые "гансы" не исключали, что все это запросто могло быть их, еще в 41-м. Да как, известно — судьба-злодейка распорядилась иначе.. Они подолгу водили носами над сверкающими бармами, переливающимися разноцветными камнями кольцами, браслетами, серьгами, еле заметно вздыхали.

— Зря пялятся,— шепнула Вальке, дежурившая в зале бабуся.— На витринах — копии, дешевые подделки. Будь сокровища настоящие, здесь бы под каждым кустом по автоматчику сидело.

Рассматривая царские одежды и прочие причиндалы средневековых властителей, Брусловский, наконец, понял, что его подтолкнуло пойти за иностранцами. Он решил проверить — не будут ли возле них тереться какие-нибудь подозрительные личности. Но нет, никто не проявлял к "фрицам" никакого интереса.

Валентин отстал от интуристов, зашел в Рождественский собор, поглазел на иконы, поставил для приличия свечку, вышел из монастыря.

Рядом с вратами торговали сувенирами, церковной утварью, пирогами и домашними тапочками. Бородатый парень, по виду бедный студент, предлагал экскурсантам потрепанные книги.

— Что нибудь по — древнее имеется?— от нечего делать поинтересовался Валька.

Бросив на него оценивающий взгляд, студент ухмыльнулся:

— " Повести временных лет" желаете?

— У Нестора слог тяжелый,— спокойно ответил Брусловский.— С удовольствием почитал бы Новгородскую первую летопись старшего извода. На худой конец, "Русский хронограф" или"Царственную книгу".

Студент потряс жидкой растительностью на подбородке — клиент почти в лохмотьях, а не простак.

— Есть летописный сборник 41-го года. Под редакцией...

— Вы меня не поняли, товарищ,— перебил торговца макулатурой, лесник.— Мне нужны подлинники.

Пожевав губами, продавец прищурился:

— Такие вещи дорого стоят, а ты... Вы, я погляжу, не в форме нынче.

— Форму дома забыл,— насупился Валька и бесхитростно добавил,— С дороги сбился, через лес пришлось пробираться, понятно? Чеченец Муслим, чтоб ему всю жизнь китайской кухней питаться, путь указал.

— Понятно, — сглотнул студент.— Только зачем вам подлинники?

— Диссертацию пишу,— на голубом глазу, соврал Брусловский.— "Русская православная церковь в годы феодальной борьбы за Московское княжество".

— Понятно,— повторил мелкий торговец.— А в библиотеки что, не пускают?

— Читательский билет потерял,— Валька изобразил на лице полное несчастье.

— Когда Дмитрий Донской умер?— неожиданно задал вопрос студент.

— В 1389 году,— ни минуты не раздумывая, ответил недоучившийся филолог.— Ты чего мне экзамены устраиваешь, двоечник?

— Я на историческом факультете учусь,— студент теперь говорил совершенно другим тоном,— Старинных летописей у меня нет, но поспрашиваю у людей, если хотите.

— Поспрашивай,— кивнул Брусловский.

Из монастыря выползали разомлевшие от жары, но довольные немцы. От кустов сирени отделилась серая тень, приблизилась к группе. Брусловский сфокусировал взгляд. Тенью оказалась длинная, сухая старуха в черном, приталенном платье и в таких же черных, на высоких каблуках туфлях. Ее пышные не по годам пепельные волосы, волнами спадали на костлявые оголенные плечи.

Прямо беглая русская графиня из Парижа, подумал Брусловский, рассматривая колоритную особу. Тем временем старуха вцепилась в локоть какому-то отбившемуся от стаи "фрицу", что-то горячо зашептала ему на ухо.

— Кто это?— Валька кивнул на экстравагантную бабулю.

— В моей школе язык преподавала,— студент сбросил с томика Цветаевой жирную гусеницу.— Наверное, хочет иностранцам какую-нибудь безделицу впарить. Здесь много пенсионеров вертится. Братва с них мзду не берет — грех несчастных стариков обижать.

Так, так, задумался Валька, если Любатович в Звенигороде, непременно сюда придет. Молодец Владимир Семенович, все верно рассчитал. Может расспросить студента про широкоплечую, похожую на троеборца Серафиму?

Однако от этой идеи отказался — нужно выждать время, хотя оно и не на их стороне.

— Nain, nain!— немец высвободился из цепких старушечьих пальцев, опасливо оглядываясь, поспешил в автобус.

Уже на железнодорожной станции, когда Брусловский по всей платформе расклеивал путеводители для миткэмпферов, его осенило. Ведь Серафима может вместо себя кого-нибудь другого к монастырю подослать! Например, тетку Пульху. Правда, припадочный Гаврила утверждал, что ей около семидесяти, но и та "графиня", которую он видел у Савино-Сторожевского, далеко не Наташа Ростова. Графиня... И почему не спросил у студента, как ее зовут?

Когда автобус остановился у монастырского холма, уже смеркалось. В парке и у закрытых ворот никого не было. Минут сорок ходил Валька задумчиво меж вековых дубов, раскидистых вязов, молодых кленов, словно терзаемый великой мыслью поэт. Наконец он решительно остановился.

— Ну, конечно,— стукнул себя кулаком по лбу Брусловский.— Это sehr gute идея. Думаю, Владимир Семенович одобрит. Только бы он не задержался. Время не на нашей стороне. Wir haben kaine Zeit.

Ждать автобуса не имело смысла. Валька тормознул "тачку" и после длительного торга уговорил совсем еще безусого паренька довести его до поворота на пансионат "Дружный". Ехать ночью через лес, да еще за те гроши, что предложил Брусловский, подросток категорически отказался.

Звенигород, как и все провинциальные города, рано ложился спать. И на главной Московской улице, и на центральной площади уже почти не было людей.

Валька велел притормозить возле круглосуточного магазина. В просторном, недавно побеленном подвале он спросил хлеба, колбасы, пять банок кильки и, несмотря на предупреждения Федора, бутылку водки. Бракованный полиэтиленовый пакет в руках Брусловского тут же порвался. Продавщица, не торопясь, пошла в подсобку за другим.

— Нельзя ли побыстрее? — проворчал за Валькиной спиной нетерпеливый покупатель.

— Обождешь, не в бане,— раздалось из магазинных закромов.

Не прошло и четверти часа, как продавщица вернулась, презрительно бросила сумку Брусловскому. Вероятно, она подумала, что это он ее торопил.

— Не подержите пакетик? — лесник повернулся к стоявшему сзади мужчине и с радостью признал в нем студента, торговавшего у монастыря книгами.

Он пожал ему руку как давнишнему приятелю.

— Скажи, отличник, а как зовут твою бывшую учительницу, ну ту, в черном платье, что с иностранцем разговаривала?

— А, старуху? Пульхерия Ивановна Любатович.

Даже не поблагодарив книготорговца, Валька как ошпаренный выскочил на улицу.

Ай, да я! — хотел крикнуть он звездному небу, но передумал. Жаль было будить древний город.

По дороге в пансионат, попали в "зеленую волну", остановились лишь у светофора за железнодорожной станцией. Железный столб, сияющий огненным оком, подпирала лбами пьяная в лоскуты парочка.

— Весело у вас,— затянулся сигаретой Валька.

Шофер сплюнул в окошко:

— Как и везде.

Вспыхнул зеленый, машина тронулась. Вдруг Брусловский схватил юного водителя за коленку.

— Стой!

В одном из пьянчуг он узнал Запойного.

Погоня за графиней.

В холе местной префектуры было многолюдно, как во Дворце съездов. Между мраморных колонн сновали сомнительные личности, мялись и почесывались, словно плешивые, неуверенные в себе граждане, дефилировали под ручку с уважаемыми людьми чиновники и клерки. В первую же секунду батюшке отдавила ноги какая-то ошалевшая девица со смазанной косметикой на перекошенном толи от радости, толи от ужаса личике. Не извинившись, барышня растворилась в лабиринтах префектуры.

— Содом и Гоморра!— всплеснул руками Ваше преподобие.

-Надеюсь, нам повезет как Лоту, и мы уцелеем,— продемонстрировал знание Нового Завета майор Пилюгин.

-Бог спас Лота от огненного дождя потому, что тот не предавался как все мракобесию.

— У нас нет другого выбора, святой отец. Присядьте пока, хотя бы вон на подоконник.

Батюшка узрел в углу газетный киоск.

— Пойду прессой освежусь.

— Освежитесь,— Пилюгин с завистью посмотрел, как хорошо сидит на иерее его светло-песочный хлопковый костюм. Ему самому он в последнее время сделался, почему-то велик. Сохну под старость, предавался грусти майор.

Вашему преподобию тоже нравился костюм особиста. Он гладко выбрился, припудрил бровь, выпросил у Владимира Семеновича, ко всему прочему, летнюю соломенную шляпу, доставшуюся Пилюгину от отца.

Мраморные колонны районного дворца исполнительной власти пестрели всевозможными объявлениями: "Сдаю квартиру лицам кавказкой национальности", "Тайский массаж со всеми вытекающими последствиями за у.е.", " Евроремонт от Кудасова" и т.д.

Владимир Семенович водил линзами роговых очков по печатным и рукописным строчкам, чертыхался. Но вот взгляд его остановился на тетрадном листе, сложенном пополам: "Регистрирую малые предприятия, ООО, ОАО, ЗАО, ТОО за 24 часа".

Двадцать четыре часа — слишком много, бубнил себе под нос Пилюгин, Ich habe keine Zeit. Как бы миголощевские орлы чего-нибудь не натворили в Звенигороде от великого ума. Нет, время не на моей стороне.

Из-за колонны высунулась угодливая мужская физиономия в веснушках и прыщах.

— Солидный человек, хочет открыть солидное дело?

— Предположим.

— Что именно?

— Общество памяти.

— ООО, ТОО?

-?!

-Закрытое акционерное общество, открытое, товарищество с ограниченной ответственностью?

— С ограниченной, конечно.

-Четыреста долларов и завтра получите на руки постоянное свидетельство о регистрации. Счет в банке откроете сами. Могу порекомендовать "Русский свободный".

— Завтра поздно.

Прыщавый посмотрел на часы, покопался в портфеле. Но так ничего из него и не вынул.

— Пятьсот пятьдесят и к вечеру все будет готово.

Пилюгин вспомнил недавний торг с директором краеведческого музея, заскрипел зубами — совсем советский народ совесть потерял.

— Триста долларов и через два часа документы.

— Ну, как можно...— загундел веснушчатый деляга, но неожиданно согласился.— Ладно, давайте паспорта. Нужно развивать в России предпринимательство.

Перед физиономией мужика завертелась мозолистая майорская фига.

— Паспортные данные напишу на бумаге. Ваше преподобие, идите сюда!— командирским голосом позвал майор.

От ларька, святой отец отделился, уткнувшись в газету.

— Молодой человек!— завопила ему в след киоскерша.— А деньги?

— Обожди, сестра, верну я тебе твое бесовское писание.

Поп, не отрываясь от чтива, присеменил к колонне.

— Глядите, что пишут " Аргументы и факты": " Если вы надумали употребить самое широкое алкогольное ассорти, народный опыт придумал такую смесь. Понадобятся огуречный рассол, рассол от квашеной капусты, хотя бы полстакана давленых ягод клюквы или брусники и стакан водной настойки из сухих листьев эстрагона. Смешайте все и поставьте в любое сухое место на ночь. Воскресит любого". Или вот...

— Обождите, Ваше преподобие,— Пилюгин забрал у попа газету,— не на Священном соборе.

Иерей сделал вид, что пропустил кощунство мимо ушей.

-А что? Может, плюнем на заряйку? Соберем народные похмельные выдумки и выпустим книгу.

— Хорошая идея,— одобрил конопатый.

— Вы, батюшка, помните номер своего паспорта?

— Конечно.

Тут к троице подскочила киоскерша, выхватила у Пилюгина неоплаченную газету, треснула ею по голове святого отца и с достоинством вернулась на рабочее место.

— Содом и Гоморра,— простонал священник.

Приблизительно, через час прыщавый дядька спустился с префектурных небес.

— Порядок,— успокоил он клиентов.— Теперь вы зайдете в пару кабинетов и дело, можно сказать, в шляпе.

— Зачем?— удивился майор.

— Для официальности.

В первой комнатушке под лестницей сидел какой-то дерганый юрист. Он постоянно жрал карамельки, запивал их чаем, при этом ни на минуту не выпускал из рук вонючую сигариллу.

— Чем собираетесь заниматься?— мял он в желтых мозолистых пальцах попыхивающий коричневый стержень.

— Всем,— ответил бывший особист, как его научил конопатый.

— Правильно,— согласился юрист.— И все же? Здесь написано, вы хотите зарегистрировать "Общество памяти чистолюбивого Иорадиона".

— Сокращенно "ОПЧИ", — подсказал батюшка.

-Верно,— опять мотнул головой чиновник. Кто такой Иорадион?

Иерей сделал благоговейное лицо.

— Отшельник, божий человек. Средневековый. Известен своими необычайно чистолюбивыми делами.

— Правильно,— не изменил свою лексику юрист, хотя отроду не слыхивал ни о каком Иорадионе,— ну а что общество-то будет делать?

— Собирать свидетельства его праведной жизни.

-Ага!— оживился специалист по юридическим закорючкам.— То есть, не исключается проведение археологических разведок и раскопок. Хорошо. Но имейте в виду, они разрешены только при наличии Открытого листа. А он выдается исключительно институтом археологии РАН. У вас есть там свои люди?

— Так точно!— по-военному ответствовал Пилюгин.

— Это правильно.

Чиновник обжег губы о истлевшую до краев сигариллу, попытался выплюнуть ее, но окурок прилип к подбородку. На выручку бросился батюшка. Он оторвал от юриста бычок, невозмутимо смял его в кулаке.

— Спасибо,— консультант прикурил новую цигарку.— Итак. Для получения Открытого листа вам понадобится письмо-согласование Госоргана охраны памятников истории и культуры той области, в которой вы надумаете работать. Самовольные же раскопки расцениваются, как умышленное уничтожение или порча памятников культуры, за что по ст. 243 УК РФ предусмотрена уголовная ответственность. Понятно?

Пилюгин с Лаврентием синхронно кивнули.

— Правильно,— заулыбался юрист.— Можете быть свободны.

Соратники вежливо поклонились, направились к дверям.

— Подождите! — раздался недовольный окрик чиновника.— А деньги-то?

В коридоре Пилюгин набросился на прыщавого протеже.

— Что же ты, verflucht deine Mutter, ничего про взятку не сказал?

— Это не взятка, — оправдывался конопатый.— Законная плата за консультацию.

— А где чек?— грозно вращал очами майор.

Делец только пожал плечами.

— Пойдите, потребуйте, только тогда свидетельства я вам не гарантирую.

— И сколько же еще консультантов нужно осчастливить своим посещением?

— Только двух. Клянусь мамой!

— Твоя мама видно была ехидной,— обнажил хищные резцы Ласкутный.

В следующем кабинете принимал ведущий специалист по делопроизводству и бухгалтерскому учету И.К.Шершень. Во всяком случае, так свидетельствовала табличка на двери.

Шершень тоже пил чай, но не курил. Он молча указал на два стула возле стола.

— Бухгалтера уже нашли?

— Нет, — майор мысленно подсчитывал оставшиеся в портмоне ассигнации.

— Могу предложить толкового человека. Так сказать, проверенного. Если надумаете, позвоните,— ведущий специалист протянул батюшке визитку.

Святой отец картонку взял, нехотя сунул в карман.

— Я сам бухгалтером буду,— неожиданно для Пилюгина заявил он.

— У вас есть соответствующее образование?— поинтересовался Шершень И.К.

— Духовная семинария.

— А сейчас чем занимаетесь?

— В храме служу. Прихожанам заповеди божьи проповедую: не убий, не возжелай жены ближнего, не укради!

На последнем слове батюшка сделал особый акцент и начал медленно приподниматься со стула. Пилюгин ухватил его за полу пиджака, но попа уже было не остановить. Он задрал кверху указательный палец, начал вещать: " Горе тебе, Хоразин! Горе тебе, Вифсаида! Ибо если бы в Тире и Сидоне явлены были силы, явленные в вас, то давно бы они во вретище и пепле покаялись. И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься!" Я тебе покажу взятки брать, улитка виноградная!— Ваше преподобие выхватил из пиджака визитку, порвал ее в клочья, швырнул в лицо Шершню.

Теперь уже подскочил со стула консультант по делопроизводству.

— Это же ненормальный! Какая ему бухгалтерия? Срочно вызывайте милицию!

Пилюгин вытолкал попа за дверь, выложил перед ведущим специалистом несколько зеленых купюр.

— Не надо милиции. Хватит?

Напуганный Шершень сгреб доллары в ящик, махнул рукой — мол, идите все, только оставьте меня в покое.

Владимир Семенович уволок священника в туалет, схватил за грудки.

— Вы что же это, Ваше преподобие, вытворяете? Я последние деньги на дело трачу, а вы его на корню губите!

— Алчны больно бумажные души,— оправдывался иерей.— Не утерпел.

— Простите, — Пилюгин отпустил лацканы своего самого любимого пиджака.— Дикий капитализм, ничего не поделаешь.

— Варварство душ,— добавил святой отец.

— Пусть так. Только вы больше не дебоширьте. Опять в околоток попадем.

В третью дверь, к советнику по общим вопросам, Владимир Семенович зашел один. Не подходя к столу, деловито спросил:

— Сколько?

— Тридцать,— советник заботливо поливал из чайника чахлый кактус и даже не удосужил майора взглядом.

Выложив деньги, бывший полковой особист напомнил:

— Мое предприятие называется "ОПЧИ".

— Хорошо, я запомнил.

— Все?

— Все.

Конопатый, и одновременно прыщавый делец не обманул миткэмпферов. В восемь часов вечера он вручил им новенькое свидетельство о регистрации Товарищества с ограниченной ответственностью и все прилагающиеся к нему документы. Так и подмывало Пилюгина показать веснушчатому пройдохе фальшивую ксиву полковника ФСБ и послать его к чертовой матери, не заплатив ни копейки. Но Владимир Семенович не поддался на искушение — все же мужик сдержал свое слово и не подобает офицеру отказываться от своего.

По совету прыщавого посредника, помчались к метро. Рядом с подземкой, в каком-то воняющем кошачьей мочой подвале, уголовного вида тип, за двадцать минут изготовил им две печати и угловой штамп новоиспеченного предприятия.

Дома у Пилюгина пили пиво, вели горячие дебаты о духовном предназначении человечества. Когда спорщики утомились, стрелки на будильнике уже подбирались к четырем. Через два с небольшим часа отходила электричка на Звенигород.

Давно Федор Арбузов не сгорал так от стыда. Разве что в отрочестве, когда из любопытства поджег на школьном чердаке украденную из кабинета химии серу. Слава богу, пожара не случилось, но по всему двухэтажному деревянному зданию распространилось едкое, удушающее зловоние. Пришлось прервать занятия и проветривать классы. Директор вызвал в школу мать. Степанида Николаевна в ту пору болела гриппом и, несмотря на уговоры Федора отложить визит к директору, все же пошла с температурой за четыре километра в село Медведицкое.

Начальник учебного заведения, всегда потный и поддатый коротышка, долго ругался на Степаниду Николаевну, безапелляционно утверждал, что она воспитала уголовника и проходимца и что в будущем "отщепенцу и провокатору" непременно светит тюрьма. Федьке было стыдно до невозможности в первую очередь перед матерью.

Так и сейчас — хотелось просто провалиться сквозь землю. А Владимир Семенович Пилюгин все бросал и бросал ему в лицо, как Герцен в самодержавие, гневные обвинения. Впрочем, не только ему:

— Вы встречали, где нибудь чудака, если не сказать больше, который первому попавшемуся жулику, так, за красивые глаза, отдает документы? Ладно бы только свои, но еще и близкого друга. И Freund тоже хорош. Я же приказал не ходить к монастырю!

— Прекратите, Пилюгин, изображать из себя Гегессия из Магнесии, — осадил майора Ваше преподобие, до сих пор не простивший ему хватание за грудки в туалете префектуры,— смените интонацию, не по-христиански.

— Извините, Genosse, — устало сел на раскладушку особист, в которой похрапывал один из ведущих археологов столицы.

— Валентин не напрасно посетил святую обитель,— оправдывал батюшка лесника.— Надеюсь, он за всех нас помолился богу. К тому же обнаружил у монастырских врат Пульхерию Любатович. Значит мы на верном пути.

— Все так,— согласился майор.— Ну, а вдруг студент донесет графине, как окрестил Брусловский тетку Серафимы, что ей кто-то интересовался? Ищи ее тогда! Нужно было действовать аккуратнее.

Тело на раскладушке зашевелилось.

— Что сделано, то сделано,— подал голос проснувшийся профессор Вакслер, — найденные в земле сокровища, возврату не подлежат.— Кто вы, други?

С полчаса Акакий Валентинович не мог поверить, что пребывает в Звенигороде, и напрочь отказывался узнавать своего вчерашнего собутыльника Запойного. Только после пятидесяти граммов водки, предусмотрительно приобретенной Брусловским накануне, Вакслер схватился за голову, застонал:

— Всем жена моя хороша, но уж слишком больно дерется.

— Это мелочи,— успокоил профессора Пилюгин,— по сравнению с главным вопросом — есть ли жизнь на Марсе, поверьте, все остальное пустяки. Студент сообщил Валентину фамилию графини поздно вечером. Торговать к монастырю он приходит не раньше десяти. Есть шанс, что не успеет настучать. Нужно нейтрализовать студента.

— Как?— испугался Федор.

— Любым способом. Но, разумеется, мирным. А потом...Что же потом?

— Вместо того чтобы ругаться, лучше бы послушали.

Валентин изложил миткэмпферам идею, которая вчера в монастырском парке пришла ему в голову.

— Молодец, филолог!— обрадовался Владимир Семенович,— прощаю все грехи. Только кто вместе со мной будет изображать жадного до древних русских летописей иностранца? Профессор Вакслер, встаньте, пожалуйста.

— Мне нужно домой,— застонал тот.

— Вы отказываетесь от интереснейшей экспедиции, которая, может быть, принесет вам мировую славу? Или даже Нобелевскую премию. Хорошо, возвращайтесь домой. Жена давно вас поджидает в прихожей с железным половником.

Археолог покорно встал.

— Нужно домой... позвонить. И в институт тоже.

— Дело другое,— хлопнул по плечу профессора майор.— Каким языком владеете?

-Ich spreche ein bisschen deutsch.

— Vortrefflich! Только в своем прикиде, вы, уважаемый археолог, напоминаете уволенного с работы за прогулы землекопа. И мне другие шмотки понадобятся. В местных лавках цены, конечно, не московские, но, вероятно, тоже кусаются.

— Погодите!— вдруг подскочил, чуть ли не до потолка Федор и выскочил из дома.

Вскоре он вернулся с двумя шебутными цыганками. Пестро одетые девахи тут же набросились на миткэмпферов, обещая им всего за пару тысяч рассказать по линиям судьбы всю правду-матку. Но когда узнали, что от них требуются, угомонились.

Через полчаса весь лесной домик оказался завален всевозможным барахлом. На профессора надели широкую, как балдахин, рубаху на выпуск, с крупными синими полосами, коротенькую хлопковую жилетку, просторные белые слаксы и резиновые пляжные тапочки. Владимир Семенович предпочел более строгий вид: темно-серые в рубчик брюки, бежевую, с короткими руками сорочку, ярко красный шейный платок и хорошие итальянские туфли.

В окно заглянул Кушнарь.

— Здорово, братва! Вакса есть? Со вчерашнего вечера вилок ломает. О! Я зырю, вы тут вковываетесь. Только зря вы с этими гнилыми рыбами связались. Глаза замажут, к прокурору не ходить. Я бы вам своего косоворота причалил.

— Сосед,— отрекомендовал братка Федор,— заядлый шахматист.

— Я уже понял,— недовольно проворчал Пилюгин, вертясь в новом наряде перед зеркалом. И тут, что-то придумав, схватил початую бутылку водки, потряс ею перед носом Кушнаря, — заходи сосед, разговор есть.

— Хороший базар, как визжало свежее, — заулыбался браток.— А если еще и с ваксой, вообще ништяк.

Бородатый студент Пашка выгрузился из автобуса с нехитрым скарбом — раскладным алюминиевым столиком и двумя рюкзаками, доверху набитыми книгами. Настроение у парня было хорошее, даже благостное, а потому, поднимаясь по асфальтовой дорожке к парку, он беззаботно напевал песню, из репертуара хора сестер Пюхтицкого Свято-Успенского монастыря:

" Кресты в небе золотом блещут, и главы, как стражи стоят, и чья здесь душа не трепещет, и чьи здесь сердца не горят..."

Уже наверху сменил репертуар, нарочито серьезно затянул:

" Комсомольцы-добровольцы! Мы сильны своей верною дружбой,

Сквозь огонь мы пройдем, если нужно..."

Зачем Пашка собирался идти через огонь, так и осталось невыясненным, потому как из кустов высунулась широкоскулая, будто у питона, башка Кушнаря, грозно зашипела:

— Эй, зяблик мокроногий, тормози! Ну, чего зенки пялишь, выскочат, не поймаешь.

— Вы мне?— замер Пашка.

— Тебе, парашник губастый. Хвостом виляешь, студент! У клюквы пригрелся, а баллоны в общую бадью не отстегиваешь. С карандашом познакомиться хочешь? Так я тебя заземлю.

Студент затрясся как осиновый лист.

— Я всего пятый день... Вчера только две книги продал. Не с чего отстегивать. Ко мне Хромой подходил, я ему все объяснил.

— Хромой — баклан. А ты мне, глиномес, гамму не гони.— Кушнарь раздвинул кусты сирени, поиграл вулканическими бицепсами.

Пашка вообще чуть не лишился чувств.

— Значится так, будешь вертухаться, гусей гнать, всем кутном протянем. А пока на тебя штраф налагаю.

Бросив на землю рюкзаки со столом, Пашка умоляюще сложил на груди руки.

— Браток, дорогой, поверь, нет у меня денег.

— А ты все же петушок-гребешок. С кенарами из одной кормушки клюешь? Капусту с тебя пока брать не буду. Но что бы две недели к монастырю шнобель не совал, понял?

— Понял. Можно идти?

— Сдергивай. Если тут увижу, собственноручно помою.

Пашка подхватил сумки, забыв про стол, помчался к реке, на остановку.

Возле Кушнаря, как из воздуха, материализовался отставной майор Пилюгин.

— Чисто сработанно, спасибо.

— Да, ладно, — махнул рукой браток.— Все равно скучно, почему не развлечься? Но вечером от пузыря не откажусь. Ну, пока. Видно вы тут крутое тесто завариваете, не буду мешать.

"Комсомольцы — добровольцы! Мы сильны своей верною дружбой",— запел Кушнарь и, подхватив алюминиевый столик, неспешно двинулся следом за насмерть перепуганным студентом.

Диспозиция миткэмпферов была такова: Пилюгин с Вакслером, чтобы прежде времени не светиться на людях, дожидаются прибытия иностранцев в монастырском овраге. Сигнал к выходу " на сцену" им подаст Валька, который занимает позицию в парке, возле парковки туристических автобусов. Директор краеведческого музея и, признанный годным к строевой службе Федор, сидят в кустах у шоссе, рядом с остановкой — прикрывают возможный путь отступления противника. Иерея Лаврентия вообще, от греха подальше, оставили в городе наблюдать за храмом Святого благоверного князя Александра Невского. Правда, не уточнили — снаружи или изнутри. К собору тоже привозят туристов, так что, по умозаключению соратников, тетка Пульха может появиться и там. Филолог дал ему подробнейшее описание экзальтированной особы.

Итак, по Валькиному сигналу, Владимир Семенович и Акакий Валентинович покидают, бывший оборонительный ров, смахивающий своим буйнотравием на Амазонию, и плавно вливаются в ряды зарубежных граждан.

— Про родной язык забудьте,— давал последние наставления археологу майор.— Вы, господин Вакслер, не русский голодный ученый, а зажиточный бюргер из какого-нибудь Франкфурта. Вам все на свете давно опостылело, кроме экзотической русской культуры. Вот такой вы оригинал, если не сказать больше. Почаще произносите слово "фолиант". Все понятно?

Из зарослей гигантских лопухов неожиданно выскочил перемазанный грязью клокастый козел, без каких-либо видимых на то причин, укусил археолога за ляжку. Профессор вскрикнул, метнулся в сторону, но агрессивное животное на том не успокоилось. Оно угрожающе выставило вперед зазубренные рога и, судя по налившимся кровью глазам, приготовилось вновь броситься в атаку.

— Джунгли обитаемы,— спокойно констатировал особист.— Козел почувствовал в вас, профессор, конкурента. Не хотите принять вызов?

Парнокопытный деспот ответного вызова дожидаться не стал. Грозно покрутив бородатой мордой, вновь ринулся на Вакслера. Несмотря на свою грузность, ученый ловко увернулся от нервного козла и со всей дури огрел его по хребту, выпрошенной у цыган на один день, видеокамерой. Козел вмиг почувствовал преимущество электронного оружия перед его сточившимися за бесчисленные битвы рогами и исчез в лопухах. А к ногам профессора из пластмассового корпуса камеры посыпались осколки линз, обломки микросхем.

Подняв одну из стекляшек, Владимир Семенович посмотрел через нее на солнце.

— Дрянная оптика. В моих очках и то лучше. Как теперь с цыганами рассчитываться думаете?

Он раскрутил бывшую видеокамеру "Philips" за ремешок, зашвырнул в кусты. В этот самый момент из ивняка бодро вышел невысокий дедок в валенках и белой пионерской панамке. В руках он держал длинную палку.

— Тить вашу через итить, кто моего Борьку...— Закончить грубоэкспрессивное предложение дедок не успел. Пластмассовая коробка угодила точно ему в лоб. Старик ойкнул, повалился на тощий зад. Из-за его спины пугливо выглядывал козел.

Сверху, от монастырских ворот донесся троекратный свист. Это подавал сигнал Валька Брусловский — приехали туристы. А дед растянулся на земле и закатил глаза.

Возле жалобно стонущего старика суетились минут десять. Наконец, от аромата носового платка особиста, смоченного в болотной жиже, старик разомкнул веки, облокотился на локоть, запричитал:

— Совсем убили. В суд на вас подам. И за козла тоже.

На горке Валька уже заливался соловьем-разбойником.

Видя, что дед цел и невредим, Пилюгин нехотя полез в карман за бумажником — только еще скандала не хватало. Десять долларов хитрый старик брать отказался.

— Сейчас же пойду заявлению участковому составлять.

Увидев перед носом еще пять, резво сгреб американские рубли и, ухватив козла Борьку за шиворот, скрылся с ним в "Амазонии".

Неприятный инцидент не снизил боевого настроя Пилюгина, хотя и вышла некоторая задержка с выполнением задуманного плана, а вот профессор Вакслер выглядел растерянным и подавленным.

В парке иностранцев, разумеется, не оказалось, они уже гуляли по территории обители. Майор подхватил ученого под руку, повел к воротам.

— Не переживайте так, Genosse, разве до этого вам не приходилось сталкиваться с козлами?— Произнеся эту фразу, бывший особист зажал ладонью собственный рот— сам же велел Вакслеру забыть на время операции русский язык.

Уже по-немецки громко и театрально произнес:

-Man beachte folgendes. Hier darf nicht geraucht werden.

-Ja, ja,wunderschon,— невпопад заблеял Вакслер.

Особист поморщился, опять, шепотом, перешел на великий и могучий:

— Говорите что-нибудь связанное.

Вакслер икнул, вспомнил стихотворение Гете:

-Wer reitet so spat durch Nact und Wind? Es ist der Vater mit seinem Kind,— в конце добавил,— Foliante!

— Из вас актер, как из змеи веревка,— зло зашипел Пилюгин,— Вы вообще умеете что-нибудь делать, кроме как шарить по чужим могилам?

Укушенная козлом ляжка профессора нестерпимо чесалась. Он поскреб пятерней по ноге, гордо взметнул подбородок:

— Я ученый, а не гробокопатель!

— Кхе, кхе,— раздалось за спинами миткэмпферов вежливое покашливание.— Guten Tag, meine Heren.

Соратники обернулись. Перед ними стояла "черная графиня"! Двух мнений быть не может.

-Sprechen Sie deutch?— поинтересовалась старуха.

— Naturlich, Frau!

— А я мало,wenig,— развела руками в черных нитяных перчатках Пульхерия Даниловна. Englis?

Владимир Семенович сориентировался моментально. Значит, бабка преподавала английский, замечательно.

— Я, говорит по-русски,— принялся коверкать родную речь майор.— Мой папа бил russische Offizier. Nach dem Krieg родился я. Alles klar? Мой Fround,— представил Владимир Семенович Вакслера.— Er ist Burger aus Frankfurt am Main, коллекционер, рукопись. Но, aber nicht verstehet russisch. Совсем.

Как-то один ветеран рассказывал Пилюгину, что после взятия Берлина за месяц "распечатал" двести пятьдесят немецких девственниц. Вообще, по его словам, среди наших освободителей шло негласное соревнование — кто больше. Ветеран — полковник непременно стал бы победителем, если бы не подхватил сифилис.

Старуха изобразила на своем напудренном лице умиление, отчего Вакслеру сделалось совсем страшно.

— Foliant,— пролепетал он.

— Ya, ich habe fur Sie viele interessante,— бабка в черном подала знак рукой, предлагая миткэмпферам отойти в сторонку.

Скорее всего, дальше соратники исполнили бы свои роли как по нотам, но музыкальную композицию им испортил козел. Тот самый Борька, что в овраге укусил профессора. Он вновь неведомо откуда вырос перед миткэмпферам и гневно забил копытом.

-Weg! Weg!— закричал на ненавистное животное Пилюгин. Но козел не обращал на него никакого внимания. Он прицелился обломанными заскорузлыми рогами, и несколько раз фыркнув, помчался на профессора. Теперь избежать лобовой атаки ученому не удалось. Через секунду, получив удар в живот, археолог грохнулся спиной в лужу и отчетливо выругался десятиэтажным матом на хорошем московском изводе.

К Акакию Валентиновичу подбежал дед в валенках.

— Извиняйте горячо за неразумную животину,— затарахтел предприимчивый старик. Несмотря на прогрессирующий склероз, он сразу признал старых знакомых,— Берите назад свои доллары, только не обижайте.

Пилюгин выудил из лужи Вакслера, поставил на ноги.

— Klеine Kasus,— крикнул он, не оборачиваясь, "графине".— Eine Moment, пожалуйста, und wier wieder im Ordnung.

— Поздно,— вытер с подбородка грязь ученый.

— Что?— не понял майор.

— Графиня сбежала.

— А вы бы еще громче, бюргер из Франкфурта, ругались по-русски матом, словно бухгалтер перед финансовой проверкой,— крепко зажмурился Владимир Семенович и уткнулся вмиг вспотевшим лбом в плечо Акакия Валентиновича.

В следующий миг Пилюгин уже распрямился как пружина. Отвесил козлу Борьке хорошего пинка, сложив руки рупором, закричал:

— Брусловский, ко мне!

— Здесь я, рядом,— выскочил из-за церковной лавки Валька.

— Бегом в низ, к Федору. Блокируйте дорогу. Мы с профессором проверим овраг. Графиню задержать, во что бы то ни стало. Хотя... нет. Вы ничего не предпринимайте. Обнаружите, просто проследите за ней.

Часа два миткэмпферы носились вокруг Саввино — Сторожевской обители, однако безрезультатно. Пульхерия Даниловна как в воду канула.

На остановке собрались вспотевшие и усталые, но Пилюгин поиски прекращать не думал.

— Графиня преподавала английский. Интересно, сколько в Звенигороде средних учебных заведений?

Решили наведаться в ближайшую школу, а именно в центре города.

Несмотря на середину июля, завуч оказалась в своем кабинете.

Коротконогая, низкозадая, с пухлыми, словно у негритянки губами, Зинаида Ефимовна Хомефлет от скуки водила пальцем по выцветшему глобусу Земли. Ее перст остановился на полуострове Индостан.

"В Индии живут одни плешивые люди",— прошептала она любимую фразу из фильма "Старик Хотабыч".

— Позвольте представиться,— по-гусарски щелкнул каблуками Владимир Семенович, незаметно просочившийся через дверь,— полковник Федеральной службы безопасности Пилюгин.

Выждав паузу, добавил:

— В отставке.

— Ой!— схватилась за сердце заведующая учебной частью. Даже по самым пустякам сердце у нее прихватывало уже несколько лет. С тех пор, как ей под ножку стула какие-то двоечники подложили бертолетову соль.

Пилюгин приблизился к Зинаиде Ефимовне и, не надеясь на удачу, доверительно прошептал:

— Я внук Пульхерии Даниловны Любатович. Она ведь у вас работала?

Зинаида Ефимовна выкатила, и без того лупоглазые, словно у лягушки, глаза.

— Разве у Пульхерии были дети?

Ага, обрадовался Пилюгин, старый стрелок не промажет и с завязанными глазами. Опять в десятку. Только по поводу внука, кажется, осечка. Ерунда. В бою главное натиск. И майор принялся безбожно и нескладно врать:

— Да, сынишка. От гражданского брака. Мой папа потерялся после войны, в Монголии.

— В Монголии?

— Кажется, на Халхин-Голе. Или в казахстанском Тюра-Таме, неважно. Рос без родителей, в песчаных карьерах.

— Я не в чем ни виновата,— прошептала испуганная завуч,— и Любатович мне не подруга. Общались только по работе. Я всегда замечала в ее глазах что-то нехорошее.

— В смысле? — не понял майор.

— Любатович что-нибудь натворила?— опустилась на стул Хомефлет.

— Нет, же,— Владимир Семенович полез в карман за носовым платком. От этого жеста завуч передернулась всем телом.

— Пульхерия Даниловна — моя бабушка. Но она об этом не знает. Сейчас.

Владимир Семенович подошел к двери, застучал по ней костяшками пальцев:

— Папа! Папуля, зайди!

За дверью было тихо.

— Отец глуховат,— скорчил извинительную гримасу особист,— Неразорвавшейся бомбой контузило. Эхо войны. Сам, дурак, полез взрыватель выкручивать, любопытный был очень. Так ручонки всюду и тянул. Всех его товарищей той бомбой — в мыльную пену, а он с тех пор ни черта не слышит.

Особист выглянул в коридор, втащил в кабинет за полы жилетки по-дурацки улыбающегося профессора Вакслера.

— Вот и папа,— похлопал по полосатому животу ученого майор.

— Товарищ тоже из органов?— не отпускала от сердца руку Зинаида Ефимовна.

— Боже мой!— обозлился Пилюгин. И в первую очередь на себя, за то, что начал разыгрывать никому не нужный спектакль. Училке достаточно было продемонстрировать фальшивое удостоверение.— Это сын Пульхерии Даниловны Любатович. Мы с папой разыскивали ее много лет. Короче, давайте домашний адрес.

— Чей?

— Как чей? Пульхерии Любатович. Сказано вам — вот отец, то есть сын, вот внук. Что вам еще?

— Не могу,— неожиданно зачмокала Зинаида Ефимовна огромными губами.

— От чего же?

— Пришлите официальный запрос. Я знаю порядок. Зачем мне неприятности?

Такого поворота дела Пилюгин не ожидал.

— Папа страдал много лет,— решил вновь надавить на женскую жалость особист.— Без любви, без ласки. И вы хотите лишить его долгожданной встречи? Он не выдержит, уйдет в страшный запой. А у него в крови нехватка алкогольдегидрогеназы. И вообще, отец подвержен психастеническому синдрому, усугубленному танатофобией.

От таких жутких слов, завуч чуть не впала в кому. Однако точку в затянувшемся деле поставил Акакий Валентинович. Он внезапно скуксился и горько заплакал, изредка поскуливая, словно обиженный щенок. Слезы скатывались по его длинному носу, собираясь на кончике в крупные капли, срывались на пижонистую полосатую размахайку.

Зинаида Ефимовна со всех ног бросилась к шкафу, вынула из пыльной стопки серый, потрепанный журнал. Через минуту у миткэмпферов был адрес Пульхерии Даниловны Любатович. Жила она недалеко от школы, на Н-ской улице.

Кровавая драма.

До 17-го года дом с дубовыми воротами и задиристым петухом на крыше, принадлежал купцу Касьянову — веселому, энергичному и открытому парню. Удачливый купчина сколотил состояние на маринованных рыжиках, нежнейшей, пряного посола чехони, которые он поставлял в лучшие московские ресторации. Михайло уже подумывал открыть пару кожевенных фабрик и жениться, однако карты спутала Февральская революция.

Почти ежедневно собирались у Касьянова зажиточные звенигородские мужики — ругали питерских. И чем им царь не угодил? Дурак, конечно, в войну с немцами ввязался, срамного Распутина возле себя пригрел. Но все ж таки нельзя на Руси без самодержца, помазанника Божьего, нехорошо. Повздыхали мужики, но так как ничего в худшую сторону после отречения Николая не изменилось, быстро успокоились. Думали, что и после Октябрьского переворота обойдется.

Ан, нет. Понаехали, черт знает, откуда кожаные исполкомовцы, поодбирали у горожан все, что только можно. Забрали и у Касьянова бочки с рыжиками и речной селедкой. Не говоря уж о хлебе и одежде.

