Несвобода

— Вот и хорошо, — Мерри облизнул губы. — Хорошо, Джек. Ты справляешься.

Рану снова резануло, я застонал — боже, только не опять. Руки, вновь обретшие силу, перевернули меня, ноги сжали бедра, язык коснулся рта.

— Море, Джек... Думай о море.

А в следующий момент нахлынул океан.

...Я лежал на воде, и она держала меня. Ощущалась ни с чем не сравнимая эйфория, жар исчез или был погашен этими восхитительно прохладными волнами. Они смывали с плеча кровь и остатки боли, рана затягивалась на глазах и вскоре превратилась в узкую красную полоску.

Когда ноги коснулись дна, я пошел к берегу, с наслаждением преодолевая сопротивление воды. У берега стояла лодка, и две белокурые девушки, подоткнув юбки, перебирали рыбу. Одна из них разогнулась и помахала мне. Рыба сыпалась из сети серебряным потоком и нестерпимо сверкала на солнце. Все это казалось абсолютно реальным.

А потом — видение.

Мелисса шла по песку навстречу, на ней была широкая шляпа и кусок прозрачной ткани вместо накидки. Я часто видел ее в парке, проходившей мимо ровно в пять и садившейся в автобус. Единственное, что было известно про нее, — она работала в университете, преподавала литературу девятнадцатого века и раз в месяц покупала обувь в моем магазине. И с ней, незнакомкой, был связан один из священных моментов жизни, картинки, которые не забываются и пребывают с тобой до самого конца, до смерти. У кого-то их больше, у кого-то — меньше, а у меня — ровно три.

В первый раз меня охватило это всеохватывающее чувство восторга и бесконечного счастья, когда, наконец, вернулся отец. Мне было четыре года. Он вошел в дверь из-под проливного дождя и сразу подхватил меня на руки, забыв, что с него стекают потоки воды. Я визжал, пропитываясь насквозь дождем, запахом намокшей кожи его плаща, безмерной любовью, захлестнувшей меня с головой, а мама бежала к нам, смеялась и кричала: "Оставь, Патрик, он же простудится!".

Потом — брачная ночь сразу после безумного венчания в Вегасе — Пилар в гостиничном номере, окутанная белой пеной взятого напрокат венчального платья, встряхнула бутылку шампанского, а пробка вдруг выскочила и разбила лампу, погрузив комнату в кромешную тьму. Мы хохотали, как безумные, поливали друг друга шампанским и плясали аргентинское танго до утра, а ее глаза горели ярче огней "Танжера".

И, наконец, Мелисса Клеменс. Тогда я спешил на работу в свой магазин, а она просто прошла мимо, так близко, что облако ее волос зацепило меня. И тут я замер, боясь пошевелиться. Непередаваемый запах осени, полевых цветов, густой и терпкий, обволакивающий тело и парализующий все органы чувств, исключая обоняние, утопил меня в себе. Это было то самое забытое-незабываемое ощущение, и, чтобы продлить его, я долго стоял на месте, провожая ее взглядом. А она оглянулась — несколько раз. С тех пор мы начали здороваться глазами, но так толком и не познакомились. Может быть, просто боялись погубить священность момента.

Теперь она шла ко мне по берегу, и волны разбивались у ее идеальных ног на тысячи соленых брызг, а волосы колыхались, живя своей собственной жизнью.

— Женись на мне, Джек, — сказала Мелисса.

Ее дыхание пахло фиалками.

* * *

Была еще ночь. Плечо больше не болело, жар пропал, но вместе с ним и морская эйфория. Мерри немного сполз с меня во сне, ровно дыша прямо в щеку и обнимая всем набором конечностей, что были в его распоряжении. В бок что-то давило — обруч-спираль. Я отложил его в сторону, мне хотелось посмотреть на Мерри, но для этого нужно было его сдвинуть. А все мое естество это запрещало, будто враз нарушится какой-то кропотливо созданный порядок — и мир наш до сих пор невредим, лишь пока расслабленное тело Мерри укрывает мое.

