Роман "Чужой для всех" Книга 1 (без корректуры, черновой вариант)

ТРИЛОГИЯ "ЧУЖОЙ ДЛЯ ВСЕХ"

(Альтернативная история, военная драма, боевик)

Краткая аннотация по трилогии

Чужой! Он — загадка для абвера. Он — загадка для Смерша. Кто же он такой, "чужой",

офицер вермахта, антифашист, всю войну пронесший в сердце любовь к белорусской

девушке, но чуть не сорвавший операцию Красной армии "Багратион"? Позже,

завербованный Смершем, при помощи оперативной группы разведчиков наголову разбивший

американские войска в Арденнах, доставивший Гитлера в Москву.

КНИГА 1

(Рабочий вариант, без корректурной правки)

Вступление

17.40 Май 2010 г. Провинция Кундуз. Север Афганистана

Взвод воздушно-десантной бригады 'Ольденбург' возвращался с задания. В этот раз оно было особенно тяжелым: разминирование дороги от Кундуза до главного блокпоста, сопровождение погибших товарищей на аэродром, прощание с ними потребовали от немецких солдат невероятной выдержки, максимальных физических и моральных сил.

Ехать до базы ISAF (International Security Assistance Force) оставалось недолго. Монотонное урчание БТР 'Фухс' и бронемашин 'Динго' тупо отдавалось в головах смертельно уставших солдат. Десантники размякли, застыли в неудобных позах, наслаждались минутами покоя. Горькие мысли где-то растворились. Состояние истомы, как никогда, было приятным. Хотелось спать. Только оружие наготове.

Усталость валила и ефрейтора Крейца — водителя первой машины. Он постоянно зевал и крутил головой. Это бесило унтер-офицера, который тычками и окриками подбадривал водителя.

— Не спать, паршивец! — вновь ругнулся унтер прямо в лицо Крейцу, когда тот чуть не проворонил крутой поворот. Дорога на спуске поворачивала на запад.

Крейц вздрогнул, успел притормозить, подался вперед, чтобы лучше разглядеть дорогу. Ослепительные лучи-скальпели огромного золотистого диска резанули по глазам. Одновременно раздался хлопок. Водителя швырнуло на командира. Ефрейтор так и не понял, что с ним произошло. Он погиб мгновенно.

От взрыва машину подбросило. Пролетев несколько метров, она грохнулась о камни и завалилась набок. Повалил густой дым, вырывались первые языки пламени.

В эту же минуту обрушился шквальный пулеметно-автоматный огонь. Талибы неожиданно атаковали патруль бундесвера. Особенно яростно поливал свинцом крупнокалиберный пулемет. Убийственные очереди шли со стороны разваленного безжизненного кишлака, который размещался в глуби каменистой возвышенности, слева от дороги. Пули с воем отбивали чечетку на металлических боках бронемашин. Кое-где послышались стоны и гортанные окрики. Джип, замыкавший группу, задымился. Водитель попытался вывести его из-под огня, дал задний ход. Не проехав и пятидесяти метров, получил мощнейший удар радиоуправляемого фугаса. Огненный смерч, словно консервную банку, распорол брюхо одиозного 'Динго', разметал сидящий экипаж.

— К бою! Рассредоточиться! Занять оборону! — прохрипел старший лейтенант Гейдер, срываясь на фальцет, выводя себя и подчиненных из ступора.

Команда надрывно передалась по отделениям, приводя боевой механизм в движение. Экипаж БТР, следовавший за Крейцем, рванул за поворот и, чуть проехав, дал длинную очередь в сторону талибов. Ошметки глины и песчаника посыпались со стен хижин, дряхлеющих дувалов. В ответ ухнула первая мина.

Немецкие солдаты очумело выскальзывали из люков, занимали оборону, ведя хаотичный, но затем все более организованный огонь из штурмовых винтовок и ручных пулеметов. Раненые прятались за камни, отползали в зеленую зону. Патруль втягивался в неожиданный и смертельный бой.

18.10 Лагерь "Кэмп Мармаль", Мазари-Шариф, Афганистан

— Господин генерал! Господин генерал! — дежурный офицер растерянно вызывал начальника штаба стабилизационных сил бундесвера. — Ответьте, срочное донесение.

— Что у вас? Докладывайте! — хмуро отозвался генерал, включив персональный коммутатор. В его руке плавился кусочек рафинада, который только что побывал в чае. Генерал заканчивал ужинать и пил чай, как однажды показал дед — вприкуску. Тот взял пример у русских, будучи в плену. Такое чаепитие внуку понравилось и впоследствии стало одной из составляющих его отдыха.

— Нападение талибов на боевой патруль и на блокпост в районе Чахар-Дара. Есть потери, много раненых.

— Проклятье! Опять Чахар-Дара! — выругался генерал, нервно смахнул рафинад. Рука потянулась к салфетке. — Пора принимать серьезные меры по ликвидации этих бандитов. Что вами предпринято? Докладывайте, — глаза профессионально засекли время.

— Посланы беспилотные аппараты в боевую зону для уточнения обстановки, господин генерал. Отправлена рота 373-го батальона на помощь из базы Кундуза. По дороге рота ввязалась в бой у блокпоста. Какая там обстановка, до конца неясно. Положение осложнилось еще тем... — офицер замолчал, подыскивая правильные слова.

— Не медлите, майор! Что случилось?

— Появились неприятности с местными силами безопасности, господин генерал, — после секундной паузы возобновил доклад офицер. — Рота, не дойдя до блокпоста, по ошибке приняла два пикапа Ford-Ranger с вооруженными людьми за талибов. Те не остановились для осмотра. С тяжелой бронемашины 'Marder' их расстреляли. Погибли шесть солдат из подразделения афганской армии, которое спешило на помощь.

— Раззявы! — осудил генерал. Сжимая кулак, он стукнул по столу так, что зазвенела посуда: — Ничего доверить нельзя! Вы понимаете... — генерал тяжело засопел в трубку, — этот инцидент еще раз выставит нас на посмешище. Кто дал команду на поражение?

— Капитан Бахман, господин генерал, — офицер стоял, вытянувшись по стойке смирно, у дежурного пульта. На его правом виске дергалась вена. Начальник штаба молчал, видимо, вспоминал лицо подчиненного офицера.

— Ладно, — через какое-то мгновение в сердцах продолжил он разговор, — разберемся после. В джипах действительно могли быть талибы. Докладывайте дальше.

— Обстановка очень серьезная, господин генерал, особенно в зоне боевых действий патрульного взвода. По оценкам разведки и донесений командиров, там сосредоточено около трехсот талибов. В кишлаке засечены минометные точки, имеются крупнокалиберные пулеметы. Предлагаю дополнительно направить подразделение капитана Виттмана. Эти коммандос справятся с задачей. Кроме того, авиация здорово бы помогла. Патруль шел без воздушной поддержки.

— Вы убедили меня, майор, — голос генерала был тверд, жесты решительны. — Подразделение КСК (Kommando Spezialkräfte) разрешаю выслать немедленно из Кундуза. А авиацию? — генерал задумался. Он хорошо помнил последствия сентябрьского удара звеном 'Торнадо' по двум бензовозам, в результате которого, кроме уничтоженной кучки вооруженных талибов, были и многочисленные жертвы среди мирных жителей. Но с дежурным об этом не поговоришь. Нет, свою авиацию он поднимать не будет. А вот американцев попросить надо: — Свяжитесь с американским штабом ISAF. Пусть вышлют срочно санитарные вертолеты для раненых и направят пару F-15 в боевую зону для поддержки. 'Проутюжить' исламистов они мастера. Американцы любят такую работу.

И генерал вдруг улыбнулся про себя. Он вспомнил, как называют русские американцев — 'пиндосы'.

18.40 район Чахар-Дара. Провинция Кундуз. Север Афганистан

Спецназ бундесвера спешил на помощь. Сильные 'Мардеры', грохоча по каменке, оставляли за собой гарь, пыль и тревогу.

Поднятая по готовности элита внутренне недоумевала из-за решения идти на прямое столкновение с талибами. Ее задачи иные. Они требуют тщательной подготовки. А здесь краткий приказ командира четвертого подразделения капитана Клауса Виттмана:

— Отразить атаку талибов, вывезти раненых. Совместно с патрулем уничтожить банду исламистов.

Лично капитан Виттман и бровью не повел, когда ему передали приказ. Однако рослое мускулистое тело налилось свинцом и подалось вперед. Скулы на загорелом лице, покрытом вечерней щетиной, напряглись. Темные зрачки проницательных глаз чуть-чуть расширились. По опыту боевых действий в Югославии капитан понимал опасность и порой обреченность неподготовленной операции. Но он был на войне, хотя официально это слово не произносилось. Приказы должен был выполнять. Многое было здесь непонятным. Много хотелось задать вопросов. Но надо ли? Десятилетнее присутствие ISAF в Афганистане не помогло в продвижении беднейшего азиатского государства к демократии. Междоусобные клановые, этнические, религиозные столкновения внутри страны привели экономику к крайнему разорению, а население — к нищенскому существованию. Все происходило на фоне процветания наркобизнеса и радикального исламизма. И что интересно, ему так казалось: чем сильнее военные сжимают пружину влияния на стороны жизни в стране, тем ожесточеннее оказывается сопротивление народа во главе с имамами. Может, такой путь развития этой горной страны определен Богом? Недаром русские, а они умеют воевать не понаслышке, и те ушли восвояси. Они не сделали ее цивилизованной, демократичной, отправив домой не одну тысячу контейнеров с грузом 200. Дикие нравы, ему казалось, укрепились здесь навсегда.

Попав сюда, он предполагал, что его группа будет выполнять особые задания, а тут — прямой удар с талибами. Душа сопротивлялась неразумности приказа. Но он был выходцем из старой офицерской семьи, проживавшей в Дортмунде, где чтили устав. Поэтому Виттман, вытянувшись по стойке смирно, четко ответил: 'Слушаюсь', — отдал честь. Понимая элементы абсурдности приказа, он осозновал и другое: боевые товарищи в беде, они срочно ждут помощи.

— Господин капитан, — прервал его мысли офицер разведки, идущий впереди. — Дорога у блокпоста свободна. Здесь нам делать нечего. Атака талибов отражена.

— Понял. Не задерживаемся. Продолжить движение. Всем находиться в боевой готовности, — Клаус видел следы недавнего боя. Раненых десантников загружали в вертолеты. 'Где американские штурмовики? — мимолетно подумалось ему. — Химичат что-то друзья из-за океана'. Подойдя к месту столкновения, он уже не отвлекался.

— Всем, внимание! Действуем по оговоренному плану. Вперед! К бою! — последовал его приказ.