Перезимовали звенигородцы кое-как, а уж когда комиссары разорили раку преподобного Саввы, монахи Сторожевского монастыря ударили в набат. Большевиков ловили все — и стар и млад. Никогда не отличавшийся кровожадностью местный народ, всех как есть "краснопузых обновленцев" с предварительно проломленными черепами, покидал в Москва — реку.

Уже на следующий день в город слетелись дедовская солдатня и революционные московские матросы. И хан Батый не устраивал на этой земле таких бесчинств.

Купец Касьянов заперся у себя в доме, отстреливался из окон до последнего патрона. А когда баек его нагана ударил по уже пробитому капсюлю, поднялся на чердак, помолился Всевышнему, преподобному Савве Сторожевскому и повесился.

Купеческий дом отдали красному командиру Даниле Любатович. Никакого отношения к террористке-народнице Ольге Спиридоновне Любатович он не имел, но тоже отличался изрядной кровожадностью, хорошо зарекомендовал себя прочими выдающимися заслугами у новой власти. Во время коллективизации Любатовичей "уплотнили" и с тех пор они занимали в доме лишь левое крыло.

Но миткэмпферы не знали, в какой именно квартире проживают Любатовичи (Пилюгин на радостях забыл спросить у завуча), а поэтому минут сорок вели наблюдение за всем деревянным строением. Высокий забор вокруг дома давно сгнил и рухнул. Теперь жилище огораживал лишь хлипкий, редкий штакетник.

Наконец, на правое крыльцо дома выскочила чумазая девчушка в веселеньком розовом платьице. За ней босоногий мальчик. Дети с радостными криками схватили умывающегося на ступеньках котенка, снова скрылись в доме.

Соратникам все стало ясно. Раз у тетки Пульхи, по словам завуча, детей не имелось, значит, живет она с противоположной стороны.

Федора, Вальку и Акакия Валентиновича, Пилюгин, по всем правилам шпионского мастерства, расставил вдоль улицы, а сам с директором краеведческого музея решительно направился к бывшему купеческому владению.

Никогда в жизни капитан не взял бы с собой Геркулеса Панкратьевича на серьезное дело, но только Запойный знал Серафиму в лицо. К тому же внезапное появление обокраденного директора краеведческого музея, должно было, по мнению чекиста, повергнуть воровку в шок, заставить во всем сознаться. Но, разумеется, лишь в том случае, если старинные книги похитила именно она.

Соратники поднялись по стертым наполовину, но еще крепким ступенькам крыльца, нажали на кнопку звонка. Где-то за стенкой, совсем рядом, раздался громкий и противный, словно звук работающей бормашины, сигнал.

Пилюгин прочистил пальцем ухо, прислушался. Характерных шлепаний домашних тапочек или какой-либо другой суеты за дверью он не уловил. Подождали несколько минут, снова надавили на кнопку. В ответ — ничего.

— Неужто Любатовичи пустились в бега?— засопел Владимир Семенович. — Свяжешься с вами, дилетантами, считай, провал обеспечен.

Капитан сильно и настойчиво постучал в дверь. Вероятно, так, в 30-х годах, ломились в жилища обывателей товарищи по цеху его отца.

Дверь скрипнула, отворилась во внутрь. Вошли в широкие сени с двумя окошками под потолком, железными тазами на лавках. В одном хранилась картошка, в другом лук. Запойный в полутьме наступил на овощ. Чуть не упал, вовремя ухватившись за пижонистый шейный платок Пилюгина. Алая тряпка больно сдавила кадык, и Владимир Семенович вынужден был ткнуть директора острым локтем под бок. Тот по-собачьи заскулил, но сразу же получил еще один тычок.

— Заткнитесь вы, Гобсек 20-го века. Плакайтесь подмышку.

Сразу же за второй дверью оказалась кухня. Здесь, как и во многих старых деревянных домах, пахло кислятиной и пережаренным подсолнечным маслом. В углу на электрической плите, дышал паром зеленый пузатый чайник.

— Хозяева!— позвал Пилюгин.

Опять тихо. Только на стене тикали старинные ходики.

Из кухни, вглубь дома вели две комнаты. Дверные проемы прикрывали выцветшие ситцевые занавески. Раздвинув одну из них, миткэмпферы замерли на месте.

Почти все шкафы, комоды и тумбочки в комнате стояли с открытыми дверцами, выдвинутыми ящиками. Видимо, вынутые из них тряпки, вперемешку с какими-то журналами, авторучками, битыми чашками, валялись на полу. Возле кучи вещей поблескивали золотые, серебряные, стеклянные украшения.

— Здесь пронесся ураган или пробежало стадо бегемотов?— вновь подал голос, но уже не громко отставной особист. — Есть кто?

Тем временем Геркулес Панкратьевич, проявив инициативу, исчез за другой занавеской. Через секунду из соседней комнаты донесся его приглушенный хрип.

Владимир Семенович, ни на секунду не потерявший бдительность, бросился к другому входу, рывком сдвинул тряпку в сторону, окаменел.

У порога, в кроваво-красной луже на одной ноге, как цапель застыл Запойный, трясущимся пальцем указывал в сторону окна.

Под подоконником, уставленным кактусами, лимонами, столетниками и прочей домашней растительностью, лежала на животе, с разбросанными в сторону руками, "графиня". Под задравшимся черным платьем виднелось старушечье нижнее белье.

Рядом безжизненно свесила голову с железной кровати Серафима Любатович. Директор музея сразу узнал ее. С перекошенного, видимо от предсмертного ужаса лица Серафимы, медленно стекала на пол густая красная масса. Между теткой и племянницей валялся гигантский окровавленный топор, с налипшими на лезвие волосами и отчетливыми отпечатками пальцев на рукоятке.

Хрип Запойного перешел в протяжный стон, словно сомнамбула он двинулся к убиенным.

— Стоять, ничего не трогать!— бросился к нему Пилюгин.

Теперь он и сам чуть не потерял равновесия, на чем-то поскользнувшись. Глянул под ноги, оказалось на паспорте. Машинально открыл книжицу и если бы прямо сейчас покойницы встали и пошли, он поразился бы гораздо меньше. Паспорт был выписан ни на чье-нибудь имя, а на Лаврентия Петровича Горепряда, на Ваше преподобие! И то, что здесь нет никакого совпадения, свидетельствовала отчетливая черно-белая фотография святого отца.

Сам же отец Лаврентий с чувством, не торопясь, откушивал абрикосовое варенье и по причине отсутствия традиционной вишневой наливки, запивал его покупным лимонным ликерчиком. Смакуя угощение, Ваше преподобие подначивал своего бывшего однокашника по семинарии, а ныне настоятеля церкви благоверного Александра Невского, отца Николая.

— Не было никакой невской битвы,— облизывал серебряную ложечку иерей Лаврентий,— так, рядовая потасовка новгородского князя со шведами. Корысть и гордыня им правили, хотел местные племена под себя подмять, чтобы дань платили. И Ледовое побоище — нечета Шауляйской битве, когда литовец Миндовг от души поколотил крестоносцев. Подумаешь, " 50-ть руками яша и приведоша в Новгородъ" пленных рыцарей. Только о Шауляйской сече мало кто слыхивал. Я уж не говорю о союзе Александра с Батыем. Сколько наш князь русских городов вместе с татарами пожег, сколько православных душ загубил!

Стеснительный и привыкший еще в семинарии покорно выслушивать от Горепряда всякие крамольные мысли, настоятель Николай только вздыхал и подливал ему наливочки.

— У людей вера должна быть,— все же пробовал возразить он.— Что ж из того, что князь Александр Ярославович был грешен, все смертные грешны. Теперь, для сильных — он герой, образ для подражания, для слабых — защитник.

Ильинский священник и по совместительству бухгалтер малого предприятия промокнул губы салфеткой:

— Зыбкий образ. Как болото — сверху видимая твердь, а под ней трясина погибельная,— он вспомнил, как недавно барахтался в вонючей жиже под Бердановкой, поежился.— Вера не должна засорять душу семенами сомнения. А чего же она стоит, ежели соткана из неправды. Нынче 20-й век. Пытливый ум прикинет и так и сяк и спросит — коль святые ваши эфемерны, кто же тогда есть ваш Бог?

Отец Николай зашептал молитву.

— Уж, не в раскольники ли ты, Лавруша, подался? Гляди, за такие слова рясу снимут.

— Не снимут,— подложил себе вареньица отец Лаврентий.— Им самим бы,— он ткнул пальцем в потолок,— без подштанников не остаться. Где это видано — на гнилом табачище и паленой водке деньги делать! КГБ на них нет.

— Зато на вас найдется,— из-за иконостаса появилась взъерошенная голова отставного особиста. За алтарь непринужденно, как в бакалейную лавку, ввалились и остальные миткэмпферы.

— Владимир Семенович,— насильно пожал руку настоятелю храма Пилюгин. И без лишних церемоний подтолкнул его к выходу.— Нам с иереем Лаврентием срочное дело обсудить требуется. Ну, идите же, батюшка, идите. Обласкайте добрым словом прихожан.

Выставленный вон из собственных покоев настоятель, безропотно взял кадило и спустился к верующим. А капитан Пилюгин ощерив капибарные зубы, набросился на Ваше преподобие:

— Духовный институт, говорите, закончили, божье слово до православных доносите, не убий проповедуете, а сами с топорами на людей бросаетесь?!

Отец Лаврентий подавился вареньем и только благодаря вовремя подоспевшему Вальке Брусловскому, постучавшему ему по спине, благополучно прокашлялся, восстановил дыхание.

— Вам действительно, в Ильинском самое место,— дышал в лицо попу капитан.— Тольке не в церкви псалмы распевать, а в смирительной рубашке, под замком, в глухом подвале сидеть. Что, теорию студента Раскольникова проверить решили? Ну и как, совесть не мучает?

Бросив на стол пустую вазочку из-под варенья, Ваше преподобие медленно поднялся, спокойно вытер липкие руки о полы пиджака, взятого у Пилюгина на прокат, внезапно заорал на всю церковь:

— Да тебя, я вижу, дьявольским громом поразило, охальник!

В молельном зале прихожане поприседали от ужаса, а отец Николай заехал какому-то лысому богомольцу кадилом по уху. Богомолец был глух, вопля не слышал, а потому воспринял соприкосновение с железной чашей как особую милость.

Не желая более оскорблять божий храм нелепым выяснением отношений, отец Лаврентий взял с вешалки соломенную шляпу, коротко бросил миткэмпферам:

— За мной!

Расположились в ближайшей заплеванной подворотне, на деревянных ящиках.

Батюшка полистал свой паспорт, найденный в доме Любатовичей.

— Значит, я не ошибся,— сказал он, наконец, улыбнувшись.

Хорошего настроения святого отца никто из соратников не разделял. Особенно Геркулес Панкратьевич, который после недавно пережитого, еле держался на дрожащих ногах. Он проклинал себя на чем свет стоит, за то, что связался с этими разбойниками и оказался замешанным в страшную криминальную историю, выход из которой, конечно же, один — тюрьма.

— В чем не ошиблись?— хмуро спросил майор Пилюгин.

Отец Лаврентий охотно пояснил:

— Утром, по дороге к сему храму, мне показался знакомым один гражданин. Теперь я точно знаю, кто мне встретился.

Свинцовые тучи с лица Владимира Семеновича сдуло, словно ветром и на нем тоже заиграло что-то наподобие улыбки.

— Ja, ja, naturlich, ich kenne auch. Das war Гаврила.

Федор, Валька, профессор Вакслер и даже подавленный Запойный с интересом уставились в рот майору. Пилюгин не стал томить соратников:

— Ваше преподобие не утопил свой паспорт в болоте, как раньше думал, а выронил во время нашего вынужденного отступления под Бердановкой — может возле дома, или в лесу, не суть. Во всяком случае, Гаврила, который на поверку оказался не таким уж и идиотом, нашел документ и незамедлительно отправился в Звенигород, к Серафиме, чтобы предупредить сестру об опасности. Он ведь принял нас сначала за землемеров и сдуру поведал нам, куда она отправилась, а когда догадался, что мы ищем украденные книги, решил исправить ошибку.

— Получается, это Гаврила зарубил сестру с теткой?— поп с омерзением поднял с земли осколок разбитой бутылки, мешающийся под ногами, отшвырнул к забору.— Но зачем?

Майор хитро прищурился:

— С вашим аналитическим умом, батюшка, следовало бы работать на Лубянке, а не в церкви,— похвалил особист иерея.— Вы мигом сообразили — раз паспорт ваш здесь, то на место преступления его мог подбросить только дурак Гаврила, чтобы подозрение пало на вас. Однако вы упорно стараетесь не замечать главного и неопровержимого факта — Гаврила непросто оберегает сестру, как преданная собака, он ее подельник.

— То есть?— не понял Ваше преподобие.

— Гавриле незачем убивать Любатовичей, он в доле.

— Почему же?— возразил Валька.— Родственнички могли поругаться. Или Гаврила решил сам реализовать фолианты. Вот и пошел на смертоубийство. Чего дураку стоит?

— Нет!— помотал головой Владимир Семенович.— Не так.

— Тогда кто это сделал?— не выдержал Геркулес Панкратьевич.

Незажженная сигарета, которую Пилюгин по привычке разминал в пальцах, с хрустом переломилась. Крупинки табака посыпались на его начищенные до блеска итальянские туфли.

— Никто.

— Как?!— изумились все хором.

Проходившая мимо бабка прибавила шагу. За углом подворотни не удержалась:

— Альтруисты анабиозные! Пьянь засратая!

На бабку не обратили внимания.

— Никто,— выждав театральную паузу, повторил майор.— Геркулес Панкратьевич, снимите, пожалуйста, ботинок.

Запойный даже не стал переспрашивать зачем. Плюхнулся рядом с Федором на ящик, начал лихорадочно расшнуровывать правый башмак. Взяв туфель, Пилюгин выскреб пальцем и из-под каблука темно— красную, густую грязь.

— Что это, по-вашему?— обратился он к директору музея.

Тот захлопал глазами.

— Будто сами не знаете. Кровь. Запекшаяся.

— А почему не манна небесная, или не японское суши?

— Нельзя ли поопределеннее?— попросил Ваше преподобие.

— Ладно,— согласился Владимир Семенович.— Пироговых среди вас нет и Сеченовых тоже. Это не кровь. Обычная томатная паста, разведенная водой.

— Как же так?— удивился Запойный,— я же лично видел...

— Вы хотите сказать, господин майор,— перебил Запойного святой отец,— что Серафима Ивановна и Пульхерия Даниловна живы?

— Совершенно верно,— вернул Пилюгин директору ботинок.— И, скорее всего, пребывают сейчас в прекрасном расположении духа, оттого, что так ловко нас провели. Нужно заметить, что актеры из Любатовичей никудышные, а спектакль их можно считать провалившимся. Впрочем, Геркулес Панкратьевич до сих пор находится под впечатлением. Значит, девицы не совсем бесталанны.

— Ага, понятно,— почесал лоб батюшка.— Но уж больно сложная комбинация для провинциальных дам. А за каким чертом, вы, Пилюгин, прости господи, устроили тогда театр в божьем храме?

— Объясню все по порядку. Только для начала, Федор, не в службу, а в дружбу, сходи, приобрети немного местной бальзамирующей жидкости. Давно я не выпивал с друзьями в таких душевных подворотнях. Да, были времена... К тому же, на сегодня наша работа закончена.

Федору вызвался помочь Валька.

Вскоре друзья вернулись с четырьмя поллитровками, колбасой, хлебом и зеленым луком.

— Упьемся, — укорил приятелей Ваше преподобие, опасаясь очередного запоя.— Куда столько? Не капримовый напиток.

— Какой?— вскинул брови оживший археолог Вакслер.

— Капримовый,— охотно поддержал любимую миткэмпферам тему поп.— В советские годы, некто профессор Брехман открыл вещество, которое при добавлении в спиртное делало его целебным. Вещество он выделил из кахетинской виноградной лозы и назвал — каприм. На его основе разработали водку "Золотое руно". Решили провести эксперимент в Северо-Эвенском районе магаданской области. И что вы думаете, дети мои, за год алкоголиков среди местного населения сократилось на тридцать процентов.

— Поумирали что ли?— разливая по пластиковым стаканам обычную звенигородскую водяру, съехидничал фермер.

Батюшка выбрал кусочек колбаски " с коровий носочек". Впрочем, Валька никогда и не умел строгать закуску, просвечивающуюся на свет.

— Вылечились,— попробовал на зуб "докторскую" святой отец и остался доволен.— Результаты эксперимента отправили в Кремль, но они попали к Егору Кузьмичу Лигачеву, как известно отчаянному трезвеннику. Тот позвонил в Магаданский обком и учинил партийцам истинный Армагеддон: " В стране сухой закон, а вы экспериментируете. Все прекратить". Так и заглохло богоугодное дело. А вы говорите заряйка. И чего мы за призраками гоняемся? Давайте лучше разыщем профессора Брехмана и восстановим производство "Золотого руна".

— Странно слышать подобные речи от духовного лица,— загадочно усмехнулся майор Пилюгин.— Так вы будете слушать, зачем Любатовичи устроили нам спектакль?

Все выпили, придвинулись к Владимиру Семеновичу поближе.

Капитан стал растолковывать:

— Герасим набросился на нас с колуном неспонтанно, не под воздействием шизофренического приступа, а вполне осмысленно — чтобы внести в наши ряды смятение и выиграть время. Ему это удалось. Серафима, конечно, перепугалась сообщению братца о том, что ее разыскивают некие костоломы под предводительством господина Запойного, но не настолько, чтобы сразу же менять звенигородскую явку.

От этих слов директора музея передернуло, но Пилюгин приветливо положил ему на плечо руку.

— И вот почему. В паспорте Лаврентия Петровича, скорее всего, было нечто, что говорило о его духовной принадлежности.

— В точку,— кивнул головой поп,— под обложкой была пара моих визиток.

— Das ist offenbar,— довольно покрутил носом прожженный чекист.— Визитка на имя иерея...

— Настоятеля,— поправил святой отец.

— Извините,— приложил к сердцу ладонь капитан,— настоятеля церкви Вознесения пресвятой Богородицы Ильинской обители и т.д. Визитка привела его к выводу, что мы никакие не сотрудники ФСБ.

— Никто тебя, собственно, за язык не тянул,— пробурчал несколько захмелевший Федор.

Сие замечание Владимир Семенович пропустил мимо ушей.

— В результате Любатовичи придумали план, по реализации которого не они, а мы вынуждены будем скрываться. К тому же, куда им ехать с ворованными книгами? Звенигород для их продажи очень удобное место. Семейка просчитала, что мы непременно устроим засаду Серафиме у монастыря, и сразу же заслала к обители Гаврилу. По моему умозаключению, братец там и узрел вчера господина Брусловского, оставшись при этом незамеченным. Далее... А далее все как по писанному. Сегодня утром Гаврила в очередной раз спрятался у святых стен и по его сигналу, Пульхерия Даниловна подошла к нам с Акакием Валентиновичем. Спросите зачем, отвечу. Ох, и хитры бабы! Это только рядится большинство из них в слабых, хрупких и доверчивых существ. Половая иерархия общества обязывает. А под платьями скрываются истинные сатаны. Простите, Ваше преподобие, за суетность упоминания козьемордого существа.

— Не пейте пока, договорите, — посоветовал капитану поп.

— Хорошо,— согласился особист и выпил.— Alles im Ordnung. Тетка Пульха подошла к нам для того, чтобы мы не сомневались, что книги у нее. И если бы даже на вас, дорогой вы мой гробокопатель, не напал козел, все равно графиня бы сбежала. Эта была часть задуманного преступниками плана. Родственнички знали, что установить адрес Пульхерии Даниловны нам не составит особого труда, и мы непременно нагрянем к ней на квартиру. Так и вышло. Любатовичи дождались нашего появления, инсценировали двойное злодейское убийство. Расчет прост — разыскивая их адрес, мы непременно где-нибудь засветимся. К тому же, паспорт Вашего преподобия возле трупов. Веселая семейка не сомневалась, что мы сразу же бросимся на вокзал и скроемся на необъятных просторах нашей многонациональной родины, а у них будут развязаны руки для дальнейших противоправных действий. Но я старый больной командир, меня на томатной пасте не проведешь. Я сразу определил, что на полу не кровь, а туфта. К тому же у старухи на ляжке преспокойно пульсировала тромбофлебитная жилка, а у Серафимы подергивалось веко. Не люблю разочаровывать людей, а потому и не стал прерывать их бездарный спектакль. По дороге в церковь я заметил, что Гаврила следит за нами, пришлось в святом храме немного поломать комедию.

— Позвольте узнать,— свесил длинные волосы со лба обалдевший от зубодробительной сивухи Запойный,— а топор тоже был не настоящий?

-Выясним позже, если вам так интересно,— блаженно вытянул ноги между ящиками майор.— Ответный ход за нами. А теперь в джунгли! Гуляем. До утра время есть.

По дороге батюшка потребовал немедленного посещения садово-огородного магазина и без того никак не соглашался возвращаться в пансионат. Святому отцу прямо теперь приспичило сварганить похмельный настой из семян укропа, рецепт которого недавно он вычитал в газете.

С трудом разыскали нужную торговую точку, где миткэмпферы, под удивленными взглядами обывателей, набили полные карманы пакетиками с Fructus Anethi graveolentis, а хозяйственный Федор, за каким-то чертом, прихватил еще и пятикилограммовый мешок посадочных картофельных клубней раннего урожая.

В "Дружном" святой отец отыскал на общественной кухне трехлитровую банку из под маринованных огурцов (так значилось на этикетке), пахнущую солидолом и тухлой селедкой. Засыпал на треть семенами укропа — пахучего, залил кипятком, спрятал ее под свою раскладушку и только тогда успокоился.

К вечеру подтянулся Кушнарь. Сначала молча, и хмуро глотал водку, затем, почесав пятерней на предплечье тату, гласившую: "Я ваше горе и буду жить с вами", обнял раскачивающегося на стуле Акакия Валентиновича.

— Примите меня к себе в стаю, братки. Моих менты повязали. Народ, вижу, вы клевый, а я теперь не удел.

— Нам блатоты не надо,— высвободился из могучих объятий профессор.

— Да какой я блатной,— поцеловал в лоб ученого Кушнарь,— одно оперение. Узнаете мою биографию, прослезитесь. Уделите пять минут внимания?

— Только без фени, не люблю,— хрустнул пупыристым корнишоном майор Пилюгин.

— Для учителя русского языка и литературы, это не составит труда,— горько ухмыльнулся браток.

Ленька Кушнарев с детства любил Достоевского. "Преступление и наказание" взахлеб прочитал уже тогда, когда его сверстники еще не открывали тургеневское "Му-Му". Был без ума от Гоголя, Островского и Чехова. Пробовал писать сам, но выходило слабо, невразумительно. Во всяком случае, так утверждали редакторы многочисленных газет и журналов, куда он отправлял свои литературные произведения. Наконец, окончательно поняв, что писателя из него не выйдет, но, не желая расставаться на жизненном пути с классикой, поступил в педагогическое училище, после окончания, которого был "сослан" из столицы преподавать русский язык и литературу в Загорск.

Быстро нашел контакт и с детьми и с коллегами по работе, словом все вроде бы наладилось, но однажды в школу завезли пару компьютеров "Видеотон", подаренных спонсорами местного пивного завода. Один поставили в кабинете директора, другой в актовом зале, для всеобщего обозрения, при этом, строго настрого запретив ученикам даже близко подходить к чудо технике. Нужно заметить, что к тому времени, ходившего в женихах Леньку, жутко утомила бедность, и он не сдержался от преступления.

В одну из темных ночей выпер через окно директорского кабинета компьютер, продал кооператорам. Никто бы и не подумал на скромного преподавателя словесности, но преступления без наказания, как Кушнарев хорошо знал, не бывает. В офисе торгово-закупочного кооператива, куда Ленька снес "Видеотон", лопнула канализационная труба, и фирмачи в спешном порядке повытаскивали все свое барахло на улицу. Случайно проходивший мимо опер и узрел краденый компьютер.

Судья объявил Леньке три года общего режима и молодой почитатель русской литературной классики по этапу отправился в Туву.

Поначалу Кушнарев собирался повеситься. Уже присмотрел укромный уголок на рабзоне и подыскал гладкую веревочку. Но как-то после отбоя к нему подошел один из авторитетов, Пашка Кобзарь.

— Я, пацаненок, заочницу надыбал. Гладкая на фото, как фольга. Но писать не знаю что, а ты, говорят, Шекспира до кичи полистывал. Составь маляву, а потом и вешайся. Сам удавку мылом натру.

Ошарашенный проницательностью авторитета, Ленька согласился. Отписал маляву от души— с заковыристым, но негрубым юмором, теплотой, нежностью и даже некоторой нервной психологической откровенностью, смахивающей местами на достоевщину. Кобзарь от восторга расцеловал Леньку, сделал своим личным писарем. Иногда, по разрешению пахана, составлял грамоты и для других зэков. Через год Кушнаря уважали все лагерные осужденные. Некоторым из них Ленькин талант помог даже создать семьи. Сам он заматерел, украсил грудь, спину и плечи наколками, стал качать мускулы. А еще через полгода Кушнарева вызвал "хозяин" и сказал, что он освобождается по амнистии.

— Береги талант, — напутствовал у ворот Леньку авторитетный Пашка Кобзарь,— используй по делу и на благо. А не сможешь, вспомни про адресок, что я тебе намедни дал.

На воле литературные способности Кушнаря никому не понадобились. Помыкавшись без дела, заглянул на указанный Кобзарем огонек. Братва приняла Леньку с распростертыми объятьями. Так пошло и поехало. Слава богу, убийствами и разбоями не промышляли, трясли толстосумов и всяких зажравшихся фраеров. По рекомендации из Тувы, Ленька держал общак. Ждали с зоны самого Пашку Кобзаря. Когда он по осени "откинулся", велел свертывать бандитскую деятельность, "переходить на легальное положение"— зарабатывать деньги бизнесом и присматривать места во власти.

Но тут накатила первая волна разборок с конкурентами. Кобзаревцы не успевали хоронить своих погибших товарищей. После второго шторма не досчитались половины. Третий вал поглотил самого Пашку, выбросил на Ваганьковском кладбище с пробитой пулей головой. Не дремала и милиция. "Белая стрела" довершила разгром бригады и, в результате, из всей гвардии, осталось только семь человек, включая Леньку. Теперь верховодил некто Сидор. Полторы недели назад он велел Кушнарю отправляться в Звенигород, арендовать домик в каком-нибудь неприметном пансионате и поджидать братву. Вроде бы намечалось выгодное дело.

— А сегодня утром, совсем уже утомившись ждать,— окончательно перешел на русский литературный язык Ленька,— Я позвонил жене одного из наших... Из моих приятелей. Словом... Они все погибли в автокатастрофе. Еще неделю назад. Ехали сюда и разбились на РАФике. Под КАМАЗ угодили.

Собакам собачья смерть, чуть было не прокомментировал услышанное профессор Вакслер, но сдержался, запил застрявшие в глотке слова водкой.

— И?— поправил съехавшие на кончик носа очки Владимир Семенович.

— Что "и"?— не понял Ленька.

— Собираетесь продолжать противоправную деятельность? Не по адресу. Мы не бандиты и у нас не бригада.

— Я уже понял, что вы приличные люди. Вот.— Кушнарь достал из заднего кармана спортивных брюк два паспорта и бросил их на стол.— Получите.

Неверной рукой Валька Брусловский взял одну из красных книжечек и икнул.

— Мой.

— Второй ваш,— Кушнарев бросил взгляд на Федора.

Полистав документ, собственноручно отданный хохлу Кацапко, фермер грозно приподнялся из-за стола.

— Так ты с ними за одно?!

— Успокойтесь,— обрезал Арбузова учитель словесности.— Клянусь, что вчера, так же как и вы, я увидел Кацапко впервые. Я же говорил, что он вместе с какой-то телкой, извиняюсь, женщиной заходил ко мне, просил сигарету. А сегодня, после того как я по вашей просьбе, шуганул от монастыря студента, от нечего делать поехал в пивную. Гляжу, возле стойки знакомая рожа оттягивается. Ну, я этого Кацапку за жабры — почто, мол, хороших людей обидел. Он в отказ — ничего не брал, ничего, не знаю. Тут ко мне бармен подваливает. Я, говорит, с этим фраером уже по поводу ксив договорился. Если хочешь, перекупай. Иначе, нехорошо выйдет, не по понятиям. А коль тебе надо, хохла на пленере отоваривай. Он мне не кореш. Я законы знаю. За ксивы я бармену, конечно, отстегнул, а Кацапке за углом бока намял. Долго помнить будет.

— Сколько заплатили? — сел обратно на место Федор.

— Неважно. Деньги из общака. Бывшего. Все одно братишкам он больше не понадобится. Так возьмете меня в компаньоны?

— Мы не компаньоны,— ощерился Пилюгин,— мы миткэмпферы, соратники.

— А миткэмпферам деньги не нужны? Не для гулянки, на дело предлагаю. Но с одним условием.

Геркулес Панкратьевич недовольно поморщился, пронес вилку с селедкой мимо рта. Рыбий хвост соскользнул, плюхнулся на Ленькины штаны. Кушнарь невозмутимо подхватил жирный, в крупинках перца кусок, вышвырнул в окно.

— Условие такое — ничего от меня не скрывать и про общаковские деньги никому постороннему даже не заикаться.

— Мы подумаем,— ответил как всегда за всех майор Пилюгин.— Утром вынесем вердикт. А теперь всем спать. Объявляю отбой. А у меня еще небольшое дельце.

Кавказец Муслим вытащил на крыльцо административного корпуса старенькое казенное кресло и, удобно в нем расположившись, таращился на звездное июльское небо. Заметив майора Пилюгина, голову не опустил, только ткнул пальцем куда-то во вселенскую бездну.

— Азеллюс Австралис. Самое яркое светило созвездия Рака. Читал Нострадамуса? " Хотя планета Марс и закончит свой цикл, в конце его последнего века, все снова повторится. Некоторые звезды скопятся в Водолее на несколько лет, другие же в Раке на более долгий срок и навсегда".

— У тебя, Муслим, всегда по ночам пропадает кавказский акцент?— не ответил на заданный вопрос Владимир Семенович.

— А зачем он мне сейчас? В такие часы я становлюсь самим собой.

— И про газават шутка?

— Нет. Резать буду.

— Кого?

— Неверных.

— И меня?

Муслим опустил голову.

— Тебя не трону. Ты не русский.

Очки чуть не соскочили с носа отставного особиста.

— Кто же я по-твоему?

— Не знаю. Хитрый и осторожный, как лис. Наверное, еврей. А евреи ничего плохого моему народу не сделали,— в голосе чеченца вновь появились горские нотки.— Еврей войны не хочет. Русский нас убивает.

— Чего же в Россию приперся?— внутри Пилюгина закипало раздражение, хотя он и понимал, что Муслим просто дурачится.— Оставался бы в Чечне и воевал с врагами, как настоящий мужчина, лицом к лицу.

— А, успею,— махнул рукой Муслим, и вновь переключился на мерцающие в небесной черноте галактики светила.— Я до войны дома телескоп держал. Хотел астрономом стать. Звезды жуть как люблю. А, правда, что люди, когда дни нашей планеты будут сочтены, улетят на созвездие Рака?

От такого, полного детской непосредственности, вопроса, Владимир Семенович размяк совершенным образом. Черт его знает, куда там занесет наших потомков! Но хмельной мозг приказал капитану не демонстрировать незнание предмета.

— Думаю, именно туда всем и светит дорога. Но это пока неважно. Машина ждет.

Чеченец с трудом оторвался от манящей и пугающей космической бесконечности.

— Может, оставишь свою затею, Владимир?— повернул он к капитану страшенное личико.— Как бы на неприятности не нарваться. Тебе то что, а я чеченец.

— Еще раз повторяю, никуда и ни о чем никто не заявит. Попугаешь и все. Но так чтобы на всю жизнь запомнили!— особист погрозил кому-то в темноте кулаком.— У них свой театр, но и мои подмостки не из гнилых помидоров слеплены. Иди, переодевайся.

Через пару минут пред Лоскутным стоял настоящий чеченский полевой командир — в натовской камуфляжной форме, коротких, крепко зашнурованных берцах. Подпоясанному брезентовым офицерским ремнем и портупеей Муслиму, для полного перевоплощения не хватало только Глока.

— Джихадку на месте надену.

— Зачем осветительные патроны взял?— Пилюгин ухватил чеченца за кожаный ремень, за которым торчали два матовых бумажных цилиндра.

— Для большего психологического эффекта. Все равно игрушки. Завтра с тобой запустим. Белый огонь на парашюте — красиво.

— Ты смотри,— погрозил пальцем Владимир Семенович.— Никакого физического насилия. Только моральная обработка. Взяты, мол, в заложники, а потому кайтесь где книги, без них не уйду. Я и сам бы завтра мог с Любатовичами потолковать, да долг платежом красен.

— Значит, через окошко?

— Да, в сенях. Если закрыто, аккуратно вынешь. Боевик ты или нет?

— А...

— Баксы получишь после бурных и продолжительных аплодисментов,— Пилюгин вспомнил деловое предложения Кушнаря и уже окончательно для себя решил, что непременно его примет в коллектив. Личные финансовые закрома Владимира Семеновича таяли, словно мартовский снег, а конца и края предприятию видно не было.

Пошли к воротам.

— Совсем заждался железный конь,— Муслим погладил свою вконец "убитую" четверку по крыше, опять его прошиб акцент,— Вертуны, шакалы, под Грозным две ракеты запустили. Одна далеко улетел. Другой рядом бабахнула. Правое колесо полчаса искал. Ничего, починил, снова как новый.

— Заводи. Wir haben keine Zeit.

С десятой попытки стартер запустил двигатель, который взревел так, будто рядом объявилось стадо узревших оазис верблюдов. Правая фара не горела, зато другая била на километр.

По кочкам и канавам лесной дороги Муслим рулил лихо и весело, изредка отпуская не понятные капитану Пилюгину чеченские выражения.

Остановились на обочине дороги, перпендикулярной Н-ской улице, на которой стоял дом Любатовичей. Над ним занимался оранжевый, в алых прожилках рассвет.

— Все понял, ичкериец? — нервно дернул глазом капитан.

Муслим изобразил на лице недовольную мину и Пилюгин подумал, что если бы попал к такому в плен, то сразу бы выдал все военные тайны. Нацепив черную маску из спортивной шапочки и поверх нее зеленую повязку — газаватку, с белыми иероглифами, чеченец выскочил из автомобиля, осторожно, словно на фронте, стал пробираться кустами к Н-ской улице.

Вскоре на дом Пульхерии Даниловны легла его еле заметная тень и... И метнулась в правую сторону.

Прожженный чекист Пилюгин шлепнул себя по лбу. Он же не сказал Муслиму, с какой стороны живет тетка Пульха! И чеченец намылился к соседям.

— Teifel!— выругался полковой особист,— Besser scher dich zum Teifel, чем туда.

Владимир Семенович не без труда, потому как дверцу заело, выбрался из машины, бросился на Н-скую дорогу, но поздно. В форточке соседских сеней он разглядел лишь исчезающие внутри дома военные ботинки ичкерийца.

— Е... твою мать!— выдал капитан уже по-русски.— Что же теперь будет?!

Ответ не заставил себя долго ждать.

В правом крыле бывшего купеческого дома несколько раз вспыхнул огонек, затем отчетливо послышались крики, по большей части нецензурные и, наконец, какой-то хлопок. Внутренности жилища ярко осветились. Причем источник света метался за окнами, словно огненная муха. Неожиданно стекло одного из них разлетелось вдребезги, и на волю вырвалась белая дымящаяся, фыркающая ракета. Она срикошетила о землю, унеслась ввысь, отчетливо осветив все безобразие, творившееся на земле. Из разбитого окна рыбкой вылетел Муслим. Он ловко приземлился, перевернувшись через голову, и в следующее мгновение уже скрылся за ближайшим сараем.

С такими трудно воевать, подумал Владимир Семенович. Не побежал ведь к машине, решил в одиночку уходить, как волк.

Кругом отчаянно залаяли собаки. А из потревоженного дома повыскакивали почти голые жильцы. Высокий нечесаный детина размахивал ружьем, что-то кричал. Пару раз пальнул в воздух.

Ракета в небе заискрила, потухла, но возле дома темнее не стало. Приглядевшись, Пилюгин понял, что внутри горит не электрический свет, а пылает пожар. Женщина в ночной рубашке заголосила на всю округу. В соседних домах начали открываться окна.

— Караул!— кричала баба. Она попыталась заскочить в распахнутую дверь, но мужчина с ружьем ухватил ее за ночную рубашку, отшвырнул в сторону. На проезжей части жались друг к другу детишки, державшие на руках кошку.

Майор Пилюгин сел в муслимовскую машину, закрыл лицо руками. Причинять людям горе он не собирался.

Когда подоспели пожарные, а потребовалось им всего минут десять, весь дом купца Касьянова пылал как лучина. В том числе и половина Любатовичей. Может быть, что-нибудь бы и уцелело, да рванул газовый баллон.

Искореженный кусок металла рухнул рядом с автомобилем. Майор завел машину, хотел уже трогаться, но в толпе сбежавшегося народа он заметил знакомую фигуру.

Выключив зажигание, Владимир Семенович направился к пожарищу. На плече Пульхерии Даниловны горько рыдала Серафима. Во всяком случае, данная на нее Запойным ориентировка, полностью совпадала.

Погорелец с ружьем очумело носился среди перепуганных людей и всем рассказывал о подлом бандите, вероятно чеченце, который неожиданно ворвался среди ночи и объявил домочадцев заложниками.

— Ну, я ему в морду дал,— объяснял он уже капитану милиции,— А он, гад, вынул ракетницу и подпалил дом. Надо город оцепить.

— Оцепим,— успокоил мужика мент, не сдвинувшись с места.

Особист протиснулся поближе к Любатовичам. Теперь он увидел топтавшегося рядом с женщинами Гаврилу.

— Сказывал-ть вам, что не нужно из дома уходить,— бубнил придурок,— чего испугались? После вашего-ть шапито Запойный с дружками век бы не сунулися. Поди-ть теперя на Камчатке, а то и в Америке. А мы без дома-ть и книжек.

Оторвавшись от плеча тетки, Серафима вскинулась на братца:

— Молчи, дебил! Тебе же велено было за всем домом с берега приглядывать.

— Я-ить только на минуту отлучился,— оправдывался Гаврила.— А это ты, родненькая, книжицы на чердаке припрятала. Да-ть. Чего теперь? Поехали к нам, тетка Пульха.

— Какой такой чеченец?— не отрываясь, глядела на языки пламени черная "графиня". Может сообщник этих?

— Откуда-ть,— возразил Гаврила.— Те в штаны наложили. Чего бы им к Сапуновым лезть? Теперя чеченцы энти, как дикие собаки, повсюду бродять, добычу ищуть.

Долее оставаться у пожарища майору не имело смысла. Все итак ясно — старинные книги, похищенные Серафимой из музея, погибли. И все из-за его глупой затеи. Но Пилюгин был не из тех людей, что едят себя за неудачи поедом. Еще не все пропало, Genosse, пошевелил он несколько раз бледными, потрескавшимися губами и тихо, чтобы не быть замеченным, скрылся в темноте.

Поджигатель Муслим уже ждал его возле ворот пансионата. Особист бросил ему ключи от четверки, спокойно спросил:

— Забыл где лево, а где право? Не к тем сунулся.

— Ты и не сказал.

— Зачем дом подпалил?

— Это не я. Хозяин бешенный попался, сразу драться. Один осветительный патрон без колпачка был, он веревку и задел. Ладно, денег ты, конечно, не дашь, а мне с товарищами, от греха подальше, сваливать надо. Поедем в Александров. Там наших много.

— Ваших везде много.

— Верно,— осклабился Муслим,— на дорогу-то подкинь. По твоей милости осечка вышла.

Спорить с чеченцем капитану не хотелось. Он достал несколько смятых зеленых купюр, сунул в протянутую руку.

— Никому о...словом сам знаешь, ни звука,— предупредил Владимир Семенович ичкерийца.

Тот молча перешнуровал левый ботинок и, не оборачиваясь, зашагал к административному зданию.

Ранняя побудка пришлась не по душе миткэмпферам, но Пилюгин так грозно рычал на всех и каждого в отдельности, что вскоре вялые с похмелья соратники продрали глаза.

Батюшка запустил руку под раскладушку, выудил трехлитровую банку с укропным настоем. Ополовинив ее, передал по кругу.

— Гадость!— сплюнул Федор,— Неужели поможет?

— Не сомневайся, сын мой,— успокоил святой отец,— " Аргументы и факты"— газета уважаемая.

— На сборы полчаса,— объявил Пилюгин.— Срочно перебазируемся. Пока в Миголощи.

— В чем дело?— недовольно проворчал профессор археологии, втихаря уже ополовинивший припрятанную с вечера четвертинку анисовой водки.

О своем провалившемся плане, последствием которого стал пожар на Н-ской улице, Владимир Семенович рассказывать не стал. Сообщил лишь, что дом Пульхерии Любатович сгорел синим пламенем, а в месте с ним и древние книги.

— То есть, поискам заряйки конец?— взметнулся Валька Брусловский.

— Ну, уж нет!— оскалился майор,— я привык драться до конца. Вам хорошо с нами Акакий Валентинович?

Ничуть не лукавя, Вакслер утвердительно кивнул.

