Правильных воинов — мало, две руки всего. Здесь редко бывают, у вождя служат, который в Доме-на-горе. Кошка думала: может, он — Вождь? Может, сын его? Камень сказал: нет. И среди воинов нет. Сказал: ждать надо.
Большой дурак сперва ругался, что Кошка приходит. Потом один воин сказал: покажи, что умеешь. Кошка показала, как ногами драться, как верхом запрыгивать, холку рвать, когтями живот пороть (2). Без ножа — свои когти на камне точить надо. Когти — оружие, рука — оружие, дух воина — главное оружие. Дураки рот открыли, а кто поумней — учиться стали. Воинов мало здесь. Красноволосые слишком тяжелые, слишком медленные.
Воины Кошку к своему вождю служить звали, в Дом-на-горе. Кошка отказалась. Зачем? Их вождь — не Вождь. И с Человеком-Моря у Кошки уговор. Тогда просто в гости звали, дураков учить. Деньги давали. Кошка не взяла — зачем? Подарки давали. Нож железный, хороший. Пояс воина, много красивый. Кошка взяла.
У-ух, дураки разбежались! Один ругается: голова болит. Ф-фа! Зачем голову под палку сунул, дурак? Была бы палка железная — так и нет головы.
день третий
Йар Проклятый
Ну и народищу! Кабыть в стремнину затягивает. Возы теснятся, шум, гам. Все нарядные и ото всех вином так и прет. Вино везде: в корчагах, в кувшинах, в бочонках. Под городской стеной под навесами стоят горшки здоровенные, и продавцы оттуда черпают, разливают — вино тоже. Как воду пьют. А кой-кого уж и разморило на травке. Это что ж к вечеру будет? Перепьются ж все!
Народ идет кто вниз, к морю, но больше в город. И я туда же.
Ворота — в три моих роста высотой и такие широченные, что полдюжь человек в ряд пройдет. Вереи — в два обхвата, створки — в ладонь толщиной и все медными клепками усажены.
Вот так город! Все чудное: громадное, яркое, богатое. Домищи каменные, нависают, кабыть через ущелье пробираешься, а выйдешь на открытую площадку, так видно: дома и на гору карабкаются, выше — сады, виноградники, а совсем наверху — замок княжий, будто украшенье.
А ярмарка! И не одна, на каждой площади рынок. Зайдешь — и потонешь сразу. Ослепнешь, оглохнешь, и нюх собьешь, и одуреешь. Столько лавок, товара разного! Гудит-бурлит, везде народ толчется, щупает, торгуется, а то и стащить норовит. Но на то вон стражники, щиты медные. Хотя и стражники нынче пьяны...
Хвала Держителю, что деньги в пояс зашил накрепко. Ладно воры, но столько вокруг всего — руки сами тянутся, враз все спустишь. Продавцы за рукав хватают, кричат с разных сторон, но быстро отстают — видят по одеже, что нищеброд. А продают тут все на свете: ткани разные, и посуду, и зверей-птиц чудесных, и плоды, каких я сроду не нюхал... А может, это и не плоды, поди разбери. Что я у нас, на Духовитом видал-то? Где бывал? Да нигде. Только по рассказам дедовым, по рисункам...
Поискал своих, кто по чешуйному ремеслу. Куда там! Не нашел. Зато набрел на оружейные ряды. Топоры, палицы, мечи привозные, все в завитках — и к чему в бою красота эта?..
Ходил-ходил, аж устал. Да жара такая! Добро колодец сыскался. К нему очередь была, да рядом поилки каменные стояли, оттуль и попил — лошадки потеснились. Напился— умылся, во флягу набрал, дух перевел и дальше пошел.
Ох, и диковин же тут! Да что товары — народ-то какой чудной! Чужане в смысле. Дед хоть и рассказывал, а все одно диво: и бурые, и совсем уж чернющие. И ничо, не чураются их. А уж разодеты!
Вон идут трое. Черные, что твоя сажа, плюгавенькие, голомордые и в рубахах ярких, да длиннющих, чуть не до пят — так и подумаешь: бабы. Но нет, мужики это. А с ними — несколько наших девок: малые и постарше и одеты все худо, в рванье. Трескают сласть какую-то, а чужаки знай их потчуют-улещивают:
— У нас женщин ценят. Хорошо жить станешь: хороший дом, богатый муж.
