Азеф

Настенька была мне интересна по совершенно иной причине. Физиология была здесь не при делах. Я давно уже догадался, что девушки исполняют в разных движениях коммуникативную функцию. У них отлёживаются замешанные в разных делах бойцы, а также они, как существа, вызывающие намного меньше подозрения, хранят у себя деньги, документы, оружие.

— Настенька, милая, — "хуилая" вертелось у меня на языке, — зачем тебе всё это?

— Что... это? — млела она в моих объятиях.

— Борьба с системой... революция. Оставь. . Настя. . поехали со мной в Париж. . всё будет! Шампанское. . сардины... спаржу будем кушать! Не надо тебе воевать с системой.. это опасно.

И я чуть не лопаюсь от хохота, потому что единственные, кто ощутимо и серьёзно воевал с системой в России за все эти двадцать лет — это северо-кавказские боевики. Впрочем... она же похожа на горскую девушку! Я был не прав! Давно пора было выучить, что верней всего судить о человеке по его роже! Ведь бьют не по паспорту, а по ней родимой!

— Кто-то же должен этим заниматься, — шепчет Настенька, и я понимаю, что её волосы у меня во рту, а она на крючке, — если не мы, то кто?

— Ты уверена?

Она утвердительно кивает:

— Быть воином значит жить вечно.

Помнится, одна семнадцатилетняя дурила как-то раз спросила у меня с пафосом, достойным трагедии Шексира: "А ты читал... МОЮ БОРЬБУ?". Я тогда сложил из губ какую-то странную циферку, похожую на восьмёрку и извлёк из себя некоторое количество слюны, которая должна было показать всё моё презрение к прозвучавшему вопросу. Но сейчас происходило как раз то, что надо.

— С голыми руками не повоюешь с системой, — закинул я сачок.

— А почему ты решил, что у нас голые руки? — попалась девушка в него.

И от счастья я поцеловал её пальцы.

Ещё через день я узнал, что у девушки на сохранении, как недоношенный ребёнок, хранится пистолет, который группа народников купила у чёрных копателей. Ещё через пару дней у меня в руках уже был тяжёлый ТТ. Честное слово, ТТ! Нет, не ТП, не анимешный смайл Т_Т! Не тульские пряники! В общем, вы поняли... а кто не понял, тот пусть идёт лесом! Не читай это! Закрой! Нечего тебе тут делать! Горилла! Именем лунной призмы!

Не стоит и говорить, что никакой Настеньки я больше видеть не собирался и даже тоскливыми влажными ночами не помышлял о том, чтобы помастурбировать на её фигурку. Моя совесть была чиста. Я ведь не признавался ей в любви.

Что и говорить, я всегда был честным парнем.

В отличие от какого-нибудь Бориса Викторовича, менявшего женщин, как перчатки. Он даже отослал из Парижа жену со своими детьми! Фигляр террора открестился от родной крови! Ужасно! Во что же тогда Савинков ставил кровь чужую? Другое дело Азеф, который испытал настоящее потрясение, когда после разоблачения, от него ушла жена-социалисточка. Дура! Видимо, она не любила Евно Фишелевича.

Какое славное наступало времечко. Я сменил место жительства, как уже делал однажды, чтобы обрубить старые связи и всевозможные подозрения. Я был уже взрослым человеком и мог позволить себе комфорт купейного вагона. Предательство оно ведь, знаете ли, не только булькает, но и звенит. В поезде, когда тот тащился через Казахстан, таможенник в шутку спросил у меня:

— Оружие, наркотики?

Пришлось извиняюще заявить:

— Только оружие.

Говорю же, быть честным — это правильный выбор. Я жил, как Азеф, в постоянных разъездах и многим казалось, что таким образом я скрываюсь от властей. На самом же деле я искал новых дурил, которых можно было бы славно объегорить. Мастерства уже хватило бы на то, чтобы открыть собственную профессиональную школу. Я бы назвал её просто, но с изыском. Не знаю, например: "Свиньин и сыновья". Был в этом какой-то буржуазный душок. Я был свинкой, опасным кабанчиком. Когда революционеры собирали жёлуди, я смотрел на них из кустов и довольно хрюкал.