— Тогда вы отправляйтесь в Москву за Открытым археологическим листом. С вами командируется Ваше преподобие. Он главный бухгалтер в нашем ОПЧИ.

Батюшка важно надул щеки.

— Составите нужные бумаги на проведение изыскательских работ в Ильинском монастыре. Печать я дам.

— А чего сами не хотите составить компанию?— раскачивался на стуле ученый археолог.

Ответа майор Пилюгин не дал.

— Все остальные срочно передислоцируются в Тверскую губернию. Что с вами, батюшка?— испугался бывший особист неожиданно выкатившихся из орбит глаз Вашего преподобия.

— Ой!— схватился за живот поп.— Кажется, нечистая сила в кишках завелась.— Опрокинув стул, он выскочил на улицу.

Через минуту за святым отцом, не извинившись, так же проворно, последовали Федор, Валька и Запойный.

За столом, довольно улыбаясь, лишь восседал профессор Вакслер.

— Говорил миткэмпферам, что лучшее средство от похмелья — водка. Не верили. Вот и результат.

Владимир Семенович поднял за широкую горловину трехлитровую банку, заполненную наполовину разбухшими семенами укропа.

— Не знает святой отец меры,— ухмыльнулся капитан,— а прихожанам воздержание проповедует. Кто же столько сыпет?— Он пошарил по карманам, выудил, случайно завалявшийся со вчерашнего, пакетик с укропом.— Всю садоводческую лавку спьяну скупили. Так. Fructus Anethi. Здесь же написано: "При лечебном применении вызывает ветрогонное и слабительное действие". Ха, ха! А Ваше преподобие полкило заварил! Ладно, соратники вернуться, пусть немедленно собираются. Я за Кушнаревым.

Ленька уже не спал. На вопрос Пилюгина, не передумал ли он работать вместе, Кушнарь только хмыкнул:

— За падлу держишь?

— Денег в общаке много осталось?

-?!

— Люди пострадали, помочь надо.

— С капустой нет проблем. Сколько?

— Чем больше, тем лучше. Но чтобы и нам на дело осталось.

— Понял.

— Тогда чеши в город, на Н-скую улицу. Там дом сгорел. Разнюхай, где Сапуновы, погорельцы приютились. Не знаю, как, но передай им деньги. Моим подчиненным в Звенигороде появляться нельзя.

— Усек, капитан.

— Мы тебя ждем на железнодорожной платформе.

— Далеко отчаливаем?

— В тверскую глушь.

— Подходит. Только на электричке засветиться можем. Я к станции автобус подгоню. Посидите там где-нибудь в тенечке.

— Приятно иметь дело с разумным человеком.

— А то!

Поздним вечером того же дня миткэмпферы, за исключением профессора Вакслера и отца Лаврентия, добрались до Миголощ.

Арбузов отдал ключи от дома Вальке, а сам побежал на участок Молочковой, за своим любимым другом Федором Ивановичем.

Однако ни Настеньки, ни быка, ни недостроенного дома он не обнаружил. Вместо последнего, возвышалась гора бревен, досок и поломанных оконных рам.

Возвращение из Немецкой слободы.

Вдоль блестящей под луной, словно политой растопленным салом Москвы-реки, Емельян Арбузов несся как на крыльях.

Вот уже позади Мытный двор и Английское подворье. За пустыми торговыми рядами, возле полуразрушенной стены Китай-города, беглец, наконец, перевел дух.

Куда дальше, к Земляному валу?— отчаянно размышлял он.— Нет, на Скородоме точно споймают . Парень побрызгал лицо водой из оставленной для собак миски, побежал, низко пригибаясь, на Яузу.

Продирался меж прибрежных кустов осторожно, будто настоящий вор. Шел он в немецкую слободу, к своему давнему приятелю Гансу Хинтергрунду, в надежде отсидеться у него несколько дней, привести мысли в порядок. Отец Емельяна, до того как завел свое оружейное дело, работал подмастерьем у славившегося этим ремеслом на всю Московию австрияка Карла Хинтергрунда. У Карла рос сын, Емелькин одногодок, и ребята сразу же подружились. Ганс отличался удивительно невозмутимым нравом. Даже когда его в детстве пороли за проказы, не плакал, а лишь повторял: "Ich habe keine Trane". Действительно, Емельян никогда не видел на его глазах слез, даже когда хоронили старого Карла, погибшего при испытании ружья какой-то особенной конструкции.

Опытный мастер нарочно засыпал в ствол тройной заряд пороха, но ружье не выдержало, разлетелось на куски, смертельно ранив Хинтергрунда. На похороны австрийца пожаловал сам князь Федор Юрьевич Ромодановский, ценивший Карла за его "зело великолепное мастерство". На кладбище князь утирал рукавом слезы, а Ганс, стоявший с высоко поднятой головой, только еле слышно шептал: "Das ist unsere Schicksal".

Вспомнив о Ромодановском, Емельян воспрял духом. Ну, конечно, князь же возглавляет Преображенский приказ, а этот рябой, так, червяк на капусте. К Федору Юрьевичу и надобно идти на поклон, он, сказывают, человек необычайно добрый, мудрый. Впрочем, иначе не стал бы на него Петр Алексеевич теперь государство оставлять. Токмо вот как к нему подобраться?

"Как, как!— передразнил сам семя Арбузов.— Боярин Ганса хорошо знает и в память об отце, ни за что в аудиенции не откажет. Надобно к князю Хинтергрунда засылать".

Короткая июньская ночь сделалась прохладнее, светлее. Над неспешной Яузой кое-где заклубился туман. Со стороны Большой проезжей дороги послышался лошадиный топот и вскоре по мосту, ведущему на Кукуй, промчались всадники с факелами. Они прямиком направились к слободским воротам, которые стерегли русские стрельцы в широких кафтанах и иноземцы в приталенных платьях да белых париках.

Не иначе, по мою душу,— припал к земле Емельян,— видно рыжий приказной дьяк всех своих заплечников на ноги поднял . Парень вдруг вспомнил, что фамилия у рябого — Ражий, а кличут его Филькой. Но легче от этого беглецу не стало.

Тем временем, подъехавшие к кукуевским стражам всадники, спешились, стали им что-то громко объяснять. По реке в ночную пору слышно хорошо, но Емельян, тем не менее, смог разобрать лишь отдельные фразы: "Упырь длинноногай... Глазишша у Степки в яишницу превратились...Велено не мешкая к самому весть... Куды ж ему ешо, повсюду разъезды..."

Даже из того, что Емельян услышал, ему стало ясно, что ищут именно его.

Молодой человек мышью проскочил мимо моста, снова скрылся в кустах. Пройдя вдоль реки с полверсты, разделся, держа одежду над водой, переправился через неширокую Яузу.

Негустой, ухоженный иноземцами лес подступал прямо к слободе. За сосняком не было никакого забора, немцы потребности в нем не испытывали. Да и ворота со стражей появились на Кукуе только после того, как сюда повадился ездить царь. Москвичи смеялись — к чему ворота, когда они ничего не запирают!

На Кукуе Арбузову всегда дышалось легко. Вроде бы та же Москва, да не та. И розы распускаются здесь раньше обычного и кирши немецкие всегда хорошо плодоносят сочными, удивительно сладкими ягодами и овощи никогда не погибают в заморозки и...А, главное, что больше всего нравилось Емельяну, здесь не воняло, как по всей Москве, помоями, блевотиной. И люди жили в слободе отзывчивые, приветливые. " Почему так?— нередко задумывался сын оружейного мастера.— Ведь нехристи лютеранские, а все у них гладко, разумно.

"Может быть потому и гладко, что лютеранские". В таких случаях Емельян больно щипал себя за щеку — не богохульствуй. С Гансом на эту тему Арбузов никогда не говорил, было стыдно. Вдруг еще начнет смеяться над русскими. Разве возможно такое стерпеть от иноземца?

Над сонным немецким царством висели тишина и умиротворение. Вдоль главной улицы, мощенной мелким, укатанным щебнем, горели масляные фонари. Ни на дороге, да и вообще нигде в этот час, разумеется, никого не было. Под резными уличными скамьями, как обычно по всей Первопрестольной, не валялись упившиеся гуляки, а между ними не сновали голодные хищные псы.

Тем не менее, по улице Емельян не пошел. Знал, наверное, что сюда не сунутся заплечники из Преображенского приказа — царь запретил без его личного на то повеления, устраивать на Кукуе "сыскные бесчинства", и все же решил поостеречься. Пошел к дому Хинтергрунда оврагом.

На фоне уже совсем светлого на востоке неба, увидел свежевыстроенный дворец швейцарца Франца Лефорта. За ним крепкую домину барона Томаса фон Шредера, служившего ныне офицером Семеновского полка. А вот и знакомая живая изгородь из роз.

Ганс никогда не закрывал летом на ночь ставни, как остальные кукуевцы. Немцы боялись не воров, а просто так всегда следовало делать, и отказываться от давно установившегося порядка они не собирались. В этом приятель Емельяна являл собой исключение. В окнах австрийца света не было.

Как только калитка за Емельяном закрылась, к нему сразу же бросились две огромные белые, в коричневых пятнах, собаки. Звери остановились в сажени от молодого человека, грозно зарычали. Но Арбузов не испугался. Он давно знал и любил Утая и Тутая — двух сторожевых псов, привезенных еще старшим Хинтергрундом из Польши. Через секунду собаки признали гостя. Радостно закрутили хвостами , повизгивая, принялись совать в руки слюнявые морды.

Емельян искренне расцеловал собачьи носы, подумал о том, что среди ночи не следует будить Ганса с домашними. Перепугаются еще, поднимут ненароком шум. Лучше подремать пару часов во дворе.

— Ну, показывайте как живете,— шепнул он псам.

За сараем или, как говорили немцы, за шупеном, у каменной мастерской стояли две совершенно одинаковые, просторные собачьи будки. В одну из них и залез Арбузов. У него на коленях тут же устроился Утай. А Тутай расположился рядом с конурой и перегородил своим мощным телом весь выход.

— С вами никакой Ражий черт не страшен,— сладко зевнул беглец, зарылся лицом в мягкую, пахнущую молоком и сеном собачью шерсть.

Однако сон, несмотря на усталость, не приходил. " Примет ли Ромодановский Ганса? — мучился сомнениями Емельян.— А ежели нет? В самом деле, кто теперь для светлого князя молодой Хинтергрунд? Никто — ружей и пистолей не делает, с царем, али хотя бы с его холопами, дружбу не водит. Вот, прикажет Федор Юрьевич дознание Гансу учинить, что тогда? И себя погублю и австрийца. Разве, попросить Ганса к барону Шредеру обратиться, что бы тот аудиенции у боярина для него добился? А что, Ромодановский часто в Семеновский полк на смотры приезжает, Томасу раз плюнуть к князю подойти".

Задумавшись, сын оружейника так сильно сдавил ухо задремавший собаке, что Утай взвизгнул. В будку просунул морду Тутай, но, увидев, что все в порядке, снова со вздохом повалился на бок.

"И Шредер не годится,— продолжал рассуждать беглец.— Рожа у него противная, нечестная. Да что рожа! Сам он чересчур скользкий и жадный".

Парень припомнил, как однажды они бражничали с Гансом, и у друзей закончилось романея. Австриец потащил его к Шредеру, и тот вынес им две малюсенькие рюмочки вина, причем сразу же потребовал оплаты. Жадность, учил Емельяна батюшка, самый страшный и гнусный порок. Скаредный человек — всегда труслив, потому что боится потерять то, что имеет. А трус способен на любую измену.

"Значит, и Шредер не годится,— вздохнул Арбузов, и его мысли переключились на отца.— Вдруг Преображенские опричники нагрянут к старику, станут про него допытываться? Надобно уговорить Ганса, чтобы забрал батюшку на время к себе. А я... Да, да, только это может спасти от дыбы".

Твердое решение созрело у сына оружейного мастера. Следует немедленно возвращаться на Медведицу, на Гадючий остров за найденным золотым поясом Рюриковичей. С ним можно и самому в ноги к Ромодановскому броситься, не отвергнет. И СеливанаНалимова к князю привести, пущай за него свидетельствует. Глядишь, за чресленицу крестьянину еще и подарков поднесут. И чего сразу не скумекал?

"И верно,— говорил себе бывший чашник,— куда Селивану с поясницей? Ни продать, ни надеть — по любому в пыточную когда-нибудь отволокут".

Выбравшись из будки, Емельян оказался в густом тумане. Не то что дома, который находился в двадцати саженях, было не разглядеть, но даже и кузница, что стояла совсем близко, скрылась в утренней, зябкой дымке.

— O, mein Got!— всплеснул руками в открывшемся окне Ганс, после того как Емельян несколько раз стукнул по разноцветному стеклу длинной жердиной.

— Тебя давно ищут,— зашептал, появившись на пороге, в шелковом китайском халате до пят, австриец.— Уже несколько месяцев. Зачем ты убил бедного боярина Скоробоева и наместника монастыря?

— Может, все же позволишь войти?— нахмурился Арбузов.

— Selbstverstandlich,— испугался своей невежливости Ганс.

Друзья расположились в комнате Хинтергрунда возле камина.

— Я никого не убивал,— поковырял Емельян кочергой в потухших углях.— Слушай.

Австриец ни разу не прервал рассказа Арбузова, который, закончив свою исповедь, крепко схватил друга за рукав халата.

— Приюти на время батюшку, а я через пару дней вернусь с Медведицы и все объясню светлому князю.

— Das ist unmaglich,— мрачно покачал головой Хинтергрунд.

— Почему?— подскочил с кресла сын оружейника.— Почему невозможно? Боишься... Ну, так знай...

— Не кипятись,— оборвал австриец приятеля,— твой фатер давно уже в Зальцбурге.

Ошеломленному Емельяну пришлось дать немного вина, чтобы он, наконец, уразумел невероятные, но правдивые слова друга.

После того, как до Хинтергрунда донесся слух, что Емельян, находясь в Ильинском монастыре по государеву делу, лишил живота своего начальника, к коему был приставлен чашником, он сразу же побежал к Шредеру. За полученное вознаграждение, барон на следующий день вынюхал у осведомленных людишек, что Емельян Арбузов, сын Никифоров, пребывая в сговоре с какими-то наметчиками, учинил злой заговор опротив царского посланника— боярина Скоробоева. Решил погубить его и через то не дать выполнить царское поручение. "С сими мыслями он заманил государева человека в монастырское подземелье и путем вышибания каменьев из уступов, учинил страшенный обвал, в коем и принял мученическую смерть Ерофей Захарович Скоробоев, сын Петров, настоятель обители, воевода Пузырев и остальные людишки".

Ганс ни на секунду не поверил словам Шредера. Он сразу сообразил, что в этой истории замешаны высокие особы, а крайним решили сделать Емельяна.

— Как раз в Германию из Немецкой слободы уходил последний санный обоз,— говорил Ганс,— я и отправил с ним в Зальцбург твой фатер. Не волнуйся, пока поживет у моих родственников. Фатер плакал, говорил, что не может оставить тебя одного на растерзание приказным собакам. Но я сказал, что он сам раньше испустит дух на дыбе, прежде чем увидит тебя. Скоро и я еду в Зальцбург, насовсем. И ты со мной. В Московии жить теперь плохо. Как только Петр ускакал в Европу, нашу слободу пытались два раза поджечь. Немцам повсюду бьют Gesichte и забрасывают камнями. Дикая страна, дикие люди. Нас ненавидят за то, что мы живем лучше, но разве мы в этом виноваты? Живите и вы хорошо, а не валяйтесь день и ночь в лужах, как грязные Schweine.

— Хватит!— заскрипел зубами Емельян.— За родича спасибо, а русских не тронь. Вам иноземцам нас никогда не понять.

— Извини,— обнял Ганс друга за плечи.— Через седмицу очередной обоз.

— Я никуда не поеду!— сказал, как отрезал Емельян.

— Was?!— воскликнул Хинтергрунд.— Хочешь опять в зарядьевский подвал? И светлый князь Ромодановский тебе не поможет, принеси ты ему хоть дюжину поясов Рюриковичей.

— Почему?

— Потому, что Ромодановский наверняка знает, что измена в Ильинском монастыре была подготовлена Софьей. А теперь у них вроде бы мир. Ты думаешь, ради тебя Федор Юрьевич станет вновь ссориться с царевной? Сгинешь как клоп под сапогом.

Арбузов схватился за голову.

— Нет,— наконец вымолвил он,— я не могу ехать.— Ради памяти Ерофея Захаровича я должен отомстить паскудникам. Как вспомню их рожи, так в сердце холодеет. А князь выслушает меня и во всем разберется.

Долго еще уговаривал Ганс друга, бежать из варварской страны, но тот не соглашался ни в какую.

— Отмоюсь от грязи, сам за отцом к тебе в Зальцбург приеду.

Наконец, поняв бессмысленность своих стараний, Хинтергрунд собрал другу еду, дал довольно много денег, посадил на лучшего своего коня, проводил до леса.

— Ich warte dich im Salzburg,— сказал он Емельяну на прощание.

— Naturlich, mein lieber Freund,— ответил тот по-немецки, и слегка коснувшись каблуками боков вороного, скрылся в сосновом бору.

— Кланяйся батюшке и готовь рейнское!— крикнул он из леса.

Австриец помахал невидимому за деревьями всаднику рукой, тяжело вздохнул.

— И чем русские прогневили бога? Ich verstehe das nicht.

Ку— ку, ку-ку,— ответила несколько раз австрийцу кукушка и понеслась в след за пробирающимся сквозь чащобу наездником.

Емельян великолепно знал подмосковные леса, потому без каких-либо приключений, по звериным тропам, добрался до Дмитровских холмов. К городу, разумеется, поворачивать не стал, оставил его слева. Через вечно тлеющие тут болота, выехал на Калязинскую дорогу, по которой еще вчера утром во всю прыть гнал Селифановского жеребца в Москву. На душе было нестерпимо тяжело. И не только потому, что все повернулось не так, как он ожидал, а наипаче оттого, что молодой человек не знал, чем дело завершится. Хотелось, конечно, верить в лучшее. Вот он вернется к князю Ромодановскому с золотым поясом, тот его расцелуют, может даже смахнет слезу и скажет, что, мол, напрасно его, Емельяна, сына Никифорова, подозревали в измене. Он на самом деле герой и пожалует боярин Арбузову за честную службу какой-нибудь дорогой перстень или просто даст денег. Может, и службу важную предложит. "Но вряд ли...— в то же время тяготился в раздумьях бывший чашник,— не простят мне побега из приказной избы. Раз убежал, значит — вор. К тому же ить я стражнику глазища выжег. Ой, ма! Отсижусь, пожалуй, восемь— девять седмиц в Миголощах, а там видно будет".

Сразу же припомнилась распутная Евдокия. " Как с ней теперь под одной крышей, а пуще с Селифаном? Совести не хватит ему в зенки глядеть. Ой, ма! Да еще конягу его потерял!"

Арбузов нащупал в кармане деньги австрийца. Сердце, словно сдавленное железным кулаком, отпустило. "А что, поселюсь в другой деревне, али на Гадючьем острове, как старец Иорадион",— подумал Емельян, но при мысли о похороненном там Ерофее Захаровиче Скоробоеве понял, что сделать этого не сможет.

Вспомнив о боярине, парень затосковал еще больше. Да так, что даже горло перехватило. Непременно захотелось прямо сейчас выпить водки. Остановил коня, развязал узелок с едой. Ну, конечно же, Ганс вместо вина положил в сидор бутылку молока. Промочив жирной, пахнущей навозом жидкостью горло, Арбузов забросил глиняный сосуд в кусты, принял твердое решение свернуть в первую же деревню.

Таковой оказалось сельцо Жибявица — обычная бедная крестьянская община из тридцати дворов, землянок и шалашей. Чья она, видно и сами смерды не ведали. Жили, копошились себе в земельке, исправно посещая небольшую, покосившуюся деревянную церквушку, и такой же невзрачный, как и церковь кабак.

На сие богомерзкое заведение местные мужики указали Емельяну, не моргнув глазом. Пьяная изба стояла в конце деревеньки, в самой дали от дороги, возле леса. Обычная изба — четырехстенок с гигантской дверью и пустыми, вонючими бочками у входа. От кадок несло тухлой рыбой.

Внутри пахло не лучше.

Целовальник, протиравший рушником синие пузатые бутылки, поднял из-под густых бровей маленькие, дикие глазки. Сделав для себя какой-то вывод, спросил:

— Из Московии что ль?

— Оттуда,— кивнул Емельян.

Палец кабатчика провалился в горлышко сосуда и никак не хотел выходить наружу. Ему пришлось изрядно покряхтеть, прежде чем перст вновь оказался на воле. Справившись с неприятным делом, косматый поильщик вновь обратился к молодому человеку:

— Чаго слыхать-то на Москве?

Емельян пожал плечами?

— Да так,— неопределенно ответил Арбузов, которому не хотелось разговаривать с любопытным целовальником,— водки дашь что ли?

— А то, как же-сь,— еще бойчее принялся надраивать бутыли мужик,— и груздей соленых с мясом подам. Сказывают, в Москве какие-то греховники объявились, воры. Целая тыща, а може и боле. Бояр убивают, где не встренут. Самого Скоробоева на тот свет спровадили удавили. А верховодит шайкой какой-то пищальных дел мастер. Слыхал, аль нет?

Арбузова словно сунули голыми пятками в кипяток. Надо же, молва о его "злодеяниях" бежит впереди него самого. Он оказывается уже глава шайки.

— Сказывают,— не унимался кабатчик,— царевна Софья опять на Москву полки двинула. А царя все нет. Куды его подевали? Глаголят, держат Петра Алексеевича на чужбине в страшной темнице, а бояре скрывают. Потому их и лишает живота Емелька-пищальник. Ну, тот, вор из шайки. Слыхал что ли?

"И имя мое всем ужо известно,— с горечью подумал молодой человек.— Емелька-пищальник, а что, зело впечатляет. И впрямь, собрать лихих людишек и с палицами в лес. Вот ведь слава — хорошей не дозовешься, плохая сама под ногами стелется".

— Что же за человек этот Емелька-пищальник?— как бы нехотя поинтересовался Арбузов. Но кабатчик видимо не расслышал вопроса, а может и посчитал, что отвечать на него не следует.

— Сказывают,— сверкал он дикими глазками,— Боровицкая башня накренилась, аки энта, тальянская. В скорости совсем завалится. И Водовзводная прохудилась. Днем и ночью из нее вода хлещет. Знашь, аль нет?

Болтовня целовальника Емельяну надоела вконец. Он ухватил его за сальный ворот рубахи, придавил к столу. Сквозь зубы процедил:

— Водку неси, паскудник.

На столе вмиг появились водка и закуска.

— Не серчай, заезжий,— после некоторой настороженной паузы подал голос хозяин пьяной избы,— скука тута, аж зубья ломит. Побалакать не с кем,— он кивнул на валявшегося под лавкой оборванца,— добрые люди редко заглядывают. Путейные все норовят в Сосновку. Верст пять отсюда будет. Там и постоялый двор и девки. А я в убытках. Токмо мытари дорогу не забывают. Ежную седмицу, яко воронье на падаль слетаются. Порой свои деньги отдаю, токмо бы не рассвирепели.

— От чего же ты решил, что я добрый человек?— поинтересовался разомлевший от водки Арбузов.— Может я из той шайки, что бояр душегубствует? Али вообще тот самый Емелька-пищальник и есть?

Целовальник испуганно перекрестился, но тут же рассмеялся.

— Где тебе, тот, сказывают о семи аршин в плечах и ростом выше самого Петра Алексеевича. А ты мал, тщедушен. На мытаря похож, но не мытарь, скорее помощник боярский. Так, али нет, сказывай.

Арбузов только мотнул головой — вот ведь человек попался, что ни слово, то будто в сердце угольком тычет.

— Догадлив, больно,— проворчал молодой человек.

За затянутым мутным бычьим пузырем окошком раздался стук копыт, лошадиное ржание, громкие голоса. Хозяин глянул в приоткрытую дверь, обрадовался.

— Стрельцы пожаловали, да много. Кажись, деньгу зашибу.

Емельян подскочил с лавки, как ужаленный.

— Другой выход есть?

Кабатчик опешил.

— Нету.

— Схорони куда-нибудь меня, поильщик. Вот, возьми,— Арбузов сунул в руки растерянному целовальнику полный кошелек денег, подаренных Гансом.— Выдашь, мозги вышибу.

Молодой человек вытащил из-за пояса заряженный пистоль, сунул дуло под нос хозяину.

Как ни странно, тот не испугался. Деньги проворно запихнул под рубаху, открыл подпол, подтолкнул Емельяна:

— На ощупь до правой стены. Там лаз саженей в тридцать. Выберешься у оврага. Твоего коня забираю.

" Вот сука",— хотел выругаться на целовальника Арбузов, но время уже не было, в кабак вваливались стрельцы. Он спрыгнул в погреб, и за ним сразу же захлопнулась деревянная крышка.

Ход обнаружился сразу, но Емельян не спешил в него залезать, прислушался.

— Коней напои,— давал распоряжение целовальнику, видно старший из стрельцов,— и овса не жалей, шельма. Куды поперся, водки сначала поднеси.

Сверху донесся звон посуды, тяжелый сап суетившегося кабатчика.

" Только бы не сподличал,— кусал губы Емельян.— Вот ить стерва, в момент и денег и коня лишил. Может, напрасно я, не по мою душу стрельцы? А ежели по мою, опосля молись богу перед дыбой. Токмо расторопного бог и бережет".

— Пришлые были?— пробасил наверху чавкающий воевода.

Емельян замер.

— Кому тут быть-то?— заблеял кабатчик.— Один аки сирота. Разорен совсем. Думаю избу продавать, на хлебушко не хватает.

— Не крути хвостом!— рявкнул грозный стрелец,— А конь чей оседланный у крыльца?

— Мой,— тут же соврал кабатчик,— в Сосновку собирался за можжевеловкой.— Петрушка Сусекин, кабатчик тамошний, со мной питием делится, а накурю, я ему вертаю.

— Значится, не видал пришлых?

— Упаси бог от нечестивых.

Далее разговоры Емельян слушать не стал. Залез в нору, усердно работая локтями и ногами, через четверть часа выбрался на свет божий в глубоком овраге. Не разбирая дороги, помчался по руслу высохшей реки. Овраг становился все мельче , наконец, перешел в поляну, справа от которой синел еловый лес, а слева колосилось ржаное поле.

Емельян бросился в хлеба как в воду. Неспелые, но уже высокие колосья плотно сомкнулись над ним, осыпали пыльцой, обдали пряным ароматом. Молодой человек зарылся в стебли лицом и вскоре сладко задремал.

Через месяц, оборванный и изможденный, как калика перехожий, Емельян доплелся до Ильинского. В полутора верстах от села, за гороховым полем возвышались крепкие, надежные на вид, разноцветные стены Ильинского монастыря. По бокам от сторожевых башен, они были из белого камня, посередине из красного кирпича. Кирпичом латали стены после польского нашествия, да так с тех пор и не удосужились побелить. Высокая колокольня молчала, больно била в глаза Арбузову отраженным от золотого купола солнечным светом. Слева от нее— проваленные, обвисшие купола собора.

С поля к селу подходили пять или шесть монахов. Емельян прятаться не стал — в таком затрапезном виде его вряд ли бы признал даже родич. Парень присел на краю дороги, стал присматриваться в лица приближающихся чернецов. В одном из послушников он признал брата Михаила — того самого, что куриной гузкой выводил с носа бородавки. Емельяну показалось, что волдыри на его выступне стали еще больше, а сам монах сделался толще и противнее.

Чернецы прошли мимо оборванца даже не повернув голов. Лишь последний, самый юный послушник, на ходу сунул в руку Арбузова черствую просфору. Как и положено нищему скитальцу, сын оружейного мастера несколько раз истово перекрестился, пробубнил себе под нос что-то на вроде молитвы.

Подойдя к ближайшей избе, монахи принялись стучать в закрытые ставни кулаками. В сей же миг отворились ворота, со двора выехали несколько подвод, груженые камнями, песком, глиной. За подводами потянулись сонные, ленивые мужики с лопатами и топорами на плечах. С других дворов уже тоже выезжали полные телеги. Крестьяне направляли лошадей в сторону обители, молча плелись туда сами. Емельян догадался, что мужиков гонят на ремонт монастыря.

"Вероятно, обвал в пещере наделал немало бед,— думал Арбузов,— но видит бог, я не хотел причинить вреда святому месту. Его своими блядскими помыслами осквернили Софьины людишки".

Когда смерды, подгоняемые монахами, уже были на полпути к обители, Емельян откусил кусок сухой просфоры, поковылял, опираясь на палку, к Малой Пудице.

Сапоги он продал сразу же после бегства из Жибявицы, а купленные на последнюю полушку лапти, натерли ноги до кровавых пузырей. Потому и добирался Емельян до Ильинского так долго — по нескольку дней вынужден был отлеживаться с больными ногами в глухих лесах или в копнах скошенных трав.

Возле селищенской околицы, бывшего боярского чашника догнала конопатая девчушка в льняной рубахе, протянула большой ломоть ржаного хлеба. Емельян поднял на руки девочку, поцеловал в лобик, погладил по голове.

-Вельми благодарю, красавица.

Девчушка засмеялась, вырвалась из рук, побежала к своему дому, а Арбузов, проводив ее взглядом, двинулся дальше.

Наконец, показались густо заросшие осокой и камышом берега Малой Пудицы. Верст через пять, там, где река впадала в Медведицу, Емельян обессилено рухнул в тень раскидистой ивы. Опустил в воду исстрадавшиеся ноги и испытал невероятное блаженство.

К молодому человеку неспешно подползла коричневая гадюка. В душе Емельяна ничего не дрогнуло — он был уверен, что змея его не тронет. Гадюка пристроилось у правого бедра, свернулась в кольцо, подняла голову, стала пристально смотреть в глаза Арбузову, пробуя воздух раздвоенным языком.

— Не до тебя сейчас, аспидушка,— обратился к змее беглец,— оставь хоть ты в покое.

Словно уразумев, о чем ее просят, гадюка распрямилась, уползла в заросли.

Емельян откусил ржаного хлеба, начал прикидывать, как лучше переправиться в Миголощи. Напрямую, через Медведицу, не сдюжить, больно широка тут река, с версту будет. Пудицу переплыть сил хватит, а уже на другом берегу, в Окатово попробовать раздобыть лодку. Только дадут ли? Крестьяне всегда готовы поделиться последним куском хлеба и брагой, но с добром, даже на время, расстаются крайне тяжело и неохотно. Взять без спросу, а потом вернуть? Ежели споймают деревенские мужики, непременно кольями забьют. Нет, надобно договариваться по-хорошему.

Из-за густой осоки, показался небольшой струг, смело рассекавший прибрежные кувшинки. Им управлял одним веслом делового вида мальчишка.

Выпрыгнув из причалившей рядом с Арбузовым лодки, мальчик недовольно проворчал:

— Чего тута разлегся, аки лосина. Мое пристанище.

— Мне через Медведицу надобно,— не обиделся Емельян,— к Селифану Налимову. Слыхал о таком?

— Не глухой,— мальчик сосредоточенно привязывал лодку к дереву.

— Лапти отдам, рубаху. Из плотного ситца, погляди. Разве что дырявая слегка. И порты бы снял, да перед хозяйкой стыдно станет.

— Не станет,— не изменив выражения лица, ответил мальчуган.

— Почему?

— В горячке она, почитай ужо пол-луны. Никого не зрит и не слыхивает. Соседская девка Фекла за ней ходит.

— Захворала Евдокия?

— Как не захворать, егда ейный кормилец вкупе с Никиткой в одночасье в воду канули?

-?!

— Утопли возле Гадючьего острова. Зачем их туда в грозу понесло, никто не ведает. Лодку на том берегу Волги нашли. А самих, должно, русалки заиграли. И схоронить Евдокии некого. Ты сродственник что ли?

— Да,— не раздумывая, солгал Арбузов.

Мальчик вздохнул, стал отвязывать от ивы струг.

— Сымай наряд сразу, а то ищи тобя опосля. И хлебушко возьму, а порты, ладнось, оставь. Поди, вонючи, аки бобровый хвост.

Евдокия лежала в горнице, несмотря на жару, под толстым одеялом. Она глядела, не отрываясь, в одну точку на потолке и что-то беспрестанно шептала. Глаза ее, окруженные темными пятнами, провалились, нос заострился, а сама баба была белая как саван.

— Ты кто таков?— окликнула, застывшего у постели Евдокии молодого человека, вошедшая в избу, с охапкой хвороста, деваха.

— Емельян.

— А-а... — только и ответила девка.— Слыхала.

-Что?

-Все. Я Фекла, с хутора. Мы с Евдокией в девичестве ближними подругами были. Вот горе-то. Должно и сама в скорости дух испустит.

Емельян внимательно оглядел Феклу и нашел, что она весьма привлекательна. Лицом похожа на Венеру — римскую богиню весны и садов, мраморное изваяние которой Арбузов не раз видел на Кукуе. Только в лике у богини — покорность и скромность, а у Феклы — забота и решительность.

— Что же ты про меня слышала? — осторожно поинтересовался парень.

Фекла бросила хворост к печке, вытерла о передник руки.

— Через седмицу, после того, как Селиван с Никиткой сгинули, Евдокия мне поведала, что полюбила тебя шибко. Каялась мне, а к попам идти не решалась. Ты надолго ли сюда, али так, по деловой надобности?

— Не знаю.

— Значится, надолго. Ну, так теперя и выхаживай Евдокию, а у меня хозяйство и родичи в запое. У нее более никого, акромя тебя нету-ти. К вечеру Ванютку приведу, крутись, как знаешь, как тебе сердце велит.

С этими словами красавица Фекла резко развернулась, вышла из избы.

Первым делом Емельян спустился в подвал. Грамота Иорадиона оказалась на месте, там же за камнем. Поднявшись в светлицу, сел на просторную лавку рядом с Евдокией, погладил ее по голове. Женщина перевела на него туманный, равнодушный взгляд, стала часто, неровно дышать, потянула себя за ворот рубахи, словно задыхалась.

— Обожди,— Емельян снял с нее рубашку, намочил в кадке повойник, стал протирать все ее потное тело. Арбузов разом осознал, что бросить Евдокию в таком состоянии никогда не сможет. Баба полюбила его, а любящего человека отталкивать нельзя. Тем паче, когда его сам любишь.

На закате Фекла привела Ванюшку. Тот вцепился матери в шею, принялся целовать. Евдокия никак на сына не откликнулась. Мальчика с трудом уложили спать.

— Я тут травки лесные принесла,— подсела за стол к Емельяну Фекла,— пои сердешную по три раза на дню. Дай бог, поможет. А ведь ты, поди, из-за покойника вернулся,— вдруг переменила тему девица.

— Какого покойника?

— Того самого, что вы с Селифаном на Гадючьем схоронили. Боярина. Через него, видать, и Селифан с Никиткой утопли. Они ить в бурю на остров поплыли. Токмо не пойму я зачем. И Дунька, когда еще в себе была, сказывала, что не знает, для чего ее супружник с мальцом, как бесами нашептанные, в непогодь в лодку полезли. Ладно, пойду я, ужо в скорости темно станет. Сегодня луны не будет.

— Обожди,— ухватил девку за рукав Емельян,— давай меду изопьем, худо мне.

— Ну что ж,— согласилась Фекла,— не все моим родичам бражничать. Токмо не лезь ко мне, я хучь и вдовья, а блюду себя, ясно?

Но у Арбузова и не было в голове никаких распутных мыслей. Ему вдруг захотелось рассказать этой красивой крестьянке о византийском поясе. Не более. Он так и сделал.

— Теперь мне все понятно,— сказала после недолгой паузы Фекла.— Евдокия мне глаголила, что вы вместе с усопшим боярином дорогую вещь в землю зарыли, но какую ей супружник не открыл.

Фекла рассказала, что как-то Селифан вернулся с Гадючьего весь не в себе, поведал Дуньке, что драгоценность пропала. Поначалу он на тебя, чашник, злился, думал, ты его обманул, и богатство сие к своим рукам прибрал. Но Никитка неожиданно признался, что это он снял с покойника "зело прекрасную вещицу", потому как самолично хотел ею владеть, и спрятал у острова, на дне реки. Селиван назван Никитку "поганым плевелом" и сразу кинулся к стругу, хотя ветер на реке стоял злющий. В самый последний момент в лодку запрыгнул и Никита, впрочем, без него Селивану и смысла не было никуда плыть. Так Глинские в бурной реке и сгинули.

Утром Емельян, как смог, покормил Евдокию куриным бульоном, выволок из сарая залатанную лодку, погреб на Волгу.

Прежде чем потревожить могилу Ерофея Захаровича, долго вслух просил у него прощения. На мертвом теле золотой поясницы не оказалось.

Все лето и осень, до самого снега нырял Арбузов возле Гадючьего острова, да так ничего и не нашел. Зимой, не вернувшись в разум, преставилась Евдокия.

Емельяном овладела какая-то лихорадочная страсть, во что бы то ни стало отыскать чресленицу Рюриковичей. Без нее он и не помышлял об отъезде из Миголощ. О духовной же грамоте Иорадиона позабыл совсем.

В марте Арбузов взял Феклу в жены. Ванюшка Налимов стал им словно родным сыном. А спустя положенный срок, у Арбузовых народилось и свое дитя.

Так и прошла вся жизнь Емельяна на глухих берегах реки Медведицы, в бывшем великом Тферьском княжестве.

Археологические изыскания.

Через пару недель после свадьбы, Леночка заметила, что у нее стали пропадать мелкие вещицы, как то — шпильки, тесемки, коробочки с пудрой, губная помада. А однажды исчезли и дорогущие французские духи "Клемма".

Жили молодые в отдельной квартире, на свою память женщина не жаловалась, а потому она стала подозревать мужа. "Неужели любовницу, подлец, завел?— терзалась Леночка.— Даже медового месяца не выждал. Только, что же это за мокрохвостка такая у него завелась, что чужими пудреницами и шпильками не гнушается? Чудно".

После пропажи изрядно поношенного бюстгальтера, Леночка не выдержала и устроила Арнольду Даниловичу дикий скандал. Подлокотников выслушал все, что думает о нем молодая жена и, вздохнув, повел ее в ванну. Вытащил из-под чугунного корыта деревянный ящик, предъявил его содержимое супруге. Та лишь раскрыла рот от удивления. В ящике спокойно лежали все ее пропавшие вещицы, в том числе и французские духи.

— Зачем же ты их спрятал?— с выпученными глазами, поинтересовалась Леночка.

И Подлокотников поведал ей страшную тайну. Оказывается, с детства он болен клептоманией. За импульсивно возникающее непреодолимое стремление совершать кражи без корыстной цели, как расшифровывает клептоманию официальная медицина, Арнольда Даниловича били всю жизнь. Родители чем придется, но предпочитали старые валенки, нянечки в детском саду ночными горшками, сослуживцы в армии брезентовыми ремнями от карабинов. А после того, как Подлокотников упер с батареи несколько осколочных снарядов и спрятал их в сливных бачках казарменного сортира, боевые друзья и вовсе сломали ему лопатами копчик.

В медицинском институте Арнольд Данилович самозабвенно воровал кости лабораторных скелетов, заспиртованных крыс и вообще все, что под руку подвернется. Как ни странно, но в кражах ни разу замечен не был, видно сказался большой опыт, а иначе вряд ли Подлокотников получил бы диплом психиатра. Однажды отец, обезумевший от разбросанных по всей квартире человеческих останков, не выдержал, заявил, что "дом превратился в кладбище" и выбросил все похищенные из института кости на помойку. Приезжал даже следователь с криминалистами.

Леночка внимательно выслушала мужа, поцеловала его в ухо и нежно, любя покусала остренькими зубками за кончик носа.

— Ты же главный врач психоневрологической клиники. Тебя самого к психам надо. Вероятно, и у них воруешь?

— Да,— опустив голову чуть ли не до колен, сознался Подлокотников.— По мелочам, но я с собой борюсь.

— Хоть бы деньги воровал,— вздохнула практичная женушка,— все дому польза была, а то только на говно заришься.

— Деньги меня не вдохновляют.

— Это-то и плохо.

На том разговор и закончился. Нужно отдать должное Леночке, впрочем, теперь уже Елене Пантелеевне, что, несмотря на неизлечимый недуг мужа, доставлявший ей лично массу неприятностей, она его не бросила. Пару раз прибегнула к народному способу, а именно обычному рукоприкладству, но, увидев, что битье ничего не дает, поступила мудро и просто — стала покупать вещи в двух экземплярах. Одни клала в доступные ящики, копии запирала в известном только ей месте.

Однако Арнольд Данилович клептоманил не всегда. В основном весной и осенью. Правда, случались и непредвиденные обострения, как, например, этим летом.

В дверь главного врача вежливо постучали. Подлокотников, рисовавший украденной намедни у одного из пациентов трехцветной шариковой ручкой чертиков, подумал, что вернулась старшая медсестра. Сестрица приходила, чтобы узнать, что делать с больным Ухансоковым из 25-ой палаты, который возле церкви вот уже второй час во все горло орет неприличные песни, а больные ему подпевают.

— Хорошо батюшки нет,— тараторила медсестра, сжимая и разжимая, словно перед дракой маленькие кулачки.— Непременно бы оскорбился божий человек.

— А что, на храме табличка все висит?

— Висит.

— Опять запой,— главврач с кислой миной намалевал на бумаге еще одного бесенка.

— Бабки говорят, по делу уехал.

