Налево от полярной звезды

— Что за подруга-то, — жесткий колючий ком царапал горло, мешая говорить.

— Ты что, знал его? Ты ж из Питера, вроде.

— Не знал.

— Ага. А подруга эта, представь, как ни в чем ни бывало, через пару месяцев вернулась на плешку.

Значит, не из-за меня кидался с балкона Крошка, не меня он разыскивал по всему городу. Липкий комочек вины отвалился и растаял. Я перевел дух.

— А знаешь, что самое прикольное?

— Что?

— Что эту подругу звали так же, как и тебя — Дани.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

...кто тебе поверит?

Телефонный звонок прорвался сквозь липкий сон, отражаясь от стен спальни и увязая в плотных пыльных шторах, буром ввинтился в мои виски.

— Спишь, конечно? — Мишкин голос сливался с помехами на линии, превращаясь в неразборчивое кваканье.

— Ммммм, — Я постарался придать голосу осмысленность, одновременно пытаясь удержать остатки сна. — А сколько времени?

— Сейчас проснешься, — пообещал Мишка. — Я узнал результаты анализов. У меня СПИД. Через пару часов подъеду. Поговорим.

Сон трепыхнулся испуганным воробьем и растаял. В трубке похрипывали гудки отбоя. Я сел на кровати, пытаясь понять — бьется сердце или .. где оно у меня вообще. СПИД? У Мишки? А как же я?

Зеркала трельяжа отразили три бледные, испуганные, отекшие от сна физиономии. Я, не глядя, нащупал на тумбочке сигареты. Спички прыгали в пальцах, так что прикурить мне удалось только с третьего раза.

Итак, СПИД. Или ВИЧ — один хрен. Что в лоб, что по лбу. Можно уже сейчас готовить хорошую веревку и запасаться хозяйственным мылом. Если принять во внимание наши бурные постельные сцены с Мишкой в последние месяцы, не заразиться я не мог. Хотя...почему именно я от Мишки? С тем же успехом подцепить эту заразу мог и он от меня. В памяти всплыли аршинные буквы устрашающих плакатов в КВД — "Опасайтесь внебрачных половых связей!". Сколько их у меня было за последние полтора года — этих абсолютно внебрачных и исключительно половых? Если принимать во внимание только те, которые были в трезвом рассудке — так уже впору бежать за калькулятором к соседу. А сколько таких, о которых я вспоминал наутро, с трудом выдираясь из похмелья? Ну, допустим, что в половине случаев я все же соображал воспользоваться резинкой. Допустим, что среди оставшихся болен был только кто-то один. Хотя, если припомнить статистику, это я себе слишком хорошую фору даю. Так или иначе, шансов подзалететь у меня было поболее, чем у Мишки. Он по кабакам не шляется и на плешках пацанов не снимает. Значит, это, все-таки, я.

Кислая волна рванулась из желудка вверх, и я еле-еле успел добежать до унитаза. В глазах плавали красные круги вперемешку с черными точками. До ванной я добрался по стеночке, включил душ и, стащив с себя трусы, влез под холодную воду. Стало ненамного легче — тошнота отступила, и в голове более-менее прояснилось. Когда я в последний раз сдавал кровь? Год, полтора года назад? Тогда все было чисто. Но полтора года назад я и не помышлял о том, что буду блядствовать направо и налево. Мы тихо-мирно жили со Славкой, вполне довольные друг другом. Тихо-мирно, до тех пор, пока он не привел этого пацана. Пожалел — подобрал где-то на вокзале, голодного и грязного. Сколько ему было? Кажется, тринадцать. Или четырнадцать. Странно, я не помню его имени, он назвался какой-то кличкой. То ли Мамочка, то ли Папочка. В первую же ночь, отъевшись и отмывшись, Мамочка залез к нам в постель. А еще через два дня Славка собрал шмтоки, прихватил Мамочку и сорвался к себе в Ростов. За полтора года — одна открытка на Новый Год без обратного адреса.

Славка сорвался в Ростов, а я сорвался в беспробудные пьянки и съем. За год умудрился допиться до зеленых чертей и летающих тарелочек. Потом главреж пригрозил выгнать меня из театра к чертовой матери...впрочем, меня и это вряд ли бы остановило. Но я встретил Мишку и тормознулся. Хотя, когда Мишка уезжал в свои командировки, я был способен продержаться без него разве что пару дней, не больше. Потом снова шел в кабак или на плешку, и приходил в себя только через неделю-другую.

