— Никому в голову не могло прийти даже то, что Авэндилль вообще считает её соперницей. Ты ведь слышала, что говорил Фаник. Если эта девочка действительно ненавидела его мать и любила его отца, то крайне искусно это скрывала. И продолжает скрывать до сих пор. — Лод удовлетворённо отложил серебряное кольцо на столешницу. — Впрочем, может, она и ни при чём. Кто знает. В любом случае... сейчас нам проще найти того, кто заказал наёмникам убийство принца, а не расследовать преступление восемнадцатилетней давности.
— Брось. Ты наверняка тоже думаешь, что это сделал один и тот же человек. Или эльф. — Я азартно подалась вперёд. — Авэндилль избавилась от Повелительницы, потом, дождавшись удобного случая, от её сыновей — и вот Хьовфин снова бездетный вдовец, а королевство снова нуждается в наследнике. Здравствуй, повод снова заключить брак по расчёту. А кто у нас самая подходящая партия? По-моему, всё сходится.
— Это лишь теория. Нам же стоит опираться на факты. А факты у нас появятся завтра, когда 'старшак' поведает всё, что знает о заказчике. И там уже будем думать. — Колдун посмотрел на меня. — А вы с Фаником неплохо ладите.
Он сказал это без одобрения, без осуждения, без насмешки. Без эмоций. В своём обычном констатирующем стиле.
Будь на его месте кто угодно другой, я могла бы подумать, что он ревнует.
А, может, подыграть? И посмотреть на его реакцию? Попробовать пробить на эмоции... ведь сколько раз я слышала, что ревность — прекрасный катализатор отношений.
Но даже если не брать в расчёт, что я не имею на это никакого права, и его мне не обмануть — это будет одной из тех истинно бабских манипуляций, которые я всегда терпеть не могла.
— Да. Неплохо, — просто сказала я. Посмеялась, тихо и коротко. — Я даже думала сегодня, насколько всем было бы легче, если б я влюбилась в него, а не в тебя. Всем... включая меня.
Он ничем не показал, что не ожидал моих слов. И смеяться вместе со мной не стал. Просто продолжал смотреть, внимательно и мягко.
Потом перевёл взгляд на ошейник, так и лежавший на столе.
— Да. Пожалуй, — не глядя на меня, он коснулся серебра кончиком указательного пальца. — Я тоже иногда думаю, насколько было бы легче, если б я отступился от Морти. Не всем, но многим. Включая меня. — Его палец скользнул по гладкой металлической кромке, медленно и плавно, точно стирая невидимую пыль. — Но в этом мире есть очень немного вещей, после которых я возненавижу сам себя. И предать её — одна из них.
Это была откровенность за откровенность.
И я тоже ничем не показала, что не ожидала её.
Нет, тебе нечего стыдиться, Лод. Ты верен ей и верен себе. И ирония в том, что если бы ты предал свою принцессу, то тебя возненавидел бы не только ты сам. Потому что у меня с детства слишком болезненное отношение к мужчинам, которые предают своих женщин.
Это определённо было смешно — но если б он оставил Морти ради меня, то ничего не приобрёл бы в моих глазах. Только потерял.
Почему я настолько ненормальная?
Я следила за его пальцем, неторопливо обводившим край ошейника, вычерчивая идеальный круг; и смутная догадка, зародившаяся вчера, перешла в уверенность.
— Знаешь, а ты ведь не следуешь своим же советам, — вполголоса произнесла я. — Ты говорил мне 'давай выход боли'... однако сам даже не думаешь давать выход своей.
Он не поднял взгляд. И не вздрогнул.
Но рука его замерла.
— Мы с тобой похожи. Чем мне было больнее, тем меньше я всегда старалась это показывать. И ты... тебе ведь очень больно. Из-за Морти. Из-за того, что она не может быть только твоей.
— Я никогда и мысли не допускал, что она может быть только моей. — Лод так и не посмотрел на меня, и голос его остался бесстрастным... и лишь рука вдруг бессильно упала на стол. Резким, отчаянным жестом. — Но да, мне больно.