— Бог ему в помощь. А Ухансокову дайте фенобарбитала и уколите магнезией.

Сестра заерзала на стуле.

— Снотворных средств, выделенных на этот месяц, не осталось. Все медбратья сожрали.

— Ну, дайте ему слабительного, не до песен будет.

— А магнезия зачем, она же от давления?

— Потому Ухансоков и горло дерет как Карузо, что кровь тяжелая в ему голову бьет.

Чем-то ненаучным, даже средневековым повеяло от доводов главного врача, но спорить девушка не стала.

— Входите же!— недовольно крикнул Подлокотников, переворачивая разрисованный тетрадный лист.

— Не гоните с миром входящего и не отвергайте у вас просящего,— раздался знакомый бас за дверью.

На пороге материализовалась мощная фигура отца Лаврентия. В отутюженной рясе, с начищенным крестом на груди и приклеенной черной бородой.

— Ваше преподобие!— поднялся навстречу иерею Арнольд Данилович.— А мы только вот про вас...

— Садись, сын мой,— разрешил святой отец, и сам без приглашения удобно расположился в кожаном кресле для посетителей.— Ко мне пожаловал мой старый приятель, профессор археологии Вакслер из столицы. С миткэмпферами, — сразу взял быка за рога Ваше преподобие.— Хотят на территории православной обители научные изыскания проводить.

-А...— раскрыл рот главный врач.

— Разрешительное предписание имеется.

Батюшка не солгал. Акакий Валентинович потрудился в Москве на славу. Выписал на себя, по всем правилам, Открытый лист 4-й формы, с правом заниматься археологическими раскопками в Ильинском монастыре. Получил по факсу согласие от своих тверских коллег. Кроме того, зачислил всех соратников, вместе с Ленькой Кушнаревым в штат экспедиции. Выбил у начальства три новенькие палатки, шатер, археологический инструмент и учетные книги. В помощники прихватил своего любимого студента Ваньку Проклова — щуплого, угреватого мальчугана, до одури помешанного на археологии. Святой отец сразу отвел студента в сторону. Сунул в сопливый нос волосатый кулак.

— Чего?— обиделся Ванька.

— Понял мой завет?

— Понял,— тут же кивнул Проклов.

— То-то.

Главный врач внимательно прочитал разрешительную бумагу.

— Где же сам профессор?

— В трансе он.

-?!

— Выпил на радостях малость, теперь стены святые лобызает.

— Так, так,— забарабанил пальцами по столу Арнольд Данилович.— Позвольте, а...

— Убогие нам не помешают,— не дал договорить поп.— Одна просьба, убрать на время археологических работ из храма Владимирской Божьей матери трапезную.

У Подлокотникова мелькнула кощунственная мысль — а неплохо было бы у батюшки спереть его крест. Вслух же он произнес:

— Следует согласовать с Минздравом и Трестом столовых. Вот когда весь монастырь перейдет церкви...

Но и теперь отец Лаврентий не позволил главному врачу закончить мысль. Он придвинул кресло к самому столу, насквозь пронзил Арнольда Даниловича не мигающим глазом. Указал большим пальцем десницы на пол.

— Под нами, может статься, святой кладезь неисчерпаемый. Зачем же нам Минздрав, а? Сами не разберемся?

Подлокотников сглотнул. Вообще-то он давно догадывался, что под монастырем есть, чем поживиться. А теперь от недвусмысленных намеков иерея старому клептоману сделалось жарко, и у него зачесались руки.

— Обойдемся,— выдохнул, наконец, главный врач,— представлявший уже, как принесет вечно пилящей его за непрактичность жене какой-нибудь старинный золотой окладень.— Обойдемся,— повторил он, завтра же идиотов, простите, больных, в храме не будет. Передайте ученым, что Подлокотников не ретроград и готов всячески способствовать развитию археологической науки.

— Сами им сию мысль и провозгласите,— поднялся поп.— Вас поджидает ученая братия на берегу Пудицы, за дружеским костерком.

Дружеский костерок пылал три дня. После чего в психиатрической лечебнице не осталось не только спирта, но и йода. Кушнарь потрясал над головой пластиковой картой Альфа-банка, кричал, что готов выложить тысячу баксов за бутылку. Однако в ильинской глуши кредитной карточкой можно было разве что закусить. Хотели уже бежать в деревню менять одну из палаток на самогон, но Владимир Семенович остановил вакханалию.

Батюшку сдал на руки охающим церковным бабкам, главврача медсестрам, которые тут же уложили начальника под капельницу, а остальных заставил полоскаться в холодной реке до тех пор, пока миткэмпферы не вспомнили, зачем оказались в Ильинском монастыре. Кстати помог им в этом студент Ванька Проклов — единственный из всей компании не участвовавший в пьянке.

Все дни, пока на берегу Пудицы неиствовал кострище, он составлял для себя подробный план Ильинской обители, обследовал с помощью лозы и медной рамки берега реки. А когда увидел профессора Вакслера, абсолютно голым шатающегося по опушке леса, понял, что следует принимать решительные меры. Студент раздобыл у селян местное похмелье, приготовленное из маринованного хрена, тертой редьки и капустного рассола с перебродившим квасом. Первым отведал "лекарства" отставной майор Пилюгин и, с блаженным выражением на лице, произнес непонятное Ваньке слово:

— Заряйка!

После чего особист накормил необычайно вонючей редькой соратников и принялся, словно Владимир-креститель, загонять всех их в холодную воду.

Через сутки, хорошенько отоспавшись на свежем воздухе, миткэмпферы были готовы приступить к делу. Владимир Семенович объявил сухой закон до завершения "научной экспедиции". А Кушнарь сбегал к главному врачу и вернулся с украденной Подлокотниковым, не ведомо когда, лопатой и набором археологических кисточек.

— Мне его мурло сразу не понравилось,— сказал он угрюмо, вонзая лопату в землю по верхний край штыка.

Но внезапно его рот растянулся, чуть ли не до макушки. С Пудицы донеслось фальшивое сопрано: "... каким ты был, таким ты и остался..."

Принадлежать голосок мог только одной женщине, а именно госпоже Молочковой. Действительно, через пару минут к берегу причалила расплывшаяся от счастья, как первый блин на сковородке, Настенька.

Бросив весла, она достала со дна лодки бутылку "Столичной" и продемонстрировала ее миткэмпферам.

Настеньку нежно подхватил на руки Ленька Кушнарь и, не стесняясь, припал долгим поцелуем к ее губам. Она не сопротивлялась.

Бандюган Ленька сросся с Молочковой душой и телом в первый же вечер своего пребывания в Миголощах.

В тот день Федор, доверивший девице своего любимого быка и заставший на месте ее недостроенного дома одни обломки, облетел всю деревню, но ни следов шотландского производителя, ни Настеньки, не обнаружил. Возвратившись к себе в дом, Арбузов впал в буйство, стал клясться, что самолично повесит Молочкову за ноги на самой высокой сосне.

Соратники его еле успокоили. А на закате миткэмпферам, собравшимся во дворе за столом, представилась удивительная картина. Из ближнего леса, что начинался сразу за Миголощами, на поляну выплыла в вечернем тумане девушка в синем сарафане, с венком из клевера на голове, букетиком ландышей в руках. Девушка даже не шла, а пританцовывала, вероятно, вальс, так как постоянно вращалась вокруг своей оси. За ней тащился огромный, похожий издали на черное размытое пятно с рогами, бычина.

Даже не поздоровавшись с Молочковой, Федор кинулся обнимать родную животину. Шотландец отвечал ему взаимностью. Неправдоподобно всхлипывая, Анастасия Валентиновна рассказала, что в один из недобрых дней, она решила сходить в село Васильково за продуктами. Оставила Федора Ивановича у себя в домике в одной из будущих комнат, сунула ему сенца, ведро воды и ушла. У Васильковского магазина Настенька встретила каких-то своих старых знакомых и "зависла" с ними аж на три дня. Когда вернулась в Миголощи, вместо дома обнаружила лишь руины. Возле них лежал, тяжко вздыхал оголодавший и измученный жаждой шотландец. На свободу, сокрушив не законченное Молочковское строение, он выбрался, а от бревна, к которому была приколочена его цепь, оторваться не смог.

Молочкова сначала боялась подходить к быку. Однако тот глядел на нее такими жалобными, испуганными, словно у застрявшего между стульями котенка, глазищами, что Настенька все же переборола свой страх. Она опустилась перед быком на колени, принялась в слезах просить у него прощения. Бык только тяжело дышал, тыкался сухим носом ей в руку. Наконец догадавшись, что слезами делу не поможешь, Молочкова сгоняла к реке за водой, скормила Федору Ивановичу весь хлеб, купленный ею в Васильково. С тех пор Анастасия Валентиновна и Федор Иванович стали добрыми друзьями и даже на прогулки выходили вместе.

— Дом-то мне поправишь?— перестав всхлипывать, обратилась Настенька к хозяину шотландского производителя.

— Сейчас!— вынул обслюнявленную руку из пасти любимого быка Федор.— Тебя за издевательство над животным в Гринпис сдать нужно или высечь, как следует.

— Если будете бить,— ехидно подсказал майор Пилюгин, облизывая свои острые резцы,— то лучше используйте тонкие и легкие ореховые прутья. Они не оставят на теле ни шрамов, ни кровоподтеков.

— Спасибо за совет,— буркнул Арбузов, а девица Молочкова, не на шутку перепугавшись, попятилась к калитке.

И тут на сцену вышел Ленька Кушнарь. Он вежливо отстранил от Настеньки фермера, воткнул руки в бока и, проникнув взглядом девице глубоко в душу, стал декламировать:

— "Бьют женщину. Блестит белок.

В машине темень и жара.

И бьются ноги в потолок,

как белые прожектора!"

Молочкова совсем перепугалась, собралась уже было, дать деру от сумасшедших соратников, но бывший учитель литературы удержал ее за локоть.

— " И волочили и лупили,— продолжил он,—

лицом по лугу и крапиве...

Подонок, как он бил подробно,

стиляга, Чайльд — Гарольд, битюг!

Вонзался в дышащие ребра

ботинок узкий, как утюг.

О, упоение оккупанта, изыски деревенщины..."

На последней фразе учитель перевел укоризненный взгляд на Арбузова. Тот ничего, не понимая, повернулся к Валентину.

— Браво, — вяло похлопал Брусловский.— Вы хорошо декламируете Вознесенского, а сами сочиняете?

Ответа не последовало. Ленька приобнял Настеньку за талию, повел ее к Малой Пудице.

Так сблизились еще две галактики, чтобы рано или поздно одна непременно погубила другую, высосав из нее все соки. Так случается всегда и с законами космической физики, к сожалению, не поспоришь.

Пока влюбленные, позабыв обо всем, целовались, Владимир Семенович сел в лодку, отгреб метров на пятьдесят от берега. Под печальными взорами миткэмпферов он бросил в реку ящик "Столичной", привезенный Молочковой.

— Достанем, когда закончим дело,— крикнул он.

— Там же глубоко,— заныл уже надевший трусы профессор археологии,— не найдем.

— Вы бы лучше подземный ход в усыпальницу искали,— ответил издали Пилюгин.— Берите пример со своего ученика. Пока вы пьянствовали, он ни минуты не провел даром.

И в самом деле, все время миткэмпферовского запоя Ванечка Проклов не только составлял план обители, но и бесконца исследовал его территорию с помощью расщепленной ореховой лозы и Г-образной медной проволоки. За студентом толпами носились сумасшедшие и, хохоча, дружно вертели у висков пальцами. А Ваня лишь помечал что-то крестиками на своей карте, довольно почесывал нос.

— Вот он!— закричала дурным голосом, высвободившись от бой-френда, Анастасия Молочкова.

— Кто?— подскочил, будто ушибленный током директор краеведческого музея.

Запойный не винил себя за трехдневное винопивство, он лечился. Гибель в огне фолиантов стала для него тяжелым ударом. "Неизвестно чего еще отыщут в монастыре миткэмпферы, скорее всего ничего, а книги уже не вернешь",— сокрушался он. За долгие годы Геркулес Панкратьевич будто сросся с древними летописями, они сделались для него тайным смыслом жизни. И теперь этот смысл был утрачен безвозвратно.

— Поп!— голосила Настенька.

К береговому лагерю, в самом деле, приближался отец Лаврентий. Ваше преподобие был опрятен, важен, от него пахло не водкой, а хорошим одеколоном.

Осенив соратников крестным знаменем и подав им ручку (Запойный и Вакслер приложились к ней устами), настоятель церкви Вознесения воззрился на Молочкову.

— Что же из того, что поп, дочь моя?

Анастасия Валентиновна стушевалась.

— Что из того?— повторил вопрос уже причаливший к берегу Владимир Семенович.

— Я ведь это вам, батюшка,— начала нерешительно девица,— кажется, серебреный кинжал продала?

— Мне, дочь моя,— согласился иерей.

— Ну вот,— обрадовалась любимая женщина уголовника Леньки,— а вы мне все не верили.

— Обсудим этот вопрос позже.

С этими словами Ваше преподобие отвел отставного особиста в сторонку:

— В Москву вызывают, — вздохнул святой отец.

— Не беспокойтесь. Мы без вас...

— Не о том речь. Видно вопрос о передаче монастыря церкви решен окончательно. Нужно поспешать. Синод не позволит хозяйничать здесь археологам.

— Когда отправляетесь?

— Сейчас. Машину прислали.

— Подбросьте до города Кушнаря. Металлоискатель купить нужно.

— Благая затея, одобряю.

Профессионализм и мастерство, как известно, не пропьешь. Акакий Валентинович взялся за дело рьяно, умело. Под его руководством миткэмпферы заложили два раскопа. Первый между братскими кельями и храмом Владимирской Божьей матери, другой у церкви Вознесения. Археологические площадки обнесли широкими разноцветными лентами, красными флажками и категорически запретили медперсоналу пускать за ограждения психов, равно как и проникать самим.

У главного собора разбили профессорский шатер. В него Вакслер посадил Геркулеса Панкратьевича Запойного, назначил ответственным за опись и инвентаризацию найденных предметов. Остальных соратников, в том числе и майора Пилюгина, ученый заставил под палящим солнцем снимать верхний культурный слой монастырской земли.

Владимир Семенович не роптал. Ему было даже интересно. И его старания не остались не вознагражденными. Впервые же минуты он откопал ржавую дверную петлю, явно ручной ковки, глиняный черепок и большую черную монету.

— Екатерининский пятак,— сразу определил профессор.— Пустяк, конечно, но для начала неплохо.

Майор Пилюгин передавал монету для регистрации Запойному с явным недоверием.

— Смотри, не сопри,— фыркнул он на бедного директора краеведческого музея.

Хранитель истории недовольно скривил губы, откинул на затылок редкий чуб, вполне грубо посоветовал:

— Идите лучше, работайте.

Неизвестно чем бы закончилась для Геркулеса Панкратьевича эта хамская тирада, но тут в бивуак ввалился жутко довольный Ленька Кушнарь с длиной, исписанной по-иностранному коробкой.

— Последний металлоискатель урвал,— стряхнул он со лба пот,— все агрегаты население скупило, сокровища ищут.

Вслед за Ленькой, какие-то хмурые личности внесли в шатер еще четыре объемные коробки. Бывший учитель сунул мужикам, не считая, мятые купюры и они молча удалились.

В коробках оказались — тушенка, сухая колбаса, макароны, спички, словом все, что обычно продается в провинциальных продуктовых магазинах постсоветского периода. Кроме того, два керосиновых фонаря "Летучая мышь", фотоаппарат "Палароид" и десять спортивных костюмов "Адидас".

Ленька проворно отщелкал все физиономии миткэмпферов, аккуратно их вырезал, наклеил на купленные бланки нагрудных удостоверений, заставил вписать Запойного в них фамилии и должности.

С последними вышла заминка. Пилюгин, как и профессор Вакслер, претендовал на "главного археолога", но все же, после долгих препирательств, смирился с должностью "главного продюсера". Остальные, кроме Геркулеса Панкратьевича, который уже был при должности, удовольствовались "младшими научными сотрудниками".

— Про попа забыли,— вспомнил ответственный секретарь экспедиции.

— Dumm Kerl,— Пилюгин вложил в это нелестное определение всю свою обиду на директора музея.— По-вашему, святой отец станет копать ямы возле собственной церкви? В рясе и с крестом, под изумленные взгляды прихожан!

Не сообразив, что ответить, Запойный начал примерять выданный ему спортивный костюм.

Вскоре соратники — в хорошо сшитых, явно недешевых, "Адидасах" и с приколотыми на карманы солидными удостоверениями, стали походить на импортных футболистов из какого-нибудь английского "Челси". Перемену в миткэмпферах заметили и врачи. Теперь они смотрели на археологов уважительно, без доли сарказма, зародившегося в их сердцах во время трехдневного загула соратников.

Весь день Ленька Кушнарь бродил по монастырю со своим низкочастотным металлоискателем, как Савелий Крамаров в "Трембите"— с такой же глупой и довольной физиономией. Однако ему попадались одни консервные банки. Учитель не унывал и высокомерно поглядывал на студента Проклова, который не выпускал из рук расщепленную ореховую лозу, изредка сменяя ее на медную рамку.

— Пользуешься антинаучными методами,— подначивал Ваньку Кушнарь, — и куда только твой профессор смотрит! На его месте, я бы сразу вкатил тебе "пару" за практику и немедленно выгнал из института.

Но студент не поддавался на провокации, а продолжал задумчиво бродить с палочкой между монастырских построек.

Вечером к археологам подтянулся доктор — клептоман Подлокотников. Он сразу же положил глаз на найденный Пилюгиным пятак и сообщил неприятную новость:

— Звонили тверские археологи, тоже просятся на раскопки.

Профессор Вакслер вспылил:

— Почему просятся у вас, а не у меня? Неслыханная наглость!

Пожав плечами, Арнольд Данилович собрался взять медную монету в руки, но главный археолог экспедиции Вакслер вовремя убрал коробку с находками под стол.

— Еще раз позвонят, скажите Тверякам, что у вас началась эпидемия.

— Тверитянам,— поправил ученого Брусловский.

Вакслер отмахнулся:

— Не все ли равно.

— Какая же у нас может быть эпидемия?— удивился Арнольд Данилович.

— Дизентерии, чумы, желтой тропической лихорадки, бубонной оспы, не знаю чего,— не на шутку разошелся профессор.— Скажите, что клиника закрыта на карантин и мы, москвичи, тоже на постельном режиме.

— Надолго?

— Пока не найдем...

Миткэмпферы втянули в головы плечи — как бы ни сболтнул ученый лишнего при главвраче, бери его тогда тоже, клептомана, в свою компанию. И так уже к поискам заряйки подключена целая рота.

— Пока не найдем... чего-нибудь стоящего. Конкуренция, понимаете ли.

— Понимаю,— кивнул Подлокотников.— Но тогда без обиняков заявляю, что и мои интересы должны быть вами учтены.

— Конечно, доктор,— дружески обнял за плечи Арнольда Даниловича майор.— Можете в нас не сомневаться. Подвал, простите, бывшую усыпальницу в храме Владимирской богоматери освободили?

— Завтра утром столовая оттуда переезжает.

Особист крепко пожал доктору руку:

— Люблю по-военному четкие ответы. Монетку екатерининскую хотите?

— Хочу,— прозвучал незамедлительный ответ.

Профессор дернулся всем телом. Со свойственной всем археологам профессиональной скупостью, он не желал расставаться ни с одной найденной мелочью, но вовремя понял, что эта жертва вынужденная и одобрительно кивнул.

Зажав в потной руке пятак, Подлокотников с поклоном удалился.

— Жлобина,— процедил ему вслед Ленька.

Все миткэмпферы с ним согласились.

В шатер просунулась взлохмаченная голова студента Проклова.

— Кажется, есть!

— Что?— спросили соратники хором.

Ванечка отдышался, попил водички.

— Возле реки.

— Вы нашли клад?— снял диоптрические линзы Пилюгин.

— Нет,— не замечая подтрунивания, ответил студент.— При обнаружении клада, лоза отклоняется иначе.

— Так что же, verflucht noch eins?!

— На берегу, там под кручей, кажется, есть какая-то пустота. И лоза, и рамка на нее указывают.

Профессор Вакслер подпер кулаком подбородок.

— Я не доверяю этим старинным приспособлениям. Однако насколько знаю, рамка может вращаться и над подземными водами.

— Совершенно верно,— согласился Ванечка.— Но тогда на дне реки должны быть ключи, а их нет.

— Вполне возможно, они пробиваются не у берега, а на середине Пудицы,— вставил умное слово Геркулес Панкратьевич.

— Биолокация показывает, что подземное пространство уходит к монастырю. Это точно подземный ход, а не ручей! Разве стали бы древние зодчие возводить крепость-обитель на плавающем грунте?

— Убедительно,— похвалил своего ученика Акакий Валентинович. — Впрочем, с тех пор столько воды утекло! Подземная механика могла измениться.

— Давайте миноискателем проверим,— засуетился учитель литературы.

Отчего— то Ленька сегодня ужасно раздражал профессора. Скорее всего, из-за купленного металлоискателя. Вакслер привык полагаться только на свои руки и интуицию.

— Вашим прибором удобно лишь пивные пробки искать,— съязвил ученый.

Тут уж не удержался и Кушнарь:

— Попрошу мой прибор не трогать! И вообще, какой прибор вы имели в виду?

— Прекратите кричать!— рявкнул на всю психушку Владимир Семенович. Федору показалось, что даже задребезжали колокола на церкви отца Лаврентия.— План на завтра такой. Утром обследуем берег. Чем черт не шутит, может и в самом деле, есть подземный ход от реки к монастырю. Затем дождемся Вашего преподобия и изучим храмовую усыпальницу. Вообще считаю, что нужно туда перенести наш археологический штаб. Надежная кованая дверь нам не помешает. А теперь всем спать.

Для себя и Молочковой Ленька привез из города отдельную палатку. Бывший бандюган разбил ее на берегу Пудицы.

Остальные миткэмпферы устроились в просторном профессорском шатре. Они спали плохо и часто просыпались от криков душевнобольных.

А влюбленные и вовсе всю ночь не смыкали глаз, слушали кваканье лягушек и сладкоголосое пение неугомонных в июле соловьев.

Находка.

К полудню берег Пудицы напротив монастыря стал превращаться в лунную поверхность. Один за другим, то там, то здесь, появлялись внушительные по ширине и глубине кратеры, в которых словно землеройки копошились миткэмпферы.

Песчаные воронки быстро заполнялись грунтовыми водами, и соратникам приходилось нелегко. Солнце жгло немилосердно, однако в землю рьяно вгрызались все — от профессора Вакслера, до госпожи Молочковой.

Когда июльское светило перевалило зенит, из самой гигантской ямины вылез майор Пилюгин. Отплевавшись от песка, грустно воззрился на студента Проклова, шурующего лопатой в соседней воронке.

-Эй, академик!— Владимир Семенович устало прилег на землю.— Вы никогда не получите Нобелевскую премию.

— Отчего же?— высунулся из ямы Ванечка.

— Не пройдет и полчаса, как озверевшие миткэмпферы разорвут вас на мелкие части.

Проклов поник головой.

— Я и не утверждал, что обнаружил подземный ход, я только предполагал...

— Предполагал,— проворчал Пилюгин. — Ну, а какого же тогда, не под святыми куполами будь сказано, Teufelя, продолжаете ворочать землю, коль поняли свою ошибку? Вылезайте. Шабаш!— крикнул он остальным соратникам.

Осатаневшие от зноя и бесполезного труда археологи собрались на берегу под чахлой ивой. Они отирали с лиц грязь, недовольно сопели. Особенно грозно раздувал ноздрями, как показалось Ванечке, фермер. Его сап походил на бычий. Точно такой же, в минуты неудовольствия и душевного смятения, издавал его любимый шотландский производитель, которого по настоянию Арбузова и Настеньки пришлось переправлять сюда на пароме. Сам же Федор Иванович, привязанный теперь за ноздри к железному костылю в ложбинке под самыми монастырскими стенами, мирно пережевывал травку и сонно поглядывал на миткэмпферов.

— Нет тут ничего, — подвел итог майор.

— Из многих монастырей ведут к рекам подземные лазы, сами же, господин майор, говорили,— насупился Ванечка,— нужно было глубже копать.

— И где вы набираете в свой институт таких умных отроков?— уставился бывший особист на профессора Вакслера.— Не иначе как по подобным монастырям, точнее, по психушкам.

Акакий Валентинович сосредоточенно высыпал из резиновых сапог песок и к дискуссии был явно не склонен.

Вдали подал трубный голос фермерский бык. Упарившись на солнце, он бил копытом о землю и чего-то требовал.

— Ох!— всплеснула руками Молочкова.— Про Федора Ивановича забыли, пойду водицы ему принесу.

Одобрительно поглядев на свою сердобольную возлюбленную, Ленька Кушнарь включил миноискатель, пошел бродить вдоль Пудицы.

Минут через пять Настенька вернулась к соратникам, старательно ковыряя аршинным гвоздем ржавую, стаканоподобную железку.

-Чудно,— бубнила себе под нос девица,— по краям все гнилое, а внутри будто серебрится.

Майор Пилюгин нехотя бросил взгляд на предмет изучения госпожи Молочковой и замер, словно увидел черта с рогами на небесах.

— Ти-и-и-хо...— еле слышно зашелестел губами особист.— Спо-кой-но-о....

— Что?— не поняла Ленькина любовница.

— Замри, Настенька,— Владимир Семенович опустился на колени, медленно, не мигая, пополз к девице.

— Какие-то кусочки отколупываются,— не унималась Молочкова, шуруя гвоздем в ржавом стакане.

Внезапно Пилюгин распрямился, будто освобожденная от зажимов пружина, кинулся на перезрелую невесту, крепко перехватил ее руки.

Молочкова заверещала. К ней на помощь уже спешил Ленька с металлоискателем наперевес.

— Стоять!— заорал майор.

В монастыре от его крика, кажется, загудели колокола.

Он нежно, двумя пальчиками взял у Настеньки ржавый предмет и на цыпочках, понес его к реке. Своим видом майор смахивал на большого крыса из сказки Сельмы Лагерлеф про Нильса и волшебную дудочку. Во всяком случае, так подумал Валька-филолог. Зайдя по пояс в Пудицу, Владимир Семенович аккуратно опустил на дно отнятый у Молочковой ржавый стакан.

На берег выбрался мокрый и злой.

— Где взяла?— недобро тряхнул он девицу за плечи.

— Там,— Настенька испуганно кивнула в сторону монастыря.— Федор Иванович копытом вырыл.

Особист моментально принял решение.

— Всем оставаться на местах, Федор за мной!

— Есть!— вспомнив нелегкую армейскую службу, ответил Арбузов.

Через минуту, застывшие от недоумения соратники, увидели, как Федор поспешно уводит быка к лесу, а майор Пилюгин опустившись на четвереньки, прощупывает землю пальцами. Вот он, кажется, чего-то нашел и снова, похожий на сказочного крыса, двинулся к одной из ямин, вырытых недавно миткэмпферами. Нырнул в нее, а когда опять показался наружи, помахал соратникам рукой.

Все столпились возле воронки. На ее дне лежал коричневый от глины и ржавчины снаряд.

— Семидесяти шести миллиметровый подкалиберный боеприпас к пушке Грабина.— пояснил Владимир Семенович, указав на снаряд прокуренным пальцем.— Орудия ЗИС-3 использовались во время Второй мировой войны и обладали исключительной разрушительной силой. Сталин говорил, что эта пушка "шедевр в проектировании артиллерийских систем". Так что беги, Настенька, в церковь к отцу Лаврентию, ставь свечку за свое чудесное избавление от гибели. Тоже самое могу порекомендовать всем остальным. Я лично, это непременно сделаю. Наша дочь полка самозабвенно выковыривала гвоздиком из расколотого снаряда тринитротолуол. Задела бы взрыватель и пришлось бы Вашему преподобию служить по нам панихиду.

— И много там таких...боеприпасов? — подергав себя за чуб, осведомился ответственный секретарь экспедиции.

Пилюгин закурил, носком ботинка присыпал снаряд землей.

— Больше пока не обнаружил, но, возможно, много.

— Следует немедленно сообщить саперам,— профессор Вакслер нервно задергал глазом.— Ванечка, дружок...

Особист на лету поймал студента за рукав куртки.— Стоять! Прежде чем отдавать команды, профессор, следует шевелить мозгами.— Пилюгин, обгоревший на солнце, содрал длинный кусок кожи с облупившегося носа. — Саперы эвакуируют не только душевнобольных, но и нас с вами. К тому же... Впрочем, остальное вы узнаете вечером, на очередном собрании коллектива.

Часов в пять по полудню вернулся из Москвы хмурый отец Лаврентий. С Пилюгиным он беседовал с глазу на глаз.

— Первого сентября монастырь полностью переходит в ведение патриархии. А меня переводят в другой приход, Калининградский.

— Чего же загрустили, Ваше преподобие? У нас еще полтора месяца чтобы докопаться до усыпальницы, а вы, я так понимаю, повышение получили!

Поп махнул рукой, почесал под приклеенной бородой.

— Все мои однокашники давно по заграницам сидят, шнапсы распивают, а меня, то к психам, прости господи, или еще куда. Думаете, в Кенигсберге почище будет?— священник почесал подбородок теперь другой рукой.— Та же напасть, да уж некуда класть. Хоть расстригайся, в самом деле.

— А что,— обрадовался майор Пилюгин,— это идея. Гражданская профессия у вас теперь имеется, главбухи нынче нарасхват, без работы не останетесь.

— Да хватит вам ерничать, лучше расскажите, что нового по нашему делу.

Лишь только раскаленная донельзя звезда закатилась за лес, подмигнув напоследок облезлым куполам монастырских храмов, миткэмпферы собрались в бывшей усыпальнице собора Владимирской божьей матери. В подвале плохо пахло подгоревшей кашей и тухлыми огурцами, но зато было прохладно. Обеденные столы, за которыми питались медбратья и медсестры вынесли, а лавки свалили в кучу возле окошек. На немытом полу валялись окурки, арбузные корки. В углу горкой возвышались грязные алюминиевые тарелки и ложки.

Ваше преподобие пожаловал на собрание в полном церковном одеянии, важно опустился на прихваченный с собой складной стульчик, махнул рукой Владимиру Семеновичу, мол, можете начинать, я уже тут. Остальные соратники расселись на лавках. Они тоже с нетерпением ждали выступления майора Пилюгина.

Особист откашлялся, начал уж очень издалека, как плохой конферансье на дешевом концерте.

— Я часто думаю об Озналене Петровиче Глянцеве, честном трактористе, который искренне хотел помочь нашему народу избавиться от тяжелого национального недуга. И что из этого вышло? Пропал человек.

— Не без помощи вашего батюшки,— хмыкнул Валька Брусловский.

На лице Пилюгина не дрогнул ни один мускул.

— Попади он к другому следователю, с ним бы случилось то же самое, а то и хуже. Я к чему это говорю — все нужно делать вовремя. Ну не пришла тогда, в 50-е годы, пора раскрыться тайне старца Иорадиона! А теперь пришла.

— Вы не могли бы по существу,— попросил святой отец, теребя на животе золоченый крест,— у меня еще служба.

— Табличку повесьте,— посоветовал попу Арбузов.

Ваше преподобие дернулся всем телом, чтобы оповоротиться на сидящего в углу Федора, и дать охальнику достойный ответ, но майор жестом остановил его.

— Я, батюшка, и говорю по существу. Найденные сегодня снаряды расставили, по крайней мере, для меня все точки над "и". Весной 53-го года Ознален Глянцев со товарищи, бежал из этого самого подвала,— Владимир Семенович для убедительности даже притопнул ногой. — Тогда здесь был специальный изолятор, в коем содержали политически опасных граждан. Так Ваше преподобие?

— Истина,— потряс бородой священник.

Майор продолжал:

-Видите, в полу еще остались металлические пластины. К ним прикручивались кровати, столы, стулья. В один из дней арестанты проломили стену и попали в подземный туннель, в надежде добраться до...Впрочем, не берусь судить зачем они бежали— то ли хотели просто выбраться на свободу, а может все же найти подземный некрополь и вскрыть могилу Иорадиона. Скорее всего, Глянцев рассказал сокамерникам о найденной им древней рукописи и коварстве полковника Пилюгина. Хм, ладно. Да, после того как они проникли в подземелье, произошел второй подземный обвал. Первый, со слов многоуважаемого отца Лаврентия, случился в 1697 году. Верно?— обратился особист уже к профессору Вакслеру.

— Судя по историческим документам...

— Точно так, господин майор,— закончил за ученого археолога мысль его ученик.

Подобный ответ не мог не порадовать отставного офицера. Он подошел к Ванечке, крепко пожал ему руку, хотел даже поцеловать в лоб, но, заметив, что тот потный и угреватый, передумал.

— Я вам врать не буду, не депутат какой-нибудь,— почему-то обиделся Ваше преподобие.

— Истина хороша, когда она подтверждается неоднократно,— Пилюгин похлопал ладонью стенку в том месте, где когда-то находился вход в подземный лабиринт.— Вопрос в том, почему произошел обвал. Сегодня я знаю на него ответ. Беглецы наткнулись на склад боеприпасов.

— Однако в этих краях не велись боевые действия,— заметил директор краеведческого музея.

— Боев не было, а склады были,— недовольно клацнул зубами оратор. — Монастырские катакомбы — лучшее место для хранения боеприпасов. Итак, Глянцев и компания обнаружили, сохранившееся со времен войны хранилище. Что там произошло, мы не узнаем никогда, но факт один и бесспорный — бомбы взорвались, потому и произошел обвал. А находился подземный склад под той ложбинкой, где сегодня Настенька Молочкова, нашла часть фугасного снаряда. Ложбина образовалась от взрыва.

— Это Федор Иванович нашел,— улыбнулась довольная теплыми объятиями Леньки Кушнаря госпожа Молочкова.

— Не важно,— отмахнулся особист.— Мы теперь определили , где был склад, а значит, знаем, где проходил подземный туннель.

Поднявшись со своего места, студент Проклов, словно школьник, страстно желающий дать ответ на вопрос учителя, замахал вытянутой рукой.

— Ну,— великодушно разрешил Пилюгин.

— Там и нужно копать, господин майор.

Профессору Вакслеру совершенно не понравилось чрезмерное подобострастие своего ученика, выказываемое майору — забыл, засранец, кто у него начальник! А потому Акакий Валентинович одернул Проклова за низ рубахи:

— Теперь ясно как можно попасть в катакомбы, но там же снаряды!

Диоптрические линзы Владимира Семеновича засверкали в электрическом свете, включенным Валькой Брусловским, словно ограненные амстердамскими ювелирами бриллианты.

— Скорее всего, боеприпасы сдетанировали полностью. Я проверил почву. Много осколков, но снарядов больше не нашел.

— Это не значит,— опять возразил Вакслер,— что их там не осталось вовсе.

Майор согласился:

— Риск есть. Нужно будет работать аккуратно.

Теперь взял слово Ленька Кушнарь.

— Два момента. Почему бы не проломить замурованный вход в катакомбы здесь, в соборе? И где уверенность в том, что взрыв не завалил весь подземный лабиринт? Вероятно, и в самом деле, склад под овражком был, вам военному виднее, но мы можем там рыть до бесконечности.

— Разрешите, я отвечу на первый вопрос?— опять встрял Ванечка. И не дожидаясь позволения, затараторил.— Из этого собора в подземный некрополь мы не попадем. Согласно изученным мною материалам, галереи тут были длинными, а некрополь находился в одной из пещер самого дальнего лаза. Взрыв снарядов произошел где-то посередине подземного хода, то есть путь в усыпальницу с этой стороны отрезан.

— Умница,— похвалил студента Пилюгин.— К тому же в наши планы не входит причинение ущерба памятникам архитектуры. Неприятности нам ни к чему. Что же касается второго вашего вопроса, господин Кушнарев, то могу сказать так — можно, конечно, копать, а можно и не копать. Только тогда зачем мы здесь все вместе сегодня собрались, как поется в песне?

На следующее утро приперся помятый мужик со штыковой лопатой и потребовал немедленно принять его в археологическую артель.

Миткэмпферы, с аппетитом кушавшие на завтрак уху из линей, наловленных лесником Валькой браконьерской сто метровой сетью, дружно послали мужика куда по дальше. Дядька не отстал и по указанному направлению не пошел, а выдал ошеломившую соратников фразу:

— Все равно без меня могилку старца Иорадиона не отыщите.

Почти у всех рыбий суп попал не в то горло.

— С чего вы взяли, что мы... откуда вам вообще известно про Иорадиона? — наконец прокашлялся майор.

— У-у!— загнусавил дядька.— Я сам из соседней деревни, из Замаевки. А про вас вся округа судачит — мол, приехали археологи из столицы, под монастырем копают. И с ними самый главный московский землекоп Бакслер.

— Вакслер,— поправил незваного гостя Ленька Кушнарь.

— Ну, значит Вакслер, так тому и быть. Меня как током прошибло. Я к тестю, он у меня в городской управе работает, узнай, мол, тестюшка про археологов поподробнее, не жулики ли. Мало ли теперь черных копателей объявилось! Нет, говорит, не жулики, все правильно, из Москвы и бумаги в порядке. Только организация у них как-то странно называется — "ОПЧИ". Я, было, рассмеялся, а он и расшифровывает — "Общество памяти чистолюбивого Иорадиона". Меня опять электричеством стукнуло. Да не так как в начале, а вольт на тысячу сильнее. Поцеловал я тестюшку за информацию и бегом к монастырю. А как вас увидел, да хорошенько рассмотрел,— незнакомец указал штыком лопаты на Владимира Семеновича,— так сразу понял — наконец дождался я своего часу.

— Ничего не понимаю,— подскочил Пилюгин и от волнения даже начал заикаться,— И ч...чего в...вы в моей физиономии узрели?

— Вы вылитый ваш батюшка, Семен Ильич Пилюгин, арестованный правоохранительными органами в 1953 году. Его портрет тогда в " Тверской правде" пропечатали. До сих пор газетку храню. Мне ее Ознален Петрович Глянцев дал. Ну, вернее, я газетку без спросу из его кармана вынул. А уж он мне потом сам все и разъяснил что к чему. Может, Семен Ильич вам не отцом приходится, а дядей? Такое бывает. На отца не похож, а на дядю или тетю как мыльный пузырь на собрата, один в один. Нет, верно, батюшка. Уж, словно две капли росы схожи.

Расценив глубокое молчание как утвердительный ответ, дядька самодовольно поскреб свое правое волосатое ухо, заметно большее, чем левое, а затем вдруг ударил себя ладонью по лбу.

— Ах, простофиля я деревенская, представиться забыл. Сиракуз Кабанчиков,— он протянул руку директору краеведческого музея, сидевшему к нему ближе всех. Хранитель исторического культа с готовностью ответил на приветствие:

— А я Запойный.

Вновь мужик треснул себя по черепу.

— Так ведь я чего. Известное дело, в новый коллектив без пол-литра не въедешь. Порядки знаем,— Кабанчиков выудил из подмышки бутылку "Русской".— Я раньше тоже пил без продыху, месяцами, а потом все, как дочь замуж за тестя выдал, бросил. Могу, конечно, денька три-четыре побаловаться, ну и баста.

— У нас сухой закон, уберите!— приказал Пилюгин.

— И это понимаем,— быстро согласился дядька по имени Сиракуз.— Мешать работу с водкой, что дерьмо с селедкой. Никакого удовольствия. А я пока в вашу артель не принят, могу себе позволить.

Не успели миткэмпферы и глазом моргнуть, как мужик неуловимым движением руки скрутил башку "Русской", влил в себя из горла почти все содержимое бутылки. — Закусить есть чем?— и, не дожидаясь ответа, схватил грязными пальцами из тарелки Геркулеса Панкратьевича жирный кусок вареного линя. Смачно почавкал, выплюнул кость.— Чего же вы молчите, берете меня к себе в археологи?

Весь багровый от подскочившего давления, особист снял футболку, вытер ею потное лицо.

— А ну все за мной на берег, чего доброго сюда клептоман пожалует. Кажется, в наши сети не линь попался, а белуга.

Взял Сиракуза за шиворот, первым выволок из палатки.

Расположились подальше от монастыря, в тени прибрежной ветлы. Ваньку Проклова посадили на пригорке, чтобы мог наблюдать за окрестностями — не ровен час, еще какого-нибудь незваного гостя принесет.

Сиракуз удобно устроился на мягкой моховой кочке, соратники рядом, на траве.

— Прямо Дионисий Первый, правитель сиракузский на военном совете,— не удержался от замечания Валька Брусловский в адрес загадочного мужика.

Протерев окуляры, Владимир Семенович уставился на небритую сиракузскую морду.

— Теперь все по порядку,— стукнул майор друг о друга своими безразмерными резцами.

— Бутылку-то,— встрепенулся Кабанчиков,— бутылку-то в церкви забыл.

— Если ваше повествование окажется для нас полезным и... не опасным, выдам еще одну. А пока потерпите.

— Ну, так тому и быть,— охотно согласился Сиракуз Кабанчиков и начал свой удивительный рассказ.

Его папаша слыл в Замаевке большим оригиналом. Мог забраться на самую высокую сосну и сидя на макушке всю ночь напролет рассматривать звезды. Говорил, что с дерева звезды лучше видно. Все собирали яблоки на яблочный Спас, а он на медовый, после захода солнца. Тогда видите ли плоды самые сладкие, а после уже не то. Зерно сеял не по ветру, а против, скотину чистил не щеткой, а сушеной крапивой и т.д.