— Врут, небось? — у торговки зеленной спрашиваю. — Увезут девок-то?
— Ясно, увезут, — та говорит. — Но без обмана. Южанам и вправду бабы для семьи нужны, так что обиды им никакой не будет. Не всякая, правда, захочет век на чужбине жить да с такой образиной... Но иной раз дома-то и того горше, э?
— А-а... А парней они не берут?
— Ну, если ты рожать можешь.
— А мужики где нужны?
Поглядела она на хваталки мои длинные и улыбнулась:
— Крепкие руки на любом корабле пригодятся.
— Да?
— Если к ним брюхо прожорное не приставлено.
Ну, брюхо-то я как-нито обуздаю, если только в нем дело...
И тут, как нарочно, снова принесло ветром дух морской, соленый. Так и тянет за ноздри... Пойти, пожалуй, и впрямь, на корабль попроситься? Или поискать сперва людей из земель веруанских?
Веруанцы с виду вот какие: росточку невысокого, щуплые, лицом смуглые, бороду бреют, волос черный, кверху узлом собран, и всегда при оружии, а одеты скромно — неприлично у них одежкой кичиться. Так мне Дед сказывал.
Ага, вон смуглявый пошел. А вон еще... Ну? Чего мнешься, дурень? Стеснительно? Они люди торговые, разъезжие, чай, и по-нашему поймут. Вон хоть мужик, пока остановился, трубку раскуривает — как у Деда трубка-то...
— Прости, господин хороший, ты не из Веруана будешь?
— Ха! — тот глаза вытаращил, пыхнул дымом вонючим. — Веруан — не-ет. Рий.
Рий. Эт' рядом, но не то совсем. Это враг ихний даже...
Спросил второго — тоже риец оказался.
— Рий, Герья — друзя, да? — и по плечу меня хлопает. — Свободен союз. Спасибо. Дасидання.
— До свидания.
Последний, сильно смуглявый, аж поморщился:
— Веруан не искать. Нет Веруан.
— А сам-то ты откуль?
— Адран. Паленое море, да?
— Знаю, ага.
Так. Эт' рядом тоже...
— А ты, господин, чай, на корабле приплыл?
— Да.
— А корабль твой далече? Где корабль твой?
— Там, — машет рукой. — Там корабль, там все. Но Веруан — нет. Совсем нет.
Выходит, веруанцы по морям и вовсе не плавают? А как же Дед туда приплыл?
До пристани так и не дошел, зато другое увидал. Сперва слышу: стук. Ну, думаю, тут-то корабли эти самые и ладят. Глядь — а это не корабль, а вовсе даже помост. Позади стенка, тряпки навешаны.
— А чего, — спрашиваю, — тут будет, люди добрые?
— Как же! Представленье.
Ух ты! Братья рассказывали, на ярмарках кукольники выступают — со смеху помрешь.
— А поглядеть-то можно?
— Чего ж нельзя.
— А дорого стоит?
— По ри с носа.
— А скоро ль?
— Да вон, готово уж, вишь, народишко собирается.
И точно. Кукол, правда, не показали, зато лучше было.
Видел я самого великомученика Риа-Суа. Как живого. Другие-то видно было, что актеры, что не взаправду: кричат точно глухому, руками машут... А Риа-Суа — прям настоящий. Мать когда про него рассказывала, я думал, он старец был, от всего уж отрешенный, и жалко его было, конечно, но не так. А он, оказывается, вон какой: молодой, пылкий, и вовсе ему не все едино жить или сгинуть смертью лютой. Да только Бога он любил пуще жизни, потому и пошел язычников диких обращать, за то и погиб...
Не я один плакал, когда он с костра слова свои последние говорил. Вот она, жертва истинная — себя за людей не пожалел, отдал без остатка...
Кончилось уж представление, а я все не опомнюсь. Тут подходит актерка, шапкой с монетами передо мной брякает. Я хвать за пояс, да только нитку суровую, которой застебал, никак не раздеру. Дергаю-дергаю, ровно припадочный... Хмыкнула актерка и дальше пошла. Стыд-то какой...
