Во время американского вторжения в Панаму сержант армии США завалил несколько панамских гражданских лиц — «гражданских лиц», напавших с ручными гранатами на американских солдат на блокпосту . Офицеры наградили его за то, что он, вероятно, спас жизни своим товарищам, отдав его под суд. Они не только разрушили боевой дух, но и причинили по отношению к сержанту огромную несправедливость. К счастью, его признали невиновным. Но нельзя недооценивать тот леденящий душу эффект, который оказывают такие действия на боевые части.
И наоборот, летом 1990 года лейтенант израильского военно-морского флота, командовавший патрульным кораблем, убил четырех палестинских террористов, расстреляв их в воде из пулемета, после того, как потопил резиновую лодку, на которой они пытались проникнуть на израильское побережье. Он оправдывал свой поступок тем, что не знал, прячут ли они ручные гранаты, которые могли быть использованы против его корабля и людей. Командующий израильским флотом произвел лейтенанта в капитаны прямо на месте. Послание, громко и четко отправленное молодым израильским офицерам было правильным: вы будете вознаграждены за то, что ставите жизни ваших солдат выше жизни ваших врагов.
По мне, «Пурпурное сердце» это не знак чести. Честно говоря, я всегда считал их медалями врагу за меткую стрельбу и счастлив, что никогда не «награждался» им.
Итак, моя философия в бою всегда заключалась в том, чтобы убить моего врага до того, как у него появится шанс убить меня, и использовал все, что для этого потребуется. Я никогда не давал Чарли передышки. Я стрелял из засады. Я использовал превосходящую огневую мощь. Я никогда не вступал в рукопашный бой, если не было абсолютно никакой альтернативы — для меня боевой нож был инструментом, а не оружием. Все эти окрики, бои на ножах, карате-дзюдо-кунфу которые вы видите в фильмах про Рэмбо-Джембо, это просто чушь собачья.
Реальные правила войны просты и эффективны: держитесь на расстоянии вытянутой руки, когда это возможно, и стреляйте без колебаний во врага, прежде чем он вас увидит. Так что тот факт, что семеро из нас только что сделали кровавый фарш из пяти недоедающих, ничего не подозревающих, невооруженных вьетнамцев, не показался мне безжалостным, аморальным или несправедливым. Все мои бойцы были еще живы, а противника стало на пять человек меньше.
Мы двинулись на запад, используя канал как прикрытие. Примерно в пятистах ярдах от хижин ВК, мы выбили еще очки: сампаны. Их было, наверное, с полдюжины, принайтовленных вместе и пришвартованных к берегу. Не было никаких признаков жизни, но мы продвигались осторожно, три бойца приблизились под водой, чтобы обойти лодки ВК, затем подошли и скользнули через планширь только после того, как мы тщательно проверили на мины-ловушки.
Сампаны были пусты. Мы потопили их и двинулись так быстро, как только могли. Не пройдя и пятидесяти ярдов по каналу, Уотсон высоко поднял руку. Он махнул мне рукой вперед.
— Мистер Рик…
Я видел это.
-Иисусе.
Поперек канала в пять ярдов шириной была натянута растяжка, почти такая же невидимая, как одиночная нить паутины. Мы отступили.
— Давай отследим ее.
Мы с Патчем направились к противоположным берегам. Я проследил за нитью, которая вела вверх по насыпи, через изгородь из колючего кустарника, к толстому стволу дерева, где была прикреплена к кумулятивному заряду.
Эти ублюдки — они были хороши. Я свистнул Орлу Галлахеру, эксперту «Браво» по разминированию. Орел осторожно снял заряд и мы снова двинулись вперед. В десяти ярдах вверх по каналу, мы обнаружили еще одну серию мин-ловушек. На этот раз Чарли заложили заряды в самом канале и протянули растяжки и ручные детонаторы через густые заросли, которые спускались прямо к воде. Черт возьми, если бы мы вошли через парадную дверь, нас бы порубили на куски. Неудивительно, что ВК на перевалочной базе не волновались.
Я сильно вспотел, поэтому снова спустился в канал, чтобы остыть, и ухватился за свисающую ветку, чтобы не упасть. Еще один урок усвоен. По умолчанию, мы воспользовались черным ходом. Может быть, в будущем нам стоит тратить больше времени на поиски задних дверей, когда мы будем навещать мистера Чарли.
Я рассеяно взглянул на ветку, за которую ухватился, чтобы перехватиться поудобнее и подтянуться вперед. В трех дюймах от моего сустава покоилась голова гадюки, ее характерный узор в виде лилий был виден на фоне темной коры дерева.
Вот дерьмо. У Дикки был тяжелый день в джунглях. Там было много грязи. Граната в меня полетела рикошетом. Я чуть не подорвался на мине ловушке. А вот еще змея, способная убить меня за десять секунд.
Прикрытые веками глаза гадюки и мои встретились. Мои говорили:
— Ах ты сукин сын, если ты меня не тронешь и я тебя не трону.
Медленно, медленно, медленно я скользил все глубже и глубже в воду. Просто… дай… моим … пальцам…. соскользнуть… прочь. В двух футах ниже по течению, вне пределов досягаемости, я указал на ветку.