Как только в тверской губернии советская власть стала немного крепче цепляться за жизнь своими остренькими коготками, в Замаевку прикатил большевистский пропагандист. Часа три обещал деревенским бабам и мужикам счастливое коммунистическое завтра, морочил им головы какими-то "Восемнадцатыми брюмерами Луи Бонапарта", прибавочной стоимостью и неизбежным крахом капитализма во всем мире. Дремучие деревенские мужики дымили необыкновенно вонючими, для интеллигентного пропагандиста, самокрутками, сплевывали в траву коричневую слюну. Не курил только Трифон Кабанчиков. Когда лектор закончил, он возьми и спроси:

— А хто такой энтот шибко умный Маркс, из тверских?

— Нет,— ответил большевик,— он родился в немецком городе Трире.

-Погодь,— засопел Кабанчиков,— так он германец?

— Немец,— простодушно согласился пропагандист и, наверное, после об этом не раз жалел. В местных деревнях и селах поубивало много мужиков на германском фронте.

— И он твой друг?

Большевик смущенно, и в то же время кокетливо, словно старая дева перед неведомо откуда набежавшими женихами, повел левым плечиком:

— Это вы уж слишком. Не друг, конечно, но твердо можно сказать, что учитель.

Больше лектору говорить ничего не понадобилось. Через пятнадцать минут его бросили в сани со сломанной челюстью и вмятой в череп носовой перегородкой. Велели возничему везти его к Марксу. Извозчик, парень из соседнего села, крестился и божился, что никакого Маркса не знает. Но, получив увесистый пинок, вмиг вскочил на козлы, натянул поводья.

— Во,— поднимал палец вверх Кабанчиков,— не узнай я, что Маркс немец, так бы и жили теперя при германском коммунизме.

— Да!— соглашались мужики.— Ловок ты Трифон.

Как ни странно, но за жестокое избиение большевика репрессий не последовало. Видно, мутузили марксиста чуть ли не везде и он запамятовал в какой именно деревеньке ему досталось больше всего.

Уже в тридцатых годах, всех окрестных жителей согнали в район на митинг, посвященный разоблачению и осуждению очередных врагов народа. Речь толкал все тот же большевик-лектор, живучим оказался.

Трифона поставили в первых рядах "разгневанного советского народа". Глаз на большевика он старался не поднимать, только и молился, чтобы не признал, а потому о чем тот говорил, не слышал. Но пара фраз все же запала ему в душу.

" И пусть проклятые буржуи точат свои кровавые клинки на нашу молодую Советскую республику,— криком кричал на весь город живучий марксист.— И пусть их приспешники и агенты из тех, что мы сегодня осуждаем, помогают крутить им наждачный круг антикоммунизма, мы не сдадимся, как не сдались когда-то римлянам гордые Сиракузы!"

Уж больно понравилось Трифону слово "Сиракузы", да так, что он окрестил им вновь народившегося сына. Остальные дети Кабанчиковых неизменно помирали сразу после рождения.

— Сочувствую,— пошевелился в уютной тени Геркулес Панкратьевич.— Но Сиракуз — ерунда. А вот я Запойный. Как с таким жить?

— Не горюй, археолог,— поерзал задницей на кочке Сиракуз.— К экстрасенсу тебе надобно. За два сеанса трезвенником станешь. Я бы тоже записался, но у меня сила воли.

— Переходите к делу, пожалуйста,— попросил профессор Вакслер,— нам, конечно, интересно, почему вас назвали Сиракузом, однако хотелось бы и о Иорадионе, отшельнике услышать. Кстати, римляне все же взяли Сиракузы и убили Архимеда.

— Советую не перебивать докладчика,— одернул ученого майор Пилюгин,— собьете с мысли, запутается как леска на удочке, не развяжешь. Sprechen Sie weiter. Говорите дальше.

— Ну, так тому и быть,— повторил любимую фразу Кабанчиков.

Большой оригинал — батюшка пропал без вести на войне. Мать загнулась от туберкулеза точнехонько в день смерти Сталина, 3-го марта 1953 года. Остался 14-летний Сиракуз круглым сиротой, да еще с маленькой сестренкой Нюрой на руках, которую мама за три года до своей смерти нагуляла от председателя колхоза товарища Бурлакова. Всенародно председатель Анечку дочерью не признавал, так как сам был женат и имел множество детей, но иной раз подбрасывал Сиракузу тайком от всех мешок другой картошки.

Как-то в апреле, мальчик пошел на Пудицу проверять подледные сети и на дороге возле леса наткнулся на полузамерзшего человека в одном больничном халате, тряпичных обмотках на ногах и кровавой повязкой на голове. Силы Сиракузу было не занимать. Он легко поднял человека на плечо, быстро отнес к себе в дом. Двор Кабанчиковых был первым с дороги, к тому же еще с ночи опустился густой туман, а потому никто из местных жителей его не заметил.

Сиракуз снял с головы человека тряпку и увидел, что у того нет правого уха, а вместо него зияет глубокая рана. Он наложил на рану газету, пропитанную самогонкой, перевязал бинтом. Растер самогоном пятки и грудь, накрыл ватным одеялом.

В карманах халата, как и следовало ожидать, Сиракуз не нашел никаких документов, только коробок спичек, огарок свечи и сложенный в несколько раз газетный лист. Мальчик развернул газету, но ничего интересного в ней не обнаружил. Отчет областной партийной организации об очередном заседании. Форум тверских рабочих. Подготовка колхозов и совхозов к посевной, фотография очередного арестованного высокопоставленного сотрудника МГБ.

Неизвестный человек застонал. Кабанчиков подошел к нему, потрогал лоб. Горячий. Да не просто горячий, раскаленный.

— Ты кто, дядя?

Мужчина зашевелил потрескавшимися губами, но ничего разобрать Сиракуз не смог.

-Сейчас.

Кабанчиков развел в кружке самогон с водой, влил туда, приготовленный еще матерью, настой зверобоя с подорожником, стал поить раненного.

Наконец тот открыл глаза и более или менее членораздельно произнес:

— Ознален Глянцев...Петрович. Где я?

— В Замаевке,— Сиракуз поправил под головой раненого телогрейку.

— Монастырь далеко?

-Психушка-то? Нет, километра полтора, через Пудицу. Ты, дядя, часом не оттуда?

-Нет,— замотал головой человек, но вдруг попытался приподняться, начал нести какую-то околесицу.— Не тронь меня старец! Уйди! Не знаю я твой тайны, и знать не хочу. Что мне перстень, разве он сравнится с оторванной головой полковника Саврасова?!

Обычный бред при сильном жаре, решил Сиракуз, поспит, отогреется, полегче станет. А, может, к участковому сбегать? Успею еще коль понадобится, сам себе возразил Кабанчиков, все же интересно, что он за человек.

Мальчик сходил в другую комнату, накормил Нюру холодной вареной картошкой, затем вернулся и улегся на соседнюю кровать, предусмотрительно положив с боку увесистый дрын.

Ночью мужчина опять принялся стонать. Сиракуз включил настольную лампу, подсел к раненому.

Тот лежал с открытыми глазами. Спросил тихо, но разборчиво:

— Один живешь?

— Мать от чахотки кончилась, а отец на войне пропал.

— Там газета в кармане.

-Эта?— Кабанчиков взял со стола лист "Тверской правды".

— Видишь портрет? Семен Ильич Пилюгин. Запомни его лицо. В тюрьме не сгинет, обязательно сюда, к монастырю заявится.

— Зачем?

— За ключом к тайне отшельника Иорадиона.

Кабанчиков подумал, что раненный опять бредит, и решил пойти за настоем, но Глянцев его остановил:

— Слушай меня внимательно. На руке Иорадиона — перстень. Резная печатка-гемма из черного камня. Черного, запомни. Основание -золотое. На лицевой стороне камня — всадник убивающий льва, а с тыльной — трезубец, родовой знак Рюриковичей. Печатку проглотил полковник. Больше в склепнице ничего интересного не было. Я тайну Иорадиона уже не разгадаю, а Пилюгин, если захочет, пусть над ней помучается. Мне на том свете веселее будет, на него, дурака, глядя. А не встретишь полковника Пилюгина, так и забудь обо всем.

В окно дома настойчиво постучали. Мальчик побежал открывать.

На крыльце топтались участковый Гришанин, председатель колхоза товарищ Бурлаков, а у забора еще несколько незнакомых людей.

— Привет, Сиракуз,— по-взрослому за руку поздоровался с мальчиком председатель.— К тебе никто из чужих людей не захаживал? Может, там, на ночлег просился, или еды клянчил?

Не думая о последствиях, Сиракуз твердо ответил:

-Нет.

— И на реке посторонних не видел?

— А что случилось?

— Ничего,— поднялся на крыльцо один из незнакомых людей.— Давайте дом осмотрим.

Ему преградил путь председатель Бурлаков.

— Оставьте сироту в покое, у него мать намедни скончалась, откудова у мальчишки беглые?

Немного подумав, человек в штатской одежде, но сразу видно, что из органов, согласился:

— Ладно, пойдем дальше по деревне поспрашиваем.

Сиракуз вернулся в комнату к раненому, но нашел его уже мертвым.

Больно укусил себя за руку. Почему не признался? Ну, подобрал замерзающего человека в лесу, разве это преступление? А теперь мучайся с покойником. Куда его? Побежать за Бурлаковым? Поздно, еще посадят в тюрьму за то, что сразу правду не сказал.

Бурлаков сам ворвался в дом к Сиракузу через час, словно вихрь. Схватил парня за шиворот ватника, встряхнул:

— Ты что, стервец, погубить меня хочешь?

— Причем здесь я?— отбивался, как мог от председателя Кабанчиков.

— Где сбежавший псих? И не ври мне! На дворе кровавые тряпки валяются. Слава богу, что чекисты их не заметили. Знаешь, что за такие дела бывает?

Не дожидаясь приглашения, председатель, распахнул дверь в комнату и, увидев на деревянной лежанке человека, с головой покрытого одеялом, издал победный крик:

-Ага, попался!

— Он мертвый,— спокойно сказал Кабанчиков.

— Что?

— Помер, говорю.

Сдернув с человека одеяло, Бурлаков приложил пальцы к его шее, приподнял правое веко, затем левое. Со вздохом опустился на стул.

— Поганец ты, сволочь,— тихо ругался он на Сиракуза.— Я, как ни крути, твой дальний, но заметь очень дальний, родственник. Возьмут тебя за укрывательство и мне, как родственнику отвечать. Зачем ты его сюда припер?!

Темной ночью Сиракуз с товарищем Бурлаковым закопали покойного Озналена Петровича Глянцева в лесу.

— И молчи про него, и даже не вспоминай,— грозил напоследок мальчику председатель колхоза. Понял?

-Понял.

— Ну, так тому и быть.

Это любимое выражение товарища Бурлакова на всю жизнь прицепилось к языку Сиракуза Кабанчикова.

В склепнице.

Древние египтяне считали, что при рождении человека, боги сразу же назначают ему дату смерти. И не только день и час, но и причину, по которой тот переместится в страну покровителя и судьи мертвых Осириса.

Удобная философия. Во всяком случае, она давала египтянам душевный покой и уверенность в своем будущем.

Многие наши современники тоже верят, что человеческая судьба предначертана заранее, "чему быть тому не миновать", "тот, кто должен утонуть, никогда не сгорит" и т.д. Во всяком случае, так они утверждают на людях. Но внутри себя каждый — верующий и не верующий, праведник и проходимец, терзается мучительным вопросом — когда и как это случится. Будет ли больно, и каким образом произойдет переход в другое измерение. И вообще, есть ли она загробная жизнь, или там, за пределом только Вечная Пустота!

Ознален Петрович Глянцев не терзался подобными вопросами, потому что, лежа на крышке саркофага в подземном кладбище, пребывал в абсолютной уверенности, что его смертный час вот-вот наступит. Порой он даже мысленно спрашивал себя — жив ли он еще, или уже в преисподней. Но нет, страха Ознален Петрович не испытывал.

Ну и пусть, думал Глянцев, черт с ними со всеми — и отшельниками и чекистами, и бывшими товарищами по изолятору ОБИ-21 и черт с ней, с этой проклятущей заряйкой. Да и со мной тоже. Прожил жизнь в этой собачьей стране совершенно напрасно. Не принес счастья ни себе, ни другим.

Глянцев вдруг вспомнил разыгранный им спектакль на врачебной комиссии. А не плохо, пожалуй, получилось, хорошо потрепал зубами сиськи той самодовольной мясистой тетке, будет знать, стерва, простого советского тракториста! И профессоришка, что схлопотал между ног, поди, тоже долго его не забудет. И все же, сколько непростительных и даже глупейших ошибок сделано!

Это дурацкое письмо членам Политбюро и лично товарищу Сталину...

— Нет, — перебил мысли Глянцева чей-то внутренний голос,— это скорее не ошибка, а месть им, сатрапам-ленинцам, беспомощная и наивная, отчаянная и пустая, но месть, за все мерзости и подлости, что сотворили они в России. Крик отчаяния что ли. И твое согласие на сотрудничество с Пилюгиным, сцена на комиссии, это тоже месть!

-И что теперь? — поинтересовался другой голос. — Добился чего-нибудь? Ну, ну.

Подземное кладбище — логический финиш всего идиотизма.

-Тихо! — закричал Глянцев, встревающим в его мысли голосам, на всю усыпальницу, как истинный властелин этого страшного некрополя. — Мне не жаль себя, не жаль Живодерова, Костю Кучумова, не жаль Цагевича вместе с сумасбродным полковником Саврасовым. Они все хотели как лучше для Советской власти, за то, в конечном счете, и поплатились. Да и чего их жалеть, они уже покойники. Впрочем, и я тоже. Мне нестерпимо жаль только любимую Прасковьюшку.

-Ага, — заблеял первый голосок. — Мстил коммунистам, а отомстил, получается, ей. Она-то здесь причем! Поди, плачет по тебе, убивается, а ты сидишь здесь среди каменных могил, как тать окаянная, философствуешь. Слава богу, она никогда не узнает, как и где ты загнулся.

-И хорошо, — подхватил второй, — крепче спать будет и быстрее снова замуж выйдет.

-Правильно! — согласился первый.

-Молчите все или я вас!..

-Что, убьешь?

-Ну, давай, давай.

В подземелье пахло сгоревшим тротилом, паленым человеческим мясом, тленом. Тишина стояла необыкновенная, звенящая. Такой Ознален Петрович не слыхивал ни разу в жизни.

Но вот краем уха он уловил, как где-то сорвался и упал один камушек, затем второй. Сбоку вроде бы закапала вода. А еще показалось, что впереди, у входа в подземное кладбище, несколько раз тяжело вздохнули. Кто-то выжил еще?

— Эй! — позвал Глянцев. Его голос отразился в дальней глубине некрополя, и вновь вернулся к хозяину.

Впереди что-то зашуршало, раздались шаги, во всяком случае, так почудилось Озналену Петровичу.

— Сдохнуть, и то спокойно не дадут, проворчал Глянцев. — Это ты что ли, старец Иорадион? Я знаю, ты здесь. А куда тебе еще от своей могилы! Все тайну стережешь. Тайну из тайн. И на кой черт она тебе сдалась? Выпустил бы давно на свободу и спал себе спокойно в своей гробнице. Эх, эх, сам виноват.

Он нащупал в кармане халата спичечный коробок. Вытащил из него сразу три спички, запалил. Пламя выхватило из темноты лишь небольшое пространство. Прямо перед ним, в каменном гробу лежал мертвый актер и доносчик Цагевич. Ознален Петрович ползком добрался до него, ощупал уже успевшее окоченеть тело. Так и есть. У Альберта Моисеевича под халатом были припрятаны две парафиновые свечи.

Одну разожженную свечу Глянцев прилепил возле теперь уже бывшего входа в пещеру, другую на саркофаге рядом с Цагевичем. Случайно нашелся еще один факел из топливного фильтра. Его Глянцев тоже зажег и, четко зная, чего он хочет, пошел к вскрытой склепнице отшельника Иорадиона. Кстати, по дороге прихватил его закатившуюся за камни голову.

Подойдя к мощщевнице, с надписью "ВРАТА АДОВЪСКАИА СЪКРОУШИВЪ", бывший тракторист положил голову старца на ближающую гробницу, а сам без каких-либо колебаний засунул руку в отверстие.

Через минуту, он уже рассматривал в свете ярко разгоревшегося факела, мумифицировавшуюся десницу с массивным перстнем на скрюченном безымянном пальце. За многие века рука высохла настолько, что была тверда как камень, и Озналену Петровичу пришлось прибегнуть к крайним мерам, чтобы снять с нее украшение.

Он просто разбил камнем скрюченный, с длинным желтым ногтем палец Иорадиона, из нутрии которого посыпался прах.

Перстень был сделан из золота и его украшал, как бы обволакивал большой черный камень, на вроде печатки. Глянцев отчетливо разглядел, что на камне имеется рисунок. Глаза его слезились, и он не мог разобрать какой именно. Пришлось долго тереть их кулаками, пока не появилась нужная резкость.

Ага, всадник. Да, именно всадник, убивающий копьем...кого же? Льва. Точно, льва или какого-нибудь похожего на него зверя. Всадник — Святой Георгий Победоносец, это ясно. Налимов читал в областной библиотеке, что уже со времен Ярослава Мудрого Георгий стал символом русских князей и их власти. Однако на виденных Озналеном Петровичем гравюрах, Георгий сражался со змиями и драконами, а тут лев. Значит, догадался он, перстень принадлежал не государю, а одному из его приближенных, но тоже очень знатному вельможе.

Глянцев потер ладонью перстень. Внезапно, в нем что-то щелкнуло. Черный камень с всадником вывалился из оправы, упал на землю, но не разбился. Ознален Петрович тут же его подхватил, стал дышать на него, словно хотел согреть своим дыханием. Так... На противоположной от Георгия Победоносца стороне вырезан... Что это? Трезубец!

Хорошо, что пришлось внимательно прочитать многие исторические труды, подумал бывший тракторист. Трезубец — это знак Рюриковичей. Этим знаком пользовались киевский князь Владимир Святославович, крестивший Русь и Владимир Мономах. Да, вероятно, это не только перстень, но и печатка. Значит, отшельник Иорадион был точно не простого роду-племени. Интересно, как он стал пустынником? Возможно, под старость решил замолить грехи в дальнем монастыре.

Голова Иорадиона на мраморной могиле слегка покачнулась. Озналену Петровичу даже показалась, что она ему подмигнула и вроде бы улыбнулась.

— Чего скалишься, старец!— закричал на гнилую голову Глянцев.— Разгадал я твою тайну? То-то!

Громко шипел факел, покрывая стены некрополя черной сажей. Ознален Петрович схватил горящую палку, поднес ее к страшному лику отшельника.

— Ба, да мы, кажется, старые знакомые!— воспрял первый голос.

— Точно, точно,— засуетился второй внутренний.— Именно такая же харя нам встретилась во время войны, в поезде, когда мы ехали в отпуск.

— Да, помню я,— перебил второго вроде бы как сам Глянцев,— чего ты лезешь? Ну, конечно, не совсем такая харя... тьфу, лицо было у того старичка, но похожая.

— Еще как!— проснулся первый.— И зубья кривые, и волосья тоненькие, желтые, как скомканная осенняя паутина.

Глядя на голову отшельника, Глянцев вдруг дико захохотал. Словно на машине времени перенесся он в июль 43-го.

После битвы под Прохоровкой, двухнедельный отпуск дали всему экипажу танка. В том числе и ему, Озналену Глянцеву, водителю Т-34-85.

Поезд до Москвы тянулся нестерпимо долго, медленно. На одном из полустанков в вагон протиснулся высокий старикан с большим баулом за спиной. Глянцева сразу поразила его непомерно маленькая, по сравнению с длинным телом, голова, больше похожая на крупный апельсин, чем на голову. И даже цветом лицо старика смахивало на цитрус.

Под вечер принесли кипяток. Глянцев заварил в котелке черный английский чай "Ахмад". Предложил соседям. Все охотно согласились попробовать ароматного напитка союзников. Отказался только длинный старикан, устроившийся напротив Озналена Петровича. Он вынул из своего баула полулитровую кружку, насыпал в нее какой-то сушеной травы. Залил кипятком, стал ждать, когда настоится.

— Запоры измучили,— пояснил он.— Только мятой с укропом и спасаюсь.

Заметив улыбки пассажиров, гордо вскинул свою маленькую головку:

— А ничего тут смешного, не вижу. Даже сам товарищ Сталин, я слышал, запорной болезнью мучается. Не чета вам, товарищ Сталин Иосиф Виссарионович, а и тот запорничает.

Во всем вагоне сделалось тихо. С дальней верхней полки молча сдернулась тень, бесшумно скрылась в тамбуре.

А старик тем временем продолжал:

— Чего только не пробовал — и желуди моченые, и тыкву пареную, и крапиву кислую, бестолку. Только мята с укропом спасают. А еще хорошо к ним кору крушины добавить. Неделю без порток ходить будешь.

Дед перевел взгляд на сержанта Глянцева.

— А вам, на фронте слабительное ни к чему. Запорами не страдаете. С сорок первого от немцев поносом кровавым исходите.

Глянцев наклонился к апельсиновой физиономии старика:

— Вы бы выбирали выражения. Так и до беды недалеко.

— А меня пужать нечего,— отхлебнул из кружки дед.— Что есть то и говорю. Мы в Первую мировую как вы не драпали. Если б не большевики, дай бог им здоровья, до Берлина бы уже тогда дошли.

В тамбуре растворилась еще одна тень.

Допив свой слабительный настой, дед удобно примостился в углу, прикрыл сморщенное желтое личико белой кепкой, затих. Сначала под мерный стук колес раздавался его такой же равномерный, безмятежный сап, а потом и его не стало слышно.

На ближайшей станции в вагон вошел патруль. За тремя добрыми молодцами в малиновых погонах, маячила одна из тех теней, что недавно растворилась в тамбуре.

Патруль остановился напротив дремавшего деда.

— Документы!— грозно потребовал невысокий, тщедушного вида лейтенант в широкой, не по размеру шинели, видимо уже побывавшей до него в употреблении, и новых, еще не разношенных сапогах.

Старик никак не отреагировал на приказ и даже не разомкнул глаз. Лейтенант повернулся к "тени":

— Этот про товарища Сталина говорил?

— Он, он!— раздалось с разных сторон.

— Гражданин,— вновь потребовал лейтенант,— предъявите документы или пройдемте.

В ответ снова тишина.

— Сейчас поезд тронется,— подсказал через плечо лейтенанту один из его молодцов.

— Молчишь, гад?! — взвизгнул старший патруля, выхватив из кобуры револьвер. Да так неловко, что тот выскользнул у него из пальцев, грохнулся на пол и выстрелил. Пуля пробила оконное стекло рядом с головой дремавшего деда. В вагоне поднялся визг и гвалт. Кто-то закричал, что началась бомбежка. Не шелохнулся только несчастный старик, страдающий запорами.

Лейтенант сам перепугался не на шутку, но, увидев, что пуля никого не задела, снова принял грозный вид, попытался схватить деда за шиворот. Но тут поезд тронулся и, очевидно, неловкий по жизни лейтенантик промахнулся и угодил растопыренными пальцами прямо в открытый рот деду. Челюсти старика сомкнулись. Теперь от боли закричал на весь поезд старший патруля. Он так дернул руку на себя, что приподнял деда с места. Кепка свалилась с апельсинового лица, и все увидели закатившиеся неподвижные глаза. Старик был мертв.

— Убили!— прокатилось по вагону.— У-у-у би-и-ли!

— Это не я,— покрылся потом лейтенант,— это не я, вы же все видели, что пуля прошла мимо. Вы видели, товарищ?— обратился он к Глянцеву.

Ознален Петрович ничего не ответил. Он глядел на мертвую маленькую головку и думал, что жизнь человеческая для природы не дороже, чем гнилой прошлогодний апельсин. И вообще ни черта этой природе не надо — ни людей, ни апельсинов. Существует сама по себе, как бог на душу положит. Бог. А если есть бог, то и ему до всего живого на Земле, как соловью до редьки. Его интересуют не конкретные индивиды, а общие процессы. Почему-то на фронте, когда смерть была кругом, эта мысль не приходила ему в голову.

Деду с трудом разжали челюсти. Нашедшийся в соседнем вагоне врач констатировал, что он умер от внезапного сердечного приступа.

Всю дорогу до следующей станции лейтенант сидел рядом с Глянцевым ни жив, ни мертв. Скорее всего, еще вчерашний школьник впервые столкнулся лицом к лицу со смертью, и она его потрясла до глубины души. Он старался не глядеть на покрытый тряпкой труп. Из-под тряпки торчали тонкие, желтые, словно свалявшаяся паутина, волосы умершего старика.

Верхняя часть факела прогорела и теперь безбожно дымила. Глянцев чихнул, очнулся от воспоминаний. Он заметил, что густой сизый дым устремляется куда-то к центру некрополя. Это Озналена Петровича удивило. Глянцев пошел вслед за дымовыми волнами и увидел, что дым, будто насосом, всасывается под приоткрытую медную крышку одной из гробниц.

Быстро отыскал использованные факелы, палками сдвинул крышку саркофага в сторону. Гробница не имела дна. Мало того, вниз от нее уходила массивная железная лестница. Из глубокой темноты веяло свежестью.

— Вот и продолжение туннеля,— спокойно констатировал Налимов.— Нет никаких сомнений, что он имеет выход наружу и, скорее всего, в стороне от монастыря.

Свобода сама шла в руки. Ознален Петрович делал все четко и аккуратно. Вернул голову старца Иорадиона, а так же его десницу в наскальную мощщевницу. Как смог заделал отверстие. Сложил в гробницу, где лежал покойный Цагевич, останки своих бывших сокамерников. Голову полковника Саврасова пристроил рядом с головой незадачливого актера. Теперь покойник стал двуглавым.

Это развеселило Озналена Петровича. Не переставая улыбаться, он снял с мертвого халат, порвал его на тряпки и, словно портянками, крепко обмотал ими ноги. Стянул со своего пальца черный перстень Иорадиона. Кое-как накрыл саркофаг медной крышкой, что валялась поблизости, и с факелом в руке стал спускаться вниз по лестнице.

Туннель был не широким, но прямым и вскоре Глянцев оказался в небольшой пещерке, в которую с боку пробивались солнечные лучи. Ознален Петрович воткнул между камнями факел, бросился к свету. У него не осталось никаких сомнений — здесь выход из лабиринта. Правда, его перегораживал солидных размеров валун, но Глянцева это не смутило. Он огляделся в пещере. У противоположной стены стояли два зеленых ящика. Глянцев открыл крышку. Так и есть, и здесь бомбы. Возле ящиков в стену была вколочена здоровенная кованая цепь с ржавым железным обручем на конце.

Интересно, кого на этой цепочке держали, подумал Ознален Петрович, медведя, что ли?

Глянцев еще не решил, куда отправится, выбравшись наружу, но времени терять не стал. Попробовал сдвинуть валун, перекрывающий выход, но у него ничего получилось. Выбрал из-под него каменную мелочь, но вновь безрезультатно.

— А, была, не была,— сплюнул Глянцев,— один обвал пережил, дай бог и второй не замает. Один черт, другого варианта нет.

Он вернулся к зеленым ящикам, достал две "лимонки" и сорока пяти миллиметровый снаряд. Рычаг одной из гранат перетянул куском тряпки от халата, выдернул из нее чеку. Бомбы подложил под валун. С трудом оттащил ящики подальше, к входу в лаз. В бессилье опустился на землю. В глазах все кружилось. Силы явно покидали Озналена Петровича.

Передохнув, Глянцев взял все еще горевший факел, пристроил его под перевязанной тряпкой "лимонкой". Сам опрометью бросился в подземный ход. Метрах в двадцати от пещеры лег на землю, закрыл голову руками.

Бомбы взрываться не желали. Глянцев решил, что потух или скатился с нужного места факел. Ползком направился обратно в пещеру.

Рвануло, когда он высунул голову из лаза.

Озналена Петровича оглушило, но он быстро (во всяком случае, так ему показалось), пришел в себя. Там где был валун, зияло просторное отверстие. Кажется, цел — руки, ноги на месте... А это кровь, откуда она? Глянцев ощупал тело — вроде бы все на месте, однако кровь... Лицо, что ли, поцарапал? Вдруг он почувствовал нестерпимый жар в правом ухе. Приложил руку. Боже! А уха— то и нет! Его срезало осколками гранат или каменным крошевом, словно бритвой.

Ну и ну! Жалко Кости Кучумова нет, вот бы посмеялся,— спокойно подумал Глянцев.— Вернее нет, это я смеялся над жертвами его взорвавшегося памятника и получил то же самое, что и они. По заслугам, не радуйся чужому горю. Природа не прощает вероломства, даже в мыслях. Нет, ни природа, ни бог не безучастны к людям. Неправ я был тогда, в поезде.

Несмотря на середину апреля, снег еще не сошел. Через Пудицу Ознален Петрович полз медленно, на четвереньках, никто его не заметил.

На другом берегу примостился в кустах под яром, но вскоре понял, что замерзает, двинулся дальше. Цель у него была простая — найти какой-нибудь заброшенный сарай и обождать до ночи. А там по льду в Миголощи. Конечно, дома могут уже поджидать чекисты, да что делать, больше податься некуда.

Ни до какого сарая он так и не добрался. Силы покинули Озналена Петровича Глянцева недалеко от деревни Замаевка и он, потеряв сознание, растянулся прямо на дороге.

Находка у Небесного странника.

Вещуна, как окрестил бывший бандюган Ленька Сиракуза Кабанчикова, после второй бутылки насилу выпроводили домой. Он требовал продолжения банкета.

Соратники велели утром быть Сиракузу в Ильинском часам к одиннадцати. Тогда-де и сообщат ему свое решение, принят ли он на работу в археологическую экспедицию. Сами же миткэмпферы вновь собрались в храмовой усыпальнице.

— К чему нам теперь этот Вещун нужен?— разглагольствовал Ленька Кушнарь.— Все, что он хотел, уже сказал. Толку от него?

— Не хорошо, не по-христиански,— пробасил батюшка,— "блаженны милостивые, ибо они помилованы будут". Человек к нам с чистым сердцем пришел, тайну для нас важную открыл, а мы его отвергнем? Нехорошо.

— А если этот Сиракуз нам лапшу китайскую на уши навесил?

— Вряд ли,— подал голос Владимир Семенович.— Откуда темному деревенскому мужику знать про старца Иорадиона и его черный перстень? Такое бы он в жизни не придумал. И газета. В "Тверской правде" действительно, после ареста напечатали портрет моего отца. Ну, а ко всему прочему, мы заставим Сиракуза показать место, где он с председателем колхоза закопал бедного Озналена Петровича.

— В любом случае это придется сделать,— сказал Федор Арбузов.— Бабке Прасковье перед смертью радость будет.

— Конечно, сын мой,— успокоил Федора отец Лаврентий, повернулся к профессору археологии.— Скажите, любезный, а что означают эти рисунки на черном камне Иорадиона? Насколько я помню, Сиракуз Кабанчиков говорил о всаднике, дерущемся со львом, и трезубце.

Объяснить знаки попросил разрешения Ванечка Проклов. Профессор великодушно ему позволил.

Проклов начал с того, что напомнил миткэмпферам дату смерти старца Иорадиона— 28 апреля 7012 года от сотворения мира, по-нашему 1504 год.

— Это были времена правления Ивана III-го. Именно он в 1497 году впервые скрепил грамоту, выданную Соловецкому монастырю, печатью с всадником, поражающим змея. А на щите того всадника красовался лев. С тех пор это изображение стало государственной эмблемой. Но еще до Ивана, всадников, а вернее Георгиев Победоносцев, вырезали на своих печатях многие русские князья. Например, князь Владимирский и Галицкий Юрий Львович. Печать с Георгием была и у Василия II-го Темного. Хотя чаще он пользовался печатью с изображением квадриги Солнца, которой управлял Апполон. В своей духовной грамоте, как вы утверждаете, Владимир Семенович, Иорадион выражал недовольство политикой Ивана III-го. Значит, когда-то он был приближен к его двору. Наверное, занимал в государевом окружении видное место. Если этот перстень действительно принадлежал отшельнику, а не попал к нему случайно, то старец Иорадион имел должность не меньше воеводы. Или был даже постельничим — ближайшим княжеским боярином. От того на его гемме ездец убивает не змия, не дракона, как я уже говорил, это символика князей, а льва.

— Как же, интересно, приближенного царя занесло в эту Тмутаракань? — хмыкнул Ленька.

— Вероятно, бежал от опалы,— высказал предположение умный студент.— Или сослали. Однако я думаю, он по своей воле нашел укрытие на Гадючьем острове. И не иначе, как во времена феодальной междоусобицы. Скорее всего, Иорадион состоял в свите Василия Васильевича Темного. Великий князь долгое время воевал с Шемякой и его братьями, а до этого с их отцом, Юрием Дмитриевичем, сыном Дмитрия Донского, князем Звенигородским. Рюриковичи никак не могли поделить великокняжеский стол. По установленному Донским порядку, после его смерти Московское княжество наследует старший в роду, мужчина, разумеется. Василий I плюнул на завещание Донского, и назначил своим наследником не брата, а своего малолетнего сына — Василия Васильевича. Господин майор, старец Иорадион ведь упоминал в своем письме Шемяку?

— Упоминал вскользь, — подтвердил майор, внимательно слушая Ванечку.— А что вы можете сказать про трезубец? Насколько я знаю, теперь это государственный герб Украины.

— Да, с 92-го года. Трезубец у них входит и в малый и в большой герб. Трезубец — знак Рюриковичей, символ великокняжеской власти Владимира Святославовича Великого.

— Вот хохлы,— возмутился Ленька Кушнарь,— даже Рюриковичей наших прикарманили! А все рассуждают о своей незалежности.

— Трудно теперь сказать, кто у кого чего украл,— решил внести свою лепту в научный разговор сам профессор Вакслер.— Существовал ли вообще Рюрик? Это только из Несторовской "Повести временных лет" нам известно, что "...ръша руси чюдь, словени, и кривичи и весь: " Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нетъ. Да поидите княжить и володъти нами". Это я цитирую по Лаврентьевской летописи. И далее... Ну-ка продолжай Ванечка.

Проклов не повел и бровью:

— " И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собъ всю русь, и придоша; старъйший, Рюрикъ, съде Новъгородъ, а другий, Синеусъ, на Бълъозеръ, а третий Изборьстъ, Труворъ".

— Получается, что и "Русь", это не наше исконно-славянское название страны?— нахмурился Федор.

— Да, русь — скандинавская княжеская дружина. Изначально — гребцы, которые, как известно, совершали морские походы во все концы света. Финны до сих пор называют Швецию "Руотси". " И от тъх Варяг, находникъ тъхъ, прозвашася Русь, и от тъх словет Русская земля; и суть новгородстии людие до днешняго дни от рода варяжьска",— процетировал Проклов уже Новгородскую первую летопись младшего извода.

— То есть все мы русские, на самом деле — викинги,— пробубнил себе под нос Федор, но друг Валька Брусловский хорошо его расслышал.

— Почему все?— вскинулся он.— Брюнеты с карими глазами, невысокого роста — явно от татар или хазар, аланов. Ну, а голубоглазые, высокие блондины, точно викинги,— пригладил он пятерней свои густые, аккуратно подстриженные, светлые волосы.— Природу не обманешь. И те, и другие были сильными и храбрыми воинами, а потому их гены обладают не угасающими доминантными признаками.

Соратники поглядели друг на друга. Все, кроме Вальки, Федора и Вашего преподобия, которые по своей масти вероятнее всего и происходили от Рюриковой дружины, застенчиво опустили глаза. Пожалуй, не смутился только еврей Вакслер, которому и на мужественных мореходов — норманнов и на диких степных кочевников, и на славян, которым почему-то не нашлось места в Валькиной теории, было глубоко наплевать.

— Ну, так,— одобрил Акакий Валентинович своего студента.— Только из вышесказанного вовсе не следует, что варяг — Рюрик сразу же прихватил с собой из Руотси свой родовой знак — трезубец. Скорее всего, киевский князь Владимир перенял его у византийских императоров.

— Так что же он такое, черт возьми?— застучал себя ладонями по шее отставной полковой особист.

— Есть разные версии,— продолжил профессор Вакслер,— некоторые ученые считают, что эта монограмма, переводящаяся с греческого как слово "базилевс", те есть "царь". Князь Владимир ничем не хотел отличаться от византийских правителей. Другие полагают, что трезубец символизирует или церковный светильник, помогающий общаться смертному с Богом, или триединство воздуха, земли и воды. А может это и Святая Троица: Бог-отец, Бог-сын и Бог-дух.

— Ба!— вдруг ударил себя по лбу Арбузов. — Я знаю, какая фамилия была у отшельника Иорадиона.

Майор Пилюгин поморщился:

— И так нетрудно догадаться. Ваша Прасковья Ильинична в девичестве ведь Налимова? Ясное дело, не ветром же занесло в эту дичь именитую боярскую фамилию.

— Надо же,— глаза у Федора вспыхнули, как будто он увидел ядерный взрыв, — бабка Прасковья оказывается боярыня Налимова!

Дверь подклета затряслась от мощных ударов снаружи, словно в нее стучали викинги тяжелым кованым дрыном. Недовольный Пилюгин открыл тяжелый засов. На пороге улыбался главврач психбольницы.

— Ну, как успехи?— осведомился Арнольд Данилович Подлокотников.

Зубы майора обнажились так, как будто он решил порвать глотку не прошенному гостю.

— Завтра!— рявкнул он.

— Что завтра?— не понял доктор.

— А ничего!

Дверь перед носом Подлокотникова с грохотом захлопнулась. В петли вновь вонзился чугунный засов.

— Не надо бы так с доктором, сын мой,— нахмурил брови батюшка.— Откажет еще в раскопках.

— Теперь не откажет, у нас все официально. Я ему завтра какой-нибудь черепок подарю. С мысли, зараза, сбил. А, да, Бог-отец, Бог сын...Тайна из тайн... Больше, по словам Глянцева, он ничего интересного в могиле Иорадиона не обнаружил. Значит, именно о перстне писал старец. В нем ключ. А где же сам перстень?! Mein Teifel, о самом главном у Сиракуза не спросили. Может пропил?

— Вероятно, Ознален Петрович оставил его для сохранности в подземном некрополе,— высказала предположение Настенька.

— Оставил? Зачем? Надеялся обратно вернуться? Вряд ли. Ладно, проедем пока. Итак, всадник, режущий бедное животное и вилы. Да, черный камень, кажется, его Глянцев упомянул дважды. О чем-то он догадался. Не иначе.

Возле решетчатого оконца, засунув руки в карманы, курил Валька Брусловский. Пепел старался сбрасывать наружу, через разбитое стекло. Но сильный ветер швырял пепел обратно и в один из своих порывов забросил тлеющую табачину прямо в правый глаз.

— Ой!— вскрикнул лесник-филолог.

— Что еще?— недовольно заворчали на него миткэмпферы.

И тут у Вальки случилось просветление.

— Ну, конечно! Черный камень, Лунный камень, Небесный странник, Осколок ледникового периода, как его только не называют, он же в лесу, в двух верстах от Миголощ находится. Ты то что, Федор, забыл что ли?

— Есть там такой,— кивнул Арбузов.— Верно, черный как антрацит.

Валька махнул на приятеля рукой, мол, он еще не договорил.

— Так снизу у этого Небесного странника, с противоположной стороны от тропы, вроде как что-то высечено. Может и трезубец. Камень глубоко в землю вошел, не разобрать.

— Подкопать не могли?— Пилюгин подскочил со своего места.

— А кому надо-то было?— Валька выбросил окурок в окно.— Я только теперь и припомнил. Да и Федору тоже ни к чему.

— Завтра же в деревню!— отдал приказ Владимир Семенович.

— Все?

— В лодку вдевятером не влезем. Да и ни к чему. Со мной поедут Валентин Брусловский и... Ванечка Проклов.

— Значит, поиски подземного лаза пока прекращаем?— осторожно поинтересовался директор краеведческого музея, он же ответственный секретарь экспедиции.

— Ни в коем случае!— потряс святой отец золотым крестом на упитанном брюшке.— Подземный некрополь, дети мои, все одно откопать следует. Господь зачтет нам наше усердие. И мертвые за нас Богу помолятся.

— Верно, Ваше преподобие,— согласился Пилюгин,— работы свертывать не будем. Очень уж хочется самому посмотреть на мощи старца Иорадиона, в миру боярина Налимова.

— А почему священники, иноки и всякие там отшельники, имена себе меняют?— завистливо поинтересовался ответственный секретарь.— Про фамилии и вовсе забывают. Стесняются что ли? Вот вы, батюшка, Горепряд, но это не значит, что вы прядете людям горе, однако...

— Не кощунствуй, сын мой,— поднялся Ваше преподобие. С сигаретой во рту он напоминал черный курящийся вулкан, готовый вот— вот взорваться.— Можно ведь и синяком на дарма разжиться.

Пилюгин же весело рассмеялся. Не как всегда с зажатым ртом, а по-хорошему, от души.