Пока возился, другое представление началось, повыскочили актеры на ходулях, в штанах длиннющих да в больших колпаках. Ух, чего вытворяют!.. Прыгают, дерутся дубинами здоровенными да утюгами, из тряпья пошитыми. А вот еще двое — шарики в воздух подкидывают, да не по одному, не по два — по десятку каждый. Ух, а этот, кудлатый, колесом ходит, и шарики вокруг него, будто сами по себе летают, да еще шутковать успевает: "Дядь, че рот-то раззявил, прыгун заскочит!" И неловко — деньги никак не вытащу — и уж хохочу вместе со всеми. Тут раскорячивается это чучело прямо надо мной да как завопит:
— Что это ты ищешь у себя в штанах, мальчик? Фитюльку свою потерял?
Господи Боже, так это ж он! Тот самый, который святого играл!..
— Ей, послушай! — кричу. — Ты — самый...
Но тут другой скоморох как даст ему по башке, и мой актер уж за ним поскакал:
— Ах ты, проказник! Ну, держись! За это я кое-что с тобой сделаю!
Один и тот же человек — а такой разный! И святой мученик у него настоящий, и скоморох — настоящий...
Пятнистая-Кошка
Кошка к морю пошла, где большие лодки. Воняет, шуму много, людей много. Всяких. Кошка долго сверху смотрела. Нет, Вождя не чуяла.
Вождь рядом? Сюда придет?
Да.
По воде придет?
Нет.
По земле?
Да.
Куда придет? В ворота?
Да.
Правильно. Через стену не пойдет, он — Вождь. Ворота разные. Кошка пойдет к тем, где восход. На воротах дураки сидят. Думают, они воины, ф-фа!
— О, дикарка явилась! Тоже хочешь Бережковского князя встречать?
— Князь — Вождь?
— У-у, большой вождь! Одной свиты — тридюжь человек! К нашему в гости едет.
— Сюда придет?
— Ну!
— Когда?
— На закате. Солнце заходи, вождь приходи.
Смеются. Дураки. Заката долго ждать, Кошка тут сидеть не станет.
— Кошка на закате придет.
— Эй, выпьешь за компанию?
— Ф-фа, вонючую дрянь Кошка не пьет.
Дураки. Пьют дрянь, потом болеют. Выздоровеют — снова пьют дрянь. Дикари совсем.
Жарко. Кошка купаться пойдет. Потом к воротам вернется, да.
Вождь придет, Кошка встретит, так скажет:
— Вот Пятнистая-Кошка, дочь Громкой-Воды. Кошка издалека пришла, потом ждала долго. Вождя ждала, верила. Кошка — славный воин, дерется хорошо, все умеет, дорогу чует и беду чует, подлого врага учует — убьет. В поход с Вождем пойдет, в битву любую. Кошка — для Вождя. Пусть Вождь Кошку своей Рукой назовет.
Тау Бесогон
Если хотите увидеть живьем герскую ведьму, приходите в самый большой дом на улице Моряков и спросите там девицу Эру Ируун, мою старшую сестру. И вам покажут и даже не возьмут платы, хотя погладить вряд ли разрешат.
Голос у Эру резкий, и она очень любит орать и командовать. Но если она орет на меня, я в долгу не остаюсь, и сегодня тоже.
— Нет, ну вы поглядите на него, на эту дрянь, что он вытворяет!
— Я себе представляю, что это ты, сестричка! Это меня так заводит!
— Ты слабоумный! Позор семьи!
Эру багровеет и высовывается из окна так, что вот-вот вывалится.
— Ты просто не видишь своего лица! — хохочу я. — Поверь, это стоит того!
— Тау, прекрати, это омерзительно!
— Какая тебе разница? Это же не твое платье!
— Это грешно!
— Обещаю, что потом на ней женюсь!
— А зачем Тау такая большая куколка? — это уже младшая кузина.
— Чтобы посмешить друзей в праздник, малышка! — кричу я в ответ.
— Тауле! — это кухарка. — Что за дурное баловство? Где ты взял эти веши?
Где взял. Это уже вопрос серьезный, и я предпочитаю ретироваться вместе с Милашкой.
— Тетя Анно, забери у него эту похабщину! — надрывается сестрица.
— Да шут с ним, милая, он все одно чего-нито найдет, — философски замечает кухарка.
