Багульник

— Чего, подарок невесте несёшь? — пошутил Грищенко.

— Ага, твоей.

— Эээ...

— Где она кстати? Всё к зеркалу носом прижимается?

— Чё-то я не понял... ты чего, обиделся?

Я занёс ведро-туалет в свою комнату. Может приобретение как-то поможет женщине? Я представил, как она пыхтя и перетаскивая ведро со ступеньки на ступеньку, ползёт вниз. Но вот одно неверное движение — клюка зацепилась о пластмассовый бок или старушка неаккуратно поставила туалет на край, но он, накренившись, упал вниз. Пенсионерка с несколько секунд в ужасе смотрит, как моча с водопадным грохотом бьётся о лестницу, а потом делает безуспешную, опоздавшую на несколько мгновений попытку поймать ведро. В воздух поднимается жуткое зловоние. На первом этаже хлопают двери и раздаются первые возмущённые крики. Вот-вот они поднимутся наверх и всё увидят. Старуха, вцепившись в некрашеные перила, спешно пытается залезть в свою комнату, но никак не может закинуть ногу на невысокую, в общем-то, ступеньку...

Брр! Наверное, такого сценария больше всего и боится Марь Михайловна, предпочитая проверенное временем окно в коридорчике. Я подошёл к нему и посмотрел за борт. Там распухал одичавший садик, а на скамейке, ввиду безветренного, очень душного дня, сидел Антон. Он что-то шептал на ухо своей девушке, а та привычно хихикала. Я посмотрел на ведро с ручкой, а затем на приоткрытую дверь Марь Михайловны, откуда сочилась телевизионная речь — старуха слушала прогноз погоды. Затем перевёл взгляд на Антона, потом снова на ведро и, забежав в уборную, всё-таки вышел на улицу.

Под кустом рододендрона спал Толик. На газетке валялась опорожнённая бутылка водки. Толик сонно разлепил глаза и прочитал боевое напутствие:

— А знаешь, багульник чертовски ядовит... всё зависит от дозы. Вот у меня она всегда правильная.

Антон, заметив меня с ведром, придвинул курящую подругу себе поближе и пошутил:

— Что, моченосцем устроился?

Девушка прыснула и с презрением посмотрела на меня. Под затянувшимся небом тлел огонёк сигареты. Я пожал плечами:

— Ну да, а что?

Антоха аж подался вперёд:

— Не, ты что... правда выносишь за бабылой ссанину?

— Да, — кивнул я.

— Блин... слуш, можно тебя зафотать?

— Можно, — снова киваю я.

Когда Антон навёл камеру и добавил едкий, ютубовский комментарий, я поднял пластиковый туалет на уровень груди и с силой бросил его в сторону скамейки. Я знал, что там всего лишь водопроводная вода, но они-то — нет. Я вижу, как раскрывается трефовый ротик девушки, как качается на слизкой губе сигаретка, как Антон, проявив чудеса ловкости, делает немыслимый прыжок в сторону прямо из сидячего положения.

— Ааа, ёб твою мать!

Ведро упало прямо к ногам визжащей девушки, окатывая её холодной волной. Будь там урина, тёлка оказалась бы обрызганной с головы до ног. Поднявшийся ветер подхватил случайную каплю и затушил табачный огонёк. Девка сняла очки, зыркнула на меня, на расколовшийся туалет, осторожно принюхалась к воде, а потом с ненавистью уставилась на Антона и сцедила первую на моей памяти фразу:

— А меня, блядь, бросил?

Интересно, это было существительное или наречие?

Антон не сразу понял, что облит всего лишь водой, поэтому от ужаса не находил слов. Он отряхивал одежду, которой дорожил больше, чем подругой. С неба упали первые капли дождя и глухо стукнули по расколотому сортиру. Проснувшийся от крика дядя Толик воздел себя на ноги и попытался рассказать новую историю о святом багульнике.

— Анатолий, идите в дом, — отмахнулся я от него, — дайте отдохнуть рододендрону.

На втором этаже меня ждала Марь Михайловна. Мне подумалось, что она всё видела и сейчас начнётся длинный и ненужный разговор, но женщина была обрадована другим. По её лицу блуждала детская улыбка:

— Я плохо слышу... не иначе как дождь полил?

— Ага.

— Сильный?

— Я думаю очень.

Старушка аж просияла:

— Вы думаете!? А может... может он долго будет идти?

— Долго, Марь Михайловна, долго, — успокоил я, совсем не понимая излишнее внимание к воде с неба.

— Тогда я подойду, посмотрю.

Минут через пять женщина дошаркала к окошку. Марь Михайловна улыбнулась, когда не увидела за ним сада — вместо хосты и разноцветных люпинов в небе показывали ливень. Мы долго стояли и слушали, как дождь бьёт по крыше и карнизу, стекает вниз и пенит сваи, удерживающие наш дом от сползания в пропасть. Неожиданно я осознал, почему старушка так сильно ждала дождь. Он ведь смыл все запахи, вонь, страхи, уничтожил неловкость с которой пенсионерка выплёскивала в темноту ночной горшок. Она жила от дождя до дождя, уверенная, что он решает все проблемы. Бабушка ничего не хотела менять — ей верилось, что дождь отмоет не только въедливый запах, но и чужую память.

Но во всей этой истории я больше всего думал о немцах. Причём тут они? Солдаты, которые пытались раздавить маленькую девочку и пленные, которые построили этот дом. Разве они знали, что кроха с бантиками, которая порой подбегала к ним с хлебом, потом располнеет и не сможет ходить? Немцы казались здесь совершенно неуместными. Они же рациональные, дисциплинированные, все как один с закатанными по локоть рукавами. Из немцев не получается дядей Толиков, спящих под кустом рододендрона. Кстати, откуда в цветнике взялся чёртов рододендрон? Кто и когда его посадил, да ещё и смешно обозвал багульником? Не знаю, нужно же было что-то написать про войну.