Две первые машины тронулись с места. По пути смяли остатки 'Динго', чтобы проехать и выйти на огневой рубеж слева. Вот и талибы. Находя самостоятельно цели через приборы наведения, немцы открыли убийственный огонь из скорострельных 20-миллиметровых пушек. Каменистое плато наполнилось плотными разрывами фугасно-осколочных снарядов, подавляя огонь противника, внеся панику. Две другие машины вышли справа на огневой рубеж вдоль дороги и стали огневой мощью поддерживать бойцов афганской армии. Три последние машины во главе с Виттманом, не останавливаясь, пошли вперед, простреливая основные позиции талибов, выкорчевывая их из камней. Воздух наполнился мощными волнами разрывов и воем смертельных пулеметных трасс. Огненные стрелы пронизали все пространство от дороги до кишлака. Бой разгорелся с силой, которую талибы еще не ощущали. От перекрестного пушечного огня хижина, где укрывался пулеметный расчет, развалилась на глазах. Из центра села в ответ стали более яростно и поспешно запускаться мины. Талибы начали отходить, видя явное преимущество сил бундесвера.

Виттман берег солдат, не бросал в бой. Проскочив сотню метров, он вырвался вперед. Еще немного — группа на подъеме к кишлаку. Зайти к центру справа и подавить минометы — вот задача. Здесь поработают его профи.

Неожиданно из-за разрушенного дувала показались два смертника с гранатометами на плечах.

— Огонь, — успел крикнуть Виттман...

Вздрогнул башенный пулемет, срезая обезумевших бандитов. Но и талибы успели выпустить гранаты. Осколки пробили броневой кожух, повредив двигатель. Первая машина задымилась. Две другие, уцелев, открыли огонь по крайним хижинам. Талибы выбегали, отступали к центру. Несколько смертников бросилось к подбитой БМП.

В этот момент тактические истребители-бомбардировщики ВВС США F-15E заходили на перехват целей. Разрушенный кишлак находился в запретной зоне 'Kill box'. Здесь пилотам позволялось уничтожать любые цели без согласования, по собственному решению...

— Господин капитан! Господин капитан! — срывая голос, вызвал Виттмана офицер связи. — У нас проблемы! Нас перехватили истребители! Срочно покидаем машину!

— Как перехватили? Что за чертовщина, Фриц?

— Не работает аппаратура опознавания, есть повреждения.

— Цель перехвачена, атакую! — пронеслась по эфиру команда пилота. Американец, высокомерно улыбаясь, с чувством выполненного долга нажал на кнопку пуска. Ракеты 'воздух — земля', сорвавшись с замков, огненным вихрем понеслись вниз.

Виттман, выскакивая из командирского люка, только и успел проскрежетать зубами: 'ШВАЙНЕ!' — и тут же, брошенный волной взрыва, потеряв сознание, провалился в небытие...

Глава 1

Апрель 1944 года. Штаб 41-го танкового корпуса 9-ой армии вермахта. Группа

Армий "Центр". Восточный фронт. Белоруссия

В штабе 41-го танкового корпуса вермахта царила нервозная обстановка. Воздух был накален до предела. Никто из офицеров управления не понимал причин столь раздраженного, даже, можно сказать, бешеного состояния командира генерал-лейтенанта артиллерии Вейдлинга.

Тревожных донесений из частей, намертво вгрызшихся своими войсками в днепровскую землю и готовых отразить любые наступательные потуги русских, не было. Все отделы штаба работали четко, слаженно, с соблюдением железной дисциплины и пунктуальности.

Пришедшая шифротелеграмма об отправке 35-й мотодивизии на доукомплектование и переброске в район Ковель — Тернополь для усиления ударного кулака, по их мнению, не могла так подействовать на шефа. Иначе это полная блажь. Приказ был из Берлина. Верховное командование понимает, что делает. Тем более брешь в обороне должна занять пехотная дивизия, прибывающая из рейха.

Майор Ганс Рэмек, адъютант командира корпуса, и 1-й офицер генерального штаба Гартенбах, исполняющий обязанности начальника штаба, также были в недоумении и не могли понять истинных причин сегодняшнего взрыва Вейдлинга. Из покладистого командира, взвешенного в поступках и высказываниях, тот превратился в разъяренного быка. Что ни слово, то колкость, доходящая до неуважительной брани.

Было одиннадцать часов утра. Генерал находился в кабинете. Для успокоения нервов он выпил немного коньяку и вновь взялся просматривать документы.

— Бездари! — слышался его рык. — Они еще надеются выиграть кампанию. Готовят удар против удара. Тупо попались на уловку русских и подставили всю группу армий 'Центр'. Бездари, выскочки! — генерал в который раз прочитал шифротелеграмму, в гневе закрыл папку, резко поднялся из-за стола, прошелся по просторному кабинету.

Невооруженным глазом было заметно, что Вейдлинг прихрамывает на левую ногу. Легкое ранение весной давало о себе знать. Рана заживала плохо. Когда генерал ступал, то отдельные половицы скрипели. Это особенно раздражало сегодня. Ему казалось, что скрипела нога.

— Нигде нет порядка, — громко проворчал он и хотел было вызвать интенданта, но, приподняв глаза, уперся взглядом в портрет фюрера, висевший на стене. Тот смотрел строго и неодобрительно, как бы соглашаясь с его выводами. — Да, нигде нет порядка, — вторично пробурчал генерал и, забыв о половицах, после взгляда фюрера уселся просматривать папку с рапортами и приказами.

Что-то вспомнив, он быстро нашел среди прочих бумаг измятый лист командира разведывательного батальона и через строчку вновь пробежался по нему глазами.

'Я, Франц Ольбрихт, капитан панцерваффе... Проведение силовой разведки... Танковый рейд на глубину... В этих целях разумно... В ходе разработки операции... Отвлекающий маневр провести в районе... Ответственность возложить на... Со всей нашей верой в Бога мы выполним долг'.

— Сопляк, — выругался генерал, нажал кнопку вызова адъютанта.

— Майор Рэмек! — бесцеремонно обратился он к вошедшему подчиненному.

— Слушаю вас, господин генерал.

— Вы готовы с гранатой идти на русские Т-34?

— Я вас не понимаю, господин генерал. Поставьте вопрос конкретнее.

— Не понимаете? — генерал язвительно усмехнулся.

В эту минуту он был похож на тощего злорадного удава, которого давно не кормили и вот на завтрак преподнесли трусливого зайчишку.

— Подойдите ко мне, Рэмек. Ближе. Еще ближе. Стоять!

На адъютанта повеяло ледяным холодом. Он весь сжался.

— Зато я хорошо это понимаю, Рэмек! — процедил сквозь зубы генерал. — Скоро ваш холеный вид превратится в гамбургскую сосиску. Вы любите сосиски, Ганс? Или в Нижней Силезии их не делают?

Адъютант остолбенел.

— Обильно политые соусом, Рэмек, — убийственно добавил Вейдлинг.

Упитанные, румяные, чисто выбритые щеки майора мгновенно побледнели. Правый глаз стал нервно дергаться. Адъютант не знал, что ответить. Такого выпада от генерала он еще не слышал. Его сердце лихорадочно забилось.

В голове заскакали мысли: 'Что он такого натворил? Почему стал неугоден командиру? Его отправят на передовую? Первая пуля моя...'

Рэмек почувствовал легкое опьянение и страх падения. Кружилась голова. В последний момент силой воли он сумел справиться с невероятным волнением. Набрав в легкие больше воздуха, сильнее вытянувшись перед грозным командиром, выпалил:

— Готов служить Великой Германии и ее фюреру всюду, куда меня пошлют, господин генерал, — затем, подумав, добавил: — Если произошло что-то особенное, то хоть сейчас готов отправиться в траншеи к товарищам.

Глаза генерала потеплели, по усталому худощавому лицу пробежала улыбка. Он поднялся с кресла, подойдя вплотную к адъютанту, произнес:

— Похвально, Рэмек. Достойный ответ. Порадовали, — и похлопал фамильярно подчиненного по плечу. — В траншеи вы еще успеете. Вы нужны пока здесь. У нас дел воз и маленькая тележка. Но гранатами, майор, запаситесь. Это мое вам пожелание, — генерал вновь улыбнулся, но это была уже недобрая, злорадная улыбка.

Тем не менее адъютант с облегчением вздохнул. Его щеки начали постепенно розоветь. Ему понравилась шутка шефа.

— Какие будут указания, господин генерал? — отошедший от психологического удара, адъютант лихо щелкнул каблуками до глянца начищенных сапог.

— Первое, — глаза генерала были вновь суровы, — соедините меня с командующим армией. Немедленно.

— Будет выполнено, господин генерал.

— Второе: где командир разведывательного батальона капитан Ольбрихт? В двенадцать часов он должен быть у меня.

— Ольбрихт — офицер слова, господин генерал. Прибудет без опозданий. Если что-то не случилось в дороге.

— Вы что-то скрываете от меня, Рэмек?

— Никак нет, господин генерал. Правда...

— Говорите, — генерал насторожился и был весь во внимании.

— Он бывает иногда рассеян. Но это, видимо, после ранения и контузии под Курском.

— Это все?

— Последнее время он замкнут, господин генерал, хотя я знал его веселым парнем.

— Это сказывается на деле? — Вейдлинг в упор смотрел на подчиненного. Рэмека это не смутило. Он знал, что Франца в самом начале войны с русскими опекал тогда еще полковник Вейдлинг. Поэтому все, что касалось Ольбрихта, тот выслушивал с особой щепетильностью.

— Никак нет, господин генерал, — искренне доложил он. — В деле капитан Ольбрихт безупречный, даже бесстрашный.

— Ваш ответ меня удовлетворил, майор. Вы свободны.

Майор Рэмек четко развернулся и вышел.

Генерал посмотрел на настенные часы. Была половина двенадцатого.

— Франц Ольбрихт... Франц Ольбрихт... — негромко дважды проговорил он вслух фамилию капитана, командира танкового разведбатальона, — ты для меня загадка. А ведь я тебя знаю с пеленок...

Генерал, прихрамывая, подошел к секретеру, достал распечатанную бутылку выдержанного французского коньяка и налил золотистой жидкости в бокал. Вдохнул необыкновенно гармоничный тонкий коньячный букет и сделал несколько незначительных глотков.

— Прекрасно, — глаза его заблестели. Генерал разбирался в коньяках и любил этот напиток. Отпив еще несколько глотков из бокала, он сел в кресло и впал в легкое раздумье.

'Что же случилось с тобой, Франц, тогда, в сорок первом? Почему ты отказался от штабной карьеры, ушел на передовую? Почему подставлял себя под пули? Позже переучился на новые танки и стал мужественным командиром. Получил два ранения. Дослужился до рыцарского креста... Почти герой вермахта. Это не каждому дано. По возвращении в строй после госпиталя тебя вообще не узнать. Надо же такое надумать! Немыслимо, чтобы такая операция могла возникнуть в голове капитана вермахта.

Странно. Очень странно... Вон трусишка Рэмек вспотел, бедняга. Боится траншей. Наверное, гранату толком не бросит. Но как вывернулся, шельмец...' — генерал саркастически усмехнулся.

Вдруг резко зазвонил телефон. Так могли соединять только с командующим армией. Вейдлинг вздрогнул, напрягся. Воспоминания стали быстро улетучиваться. В глазах появился холодный блеск. Он наклонился и, сняв телефонную трубку, начал говорить:

— Господин командующий, генерал Вейдлинг с докладом.

— Гельмут? Слушаю вас! Надеюсь, вы звоните, чтобы пригласить меня на день своего рождения?

