| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Штабной оператор младший сержант Ланке, сидящий впереди рядом с водителем, сильно ударился головой о стекло и размазал его кровью.
Водителя от последствий удара спас руль. Он, как дог, намертво вцепился в баранку руками. Тем не менее в груди у Брайнера защемило. Он сразу и не понял, защемило от удара или от проклятий, которые тут же посыпались в его адрес. Вездеход развернуло, он накренился и заглох.
— Брайнер! — кричал в ярости адъютант Риккерт, которого командир батальона вернул на сиденье, — вы что, шнапс пили с утра?
— Никак нет, господин старший лейтенант, — заикаясь, оправдывался бледный водитель. — Я вообще не пью.
— Так какого черта вы газуете, не зная дороги? Вы расшибете нас раньше, чем русские Иваны. Вам надо лошадью управлять, а не вездеходом. Чуть не убили командира батальона. Вам дорого обойдется моя фуражка, Брайнер!
— Все, хватит, Риккерт! Прекратите балаган! — резко одернул того Ольбрихт. — Брайнер! — обратился командир к водителю. — Успокойтесь и окажите помощь младшему сержанту. Помогите нам только выйти из машины.
Ольбрихт хладнокровно отреагировал на неприятный казус в дороге. Времени до встречи с командиром корпуса было достаточно. Он не опаздывал. Просто ему не нравился в последнее время адъютант. Тот при малейшей возможности старался выслужиться перед начальством. Допускал порой бестактность и несдержанность.
Водитель благодарно посмотрел на командира, справившись с сиюминутным волнением, открыл дверь и вскочил в лужу. Яма была глубокая. Холодная, маслянисто-серая жидкость моментально затекла в укороченные сапоги Брайнера. Но ефрейтора не смутила неприятная закаливающая процедура. Он терпеливо перенес первым адъютанта на сушь. После чего подставил свою спину и хотел перенести капитана.
— Господин капитан! Садитесь, — Брайнер еще ниже нагнулся.
— Отставить, Брайнер! Команда 'Вольно!'.
Командир разведбатальона залез на раму машины и, держась за поданную руку водителя, сделал сильный пружинистый толчок. Его рослое тренированное тело без труда преодолело расстояние в три метра, и он, сгруппировавшись, упал на мшистую поверхность у дороги возле невысокой ели.
Отряхнув китель и бриджи серо-зеленого цвета с золотисто-желтой окантовкой разведывательных подразделений танковых частей от грязи и мха, поправив фуражку, он строго посмотрел на Брайнера, сделал предупреждение: — Впредь будьте внимательнее, Брайнер. Прежде чем ехать, в таких случаях выйдите и проверьте дорогу.
— Слушаюсь, господин капитан! Не рассчитал свои силы.
Брайнер держал стойку смирно, преданно смотрел на командира. Он был благодарен ему и считал, что легко отделался от происшествия.
Здесь подъехал штабной бронеавтомобиль. Из него выскочил командир 3-го взвода штабс-сержант Шток. Увидев завалившийся вездеход и стоящих рядом офицеров, он подбежал к ним.
— Произошло что-то неожиданное, господин капитан? Какие будут указания?
— Помогите Брайнеру разобраться с вездеходом. Я и старший лейтенант Риккерт пройдем вдоль дороги. Через триста метров поселок. Дорога будет лучше. Передайте Каплеру, пусть на мотоцикле следует рядом с нами. Выполняйте.
— Пройдемте, Карл, разомнем затекшие ноги, заодно и поговорим, — Ольбрихт обратился к адъютанту и, указав направление движения прутом, пошел вперед.
Стояла как никогда теплая солнечная апрельская погода. Почки на деревьях лопнули рано, и уже появились первые клейкие листочки. Францу вдруг захотелось пройти по этому девственно-свежему небольшому леску. Он почему-то напомнил ему внутренний сквер их дома на Клингельхёферштрассе. Тогда с няней Катрин они гуляли там и собирали опавшие красно-желтые листья клена. Ему было шесть лет. Но в память остро запала эта прогулка — он и Катрин. Конечно, сравнение шло по его психоэмоциональному состоянию, по его сиюминутному настроению. То была прекрасная тихая берлинская осень, сейчас — солнечная юная русская весна.