Всё — так.

Как же это не уберегло меня от встречи со своим Гершуни? Знаете, когда Азеф познакомился с тем, кто, собственно, и придумал Боевую Организацию, разработал её тактику и методы, а вскоре, преданный, скончался, он испытал сильнейшее потрясение. Наш герой был поражён хитрым Гершуни, который перед смертью от чахотки хотел вместе с Толстым самолично убить Николая II. Именно Гершуни был сердцем БО. Его фотография стояла на рабочем столе Плеве, и именно его Зубатов называл "художником в деле террора". После близкого знакомства с идеологом эсеровского террора, Азеф стал предавать и Департамент, так сильно его поразил гений невысокого брюнета.

Мой новый дружочек был страшно похож на Гершуни и смотрел так пристально, что я выложил почти всё, как на духу! Он назвался Борисом. Крепкий, как молодой дуб. Его коренастое тело было связано на маминых спицах. Невысокий и темнобородый, с ранней залысиной на голове. Я долго смотрел на гуменцо в его волосах, как будто хотел прогуляться по этой монашеской лужайке. Он долго смотрел на меня, как будто всё понял.

— Давай дружить, — сказал он глухо.

— Понимаю, понимаю! — немедленно согласился я.

Мы повстречались как-то вдруг, обретя себя в разговоре на каком-то литературно-политическом вечере. Я уже пользовался уважением и потому спорил так: с нахрапу заявлял заумную сложность, которую было очень сложно опровергнуть, но с чем можно было легко согласиться, и если собеседник утвердительно кивал головой, то я покровительственно ему улыбался, как бы говоря, что могу бесконечно рассуждать в таком ключе.

Тогда как в действительности о предмете разговора я больше ничего не знал. Ничего я не знал и о странном, вынырнувшим откуда-то из глубины русского небытия Борисе, помню только, что мы заспорили как раз таки об Азефе. Новый знакомый доказывал крутость Савинкова, который мне всегда казался напыщенным индюком.

— Так ведь Савинков неудачник и подражатель. Он вечно заглядывал в рот Азефу и ждал оттуда подсказок. Когда вскрылось предательство Кузьмича, — и тут я приторно улыбнулся, — вся эта хвалёная БО почти сразу же развалилась. С Азефом — убили Плеве, а без него могли только совершать экспроприации. Без мудрого руководства господа террористы напоминали слепых котят. Раскин долго пудрил им мозги: спускал все деньги на постройку летательного аппарата, который мог бы бомбить царский дворец или на строительство подводной лодки. Ну... какой здравомыслящий человек вообще на это согласится?

— А в литературе? — заинтересованно спросил Борис.

— Что в литературе? Конь бледный — это подражание экспрессионизму Гиппиус. Тяжёлые и неуклюжие размышления романа "То, чего не было" — это привет Толстому. Да не Азефу, а Льву Николаевичу. Религиозные вирши были писаны Борисом Викторовичем опять же под влиянием четы Мережковских. Да и женщин он разных любил, кутила. Любил комфорт и силу. Вот советскую власть и признал за то, что она его выводила погулять в парк и театр.

— И что? — засмеялся Борис, — какое это вообще имеет значение? Это всё, дружок, полное говно. Зачем обращать на это внимание? Главное, был такой Борис Савинков — писал отличные вещи и убивал плохих людей. Чего ещё можно желать? К этому и надо стремиться. А что до предательства, то... может быть ты тоже пишешь послания в охранку? Притом пишешь их левой рукой? А?

Когда он это говорил, мне подумалось, что Азеф всё-таки был честнейшим человеком. Как-то раз он отправил кураторам гневное письмо: "Мне кажется, что у Вас нет ни одного факта, который бы мог Вас заставить думать, что я способен вам солгать. Кажется, ни разу не лгал, это не лежит в моей натуре... Ваше недоверие для меня оскорбительно и страшно обидно".

Я так и сказал бородатому господину:

— Ваше недоверие для меня оскорбительно и страшно обидно.

На что он произнёс:

— Порядочный человек должен быть трус и раб.