Командующий 9-й армией вермахта генерал танковых войск Йозеф Харпе с благодушием воспринял звонок боевого товарища и некогда друга по совместной учебе в кадетском училище и тепло повел разговор.

— А может, Гельмут, вы мне предложите сыграть несколько партий в преферанс, как в молодые годы за кружкой доброго пива и с 'актрисками'?.. Кхе-кхе-кхе-е, — мелко закудахтал полнеющий Харпе.

Он был в хорошем расположении духа. Звонок Вейдлинга застал его после проведенного позднего завтрака в загородном доме, бывшем до войны санаторием красных офицеров под Бобруйском на берегу реки Березина. Съев пару яиц всмятку и выпив чашку крепкого кофе с булочкой с маслом и джемом, он сидел в кресле, размышляя о предстоящей поездке в Берлин. Ему намекнули, что его вызывают с хорошими намерениями. Харпе в этот солнечный апрельский день мечтательно строил самые радужные планы.

— С удовольствием, господин генерал, я приглашу вас на свой день рождения, — без энтузиазма ответил Вейдлинг. — Но это будет второго ноября. Тогда же мы сбросимся и в преферанс. Я звоню вам по другому поводу. Я стал плохо спать, Йозеф. И я знаю почему.

— Почему, Гельмут? Вы нездоровы? Все беспокоит нога?

— Нет, со здоровьем, слава богу, все в порядке. А нога? — Вейдлинг скривился: одно напоминание о ней было неприятным, она саднила и мешала в работе. Он сделал глоток коньяку, кашлянул и продолжил: — Как русские говорят: 'До свадьбы заживет', а драпать придется, так и здоровая нога не поможет.

— Я смотрю, Гельмут, у вас хорошо с чувством юмора. Так чем вы озабочены, дружище?

— Мне не нравится наш южный сосед, Йозеф, — крайне раздраженно признался тот. — Он хочет, чтобы мы таскали из огня для него жареные каштаны.

— Я понимаю вашу озабоченность, Гельмут, — Харпе посмотрел по сторонам, как бы проверяя, не подслушивает ли кто его, затем вновь заговорил: — Но вы знаете не хуже меня, что в Генеральном штабе доминирующей остается точка зрения, предполагающая нанесение русскими основного удара на фронте группы армий 'Северная Украина'.

— Это предательство, генерал! — резко парировал Вейдлинг и вскочил из-за стола, да так неаккуратно, что рукой задел коньячный бокал. — О черт! — выругался командир корпуса, когда тот со звоном рассыпался, ударившись о пол.

Командующий армией молчал, в эту минуту он спокойно и с удовольствием сделал новую затяжку гаванской сигары.

— Мало того, что у меня недавно отняли 16-ю танковую дивизию для решения проблем черкасского котла, — вновь резко заговорил Вейдлинг, — так еще выводят единственную 35-ю мотодивизию. У меня в танковом корпусе нет ни одной бронированной боевой машины, кроме самоходных артиллерийских установок. Это возмутительно! Вы понимаете мою ситуацию, Йозеф? Замечу, это на участке обороны в 82 километра! Без наличия в должном количестве танковых резервов и тяжелой артиллерии танки генерала Батова разрежут меня по частям. Вы понимаете, что с нами будет? — Вейдлинг тяжело дышал в трубку.

— Не чертыхайтесь, Гельмут, и не кипятитесь! — Харпе одернул своего подчиненного и недовольно затушил сигару. Он пытался сдержать в себе нарастающий гнев и уже сожалел, что ему позвонил Вейдлинг. — Скоро я вылетаю с шефом в Берлин. Там состоится серьезный разговор. Возможно, удастся переломить мнение в Генеральном штабе или по крайней мере выбить более серьезные резервы. Но вы сами знаете, генерал-фельдмаршал Модель — крупная фигура. С ним нам тягаться будет трудно. Верховное командование считается с его мнением, тем более в штабе оперативного руководства.

— Йозеф, но для нас это будет катастрофой! — уже закричал в трубку генерал Вейдлинг, забыв, что он разговаривает хоть и с бывшим другом, но командующим армией.

В эту минуту худая и нескладная фигура генерала, будто мумия, застыла над столом. Воспаленные от частого применения алкоголя глаза налились кровью, тупо выражали фатальный испуг.

— Прекратите истерику, генерал! — резко перебил подчиненного командующий 9-й армией. — Уповайте на Бога и на доблестных солдат фюрера. И мы победим! Жду вас послезавтра с докладом.

Генерал танковых войск Харпе сдержал психологическую атаку бывшего друга. Устоял перед его эмоциональным натиском. Тем не менее панический испуг вкрался и в его падшую душу. По телу командующего пробежал неприятный холодок. Одутловатое рыхлое лицо стало покрываться нервными аллергическими пятнами. Пальцы руки, которой он машинально продолжал растирать сигару, превращая ее в табачную труху, мелко дрожали. Командующий тотчас хотел закончить досадный разговор с Вейдлингом, но поднятая командиром корпуса тема задела за живое. Она беспокоила его даже в большей степени, чем подчиненного генерала. Ответственность перед фюрером была иной. Харпе прекрасно понимал сложившуюся стратегическую ситуацию в центре Восточного фронта. Глубоко эшелонированной обороны здесь выстроить не удалось. В заболоченных местах было создано только очаговое сопротивление. Нужные резервы в тылу отсутствовали. Укомплектованность дивизий численным составом и вооружением была далеко не полной. Солдаты были измотаны и морально подавлены. На всю армию из танковых частей у него был только 21-й танковый батальон 20-й танковой резервной дивизии. Это капля в море. И подкрепления не предвидится.

В случае массированного удара русских по его оборонительным рубежам, особенно танковыми соединениями, ответить ему будет нечем. Нет... Харпе не хотел задавать себе таких вопросов. Он предполагал, что успеет уйти от них. Ему намекнули на продвижение по службе, и он ожидал перевода. А здесь — этот звонок Вейдлинга. И Гельмут ведь прав. Их позиция патовая. Но делать что-то надо!

— Кстати, Гельмут, — Харпе заговорил вновь после небольшой паузы, справившись с тревожным волнением. Заговорил требовательно, серьезно и крайне цинично. Вейдлинг терпеливо и отрешенно ждал, что скажет его командующий.

— Продолжите формирование живого щита из местного населения. Особое внимание району Полесья: Озаричи — Паричи. Интернированию в лагеря подлежат все: и мал, и стар. Я подчеркиваю — все, кто находится в прифронтовой зоне. В случае наступления русских живой щит используйте максимально эффективно. Сдача русским Озаричей, где располагался многотысячный лагерь, — непростительная оплошность генерала Рихерта. Мы создали русским плацдарм для будущего наступления. Окажите ему помощь и выбейте русских оттуда.

Хватит партизанам дышать нам в спину. Борьбу с ними и их пособниками организуйте немедленно и крайне жестко. Никаких сантиментов, как учит наш великий фюрер.

И последнее, генерал...

Проведите силовую разведку. В этих целях используйте армейские возможности, вплоть до их резервов. Но дайте мне точные данные о концентрации русских у наших оборонительных линий и возможном их наступлении. Мне нужны факты, а не ваши эмоции. Вы все поняли, господин генерал?

— Да, господин генерал танковых войск.

— Отлично, Гельмут. Я рад, что вы меня поняли. Директиву с требованиями по изложенным вопросам штаб подготовит без промедления. И еще, Гельмут Вейдлинг, — Харпе уже искренне улыбался. Он быстро мог справляться с нервным раздражением и переходить от одного состояния к другому: — Вы помните, как вас дразнили кадеты в училище? Это было, правда, давно.

— Да, Йозеф, помню, — вяло и подавленно ответил тот, — Veni, vidi, vici.

— Так действуйте, господин генерал, действуйте. И не пейте много коньяку. Хайль Гитлер.

— Хайль... — Вейдлинг, задумавшись, находясь в прострации, медленно, опустошенно оседал в кресло. Из телефонной трубки, которую он не ощущал — и та, как живая, прилипла к уху, — надрывно шли короткие сигналы. Они, словно иглы, впивались ему в сердце и, оставляя кровавые следы, насмешливо напевали: 'Veni, vidi, vici. Veni, vidi, vici. Veni, vidi, vici'.

Глава 2

28 апреля 1944 года. Район Мозыря. Группа Армий "Центр". Восточный фронт. Белоруссия

Армейский вездеход 'Кубельваген' в сопровождении эскорта из штабного бронеавтомобиля и мотоцикла 'Цундап' шумно двигался по проселочной дороге. Она была сильно разбита, еще не совсем подсохшая, напоминала испытательный автодром. Военная техника брала каждую глубокую колею и рытвину тяжело, с натягом, порой раскачиваясь. В любую минуту она могла завязнуть. Трудности в пути еще больше усугубились, когда машины въехали в лес.

— Черт бы побрал этих русских и их дороги! — злился водитель вездехода ефрейтор Брайнер, пытаясь смягчить поездку командира разведбатальона.

Брайнер уважал своего командира. Капитан Ольбрихт был строг, принципиален и справедлив. Он отважен в бою, за что и получил Рыцарский крест под Курском. Он не подставлял лишний раз солдат под пули и угощал их сигаретами. Брайнер был предан ему.

— Держитесь крепче, господин капитан! — закричал водитель и нажал на газ. Лесную яму, заполненную водой, он решил взять с ходу, чтобы не застрять.

Вездеход с ревом, на скорости, стремительно пошел вперед, преодолевая сложный участок дороги. Но, доехав до середины лужи, врезался правым колесом в невидимое глазом препятствие.

Открытый вездеход так сильно тряхануло, что адъютант Риккерт полетел наружу через левую дверь. Ольбрихта бросило на адъютанта. Обладая хорошей реакцией, в последний момент он успел уцепиться за одежду старшего лейтенанта и удержать от падения в грязь. Фуражка Риккерта, словно подбитый англичанами линкор 'Бисмарк', набрав жижи, медленно погрузилась на дно.

Штабной оператор младший сержант Ланке, сидящий впереди рядом с водителем, сильно ударился головой о стекло и размазал его кровью.

Водителя от последствий удара спас руль. Он, как дог, намертво вцепился в баранку руками. Тем не менее в груди у Брайнера защемило. Он сразу и не понял, защемило от удара или от проклятий, которые тут же посыпались в его адрес. Вездеход развернуло, он накренился и заглох.

— Брайнер! — кричал в ярости адъютант Риккерт, которого командир батальона вернул на сиденье, — вы что, шнапс пили с утра?

— Никак нет, господин старший лейтенант, — заикаясь, оправдывался бледный водитель. — Я вообще не пью.

— Так какого черта вы газуете, не зная дороги? Вы расшибете нас раньше, чем русские Иваны. Вам надо лошадью управлять, а не вездеходом. Чуть не убили командира батальона. Вам дорого обойдется моя фуражка, Брайнер!

— Все, хватит, Риккерт! Прекратите балаган! — резко одернул того Ольбрихт. — Брайнер! — обратился командир к водителю. — Успокойтесь и окажите помощь младшему сержанту. Помогите нам только выйти из машины.