Правда, ну что такого порочного в соломенной кукле в бабском платье?
Праздников у нас уйма, но день Первой Лозы — лучше всех. Кто шибко набожный, его не любят, потому что языческий, а я так обожаю. На Лозу собирается самая большая ярмарка, весь народ гуляет, молодым вином угощают чуть ли не задаром, а вечером устраивают шествие ряженых и танцы.
Но самое забавное — это чужаки. В другое время их за стену просто так не пускают, особенно чернорожих всяких. В нижнем городе есть все, что надо: рынок, кабаки, бордели, гостиницы — там приезжие и обретаются. Но по большим праздникам проход везде свободный.
У меня к чужеземцам свой интерес — я ж толмач. Некогда один доброхот сказал моему отцу, что у его чада голова впитывает, как губка. Поскольку других дарований выявлено не было, я так по сию пору и впитываю. Полдюжь языков в совершенстве, еще несколько понимаю через слово. И чужаков я больше слушаю, чем разглядываю. Мальцом часами в порту торчал, раз меня чуть силком не увезли, но я так царапался и кусался, что меня выкинули за борт, благо корабль еще только с якоря снялся.
Глядя на все эти рожи, понимаешь, что Господь наш любит разнообразие. Простой люд, ясно, считает, что все пришлые — уроды, но я-то уж приморгался. К тому же многие чужане говорили мне, что сами мы — геры — очень некрасивые люди. Морда толстая, плоская, тулово бочонком, руки длинные, ноги короткие, и волосатость повышенная. Большинство моих соплеменников или ярко-рыжие, или с рыжинцой, поэтому нас называют "красноволосыми". Поскольку выгляжу я как самый герский гер, о красоте лучше не будем.
Больше всего в Чаше, конечно, рийцев. Носят они рубахи крашеного шелка, беспременно широченные, чтоб в складку собиралась, много золота, и оружие — тоже изукрашенное. Рий называют Страной Торговцев, и уж дела там вести умеют: по всему свету ездят и торгуют всем на свете, деньги до медяка сочтут и на слово, как мы, не верят, а всякую сделку скрепляют документально. Батя говорит, если б наши купцы так же мозгой кумекали, давно бы все озолотились. Вот ленятся, например, пленных сами везти — документы выправлять, подорожные — и продают за бесценок, а рийские перекупщики потом за тех же рабов вдесятеро дерут. Но батя-то у меня дошлый: все ходы вызнал, грамоту рийскую освоил (родную герскую, кстати, так и не осилил толком — незачем), компаньонов там завел, да и возит товар сам. Вино, не рабов, но тоже прибыльно. Тем и состояние нажил. За Рием у нас многие подтягиваются, подражают. Один у рийцев грех — веры они не нашей, но бате на это чхать.
С виду рийцы как мы, только смуглее и мастью темнее. С севера, из Тирии едут дылды белобрысые. С востока, из Айсарейской Империи — народец мелкий и чернявый тоже. Ближние наши соседи, из Оттору и Адрана — те совсем черными покажутся. Но это если вы соттриан не видали — вот где жуть-то! Черные, как уголь, плюгавенькие, нос крюком, лупетки как плошки. Земля в Соттриадан не родит, руд нет, одни солончаки — вот солью и богатеют. А народ там сплошь мастеровой и ученый: машины всякие собирают, часы, зрительные стекла. У нас даже жил один, фонтан нам делал. Сделал хорошо, но до того себе на уме был мужик, что ни с кем лишним словом не перемолвился. И все они такие, нелюдимы, а может, брезгуют нами, варварами. Так что соттрианский — единственный язык, которого я толком не знаю.
На праздник соттриане приезжают на особый промысел. В обычной жизни они носят унылые серые балахоны до пят, но тут рядятся, как на свадьбу. Рыщут подвое-потрое по самым нищим трущобам и несут каждый по мешку всяких безделиц и лакомств. Соттриан интересует все, что женска полу, желательно помоложе. Кого таком сманивают, кого выкупают. Выходит куда дешевле, чем покупать в Рие. Дело в том, что у нас-то все бабы годные, а вот в Соттриадан из трех девочек две рождаются тардами — пустобрюхими то бишь. Говорят, в Соттриадан, даже несколько храмов истинноверских есть для наших — местные-то все безбожники.