И тут я неосторожно спросил:

— Ты слушаешь русский рок? Это же строчка из Алисы!

Он грустно и восторженно посмотрел на меня, а потом нежно, как мать, гладит меня по голове. Будто он меня жалеет! Будто я ощипанный цыплёнок! Что за дела! Отчего он так жесток со мной? Что же он так странно ведёт себя, как будто его не волнует то, что подумают люди. Мы же не голубые, а белые! Мне хочется заплакать, а этот прохвост одержал окончательную победу, сделав мне предложение:

— Дружок, у меня есть для тебя кое-что.

Я потёк, как молодая девка при виде айфона. Въевшейся куда-то в мозжечок харизмой он покорил моё сердце. Ещё чуть-чуть и я бы всё ему рассказал! И попросил меня расстрелять! Дал бы ему свой ТТ! Чего это... я ведь действительно вручил ему свой пистолетик. Как будто предложил руку и сердце. Не сразу, так, через пару денёчков. Теперь я понял, что ощущала Настенька. Борис уважительно взвесил его в руках и снисходительно посвятил меня в свои революционные тайны.

Я не шучу. Этот человек действительно был революционером. Без подливы, без помидор... самым настоящим отъявленным революционером! Он не собирался долго жить! Он знал, как собирать бомбы и куда лучше сбывать награбленное. У него была своя группа. Нет, они не играли музычку. Боря называл говнососами тех, кто слушает хардкор. Ему нравились экзистенциальные этюды Листа. Вспомнилось, что таким же раздутым презрением обладал Пьерлуиджи Конкутелли, называвший римских фашистов не иначе, как "бандой онанистов".

Банда же Бориса грабила ювелирки.

Она состояла из серьёзных людей. Не чета мне! За их плечами были войны в горах, а потом, в благодарность, годы тюрьмы. Вот они и озлобились. Наверняка вы что-то слышали о данных персонажах. Не могли не слышать! Это были человеки высшей пробы. Те самые, кого я когда-то в детстве хотел оградить от маленьких, низменных сосунков.

Ужасный выбор раскрылся передо мной кровоточащей раной. Ну, знаете, так об этом писали авторы эпохи романтизма.

Несомненно, Азеф подвёл множество партийцев к эшафоту, но и спас он не меньше. Достаточно вспомнить, как он до хрипоты втолковывал товарищам, что вовсе не обязательно для терактов использовать динамитный жилет. Эсеровские шахиды очень уж хотели погибнуть за свою мистическую веру, а расчётливый Азеф, предлагавший метать бомбы, спас от самоподрывов немало революционеров. Да и сам он рисковал, проводя время в химических лабораториях.

Я чувствовал, что знакомство с Борисом могло быть вершиной моей предательской карьеры. Нет, не так... Это уже будет не карьера, но биография! На несколько газетных колонок. Может даже поместят на главную полосу! Азеф тоже достиг вершины — убил Плеве и великого князя Сергея Александровича так, что Департамент взвалил это на Савинкова, а ЦК эсеров, но уже от счастья, на руках Ивана Николаевича.

Нужно предать Бориса, который так напоминает своего благородного прототипа столетней давности! Расстроить Бориса Викторовича, сбить с него подпольную спесь. Я ведь, знаете ли, тоже читал Достоевского, просто не додумался, не смог сориентироваться. Я обязательно достигну уровня своего учителя! Пусть с поправкой на наше скучное неинтересное времечко, но зато я изменю конец детективной истории.

Ведь Азеф, узнав о том, что бывший директор Департамента Полиции сдал его имя журналисту Бурцеву, инициировавшего расследование, поехал добиваться того, чтобы Лопухин забрал свои слова обратно. Товарищам он сказал, что едет в Берлин, но... социалисты-революционеры решили проверить алиби лидера, и Азеф погорел. Фактически всё вышло абсолютно случайно. Полицейский агент, который должен был жить в Берлине вместо Азефа, случайно прописался в иной гостинице.

Случайно ли? А может... ему была дана инструкция?