Ольбрихт хладнокровно отреагировал на неприятный казус в дороге. Времени до встречи с командиром корпуса было достаточно. Он не опаздывал. Просто ему не нравился в последнее время адъютант. Тот при малейшей возможности старался выслужиться перед начальством. Допускал порой бестактность и несдержанность.

Водитель благодарно посмотрел на командира, справившись с сиюминутным волнением, открыл дверь и вскочил в лужу. Яма была глубокая. Холодная, маслянисто-серая жидкость моментально затекла в укороченные сапоги Брайнера. Но ефрейтора не смутила неприятная закаливающая процедура. Он терпеливо перенес первым адъютанта на сушь. После чего подставил свою спину и хотел перенести капитана.

— Господин капитан! Садитесь, — Брайнер еще ниже нагнулся.

— Отставить, Брайнер! Команда 'Вольно!'.

Командир разведбатальона залез на раму машины и, держась за поданную руку водителя, сделал сильный пружинистый толчок. Его рослое тренированное тело без труда преодолело расстояние в три метра, и он, сгруппировавшись, упал на мшистую поверхность у дороги возле невысокой ели.

Отряхнув китель и бриджи серо-зеленого цвета с золотисто-желтой окантовкой разведывательных подразделений танковых частей от грязи и мха, поправив фуражку, он строго посмотрел на Брайнера, сделал предупреждение: — Впредь будьте внимательнее, Брайнер. Прежде чем ехать, в таких случаях выйдите и проверьте дорогу.

— Слушаюсь, господин капитан! Не рассчитал свои силы.

Брайнер держал стойку смирно, преданно смотрел на командира. Он был благодарен ему и считал, что легко отделался от происшествия.

Здесь подъехал штабной бронеавтомобиль. Из него выскочил командир 3-го взвода штабс-сержант Шток. Увидев завалившийся вездеход и стоящих рядом офицеров, он подбежал к ним.

— Произошло что-то неожиданное, господин капитан? Какие будут указания?

— Помогите Брайнеру разобраться с вездеходом. Я и старший лейтенант Риккерт пройдем вдоль дороги. Через триста метров поселок. Дорога будет лучше. Передайте Каплеру, пусть на мотоцикле следует рядом с нами. Выполняйте.

— Пройдемте, Карл, разомнем затекшие ноги, заодно и поговорим, — Ольбрихт обратился к адъютанту и, указав направление движения прутом, пошел вперед.

Стояла как никогда теплая солнечная апрельская погода. Почки на деревьях лопнули рано, и уже появились первые клейкие листочки. Францу вдруг захотелось пройти по этому девственно-свежему небольшому леску. Он почему-то напомнил ему внутренний сквер их дома на Клингельхёферштрассе. Тогда с няней Катрин они гуляли там и собирали опавшие красно-желтые листья клена. Ему было шесть лет. Но в память остро запала эта прогулка — он и Катрин. Конечно, сравнение шло по его психоэмоциональному состоянию, по его сиюминутному настроению. То была прекрасная тихая берлинская осень, сейчас — солнечная юная русская весна.

Ольбрихт отрешенно, не задумываясь, шел по чистому хвойному лесу, глубоко вдыхая запах сосновых почек, наслаждался временным покоем. Изредка ему попадались, сбившись у дороги, кустарники бузины и молодые белоствольные березки. Их зеленая нежнейшая поросль, жажда жизни трепетно волновали утомленную душу. Он вдруг почувствовал, что вновь защемило в сердце. Перед глазами пошли действия жаркого лета 41-го года: соломенные крыши, убогие заброшенные славянские селения, пыльная дорога, пленные русские, много пленных, короткие бои, стремительное наступление и глаза, большие, небесного цвета проникновенные глаза...

'Коммандос, не раскисай! — вдруг раздался насмешливый внутренний голос, исходящий, как ему показалось, из правой стороны черепа. — Нас ждут большие дела!' — 'Опять ты? — скривился, как от зубной боли, Ольбрихт и рубанул хлестко березовым прутком по молодой поросли кустарника. — И зачем ты свалился на мою голову? Без тебя было тоскливо, но не тошно. А с тобой? — Франц оглянулся по сторонам, не услышал ли случайно его бормотание адъютант. Но того еще не было. — Дай вдохнуть свежего воздуха перед боем и помечтать в окружении этой сиюминутной красоты'. — 'Вдохнуть — дам, а расслабляться — нет, капитан. К генералу едем. Ты понимаешь, во что мы втягиваемся? На карту поставлена целостность всей группы армий 'Центр', а может, и всей нации. А ты о блондинке вспомнил'. — 'Блондинке? Какой блондинке? — Франц резко остановился, упершись в ствол молодой березы, и с замиранием сердца, напрягая слух, стал прислушиваться, что еще скажет внутренний голос...'

Вот уже два месяца не давал ему покоя этот голос: сильный, уверенный, поселившийся в голове после контузии в период ожесточенных зимних боев под Рогачевом. Он постоянно напоминал о себе, подсказывал ему в трудных ситуациях, руководил им, изменял его собственное 'я'.

К удивлению врачей, Франц, находясь в госпитале, быстро поправился и, несмотря на их протесты и недоумения по случаю отказа поехать в отпуск, попросился вновь в свою дивизию. Выйдя из госпиталя, он понял, что стал другим. Стал более ловким, более изощренным, более опытным, практически неуязвимым профи. Все благодаря какой-то силе, вселившейся в него и разговаривавшей с ним этим насмешливо-требовательным баритоном. Внутренне сопротивляясь, он ежедневно по утрам стал изматывать себя необычными упражнениями на выносливость и растяжку связок. А позже ввел их в боевую подготовку батальона, чем вызвал нескрываемое удивление офицеров и солдат. Еще больше ошеломили новые взгляды по поводу ведения войны с русскими, новые оценки происходящих исторических событий, познания в области военной техники, тактики боевого применения оружия.

Это внезапно свалившееся после контузии состояние угнетало Франца, но и одновременно возносило его дух до невероятной высоты, концентрировало знания, силу и волю в единое целое, требовало от него постоянного самоконтроля. Иначе можно было помешаться от полученной информации. Что делать с ней, как подать ее командованию, чтобы не выглядеть безумцем, он пока не знал. Со временем Франц стал привыкать к своему новому 'я'. Если внутренний голос молчал, то ему все чаще казалось, что это уже он, а не 'некто', сидящий в нем, такой умный, умелый и опытный.

— Господин капитан! Господин капитан! — неожиданно раздался голос адъютанта из-за кустов. Тот спешно двигался к нему, отодвигая сучья руками.

— Что случилось, Карл? — недовольно отозвался Ольбрихт, прервав внутренние размышления.

— С нами связался майор Рэмек. Он интересовался, будете ли вы вовремя у командира корпуса. Что ответить?

— Думаю, Риккерт, вы не сказали ему о нашей прогулке в лесу, — сдержанно отозвался Ольбрихт.

— Я подумал, что это лишнее.

— Вы иногда правильно думаете, Риккерт. Передайте майору, что мы движемся по графику.

— Слушаюсь, господин капитан. Вас сопровождать?

— Нет. Возвращайтесь к бронеавтомобилю и поторопите Брайнера.

Ольбрихт вновь попытался возобновить воспоминания о жарком лете 41-го года. Но воспоминания не шли. Раздосадованный этим, он ускорил шаг, выйдя из леса, направился к поселку. Дорога действительно пошла лучше: ровная, укатанная, без колеи.

К нему моментально на малых оборотах, басовито урча, подкатил 'Цундап'. Из люльки быстро вылез пулеметчик и предложил место командиру.

— Спасибо, ефрейтор. Продолжайте движение. Меня догонит вездеход.

— Ефрейтор! — вновь обратился к пулеметчику Ольбрихт, увидев задымленный поселок. — Что там за дым?

— Поселок сожжен дотла, господин капитан. Прифронтовая зона. Догорают головешки. Мужественное волевое лицо разведчика дернулось, исказилось гримасой недовольства. Глубокий шрам от касательного осколочного ранения, шедший от правого уха к шее, моментально побагровел. Рука, державшая засохший прут, непроизвольно сжалась и сломала его.

Ольбрихт знал о приказе командующего армией, об интернировании местного населения и подготовке прифронтовой зоны в случае отступления. И знал, что это такое. Но он всегда тяжело переносил массовое уничтожение деревень и угон гражданского населения, как скота, на бойню.

Такая жестокость была крайне ему неприятна. Он так и не свыкся за молодую двадцатишестилетнюю жизнь с теорией культа войны, насилия и превосходства германской расы. Ему претили идеи, исходившие из книг самого популярного в то время писателя Эвальда Банзе, которым зачитывался 'гитлерюгенд'. В их основе лежало сражение ради самого сражения, а не просто защита своего дома, очага. Предлагалось жить, чтобы сражаться, а не наоборот, сражаться, чтобы жить.

Он не был подлинным представителем нордической аристократии рейха. Он не был в душе наци.

Идеологический прессинг, опирающийся на цитату фюрера, которую каждый юноша должен был знать наизусть:

'Необычайно активная, властная, жестокая молодежь — вот что я оставлю после себя. В наших рыцарских замках мы вырастим молодежь, перед которой содрогнется мир... Молодежь должна быть равнодушна к боли. В ней не должно быть ни слабости, ни нежности. Я хочу видеть в ее взоре блеск хищного зверя', — не оставил в сердце 18-летнего фанен-юнкера военного училища должного следа. По велению времени, по настоянию отца, тот был военным врачом, он стал офицером панцерваффе, но не убийцей...

— Будут еще указания, господин капитан? — обратился к Ольбрихту командир мотоэкипажа.

— Что?..

— Укажите путь следования, господин капитан.

— Да, да... Вперед, ефрейтор, — Ольбрихт указал в сторону поселка, выбросил сломанный прут.

Через пять минут подъехал 'Кубельваген'. Адъютант выскочил и открыл командиру дверь.

— Где младший сержант Ланке? — бросил Ольбрихт.

— Ему оказана помощь, господин капитан. Он в бронеавтомобиле.

— Хорошо, Риккерт, садимся. Брайнер, поехали.

Не успели они тронуться, как в поселке началась стрельба. Вначале раздался одиночный выстрел, затем зашелестел пулемет. Ему вдогонку — несколько винтовочных выстрелов, и все стихло.

Вездеход остановился. Ольбрихт три раза махнул вперед поднятой правой рукой следовавшему за ними бронеавтомобилю, а затем на незначительном расстоянии от него проследовал к месту короткого боя.

Вскоре все прояснилось. Командиру разведбатальона пришлось лично вмешаться в разбирательство происшествия. Он один среди своих подчиненных знал русский язык, а с недавнего времени и английский.

Когда Ольбрихт подъехал к эскорту, то увидел среди своих солдат несколько полицейских. Один из них был тяжело ранен и стонал. Он лежал на земле, держась за левый бок. Рука полицейского была в крови, лицо бледное, испуганное. Второй полицейский, видимо главный, крепко держал за руку светловолосого мальчика — подростка лет двенадцати, измазанного в сажу и грязь. Мальчик выворачивался, пытаясь убежать. Полицейский что-то резко и страстно объяснял командиру взвода.