— Меняя имена,— сказал он, успокоившись,— служители культа, как бы дают обет, что напрочь порывают со своим греховным земным прошлом. Так ведь, отец Лаврентий? Только люди всегда остаются теми же, что и были прежде. Душа-то неизменна (он подмигнул иерею). Разве что играют в другие игры.

Поп ничего не ответил, только повел бровями и хмыкнул.

На том и разошлись.

Утром, строго настрого наказав остающимся в Ильинском соратникам не рыть шурфы в том месте, где накануне были найдены снаряды, Владимир Семенович взялся за весла, оттолкнул "казанку" от берега. Ванечка Проклов, как неожиданно выяснилось, жутко боялся ветра, и поэтому студент, как мышь забился под носовое углубление лодки.

Брусловский пару раз дернул за веревку стартера, но мотор только чихнул и выпустил ядовитое облако дыма. Пришлось Вальке снимать со старенького "Нептуна" крышку, копаться в его чреве.

— Скоро там?— подгонял егеря-лесника особист.

— Щас,— пообещал Валька, но это "щас он повторил и через пять и через десять минут.

Будто в насмешку мимо них пронесся легкий катер на хорошем импортном "Юпитере".

Завистливо глядя на стремительно удаляющееся судно, Пилюгин сплюнул в воду.

— Ничего и у нас скоро...— Договорить он не успел. Мотор внезапно взревел и "казанка" дернулась вперед так резко, что Владимир Семенович чуть не вылетел за борт. В носу лодки недовольно зашебуршался студент, видно он крепко стукнулся о дюралевые перегородки.

Добравшись до Миголощ, сначала зашли в кособокий, обтянутый со всех сторон рубероидом, словно дырявым черным чулком, домик Брусловского. Взяли необходимые инструменты — лопаты, лом, мощный немецкий фонарь и рукавицы. Валька повесил на плечо тульскую двустволку.

— На всякий случай,— пояснил он.

Когда дошагали до Небесного странника, Пилюгин присвистнул:

— Какой же он черный? Больше темно-серый.— Он приблизил свои линзы к гигантскому валуну.— А вот спиральные вкрапления на нем действительно будто угольные.

Ванечка тоже внимательно изучал с помощью лупы пятиметровый в ширину и почти такой же в высоту камень.

— Похоже, что это и в самом деле Небесный странник, кусок древнего метеорита. Но упал он явно не здесь. Сюда его приволокло ледником,— выдавал Ванечка свои умозаключения.— Где же эпиграфика?

Валентин указал миткэмпферам на какой-то знак, выбитый снизу на валуне. Большую часть знака скрывали земля и мох, густо облепившие подножие Небесного странника.

За дело принялся сам Пилюгин. Причем к лому и лопатам он не притронулся. Рвал траву под камнем голыми руками. Так же без инструмента очистил валун ото мха.

— Воды взять забыли,— наконец выдохнул он, не поднимаясь с четверенек,— промыть бы надпись.

— Нет проблем,— сказал Брусловский. Он мигом слетал к ближайшей лесной луже и в полиэтиленовом пакете принес воды.

Владимир Семенович намочил в воде платок, осторожно протер им знак. Остаток жидкости просто выплеснул на него сверху.

— Ну, и?— почесал, наконец, майор затылок.— Что это?

Знак имел какую-то совершенно неопределенную форму. Разве что в нем ясно просматривались две вертикальные черты — одна с левого края, другая внизу.

-Да, тот, кто высекал на камне этот знак, эпиграфом не был,— заключил Ванечка Проклов.— Но я могу сказать следующее: наскальная надпись сделана очень давно. Это не новодел.

— Откуда ты знаешь?— ухмыльнулся Брусловский.

Невозмутимо Ванечка поведал соратникам, что он не раз видел знаменитые "Борисовские камни". Один у полоцкого Софийского Собора, другой в Коломенском. На них надписи были высечены еще в 12-м веке. Так что ему есть, с чем сравнивать.

— Gut, sehr gut,— согласился Владимир Семенович.— Дальше!

Ванечка пожал плечами:

— А что дальше? Если включить воображение на максимум, то можно предположить, что этот знак чем-то напоминает трезубец. Хотя...

— Предположим, что трезубец,— Валька уже вновь сбегал за водой и теперь поливал ею знак.— Что хотел сказать им старец Иорадион?

Ждать с ответом Ванечка себя не заставил:

— Я думаю, он что-то здесь закопал.

— Под камнем?— дернулся всем телом навстречу студенту Пилюгин.

— Вероятно так, а может, и...— Ванечка взглянул на компас в ремешке часов.— Знак выбит точно на севере. Рюрик тоже пришел с севера. А вот дальше...

— Давайте подроем валун,— предложил лесник и взялся за лопату.

Ванечка кивнул, мол, ройте. Сам же не двинулся с места.

— Родоначальником Рюриковичей принято считать кесаря Августа,— рассуждал он вслух.— Август — восьмой месяц года. Рюрик был велик ростом, чуть ли не в сажень. Так, восемь саженей на север. Знаю!— закричал студент на весь лес.— Сажень или 3 аршина — это два метра, тринадцать сантиметров. Строго на север.— Он отмерил от валуна шестнадцать метров и притопнул ногой.— Здесь копать нужно.

Не обращая внимания на растерянных соратников, Ванечка подхватил лопату и принялся вгрызаться в землю. Пилюгин с Брусловским переглянулись, но, видя просто бычье упорство Ванечки, с каким он копал яму, молча к нему присоединились.

Рыхлая земля сосновника легко поддавалась соратникам, и вскоре из ямины выглядывали только их макушки. Владимир Семенович долбил грунт ломом, Ванечка и Валька выгребали из-под майора землю.

Наконец Пилюгин бросил лом.

— Стоп, стоп! Опять просчитался, студент!— дышал майор как паровоз.

— Извините, ошибся,— прикусил губу Ванечка и выбрался поскорее от греха подальше из ямы.— Каюсь. Сделал неверный вывод. Это теперь август восьмой месяц года. А до указа Петра Первого, то есть до лета 7208-го Новый год наступал в сентябре. Давайте считать. Хотя чего считать — август двенадцатый месяц. То есть, двенадцать саженей или двадцать четыре метра на север от камня.

Запутавшиеся в цифрах и вообще в логике студента, миткэмпферы молча взирали на него из канавы. А Ванечка, ничтоже сумняшеся, вымерил от Небесного странника сорок восемь шагов, проверил глазом прямую воображаемую линию, стал опять копать. Майор с лесником перекурили, помолчали, но к Проклову все же на помощь пришли.

Когда стало ясно, что и в этой ямине ни черта нет, особист схватил студента за шиворот.

— Ты хотя бы объяснил толком, гад, что там себе надумал. Еще одна такая язвина и отец Лаврентий сегодня вечером по тебе в своей церкви панихиду справит.

— Не ругайтесь, пожалуйста, Владимир Семенович,— захлюпал носом студент и вдруг воспрял духом.— Церковь! В древней Руси Новый год наступал по церковному календарю 1-го марта. Точно! Что еще мог придумать отшельник Иорадион? Считаем от марта. Итак, март, апрель, май, июнь, август.

— Июль пропустил, двоечник,— оскалился Пилюгин,— все твоему профессору расскажу. Выгонит без выходного пособия.

— Простите, июль, август. Шестой месяц. Шесть саженей от камня. Ну, я правду говорю.

Валька и Владимир Семенович нехотя последовали за студентом.

Уже на десятом штыке, лопата Брусловского уперлась во что-то твердое. С замиранием сердца миткэмпферы вынули из земли большую темно-коричневую, с белесыми подтеками глиняную посудину. Валька попытался вскрыть крышку горшка ножом, но она треснула, и ее пришлось разбить всю. Внутри посудины соратники обнаружили комок истлевших лохмотьев. Пилюгин надел рукавицы, вытряхнул комок их горшка на землю. Он нехотя покатился, рассыпая по траве черную шелуху. Валька остановил клубок мыском сапога, взял в руки, обтрепал лохмотья. В ту же минуту подул сильный ветер и своим порывом окончательно сорвал с непонятной находки истлевшее покрывало. На соратников пустыми глазницами таращился чей-то череп.

— Неужто, сам Иорадион?— после некоторой паузы дрожащим голосом спросил Брусловский.

— Вы окончательно, что ли, в своем лесу одичали?— в свою очередь поинтересовался Владимир Семенович у егеря-лесника.— Не видите разве, что это череп животного?

Ванечка к этому вопросу подошел более конкретно.

— Собака,— сказал он,— лабрадор или лайка. Не исключено, что волк. Глядите, на лобовой кости надпись. Так сходу ее не разобрать.

Соратники обшарили всю яму, где нашли череп, но больше ничего интересного не обнаружили. Для верности обкопали по кругу всего Небесного странника, но тоже, бестолку. Аккуратно засунули реликтовые собачьи останки в треснувший раритетный горшок, двинулись в деревню.

Через час все сидели в тесной Валькиной избушке за круглым столом и молча взирали на череп, поставленный по середине. Ванечка уже внимательно изучил и перевел все надписи, какие были на костях бедного животного. А там и значилось-то всего: "Быша слъзы мнъ хлъбъ", под сими словами была начертана какая-то дуга и рядом с ней слово "конь". Все.

— Да-с,— майор Пилюгин постучал себя ладонями по шее.— Как это понимать? Были слезы мне хлебом...

— Я хотел спросить у вас, Владимир Семенович,— очнулся от задумчивости студент,— можно?

— Валяйте.

— Предположим, мы узнаем, что такое заряйка, расшифровав послание Иорадиона. Сможем ли мы полностью восстановить рецепт похмельного эликсира?

— Разумеется.

— Хм, вы говорили, что просмотрели перевод духовной грамоты пустынника всего один раз. Я не верю в феноменальную память.

— В мою?

— Нет, вообще.

— И правильно. Все, кто пытается убедить окружающих в своей гениальности, жулики. Ловкие фокусники, не больше. Гениев вообще в природе не существует. Или каторжный тренировочный труд или обман. Впрочем, бывают крайне редкие исключения — Да Винчи, Эйнштейн, Ленин, но все они были шизиками. А я разве похож на сумасшедшего? То-то. Я профессиональный чекист и горжусь этим. Перед тем как бык господина Арбузова сожрал древние грамоты, я успел переписать рецепт зелья к себе в записную книжку,— Пилюгин похлопал себя по внутреннему карману плаща.— Разумеется, ни Федор, ни присутствующий здесь уважаемый господин Брусловский этого не заметили. Ну, и память у меня неплохая, прошу заметить.

— Значит, теперь никто кроме вас древний рецепт воссоздать не сможет?

— Совершенная истина. Я, пожалуй, скажу Акакию Валентиновичу, чтобы он не выгонял вас из института. Пока. Вы все же подаете некие надежды. Старайтесь и дальше, Ванечка.

— А если без ерничества,— вступил в разговор Брусловский.— Может, шотландский производитель вовсе и не кушал Иорадионовской грамоты, а? Припрятали вы ее где-нибудь, многоуважаемый чекист, а нам лапшу на уши вешаете. Как говорит Ленька Кушнарь, китайскую, "Доширак".

— Зачем?— скривил рот отставной особист.

— Например, для того чтобы, отыскав вместе с нами заряйку, потом самому изготовить похмелье, а нас побоку.

— Для этого мне не нужно было прятать рукопись,— зло клацнул зубами Владимир Семенович.— К тому же вы забыли прописную истину — кто думает о других плохо, сам способен на мерзость.

Лесник стушевался, опустил глаза.

— Извините, господин майор.

Но Пилюгин не на шутку разошелся:

— Вы, соратники, теперь мне дороги, как последние, оставшиеся в живых солдаты хорошему полководцу. А я, без ложной скромности, толковый командир. И солдат своих никогда не брошу. Вернее, не кину, как теперь говорят. Хороший я полководец, Ванечка?

— Замечательный, господин Пилюгин,— с готовностью откликнулся Проклов.

— Я полностью присоединяюсь к мнению студента,— Брусловский умоляюще сложил на груди руки.

— То-то!— выпустил остатки пара особист.— Ну а теперь к делу. Что означает сия дуга и слово "конь"? Давайте высказываться по кругу. Начну первым. Дуга, на мой взгляд, может символизировать радугу, которая появляется, как известно, из-за боковой подсветки дождя солнцем.

— Дифракция света в каплях дождя,— вставил Ванечка.

— Верно. "Быша слъзы мнъ хлъбъ". Слезы были ему хлебом. Дождь и слезы, а? Может быть заряйку нужно искать под радугой или во время нее?

— Где и чего искать?— хмыкнул в кулак лесник.— Слишком сложно и абстрактно. У меня другое предположение.

— По-вашему, Иорадион использовал для приготовления своего эликсира лошадиные слезы, потому и нацарапал слово "конь"?— проворчал Владимир Семенович, недовольный тем, что Валька его перебил.

— Нет, я так не думаю. На мой взгляд "слезы"— это роса, которая выпадает на растениях.

— Чепуха. На всех растениях выпадает роса.

— Но есть такое, на чьих листьях, роса собирается даже в жаркие безросные ночи. Растение само выделяет влагу. Называется эта трава — манжетка. Считается, что ее роса обладает магической силой. Конкретно сейчас не помню, кажется, возвращает красоту и молодость. Якобы влага манжетки имеет огромную энергетику. Но это все догадки. А вот красители и чернила из нее раньше делали точно. Может быть, и старец Иорадион сочинял свою грамотку чернилами из манжетки.

— Причем здесь манжетка!— подскочил со стула особист. Здесь же,— он ткнул пальцем в собачьи останки,— какая-то подкова нарисована. Ну да, конь, подкова.— Майор задумался.— А у этой... манжетки, нет другого названия?

— Конечно, есть. Чуть ли не в каждой области травы по— разному называются.

— Ну!

— Что ну-то?

— Иначе-то ее как величают?

— Не знаю.

— Тоже мне, лесник! Так загляните в энциклопедию. Или у вас ее тоже нет?

— Нет.

Скрестив на груди руки, Владимир Семенович долго с ненавистью глядел на аккуратный Валькин пробор. Он его отчего-то жутко раздражал. Впрочем, как и вся прическа лесника — гладкая, чересчур аккуратная, словно напомаженная. И этот чуб коконом торчащий на башке!

Однако потомственный чекист умел беречь нервы. Он пошарил по карманам своего серого бессменного плаща, бросил на стол несколько купюр. Причем одна бумажка, описав в воздухе дугу, приземлилась между гнилыми челюстями бедной собачки.

— Отправляйтесь в Кимры. Немедленно! — приказал командир.

Валька улыбнулся:

— За водкой что ли? Так и ближе есть. У меня тоже тыква на сухую сейчас плохо соображает.

— Она у вас вообще ничего и никогда не соображает. В библиотеку! Разнюхайте все, что касается этой самой манжетки. И установите, какой песьей породе принадлежала эта черепушка. Лабрадор. Скажете, Ванечка, тоже. Откуда в 15-м веке здесь могла взяться Североамериканская собака?

Попив чаю с черствыми пряниками, Брусловский с Прокловым отчалили на "казанке" от мостков. На прощанье, Владимир Семенович даже помахал им рукой. Сквозь неровный грохот мотора, соратники все же смогли разобрать его последние напутственные слова:

— И коньяку не забудьте, тунеядцы! Verflucht noch eins!

Нежданные гости.

Вешалка в прихожей оказалась забита всяким барахлом, и Пилюгину пришлось приладить свой любимый плащ на аршинный гвоздь у печки. Когда немудреное дело свершилось, он заметил торчащий из соседней комнаты угол громоздкого желтого платяного шкафа, какие производились еще до войны и во множестве присутствовали в советских семьях.

В этом гробу уж точно должна быть вешалка, решил Владимир Семенович и незамедлительно направился в еще одно жизненное пространство лесника-филолога, которое больше смахивало на чулан, чем на комнату.

С минуту Пилюгин придирчиво рассматривал себя в шкафное зеркало — надувал щеки, выкатывал глаза, вытягивал губы в трубочку, и даже показал сам себе язык. Этой своей эйнштейновской проказой он остался очень доволен и, в прекрасном расположении духа, распахнул дверцы деревянного ящика. Улыбка тут же сползла с его лица. Хулиганистый язык еще не успел полностью скрыться во рту, занять предначертанное ему природой место, а потому был больно прикушен острейшими капибаровскими резцами. Владимир Семенович сплюнул капельку крови:

-Вот тебе и verflucht!

Среди рубашек, пиджаков и курток висели два кителя. Один, как и положено, с петлицами лесничего, а другой...полковника внутренних войск! Да еще с орденскими планками.

— Ну и подлец же ты, Валька!— оскалился Пилюгин на китель.— Филолог, говоришь? Благодарю тебя, многоуважаемый шкаф, приветствую твое существование, как писал великий Антон Павлович. Открыл ты мне истинные глаза на этого субъекта. Обмануть, значит, решил. Так, так.

На полке шкафа лежали две фуражки. Владимир Семенович взял офицерскую, с двуглавым орлом на лихо заломленном верхе. Машинально нацепил ее себе на голову, посмотрелся в зеркало. Из-за плеча на него таращился пустоглазый собачий череп.

— Чего скалишься!— прошипел Пилюгин.— Закрой пасть.

Череп, конечно, не изменил своего застывшего еще много веков назад выражения, зато лицо самого отставного майора стало изображать такие гримасы, что будь кто-нибудь сейчас рядом, непременно бы перекрестился.

— Зачем Брусловскому понадобилось меня обманывать?— рассуждал вслух полковой контрразведчик.— Что-то против меня задумал вместе с Федором, не иначе. Арбуз ведь тоже мне ничего про его офицерство не доложил. Das bestimmt! Но что?

Пилюгин хлопнул дверцами шкафа так, что с того чуть не соскочило зеркало. Не снимая фуражку, принялся рыться во всех имеющихся в доме ящиках.

Наконец, Владимир Семенович удовлетворенно хмыкнул:

— Ага, есть.

Судорожно раскрыв, потрепанное свидетельство о рождении, прочел: "...Москва, 28 октября 1960-го года. Отец — Брусловский Валентин Гаврилович, мать..."

— С фамилией не надул.

Еще больше Пилюгин обескуражился, когда среди пыльных университетских учебников и полного собрания сочинений Льва Толстого обнаружил папку, в которой лежала справка, о том, что Брусловский Валентин Валентинович, такого-то года рождения, действительно окончил четыре полных курса дневного отделения филологического отделения МГУ им. М.В.Ломоносова.

— Ничего не понимаю,— разговаривал сам с собой Пилюгин,— когда же Валька успел еще и полковника внутренних войск получить?

Несмотря на неразрешенную загадку, Владимир Семенович все же несколько успокоился. Ну, мало ли, в самом деле, откуда форма! Может и не его вовсе.

Когда на душе несколько отлегло, особист завалился на продавленный диван, щелкнул телевизионным пультом. На всех каналах телевизор "Samsung" шипел, трещал, демонстрировал только черные полосы. Неожиданно на экране отчетливо нарисовалась толстоносая физиономия гоголевского городничего, которая с надрывом и укоризной произнесла: "Над кем смеетесь?! Над собою смеетесь!" Произнесла и тут же растворилась в эфирной чернополосной вакханалии.

Пилюгин выключил корейский ящик, нащупал на табуретке несвежую газету. "Московский комсомолец" в рубрике "Срочно в номер!" писал: " Сразу же после оглашения судебного приговора, прямо в здании местного дворца правосудия, в подмосковном Раменском скончался от сердечного приступа 40-летний вор-домушник. Причиной обширного инфаркта у гр. Вешнарева, по мнению следователей, стал не строгий приговор, а...жестокое похмелье".

— Вот!— швырнул на пол газету Владимир Семенович.— Русские люди гибнут с похмелья будто мухи. Не мне заряка нужна, стране! Впрочем, — Пилюгин перевернулся на бок лицом к окну,— стоит ли спасать таких, как этот Вешнарев? Их стрелять надо. Взять хотя бы нашего Леньку Кушнаря. Вроде бы порвал с бандитским миром, на русском языке заговорил. А веры ему все равно нет. Того и гляди, финский нож в спину воткнет. Но его к стенке нельзя. Пока. На его деньги фабрику поставим. Кстати, а где? Лучше бы, конечно, за границей, но придется привозить сырье из России, а это лишние затраты. Черт его знает, насколько у Кушнаря "зелени" хватит. Да и нельзя от него вечно зависеть. Нет, налаживать производство будем здесь, в Миголощах. Тут и от братков — вымогателей, если что, отбиваться сподручней.

Тошнотворный запах мертвых мышей, распространяющийся из-под дивана, нарушил плавное течение мыслей майора. Он не поленился заглянуть под ложе. Там стройными рядами стояли трехлитровые банки с красной пенящейся жидкостью. Владимир Семенович невольно застонал — кажется, этой гадостью его напоил в первый день Валька, напрочь лишив рассудка. Хорошо хоть Иорадионовский рецепт из позднего перевода успел переписать.

— Ну а если вдруг ничего не получится?— спросил себя Пилюгин.— Ежели мы не сможем разгадать эти каракули на песьей башке?— Владимиру Семеновичу захотелось встать, подойти к собачьему черепу, двинуть ему по темечку кулаком.— Или вдруг выяснится, что старец Иорадион пошутил! Тогда продадим серебряный кинжал с камнями. Заморские коллекционеры за него последнюю рубашку снимут. Хорошо бы на аукционе выставить. На каком-нибудь Сотби или Кристи, но нельзя. Откуда, спросят, клиночек? К гадалке не ходи, Интерпол засуетится. Как вывести, не проблема, придется подключить старых друзей. Эх, друзья... Друзья бывают только в школе. В институте — товарищи. Ну, а дальше — знакомые, коллеги по работе, миткэмпферы, кто угодно, но только не друзья.

Владимир Семенович был твердо убежден, что лишь в школьном возрасте люди честны и бескорыстны (не все, конечно), потому как еще не сформировались их личности. А потом начинается бег наперегонки. Даже самыми порядочными индивидуумами руководят волчьи инстинкты — занять в стае место альфы-самца. Но если уж не альфы, то беты, гамы, но никак не омеги. С годами внутренний мир человека становится все больше и неповторимее. Со свойственным только ему электрическим зарядом и магнитным полем. Поэтому человек всегда одинок, даже среди близких людей. И именно поэтому любая дружба рано или поздно заканчивается. Кто думает иначе, либо тешит себя пустыми надеждами, либо просто еще не получал оплеух от тех, кого он считал друзьями. Возможно, что и просто дурак.

А миткэмпферы?— задался вопросом Владимир Семенович. В дружбу он не верил, но порядочность боготворил.— Их тоже по боку? Нет, настоящие офицеры своих солдат не бросают, сам же Вальке говорил.

С головы Пилюгина соскочила, покатилась по полу военная фуражка. Он и не заметил, что валялся в ней на диване. Ему показалось, что череп на столе прищурился, как бы ехидно интересуясь — так кто из вас двоих настоящий полковник, ты или Валентин Валентинович, майорская твоя физиономия?

За окном, совсем близко пронзительно загудело. В фильмах про революцию, такими гудками рабочих созывали на антирежимные мероприятия.

Пилюгин отдернул занавеску. К Валькиным мосткам причаливал большой катер, похожий на вымазанный грязью айсберг. Над обшарпанной капитанской рубкой на ветру полоскались сразу два флага — российский триколор и красный стяг, с желтой звездой посередине.

С судна начали спускать трап, на нем балансировали несколько человек в камуфляже и с ружьями за плечами. Когда они благополучно ступили на землю, по трапу стали корячиться двое солдат с, видимо, неподъемными коробками.

Один из тех, что уже спустился, невысокий крепыш с усами аля Руцкой, что-то гневно кричал солдатам, даже швырнул в них подвернувшейся веткой.

Но вот, наконец, солдатики стянули коробки на берег, вытерли пилотками пот с заморенных лиц, вновь помчались на палубу. Показались уже с мангалом, шампурами, полосатым зонтом от солнца, какие обычно любят ставить уличные торговцы. Владимир Семенович поразился тому, как солдаты умудрялись тащить все сразу.

— Кого еще черт принес?— поинтересовался Пилюгин у собачьего черепа и увидел, что коренастый усач в развалку направляется к Валькиному дому.

Владимир Семенович нехотя сполз с дивана, зачем-то надел плащ, офицерскую фуражку, вышел на крыльцо. Возле него уже стоял, похожий на усатый боровик, гость.

Увидев перед собой столь необычно одетого, незнакомого человека, крепыш пошевелил густой растительностью под носом, но все же козырнул.

— Генерал— лейтенант Копытень. С кем имею честь?

Тут же вспомнив прежние времена, Владимир Семенович одернул плащ, застегнул верхнюю пуговицу, лихо щелкнул каблуками давно нечищеных ботинок, отрекомендовался:

— Майор военной контрразведки в отставке Пилюгин!

— Почему же в отставке?— удивился генерал.— Разве вашему брату нынче работы мало? Это ведь вы заварили чеченскую кашу, а нам, простым смертным, теперь расхлебывай— не расхлебаешь.

Не зная, что на это сказать бывший полковой чекист только опустил взгляд. Вероятно, усатому генералу понравилось, что перед ним стушевался особист, хотя и отставной. Он дружелюбно улыбнулся, по-приятельски хлопнул Пилюгина по плечу.

— Ладно, здесь на природе все равны.

Обернувшись к катеру, Копытень заорал:

— Эй, птенцы, чего клювы пооткрывали, дело забыли? Так я напомню.

Разнежившиеся на июльском солнышке "птенцы", сорвались с места, принялись не бегать, а, действительно, летать.

— Где же Валентин Валентинович?— генерал привстал на цыпочки, чтобы заглянуть в окно.

— Отсутствует,— по-военному доложил Пилюгин и, вдруг, понял, что ведет себя глупо. Подумаешь генерал! Он снял фуражку, небрежно бросил ее на крыльцо.— По делу уехал. А вам зачем?

Заметив резкую перемену в поведении особиста, усатый поморщился:

— Вот копрофаг. Предупреждал ведь его, что через две недели буду. Надолго?

— К вечеру будет.

— Ну, копрофаг! Да и черт с ним, с Валькой, все одно в его хате тесно, не зима, чай.

Копытень заложил два пальца в рот, залихватски свистнул. Из-под его ладони выскочила слюна, угодила майору на воротник.

Не успел Владимир Семенович и глазом моргнуть, как на берегу, возле Валькиного сарая выросла просторная палатка, а в небо стал подниматься дымок от раскочегаренной шашлычницы.

— Ты тоже на охоту?— миролюбиво спросил генерал.

— Нет,— Пилюгин все еще был сбит с толку неожиданным появлением совершенно ненужной сейчас компании.

— Родственник что ли?

— Я? Да, родственник. Двоюродной сестры племянник.

Генерал зашелестел усами, но так видимо до конца и не понял, кем конкретно отставной майор приходится егерю.

— Пойдем к моему шалашу,— пригласил Копытень.

Отказаться было невозможно и Владимир Семенович, вздохнув, последовал за генералом.

А на берегу, возле палатки, уже поставили раскладной стол, на котором горой возвышались зелень, черный хлеб, сало, соленые огурцы и прочая закуска. В воздухе остро пахло маринованным мясом. Солдатики протирали влажными тряпками пластмассовые стулья и одновременно подбрасывали в мангал дрова. Долговязый щупленький паренек неловко повернулся, опрокинул со стола уже открытую бутылку водки. Не примериваясь, генерал врезал ему хорошего пинка.

— Не бережешь армейское добро! Как же ты в бою будешь, солдат?

Усатый генерал ухватил Пилюгина за рукав плаща.

— Слышь, майор, а они на меня не обижаются. Знают, что отец-командир им плохого не желает. Так, птенцы?

— Так точно!

— Люблю я им иногда поджопник крепкий поставить. А как иначе? Моя фамилия Копытень, а они, стервецы, меня за мое воспитательное пристрастие Копытом окрестили. И я не обижаюсь. Короче, любовь и полное взаимопонимание с личным составом.

Генерал нагнулся, рассматривая что-то под ногами.

— Нет, не то, сейчас.

Он приказал солдатам отнести ружья в дом, а сам пошел к прибрежным кустам. Вернулся с листьями какой-то травы.

— Вот.

-Что?

— Травка, копытник или просто копытень. При поносах помогает. От нее моя фамилия пошла, а не от конского копыта. Вообще, ее кто как называет — росница, божья слезка, поползуха. Ну а по-научному — манжетка. Я люблю всякие травки заваривать, а моя бабка и вовсе ведьмой была. Во как! Что с тобой, особист?

Слова генерала произвели на контрразведчика потрясающие впечатление. Такое же, как если бы на него неожиданно вылили ведро кипящей водки. Он глубоко вздохнул, да так и застыл с открытым ртом, выпучив и без того гигантские в диоптрических стеклах глаза.

В чувство Владимира Семеновича привел крик выскочившего из Валькиного дома солдатика.

— Там череп на столе!

Копытень как— то иначе взглянул на майора, отчасти даже подозрительно.

— Чей череп?

Солдат замялся:

— Не могу знать. На нем чего-то написано.

— Вы Валентина Валентиновича скушали?— лукаво поинтересовался Копытень у Пилюгина.— И правильно. Копрофагам в нашем обществе не место.

Взмахом руки генерал приказал своим товарищам следовать за ним. На его лице было написано крайнее любопытство.

Пусть поглядят, жалко, что ли? Хотя черепушку прибрать следовало,— подумал Владимир Семенович и, опрокинув без приглашения полстакана водки, пошел за генеральской свитой.

Копытень долго топтался перед столом с собачьим черепом, выкатив мутные белужьи глаза. Несколько раз цокнул языком:

— Не курляндской гончей, конечно, но и не простой дворнягой была псина. Да...Скорее всего, русско-европейская лайка. Ну, Валька, паскудник, не иначе в колдовство вдарился!

Заметив вошедшего в дом Пилюгина, генерал погрозил ему пальцем:

— Ух, родственничек! Теперь понятно чем вы тут занимаетесь. Копрофаги вы оглашенные. Много наколдовали? Да ты не стесняйся, майор, очисти душу признанием.

Владимир Семенович опять не нашелся, что сказать. Тогда Копытень взял череп двумя пальцами за глазницы, повертел его и так и сяк, сплюнул:

— Фу, гадость какая!

С этими словами он подбросил черепушку в воздух и словно пробивал одиннадцатиметровый в решающем матче, запулил ее ногой в стенку.

Собачьи останки сбили на лету какие-то пузырьки с полки и, врезавшись в массивную сосновую балку, рассыпались в прах. В комнате запахло могилой.

Владимир Семенович не двинулся с места, хотя ему страстно хотелось огреть генерала чем-нибудь тяжелым по голове. Было ужасно обидно. Все старинные артефакты, не успев, появится на его горизонте, почти сразу же бесследно исчезали.

— Совсем охренел тут Брусловский от безделья. А тебе, майор, на войну надо. Гадаешь на черепах, как тунгусский шаман.

Пилюгин и теперь ничего не ответил. Он, стиснув зубы, быстро вышел во двор.

По реке, будто разрезая ее ножом, стремительно неслась моторная лодка. Через несколько секунд она уже причалила рядом с генеральским кораблем. Из лодки выскочил Ленька Кушнарь, побежал к дому. Бывший особист поспешил ему навстречу.

— Беда, Владимир Семенович!— уже издали закричал Ленька.

У Пилюгина оборвалось сердце.

— На бомбах подорвались?

— Хуже!

-Что же может быть хуже?

— Вход в подземный некрополь откопали.

— Ну, так и...

— Попы к Вашему преподобию понаехали. Человек десять. Они видели как Арбуз рыл шурф, да в дыру и провалился. Прибежали, заохали, а когда Федька из-под земли вылез, креститься начали. Ну, а наш батюшка так открытым текстом им и сказал, что, вероятно, найден вход в подземный монастырский некрополь. Не дурак ли, а?

— Не оскорбляй святого отца. Он все правильно сделал. Ваше преподобие, видимо, не ожидал нашествия своих коллег по цеху. К тому же и без некрополя у нас уже есть ответ на главный вопрос.

— Камень? Нашли что-нибудь под ним?

— Немедленно возвращайся обратно в Ильинское. Скажи профессору, чтобы без меня обследования подземного кладбища не начинали. Вечером проведем собрание в храмовой усыпальнице. Все.

Так же, впопыхах, Ленька запрыгнул в моторку, завел ее по неопытности, не отгребая от берега, но удачно, мотор не повредил, и скрылся за зарослями речной травы.

— Что за птенец?— раздался за спиной Пилюгина генеральский голос.

Неожиданно для себя, Владимир Семенович резко повернулся к усатому генералу, схватил его за лацкан камуфляжа, отпихнул назад.

-Да пошел ты!

Копытень попятился, но из-за кряжистой устойчивости не упал. И как ни странно, совершенно не обиделся.

— Не злись, чекист, пойдем лучше выпьем.

— Без меня.

Застегнув на все пуговицы плащ, и поежившись, словно внезапно наступил ледниковый период, Пилюгин направился в деревню. Он решил дождаться возвращения Валентина и Ванечки на дальнем мысу, за домом Арбузова.

Ребята появились на реке часа через три. Пилюгин, не раздеваясь, зашел по колено в воду, помахал им рукой. Его заметили сразу.

Брусловский и Проклов пребывали в прекрасном настроении. Они тут же, перебивая друг друга, поведали майору, что трава "манжетка" по-другому еще называется львовой лапой, запольником, поползухой, а главное — копытником. Найденный собачий череп принадлежит обычной среднерусской псине, коих в древние времена не причисляли ни к какой породе.

— Но это точно не волк. Глазные дуги у волка меньше, так же как и лобовая кость. Сейчас придем домой, покажу. Кстати, а чего вы здесь-то? — вдруг удивился Брусловский.

Узнав о прибытии генерала, и о том, что собачий череп превратился в пыль, Валька поморщился, словно надкусил незрелый лимон.

— Надоел, дармоед. Подарил мне как-то спьяну вэвэшный китель с фуражкой и теперь думает, что я ему по гроб жизни обязан.

Пилюгин внутренне облегченно вздохнул. Вот и простая разгадка, откуда у Вальки офицерская форма. Он рассказал, что соратники в Ильинском нашли вход в некрополь. Брусловский предложил тут же, не заходя к нему, отправляться в монастырь.

— А как же генерал?— поинтересовался Владимир Семенович.

Валька махнул в сторону своего дома рукой.

— И черт с ним. Погуляет со своей бандой пару дней, да и уедет. Главное, чтобы с пьяных глаз хату не подпалили. Впрочем, и пусть поджигают. Разбередили вы мне душу, Владимир Семенович, не могу больше как медведь жить. Уйду из лесников. Наладим производство похмелья, может, снова в университет подамся. Теперь ведь нам все компоненты Иорадионовского зелья известны?

— Все,— подтвердил Пилюгин.— Вперед в Ильинское! Кстати, про коньяк не забыли?

— Как можно, господин майор!— Ванечка стал копаться в полиэтиленовых пакетах. Бурча что-то по-стариковски, он выложил на дно лодки колбасу, шоколад, белый хлеб и еще что-то из продуктов. Наконец, в его руках заблестели две пузатые коньячные бутылки.

Пилюгин взял одну из них. Посмотрел через стекло на рано взошедшую огромную луну и сказал непонятную миткэмпферам фразу:

— Если смешать лунный свет с томящимся от безделья сознанием, то получится страшнейшая белиберда.

Археологи поджидали их на берегу. На остывающих углях Настенька Молочкова жарила ароматное, слышное еще с середины реки мясо. Остальные соратники ей не мешали-резали хлеб, овощи, раскладывали их по пластиковым тарелкам.

За монастырскими стенами, из домика Вашего преподобия раздавалось нестройное молитвенное пение, местами напоминающее стоны бомбейских прокаженных. Эти звуки изредка перемежались гомерическим хохотом святых отцов. Им явно было хорошо и весело.

Череда неудач.

В спокойном вечернем воздухе совсем не было комаров. Накануне, до самой темени они носились тучами и вконец измучили миткэмпферов, а сегодня все куда-то пропали.

Владимир Семенович абсолютно не переносил укусов летающих вампиров. Достаточно было парочке из них продырявить его тонкую желтую кожицу, и он весь покрывался сыпью, а из носа начинало течь, как из ведра. Но самое печальное — он не мог пользоваться и репеллентами. Антикомариная химия вызывала у него не меньшую аллергию, нежели сами насекомые. Спасал майора Пилюгина только одеколон "Гвоздика".

Несмотря на то, что комары в этот вечер отдыхали, Владимир Семенович густо облил себя с ног до головы "Гвоздикой" и со спокойным сердцем закрыл за собой засов храмовой усыпальницы, в которой собрались на совет соратники.

Застарелый запах подгоревшей каши, смешанный с ядовитой "Гвоздикой", заставил особо чувствительного профессора Вакслера переместиться поближе к разбитому окну. Но свежий воздух, казалось, вовсе не проникал снаружи в соборную подклеть, поэтому, расстегнув рубашку чуть ли не до пупа, Акакий Валентинович взмолился:

— Ну, давайте же начинать, товарищи!

Пилюгин не стал издеваться над ученым по поводу "товарищей", ему самому не терпелось приступить к делу, привести свои мысли в порядок. А лучшим способом для этого, он считал рассуждения вслух перед аудиторией, даже состоящей из одного человека.

— Итак, господа, подведем предварительные итоги наших научных, а порой и не совсем научных, изысканий. На мой взгляд, тайна отшельника Иорадиона, которую он унес с собой в могилу, нами разгадана.

Раздались жидкие аплодисменты. Хлопали директор краеведческого музея и Настенька Молочкова.

— Продолжаю,— грозно глянул на аплодирующих особист, усмотревший в их действиях насмешку.— На мощах старца Иорадиона, вернее на сохранившейся в склепе его деснице, простой советский человек Ознален Петрович Глянцев, в 1953 -м году обнаружил черный перстень. На одной стороне перстня-печатки был изображен всадник, поражающий копьем льва, на другой трезубец. Почти такой же знак Рюриковичей мы нашли на Небесном страннике, не далеко от Миголощ. У камня мы выкопали горшок, в коем хранился собачий череп. На нем была вырезана надпись: "Были слезы мне хлебом" и рядом что-то вроде копыта. Если один человек что-то придумал, другой, поднапрягшись, непременно сможет проследить ход его мыслей. На мой взгляд, слезы — это роса, которую выделяет трава "копытень", отсюда еще и рисунок на черепе — "копыто".

— Сомнительно,— подал голос профессор, засунувший в стекольное отверстие чуть ни весь нос.— Отчего это роса, а не, скажем, лошадиные слезы?

— Потому что в духовной грамоте Иорадиона, о заряйке говорится, как о траве.

— Сомнительно,— повторил Вакслер.

— Разрешите, я продолжу?

-Будьте любезны.

— Из открытого письма отшельника Иорадиона или точнее бежавшего от гнева Дмитрия Шемяки ближнего боярина Налимова, нам известно, что для приготовления похмельного эликсира нужно взять следующие компоненты: толченые корни папоротника, корни белых лилий, цветы и плоды боярышника, зеленую бруснику, волчьи ягоды, высушенные шляпки молодых мухоморов. Все это заливается кипящим лосиным молоком, наполовину смешанным с огуречным рассолом. Охлажденная смесь бродит две недели. Затем процеживается и соединяется... Далее самое важное. В Иорадионовской грамоте имелась небольшая приписка. Сейчас я вам ее процитирую, и вы, дорогие мои миткэмпферы, поймете, что мы на верном пути. Итак, в переводе на нормальный язык: "... вари то, от чего слезы, в том..."

В дверь усыпальницы тяжело забарабанили, снаружи раздался жалобный голос Сиракуза Кабанчикова:

-Братцы артельщики, археологи ученые, отворяйте, коли не желаете моей погибели!

Пилюгин нехорошо выругался и кивнул Ванечке:

— Открой блаженному, иначе храм Божий развалит.

Усыпальница наполнилась еще одним едким ароматом — свежим перегаром.

В руках Кабанчиков держал две трехлитровые банки. Одна с прозрачной жидкостью, другая, с какой-то серо-зеленой гадостью.

— П-позвольте п-присутствовать на собрании,— попросил Сиракуз заплетающимся языком, и соратники поняли, что он совершенно пьян.— Чистая как слеза. Сам гнал,— продемонстрировал он одну из мутных емкостей.— А это опохмел,— Кабанчиков сунул под нос Ванечке другой сосуд.— Кислое козье молоко с рассолом. Вот.

Силы покинули Сиракуза. Ноги его подогнулись, он шлепнулся задом на бетонный пол. Банку с самогоном он удержал, а вот с похмельем не смог. Под ноги соратникам выплеснулась целая пузырящаяся река с запахом несвежих носовых платков

В помещении вообще нечем стало дышать. Ванечка, не спрашивая разрешения, распахнул настежь дверь усыпальницы и в нее тут же вошел главврач больницы Арнольд Данилович Подлокотников.

— Как успехи?— поинтересовался, он не поздоровавшись.— Впрочем, слышал, слышал. Поздравляю с открытием. Шутка ли, найти вход в подземные галереи! Когда будем спускаться?

Больше доктор — клептоман ничего спросить не успел. В спину его кто-то подтолкнул. Подлокотников часто семеня ножками, почти скатился по ступенькам, приземлился на лавке рядом с госпожой Молочковой, а в усыпальницу ввалился... У Владимира Семеновича аж очки наземь упали— генерал Копытень. Да не один, а со свитой.