Ольбрихт отрешенно, не задумываясь, шел по чистому хвойному лесу, глубоко вдыхая запах сосновых почек, наслаждался временным покоем. Изредка ему попадались, сбившись у дороги, кустарники бузины и молодые белоствольные березки. Их зеленая нежнейшая поросль, жажда жизни трепетно волновали утомленную душу. Он вдруг почувствовал, что вновь защемило в сердце. Перед глазами пошли действия жаркого лета 41-го года: соломенные крыши, убогие заброшенные славянские селения, пыльная дорога, пленные русские, много пленных, короткие бои, стремительное наступление и глаза, большие, небесного цвета проникновенные глаза...
'Коммандос, не раскисай! — вдруг раздался насмешливый внутренний голос, исходящий, как ему показалось, из правой стороны черепа. — Нас ждут большие дела!' — 'Опять ты? — скривился, как от зубной боли, Ольбрихт и рубанул хлестко березовым прутком по молодой поросли кустарника. — И зачем ты свалился на мою голову? Без тебя было тоскливо, но не тошно. А с тобой? — Франц оглянулся по сторонам, не услышал ли случайно его бормотание адъютант. Но того еще не было. — Дай вдохнуть свежего воздуха перед боем и помечтать в окружении этой сиюминутной красоты'. — 'Вдохнуть — дам, а расслабляться — нет, капитан. К генералу едем. Ты понимаешь, во что мы втягиваемся? На карту поставлена целостность всей группы армий 'Центр', а может, и всей нации. А ты о блондинке вспомнил'. — 'Блондинке? Какой блондинке? — Франц резко остановился, упершись в ствол молодой березы, и с замиранием сердца, напрягая слух, стал прислушиваться, что еще скажет внутренний голос...'
Вот уже два месяца не давал ему покоя этот голос: сильный, уверенный, поселившийся в голове после контузии в период ожесточенных зимних боев под Рогачевом. Он постоянно напоминал о себе, подсказывал ему в трудных ситуациях, руководил им, изменял его собственное 'я'.
К удивлению врачей, Франц, находясь в госпитале, быстро поправился и, несмотря на их протесты и недоумения по случаю отказа поехать в отпуск, попросился вновь в свою дивизию. Выйдя из госпиталя, он понял, что стал другим. Стал более ловким, более изощренным, более опытным, практически неуязвимым профи. Все благодаря какой-то силе, вселившейся в него и разговаривавшей с ним этим насмешливо-требовательным баритоном. Внутренне сопротивляясь, он ежедневно по утрам стал изматывать себя необычными упражнениями на выносливость и растяжку связок. А позже ввел их в боевую подготовку батальона, чем вызвал нескрываемое удивление офицеров и солдат. Еще больше ошеломили новые взгляды по поводу ведения войны с русскими, новые оценки происходящих исторических событий, познания в области военной техники, тактики боевого применения оружия.
Это внезапно свалившееся после контузии состояние угнетало Франца, но и одновременно возносило его дух до невероятной высоты, концентрировало знания, силу и волю в единое целое, требовало от него постоянного самоконтроля. Иначе можно было помешаться от полученной информации. Что делать с ней, как подать ее командованию, чтобы не выглядеть безумцем, он пока не знал. Со временем Франц стал привыкать к своему новому 'я'. Если внутренний голос молчал, то ему все чаще казалось, что это уже он, а не 'некто', сидящий в нем, такой умный, умелый и опытный.
— Господин капитан! Господин капитан! — неожиданно раздался голос адъютанта из-за кустов. Тот спешно двигался к нему, отодвигая сучья руками.
— Что случилось, Карл? — недовольно отозвался Ольбрихт, прервав внутренние размышления.
— С нами связался майор Рэмек. Он интересовался, будете ли вы вовремя у командира корпуса. Что ответить?
— Думаю, Риккерт, вы не сказали ему о нашей прогулке в лесу, — сдержанно отозвался Ольбрихт.
— Я подумал, что это лишнее.
— Вы иногда правильно думаете, Риккерт. Передайте майору, что мы движемся по графику.
— Слушаюсь, господин капитан. Вас сопровождать?
— Нет. Возвращайтесь к бронеавтомобилю и поторопите Брайнера.