— Всем молчать! — громко приказал Ольбрихт и, когда наступила тишина, обратился к командиру взвода: — Что произошло, штабс-сержант Шток?

— Партизана поймали, господин капитан.

— Партизана? Это что, он? — капитан удивленно указал пальцем на мальчика.

— Да, господин капитан.

— Кто стрелял? Где карабин?

— Стрелял дед мальчика. Он убит, лежит за печной трубой.

Ольбрихт осмотрелся кругом и ужаснулся виду спаленного поселка. Все деревянные строения были сожжены. Кое-где еще стелился дым от тлевших головешек. По обе стороны проселочной дороги, среди пепелищ, как седые воины, скорбно и одиноко стояли печные трубы. Смрад и пепел разносился порывами ветра во все стороны. Стояла мертвая и необыкновенно гнетущая тишина. Изредка кричало воронье, радостно ковыряясь в остывшей золе.

Ольбрихт сурово посмотрел на полицейских. Он знал, это их рук дело.

— Что сделал плохого этот мальчик? — капитан требовательно, с акцентом, по-русски обратился к полицейскому.

Главный полицейский закрутился как уж на сковородке, но руку мальчика не отпустил.

— Так он... юде, пан офицер.

— Юде? — Ольбрихт взял мальчика за подбородок и внимательно всмотрелся в лицо. Русоволосое, в веснушках, грязное, заплаканное лицо малолетки выражало протест и жалость, было явно славянской внешности. Мальчик вспыхнул от радости, поняв, что немец не злой и говорит по-русски. Он, запинаясь, стал ему жаловаться:

— Дедушка не стрелял бы в этих гадов. Они мамку насильничали, а потом убили... Они мамку убили... Сестричку тоже насильничали, — мальчик зашмыгал носом, но через мгновение с ненавистью посмотрел на полицейского и крикнул: — Я все равно убью этих гадов! — и, сильно дернув руку, вырвался. Но тут же был перехвачен другим полицейским.

Ольбрихт оторопел от услышанного признания малолетнего ребенка. Он понял, что произошло. Руки в перчатках моментально напряглись. Он, не думая о последствиях спонтанно принятого решения, хотел было боксерским ударом хук справа отправить полицейского главаря в нокаут. Но, неожиданно для себя, резко оттолкнулся левой ногой от земли и с разворотом тела на 180 градусов, словно из мортиры, выбросил правую ногу по диагонали вверх с одновременным выдохом 'Ха!'.

Раздался ужасный хруст перебитой челюсти. Полицейский главарь с диким воем, пролетев несколько метров, грузно опустился на землю.

— Учись, капитан, пока я с тобой! — молнией пронеслась чужая мысль в голове Ольбрихта.

Стоящие рядом полицейские от удивления замерли, открыв рты, но через несколько секунд схватились за карабины и сразу их опустили. На них в упор смотрели стволы двух 'шмайсеров' — командира взвода и водителя Брайнера. Те без промедления среагировали на инцидент и клацнули затворами автоматов. К спинам полицейских подкатил, урча, 'Цундап'. Пулеметчик резко крикнул:

— Стой! Руки вверх!

Ольбрихт был в бешенстве. Он понял, что проявил несдержанность, да еще в каком виде! Так нельзя было поступать. Но услышанные признания ребенка его поразили:

— Полицейские свиньи! — крикнул он в сторону полицейских, не отреагировав на внутренний голос, который похвалил его за прекрасную физическую форму. — Сброд бандитов и насильников, — не унимался Франц, — именно за таких вояк... Ты понимаешь, Карл, — он уже обратился к подошедшему адъютанту, который еще не понял причину взрыва своего командира, — мало того что они сожгли дом этого мальчика, так еще изнасиловали мать и сестру. Как можно такое допускать? Именно за таких вояк, Карл, крестьяне пошли в лес, в партизаны. Мы же принесли им просвещение. Дали землю. Разрешили свободную торговлю в зонах оккупации. А эти свиньи все гадят. 'Не ври сам себе, Франц, — вдруг вновь заговорил внутренний голос. — Крестьяне подались в лес потому, что видели в вас захватчиков, поработителей. Уничтожение славянских народов было главным звеном в военной доктрине Гитлера. Что и делали карательные части. Да и вермахт при отступлении не отставал от них. Не заблуждайся, радетель ты мой, правдоруб'.

— Успокойтесь, господин капитан, — поняв, в чем дело, без гнева высказался адъютант. — Это же бандиты, полицейское отребье. Вы вляпались в дерьмо, господин капитан. Поехали. Не обращайте внимания. В конце концов, такую грязную работу, как подготовка прифронтовой зоны, мы делаем их руками. Они выполняли приказ. Ими руководят, как вы знаете, жандармерия и гестапо. Можете доложить по команде. Но лучше сделайте глоток коньяку. Возьмите фляжку. Я приберег ее для подобного случая. Успокойтесь.

— Что вы сказали, Риккерт? — Франц растерянно посмотрел на адъютанта.

— Я сказал, успокойтесь, господин капитан. Сделайте глоток коньяку.

Ольбрихт взял фляжку и порывисто сделал несколько глотков коньяку.

— Спасибо, Риккерт. Наверное, вы правы. Идет война! Но какие свиньи. Изнасиловать мать и девочку. Узнайте, Риккерт, номер полицейского участка и запишите их документы.

— Слушаюсь, господин капитан.

Чуть погодя, взяв себя в руки, Ольбрихт подозвал Брайнера и приказал подвести мальчика. Сам уселся на уцелевшую от пожара деревянную скамейку.

— Как тебя зовут, мальчик? — обратился он к ребенку, когда его подвели.

— Вася.

— Вася... Красивое имя. Где ты будешь жить, Вася?

— Не знаю, — мальчик потер нос, усыпанный веснушками. — Пойду в Бобруйск. Там тетка живет.

— Прекрасно. Будешь жить у тетки. Брайнер! Принеси из машины галеты и угости мальчика... Пойдем со мной, Вася, — Ольбрихт поднялся и подошел с мальчиком к полицейским. Те стояли у телег и не решались без команды грозного немецкого капитана уезжать. Да и пулемет мотоцикла продолжал держать их под прицелом. Здесь находился и адъютант.

— Господин капитан, место дислокации полицейского участка — Любоничи. Фамилия старшего отряда — Яцевич. Вот его документ.

— Хорошо, Карл. Подведите ко мне этого мародера.

— Этого мальчика вы отвезете в Бобруйск к тетке, — начал говорить Ольбрихт, когда подвели полицейского. — Если с ним что случится, я, капитан Ольбрихт, вас повешу за потроха. Вы поняли, мой приказ, пан Яцевич?

Полицейский опустил голову, держась рукой за челюсть, сильно распухшую, из которой сочилась кровь.

— Хорошо, а теперь убирайтесь!

— Вперед, малец! — нечленораздельно, с явным трудом проронил главарь, толкнув Васю к телеге. — Доставим тебя с почестями.

Мальчик странно посмотрел на немецкого офицера, не поняв, что все это означает. Тем не менее, сжав галеты рукой, нехотя удалился, все время оглядываясь в его сторону.

Ольбрихт бросил в сторону Васи подбадривающий прощальный взгляд, а затем громко и властно приказал:

— К машинам!

Когда немцы скрылись за поворотом, Яцевич схватил за грудки малолетку, немного оправившись от удара, прорычал зло:

— Ты думаешь, я в штаны наложил, глядя на этого фрица? Ошибаешься, малец. Не на того нарвались. Их власть сейчас кончилась, они уехали. Теперь я власть.

— Оставь его, Михась. Поехали. Сам дойдет.

— Чтобы я этого жидка оставил в живых? Да я что, дурак? Он же нас всех заложит краснозадым.

— Отпустите меня, пан полицейский. Я никому про вас не скажу, — стал жалобно ныть мальчик.

— Я вам, большакам, не верю! Ты слышишь, малец, не верю. Ты горазд брехать, как твой батька и дед. Колхознички, вашу мать.

При упоминании родных мальчик весь сжался, оскалился. Затем рванулся изо всех сил и выскочил из рук бандита.

— Ах ты, щенок! — взревел Яцевич. Выхватив у подчиненного карабин, он стал целиться в убегающего босоногого мальчика.

— Не стреляй, Михась! — стали выкрикивать подчиненные. — Не стреляй! Пусть живет!

— Не на того нарвались, чтобы по скуле бить, господа хорошие!

Поймав Васю на мушку, бандит профессионально, как опытный стрелок, затаив дыхание, плавно нажал на спусковой крючок.

Раздался оглушительный выстрел.

— Кар-р-р, — закаркало всполошенное воронье, неохотно взлетая из пепелища и садясь на обгорелые деревья.

Вася, как подкошенный, упал на дорогу. Немного прополз вперед. Приподнял на секунду голову, выискивая кого-то. Затем безвольно уткнулся в грязь. Небольшая маслянисто-темная лужица моментально обагрилась кровью ребенка. Откинутая в сторону правая рука по-прежнему сжимала галеты. Мальчик был мертв.

Капитан Ольбрихт вздрогнул, услышав отдаленный одиночный выстрел. Лицо побагровело. Франц хотел было что-то сказать Брайнеру, но посмотрел на Риккерта.

— Успокойтесь, господин капитан, — произнес старший лейтенант, видя, как почернел командир. — Это должно было быть. Это отголоски классовой борьбы после русской революции 17-го года. Раскулаченные не хотели мириться с произволом большевиков. Вот и шел брат на брата, сын на отца.

— Вы о чем говорите, Риккерт?

— Все о том, господин капитан. О них. О мародерах.

— Наверное, вы правы, Карл... — тяжело вздохнул Ольбрихт, затем, подумав, глубокомысленно добавил: — Во всем виноват большевизм, против которого мы и начали войну. Хотя... это скорее официальная пропаганда.

— А вы здорово им преподали урок, — засмеялся Риккерт. — Главарь рухнул, словно мешок с дерьмом. Такой необычный удар! — адъютант задержал восхищенный взгляд на командире, попытался увести от тяжелых мыслей.

Ольбрихт усмехнулся, впервые подумав с благодарностью о новом затаившемся друге. С удовольствием подхватил разговор:

— На спартакиаде училищ панцерваффе вермахта и СС в Бад-Тельце я занял третье место в своей весовой категории по боксу, — начал он. — Вот это были бои, Карл, я вам скажу.

— Браво, браво, Франц! Но сейчас был не бокс. Это было лучше бокса! Вы непременно расскажете нам, где вы так превосходно научились драться ногами.

Франц внутренне содрогнулся от слов адъютанта. Он понял, что сегодня переиграл себя. Вскоре ему придется держать ответ за выходки своего второго 'я'. Только где и когда?

— Может, выпьете еще, господин капитан, снимете стресс?

На Франца внимательно, с потаенным любопытством смотрели глаза адъютанта.

— Достаточно, Карл, — сдержанно отреагировал Ольбрихт. — Лучше следите за дорогой. Мне надо собраться с мыслями. Генерал попусту не вызывает.