Я даже поучаствовал в одном дельце. Так, чтобы лучше разобраться в ситуации. Просто стоял на стрёме. Дежурил в запасной машине. На всякий случай. Ведь они были умными людьми и не рисковали зазря. Бориса усыпил пистолет, который я ему передал в вечное пользование, как помещик крестьянскую девку. Странно, но сердце моё не билось от страха, как в отрочестве, когда меня пригласили на стрелку. Теперь всё было по-настоящему, взаправду. Они вывались из ювелирного, как из баньки. Парные и разогретые! От них валил жар! Они искрили! В каждом минимум сто пятьдесят фунтов весёлого мяса! Счастливые! Они жили! ЖИЛИ. МАТЬ ВАШУ! Одна секунда их бытия оказалась ценней всех моих жизненных переживаний. Осталось только заплакать! Они даже не посмотрели, не оглянулись в мою сторону... ведь всё шло по плану. Я был им не нужен. Вообще. Никогда. Ни на что не годился! Они не стали бы даже подтираться мной! Ладно они, но и Борис не бросил взгляд на сраные жигули со сраным водителем, в сраных глазах которого отразилась сраная апатия!

Я понял.

Я всё понял.

Глупый... мелкий человек. Букашка. Козявка на пальчике. Я не хочу её есть! Как же я сразу не догадался. Оказывается, нет... вы только подумайте, нет, до чего я был наивен! Сильным людям не нужны такие, как я. Вот так! Ну! Получили? Им не нужны охранители, невидимые защитники, оберегатели... хуевы стражники! Сороконожки! Пауки! Они прекрасно справляются и без нас. Они сами благородны в последней степени. В квадрате! Нет, в кубе! Им бы даже в голову не пришло забивать мысли такой ерундой. Защита честных людей от человеческой мороси... Господи, слышишь, Бог! Я пишу твоё имя с большой буквы! Помоги мне пережить себя. Хоть на мгновение, а? Помоги.

Они впрыгнули в машину, будто их вдавил туда медицинский шприц, и умчались прочь. Я по-прежнему не моргал и не дышал. Ни слова не вылетело из моих уст. Вообще. Ничего. Моя злость была настолько велика, что я просто окаменел. Скурвился. Стал стеной, перед которой расстреливают. Во мне умер здравый смысл. Остался только хлыст и Иван Грозный.

Я знал, что нужно делать. И слегка, самую чуть, так, чтобы не выдать мысль зеркалу заднего вида, улыбнулся.

А потом по телевизору показали задержание банды налётчиков, хитроумно грабивших ювелирные магазины. Я мог быть собой доволен, и, сидя на диване, преспокойно попивал сок из пакетика. Вроде бы персиковый. А может мультифрукт, не помню. Я был почти на сто процентов уверен, что господин Борис меня ни за что не заложит. Савинков тоже до конца не мог поверить в предательство Азефа, потому не смог его прикончить. Кузьмич пообещал, обязательно пообещал явиться на суд чести, ему поверили, ха-ха! Поверили также, как поверили мне! Только я всё ещё на свободе и здравствую! В груди нет никакой жабы. Так-то!

Что же касается Бориса... Говорю же, он был из касты небожителей. Он — это Борис. Их двое. Ну и пусть. Путается язык. Так... успокоится. В общем, мой знакомый был из тех, кто своей волей меняет историю. Плод союза нифмы и Зевса. Ему даже не нужно было употреблять слово "говно", ведь всё, на что он насмешливо и слегка презрительно смотрел, прямо как от рук царя Мидаса, немедленно приобретало категориальную ценность фекалий.

После знакомства с Борисом я решил продолжить личную войну с системой. Я не мог позволить, чтобы такой достойный человек до конца жизни гнил в тюрьме. Необходимо было менять этот ублюдочный строй, упрятавший моего друга в таёжную зону! Непорядок! Никогда им не прощу злого умысла. Думаете, мне так нравится быть предателем? Нет, по вечерам я молюсь, чтобы я упал с лестницы и сломал себе шею. Чтобы меня раскрыли и прирезали, как свинью! Только так можно со всеми этим покончить. Кажется порой, что предательство только тогда поучительно, когда заканчивается гибелью стукача. В общем, какие времена, такие и провокаторы. Кривоватенькие, чудь. Скажете смешно? Не поверите?