Это был аргумент. Я натянул одеяло повыше, положил руку на спину Мерри и спокойно заснул.

Когда день подошел к полудню, просыпаться все так же не хотелось. Я обнаружил Мерри сползшим еще ниже, и невесомое движение пальцев по моему плечу давало понять, что он не спал. Круги, зигзаги, восьмерки, решетки... и судя по приятным щекочущим ощущениям, рана осталась в прошлом, будто ее и не было. Я все же дотронулся и встретил его пальцы, на миг приостановив рисунок где-то между восьмеркой и решеткой.

— Спасибо за коктейль, — сказал он хриплым со сна голосом. — За тот, первый.

— Не за что.

— Почему ты не сердишься?

— А с чего ты взял, что я не сержусь?

Мерри привстал, дав наконец себя разглядеть, — безнадежно растрепанные волосы, легкие лиловатые круги под глазами и ранка на губе. Туда я старался не смотреть.

— Это видно.

— Тогда считай, что тебе повезло с попутчиком. А сейчас пусти меня в душ... и сам оденься. Если нас увидят, я сяду, и надолго.

Он пожал плечами, словно не понимая, о чем речь, но слез, и я наконец добрался до душа. Рана действительно исчезла — просто бледные розовые метки.

Мерри выглядел повеселевшим, он вертел головой по сторонам и что-то напевал в унисон радио, будто специально закинув ноги повыше, чтобы я отвлекался. Я отвлекался. И меня это беспокоило мало, я считал, что звание Джека-Пофигиста прочнее камней Стоунхенджа и пошатнуть его непросто. Я так считал. Всю жизнь.

Потом подлез мне под руку, и камни зашатались.

— Ты такой счастливый.

— Почему это?

— Машину водишь. Я всегда мечтал.

— Да не вопрос.

Это оказалось просто, Мерри схватывал все на лету. Уже через пятнадцать минут он вполне уверенно держал руль, и я смог отодвинуться — больше мешал, чем помогал. Некоторые мечты так легко исполнить, что и думать тут не о чем. Некоторые — но не все.

— Ух ты, — сказал он, безупречно припарковавшись у обочины. — О, Джек...

Огромный бигборд гласил: "Парк развлечений мистера Уэллса! Вы еще не видели ничего подобного!" Внизу, под плакатом, в пыли сидел енот и смотрел на нас любопытными блестящими глазками.

Мерри оглянулся на меня. У него были ровно такие же глаза, и мне невесть почему свело челюсть.

— Скоро Нью-Йорк, скоро все закончится. А я еще не видел... подобного.

— Я тоже.

Меня, в отличие от отца, прежде никогда не интересовали парки, даже в детстве.

Я повернул руль, и мы съехали с дороги.

Следом съехали еще несколько машин, но мы уже не обращали на них внимания.

Мистер Уэллс не врал — парк был что надо, и современные фишки не забивали восхитительный старинный дух довоенных аттракционов и зрелищ. Странно, что раньше я его так не чувствовал... На русских горках с вагончиками — сегментами драконьего тела — у меня чуть сердце не остановилось, но Мерри проехал все кольца и петли в молчании, даже не моргая, и только в самом конце медленно выдохнул. Следом было чертово колесо в форме огромной змеи — оно впечатлило его больше, чем горки, — чем выше, тем сильнее светилось его лицо, он не выпускал моих рук, пока мы не сошли на землю. И когда земля все приближалась, медленно, неумолимо, я вдруг понял, как действительно близок Нью-Йорк. Всего ничего...

Потом был павильон "Чудеса мира" — женщина-ящерица, двухголовый ягненок из Огайо, кошка с восемью ногами и человек-змея — сам хозяин парка. Это была ошибка, но Мерри захотел, и я не посмел отказать. Нет, мы не увидели ни минуты шоу — потому что я смотрел только на Мерри, а он — на зрителей, смотрел долго, пока, вырвав руку из моей, не выскочил на улицу.

Я вышел следом — Мерри смотрел в землю, словно хотел просмотреть ее до самого ядра.