 

Глава 3

28 апреля 1944 года. Штаб 41-го танкового корпуса. Группа армий "Центр". Восточный фронт. Белоруссия

Капитан Ольбрихт, несмотря на вынужденные остановки в пути, прибыл в штаб корпуса без опозданий. После проверки документов открылся шлагбаум. Боевые машины четко припарковались к двухэтажному зданию. Ефрейтор Брайнер выскочил из вездехода и услужливо открыл дверь командиру.

— Спасибо, Эрих, — поблагодарил подчиненного Ольбрихт.

Осмотревшись, Франц подметил в поселке присутствие одних военных. Все говорило о близости прохождения фронта. Обстановка была мрачной и ненадежной.

— Вам не кажется, Карл, что в воздухе пахнет грозой? — задал он вопрос адъютанту.

— Грозой? 28 апреля? — Риккерт посмотрел на солнце, которое пожиралось большой тучей. — Не знаю, господин капитан, гроза в апреле — редкое явление. Что, собственно, вас смутило?

— Вы неправильно меня поняли, Риккерт. Мне показалось, глядя на отсутствие гражданской жизни в этом городке, нас ждет большая трагедия.

— Вот вы куда клоните! Для любого народа, Франц, как вы знаете, приход христианской миссии не был бескровным. Миссионерам всячески препятствовали язычники. Шла кровавая резня. Мы миссионеры, господин капитан. Стали ими не по своей воле. Просто мы родились в эпоху больших потрясений. Здесь кому как повезет. Я лично оптимист. Мое дело маленькое. За все то, что мы делаем, пусть отвечают там, на верхах.

— Боюсь, Риккерт, что наша миссия провальная и отвечать придется каждому, а не только тем, кто наверху.

— Я не думал об этом и вам не советую, — Риккерт повел плечами. — Однако похолодало. Погода меняется. Какие будут указания, господин капитан? Вас ждут дела.

— Да, Карл, меня ждут дела. Вы правы, — чистое выбритое лицо Ольбрихта напряглось. Шрам, сползавший змеей от правого уха к шее, отметина боев под Курском, принял фиолетовый оттенок. Франц глянул в сторону панцершутце. За ним внимательно наблюдал десяток беспокойных солдатских глаз. — Нас всех ждут большие дела, господин старший лейтенант. Притом очень скоро. Подайте мне папку.

— Слушаюсь, — адъютант невольно щелкнул каблуками перед командиром разведбатальона.

— Еще, Карл. Свяжитесь со штабом дивизии и доложите о прибытии на точку. Здесь мы пробудем не более часа. Обед — по расписанию в части. Всем оставаться на своих местах.

— Разрешите...

— Нет. Вас это тоже касается, Риккерт. Я недолго.

Офицер спешно направился к штабу. Перед ним у входа вытянулись два солдата из охранного подразделения, оказав должное уважение заслугам: Рыцарскому кресту Железного креста, закрепленному на черно-белой красной орденской ленте, знакам за танковые сражения и нашивкам ранений.

Франц слегка кивнул и зашел в прохладный вестибюль. Доложив дежурному офицеру о своем прибытии, поднялся на второй этаж.

— Франц Ольбрихт! Рад видеть вас! — раздался звонкий заискивающий голос адъютанта, когда Ольбрихт зашел в приемную. Рэмек стремительно подскочил к Ольбрихту. Поздоровался. — Генерал справлялся о вас, но... — майор сделал загадочное лицо и повел пальцем: — Я вам не завидую сегодня, Франц. Генерал находится в сильно расстроенных чувствах. Присядьте пока.

— Спасибо, господин майор. Генерал Вейдлинг болен?

— Бог с вами! Он здоров, как орел рейха. Разве только нога беспокоит. Он удручен служебными вопросами. Отчасти это связано с вами, уважаемый Франц.

— Что вы знаете, господин майор? Говорите.

— Генерал усомнился в вашем здоровье и в возможности решать задачи батальона.

— Не может этого быть! — опешил Ольбрихт. Лицо его посерело. Руки сжались, он чуть не схватил Рэмека за грудки. — Я предан вермахту и ни на йоту не отступал даже от солдатского устава Риберта, не говоря уже о выполнении требований наставления офицера панцерваффе. Это ложь!

С первой минуты разговора с адъютантом у Ольбрихта появилась неприязнь к нему, хотя они были раньше знакомы. Неискренность, слащавость напрягали слух. Францу быстрее захотелось избавиться от адъютанта.

— Доложите генералу о моем прибытии. Я жду приема.

— Не суетитесь, господин капитан. Спокойнее, — маска добродушия моментально слетела с лица Рэмека. Взгляд стал холодным и официальным. — Командир корпуса вас примет. Я иду доложить о вас. Вы сами убедитесь, что я прав. Генерал Вейдлинг с утра был крайне раздражен и непредсказуем. Вы это увидите.

Постучавшись в дверь, Рэмек вошел в кабинет генерала. Вейдлинг только что закончил разговор с командующим 9-й армией Йозефом Харпе и был в состоянии прострации. Он держал телефонную трубку возле уха и остекленевшим взглядом смотрел вперед.

— Господин генерал, — тихо обратился Рэмек.

Генерал молчал, уставившись на дверь. Взгляд его был затуманен.

— Господин генерал! — повысил голос адъютант. — К вам с докладом капитан Ольбрихт.

— Что? Рэмек? — генерал постепенно стал приходить в себя и узнал адъютанта. — Вы гранаты приготовили, Рэмек?

— Какие гранаты? — оборвалось сердце Рэмека.

— Вы готовы идти на Т-34?

— Еще... еще нет... господин генерал. А что?.. Уже надо?.. Так это была не шутка?

— Как! Еще нет? Я же вам дал команду!.. — неожиданно Вейдлинг, глядя на Рэмека, взорвался смехом.

Генерал, услышав, как мямлил адъютант, и увидев, что тот задрожал как осиновый лист, не смог сдержаться от нахлынувшего приступа смеха. Он смеялся громко до слез, держась за живот. Так Вейдлинг давно не веселился. Его хохот прорвался через дверь и был воспринят Францем как хороший знак. Беспокойство, возникшее в груди после столкновения с адъютантом, стало исчезать. 'Все будет хорошо, — подбодрил его внутренний голос, — все будет по плану'. Смех для генерала был отдушиной после трудного психического напряжения. Возможно, реакцией на выпитый коньяк. Возможно, и то и другое. Даже слезы потекли из глаз Вейдлинга.

— Обезьяна остается обезьяной, хоть одень ее в вельвет, — потешался генерал, глядя на Рэмека, сморкаясь, сплевывая и вытирая платком мокрые глаза.

Смех шефа был настолько заразителен, что стал разбирать и Рэмека, несмотря на его растерянно-подавленное состояние. Майор не выдержал, также хихикнул.

— Все, Рэмек. Все. Идите. Идите, Ганс, — наконец закончил смеяться Вейдлинг и махнул рукой адъютанту, — не забудьте позвать капитана Ольбрихта.

Когда адъютант удалился, генерал живо приковылял к серванту. Глаза загорелись вожделенным блеском. Рука потянулась к коньяку. Он немного выпил, растягивая удовольствие. Долька лимона превосходно сбалансировала вкус.

— Вот теперь можно работать, — крякнул Вейдлинг, потирая руки. — Где мой капитан? В этот момент постучали в дверь. — Заходите, заходите, Франц, — радушно отозвался генерал, выйдя навстречу командиру 20-го танкового разведывательного батальона 20-й резервной танковой дивизии вермахта капитану Францу Ольбрихту. Тепло пожимая руку, он внимательно рассматривал Ольбрихта. Глядя в строгие серые глаза Франца, ему хватило нескольких секунд, чтобы понять, как сильно возмужал младший товарищ по оружию, сын давнишнего приятеля военного медика Вилли Ольбрихта. Это был уже не тот молодой лейтенант, которого он знал по 41-му году. Это был сильный, волевой, мужественный офицер-командир, отдающий приказы и отвечающий за их выполнение. От генерала не ускользнуло и душевное состояние Франца. В умных серых глазах офицера он увидел потаенное волнение и внутреннюю напряженность. Умудренный опытом общения с подчиненными за годы службы, Вейдлинг стал неплохим психологом.

— Мы давно с вами не виделись, Франц, — Вейдлинг покачал головой, — и в этом мы виноваты оба.

— Да, господин генерал, с осени 41-го года. Прошло много времени.

— Замечу, Франц, военного времени. Но, как говорят русские, лучше поздно, чем никогда. Я очень рад этой встрече.

— Моя радость также искренняя, господин генерал, — Франц учтиво наклонил голову.

— Вижу, вижу. Глаза искрятся. Что мы стоим? Присядем, — генерал мягко подвел Франца к креслу, усадил. Сам присел на диван.

— Ты возмужал, сынок! — Вейдлинг перешел на 'ты', подчеркнув, что беседа неофициальная. — Тебе идет общевойсковая форма офицера вермахта.

— Мне она самому нравится. Я горжусь отличной униформой частей панцерваффе, но предпочитаю надевать ее вовремя боевых действий. А в этой я чувствую себя всегда превосходно.

— Похвально. Смотрю, ты стал настоящим боевым офицером. Меня это очень радует. Я искренен в своих чувствах.

— Спасибо, господин генерал.

— С матерью, отцом переписываешься? Где они сейчас?

— Дома был в конце лета 43-го, после ранения. Мама по-прежнему беспокоится за меня. Говорит, что я изменился. Молится ежедневно за мое здоровье. Она вообще стала набожной, как началась война с русскими. От папы получил письмо две недели назад. Сообщил, что его перевели в госпиталь, расположенный в Нойдаме, возле Франкфурта-на-Одере. Пишет, что много работы. Много раненых. Большая нагрузка. В основном везут из Украины, с южной группы. Много разговоров об открытии второго фронта.

— Да, мой мальчик, идет война, — генерал приподнял голову, повысил голос. — Тягаться с русским медведем тяжело, несмотря на доблесть наших дивизий. Фюрер ошибся, говоря, что это колосс на глиняных ногах. Мы убиваем одного, встают трое. Убиваем троих, поднимаются пять. Так до бесконечности. А их погода? Эти сибирские морозы. А дороги одни чего стоят? Нет, эта война не по правилам Карла фон Клаузевица.

— Да уж, дороги... — скривился офицер, вспомнив происшествие в лесу.

— Давай выпьем за встречу, Франц, — перебил его воспоминания генерал. — Мы заждалась этого момента, как немецкая мать сына-фронтовика.

— Меня товарищи ждут, господин генерал. Давайте перейдем к главному вопросу.

— Ничего-ничего, пятьдесят граммов коньяку не помешают никакому разговору, — генерал Вейдлинг поднялся и осторожно, чтобы не пролить, наполнил бокалы на четверть золотистой жидкостью. Один из них предложил Ольбрихту.

— За фюрера и победу! — произнес тост генерал.

— За солдат рейха и победу! — Франц дотронулся хрустальным бокалом до бокала Вейдлинга, сделал глоток. — Прекрасный коньяк, господин генерал. Эту марку я пью впервые.

— Еще бы, Франц! Я эстет в этих вопросах, — глаза командира заискрились от похвалы. — Начальник снабжения знает мой вкус. Подает без обмана. А вам доставляют дешевые вина и шнапс. Если коньяк, то простой, невыдержанный. Еще налить?