Я всматривалась в его лицо, в светлые глаза, устремлённые вдаль. Он казался таким же спокойным, как обычно, но я уже знала его — так же, как он знал меня, — и могла различить ту усталость и ту печаль, которые он прятал за своей спокойной маской. Сердце снова заныло, уязвлённое гадкой иглой мысленного шепотка 'он страдает не из-за тебя, он никогда не будет так страдать из-за тебя'...
Заставив сжать кулаки: с отвращением.
Ревность — одна из самых мерзких и низких вещей, какие только бывают на свете. Ужасное и мелочное порождение собственничества, толкающее на страшные слова и страшные поступки. И она никак не может стать катализатором для любви — потому что в любви не должно быть ничего мерзкого.
Ему больно, и мне плевать на причины. Ему больно, а я люблю его, и я не хочу, чтобы ему было больно. Но я никогда не умела утешать, не умела находить добрые и ласковые слова, не умела угадывать, что человеку нужно сейчас услышать.
А всё, что я могу...
Даже когда я встала с кресла, Лод так и не повернул головы. Может, подумал, что мне не понравился его ответ. Может, решил, что я ухожу.
Наверное, поэтому он едва заметно вздрогнул, когда я, прижавшись сзади к его спине, обвила его шею руками.
Я обняла его молча. Просто обняла, уткнувшись носом в его волосы, цвета мокрого песка, легко и горько пахшие полынью. Застыла так — не поглаживая, не напрашиваясь на ответную ласку, ничего не говоря. Просто потому, что сейчас это был единственный способ, которым я могла дать ему хоть капельку тепла; и я знала, что он не поймёт это превратно.
Он никак не реагировал. Да я и не ждала реакции.
Наверное, поэтому настала моя очередь вздрогнуть — когда он, перехватив мою ладонь своей, порывисто прижал её к губам.
Они коснулись моего запястья, с внутренней стороны, там, где бьётся пульс. Не торопясь отпускать. Он не сказал ни слова, но в этом жесте я отчётливо расслышала... даже не 'спасибо', а — 'ты удивительная'. Непроизнесённое, невысказанное, абсолютно ясное. И под кожей вновь растеклась жаркая, предательская слабость, и время, как и мир, стыло в оцепенении секунду, другую, третью — или прошло уже десять, или это одна длится столько, что кажется мне вечностью...
...и в тот миг, когда я поняла, что происходит — Лод резко разжал пальцы, а я рывком отстранилась. Одновременно, синхронно.
Как и многое из того, что мы делали.
Те несколько мгновений, в течение которых я возвращала сбившемуся дыханию привычный ритм, он просто сидел. Спиной ко мне. Не шевелясь.
А потом, повернувшись, заглянул в моё лицо — без тени смущения, без тени неудобства. Так, словно ничего не случилось.
— Знаешь, я часто вспоминаю те истории, которые ты рассказывала Кристе, — произнёс Лод. Обычным дружеским тоном, явно решив сменить тему. — Когда вы с ней учили риджийский.
Момент незаконной, неправильной нежности миновал. И сейчас, глядя в спокойное лицо Лода — мне вдруг трудно стало поверить, что он вообще был.
И с чего меня так пронял обычный поцелуй руки? Нафантазировала себе невесть что. Не мог же Лод действительно никак не отреагировать на то, что я сделала. Это был просто жест благодарности. Вполне целомудренный.
Вот и всё.
Но мне стоило некоторого труда отмахнуться от шепотка, вновь зазвучавшего в моей голове. О том, что колдун не мог не знать, как этот поцелуй подействует на меня — как и трогательное 'наша девочка', — и что это прекрасный способ поддерживать мою милую иллюзию, что меня не просто используют.
Нет, уж лучше и правда думать, что ничего не случилось.
— Истории... а, книги, которые я ей пересказывала? — взяв себя в руки, я села обратно в кресло. Очень постаравшись, чтобы мой голос тоже звучал не дружелюбнее обычного. — Так ты нас подслушивал?