— Там гадюка.
Удар мачете Джима Финли разрубил змею длиной в фут пополам. Он с улыбкой протянул мне еще шевелящуюся филейную часть.
— Проголодались, мистер Рик?
Нам потребовалось еще два часа, чтобы добраться до устья канала. Мы могли бы двигаться быстрее, но я нервничал из-за мин-ловушек, не говоря уже о гадюках. Кроме того, мы были медлительны из-за веса трофеев — АК, медикаментов, документов, записных книжек, дневников и других бумажек.
Был уже почти вечер, когда я связался по рации с ШТЛ, чтобы вытащить нас. Мы встретились с катером, поднялись на борт и направились вверх по реке, измученные и возбужденные.
У нас были веские причины быть и теми, и другими. Мы потратили весь день на эту операцию и отправились туда, куда еще не ступала нога американца.
Экскурсию «Браво» на остров Ило-ило ВМС США назвали «самой успешной операцией SEAL в дельте». За то, что я ее возглавлял, я получил первую из своих четырех Бронзовых звезд, а также вьетнамский Крест Доблести с Серебряной звездой от АРВН.
Это был долгий вечер и утро моего Седьмого Дня. Мы задремали на обратном пути к Ми Тхо. Гневное божество SEAL, наконец, позволил своим смертным детям отдохнуть. Мне снились горячие женщины и холодное пиво.
Глава 10
Я вернулся в Штаты из своего первого вьетнамского тура со смешанными чувствами. Я положительно оценивал действия своего отделения. Мы стали цельным подразделением — мыслили и действовали как единое целое — защищая друг друга, как от вьетнамских врагов, так и от американской бюрократии. Я был счастлив, что привез их домой хотя помятых и поцарапанных, но никто не был серьезно ранен.
Я был в восторге от того, что каждый боец отделения «Браво» был награжден, за то, что он сделал во Вьетнаме. Я также был доволен собственным прогрессом. Я проявил себя в бою — и вскоре после возвращения в Штаты был произведен в лейтенанты.
Медали и благодарности в приказе были внешним свидетельством чего-то более важного. Теперь я верил в себя, как в лидера. Мои инстинкты насчет боя оказались верными и, в значительной степени, надежными. Более того, я сумел найти способ победить систему, который мы были обременены, или, по крайней мере, заставить ее работать в нашу пользу.
С другой стороны, я был обескуражен высоким уровнем беспорядка и безмозглости, которые, казалось, пронизывали все наши действия во Вьетнаме. Слишком часто нас, SEAL, отправляли на войну малосмыслящие морские офицеры, не имевшие ни малейшего представления о наших возможностях, или о том, как их использовать. Поэтому они использовали нас так же, как свои регулярные части. Это бы сработало, если у вас был батальон немотивированных «ворчунов». Но не в том случае, если вы отправили в поле небольшие смертоносные отряды хорошо обученных людей, которые могут думать сами и гордятся тем, что проявляют инициативу.
Я видел и лучшее, и худшее от своих товарищей-офицеров во Вьетнаме. С одной стороны, были такие парни как Фред Кочи, который повел бы своих людей в ад и обратно, если бы у нас был шанс перехватить конвой ВК или потопить группу сампанов, но были и другие — трусы, которые посылали своих людей делать то, что не хотели, или не могли сделать сами. А бюрократы, которые занимались бумажной работой вместо того, чтобы вести своих людей на поле боя, потом представляли себя к Серебряным звездам только за то, что услышали звуки стрельбы. И воры — офицеры, которые попросту воровали свои награды.
Я помню одного скотомудилу в звании капитана (он звал себя Орлом, но он был настоящим индюком), который украл Серебряную звезду у рядового — он фактически присвоил себе эту проклятую медаль — потому что Линдон Джонсон приезжал в Камрань и он хотел, чтобы президент повесил ее ему.
Был ли этот капитан в бою? Скажем так — он катался на ПРК каждые шесть-семь дней. Все остальное время он перебирал бумаги. Неужели в него стреляли? Может быть, раз или два. Не так, как в рядовых, старшину, который командовал катером, и которые были в самом замесе в течение нескольких месяцев. Но этого старшину бортанули. Конечно, он в конце-концов получил свою медаль, но президент должен был повесить ее на грудь ему, а не приколоть на мундир какого-то самодовольного говнюка.
Такое поведение, когда речь шла о медалях, было типичным для Хэнка Мастина, который едва не отдал нас под трибунал из-за первой ночи отделения «Браво» на реке — в ту ночь, когда я вызвал «Призрака», мы расстреляли остров свободного огня и вернулись обратно без единого патрона, оставшегося в нашем оружии. Так вот, по дороге на гауптвахту произошла забавная вещь: оказалось, что по счастливой случайности «Браво» прервало то, что военно-морская разведка позже описала как форсирование реки основными силами северовьетнамцев.
Мы вляпались в самую гущу событий и по чистой случайности устроили противнику королевский облом.