— Нет, спасибо, господин генерал.

— Хорошо, Франц, — генерал снова присел на диван. — Ответь мне на такой вопрос. Он пришел мне в голову, когда читал твой рапорт. Почему в 41-м году ты предпочел штабной работе передовую? Не успел я принять в декабре 86-ю пехотную дивизию, как узнаю, что по твоей настойчивой просьбе ты попадаешь в роту, а затем на переучивание в Падерборн на новую технику. Твой отец просил меня присмотреть за тобой. Я старался, как мог, выполнять его просьбу. А ты полез в пекло. Скажи, почему?

Франц смутился, услышав такой вопрос от старого приятеля отца, друга семьи. Он помнил дядю Гельмута с детства. Нужно было отвечать. Прямого ответа не было. Ответ находился в сердце, в душевных терзаниях, связанных с трагизмом первой любви, вспыхнувшей жарким летом сорок первого года. Лгать ему не хотелось.

— Господин генерал...

— Можешь называть меня дядей Гельмутом.

— Дядя Гельмут... Мне стыдно как офицеру перед вами, но у меня нет прямого ответа. Что-то толкало меня идти в бой, лезть под пули. Возможно, это долг. Может, юношеская бравада. Возможно, свет боевых побед.

— А ты с Мартой переписываешься, мой мальчик? Ты виделся с ней в отпуске в Берлине? — лицо генерала вытянулось в ожидании ответа.

— Да, дядя Гельмут, виделся.

— Ну-ну, расскажи.

— Она ждала этой встречи. Мне также казалось, что я хотел ее видеть. Но мы расстались друзьями, хотя она плакала после встречи. Она надеялась, что я женюсь на ней. Но меня потянуло на фронт, а не в супружеское ложе.

Взгляд генерала потух.

— Конечно, это не мое дело, Франц, — произнес генерал с укоризной. — Но Марта была бы хорошей, верной женой.

— Не знаю, дядя Гельмут. Возможно, вы правы. Но переписку я прервал. Больше не встречался, — Франц глубоко вздохнул, допил остаток коньяка.

— Извини старого генерала за прямоту. У тебя были женщины? Я не имею в виду юную Марту.

От услышанных слов генерала уши и щеки Франца заполыхали. Глаза не могли найти точку опоры. Рука потянулась к бокалу. В воздухе висела тишина. Но, собравшись с духом, офицер промолвил:

— Этот вопрос я оставлю без ответа, дядя Гельмут. Если можно...

— Хорошо, Франц, извини...

По интонации Ольбрихт понял, что генерал недоволен ответом. Но что он мог сказать? Правду? Разве это так важно, были или не были? Что этим хотел подчеркнуть дядя Гельмут?

Ответ Франца сильно задел генерала. Брови сдвинулись. Заострились скулы. Голова покачивалась. Через краткую паузу он вновь заговорил, не глядя на офицера.

— Я понимаю, Франц, что хотел попасть за черту, где начинается твой внутренний мир. Просто я подумал, что ты сможешь мне раскрыться. Тебе стало бы легче. Я же вижу потаенное беспокойство, даже страдания души. Но, видимо, у каждого человека есть граница, которую переходить никому не дозволено. Разве только Всевышнему Богу. И то, если попросишь об этом... Ты мне как сын, Франц. Поэтому я и терзал тебя вопросами. Не обижайся.

— Я не в обиде, дядя Гельмут. — Хорошо, Франц. Бог рассудит все наши поступки. Перейдем к делу. У тебя мало времени. Как будто у меня его много...

Командир корпуса с досадой поднялся с дивана. Заскрипели половицы под его согбенной ковыляющей поступью. Лязгнул замок сейфа.

— Вот ваш рапорт, капитан Ольбрихт. Я слушаю вас. Можете докладывать сидя.

Ольбрихт повиновался. С жаром стал излагать суть вопроса.

— Последнее время, господин генерал, я получаю все больше данных о том, что русские что-то замышляют. Думаю, они готовят крупномасштабное наступление на участке обороны, возможно, по всему фронту группы армий 'Центр'. К этому выводу подводит факт усиления ими пропагандистской работы. — Вот смотрите, по порядку, — Франц достал из своей папки сводный лист разведданных и передал их Вейдлингу. — Идет перемещение пехоты, танковых и артиллерийских частей. Днем их открыто снимают с позиций, но ночью тайно возвращают назад. Создается видимость их передислокации. Вот случайно перехваченный разговор русских саперов, которые 'прощупывали' наши минные поля. Вот листовки, сброшенные русскими самолетами. Уже нет глупых воззваний, что были в начале войны, типа: 'Немецкий солдат, стой! Ты проник в социалистическое государство. Сдавайся в плен!' Теперь русские используют такую форму, как политический анекдот, на высшее руководство рейха. Смешно и бьет в точку.

Генерал Вейдлинг бегло просмотрел сводку разведдозоров, внимательно прочитал текст разговора русских саперов. Искренне посмеялся над листовками.

— Смотри, как прошлись по рейхсмаршалу. Послушай, Франц:

'В кельнском цирке выступал известный артист. Выходит он на арену, а за ним — свиньи. Впереди — толстый боров, за ним — свинья, следом — поросята. Артист начинает их представлять: мол, боров — глава семьи — герр Манн, за ним — фрау Эмма, а за ней идут швайнерай. Уже на следующий день этого номера в программе не было, а куда делся артист — неизвестно'.

Еще одна листовка:

'На базаре в Гамбурге продавал один торговец селедку. Продавец расхваливает свой товар, а покупателей все нет. Тогда он стал кричать: 'Фет херинг, зо ви Геринг'. Торговля сразу пошла бойко, но появился полицейский и потащил продавца в кутузку. Однако через две недели его выпустили, потому что тот объяснил, что имел в виду не рейхсмаршала, а продавца-соседа, тоже по фамилии Геринг. Снова пришел продавец на рынок, покупатели узнавали его, посмеивались, но торговля шла слабо. Тогда торговец стал кричать: 'Селедка такая же жирная, как и две недели назад!' И снова торговля пошла бойко. Но как долго она продлится, мы не знаем'.

— Надо же, как хитро подметили.

Вейдлинг и Франц незлобно посмеялись над шутками в листовках. Генерал спокойно отложил их в сторону.

— Ничего нового, Франц. Эти сведения мне известны. Нам нужны более глубокие разведданные, как то: численный состав русских группировок, количество танков, орудий, их намерения. Вот что мне надо. Кстати, эту задачу мне поставил утром командующий армией Йозеф Харпе. Для этого нужно провести силовую разведку. Вот направление действий.

— Господин генерал, я же изложил в рапорте свои предложения.

— То, что ты предлагаешь, Франц, выходит за рамки проведения одной разведки боем. Это целая операция. В настоящее время нет возможности ее провести.

— Дядя Гельмут! — офицер подался вперед, с энергией выбросив фразу: — При тщательной подготовке, а я уверен, что смогу с этим справиться, вы получите не только эти сведения, но и карты.

— Это бред, мой мальчик!

— Дядя Гельмут! — голос Франца задрожал, поменялся в тональности. Лицо побледнело. Его второе 'я' начало выстреливать четкие фразы помимо воли: — Русские скоро начнут наступление. Это произойдет 22-23 июня 1944 года. По всей линии Центральной группировки будет нанесен ошеломляющий удар. Переброшенные с запозданием танковые дивизии с юга не смогут остановить этого вала. Мы потеряем все. Группа армий 'Центр' прекратит свое существование. К осени русские выйдут к польской границе. Открытие второго, Западного фронта в начале июня еще больше усугубит положение Германии. Крах нации будет неминуем. Нужны срочные мобилизационные меры. Я предлагаю...

— Хватит! Замолчи! — выкрикнул генерал и вскочил, словно ужаленный змеей. На Франца уставились глаза, налитые кровью. Вейдлинг не выдержал такого поворота в разговоре. Взбесился. Услышанная информация — вопиющая дерзость младшего офицера. Она истязала самолюбие командира корпуса. Он думал над складывающейся стратегической картиной на Восточном фронте, изложил выводы и опасения командующему армией. Но они не были такими страшными и фатальными. Откуда, из каких фактов командир разведбатальона смог сделать такие невероятные смелые предположения? Что он знает, что неведомо еще в верховном штабе, а тем более ему, командиру корпуса? Что это, бравада или точный расчет? А может, это проверка наци после разговора с Харпе? Нет, чепуха! Как же поступить, что ответить? Мысли, как осы, лезли из подкорки захмелевшего мозга, жалили сердце. Пауза затягивалась.

'Ну спасибо, друг, услужил! Как тебя зовут? Мы так еще и не познакомились, — Франц бросил мысленный посыл своему второму 'я', не отводя взгляда от моментально сникшего генерала. — Разве можно без подготовки выкладывать такие разведданные старому генералу? А что если он вызовет охрану и нас арестует?' — 'Какие сантименты! — иронично отреагировал внутренний голос на его посыл. — Не беспокойся, дружище. Старый вояка и без нас понимает приближающуюся катастрофу. Наша задача — отодвинуть ее, найти свет в конце туннеля. Первый шаг — достать 'доки' на операцию 'Багратион'. Под этой фамилией героя войны 1812 года с Наполеоном русские спланируют гигантское сражение'. — ''Багратион'? Ты мне об этом не говорил'. — 'Ты, капитан, глубже покопайся в моей, равно и своей, памяти. Не то еще выудишь'. — 'Спасибо, учту. Не проболтай эти сведения дяде Гельмуту. Иначе мы взорвем его мозг окончательно. Побереги также его сердце. Видишь, у него ступор. Все-таки как тебя зовут, космический пришелец?' — 'Ты правильно думаешь, Франц. Еще не время посвящать генерала в тайну Генштаба русских. Держу пари, он сейчас опрокинет стопочку и пойдет навстречу. Он тщеславен, твой дядюшка, как и все военные, кто получил генеральские погоны. Наш рейд, если все удастся, будет блестящим поводом выдвинуться по служебной лестнице. Разве можно пропустить такой случай? Нет. А зовут меня... Клаус. Клаус Виттман'.

В это время в глубине полушария слетевшая белозубая улыбка напарника, второго 'я', невероятно тонкой теплой пеленой обволокла душу Франца. Капитан вздрогнул, поежился от полученного удовольствия, от нахлынувшего чувства взаимопонимания с 'поселенцем'. Словно медовый бальзам проник в каждую клеточку организма, согрел и склеил раздвоенную личность в единое целое.

Генерал очнулся, прихрамывая, двинулся к серванту.

'Что я тебе говорил? — щелкнуло в голове Франца. — Наблюдай дальше'.

Заветный эликсир мозга уже в сухощавой руке Вейдлинга. Прямо из горлышка потекла доза превосходного коньяка желудевого цвета.

'Это бред! Это невероятно! Это воспаление мозга контуженого юнца! Вот, что это! Доказательств у него нет и не может быть! Или есть?.. Хотя все, что он сказал, можно предугадать, и не надо для этого быть умником. А датой наступления, конечно, может быть 22 июня. Это день нашего триумфа, наверное, катастрофы. Русские любят всякие совпадения. Но каков его племянник! Какой аналитический ум! За ним раньше такого не наблюдалось. Странно, что делает с людьми контузия! Очень странно... Он назвал Франца племянником... Вот бы ему такого сына!'