Он усмехнулся:
— Ты говоришь так, будто для тебя это неожиданность.
И правда. Что это я.
— Слушать их... было так странно, — Лод качнул головой. — Твои предшественники говорили, что в вашем мире придумывают такие истории. Не научные труды, не летописи реальных событий, а просто истории. Людей, которые никогда не жили, и их приключений. И это записывают... печатают... в книгах, чтобы другие тоже могли это читать.
Колдун говорил об этом так, словно обычный человек, вдруг столкнувшийся с магией.
Забавно... для меня этот мир — сказка, о которой я читала в книжках, но для него таковым был наш.
— Да. Именно так, — я кивнула. — Неужели у вас нет тех, что сочинял бы... легенды, сказки?
— Легенды — да. Но они либо повествуют о богах и сотворении нашего мира, либо основаны на том, что точно было когда-то. И сказки есть, только они короткие. Либо страшные, либо поучительные. Совсем не такие... масштабные, как те истории, о которых говорила ты. Их не видят смысла записывать, только облекают в песни... у вас же есть песни?
— Конечно. И стихи.
— Стихи?
— Ты не знаешь? Это... как если из песни убрать музыку. Оставить только слова.
— Но песни ведь не звучат без музыки. Не производят впечатления. Если не умеешь петь, проще просто пересказать ту историю, о которой они сложены. Своими словами.
— О, стихи производят впечатление. Ещё как. И с ними не работает 'просто рассказать'. Там зачастую... нет истории, нет чёткого сюжета. Чистые эмоции. И пересказывать, о чём они, напрасная трата времени. В таком-то виде они уж точно не произведут никакого впечатления.
— Нет истории?
В кои-то веки я видела, как глаза Лода ширятся в изумлении.
Я растерянно пощёлкала пальцами, едва ли не впервые в жизни жалея, что я не гуманитарий. Они-то наверняка сумели бы облечь объяснение в красивые слова — и рассказать о поэзии с таким же воодушевлением и восхищением, с каким я готова вещать про формулы.
Однако какой открывается простор для деятельности, если мы переживём эту передрягу и благополучно добьёмся мира. Учитывая, что я хотя бы приблизительно представляю, что такое печатный станок, и то количество литературы, которое хранится в моей голове... да и мои научные познания наверняка позволят привнести в Риджийский быт много полезных вещей. Нет, к сожалению, я вряд ли сравнюсь с некоторыми попаданками из книжек, которые невесть откуда знали всё на свете — от швейных премудростей до устройства двигателя внутреннего сгорания — и затевали техническую революцию, разом двигая средневековое королевство лет на шестьсот вперёд; но я действительно знала многое.
Однако всё это, конечно, только в том случае, если я вдруг не вернусь домой.
Вдруг.
— Проще показать на примере, — сдалась я. — Хочешь послушать мои любимые?
Лод кивнул, и я прокашлялась, стараясь не чувствовать себя на уроке литературы — потому что всегда смущалась и терялась, становясь объектом всеобщего внимания, а посему читала стихи абсолютно отвратительно. Хоть и получала свои пятёрки. Но общество Лода не заставляло меня ни смущаться, ни теряться, и ему я могла читать не то, что требовалось по школьной программе, а то, что мне действительно хотелось прочесть.
То, что мне действительно близко.
— Ты твердишь, что я холоден, замкнут и сух. Да, таким я и буду с тобой, — начала я: негромко, без намёка на театральный пафос, почти так же, как говорила, — не для ласковых слов я выковывал дух, не для дружб я боролся с судьбой...
Мне всегда нравился Блок. А этот стих — особенно. Отчасти из-за строк про открытую и детскую душу, которой суждено было сгореть.
И когда я закончила, Лод ещё долго сидел, молча глядя куда-то поверх моего плеча.
— Да. Теперь я понимаю, — произнёс колдун потом, тихо и непривычно мягко. — А ещё?
