Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Чужую боль тогда лучше осознаешь, когда тебе жизнь своей выдаст, не пожалеет.

Где уж матушке быть беспечальной, ежели ей прабабка с мужем ложиться настрого запретила еще четыре года назад? Батюшке одного сына мало было, а родилось еще три девки. А сына хочется, тем паче, что от холопок дворовых два мальчика — вот они, в имении живут.

Но то от холопок.

А матушке дитя вынашивать нельзя, и плод скинет, и сама погибнет. Устя помнила, что прабабушка не сама даже запретила такое, в храм пошла.

Как уж она разговаривала, о чем договаривалась со священниками — Устя не знала. Но именно священник, смиреннейший и скромнейший отец Онуфрий запретил батюшке делить с маменькой ложе.

Понятное дело, что Господь сулил, то и быть дОлжно, но не много ли ты, чадо, берешь на себя, Его волю толкуя?

Одно дело, когда ты не знаешь, что жене твоей грозит смерть, и чадо твое погибнет в ее чреве. Тогда — да, не знал, не думал, Божья воля. А ежели ты о том знаешь, так разговор совсем другой. Ты нарочно две живых души погубить задумал?

Нет?

Вот и не доводи до греха, чадушко, а то ведь и вразумить можно... постом, молитвой, покаянием.

Монастырь? В который старую супругу проводить можно, чтобы новую завести?

Это когда б у вас детей вовсе не было, тогда понятно. Мужчина должен свой род продолжать. Но у тебя-то и сын, и дочки... Бога не гневи!

Сколько Он тебе дал, столько и расти, и радуйся, что не забирает. Скольких Он забрал у тебя? Четверых? И трое из них сыновья? Больно, конечно, да только они сейчас у Его престола, а у тебя сын один остался. Вот, значит, более тебе и не надобно. Это ж дело такое, от количества не зависит, только от воли Его... у одного и десять детей, да все погибнут, у другого один, да выживет и род продолжит.

Спорить было сложно, отец и не стал.

Но что был у него кто-то...

Устя только сейчас это поняла, и матушке от души посочувствовала. И еще задумалась.

Раньше она много чего не видела... может ли такое быть, что любовница в матушкиной болезни виновата? Или как-то еще помогла?

Надо бы выяснить, с кем отец сейчас крутит. И если причастен кто-то из них....

Была б Устя собакой, у нее б вся шерсть на холке дыбом встала. А так...

— Маменька, вы меня не просто так искали? Верно же?

— Верно, Устя. Ты эту свою гадость рябиновую так и кушаешь. А мне рецепт сказали, попробуем из нее варенье сварить. Сходи-ка в сад, пригляди за мальчишками. Пусть ягоды на пробу наберут, а то знаю я их. Горсть в корзину — четыре в рот.

— Маменька, как я вас люблю!

— Иди-иди, непоседа. Не занимай время, у меня еще дел много.

Вот, в этом и вся матушка.

Ворчит, ругается, а рябину, которую никто в доме, кроме Усти не любит, на зиму хочет собрать, да и варенье сделать. Не для себя же, для дочери.

Раньше Устя этого не видела.

А сейчас еще раз поцеловала матушке руку — и умчалась в сад.

Варенье из рябины?

Хочу-хочу-хочу! И рецепт вспомнить могу, в монастыре и такие книги были! Только вот на кухню бывшую царицу не допускали, да Устя и сама не рвалась. Что-то переводила, что-то переписывала... так, чтобы с ума не сойти от скуки. А готовить не готовила. Скучно ей казалось, неинтересно.

А сейчас, вот, будет!

В груди, под сердцем, мягко пульсировал черный огонек.

* * *

— Устька!

Устинья повернулась так, что коса взлетела словно рука, едва по лицу нахалку не стегнула.

— Что тебе, Аксинья?

Симпатичная девушка, на год младше, поморщилась.

— Сколько тебе повторять? Ксения я! Ксе-ни-я!

— Кому ты Ксения, а в крещении Аксинья. *

*— раньше это было одно и то же имя. Только Аксинья русский вариант, Ксения — греческий. Сейчас оба имени самостоятельны, прим. авт.