-Похмельный эликсир старца Иорадиона обсуждаете?— нагло, не церемонясь, обвел он соратников прищуренным взглядом.— Прошу, не стесняйтесь, нам тоже интересно послушать. Похмелье — жуткое несчастье, порой так скрутит, хоть волком вой. Или за бутылкой беги. А, Валентин Валентинович! Что же это вы, дом бросили, на гостей ручкой махнули, если не употреблять более экспрессивных выражений, нехорошо. Хоть бы предупредили. Я когда череп-то увидел, подумал, вы шаманством занялись, а вы, оказывается, клад ищите. А что, древний похмельный рецепт — лучше любых сокровищ будет.

Копытень погрозил леснику пальцем.

— Ух, копрофил! Ну, давай, майор дальше, чем там Иорадион лечиться по утрам велел? Что, на сухую не идет?

Вероятно, генерал не понимал различия между казармой и храмом. Засунул два волосатых пальца в рот, свистнул. Тут же двое "птенцов" втащили в бывшую усыпальницу ящик водки.

— А стаканы-то! — попытался пнуть одного из солдат генерал.— А закусь!

Тут же появилось и то и другое.

— Пошевелитесь, люди!— захохотал Копытень, наполняя себе стакан водкой.

Задремавший было Сиракуз Кабанчиков, в момент отделился от лавки, доковылял до генерала, выхватил у него граненый стакан, залпом выпил.

А майор Пилюгин все еще стоял с разинутым ртом.

— Веселый парень!— похвалил усатый Сиракуза.— Давай, налетай! Чего застыло, НКВД? Думаешь ты только один на свете такой хитрый? А у меня свои чекисты есть,— он похлопал одного из своих спутников по уху.— Майор Хрычов, прошу любить и жаловать. Можно просто Хрычь. Вовка что хочешь вынюхает и никто не заметишь. Ты ведь не заметил, майор, как он вас выследил? Так-то. Ну, чего насупился? В твое дело генерал Копытень влез? А какое такое твое дело! Похмелье-дело общественное, я бы даже сказал общенациональное. Деньги на Иорадионе хочешь сделать? Флаг тебе в руки, только не жадничай, на всех хватит. Так что дальше? "Вари то, от чего слезы в том..." В чем?

За распахнутой настежь дверью послышался приближающийся смех и чье-то притворное назидание:

— Не лепо винопивством охальничать!

В усыпальницу степенно вошли попы в черных рясах. Один был в одеянии праздничном, светлом, в позолоте и серебре. За ним маячила красная, улыбающаяся физиономия отца Лаврентия, причем без бороды. Над головой он размахивал серебряным кинжалом. Ваше преподобие держал клинок за лезвие. Свободная рукоятка, усыпанная камнями, рассыпала в свете стоваттных ламп разноцветные искры.

Это конец всему делу,— отчетливо понял Владимир Семенович Пилюгин. Сейчас ему не хотелось думать, где и в чем он ошибся, просто осознал, что это конец.

Не успело заспанное после темной ночи солнце продрать глаза, как в психиатрической клинике устроили подъем. Побудкой командовал лично генерал Копытень, не доверив ответственное дело медицинскому персоналу. В результате у многих пациентов случилось недержание. Кое-кто из "легкий" шизофреников окончательно сошел с ума, а один даун, с детства только мычавший и издававший непотребные звуки, схожие с теми, что можно слышать в привокзальных общественных туалетах, сказал слово "мама".

Всех кто не был закутан в смирительные рубашки, выстроили напротив церкви Вознесения. Перед строем, заложив руки за спину, медленно расхаживал усатый полководец. Он пристально вглядывался в лица больных, как бы спрашивая — а ты готов умереть за Родину?

Психи ковыряли в носах, чесали под мышками, в прочих местах. Однако настороженного взгляда с генерала не сводили, видимо чувствовали в нем силу, непредсказуемость.

— Товарищи пациенты!— наконец заговорил Копытень.— Сегодня вас выпустят на свободу.

В нестройных рядах даунов, шизофреников, просто тихо и буйно помешанных, раздался гул одобрения. Один из идиотов спросил:

-А в зоопарк пойдем?

-Нет, товарищи,— рубанул ладонью воздух генерал,— в зоопарк пойдем потом.

— Завтра?— не унимался псих.

— На следующей неделе,— нахмурил брови полководец.

-А крокодилы в зоопарке есть?

— Крокодилов нет, только бегемоты.

Расстроенный дебил горько заплакал. Его настроению поддались остальные пациенты, тоже захлюпали носами.

— Да сделайте же что-нибудь! — повернулся Копытень к главному врачу.

К пациентам в серых одинаковых халатах и коричневых тапочках, устремились медбратья. Отвесив пару подзатыльников, они быстро навели в строе порядок.

-Теперь смотрите сюда,— продолжил генерал. Он высоко поднял руку, в которой был зажат свежесорванный ребристый лист какой-то травы.— Это листок манжетки или по-другому — копытника, — пояснил он.— Ваша задача — собирать такие листья, но так, чтобы с них не упала роса. Будете приносить траву ко мне, и стряхивать росу в банку. За пятьдесят листьев — две карамельки. За сто — шоколадный "Мишка на севере".

Пациенты психиатрической клиники опять радостно заволновались.

После того как медицинский персонал был расставлен по периметру предполагаемых поисков росистой травы, ворота лечебницы открыли. Больные устремились из психушки, словно вода из прорванной плотины.

— По одному нужно было выводить,— укорил Подлокотникова генерал.— Разбегутся копрофаги, как пить дать разбегутся.

Но сумасшедшие пациенты пока разбегаться не собирались, начали сосредоточенно ползать по ближайшему полю. Видя такое дело, Копытень удовлетворенно пожал доктору руку.

— Порядок как в моей дивизии. Пожалуй, психи более покладистый материал, чем солдаты. Они за конфетку змею оближут, а солдат и за тысячу баксов халтурить будет. Потому как всегда чувствует себя рабом. Воина только за страх честно работать заставить можно. Дать ему, например, хорошенько по уху. Или пистолетом припугнуть.

Миткэмпферы в мероприятии не участвовали. Федор и Валька, прополоскав Сиракуза Кабанчикова в реке и заставив выпить пару капель нашатыря, повели его показывать место захоронения Озналена Глянцева. Святые отцы, вместе с иереем Лаврентием, еще дрыхли вповалку в шатре главного археолога. Ленька Кушнарь и Настенька Молочкова уехали на попутке в город за фонарями — обследование подземного некрополя решено было не откладывать. Остальные сидели на берегу и невесело глядели на разбредшихся по всей округе клиентов психбольницы.

Невдалеке от соратников гордо восседал на пластмассовом стуле генерал Копытень. Возле ног усатого полководца стояли несколько пустых банок из-под маринованных огурцов и полулежали, аки охотники на привале, (только ружей не было), офицеры из его свиты.

-Прямо Освенцим какой-то!— не выдержал главный археолог Вакслер.

-Не ругайтесь, профессор,— вяло парировал Копытень.— Никакой эксплуатации и насильственного принуждения к труду. Посмотрите, как эти идиоты довольны. Кстати, майор, а сколько нам нужно росы?

— Чем больше, тем лучше,— сверкнул на генерала очками особист.

Больные действительно выглядели счастливыми. Они усердно ползали на четвереньках между кустов, деревьев, прибрежных зарослей, в надежде быстро заработать обещанные генералом конфеты.

Гром грянул уже скоро, когда первая партия сумасшедших принесла собранный ими урожай. В приготовленные огуречные банки посыпалось все — порванные на мелкие части лопухи, вскрытые речные ракушки, камни, палки, только не вожделенные генералом листья "копытника".

-Стоять, назад!— закричал полководец.

Тут к генералу приблизился один из больных, что-то доверительно зашептал ему на ухо.

Выслушав крохотного, похожего на карлика пациента, Копытень просиял:

-Молодец! Говорит, вон в той рощице полно интересующей нас травки. И вся покрыта росой.

-Да, правильно,— подтвердил сумасшедший карлик.— А в той траве мно-о-о-ого вот этих тварей.

Что-то в руках психа зашевелилось, и на колени генерала упала коричневая, щитомордая гадюка.

Змея сначала свернулась в кольцо, а потом молниеносно заползла в оказавшуюся почему-то расстегнутой генеральскую ширинку.

Так кричали разве что мученики на кострах святой инквизиции.

Все кинулись к полководцу, но возле извивающегося на земле тела застыли, не зная, что предпринять. А сумасшедший карлик радостно прыгал рядом на одной ножке.

Довольно быстро Владимир Семенович принял решение. Выхватил у одного из офицеров охотничий нож, распорол им пояс генеральских штанов и быстро, вместе с трусами, стащил их с усатого военного. Гадюка, хорошо устроившаяся в волосатых причиндалах Копытня, недовольно зашипела, но все же уползла прочь.

Паника молниеносно передалась сумасшедшим. Забыв и про траву и про конфеты, они дружно ломанулись, куда глаза глядят. Ни санитары, ни медсестры остановить их не могли.

Психов полдня вылавливали в местных лесах, а того дауна, что утром впервые произнес слово "мама", отыскали аж через две недели, в аэропорту Комсомольска на Амуре.

В психбольнице сыворотки, конечно, не оказалось. Повезли генерала в город ( его все же успела тяпнуть змеюка) на случайно подвернувшемся трофейном немецком мотоциклете.

Копытень держался за распухшие семенники, орал своим подчиненным:

-Дивизию в ружье! Карлика пристрелите, как собаку!

-Одним конкурентом меньше,— бросил вслед генералу Владимир Семенович и отвел в сторону прибежавшего на крики в одном исподнем Вашего преподобия.

— Зачем вы, святой отец, своим коллегам серебряный кинжал показали?

Поп огладил криво прилаженную спросонья фальшивую бороду.

— Врасплох они меня застали, Владимир Семенович. Крест целовать на том готов. Как татары на Рязань нагрянули. Помните в Новгородской летописи:

"...придоша иноплеменьници, глаголемии Татарове, на землю Рязаньскую, множьство бещисла, аки прузи; и первое пришедшее и сташа о Нузлъ, и взяша ю, и сташа станом ту".

— Не помню,— передернул Пилюгин плечами.— Кстати, а кто такие "прузи"?

-Какая разница?— ответствовал Ваше преподобие.— Я никому и никогда, кроме вас, разумеется, о драгоценном клинке даже не заикался. Бес попутал. Достал из тайника ножичек, чтобы полюбоваться его прелестью, да и задремал. А тут они, целая делегация. Ну, отец Димитрий кинжал сразу и узрел. Он и в семинарии остроглазым был, за тридевять земель начальство видел. Я святым отцам ничего про записочку не сказал. Попозже потихоньку ее из рукоятки вынул.

За шиворот рубахи майора залетел жирный шершень. Владимир Семенович попытался достать его сам, но насекомое заползло еще глубже. Батюшка, не примериваясь, хрястнул Пилюгина по спине. Особист чуть не переломился пополам, но, приняв с трудом вертикальное положение, вытряхнул из-под рубашки дохлого шершня, сказал спасибо.

— Для чего пресвитеры пожаловали? — спросил он после некоторой паузы.

Очередной шершень кружил над плечом Владимира Семеновича, выбирая место для посадки. Однако, видимо почуяв неладное, он врубил форсаж, унесся прочь. Тогда отец Лаврентий ответил:

— В понедельник монастырь официально возвращают церкви. Душевнобольных пока перевезут в ближайший пионерлагерь.

— Вы же говорили в сентябре!

— Так руководство распорядилось. Ему видней. Записочка из кинжала в моем именном Святом писании схоронена.

— От нее никакого толку.

— Из-за бриллиантов переживаете? Тогда, Владимир Семенович, я вам так скажу. Кинжал — ценнейшая национальная реликвия и принадлежать она должна всему народу. Ей место в музее, а не в подвалах какого-нибудь иностранного проходимца. И так уже всю Россию разворовали.

Пилюгин несколько раз громко хмыкнул, но ничего не сказал.

— Не отдам!— вдруг заорал поп.

Его могучий голос пронесся смерчем над речными волнами, вспугнул сорок на другом берегу реки и отчетливым эхом вернулся обратно.

— Чего вы раскричались?— испугался Владимир Семенович.— Прямо диплодок, после падения гигантского метеорита. Все правильно, кинжалу самое место в народном музее. Предложите Запойному, он не откажется.

-Бросьте скалозубить,— поправил бороду Ваше преподобие.— Когда в некрополь спускаться будем?— Неожиданно батюшка уткнулся искусственной растительностью в ухо майору.— А ведь из того, что нам известно, похмелье не сваришь.

— Почему же?— вскинул брови особист.

— Чего-то в духовной Иорадиона не хватает. Или его загадку с черепом и перстнем вы не так разгадали.

— Поясните мысль.

-Ну, например, "возьмите корни папоротника", а когда их брать? В июне, в августе, а может быть в ночь на Ивана Купалы? Тоже самое и с этой манжеткой-копытником. Или эта непонятная приписка, которую вы нам сегодня огласили. Как там...

— " Вари то, от чего слезы, в том, что давало жизнь тому, на чем мой знак. И высушив, соедини со слезами. А после с тем, о чем я писал открыто".

— Вот-вот. Китайский ребус какой-то.

-По-моему все ясно.

-Хорошо. "То, что давало жизнь тому, на чем мой знак". Вы утверждаете, что нужно взять собачью кровь.

— Все миткэмпферы согласились с этим выводом.

-А кто собак будет душить, вы? Или попросите профессора Вакслера?

— Это детали, на живодерне купим. А чего вы, собственно, так переживаете? Вы же, попы считаете собак нечистыми животными. По-вашему, у них ведь нет души, и даже дома держать их грешно. "Не давайте святыни псам, чтобы они, обратившись, не растерзали вас". Так, кажется у Матфея?

— Так, да не так. В писании речь не о животных, а о людях.

— Все, хватит, батюшка. Что выйдет из нашей затеи, то и выйдет. Вы лучше за нас Богу помолитесь.

Ничего не сказав в ответ, иерей Лаврентий несколько раз тяжело вздохнул, содрал с подбородка бороду, засунул ее в карман, зашагал к своему домику.

В середине дня, с кучей осветительных приборов, батареек, аккумуляторов и даже шахтерских касок, из города вернулись Ленька и Настенька. Соратники тут же начали готовиться к спуску в подземелье. Владимир Семенович решил идти первым. Его обвязали вокруг талии толстой пеньковой веревкой. Пилюгин включил ручной фонарь, зажег лампочку на каске.

— Три раза дерну, немедленно поднимайте обратно. Один раз-все в порядке.

-Знаем, плавали,— пошутил Кушнарь и перебросил веревку себе через плечи.

— Тоже самое говорил один водила в Звенигороде,— скривился Арбузов.

Бывший особист занес ногу над ямой, но тут же вернул ее обратно.

За монастырем раздались тревожные автомобильные сигналы и почти тут же, с левой стороны от крепостных стен появилась колонна машин.

Впереди, старательно объезжая кочки и нарытые миткэмпферами канавы, пробирались две милицейские "Волги" с проблесковыми маячками. За ними, не разбирая дороги, подпрыгивал грузовик, доверху набитый, как картошкой, солдатами. После военного грузовика из-за монастырских стен вынырнули два "УАЗа" и раздолбанный автобус с большим красным крестом на борту. Эта карета скорой помощи, вероятно, была получена еще по ленд-лизу.

Милицейские колесницы остановились рядом с напряженно застывшими соратниками. Из военной машины выскочил улыбающийся майор Хрычов и как к старым знакомым, которых давно не видел, протянул соратникам руки.

— Ба, други мои!

— Чего надо?— обнажил острые резцы майор, хотя он сразу сообразил, что к чему.

— Токмо выполняя волю, лежащего на смертном одре генерала,— не переставал шутить Хрыч.

— А что, скоро помрет?— поинтересовался ответственный секретарь экспедиции.

— Кто?

-Ну, Копытень.

— Генерала с этого света гаубицей не вышибешь. Подумаешь, змея за яйца укусила! Ему однажды под Красноярском-26 медведь на голову насрал и то ничего. Это я шучу, классику цитирую. А насчет генеральского приказа, нет, не шучу. Велено к монастырю саперов доставить.

— Сволочь!— выругался Владимир Семенович и высвободился из пеньковой веревки.

-Кто?— по-птичьи наклонил голову майор Вовка.

Из автомобилей выходили несколько важных милицейских чинов.

-Главного позовите!— приказал один из них.

Акакий Валентинович кивнул на майора Пилюгина, все еще стоявшего с зажженной лампочкой на каске, будто маяк на острове Родос.

В свою очередь особист взял за рукав Вакслера, подвел его к милиционерам.

— У профессора сегодня звездный час,— сказал он представителям власти.— Акакий Валентинович Вакслер, руководитель археологической экспедиции.

Милиционеры затребовали все личные документы соратников, а так же бумаги на проведение археологических работ. К ментам присоединился и сам глава районной администрации Кубасов. Все вместе они долго разглядывали Открытый лист, но ничего незаконного так и не выявили. Кубасов пожал профессору руку.

— Для нас это большая честь, принимать на тверской земле ученого с мировым именем. Однако научные изыскания придется временно приостановить. Сами понимаете, эхо войны.

Майор Хрычов щелкнул пальцами, и солдаты нехотя стали выпрыгивать из грузовика. Не торопясь, с сонной ленью в глазах, они обнесли обнаруженный соратниками подземный ход красными ленточками, разбрелись кто куда.

Копытня с его копытом на них явно не хватает, — подумал Пилюгин.

Словно уловив мысли особиста, Хрыч попытался оправдаться:

— После боевого дежурства ребята, устали. Сейчас рота саперов приедет из корпуса.

Действительно, не прошло и часа, как появились саперы. Они сразу взяли быка за рога — отогнали всех, в том числе и милиционеров от опасного места, стали деловито, со знанием дела, прослушивать землю миноискателями. Ленька Кушнарь прибежал со своим прибором, попросился в помощники, но его, разумеется, послали куда подальше. Прибор предложили, правда, оставить, на что Ленька выдал саперам длинную тираду на фене и гордо удалился.

В тот же день всех психов, вместе с медицинским персоналом, эвакуировали в предназначенный им пионерский лагерь, который, как выяснилось, от детей еще не освободили.

Главный врач Подлокотников, не ожидавший столь стремительного развития событий, уезжать категорически отказывался. Убеждал милиционеров и военных, что без него разворуют все больничное имущество. Почему— то особенно он переживал за железные кровати и алюминиевые ложки. Однако его слушать не стали, запихнули в автобус, приказали шоферу "гнать, не снимая ноги с акселератора".

Видя такое дело, тихо и мирно исчезли из монастыря святые отцы, не забыв пожелать на прощание Вашему преподобию мужества и терпения. Не запамятовали они забрать с собой и серебряный клинок, усыпанный драгоценными камнями. Обещались найти ему "достойное место" и быть в Ильинском сразу же после разминирования.

— Не печальтесь,— подошел к Пилюгину майор Хрычов,— генерал приказал всей дивизией росу "копытника" собирать. Даже телефонисток привлек. Через пару недель литров сто будет, не меньше. Вы сейчас куда?

Неопределенно махнув рукой в сторону реки, Владимир Семенович пошел к сбившимся в кучу возле лодок соратникам.

Эксперимент.

Раз уж нельзя отделаться от Копытня, нужно использовать его с максимальной пользой, решили миткэмпферы и через Вовку потребовали прислать им для "нужд великого эксперимента" генеральский корабль.

Сие требование было незамедлительно выполнено.

Уже к следующему утру напротив Ильинской обители причалил грязно-белый железный айсберг с десятью солдатами и майором Хрычовом на борту.

Владимир Семенович обратил внимание на непонятное название посудины — "Н...стойчивый".

— Что, не нравится?— ухмыльнулся Хрыч.— Буква припаянная отскочила. Или две, особист? Догадайся с трех раз.

— Неужели, "Неустойчивый"?— изумился Пилюгин.

— В самую точку.

— Не может быть.

— Ха, ха! Официально, конечно, "Настойчивый", да кто ж в это поверит. К тому же наш Паша Голубков, капитан фрегата, любит повыпендриваться, говорит, что с таким загадочным названием форсу больше.

Ленька Кушнарев предложил оставить шотландского производителя на попечение местного крестьянина, но Федор и Настенька встали насмерть, не желая расставаться с сердечным другом даже на короткий срок.

Загнать Федора Ивановича на палубу по узкому трапу оказалось невозможно ни с пятого, ни с десятого раза. Тогда Валька Брусловский решился на крайность — уговорил за пару купюр охранявших вход, в пустую клинику милиционеров, "пустить, ради Христа, на минуточку" и раздобыл в одном из больничных помещений люминал. Если бы об этом сообщили главврачу Подлокотникову, он бы ни за что не поверил, так как сам Арнольд Данилович с конца прошлого месяца не мог найти в своей клинике ни одной таблетки снотворного.

Несмотря на протесты госпожи Молочковой, быка накормили лекарством, которое он запил, с легкой руки Кушнаря, четвертью ведра самогона.

Сначала у Федора Ивановича начался понос, потом кашель, икота и, наконец, бычара счастливо закатил мутные глазища, подобрал под себя все четыре копыта.

— Ну, и чего теперь с этим пьяным куском мяса делать?— свесился с палубы майор Хрыч.

— Лебедку шлюпочную опускай!— скомандовал находчивый Ленька.

После долгих тыканий по всем кнопкам, Паше-капитану все же удалось развернуть к берегу лебедку. Солдаты сбросили вниз изъеденные крысами и плесенью канаты.

Тушу производителя попытались приподнять, чтобы пропустить через нее веревки, осиновыми шестами, но они безбожно ломались. Взялись за березовые дрыны. Эффект тот же самый. Тогда шотландца просто привязали за все четыре конечности.

-Вира помалу!— махнул рукой, командовавший процессом Кушнарь.

Лебедка заскрежетала, заскрипела и все же завертела своими ржавыми механизмами. От этого звука у профессора Вакслера сделалась зубная боль.

Канаты натянулись, словно гитарные струны, потянули вверх попукивающего во сне быка.

— А?!— радовался своей изобретательности бывший учитель литературы.— Главное подойти к сложной задаче творчески.

Однако радость Кушнаря оказалась недолгой. Когда Федор Иванович был уже на полпути к палубе, лебедка захрюкала, задергалась, покрыла окрестности звуком, похожим на врезающуюся в дерево бензопилу. Одна из веревок, намотанная на бычью ляжку лопнула. Производитель повис на трех лапах. Тут оборвался и другой трос. Теперь бычина распластался в воздухе, привязанная за переднюю и заднюю конечности, словно гигантский цирковой акробат.

Побросав все свои штыри и миноискатели, к берегу сбежались саперы. За ними последовали и солдаты, стоявшие в оцеплении.

Военные столпились перед кораблем, разинув рты, глазели на раскачивающегося между небом и землей быка.

Шотландцу же все было по барабану. Он храпел, подергивал изредка мордой, окороками, усеянными мухами, и неожиданно выпустил из брюха, чуть ли не на три метра, свое главное орудие производства. Лебедка еще немного повизжала, затихла.

— Наверное, у генерала, после укуса гадюки, теперь такой же насос,— в полной тишине предположил кто-то из солдат.

Настенька и Федор пребывали в ужасе.

— Дави на кнопки, балбес!— крикнула Молочкова капитану военной посудины.

— А я чего делаю,— раздалось из рубки,— в шашки играю? Не идет, сволочь, ни туда и ни сюда.

-Надо веревки резать,— посоветовал Паше майор Хрычов.

— Ни за что!— Настенька угрожающе схватилась за обломок осинового шеста.— Разобьется Федор Иванович, высота-то какая!

Капитан вышел на палубу, вытер носовым платком лысую голову.

— Что вы предлагаете?

Сидевший все время в стороне и посмеивающийся в кулак, Владимир Семенович, наконец, сказал свое веское слово:

— Всем археологам на борт, заводи мотор, шкипер!

— С этой неразделанной тушей?

— Пока доплывем до Миголощ, может лебедка и заработает. А нет, так что-нибудь придумаем.

— Я не могу...

— Вы получили генеральский приказ выполнять все наши требования без разговоров?

За капитана шхуны ответил майор Хрычов.

— Так точно!

— Тогда, vorwarts. Drang hach Osten!

Всем гражданам, оказавшимся в то время волею судьбы на берегах Малой Пудицы и Медведицы, представилось невиданное доселе зрелище.

Какой-то мужичок, заметив проплывающее мимо его окна бычье тело под трехцветным знаменем, сказал своей бабке:

— Стадами уже ворують, дерьмократы.

Причалили возле третьего ручья, как раз посередине между домами Вальки и Федора. Лебедка так и не подавала признаков жизни. Стали думать, что делать.

— А собственно, какие затруднения?— сладко потянулся, дремавший всю дорогу в объятиях любимой Ленька.— Федору Ивановичу прохладная ванна с похмелья не помешает. К тому же вон как перевозбудился, бедный.

Бычье мужское достоинство все так же пребывало в напряженной состоянии, вызывало у Настеньки Молочковой любопытство и страх одновременно.

Капитан дал задний ход и метрах в десяти от берега остановил корабль. Проклиная все на свете, он лично перерезал лебедочные веревки.

Шотландская туша, шлепнувшись о воду так, что подняло цунами. Казалось, сейчас перевернется судно. Но, как ни странно, оно выстояло. Федор Иванович же канул в переливающуюся на солнце золотом пучину и больше на поверхности не показывался. На успокаивающейся волне стали появляться крупные, быстро лопающиеся пузыри.

— Камнем на дно,— сказал опытный капитан.

— Выловим, шашлыку нажремся,— размечтался, стоящий рядом с ним в рубке, солдатик.

Однако в ту же секунду река вздыбилась. Из столба брызг, взметнувшегося на высоту прибрежных деревьев, появилась сначала рогатая морда, затем и черный китообразный хребет.

С обезумившими от страха глазами, шотландский производитель, словно болонка, неимоверно шустро перебирая лапами, погреб к берегу. Миткэмпферы бросились врассыпную. У ручья остались только Федор и Настенька.

Бык с трудом взобрался по песчаной осыпи на берег, заревел, будто тысячи иерихонских труб, грозно наставил рога на своих друзей. В его диких глазищах носились черти и сомнения — поднять ли этих двоих на рога или пощадить. Внезапно бык начал вертеться вокруг своей оси, пытаясь поймать зубами, почему— то оказавшийся привязанным к его хвосту, кусок веревки. Так и не достигнув в этом деле успеха, он поднялся на дыбы, аки полковой жеребец перед боем, заревел еще пуще прежнего, помчался, высоко подбрасывая задние конечности, в сторону болота.

Отловили Федора Ивановича только к вечеру, на опушке горелого леса, что находился в семи километрах от Миголощ.

— А знаешь, капитан, чем бык занимался, когда мы его в чаще нашли?— хитро спросил Федор Пилюгина.

-Ну?

-Листья копытника пожирал. С похмелюги, видимо.

— Может быть,— неуверенно протянул особист.

Экспериментальное производство решили ставить на просторном и абсолютно голом, не считая развалин недостроенного дома, участке госпожи Молочковой.

Не теряя времени, Ленька велел капитану корабля взять курс на Кимры. Там загрузили посудину всем, чем только можно — бочками, бидонами, пятидесятилитровыми бутылями, чанами, раскладными столами и стульями и зачем-то березовыми дровами для разжигания каминов. Ко всему прочему, шустрый Кушнарь договорился с какими-то таджиками и те, словно муравьи, на своих горбах приперли на посудину бревна, доски, оконные рамы и кровельные материалы. Словом все, что было необходимо для строительства дама, сарая, летней столовой и глухого забора.

— Куда, куда?!— орал Паша-капитан с палубы.— Утопнем!

Ленька изредка доставал из внутреннего кармана пачку долларов, показывал их шкиперу. Тот на время замолкал.

"Настойчивый — Неустойчивый" и впрямь просел, чуть ли не ниже ватерлинии, накренился набок. Но до Миголощ часа в три ночи все же благополучно дошел.

Утром все принялись за дело. Солдатам было велено ставить забор. Выпущенным Ленькой из трюма семерым таджикам, приказали заново собирать Настенькин дом, сооружать сарай и подсобное помещение.

Капитан корабля схватил Кушнаря за грудки.

— Откуда нехристи взялись?

— А ну, заверни сучья и закрой базлайку, а то бабла лишишься. Шестерки не канают.

Опешивший от блатного жаргона капитан, расцепил пальцы, пошел в свою каюту с утра пить водку.

Валька Брусловский давно уже уплыл на моторке в соседнее охотхозяйство за лосинным молоком. Федор корчевал в лесу заросли папоротника, профессор Вакслер и Ванечка собирали на болоте зеленую бруснику и волчьи ягоды, Сиракуз Кабанчиков шатался где-то рядом с ними и срезал молодые мухоморы, тоже не забывая о волчьем лыке.

Директор краеведческого музея Запойный оказался хорошим ныряльщиком. Он мог продержаться под водой чуть ли не целых пять минут. Довольно быстро он очистил реку у ручья не только от белых лилий, но и от желтых. Ко всему прочему и от ситника, камыша, рогозы, осоки и урути — мутовчатой. Благодаря Геркулесу Панкратьевичу, девственный песчаный берег стал напоминать портовую свалку.

— Ни фига себе!— только и присвистнул Ленька, увидев результат бурной подводной деятельности Запойного.

Душевно расслабиться капитану шхуны Ленька не дал. Вновь велел заводить и плыть в Кимры за продуктами, о которых накануне совершенно забыли. А так же прошвырнуться по волжским деревням — за боярышником и огуречным рассолом.

— С цветами боярышника осечка выходит,— сказал он Владимиру Семеновичу, который после небольшой депрессии, вновь контролировал весь бурный процесс — и строительства, и сбора даров природы.— Боярышник давно отцвел.

— Купите тогда его сушеные цветы в аптеке. Думаю, они тоже подойдут. Какая разница-то?

Через неделю таджики, беспрестанно подгоняемые матерными окриками и пинками, всю свою работу выполнили. Их, пересчитав по головам, загрузили на военный корабль, повезли обратно в Кимры. Однако иноверцы жестами попросили их высадить на полпути, в какой-то глухомани.

-Я не могу, мать вашу.... здесь причалить!— нецензурно кричал на таджиков Паша Голубков. Однако иностранцы ни черта не понимали язык Гоголя и Толстого. А когда все же уразумели смысл грубых выражений шкипера, не сказав никому ничего доброго на прощание, дружно выпрыгнули за борт, стайкой поплыли к берегу.

— Чегой-то они?— спросил у Леньки майор Хрычов.

— Думаю, боятся, что в Кимрах свои же отберут у них честно заработанные деньги. Доберутся нехожеными тропами до какой-нибудь сберкассы, отправят валюту домой.

— Много им отсыпал?

— На жизнь в Чучмекии хватит.

Деньги Ленька Кушнарев потратил не зря. Хоть и не понимали таджики по-русски ни бельмеса, но дело свое знали. Еще несколько дней назад пустынный, неприветливый, хотя и живописный участок Настеньки Молочковой, теперь выглядел крепким и добротным хозяйством. Правда, пока на нем не было шикарного дома в новорусском стиле, но Ленька уже нарисовал свой проект, показал его невесте. Счастливая Настенька крепко поцеловала любимого, что-то игривое зашептав ему на ухо, повела в лес.

Со дня на день ждали прибытия выздоровевшего генерала.

— А не подведет ли нас ваша дивизия с росой копытника?— волновался Владимир Семенович.— Может быть, нам самим следовало...

— Не следовало,— обрезал Пилюгина майор Хрычов.— Слово Арсения Трифоновича — закон.

Только сейчас особист вспомнил, что ни разу не слышал имени и отчества генерала. Да и сам им никогда не интересовался.

— Ежели Копытень сказал,— продолжал Хрыч,— изволь выполнять так, чтобы, как говорится, мышь не проскочила. А иначе, разговор короткий.

— Что, и крови собачей привезет?

— Надо будет и человечьей доставит.

И вот наступил август.

Кадки и бочки миткэмпферов были заполнены доверху всеми необходимыми для приготовления Иорадионовского похмелья компонентами. Из Ильинского приплыл отец Лаврентий. Рассказал, что саперы все еще работают в подземных лазах. Бомбы, по его словам, вывозят грузовиками.

— Бог уберег, — крестился батюшка,— сами бы полезли, смерть там свою нашли.

— После солдат мы там вообще ничего не найдем,— оглянувшись по сторонам и убедившись, что рядом нет Хрыча, ответил Пилюгин.— Некрополь-то обнаружили?

— Не посвящают. Я пока у прихожанки одной, на окраине села обретаюсь. Меня к монастырю не подпускают. Говорят, как все разминируют, позовут.

Святой отец долго читал молитвы над бочками с ягодами, кореньями и мухоморами, неспешно прохаживался по двору, размахивая зажженным кадилом, осеняя все подряд крестным знаменем. Напоследок, окропил святой водой застывших с благоговейными лицами миткэмпферов, солдат и членов корабельной команды. Скрепя зубы, терзаемый внутренними противоречиями, наклонил перед золотым крестом голову и Владимир Семенович.

По завершению службы Пилюгина увел в сторонку майор Хрычов.

— Арсений Трифонович задерживается. Его в генеральный штаб, на ковер вызывают.

— За что?

— За то, что яйца свои кому ни попадя, подставляет и тем самым наносит урон боеготовности вверенных ему войск.

Владимир Семенович не понял, шутит Хрыч или нет. По своему личному опыту он знал, что в армии возможно все. И даже невозможное.

— Поверил!— хлопнул себя по ляжкам майор. — А еще особист. Войска из Прибалтики выводят, а размещать негде. Немцы хоть пару поселков поставили. Генерал с комиссией генштаба в Нарву уехал. Обещал в двадцатых числах быть. И еще просил передать — сбор росы под полным контролем и проходит успешно.

— Вот и хорошо,— обрадовался Владимир Семенович,— как раз первый этап производства завершить успеем.

На территории бэтриеба, как окрестил Пилюгин огороженный глухим забором участок госпожи Молочковой, от немецкого Betrieb— предприятие, из речных камней выложили две площадки для открытых кострищ. Возле каждой приладили металлические штыри с крюками, на которые повесили огромные котлы в виде полусфер с откидывающимися крышками. Резервуары вмещали около ста литров каждый и в закрытом состоянии напоминали макеты малых планет солнечной системы.

Пилюгин держал на коленях калькулятор, считал:

— Двадцать фунтов зеленой брусники. Черт, да она не зеленая, профессор!

— Где же в начале августа зеленую найдешь?— возмутился за ученого Ванечка.— И за полуспелую спасибо скажите.

-Хм. Итак, двадцать фунтов. Это двадцать умножить на 0.40951241. Получается восемь килограммов, сто девяносто граммов, двести сорок восемь миллиграммов. Так что ли? Ну, да. Отмеряй Ванечка.

Проклов высыпал бруснику в чашу швейцарских электронных весов. Кушнарь и Молочкова внимательно смотрели за скачущими на весах цифрами.

— Стоп!— крикнула Настенька.— Уже сто девяносто девять, а нужно сто девяносто.

Отсыпав назад горсть брусники, а затем и еще несколько ягод, Проклов доложил:

— Готово.

— Ага,— мудрил с калькулятором Владимир Семенович.— Триста шестьдесят лотов или тысяча двадцать восемь золотников измельченных корней папоротника. Так, 0.40951241 делим на девяносто шесть и умножаем на 1028, получается... четыре килограмма двести девять граммов и...

— К чему такая точность?— не выдержал Брусловский.

— Черт, сбил!— взвился Пилюгин.— Вы гуманитарии никакого порядка не признаете, потому и весь бардак из-за вас.

Не желая спорить с капитаном, Валька пошел подбрасывать березовые дрова в соседний костер, над которым разогревалось добытое им с неимоверными трудами, лосиное молоко.

Владимир Семенович же окончательно запутался в цифрах.

— Все сначала. Один фунт — одна сороковая пуда. Пуд — шестнадцать килограммов, триста восемьдесят граммов...

Когда он дошел до вычислений количества сушеных мухоморов, молоко закипело. Осатаневший особист истерично заорал:

— Да сделайте же огонь потише!

Соратники бросились заливать под чаном пылающие, словно в паровозной топке, угли.

Наконец, руководитель бетриеба добрался до волчьего лыка.

— Иорадион писал, что нужно взять одну двадцатую часть ведра волчьих ягод. O, main God! Какого ведра? Профессор Вакслер, это по вашей части. Сколько вмещали в те времена ведра?

Озадаченный ученый, сделал умный вид.

-Разные ведра делали.

-Конкретнее.

Не желая выглядеть профаном, Акакий Валентинович напрягся, выдал:

— Как правило, использовали ведра в одну сороковую от бочки. Если бочка-393 штофа, а штоф это 1.23 литра, то выходит... Теперь считайте, господин Пилюгин.

Глаза особиста уже лезли на лоб, но он мужественно справился с задачей.

— Выходит, бочка имела объем 480 литров. Соответственно ведро— 12.22 литра. Двадцатая его часть— 614 миллиграмм.

— Правильно,— подтвердил выводы Пилюгина Акакий Валентинович.— Ровно полштофа.

— Ну, старец,— проворчал отставной майор,— не мог проще написать! Кто же размер штофа не знает? Ломай тут башку над ведрами.

— Получается, нам нужно заварить почти полкило волчьей отравы! — испугался Ленька.— Я читал, что даже десять ягод этой самой дафны смертельно опасны. Да еще почти столько же мухоморов.

— Неправда,— покривился начальник бетриеба.— Сушеных грибочков всего сто десять золотников.

— Мы после такого эликсира кони двинем,— не мог успокоиться Кушнарев.— И в Склифосовского не откачают. А вы уверены, господин майор, что старец приводил именно эти цифры?

— Не был бы уверен, не говорил. Возможно, в процессе брожения с лосиным молоком яды расщепляются. К тому же на такой объем всей браги, горсть волчатника, я думаю, безвредна. Ведь и змеиными ядами лечат. Все дело в пропорциях. Засыпайте, студент.

Рука Ванечки не дрогнула, в котел полетело ровно полштофа ярко красных волчьих ягод.

— Все,— выдохнул Владимир Семенович,— заливайте кипящем молоком.— И вдруг стукнул себя кулаком по лбу.— Про рассол забыли! Про рассол-то! Молоко пополам с рассолом нужно было кипятить.

Пока процеживали огуречный рассол, добавляли его, вымеряя тоже по миллиграммам в молоко, пока снова раскочегаривали под чаном огонь, прошло немало времени. Только когда резко очерченный, будто нарисованный на белой бумаге красным карандашом, солнечный диск зацепился за край земли, все было готово.

За две недели, пока в котле бродила молочно-ягодная смесь, миткэмпферы не скучали ни минуты. Первым делом, все вместе повезли Прасковью Ильиничну к месту захоронения ее мужа. Ознален Петрович, покоился (во всяком случае, так утверждал Кабанчиков) в замаевском лесу, у края небольшой, холмистой поляны, возле широкой и кривой сосны. Эксгумировать останки Ильинична категорически отказалась.

— Столько лет прошло,— сказала она соратникам стоя на коленях перед деревом, смахивая слезы,— зачем теперь Озналенушку тревожить. Он ведь ни разу во сне меня ни за что не попрекнул. Значит хорошо ему здесь, спокойно. Помру, и меня рядышком положите, одна просьба. Расскажи, лучше, Сиракузушка, еще раз, как ты Озналена Петровича повстречал.

Кабанчиков выполнил просьбу старушки. Предупрежденный заранее соратниками, он умолчал и о черном перстне и о полковнике Пилюгине. Сын коварного чекиста стоял все это время в стороне, исподлобья наблюдая за плачущей Ильиничной.

Прочитав заупокойный молебен, отец Лаврентий повернулся к Владимиру Семеновичу:

— Нужно крест поставить. Так не по-людски.

Майор Пилюгин медленно подошел к старушке, опустился рядом с ней на колени.

— Это из-за моего отца Ознален Петрович погиб.

Казалось, перестали шевелиться не только миткэмпферы, но и листья на деревьях.

Ильинична взяла Владимира Семеновича за руку, припала головой к его плечу.

— Ты разве за отца в ответе? А коли, признался мне в этом, значит, добра и мужества в твоем сердце больше, чем зла. Спасибо тебе за все.

Теперь заплакал и Пилюгин. Соратники их не тревожили. Так и плакали вдвоем — старая вдова и отставной контрразведчик, пока не прослезилось и небо.

Под проливным дождем добрались до дома Сиракуза Кабанчикова, где под нехитрую закуску помянули Озналена Петровича Глянцева.

Ленька предложил съездить в город, купить уже готовый крест на могилу. Но Владимир Семенович его остановил.

— Я сам.

На следующее утро, пока все спали, он смастерил из оставшегося бруса крепкий православный крест, вырезал на нем имя, отчество, фамилию тракториста, а так же фразу: "Были слезы мне хлебом...".

Крест пропитали морилкой, установили в тот же день. А перед этим, насыпали могильный холм, обнесли его деревянной оградкой, положили лесные цветы.

На этом печальные будни для миткэмпферов закончились.

Не сказав никому ни слова, влюбленная парочка умчалась на моторке в Кимры и в тот же день расписалась. Богатому Леньке, хоть и с большим трудом, но все же удалось уговорить служительниц Дворца бракосочетания, поставить в их паспорта печати без испытательного срока.

Счастливые молодожены расцеловали друг друга, всех работниц приятного во всех отношениях заведения, поспешили в церковь.