Ольбрихт вновь попытался возобновить воспоминания о жарком лете 41-го года. Но воспоминания не шли. Раздосадованный этим, он ускорил шаг, выйдя из леса, направился к поселку. Дорога действительно пошла лучше: ровная, укатанная, без колеи.
К нему моментально на малых оборотах, басовито урча, подкатил 'Цундап'. Из люльки быстро вылез пулеметчик и предложил место командиру.
— Спасибо, ефрейтор. Продолжайте движение. Меня догонит вездеход.
— Ефрейтор! — вновь обратился к пулеметчику Ольбрихт, увидев задымленный поселок. — Что там за дым?
— Поселок сожжен дотла, господин капитан. Прифронтовая зона. Догорают головешки. Мужественное волевое лицо разведчика дернулось, исказилось гримасой недовольства. Глубокий шрам от касательного осколочного ранения, шедший от правого уха к шее, моментально побагровел. Рука, державшая засохший прут, непроизвольно сжалась и сломала его.
Ольбрихт знал о приказе командующего армией, об интернировании местного населения и подготовке прифронтовой зоны в случае отступления. И знал, что это такое. Но он всегда тяжело переносил массовое уничтожение деревень и угон гражданского населения, как скота, на бойню.
Такая жестокость была крайне ему неприятна. Он так и не свыкся за молодую двадцатишестилетнюю жизнь с теорией культа войны, насилия и превосходства германской расы. Ему претили идеи, исходившие из книг самого популярного в то время писателя Эвальда Банзе, которым зачитывался 'гитлерюгенд'. В их основе лежало сражение ради самого сражения, а не просто защита своего дома, очага. Предлагалось жить, чтобы сражаться, а не наоборот, сражаться, чтобы жить.
Он не был подлинным представителем нордической аристократии рейха. Он не был в душе наци.
Идеологический прессинг, опирающийся на цитату фюрера, которую каждый юноша должен был знать наизусть:
'Необычайно активная, властная, жестокая молодежь — вот что я оставлю после себя. В наших рыцарских замках мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир... Молодежь должна быть равнодушна к боли. В ней не должно быть ни слабости, ни нежности. Я хочу видеть в ее взоре блеск хищного зверя', — не оставил в сердце 18-летнего фанен-юнкера военного училища должного следа. По велению времени, по настоянию отца, тот был военным врачом, он стал офицером панцерваффе, но не убийцей...
— Будут еще указания, господин капитан? — обратился к Ольбрихту командир мотоэкипажа.
— Что?..
— Укажите путь следования, господин капитан.
— Да, да... Вперед, ефрейтор, — Ольбрихт указал в сторону поселка, выбросил сломанный прут.
Через пять минут подъехал 'Кубельваген'. Адъютант выскочил и открыл командиру дверь.
— Где младший сержант Ланке? — бросил Ольбрихт.
— Ему оказана помощь, господин капитан. Он в бронеавтомобиле.
— Хорошо, Риккерт, садимся. Брайнер, поехали.
Не успели они тронуться, как в поселке началась стрельба. Вначале раздался одиночный выстрел, затем зашелестел пулемет. Ему вдогонку — несколько винтовочных выстрелов, и все стихло.
Вездеход остановился. Ольбрихт три раза махнул вперед поднятой правой рукой следовавшему за ними бронеавтомобилю, а затем на незначительном расстоянии от него проследовал к месту короткого боя.
Вскоре все прояснилось. Командиру разведбатальона пришлось лично вмешаться в разбирательство происшествия. Он один среди своих подчиненных знал русский язык, а с недавнего времени и английский.
Когда Ольбрихт подъехал к эскорту, то увидел среди своих солдат несколько полицейских. Один из них был тяжело ранен и стонал. Он лежал на земле, держась за левый бок. Рука полицейского была в крови, лицо бледное, испуганное. Второй полицейский, видимо главный, крепко держал за руку светловолосого мальчика — подростка лет двенадцати, измазанного в сажу и грязь. Мальчик выворачивался, пытаясь убежать. Полицейский что-то резко и страстно объяснял командиру взвода.
— Всем молчать! — громко приказал Ольбрихт и, когда наступила тишина, обратился к командиру взвода: — Что произошло, штабс-сержант Шток?