— Людям так нравится такое, — сказал он тихо.

Слова — только сотрясение воздуха, я погладил ладонью его плечо — и неожиданно тут мне вспомнилось остро-красивое лицо Номера Два, и это помогло, потому что я обнял Мерри, а он — меня.

— Не бери в голову, — брякнул я наконец очередную чушь, и Мерри засмеялся и оттолкнул меня, и потом потянул дальше, в другие павильоны, а влажные пятна на моей груди быстро высохли — было жарко.

Пещера ужасов вызвала у него истерический смех, зато дети (и не только) в вагончике позади орали от ужаса до самого конца, и я догадывался почему. Обычно чудовищ не сажают прямо в ваш поезд. Затем мы стреляли — худо-бедно я выиграл енота с головой величиной с голову самого Мерри. Сам же Мерри с азартом наемного снайпера сбил все возможные мишени и отказался от призов с условием, что енот достанется ему. Я был только рад — иначе пришлось бы прямо здесь открывать лавку игрушек.

Последней была гадалка мадам Земфира — бесподобной колоритности дама в роскошном шатре, полном сияющих звезд и полумесяцев. Ну, и стеклянный шар, по-любому. Мы пошли туда по очереди, я был чуть дольше, Мерри вышел практически сразу. Сразу после него она закрылась на технический перерыв.

Несколько минут мы молчали, потом Мерри спросил, обнимая енота:

— И что с тобой будет?

— Да как у всех. Я встречу любовь, потеряю любовь, бла-бла-бла, и снова встречу. А с тобой что?

— Я умру, — ответил Мерри просто.

— Как у всех — в конце концов, — хмыкнул я, хотя за шиворот словно сыпанули снега, и он улыбнулся.

— Как у всех. Пойдем найдем отель.

Было десять вечера, а до Нью-Йорка три часа езды, так близко.

— Пойдем. Я устал.

— Возьмешь номер повыше?

— Все, что захочешь.

Если бы "Америкэн экспресс" так же легко выполняла любые желания.

Это был пентхаус в викторианском стиле на восемнадцатом этаже — выше только небеса. Да здравствует пункт 5! Мы заказали в номер хот-догов и шоколада с ромом (гори пламенем пункт 3!), и в ожидании Мерри прыгал на кровати чуть ли не потолка, пока я обследовал бар и открывал старомодные портьеры — отсюда было видно чертово колесо парка Уэллса и рассыпанные, как цветные осколки, огни города.

— Джек! Лин! Ски!

Я обернулся. За пару минут моей борьбы с портьерами он успел добраться до бара и теперь прыгал на кровати, отмечая каждый прыжок глотком из маленькой бутылочки.

— Сейчас же положи назад. Если я разрешил шоколад с ромом, это не значит...

— Джек, а я красивый?

— Что?

— Ну, не считая ног?

Я протянул руку, и Мерри бросил мне бутылочку в прыжке, сделав последний глоток.

— Убьешься.

Он остановился — внезапно, будто замер, и взгляд стал серьезным.

— Так я тебе нравлюсь или нет?

— Одно не обязательно значит другое. И не обязательно исключает.

— Я не понимаю.

— Это значит да. По обоим пунктам.

Мерри смотрел еще секунду, а потом сделал кувырок назад.

— Супер. Мне такого еще не говорили.

— Какие твои годы... Мерри, кому сказал — шею свернешь. Тебе нужен и такой опыт?

Оттолкнувшись, он перевернулся в воздухе и мягко приземлился почти у двери, за пару секунд, как постучали.

— Не будь занудой, Джек Лински. Я хочу многое успеть.

Мы разложили еду на кровати, попутно я нес что-то про школу, футбол и скаутов, в то время как в голове противно тикало, неуклонно, и Нью-Йорк был все ближе, словно мы с каждой минутой придвигались к нему.

— И что вы делали?

— Разводили костры, жарили хлеб и зефир на палочках. И рассказывали страшные истории.

— Типа?