Устя знала, о чем говорит! Как же сестру раздражало это 'Аксинья'! Как ей хотелось быть самой модной, самой светской, выезжать, на балах танцевать...

И ничего бы в этом страшного не было.

Если бы не предательство.

Его она сестре и тогда не простила, и сейчас...

Нет, не напомнит. Пока еще ничего не было, а может, Ксюха и не такой пакостью станет? А вдруг?

Устя ее помнила — еще ДО монастыря.

Разряженную в модный лембергский наряд с фижмами, в парике, напудренную так, что на белом фоне любое лицо нарисовать можно было — все равно. Помнила злые слова, которые летели в Устинью, и совершенно ту не трогали. Не о сестре душа болела.

Тогда она еще могла болеть. Потом начала просто умирать...

Ксения поняла, что проигрывает, и сменила тему.

— Ты мне скажи, ты к батюшке подойдешь? Я на ярмарку хочу...

Устя помнила эту ярмарку.

Осеннюю, веселую...

А потом, как оказалось, и ее кое-кто с той ярмарки запомнил. Но... не пойти?

Устя подумала пару минут. И улыбнулась.

— Аксинья, мы не к отцу пойдем. К матери.

— К матушке? А зачем?

Вопрос был непраздным, боярыня хоть во дворе и доме и распоряжалась, но за их пределами мало что решала. Платье дочери сшить — пожалуйста.

Дочь погулять отпустить — только с батюшкиного разрешения. Которое вымаливать загодя приходится, упрашивать, выклянчивать...

— А затем, — Устя решила попробовать сделать сестру своей союзницей. Ну, не дурочка ведь Аксинья, это просто так жизнь повернулась. Не все ее проверку проходят, кто и ломается. Нальешь воду в треснувшую чашку — и пей из ладоней. — ежели мы все правильно сделаем, батюшка нас не только на ярмарку отпустит.

— Да? — Аксинья явно сомневалась, но спорить не стала. Не ей розог всыплют, ежели что, Усте.

— Уверена. А пока — помоги мне варенье из рябины сварить, да и пойдем к матушке. Так она сговорчивее будет.

Аксинья хоть и собиралась фыркнуть — гадость, горькая, несусветная, но любопытство сильнее оказалось

— Ладно уж. Помогу. Долго тебе еще осталось?

Устя оценила чан с вареньем.

— Может, с полчаса.

— Хорошо. Что делать надобно?

Были бы руки, а дело на кухне завсегда найдется.

* * *

Боярыня Евдокия Фёдоровна от дочерей много не ждала.

Что они там сделают?

А все ж не впустую будет! На кухне покрутятся, понюхают, чем хозяйство пахнет... и в кого они такие неудельные растут? Она-то с детства при матушке, и на скотный двор, и на кухню, и мыло варить, и лекарства делать — да мало ли забот в бедном хозяйстве? У нее-то род хоть и старинный, но тоже бедный, до пятнадцати лет сопли подолом утирала. Потом уж к ней Алексей Иванович посватался.

Правда, и у него тоже не так, чтобы полы золотом выложены, экономить приходится, а все ж не так, как в родимом доме.

Как так получилось, что она с дочками мало занималась? Да вот... матушка у Евдокии была крепкого здоровья, а сама Евдокия не удалась. Восьмерых родила, так четверых Господь забрал. И трое из них сыночки, один остался. И того Евдокия уж так выхаживала, ночей с ним не спала, не знала, как рядом дышать.

И деточек скидывала.

И роды ей тяжело давались, считай, потом по месяцу прабабка ее травами отпаивала. Куда уж тут дочек наставлять?

Заботилась, как могла, и ладно!

Няньки-мамки есть, пригляд есть — и то слава Богу. А уж какими там дочки растут — авось, замуж выйдут, так всему научатся. Она же научилась?

Чего она не ожидала, так это стука в светелку, в которой прилегла отдохнуть, убегавшись. Ждала очередных проблем и указаний, а вместо этого Аксинья заглянула, даже смущенная.

— Маменька, отведайте?

Отведать?