Я замерз и вылез из душа. Стуча зубами, растерся полотенцем и, завернувшись в халат, вернулся в комнату. Итак, ВИЧ. Или СПИД. От перемены слова результат не меняется. Дотянувшись, я стащил с полки увесистый том Малой Медицинской энциклопедии. "ВИЧ-инфекция...Этиология...Патогенез...Прогноз — неблагоприятный". Ну да. Я, собственно, в прогнозе не сомневался. Осталось выбрать, от чего предпочтительней помереть — от энцефалита, пневмонии или саркомы.

Меня опять затрясло. На кухне — это я совершенно точно помнил — должна была оставаться водка. Она и была там — теплая и противная, но я все же влил в себя полстакана, передергиваясь от отвращения. Где-то в глубине меня мелькнула мысль — а может быть, я просто сплю? И мне снится кошмарик. Они часто мне снятся после пьянок. Эдакий — сон во сне. Вот проснусь — и все будет нормально, никакого телефонного звонка, никакого СПИДа. Сон и все.

"Идиот, — сказало мне отражение в зеркале. — Какой сон? Ну урони себе на ногу этот гребаный энциклопедический том, он пару килограмм точно весит, сразу реальность прочувствуешь".

Адреналин сжег спирт в пару секунд, трясучка никуда не делась, я на подгибающихся ногах дошел до дивана и рухнул на постель. Как же развивается эта погань? Что-то там было, в статье — температура, лимфоузлы, первичные симптомы от двух недель до трех месяцев. Лимфоденит у меня с детства, стоит затемпературить — сразу шея как валик. Значит, этот вариант отпадает — как я определю, что они опухли от вируса. С другой стороны, температурю я тоже часто, дурная болячка термоневроз, пару раз психануть — и можно смело идти к врачу за больничным. Кстати, о температуре.

Разыскав градусник, я сунул его подмышку. Снова закурил и залез в кресло, поджимая под себя босые ступни. Надо будет сдать кровь — в конце концов, это единственный способ совершенно точно узнать — болен я или нет. Но, опять же, что от этого изменится? Болен или здоров — хрен я теперь без резинки с кем-нибудь и когда-нибудь. На всю жизнь — сколько бы мне ее ни осталось — перепуганый. Но если Мишка болен, а я — нет, как я теперь буду с Мишкой? Мне дышать в его сторону будет жутко, не то что в постель лечь. Если же я болен — то терять мне нечего, и с Мишкой все будет по-прежнему, хотя осознавать каждый раз, что получаешь в себя это дерьмо вновь и вновь...

Градусник нагло показал тридцать семь и шесть. Я стряхнул его со злобой и снова засунул подмышку. Мамочка, как же мне страшно! Как мне страшно, кто бы знал! Я всегда надеялся умереть быстро и без мучений. Ну там, автомобильная катастрофа, обширный инфаркт — раз и нету. И даже не понял бы, что произошло. Оптимальный вариант — во сне. Лег и не проснулся. Но гнить заживо, цепляя на себя всевозможные болячки...

Я представил себе, как не прихожу на репетиции — день, два, как главреж сидит у неотвечающего телефона, багровый от злости. Как звонят, а потом и стучат в мою дверь, взламывают ее с понятыми. И обнаруживают меня, висящего где-нибудь в ванной — опухший синий язык вывален из открытого рта, черное лицо, выпученные стеклянные глаза и зловонное полузасохшее пятно из мочи и дерьма на кафеле под моими ногами....брррр. Морг, пьяный паталогоанатом, заключение врачей и парочка некрологов — один в местной газетке, а второй — под моей огромной фотографией в фойе родного театрика — "Безвременно ушел, в расцвете творческих и жизненных сил...". И сплетни, разрастающиеся в огромный гнусный пузырь...

Тридцать семь и шесть на градуснике. Два часа дня на будильнике. Поворот ключа в замке входной двери. Мишка. Мой персональный Михаил-архангел с огненным мечом.

— Накурил-то, — Мишка демонстративно помахал перед лицом ладонью. — Топор можно вешать. До форточки было не дойти?

Я смотрел на него — спокойного и уверенного. Он что — не понимает, ЧТО произошло? Не понимает, что это конец всему на свете? Что теперь вся наша жизнь будет проходить в ожидании очередного симптома и очередного анализа?