Так это все и началось — байки у воображаемого костра. Я пользовался небольшой, но имеющейся базой литературных произведений диапазоном от Лавкрафта до Кинга, а Мерри по всему видимому таковой не имел вовсе, однако ловко выкручивался, творя сказки прямо из ничего.

Как говорится в банальных мелодрамах, "ничто не предвещало".

Приняв эстафету очередной раз, я попытался пересказать рассказ "Люди Десятого Часа", о популяции монстров, ловко уживающихся среди ничего не подозревающих людей. Но Мерри история не позабавила совсем. Он изменился в лице в одно мгновение — так выглядит увлекшийся человек, которому внезапно напомнили, что у него неоперабельная опухоль.

— Эй... — обеспокоенно произнес я. — Что?

Он посмотрел на меня. Почти так, как и при первой нашей встрече. Потом снова положил голову мне на колено и закрыл глаза.

— Да ничего. Моя очередь, Джек, — сказал он. — Итак, жили-были Особи одного древнего Вида, и была у них Проблема — не умели они жить среди людей. Физически. Ну, в общем, и не сильно хотели — но в таком случае нужно, чтобы их стало больше, чем людей, или хотя бы столько же. Это долго, они почти бессмертны и терпеливы, не представляешь как, и добились бы своего, если бы не другая Проблема — ничего у них не получалось. За много десятков лет — всего три идеальных образца. И тут такая, представь, ирония — те, кто был безупречен физически, кто мог оставаться человеком столько, сколько хотел... те почему-то и хотели быть только людьми и с людьми, а не с...

— Семьей? — осторожно подсказал я. На мгновение его веки дрогнули, но глаз он так и не открыл.

— Первый образец держали в изоляции — и в конце концов она уничтожила большую часть семьи и даже какое-то время побыла нормальным человеком, пока природа не взяла свое... Второго решили отдать на усыновление, но ничего не вышло — со временем он поехал крышей, так, что стал убивать людей — просто потому, что не чувствовал себя их частью. Третий... он был лучший. Идеальный притворщик. С ним были осторожны, пытались не повторять ошибок. Однако у него рано развились суицидальные наклонности, его лечили антидепрессантами, ублажали как могли — и не оставляли ни на секунду без присмотра, в результате чего он вообще выходить перестал... Ему дали лучшее домашнее образование, знания о мире, говорили, что читать и что смотреть, да и вообще до фига говорили. Как он важен, как много может сделать для семьи, как сильно им обязан... Он должен стать конгрессменом, или даже президентом, а главное — заиметь как можно больше детей, и правильные из них тоже получат наилучшее образование и наиперспективнейшее будущее...

Я протянул руку, непроизвольно, и Мерри прижал ее к своей щеке.

— И что было дальше?

— Да ничего. Однажды ему даже разрешили пообщаться с человеком — подтвердить, что он готов, так сказать, влиться... Только это была ошибка. Он понял одно — каким бы идеальным ни казалось его тело, пусть он самый лучший притворщик — но все равно не человек и никогда им не будет. Его никогда не оставят в покое. И он останется частью семьи — навеки ...

— Ты говоришь о зависимости?..

— О несвободе. Когда все время оглядываешься, а потом перестаешь оглядываться, потому что бесполезно. Когда знаешь, что несвободен ВНУТРИ и ничего не можешь изменить. Даже убегая. Это все равно, что бежать от собственной тени. Он с самого начала знал, Джек. Знал, что обречен стать генетическим материалом, Будущим своего Вида, только ему наплевать было и на Вид, и на расовое самосознание. Он хотел всего лишь спокойно гулять по городу, ходить в кино, пить шоколад с ромом, играть в бейсбол, встречаться с кем-то. Это что, много, Джек? Скажи мне, ты, свободный человек, разве так много он хотел?

Я молчал, в последнее время у меня все чаще недостает слов. Потом сказал — и снова первое, что в голову взбрело:

— Ну, шоколад с ромом всегда легко устроить.

Мерри приоткрыл глаза — они казались влажными лишь секунду.

— Умеешь ты утешать.

— Не замечал. И чем закончится история?