Но второй в светелку вошла Устинья с подносом. Держала с усилием, но улыбалась. А на подносе — тут и взвар ягодный, и варенье в красивой плошке, и ложечка рядом, и хлебушек нарезан, выложен... так и захотелось подхватить ложечкой варенье — и отправить в рот. Боярыня и противиться себе не стала.

И замурлыкала восхищенно.

Сладость сиропа и горечь рябины, запах трав и меда...

— Чудесно.

Казалось, силы сами на глазах прибывают.

— Мы варенья на зиму сварили, маменька. Когда прикажете, еще сварим, — Устя смотрела ясными серыми глазами. — Только понравится ли?

Боярыня тряхнула головой. и отправила в рот еще ложечку варенья, запила обжигающим травяным взваром.

Хорошо...

— Варите, девочки. Хорошо у вас получилось.

— Маменька, нельзя ли приказать еще рябины купить? У нас уж и нету, считай?

Боярыня только кивнула.

— Прикажу. Купят.

— Маменька, — Устя была сама невинность. — Прошу вас, позвольте и нам с Аксиньей на рынке бывать? Взрослые уж стали, а что и сколько стоит — по сей день не знаем. Замуж выйдем, так нас обманывать станут. Что ключница, что холопки... ох, мужья гневаться будут!

Боярыня брови сдвинула, а потом призадумалась.

Да, конечно. Невместно боярышням, словно чернавкам, по рынку шастать. А с другой-то стороны... какие еще семьи их возьмут? Считай, ведь бесприданницы!

Что там Алексей Иванович за дочками дать сможет? Считай, копеечки медные, слезами политые.

Не возьмут девочек в богатую семью. А в бедной каждый грош считать придется, слезами умоешься за лишние траты...

А и то...

Что за честь, когда нечего есть? Сиди в тереме, да вышивку слезами поливай? А так девочки хоть что узнают, хоть не обманут их злые люди.

— Маменька, я понимаю, что нехорошо это, но может, нам одеться, как служанкам? Платки пониже повязать, надвинуть, косы спрятать, сарафаны попроще? И говорить, что мы не боярышни, а твои сенные девушки? Кто там потом прознает?

Боярыня задумалась.

Не по обычаю так-то. Но и запрета ведь нет?

И муж ничего не скажет, потому как не заметит, не будет его дома. А и заметит, она отговорится. Ему до дочек и дела нету...

— Я с вами еще служанок пошлю, — буркнула она.

— Маменька, не надо бы служанок. Наушницы они, сплетницы. Особенно Верка да Настька... Лучше б кого из конюхов. И нянюшку Дарёну?

Упомяни Устинья кого другого, боярыня бы разозлилась. На дочерей. А вот сейчас...

Что Верка, мужнина полюбовница, что Настька — хватает же кобеля на все подворье! Понятно, боярину они на попользоваться, а потом в деревню поедут, может так, а может и в жены кому, ежели в тягости будут. Но пока...

Обе они тут.

И обе к боярину на ложе бегают, и обе языками машут. Понятно, Алексей Иванович ту из них хватает, коя под руку подсунется, особо ни одну не выделяет, вот они и стараются.

Дуры, конечно, а все ж обидно.

Может, и не разрешила бы боярыня в другой раз, но сказанное вовремя слово чудеса творит. Евдокия только белой ручкой махнула.

— Разрешаю, девочки.

— А... — пискнула Аксинья, но тут же замолкла. Боярыня и не заметила, как Устя пнула сестрицу по ноге сафьяновым башмачком. Хоть и мягкий сафьян, а все ж доходчиво получилось. Та и рот захлопнула.

— Маменька, дня б через три от сего? Не ранее, а то некогда всем, папенька в имение собирается?

Боярыня еще раз кивнула. И подумала, что все правильно.

В ближайшие пару дней и ей не до того, и боярину, а потом, когда поедет он с сыном в имение, девочек и правда можно на ярмарку отпустить. К тому времени, как вернется супруг, уж и следы пылью припадут. А там и дочкам надоест.

Что на базаре хорошего может быть?

Шумно, грязно, людно, всякая наволочь шляется... точно — надоест.

И боярыня, проследив, как за дочками закрывается расписанная цветами дверь светлицы, сунула в рот еще ложечку варенья.