— Что, раскис уже? — Мишка нараспашку открыл балконную дверь и отодвинул штору. В комнату ворвался ветер и уличный шум. — Перепсиховался? Так тебе и надо, проблядушка. Давно надо было тебя напугать до полусмерти, чтобы головой начал думать, а не головкой. Нет у меня ничего. Я чист, как новорожденный.

— Сука! — крикнул я. И заплакал. И кинул в Мишку будильником.

А он стоял и смеялся, и солнечный луч ерошил светлые волосы на его бедовой голове.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Метроном

Тик-так, тик-так. Распухшая голова качается на тонком стебле шеи. Маятник наоборот. Метроном.

Тик-так. Качается одутловатое лицо напротив. Скользят по потолку солнечные зайчики. Качаются. Тик-так.

С кем я?

Окно — круглое. Лицо — круглое. Зайчики — круглые. Чай в стакане с подстаканником дрожит мелкой рябью.

Где я?

Теплоход. Питер-Кижи.

Кто я?

Память возвращается нехотя, то и дело соскальзывая, соскальзывая, соскальзывая за границу черепной коробки.. По кругу, по кругу — цирковые пони-мысли. Где я? С кем я? Кто я?

Он говорит — "Очухался?" Он говорит — " Выпей горячего чаю". Голос бьет меня в лоб, прошивает насквозь, вылетая из затылка и упираясь в стену каюты. Каюты? Да. Теплоход. Питер-Кижи. Деревянные дома. Деревянные церкви. Ни одного гвоздя. "Выпей чаю" — гвоздь голоса. Я говорю — "Не надо так громко". Молчит, смотрит исподлобья, глаза — маленькие, почти бесцветные.

Дрожь двигателя передается телу. Я — камертон. Большой странный камертон с распухшей головой на тонком стебле шеи. Дзззын-дззын. Стекло о подстаканник. Взять в ладони, сжать, смять, превращая в мешанину из стекла и металла. Тик-так, дззын-дззын. Кто-нибудь — выключите эту чертову машину. Я не хочу превращаться в камертон. Я хочу свернуться в клубок и вернуться в чрево матери — без звуков, без мыслей, в до-бытие.

Вечером выбрался на палубу. Нашел судового врача. Перегар. Бегающие глазки и несвежая рубашка. Я сказал — "У тебя это есть". Я сказал — "Я заплачу сколько надо" — и сунул ему зеленоватую бумажку. Он долго не приходил. Мне казалось — долго. Дурацкий ансамбль в баре спел три песни. Три жизни начались и закончились, пока он пришел и сказал мне — "За баян заплати отдельно". Я сказал — "Мы так не договаривались", а он держал в пальцах мою жизнь и дергал за ниточки, как сумасшедший кукловод.

Я заплатил; он даже помог мне расстегнуть зиппер, который заело. Его всегда заедает, когда я тороплюсь умереть.

В небе за бортом вспухали радужные мыльные пузыри. Я спросил — " Это что?". Врач ответил — "Фейерверк". Я спросил — "Сегодня праздник?". Он покачал головой — "Бояре гуляют". Я спросил — "А кто я?". Он каркнул хрипло — "Дурак" и клюнул меня в правый глаз. Мыльные пузыри лопались в моей голове. И вода за бортом пенилась. Почему-то она была красной.

Тик-так, тик-так.

Утро? Вечер? За иллюминатором серая мгла. Туман. В тумане ревет гудок — долго и надсадно. И я реву вместе с ним — прогибаясь спиной и закидывая назад голову — ААААААА! Метроном внутри дергается и сбивается с такта — ААААААА! Я раздвигаю головой серую мглу и ныряю в рассвет (все-таки — рассвет!) — АААААА! Пухлые ладони хлещут меня по щекам — так свисающие в воду ветви деревьев хлещут по высокой белой скуле теплохода. "Ублюдок! УБЛЮДОК! УУУ-БЛЮЮЮ-ДООООК!!!!!" — ревет гудок, и я реву, мотая головой, — загнанная, роняющая кровавую пену из разорванного удилами рта лошадь — АААААА!