Надо же. Кто бы мог подумать, что наш мастер шахмат окажется ценителем поэзии.
Впрочем, про меня тоже вряд ли можно было такое подумать.
И я, улыбнувшись, читала ещё. Про мертвеца, которому нелегко притворяться живым и страстным среди людей, про второе крещение, что обратило моё сердце в лёд, про ребёнка, плачущего о том, что никто не придёт назад. И пусть Лод не знал многого из того, о чём я говорила, но ничего не спрашивал, и я знала, что он всё понимает и так: интуицией, сердцем, душой — ведь стихи совсем не обязательно осознавать разумом. А когда я закончила с Блоком, Акке принёс нам чай, и мы согрели ладони жаром глиняных кружек, сидя в бархатной полутьме. А Лод слушал, как я рассказываю про пятерых коней, которых подарил мне мой друг Люцифер, и про лукавого дракона, что учит меня смиренью, и про то, как тяжко жить, когда разум сносит глупости хулу, и про то, что жизнь лишь бездна зла — и в глазах колдуна, отливавших завороженной зеленью, сияли отблески свечей.
И я подумала, что мне совершенно плевать и на мои глупые сомнения, и на то, что читать стихи положено мужчинам, и на то, что у нас с Лодом не было и не будет нормальной романтики. Ведь нашу романтику — редкую, странную, неправильную романтику — я не променяла бы ни на каких принцев с серенадами под луной.
Потому что я сама ненормальная.
А потому нормальная — она же до чертиков банальная — мне была попросту не нужна.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. КОРОЛЬ, КОЛДУН, ПРИНЦЕССА, СОВЕТНИК
Наверное, если бы любого обитателя Мирстофа спросили, о чём ему напоминает королевский дворец, тот, не задумываясь, назвал какое-нибудь произведение кондитерского искусства. Особенно сейчас, когда солнечные лучи раннего утра обливали светлый замок абрикосовой глазурью. Тонкие башенки высились над столицей людей кристаллами из белого льда, но сказочное впечатление диссонансом тревожили траурные чёрные флаги на шпилях, печально скользившие по ветру.
И, конечно, никто из обитателей Мирстофа не различил бы с земли человека в белом, застывшего у окна одной из башен, задумчиво наблюдая за городом, который отдали в его власть.
Тихо было в Мирстофе, несмотря на ясный погожий день — один из последних подарков уходящего лета. Торговцы не зазывали покупателей в лавки звонкими криками, не шумела пёстрая толпа на брусчатых улицах; немногочисленный народ шёл по своим делам молча, с какой-то злой целеустремлённостью. Зато без устали звенели молоты в кузнях, а на площади перед дворцом маршировали солдаты, отбивая тяжёлыми сапогами ритм надвигающихся сражений.
Мирстоф скорбел по своей любимой принцессе. Вместе со всем королевством.
И вместе с ним же готовился к войне.
Вздохнув, Первый Советник Повелительницы Навинии — бывший и нынешний — потёр пальцами ноющие виски. Тоскливо подумал о пузырьке 'Ночного покоя', лежавшем в ящике стола за его спиной. Проклятая старость, трижды проклятая бессонница... и ведь дозу снотворного не увеличишь. Сейчас ему, как никогда, нужен трезвый ум; а 'Ночной покой', при всех его достоинствах, при большей концентрации усыпляет разум не только до пробуждения, но и после.
С раздумий о сне Советник перескочил на другие. Когда цепочка ассоциаций привела его к мысли, показавшейся ему весьма забавной, усмехнулся.
Насколько всё же двойственны иные вещи в подлунном мире. Взять тот же 'Ночной покой': безобидное снотворное, целительное лекарство, и оно же — при других обстоятельствах, в союзе с вином, в другое время тоже вполне безобидным — смертельный яд...
— Вы звали меня, вирт Форредар?
Когда его окликнули, Советник отвернулся от окна. Окинул взглядом молодого человека в чёрных одеждах, простых и незатейливых — застывшего перед письменным столом, ожидая ответа.