— Партизана поймали, господин капитан.
— Партизана? Это что, он? — капитан удивленно указал пальцем на мальчика.
— Да, господин капитан.
— Кто стрелял? Где карабин?
— Стрелял дед мальчика. Он убит, лежит за печной трубой.
Ольбрихт осмотрелся кругом и ужаснулся виду спаленного поселка. Все деревянные строения были сожжены. Кое-где еще стелился дым от тлевших головешек. По обе стороны проселочной дороги, среди пепелищ, как седые воины, скорбно и одиноко стояли печные трубы. Смрад и пепел разносился порывами ветра во все стороны. Стояла мертвая и необыкновенно гнетущая тишина. Изредка кричало воронье, радостно ковыряясь в остывшей золе.
Ольбрихт сурово посмотрел на полицейских. Он знал, это их рук дело.
— Что сделал плохого этот мальчик? — капитан требовательно, с акцентом, по-русски обратился к полицейскому.
Главный полицейский закрутился как уж на сковородке, но руку мальчика не отпустил.
— Так он... юде, пан офицер.
— Юде? — Ольбрихт взял мальчика за подбородок и внимательно всмотрелся в лицо. Русоволосое, в веснушках, грязное, заплаканное лицо малолетки выражало протест и жалость, было явно славянской внешности. Мальчик вспыхнул от радости, поняв, что немец не злой и говорит по-русски. Он, запинаясь, стал ему жаловаться:
— Дедушка не стрелял бы в этих гадов. Они мамку насильничали, а потом убили... Они мамку убили... Сестричку тоже насильничали, — мальчик зашмыгал носом, но через мгновение с ненавистью посмотрел на полицейского и крикнул: — Я все равно убью этих гадов! — и, сильно дернув руку, вырвался. Но тут же был перехвачен другим полицейским.
Ольбрихт оторопел от услышанного признания малолетнего ребенка. Он понял, что произошло. Руки в перчатках моментально напряглись. Он, не думая о последствиях спонтанно принятого решения, хотел было боксерским ударом хук справа отправить полицейского главаря в нокаут. Но, неожиданно для себя, резко оттолкнулся левой ногой от земли и с разворотом тела на 180 градусов, словно из мортиры, выбросил правую ногу по диагонали вверх с одновременным выдохом 'Ха!'.
Раздался ужасный хруст перебитой челюсти. Полицейский главарь с диким воем, пролетев несколько метров, грузно опустился на землю.
— Учись, капитан, пока я с тобой! — молнией пронеслась чужая мысль в голове Ольбрихта.
Стоящие рядом полицейские от удивления замерли, открыв рты, но через несколько секунд схватились за карабины и сразу их опустили. На них в упор смотрели стволы двух 'шмайсеров' — командира взвода и водителя Брайнера. Те без промедления среагировали на инцидент и клацнули затворами автоматов. К спинам полицейских подкатил, урча, 'Цундап'. Пулеметчик резко крикнул:
— Стой! Руки вверх!
Ольбрихт был в бешенстве. Он понял, что проявил несдержанность, да еще в каком виде! Так нельзя было поступать. Но услышанные признания ребенка его поразили:
— Полицейские свиньи! — крикнул он в сторону полицейских, не отреагировав на внутренний голос, который похвалил его за прекрасную физическую форму. — Сброд бандитов и насильников, — не унимался Франц, — именно за таких вояк... Ты понимаешь, Карл, — он уже обратился к подошедшему адъютанту, который еще не понял причину взрыва своего командира, — мало того что они сожгли дом этого мальчика, так еще изнасиловали мать и сестру. Как можно такое допускать? Именно за таких вояк, Карл, крестьяне пошли в лес, в партизаны. Мы же принесли им просвещение. Дали землю. Разрешили свободную торговлю в зонах оккупации. А эти свиньи все гадят. 'Не ври сам себе, Франц, — вдруг вновь заговорил внутренний голос. — Крестьяне подались в лес потому, что видели в вас захватчиков, поработителей. Уничтожение славянских народов было главным звеном в военной доктрине Гитлера. Что и делали карательные части. Да и вермахт при отступлении не отставал от них. Не заблуждайся, радетель ты мой, правдоруб'.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