На пороге Дворца бракосочетания чуть не споткнулись о греющихся на солнышке, прямо на заплеванных свидетелями женихов и невест ступеньках, знакомых таджиков.

— Чего вам?— удивился Кушнарь.

Иноплеменники повернули головы, но их отстраненные от бренного мира, абсолютно равнодушные ко всему лица, выражений не изменили. Казалось, они видят и Леньку, и Настеньку впервые.

— Ну, ладно,— нервно дернул головой Ленька, взял на руки жену, перенес через неподвижных гастарбайтеров.

Уже на перекрестке обернулся, крикнул таджикам:

— Арендуйте мне прогулочный катер, в Савелове наймите человек десять цыган, они там на каждом шагу наркотой торгуют, чтобы хорошо петь и плясать умели. Купите четыре ящика самой лучшей водки, два ящика армянского коньяка, бутылок двадцать шампанского. Ну и закуски разной, осетринки, там, шашлычка, зелени. Фейерверки не забудьте, гулять будем. Счет предъявите на причале, через три часа.

Таджики громко, деловито защебетали на непонятном наречии, и так и не удостоив Леньку ни словом, ни взглядом, скрылись в неизвестном направлении.

В православном храме довольно быстро обвенчались. Батюшка сначала отказывался выполнять ритуал, ссылаясь на большую очередь и головную боль, но приятно шелестящие аргументы учителя литературы взяли верх.

— Отец Лаврентий на нас обидится, когда узнает, что мы у другого священника венчались, сказала Молочкова.

— Ничего,— ответил Кушнарь.— Мы разве виноваты, что его церковь теперь на замке. И он нас обвенчает, потом.

У городского раздолбанного причала уже покачивалась на волнах чистенькая, в отличие от "Н...стойчивого", и абсолютно белая, словно молодая чайка, прогулочная "Москва". А рядом, возле неподвижно сидящих на пирсе таджиков, суетился целый табор цыган.

С носа корабля в рупор вопил, удивительно похожий на Пашу Голубкова, капитан:

— Пошли прочь, канальи, сейчас милицию вызову!

Завидев Кушнарева, к нему бросился бригадир гастарбайтеров. Чего-то залопотал, сунул в руки чеки, квитанции и еще какие-то бумаги.

А, а! — отмахнулся Ленька,— говори сколько.

Таджик, конечно, сказал, но Кушнарь ни хрена не понял. Недовольный иноверец вынул из кармана карандаш, на обратной стороне квитанции нарисовал цифры.

Глаза у Леньки полезли на лоб.

— Да ты чего, мусульманин, за лоха меня держишь?

Тогда таджик заговорил на вполне приличном русском языке:

— Цыгана заказывал? Водка, вино заказывал? Баран — маран заказывал? Осетрина, кишмиш, пилов кушать хошь, а платить не хошь?

Кушнарев так удивился лингвистическим способностям наглого таджика, что немедленно заплатил все до последнего цента.

Некоторое время понадобилось на "обработку" капитана "Москвы". Конечно, больше половины цыган пришлось прогнать, но даже и те, что пролезли на палубу, заполнили собой все корабельное пространство, в том числе и туалеты.

Несколько дней небо над Миголощами пылало огнями, как над Первопрестольной в 1812 году. Свадебные столы, расставленные прямо на берегу Медведицы, регулярно пополнялись свежей снедью, которую готовили неутомимые таджики.

Солдаты распоясались, в прямом смысле этого слова, окончательно. Некоторые ходили почти совсем голые, обращались к своему начальнику майору Хрычову на "ты". Регулярно таскали в кусты молодых, как впрочем, и старых тоже, цыганок. Остальные представители полукочевой этнической группы душевно пели: " Не уходи, побудь со мною", " Не пробуждай воспоминаний", "Мы оба лжем" и т.д. Владимиру Семеновичу особенно понравился романс: "Снился мне сад в подвенечном уборе, в этом саду мы с тобою вдвоем...". Он его заказывал раз десять подряд, чем ужасно утомил цыган. Хотел уже, размазывая слезы, велеть начинать в одиннадцатый, но гитарные струны неожиданно для всех тронул профессор Вакслер. Ученый весь преобразился и, хорошо поставленным голосом, выдал на всю деревню:

" Ой, романе, романеро, ой как вы поете!

Как вы рвете мое сердце в красныя куски!

Ой, не пойте, романеро, вы меня убьете!

Нет мне счастья, жизни нет, плачу от тоски..."

Исполнение понравилось даже удившему на берегу рыбу Ванечке. Он твердо решил подарить своему учителю и наставнику пойманного жирного леща. Но Акакию Валентиновичу было уже не до рыбы. После песни Юлия Кима он затянул "Ямщика", а затем, бросив гитару, под аккомпанемент цыганского табора, пустился в пляс.

Не веселился только капитан "Н...стойчивого". Паша Голубков заперся у себя в каюте, предусмотрительно куда-то спрятав ключи от стартера, и в одиночестве пил горькую три дня к ряду. Когда, наконец, пред ним явились рогатые бесы и хрен знает, что нашептали ему на ухо, он спустился в трюм, выпер на палубу ручной пулемет Дегтярева образца 44-го года. Прихлопнув к стволу магазин, и, передернув затвор, он закричал дурным голосом:

— У-у, бесы, надоели хуже горькой редьки!

С этими словами Паша надавил на гашетку.

Отплевываясь огнем и дымящимися стреляными гильзами, пулемет дергался, мотался в его руках, словно пожарный шланг у неопытного брандмейстера. Однако это только придавало ярости Голубкову. Он давил на курок до тех пор, пока баек пулемета не пробил капсюль последнего патрона.

Все кто был на берегу, залегли. А Паша прикурил о раскаленный ствол папиросу, стал вглядываться в темноту.

— Кажется, всех положил,— удовлетворенно затянулся он "Беломором".

— Вы что, совсем спятили?— раздался вдруг со стороны леса голос особиста Пилюгина.

И тут завизжали все цыгане разом. К их воплям присоединились таджикские голоса.

— Нет, не всех,— горько ухмыльнулся Паша-капитан, выбросил окурок в речку, приладил к пулемету новую обойму.

Дегтярев опять бешено затарахтел.

Забившись под ствол поваленного дерева, Владимир Семенович прикрыл голову руками. Рядом кто-то спокойно сказал:

-Холостыми мочит.

Обернувшись, Пилюгин увидел одного из солдатиков.

-П-почему холостыми?

— Пуль не слышно. Наверное, Паша спьяну магазины перепутал. Они вместе в ящиках лежат.

Только теперь особист обратил внимание, что пули действительно не свистят, не взрывают на поляне землю, не ломают сучья деревьев.

— Чего же тогда сам залег?

— "Духи" заряжали,— швырнул воин в кусты пустую бутылку.— "Маслята" могли перепутать.

— Понятно. За мной!

Две тени незаметно проскользнули вдоль забора, который подходил почти к самой реке, мигом взлетели на палубу "Настойчивого — Неустойчивого". В рубке сам с собой разговаривал Голубков:

— Никто не ушел. От Паши не уйдешь.

Удовлетворенный, он поцеловал пулемет, бросил его в Медведицу. Раздался всплеск, шипение закипевшей воды.

В следующий миг Пилюгин и боец заломили ему руки.

Как только рассвело, военные начали нырять за пулеметом, да все бестолку.

— Куда же этот гомоэректус его зашвырнул?— ворчал Хрычов, безмятежно проспавший все ночное шоу.

На помощь армии пришел директор краеведческого музея, плавающий как Ихтиандр, и через три минуты Дегтярев уже был в руках майора.

— Все, отчаливаем,— сказал Вовка Пилюгину,— Паша— капитан "белочку" поймал. Лечить надо.

Ключи от стартера, спрятанные Голубковым, конечно, так и не нашли. Питание от аккумуляторов подсоединили напрямую. За штурвал встал сам

Хрычов.

Напуганные цыгане и таджики, тоже решили убраться по добру по здорову восвояси, попросились на "Н...стойчивый".

Хрычов пообещал их высадить у ближайшей деревни на Волге. Те охотно согласились. Причем таджики теперь все как один заговорили по-русски, с акающим московским акцентом.

Корабль медленно отвалил от берега, взял курс на Волгу. Его долгим взглядом провожал Владимир Семенович.

— Какой же ты "Настойчивый"? Ты и впрямь "Неустойчивый". Вещи всегда больше говорят о хозяевах, чем они сами о себе.

Свадьба продолжилась в спокойной, можно сказать, семейной обстановке. Профессор Вакслер несколько раз порывался уехать в Москву к жене или сплавать к Ильинскому монастырю, посмотреть, как продвигается разминирование. Но, подойдя к реке, Акакий Валентинович напрочь забывал о своих намерениях и быстро возвращался в теплую компанию.

Как ни странно, но свадьба не превратилась для соратников в безудержное, непристойное пьянство. Пили в меру, кушали вкусно, обильно, разговаривали о политике, природе, женщинах. При этом ни разу не поссорились, как обычно случается в выпивающих компаниях. Даже Сиракуз Кабанчиков вел себя вполне прилично, достойно, взяв на себя роль и повара, и виночерпия одновременно. Поэтому, к прибытию генерала все были бодры, свежи, как советские пионеры на утренней линейке.

— Что, укатали сивку-бурку, копрофилы вы этакие?!— заорал уже с середины реки Арсений Трифонович. В рубке "Настойчивого" (недостающую букву, наконец-то приладили) с деловым видом маячил новый капитан. Как и прежний, он был абсолютно лысым.

Генерал, неспешно, можно даже сказать, величаво спустился по трапу, протянул Пилюгину руку. Внутренне сплюнув, Владимир Семенович ответил на приветствие.

— Вы не переживайте, продолжал уже спокойно ораторствовать Копытень,— я Пашу к нашему общему знакомцу Подлокотникову отвез. В пионерский лагерь. Там уже все обустроили. Через неделю будет сверкать, как начищенная пряжка.

Никто из соратников и не думал переживать за засранца Голубкова. Один лишь профессор поинтересовался:

— А если бы у него были боевые патроны?

Придавив окурок ботинком сорок шестого размера, генерал скрестил на груди руки:

— "Если"— это союз, выражающий условие. Никаких условий я не признаю. Чепуха для сомневающихся и неуравновешенных личностей. К тому же чепуха бесполезная и, я бы даже сказал, вредная для ума. А что, если бы у вас, профессор, на ягодицах росли рога?

Акакий Валентинович глубоко задумался, помотал головой, но ответа так и не дал.

— И все же, дорогой товарищ Вакслер, я вам дам исчерпывающий ответ. Паша Голубков на дивизионном полигоне, из гранатомета РПГ-7, с двухсот метров в пустой стакан попадает. Так, что если бы он не перепутал патроны, вас бы отец Лаврентий отпевал. А может, кто и другой. Ваше преподобие вон, какой солидный. В него бы уж Паша даже ночью не промахнулся.

Разглагольствовать генералу надоело. Он привычно засунул два пальца в рот, свистнул.

Из трюма тут же появились бойцы, стали выносить на берег большие бидоны из— под молока. Копытень пояснял.

— В первом — роса копытника. Во втором — его свежие листья. Я приказал в них лед для сохранности положить. В последнем — собачья кровь.

Профессор Вакслер схватился за сердце.

— Солдаты убивали собачек?

Генеральские усы зашевелились:

— Солдаты для того и существуют, чтобы убивать. Эта их главная задача. Однако не волнуйтесь. Я тоже люблю четвероногих. Кровь купили, по совету товарища Пилюгина, на пункте по утилизации бродячих животных. Она там все равно пропадает. Каждый день по сто собак...

— Перестаньте, прекратите же!— взмолился ученый.

Еще немного и ему сделалось бы дурно. Но на выручку Акакию Валентиновичу пришел его любимый ученик. Ванечка зачерпнул из реки водицы, побрызгал на лицо выдающегося археолога.

К делу приступили незамедлительно.

В отмытый от лосинного молока и огуречного рассола чан, по указанию Владимира Семеновича, отмерили десять фунтов и двадцать лотов листьев копытника, залили двумя ведрами и четырьмя штофами собачьей крови. Под чаном развели огонь.

Вскоре на поляне завоняло, как на скотобойне. Приковыляла бабка Прасковья, не показывавшаяся на глаза миткэмпферов в течение всей затянувшейся свадьбы. Осмотрев бетриеб на новом дворе Молочковой, она тихо сказала:

— Не потравитесь. Мало ли чего там отшельник напридумывал.

Взглянула на Владимира Семеновича.

— Ты все затеял, тебе первому и пробовать.

С этими словами Прасковья Ильинична удалилась.

— А бабка ведь права,— прищурился усатый полковник.— Бражка ядовитой получится. Нужно Подлокотникова на всякий случай выписать. Какой-никакой, а врач. Я же говорил, что в травках разбираюсь. Дафна содержит два сильнейших яда — мезерин и коккогнин. Последний, вызывает страшные судороги. Вообще, я никогда не слышал, чтобы волчьим лыком лечили. Даже в малых количествах.

— Подлокотникова не надо,— встрял в разговор Валька,— опять чего-нибудь упрет.

И все же через неделю, когда вываренные в крови и высушенные листья копытника, настоялись на росе, послали за главным врачом психиатрической лечебницы. Но он, по причине простуды любимой Леночки, прибыл, когда уже все произошло.

Настой соединили с молочно-рассольной брагой на ягодах, корнях и мухоморах, перелили через воронки в прозрачные бутыли.

Процесс приготовления древнего похмельного эликсира был завершен, но почему-то никто радости, в том числе и Владимир Семенович, не испытывали.

Миткэмпферы ходили возле наполненных до краев бутылей угрюмые, задумчивые.

— Надо начинать,— нехотя сказал Пилюгин, со страхом ожидаемую соратниками фразу.

— С богом!— перекрестил отставного особиста батюшка.

Генерал Копытень лично откупорил бутылку водки, протянул ее Владимиру Семеновичу.

— Паленая дальше некуда. Сам выбирал. Тяжелейшее похмелье гарантированно.

— А можно мне?— подал голос Сиракуз Кабанчиков.

— Уймись!— прикрикнул на мужика Ленька.— Здесь научный эксперимент проводят, а тебе только бы шары залить.

— Да, нет, я хочу вместо господина майора похмелье на себе опробовать. Зачем хорошему человеку рисковать? А мне уже все одно. К тому же, если бы я не встретил в 53-м Озналена Петровича Глянцева, ничего бы этого не было. Значит судьба.

Генерал похвалил Сиракуза:

— Правильно. Пиши расписку, что добровольно выпил, приготовленную собственноручно жидкость. И укажи все компоненты. В первую очередь мухоморы и волчьи ягоды. Мало ли, судмедэкспертизу будут проводить. Ну и там, претензий ни к кому не имею.

— Хорошо,— покорно согласился Кабанчиков.

-Нет!— Пилюгин решительно отодвинул Сиракуза от бутыли.— Это мой отец засадил Глянцева в дурдом. А уж когда он из него сбежал, вы его, господин Кабанчиков, и нашли. Верно говорила Прасковья Ильинична — я все затеял, мне первому и пробовать.

Однако Сиракуз уперся как баран в новые ворота. Пришлось принять соратникам компромиссное решение — пить с похмелья Иорадионовское зелье Кабанчиков и Пилюгин будут вместе.

Таких невеселых застолий деревня Миголощи никогда не знала. Даже на поминках грустили, как правило, первые несколько часов, а потом между гостями начинались праздные беседы.

Сейчас же все пили хмуро, почти не разговаривая, будто в одиночку. Пилюгин и Кабанчиков, разумеется, употребляли ужасную водку больше и чаще других.

Вылакав две бутылки, Сиракуз тихо и мирно сполз под лавку. Его бережно унесли в дом, накрыли пледом. А у Владимира Семеновича никак не получалось захмелеть. Вот уже выбросили в кусты третью опорожненную им бутылку, но майор по-прежнему был в здравом уме и рассудке.

— Сейчас!— закричал вдруг Валька Брусловский.

Он сбегал к себе домой, притащил банку с красной жидкостью.

-У-у!— застонал Федор, вспомнив тяжелое утро в день приезда Пилюгина.— Сейчас бамбары из африканского племени прибегут.

— Никаких негров!— стукнул кулаком по столу Пилюгин, ополовинив трехлитровую емкость с Валькиной амброзией.— Ни бамбаров, ни берберов, ни массаев нам не нужно. Они все дикие люди. Все это глупости, если бы земля была плоской, жить было бы на ней гораздо проще.

Сказал Владимир Семенович мудреную фразу, которая сильно запала в душу отцу Лаврентию, и закрыл глаза.

Похмелье у Пилюгина выдалось на славу. Он весь опух, а руки тряслись, словно у закоренелого алкоголика. Сиракуз Кабанчиков тоже был в "норме". Впрочем, как и все остальные соратники, здорово накушавшиеся накануне дешевой сивухи.

Миткэмпферы наполнили две алюминиевые кружки похмельным зельем, с трепетом преподнесли их добровольцам. Неужто произойдет чудо, и они прямо на глазах воскреснут?!

Слава и хвала тогда великому старцу Иорадиону, спасителю отечества!

Подопытные добровольцы всасывали похмельный эликсир жадно, как пылесосы.

Над Миголощами повисла зловещая тишина. Все с замиранием сердца ждали чуда.

Уход боярина Налимова.

Вельми доволен был собою боярин Налимов, что успел сделать все, как велело ему сердце. И духовную отписал, и схрон под Небесным странником гораздо сподобил, да так, что елико, дураку, сколько не гадать, все одно не угадать. А умному — плевое дело. Зане же зело мудер старец Иорадион, верный клеврет выспреннего князя Василия Васильевича.

И весна радовала отшельника. Вспыхнула она в это лето, как никогда рано.

Всего-то 21-й день апреля, ано яко июнь на дворе. Кругом обдало землю буйнотравьем и разноцветьем.

Сие вельми и радовало, и печалило старика.

Глядишь, вскорости и копыт-трава повылазит. Обаче свежую заряйку ужо не поставить,— думал Иорадион.

Он всем своим нутром чуял, что ни сегодня-завтра пожалуют сюда злые холопы царя Ивана, разорят, уничтожат его духовный клирос на острове. Придадут огню и поругательству богоугодное дело, коему он служил долгие лета.

Отчего неблагодарность выше в человеках, нежели страх перед карой божьей?

Боярин Налимов вспомнил Троицкий монастырь, перепуганные лица княжичей Ивана и Юрия. Как припал будущий государь к его грязному сапогу и, обливаясь слезами, клялся: "Николи не забуду того, что ты для меня сделал".

Обаче и сам дурень. Приперся в прошлое лето в Кремль с заряйкой, аки дивий странник. Нате вам похмелье чудное, спасайте Русь от винопивства поганого! Отчего не признался государю, что это он уберег его живот от Шемяки страшного? Что он не токмо язвенный отшельник, а ближний боярин Василия Васильевича, царева батюшки. Потому и запер его Иван под замок.

Не от обиды сбежал он от государя, а от того, что великий князь прелести диавольской предался, велел токмо ему зелье варить, а о Руси и позабыл. Теперь он и над Тферью царь и нет спасения от его гнева.

Егда прибудут царевы холопы, можно, конечно, открыться, что он знатного рода-племени, показать одежку боярскую, что до сих пор хранится в дубовом вертепе. Тогда не забьют его государевы людишки до смерти, в Москву отвезут на допрос.

Но старец Иорадион твердо знал, что так не поступит. Перед приближающейся смертью, которая уже обдавала его своим тяжелым дыханьем, он сделался неимоверно капризным, упрямым, словно напоследок решил ни в чем себе не противоречить, не отказывать.

Струг уткнулся в берег Гадючьего острова, вспугнув в кустах волчника пару куропаток. Волчник только-только зацвел, и, потревоженный птицами, залил пространство дурманящим, тяжелым духом.

Иорадион знал, что ему делать. В первую очередь, уничтожить прошлогодние остатки заряйки. Так он называл и само похмельное зелье, и главную его составляющую — вываренную в собачьей крови траву копытника.

Похмельный эликсир хранился в двух бочонках в его дубовой язвине. Там же, в глиняных горшках, была припрятана и коричневая трава.

Подойдя к дубу, Иорадион с тоской оглядел зеленеющего дуба-великана. Почему-то именно с ним, а не с жизнью ему было жалко расставаться. С его молодых листьев солнце сливалось в глаза отшельнику червонным золотом.

-Злато! — вдруг всплеснул он руками.— Про поясницу-то Димитриеву запамятовал! Ох, нелепая старость, паполома пардусова!

Старец подбежал к высокому валуну, чем-то напоминающим человеческую фигуру, стал деревянной лопаткой разрывать землю. Однако вскоре остановился.

Аще, для чего вынимать чресленницу"?— задумался Иорадион.— Каму ее теперь? Аз об ней ужо в духовной грамоте отписал. Пущай ищут отроки!

Огонь никак не хотел разгораться. Сырые с зимы ветки валежника только трещали, дымили. Пришлось возвращаться к берегу, резать березовую кору.

Несмотря на старость, Иорадион слабостью зрения не страдал. Он сразу углядел, что с устья Медведицы в Волгу заходят пять или шесть лодок. Через несколько минут стало ясно, что они направляются к его острову.

Кого еще леший несет?— заволновался отшельник.— Людишки мои наемные? Да чего им тут, не август месяц, чай.

Струги приближались. Их было шесть. На одной из них он разглядел знакомые лица. То были крестьяне из соседней деревни — Белобрысый Аким, Никишка Стрельнов и Митька, кажись, сын Иванов. Остальных он видел впервые.

Мужики в лодках сидели хмурые, на старца глаза не поднимали. Даже когда причалили, здравия не пожелали.

— Нуть, чаго надобно?— принял строгий вид отшельник.— Делов нетути? Али за похмельем? Так более не имаю. Вышло.

Ничего не отвечали смерды. Все так же хмуро сидели в раскачивающихся на волнах стругах и на берег не выходили.

По спине старца поползли мурашки. Он понял — что-то недоброе затеяли мужики. Ему стало страшно.

Отшельник сгреб в охапку надранную им березовую кору, пошел в глубь острова, к своему прибежищу. Слышал, как сзади начали выползать из лодок не разговорчивые смерды, как молча двинулись за ним. Откуда— то из чащи повеяло могильной свежестью.

Запах смерти прояснил мысли. Налимов вспомнил, что в духовной он еще не отписал о главном — корни папоротника для заряйки следует резать токмо в ночь на Ивана Купалы, мухоморы драть опосля первых заморозков под молодыми дубами, слезы копыт — травы...Место в грамотке особливое оставил, успеть бы, досочинить.

Не заметив в раздумьях торчащего из земли, похожего на клешню рака, корня дерева, отшельник Иорадион растянулся в болотной жиже. Никто из мужиков ему на помощь не пришел.

Собирать разлетевшуюся кору старец не стал. Отряхнулся и, не оборачиваясь, пошел дальше. Мысли своей он не потерял.

Иначе не похмельное зелье выйдет, а отрава мерзкая. До смерти низвести может.

Возле дуба поворотился, зло сплюнул.

— Да глагольте же, аспиды, чего приперлись?!

Крестьяне, а их было человек пятнадцать, обступили Иорадиона со всех сторон.

Первым начал знакомый старцу Никишка Стрельнов:

— Ты велеславный, божий человек, спору нету, мы тобе зла не хочем, обаче и ты нам худого не твори.

— Чем же аз вам напакостил?

— Не надобно нам твого зелья.

— Не жрите! Аз его прелестью не навязываю.

-Монастырским людишкам, али каким смердам боярским, оное в радость. Коли запьют, на конюшне шкуру спустют. А мы свободные ратаи. Хотим гуляем, хотим работаем. Нам седмицу, другую всласть повинопивствовать.

— Грех то великий.

— А и наши родичи тако жили. Али иноки и мнихи святые кажный день не упиваются? Десницей и чарки подымають и ейной же крестятся. Так-то.

— Речу же, не пейте мой эликсир, коли, успенья души ищите.

— И не пили бы, да женки присные и женищи в рот вливают. Какая опосля того радость, ежели нету желанья опохмелиться?

Из толпы смердов вперед вышел Аким Белобрысый.

— Тобе, старец, ужо глаголали — уходь отсюдова, а то прибьем. Туго нам от твого кознодейственного похмелья. Зело нелепо. А ты паки здесь.

— Сиречь, дать тыл, вам, смердам? Мне ближнему боярину великого князя Московского и Владимирского?!

Вся ярость, которая еще имелась в иссохшем от времени старце Иорадионе, разом выплеснулась наружу. Он схватил первую попавшуюся под руку увесистую дубовую палку, замахнулся ею на Акима.

Белобрысый даже не моргнул. Что-то блеснуло под его распахнувшейся телогреей и в следующую секунду в воздухе несколько раз вжикнуло.

Боярин Налимов как стоял, так и остался стоять. Только к его ногам упали срезанная под корень голова и десница, с зажатой в ней палкой.

Из тела двумя фонтанами забила кровь, а голова, с еще живыми, ничего не понимающими глазами, пыталась что-то сказать.

Аким перекрестился.

— Вельми жаль.

Смерды начали пятиться.

-Ты чаго натворил?!— завопил Митька сын Иванов.— Токмо ведь попужать хотели.

— Сиколько можно? Все одно бы старец не унялся. А ты, Митька, зенки не тарашши. Вместе тута были, сиречь все скопом и ответствовать на дыбе будем, ежели чаго. Уразумей.

Не разбирая дороги, мужики помчались к лодкам. Задержался только Аким.

Он залез в дубовую нору, выволок оттуда два бочонка с похмельным зельем. По— богатырски размахнувшись, каждый разбил самодельной палицей, шмякнул мокрые останки о дубовый ствол.

Подцепил ногой отрубленную десницу Иорадиона с черным перстнем на безымянном пальце. На камне уже успела застыть, потемнеть кровь. Белобрысый, было, нагнулся, чтобы снять перстень, но передумал.

-Грешно,— сказал он себе.

Аким несколько раз перекрестился, прошептал молитву, и побежал догонять товарищей.

А с другой стороны Гадючьего, к острову уже подходила ладья с царскими стрельцами.

В ожидании весны.

Осень за окном больничной палаты разошлась дальше некуда. Она окончательно стерла на полотне природы все веселые зелено-голубые краски, заляпала его серой, с черными подтеками тушью. Безрадостную картину усугубляли косые полосы дождя, кружащиеся мумии, оборванных злым ветром листьев.

На запотевшем стекле Владимир Семенович Пилюгин вывел пальцем жирный крест, прислонился к нему горячим лбом. Трагическим голосом произнес:

-Если Вселенная опять превратится в точку, совершенно некуда будет пойти.

-Бросьте хандрить,— отозвался со своей кровати Сиракуз Кабанчиков. В прекрасном расположении духа он грыз яблоко и листал "Крокодил" от 85-го года.— Так вы постоянным клиентом доктора Подлокотникова станете. Подумаешь, эксперимент не удался! Делов-то. Или отшельник в завещании о чем-то умолчал, или вы неправильно надпись на собачьей черепушке расшифровали.

Особист отлип от стекла, подскочил к Сиракузу. Глаза у него горели и впрямь, как у сумасшедшего.

— Правильно! Клянусь, правильно расшифровали!

— Тогда чего переживать?— хрустнул Кабанчиков антоновкой.— Слава богу, все живы, здоровы. И вообще, зачем русскому человеку это зелье? Все равно не поможет, коли, он сам остановиться не захочет. А захочет он только в одном случае — когда досыта пропьется. Нет, ну если, конечно, человека зашить. Или, там, закодировать, тогда другое дело. Страх смерти остановит, да. Я не верю в чудодейственные эликсиры от этого дела.

— Как вы не понимаете,— горячился особист,— если теперь еще не придумали лекарства от рака, то не значит, что его вообще никогда не изобретут!

— Наверное, изобретут, когда глубже проникнут в суть материи. Генетическую азбуку уже составили, а слова пока читать не научились. Лечить алкоголизм надо на уровне ДНК. Скушайте лучше грушку.

Майор, не ожидавший каких-либо разумных речей от деревенского мужика, послушно взял с тумбочки сочный плод. Но есть не стал. Поглядел на него задумчиво, раздавил в ладони. На пол потекло серое душистое месиво.

— Столько трудов и все напрасно.

-А-а, труды вам свои, я так понимаю, не жалко. Вам горько от несбывшихся надежд.

Дверь больничный палаты распахнулась, и в двухместный бокс, переделанный из комнаты пионервожатых, словно ветер, ворвался Арнольд Данилович Подлокотников. Лучезарно улыбаясь, он поправил очки на переносице и, как подобает всякому уважающему себя эскулапу, принял наигранно грозный вид.

-Нут-с, самоубийцы, как себя чувствуем?

— Замечательно, — ответил за двоих Кабанчиков, принимаясь за другое желтобокое яблоко.

— Скажите спасибо моей супруге, что она быстро выздоровела. Поверьте, я очень хотел присутствовать на самом эксперименте, но ведь женщины, они такие капризные. Занозят палец и кричат, что их зарезали. Когда я приехал, вы уже почти с богом разговаривали. Владимир Семенович, а почему тогда, на собрании в храмовой усыпальнице, вы скрыли, что в состав древнего рецепта входят волчьи ягоды? Впрочем, можете не отвечать. Боялись, что я врач-профессионал с высшим образованием, выскажусь категорически против использования дафны и тем самым нарушу ваши далеко идущие планы. Надеюсь, теперь вы понимаете, что иногда не следует ничего скрывать от людей, даже контрразведчику. Ягоды дафны так же ядовиты, как бледные поганки. Их в руки-то брать нельзя! А вы эликсирчик из них приготовили.

Липкие от раздавленной груши руки, Пилюгин вытер о чистое полотенце Кабанчикова.

— И что?

-Простите?

— В монастыре давно были?

— А, в Ильинском. Вчера. Археологические исследования в подземном некрополе идут полным ходом. Профессор в восторге, говорит, что ничего подобного в его практике еще более интересного не встречалось. Вот.

Главный врач опустил руку в карман, смущенно вынул из него кривобокий, изъеденный временем православный крестик и две медные монеты.

— Всю ночь мелом чистил,— пояснил Подлокотников.— Нужно будет еще специальный раствор купить.

— Опять сперли?— спокойно поинтересовался особист.

— Ни-ни!— замахал конечностями доктор.— Больше никогда. Акакий Валентинович сами подарили. За то, что я в одной из гробниц черный перстень нашел. Тот самый, о котором вы, товарищ Кабанчиков, рассказывали.

— Не может быть!— раскрыл рот Сиракуз и из него выпал не разжеванный кусок яблока.

Арнольд Данилович рассказал, что как только он узнал о завершении саперных работ, сразу же поехал в Ильинское. В монастыре было полно народу — попов, журналистов, районного начальства и еще бог знает кого. Археологи уже все приготовили к спуску в подземелье. Подлокотников слезно умолял профессора Вакслера взять его с собой. Ученый долго упирался, но довод, что кому-то может понадобиться медицинская помощь, стал решающим.

Дорогу археологам показывали офицеры, которые обезвреживали снаряды.

— Много нашли?— перебил врача Пилюгин.

— Один капитан мне говорил, что штук десять. Остальные в 53-м сдетонировали. Так вот, подземный лаз, ведущий от реки в сторону монастыря, совершенно не разрушился, что очень удивило профессора Вакслера. А Ванечка Проклов сразу сделал предположение, что туннель такой крепкий из-за большого количества в почве гранита и базальта. Вот. Подземный ход упирается в большую железную лестницу. Мы по ней поднялись и сразу попали в некрополь. Ванечка оказался более чем прав! Трудно себе представить, но подземное кладбище расположено в большой каменной пещере. Нужно отдать должное военным — они ничего лишнего там не тронули.

— Откуда вы знаете?

— Повсюду валялись останки тех, кто погиб при взрыве, в 53-м. Обглоданные крысами кости, черепа.

— Зачем служивым кости?— оскалил резцы Владимир Семенович.— Это не аргумент.

— Да?— задумался Подлокотников.— Вполне вероятно вы правы. Акакий Валентинович первым делом отыскал склепницу отшельника Иорадиона. Сделать это было нетрудно. Она единственная в стене оказалась вскрытой. И надпись рядом с ней, под уцелевшей иконкой: "Врата адовъскаиа съкроушивъ". Ну, к могиле сразу подбежали священники, во главе с отцом Лаврентием, стали охать, ахать. А я тем временем между мраморных гробниц ходил. Гляжу, крышка на одной неровно лежит. Уж не знаю, что меня толкнуло. Взял я и отодвинул ее. А там страсть господня — одно мумифицированное тело в халате и две высохшие головы. И ведь крысы не тронули их, хотя в щель запросто могли пролезть! Собирался уж от страха закричать, честно признаюсь. Потом гляжу, а между зубов одной из голов что-то поблескивает. Я, конечно, доктор, с трупами не раз возился, но с мумиями дел не имел. И все же пересилил себя, раздвинул голове челюсти, вынул золотой перстень с вороным камнем. Словно большой кусок черной смолы, застывший на золоте. Верите или нет, но я сразу догадался, что это тот самый перстень, о котором говорил Ознален Петрович Глянцев. К тому же, когда вынули из склепа останки старца Иорадиона, на его кисти не было безымянного пальца. Его обнаружили, у подножия саркофага, в котором две головы и лежали. Это, видимо, Глянцев палец на руке отшельника сломал, чтобы печатку снять.

— На камне действительно изображены трезубец и Георгий Победоносец?

— В точности так.

— Что еще интересного нашли?

— Много всего, по мелочи. Хотя, профессор Вакслер от всего в восторге. Святые отцы сказали, что метростроевцев из Москвы будут вызывать, проход до храма расчищать.

— Остальные соратники тоже сейчас в Ильинском?

— Ленька с Настенькой уехали в столицу, квартиру на Садовом кольце покупать. Захотелось им почему-то именно в районе Таганки гнездышко семейное свить. Обещали вас непременно навестить в ближайшее время. Брусловский с Арбузовым в Миголощах сидят, наверное, горькую с досады пьют. Генерал в дивизию отбыл. С профессором, из наших... Извините, из ваших, только товарищ Запойный да отец Лаврентий остались...

— Не упоминай всуе имя мое, сын мой,— раздалось из коридора.

В палату, в полном церковном облачении, вступил Ваше преподобие. Вернее, сначала в проеме показался его живот с крестом, а потом уже все остальное.

Батюшка осенил помещение и всех находящихся в нем крестным знаменем, расцеловался с Сиракузом и Подлокотниковым, словно с близкими родственниками, попросил оставить его наедине с Владимиром Семеновичем.

Доктор и Кабанчиков без разговоров удалились.

Майору было стыдно перед отцом Лаврентием за свое бесславное поражение. Попа ему сейчас хотелось видеть меньше всего. Под пристальным взглядом священника, Пилюгину казалось, что он стоит абсолютно голый и оплеванный на центральной площади многомиллионного города.

— Всякий путь человека прям в глазах его; но Господь взвешивает сердца, — сказал иерей.

— Что я сделал не так?

— Все мы поддались дьявольскому искушению, а значит только, лгали себе, что путь наш честен. "Приобретенное же сокровище лживым языком — мимолетное дуновение ищущих смерти", сказано в Священном писании. Слава Богу, что такого сокровища мы не нашли.

— А если проще, без краснобайства, Лаврентий?

Впервые особист назвал святого отца просто по имени. Ваше преподобие в долгу не остался.

— Наплевать и забыть, Владимир. Я уезжаю.

— В Калининград? Когда?

— Прямо сейчас. А ты чем займешься?

Майор потер небритый подбородок липким кулаком.

— Наверное, на Северный Кавказ подамся, воевать Арнольд Трифонович устроит. Но прежде...

— Что тебе покоя не дает?

— Приписка на берестяной грамоте. "ЧРЪСЛЪНИЦОУ ДИМИТРИЯ АСПИДА ПОЖРАЛА. ПОКЛОНИСЯ ИСТОУКАНУ". Вот, гадаю, куда делась чресленница Дмитрия.

— И охота тебе опять с Иорадионом связываться? Смеется он над нами с небес.

— Я как-то читал у Карамзина про золотой пояс Дмитрия Ивановича Донского. Его у князя на свадьбе украли и подменили на фальшивый. Думаю, про эту чресленицу боярин Налимов написал.

— Все разбогатеть мечтаешь?

— Нет, теперь почему-то нет. Просто скучно.

— Хороший ты человек, Володька, только потерявшийся. Молиться за тебя буду. Давай попрощаемся, что ли напоследок.

Отец Лаврентий и отставной майор Пилюгин заключили друг друга в крепкие объятья.

— Он с батюшкой беседует!— раздался в коридоре строгий голос Подлокотникова.

Ему ответил Валька Брусловский:

— Не исповедуется же.

В бокс, как два коня после горячей скачки, влетели запыхавшиеся Валька и Федор. От них, насквозь промокших под дождем, валил пар. Арбузов сходу бросил на тумбочку авоську с апельсинами и бананами, Брусловский пристроил рядом гигантскую дыню с поросячьим хвостиком. Из-под дождевика лесник вынул сверток. Быстро развернул. Под газетами оказалась книга. Валька открыл ее, протянул Пилюгину.

Между страницами лежал небольшой лист пергамента.

— Не только у Прасковьи Налимовой в подполе древние схроны имеются.

— Что это?

— Федор у себя в подполе нашел.

— Да, в старой пузатой бутылке!— радостно подтвердил слова друга Арбузов.— Совершенно случайно. Фундамент речным камнем решил подкрепить. Капнул два раза и, пожалуйста. Держи лупу, Семеныч, так не разберешь.

Взяв увеличительное стекло, Пилюгин прочитал:

" ПОЯСЪНИЦА ДИМИТРИЕВА РЯДОМЪ СЪ АСПИДОМЪ, ВЪ ПУЧИНЪ. МНЕ ЖЕ ОНАЯ НЕ ДАЛАСЬ".

— Почерк Емельяна Арбузова, сына Никифорова,— заключил особист.

— Никаких сомнений!— скакал по палате лесник-филолог. И я знаю, что означает слово "аспид".

— Ну, змея,— не удержался и Ваше преподобие.

— Аспид-остров Гадючий! Пояс Дмитрия Донского...

— И ты догадался про княжескую чресленницу?

— А то! Золотая поясница Дмитрия Ивановича на дне реки у Гадючьего острова. Емельян ее искал, но так и не нашел. Нам и карты в руки. Я уже Кушнарю позвонил. Обещался с аквалангами прибыть.

— Куда же, на зиму глядя, нырять-то станете?— потряс искусственной бородой батюшка.

— А-а,— махнул рукой бакалавр,— нам глупым людям все одно — что от пули падать, что от водки. Книга эта, возможно, поможет. Только что с Федором по случаю купили.

Владимир Семенович посмотрел на книжную обложку. "Русское летописание 11-15-го веков". Развернул. Под городским библиотечным штампом большими буквами под старину было напечатано: "Софийская первая летопись младшего извода. (1380-1418 гг.).

— Купили, говоришь?— подозрительно покосился на друзей майор.— Вот и пускай после этого лесников с фермерами в библиотеки.

— Обстоятельства,— пожал плечами Брусловский.— Страница 394.

На указанной странице сверху значилось: " В лъто 6897". И далее: " О житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановичя, царя роуского".

Пилюгин стал читать вслух: " Сии оубо великыи князь Дмитреи родися от благородноу и от пречестноу родителю, великого князя Ивана Ивановичя и матерее великые княгини Александры, вноукъ же бысть князя великого Ивана Даниловичя, собрателя Роусьскои земли..."

— Ну, ладно, дети мои, не буду мешать,— оборвал особиста отец Лаврентий. Пора. Колесница ждет.

— Куда вы, Ваше преподобие?— в один голос удивились Валька с Федором.

— Ты, Лаврентий, адресок мне отпиши,— сказал печально Владимир Семенович.— Впрочем, если понадобишься, я тебя и так разыщу. Думаю, это случится скоро.

Вопреки ожиданию майора, святой отец ни крестить миткэмпферов, ни благословлять не стал. Взял и ушел.

Соратники настежь распахнули окно. Помахали садящемуся в черную "Волгу" Вашему преподобию.

Нарисовав на запотевшем стекле очередной крест, Владимир Семенович мрачно произнес:

— Трудно сказать, что сложнее — честно и бескорыстно служить Богу или самому себе.

В ту осень приступить к поискам золотой чресленицы Дмитрия Ивановича Донского у миткэмпферов не получилось. Ленька Кушнарь на последние деньги купил шикарную пятикомнатную квартиру и готовое издательство. Да и зима нагрянула так скоро, что о подводных исследованиях уже не могло быть и речи.

Соратники с нетерпением ждали весны.

В один из темных декабрьских вечеров Владимир Семенович Пилюгин достал из подсобки старую печатную машинку, вставил в нее чистый лист бумаги, принялся колотить по клавишам:

"Духовная грамота отшельника Иорадиона.

Давным-давно...

В лето 7012— го от с.м., месяца апреля в 21 день.

Великое княжество Тферское.

"... И БУДИ ПРОКЛАТИ В ПИТИИ НЕУЕМНЫА, АКИ ИСХОДИШИА ИЗЪ АДОВЪСКИА ВРАТЪ И СКЛОНИАШИСИА ПРЕДЪ ДУШЕГУБНЫА ДИАВОЛОВСКИА СИЛОЮ. БЛЖДЪНИКИ БО ОНЫЕ ЕСТЬ И ВИНОПИВЬЦ..."