* * *

Стоило двери закрыться, как Ксения попыталась завизжать и на шею Устинье кинуться. Та ее вовремя перехватила, рот зажала.

— Молчи!!!

Кое-как сестра опамятовала.

— Ума решилась?! Сейчас начнешь бегать-кричать, точно батюшке донесут! А он еще в имение не уехал! Хочешь там коров по осени пересчитывать?

— Не хочу!

А и то верно, крестьяне сейчас оброк платят, тащат хозяину и скотину, и зерно, и рыбу, и мед... да много чего! Не проследишь хозяйским глазом — мигом недоимки начнутся, а то и управляющий чего в свой карман смахнет... вот и ехал Алексей Иванович в свое поместье, и сына с собой вез. А что?

Пусть хозяйствовать учится, ему поместье перейдет.

Дочери?

А, пусть их, при матери! Одну дурищу замуж выдал, еще двоих пристроить осталось.

Устя это понимала — сейчас. Раньше-то сообразить не могла, чем она отцу не угодила, плакала по ночам, старалась хоть что получше делать, воле его покорствовала. А потом уж сообразила, что могла бы звездочку с неба в кулаке зажать — не поможет. Не мальчик она, вот в чем вина ее.

Потому и отцу не интересна. Ни она, ни Аксинья.

— Вот и молчи! И радости не показывай! Мигом отцу нашепчут! Уедет он — затихнет подворье, а тут и мы к матушке!

— Верно говоришь! — обрадовалась Аксинья. И впервые с приязнью на Устю поглядела.

Старшая сестра только улыбнулась.

То ли будет еще... подожди.

— Пойдем, пока наряды свои посмотрим. Надобно что попроще подобрать, перешить, подогнать на нас, не в ночь же это делать?

— Да...

— Сейчас у меня сядем, дверь в светлицу запрем, чтобы не помешали слишком любопытные, да и посмотрим. А то и в сундуках на чердаке пороемся, в коих старое платье лежит. Нам дорогое не надобно, нам бы простое, подешевле...

Аксинья кивнула.

Сестру она не слишком-то любила, и в том виноваты были родители. Казалось все Аксинье, вот, если бы сестры не было, то была б она одна, любили б ее больше. А понять, что не сбылось бы... да откуда? Ревновать ума хватало, злиться, негодовать.

Осознать, что родители их любят, матушка хотя бы, а показать не могут — уже нет.

Тогда Устинья этого не осознавала даже. Сейчас же... сейчас она и видела многое, и понимала.

И то, о чем думать было неприятно.

Ее Жива красотой одарила. А вот сестру...

Казалось бы, тоже волосы рыжие, тоже глаза серые. Похожи они с Аксиньей, а все ж не то.

У Усти волосы и гуще, и цвет другой. Старая медь, с отблесками огня и золота.

У Аксиньи — вареная морковка. И веснушки. У Усти они тоже есть... штуки три. А у Аксиньи все лицо в них, потому она и белилась, как дерево по осени.

Глаза у Аксиньи меньше, лоб ниже, нос длиннее, губы уже. Вроде бы и то же самое, но некрасиво получается. Неприятно.

Устя этого и не видела, тогда, в юности. А Аксинья все понимала, злилась, завидовала. Не отсюда ли ее предательство выросло?

— Пойдем, Аксинья. У нас еще много дел будет до базарного дня. Лапоточки еще бы найти надо, а не найти, так заказать...

— Лапти?! — праведно возмутилась Аксинья, выставляя ножку, обутую в кожаные ботиночки — коты.*

*— Коты — женская обувь на Руси, XIII-XIV в. Высокие закрытые туфли из жесткой кожи на небольшом наборном каблуке с металлической оправой, прибитом к подошве гвоздями в несколько рядов. Различия между правой и левой ногой не делалось, колодка для шитья использовалась прямая. Задник котов оснащался кожаной петлей для продевания шнурка, обвязывавшегося вокруг голени (берца) или щиколотки и удерживавшего обувь от сваливания с ноги. Праздничные коты расшивались тисненым сафьяном, бисером или цветными нитками, надевались на вязаные цветные или однотонные чулки. Прим. авт.