Нева. Ладога. Свирь. Онега. Я не хочу на берег. Я не хочу глазеть, задирая голову, на деревянные стены. Я не хочу восхищенно ахать и охать, подобострастно заглядывая в глаза экскурсоводу. Дайте мне жизни в тонком стекле. Там, внутри, невидимый глазу мастер, готовый починить мой замирающий метроном. Стальной палец коснется стальной стрелки. Тик-так, тик-так. Подгоняемая метрономом, вскипит в венах, ударяясь в ломкие стенки, темно-красная густая жидкость. Моя кровь никого не может спасти, ее нельзя переливать роженицам и тяжелораненым. Моя кровь — отрава, крупные капли на полу — волчьи ягоды. Внимание! Attention! Смертельно опасно! Не трогайте меня, я брызну ядом, как раздавленная змея. Смотри — он уже стекает по моим пальцам, курясь розоватым паром, прожигая дырки в ковролине.

Он сказал — "Ты сдохнешь уже завтра". Я сказал — " А кого это волнует?" Он сказал — "Я люблю тебя". Я засмеялся и ушел в себя — вода, спиралью уходящая в воронку. Он еще видел, как мелькнула моя голова, проваливаясь в омут грез и кошмаров.

Шлеп-шлеп-шлеп. Мокрая жаба по мокрой траве. Дождь. Настырно стучит в стекло, растекается лужицей под неплотно закрытым иллюминатором. Пить. Пить. В моем горле — все пески всех пустынь мира. Я скриплю пересохшими ремнями связок. Я — мумия, пролежавшая здесь тысячи лет. Размотайте бинты, дайте мне воды или — убирайтесь к черту. Я все равно не живу, а сохну, прирастая коричневой кожей к ломким костям скелета. Мои провалившиеся глазницы не видят ничего, кроме тьмы. Под моими пальцами — крошево камней, превращающихся в пыль под ветром и солнцем. Моя кровь давно ушла в песок, и там, где высыхал ее черный след, вырос анчар. Шлеп-шлеп-шлеп. Это не вода — это жирные черви падают с глянцевых листьев дерева, разбиваясь о мою ссохшуюся грудь. Меня до сих пор мучают сны о прошлой жизни. Разбудите меня. Дайте мне воды — или убирайтесь к черту.

Он сказал — "Уже сентябрь". Я качнул головой — "Ну и что?" Он сказал — "Скоро зима". Я сказал — "Ну и что?" Он сказал — "Доживи до весны". Я спросил — "Зачем?" Он не ответил.

Тик-так. Метроном. Стальная стрелка между висками. Я хочу превратиться в черного кота и перебегать дорогу, кося зеленым глазом. Я хочу стать вороном и раскачиваться на голой ветке, каркая в закрытые на зиму окна. Дайте мне повыть под чужой дверью по будущим покойникам — бродячим облезлым псом. Я хочу сидеть в аквариуме золотой рыбкой и исполнять невысказанные, греховные, запретные желания.

Тик-так — в моей голове, гррум-гррум — под моими башмаками, я иду белой дорогой к белому небу, в котором качается черный маятник солнца.

— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —

Наши сны

зачем же ты опять снишься мне, сволочь, что ты хочешь от меня еще и ночью, после того, как измучил днем, измучил ожиданием встречи, измучил разговорами ни о чем; какого черта ты лезешь еще и в мое подсознание, заставляя сжиматься от ужаса даже во сне, заставляя даже во сне изнывать от желания — темного и непреодолимого; опять, опять — в который раз уже — тянуться к тебе дрожащими руками и ловить пустоту, ты смеешься, ты даже во сне смеешься надо мной, даже здесь я не могу заставить тебя стать ближе и нежнее; наши сны неподвластны нам.

казалось, что в этот раз все будет иначе, наверное, я так хотел этого наяву, что кто-то из тех, кто распоряжается нами в мрачных дальних сферах, сжалился надо мной, и ты оказался на расстоянии вытянутой руки, на расстоянии долгого теплого вздоха, на расстоянии шепота; твое лицо — оно было совсем рядом, я видел дрожь твоих ресниц, движение твоих губ, хотя ты опять говорил с кем-то, с кем-то — кого я не знал и не видел, ты опять отворачивался от меня — жестокий во сне — совсем такой же, как и наяву, а я все пытался остановить это твое движение — от меня, к другому, в сторону, прочь; я пытался остановить твое движение, медленное, словно в воде, такое бывает только во сне — тоска и отчаяние от собственной неуклюжести, от ненужности своих порывов и глупых слов, когда осознаешь все, что днем казалось непонятным; жаль, что с уходом сна уходит и ясность мысли, и все те же заблуждения преследуют нас наяву; наши сны неподвластны нам.