Угадайте, кто получил Бронзовую звезду за то, что теперь называлось первой успешной операцией SEAL в дельте? Это был капитан третьего ранга Хэнк Мастин. Не важно, что его вклад в вечернее представление был меньше нуля. Так что, вернувшись в Штаты в начале июня, я отправился в наградной отдел главного Военно-морского корпуса в Вашингтоне, штат Колумбия и подал на это жалобу.
Я не знаю, отобрали ли они когда-нибудь Бронзовую звезду у Мастина — все, что я хотел, это чтобы было записано мое личное возражение. Но в одном я был уверен: судя по тому, как на меня смотрели, ни один энсайн никогда раньше не подавал возражений против медали капитану третьего ранга.
Во Вьетнаме я приобрел репутацию негодяя, отщепенца, одиночки. Отчасти это было заслуженно — мне всегда было трудно подчиняться приказам людей, которых я не уважаю, и я давал им это понять. Мои характеристики с 1967 года отражают мое бунтарское отношение. Я был признан «Выдающимся — один из 100» в таких областях как воображение, трудолюбие, инициатива, отношение к делу («позитивная и восторженная манера, в которой он выполняет свои обязанности») и профессиональные знания.
Но меня оценивали только как «исключительного» в таких областях как надежность, личное поведение и сотрудничество.
Теперь «исключительный» может звучать хорошо, но — как мне сказали в то время — это не слишком помогает загладить прежние карьерные грехи. И области, где я был оценен ниже всего, были теми областями, которые выше всего ценило мое начальство. Мое личное поведение было агрессивным и резким. Я ругался как матрос. Я был не против рукоприкладства по отношению к людям, если они меня бесили.
Я был готов к сотрудничеству, когда верил, что это пойдет на пользу моим парням, но я не стеснялся сказать людям, чтобы они отвалили, вне зависимости от количества полос на их рукавах. И я был надежен в следующем порядке: к моему отделению, моему взводу и Второму отряду SEAL. Это были мои приоритеты.
Остальные были сами по себе, насколько я мог судить.
Так что эти характеристики были честным отражением того, кем я был в эти дни. Будучи рядовым, я ненавидел бюрократию, но ничего не мог с ней поделать. Вот почему я хотел стать старшиной. Насколько я мог судить, флотом управляли старшины, а не офицеры. Вот почему я сказал капитану 1-го ранга, который хотел направить меня в ШКО, что предпочел бы быть старшиной в команде, чем адмиралом. И все же, будучи энсайном, я надеялся, что смогу изменить систему — сдвинуть ее, хоть на йоту. Я обнаружил другое.
На самом деле, как энсайн, я был даже более бухгалтером и бумагомаракой чем в те времена, когда был рядовым. Как матрос в UDT, я был защищен шефом Барреттом от глупости офицеров. Как офицеру, мне приходилось ежедневно — даже ежечасно — сталкиваться с хроническим сволочизмом своих коллег.
В полевых условиях, например, мы проводили в патруле по два, а то и по три дня, и никто в «Браво» не жаловался.
Но мне казалось, что всякий раз, когда нам нужно было для чего-то съездить в местный отдел кадров, четверо вкрадчивых аппаратчиков, сидевших за столами, шарахались от меня и моих людей в сторону, пока они делали запланированный перерыв на кофе, и да поможет вам Господь, если вы попросите у них лишние десять секунд времени.
Так вот, «Браво» был боевой единицей — и мы выглядели соответствующе.
Я начал возмущаться ухмылками и насмешками, которые встречали нас, когда мы входили в чей-нибудь офис без отглаженной формы или безупречно закатанных рукавов рубашки. Я не раз попадал в неприятности за то, что тащил за лацканы через стойку какого-нибудь назойливого сукина сына и приказывал ему ответить на мой чертов матросский вопрос или помочь нам заполнить эти чертовы бланки — прямо сейчас, сию же минуту — или пострадать от переломанных костей или еще чего похуже.
Потом была кастовая система. В какой-то момент мы с Патчем Уотсоном были в Сайгоне, гоняясь за каким-то снаряжением и решили, что неплохо было бы перехватить себе настоящий американский стейк и пару прохладительных напитков. Так что мы направились к ближайшей жральне — это оказался офицерский клуб — и вошли в дверь.
Там дежурил военный полицейский. Он посмотрел на мои «шпалы» энсайна и кивнул. Но он положил руку на грудь Патча. Это был опасный поступок.
— Извините, сэр — сказал он мне — Только для офицеров.
Я сграбастал Патча прежде, чем он успел нанести телесные повреждения. Потом мы вышли за дверь и завернули за угол. Мы были одеты в зеленую униформу и фуражки морской пехоты, поэтому я взял свои «шпалы» энсайна, закрепил одну в центре моей фуражки, а одну в центре фуражки Патча, как у лейтенантов морской пехоты. Потом мы вернулись обратно, отсалютовали военной полиции и заполучили наши стейки.
К черту правила: я всегда чувствовал, что если человек достаточно хорош, чтобы умереть со мной, он достаточно хорош, чтобы со мной есть. Однако многие из моих коллег-офицеров думают иначе.