— Хорошо, хорошо, — генерал махнул рукой Францу, закончив потаенные раздумья, приковыляв к рабочему столу. Глаза лихорадочно блестят, выдают волнение и большой интерес. — Говори, что ты придумал, сынок, — генерал опустился в кресло.

— Вот это другой поворот! — воскликнул Франц резковатым берлинским тембром, но вскоре по ходу доклада перешел на более мягкий вестфальский баритон. — Операция будет проходить в три этапа. Первый этап — это подготовка и проведение силовой разведки. Разминирование, выдвижение штурмовых отрядов. Артналет. Зачистка коридора. Его удержание. Здесь же — захват в плен русских. Перенос артобстрела на глубину не менее батальона. Второй этап — скрытый прорыв штурмовых танков Т-34 в количестве не больше взвода. Два возьмем у нас, в дивизии, я видел их. Остальные — в других частях. Знаю, они используются в войсках против партизан. Несколько человек из русских танкистов включим в экипажи, кто проверен в деле. Рейд должен быть внезапным, глубоким, без ввязывания в бой. Дальше действуем по ситуации, разберемся на месте. Захват офицеров штаба, карт — одна из важнейших задач. Третий этап — возвращение назад. Коридор должен быть обеспечен по команде, но уже в другом месте.

Генерал слушал молодого офицера внимательно, не перебивая. Но с каждой фразой его покрасневшие восхищенные глаза тускнели, а лицо приобретало мрачный дымчато-серый оттенок. Он понимал наивность и утопичность этой операции.

— Всю ответственность за проведение операции возлагаю на себя. Я поведу танки в рейд, — подытожил мажорно Франц.

— Нет, это невозможно! — стукнул кулаком по столу командир корпуса, вскочил. Волосы его были разметаны, глаза, казалось, вот-вот лопнут от бешенства. — Подчеркиваю еще раз, это верная смерть. Русские вас уничтожат на втором этапе. Нет, я против операции.

— Дядя Гельмут! Как же вы быстро забыли наши глубокие рейды 41-го года. Где ваш патриотизм?

— Сейчас не 41-й! — моментально парировал генерал. — Это авантюра!

— Дядя Гельмут! Риск оправдан. Даже если мы не вернемся, сведения, которые передадим, будут бесценны. Я подчеркиваю, операция возможна при серьезной подготовке. Нужна ваша организационная помощь, поддержка командующего армией для согласования действий с соседями. Прорыв нужно делать здесь. На стыках соединений, даже объединений. — Ольбрихт подошел к настенной карте командира корпуса и показал карандашом. — Выход из рейда — здесь. Я знаю эту местность. Тогда наш 24-й моторизованный корпус прошелся, как триумфатор, от Днепра до Смоленска. Тем более мы будем продвигаться на русских танках с их звездами, не вступая в сражения.

Выслушивая последние аргументы Франца, генерал вновь залюбовался им. Ему нравились дерзость, убежденность, прямота офицера. В эту минуту он подумал: 'Почему бы и нет? Если все сложится благополучно, сильнейший козырь окажется в руках. Этой картой будет разбит выскочка фельдмаршал Модель. К нам подтянут танковые, артиллерийские дивизии. Еще посмотрим, чья сторона возьмет', — генерал прикрыл глаза. Ему представлялись новые победы, новые награды фюрера. 'Этого мальчика я поддержу. То, что он обратился ко мне, а не в штаб армии Харпе, — это правильно. Только я смогу понять и оценить по достоинству его порыв и командирские возможности. Тем более что Йозеф дал мне указание провести силовую разведку с использованием его резерва. Командир 20-й дивизии генерал танковых войск фон Кессель возражать не будет. Только одно но...' — Вейдлинг настороженно посмотрел на Франца:

— Почему в рейд должен идти именно ты? А не, как положено, командир взвода или роты? Что я скажу твоим родителям, если...

— Если я не вернусь, дядя Гельмут? Я правильно вас понял?

— Да, Франц.

— А что вы говорите тем солдатским матерям, чьи дети уже лежат и еще будут положены на этой славянской земле?

— Но это разные вещи.

— Нет, господин генерал. Смерть сына для любой матери — это невосполнимая потеря, огромное горе. Я такой же солдат, как и другие. Свой долг я выполню до конца. С нами будет Бог!

Вейдлинг мрачно уставился на Франца, долго раздумывал, не отводя взгляда, затем тяжело выдохнул:— Хорошо, Франц. Я тебя поддержу. Я даю свое согласие на проведение операции. Быть всегда впереди! Эту почетную учесть ты выбрал сам. Ангелы охраняли тебя до сих пор, а ведь ты побывал в разных мясорубках. Надеюсь, под их крылом будешь и сейчас. Как мы назовем операцию? — брови генерала сдвинулись, глубокая морщина разрубила мясистый лоб.

— Операция Glaube, господин генерал.

— Почему Glaube?

— Вера в победу, мой генерал. Вера в высшие силы. Вера в доблестных солдат. Вера в себя!

— Хорошо, Франц, утверждаю! Пусть будет операция Glaube

Глава 4

22 июня 1941-го года. Поселок Заболотное, Журавичский р-н, Гомельская область

Белоруссия

В тот тревожный воскресный день вдова Акулина, мать пятерых детей, усердно пропалывала грядки. В работе ей помогала Вера — старшая дочь. Она только что окончила с золотой медалью десять классов и решала, в какой институт поступать. Мать уже знала о намерении дочери, была не согласна с ней, но серьезно поговорить о будущем все было некогда. Здесь же, на грядках, им никто не мешал. Появилось, наконец, самое подходящее время раскрыть душу.

— Ты что, Вера, решила в артистки податься? — спросила невзначай Акулина у дочери, выдергивая с трудом укрепившийся корень пырея.

Вера уже готовилась к разговору, ждала его, поэтому ответила без промедления.

— Да, мама, в артистки. Поеду поступать в Щукинское училище в Москву. Ты же знаешь, мне всегда нравилось участвовать в школьных спектаклях. На районных смотрах мы получали грамоты. В общем, буду пробовать.

— Дочушка, не поступишь ты! Куда нам до столицы? Поезжай лучше к Мише в Витебск, в педагогический институт. Будете там друг другу помогать. Глядишь, в учителя выбьешься. У тебя же с языками хорошо. Вот и будешь немецкому обучать детей. Учителей в колхозе уважают. Разве я неправа?

Верино лицо исказилось гримаской. Она недовольно вскочила, отчего волосы цвета спелой ржи покатились волнами по загорелым красивым плечам. Широко открытые глаза отливали синевой, выражали протест и мольбу.

— Пожалуйста, мама, отпусти меня. Я тебя очень прошу, — бросила в отчаянии девушка. — Я так решила. Это моя мечта!

Рука Акулины на мгновение зависла над лебедой. Тяжелое раздумье, сдвинуты брови. Сорняк с корнем полетел в межу. Держась за поясницу, она выпрямилась. Усталость и гнев отражались на лице. Акулина хотела произнести что-нибудь колкое в адрес дочери. Однако, залюбовавшись ярким непосредственным девичьим порывом, решительностью своей любимицы, только незлобно проворчала:

— Вот упрямая. Вся в отца. Что мне делать с тобой? Иди, пробуй, поступай, коль сердце зовет. Будет в семье Дедушкиных актриса.

Вера преобразилась. Глаза засияли. Щеки порозовели от волнения. Она в радостном порыве прижалась к матери и стала целовать высохшее, в морщинах, обветренное лицо.

— Спасибо, мамочка. Я очень тебя люблю, — шептала нежно она.

— Ладно, ладно, не благодари. Хватит лизаться, Верка, — мать неохотно отстранилась от дочери, смахнув сухонькой ладонью набежавшую слезу. — Везде нужно трудиться. Продадим телка, справим тебе платье — и поезжай в свою Москву. А сейчас давай работать. До обеда надо все закончить. Видишь, припекает.

— Подожди, мама. Вот, смотри, — Вера игриво расправила затекшую спину. Подав грудь вперед, отчетливо вырывавшуюся из ситцевого халатика, звонко воскликнула: — Ну чем не Любовь Орлова? А, мама? — после театрально выбросила руку вверх и трагикомично продекламировала: — Ромео! Любимый мой! Где же ты? Приди ко мне. Тебя ждет твоя Джульетта. Помоги прополоть этот строптивый пырей, — и разразилась задорным хохотом.

Акулина также смеялась от трогательного, смешного облика Верочки. Через смех, продолжая рассматривать дочь, как бы в первый раз видя, подумала: 'Почти взрослая Вера стала. Скоро улетит из родного гнезда. Надо же, решила актрисой стать. А что, пусть пробует. Трудно, правда, будет без нее. С Шуры толку мало, неповоротливая. Одна надежда на Катю. За что ни возьмется девочка, все кипит в руках. За ней и Клава потянется. Ничего, справлюсь... И все же какая Верочка красавица. Стройная, как березка, похожая на отца'. Нахлынувшее мимолетное воспоминание о муже, Ефиме Семеновиче, который умер от тяжелой болезни два года назад, оборвало ее смех. Вера заметила изменения в душе матери, притихла.

— Продолжим работу, мамочка? — спросила она.

Акулина Сергеевна смахнула одинокую слезу концом ситцевого платка, перевела разговор на другую тему: — Я, Вера, сама дополю грядки. Ты сбегай на Гнилушку. Погляди, где остальные дети. С утра за раками ушли, а их еще нет. Не утонули бы. Гони их домой. После обеда сено будем ворочать.

— Акулина! Акулина! Где ты? — вдруг издали раздался истошный женский вопль. Круглая, словно колобок, соседка с трудом добежала до хорошо сложенного большого дома-пятистенка Дедушкиных, прислонилась к забору. Не может отдышаться. Волосы растрепаны, лицо потное, красное.

Акулина помрачнела, не отозвалась на зов, но дочери тихо сказала: — Пойди, Вера, узнай, что Абрамиха хочет. Визжит как зарезанный поросенок. Кураня к ней часом заскочило на грядки? Пойди узнай. И сразу на речку за детьми.

— Хорошо, мама.

Вера, осторожно ступая между грядками, вышла во двор, закрыла за собой калитку и босиком легко выбежала на улицу.

— Что стряслось, тетя Надя? — спросила девушка с любопытством, увидев переполошенную соседку.

— Ой, Верочка! Беда! Немец напал на нас. Война...

Война! Это слово всегда вызывало смятение в людских душах. Кто знал о ней не понаслышке, сразу менялся в лице. Взгляд мужчин становился суровым, мрачным. Женщины начинали рыдать, страшась предстоящего горя. Те, кого застало это слово впервые, получали небывалый адреналин, спешили показать свое ухарство, уходя на призывные пункты. Потянулись по пыльным российским дорогам вереницы призывников. Только дети не понимали надвигавшейся беды. Веселый шум и смех еще звучали на улицах и дворах.

Речь наркома иностранных дел СССР В. М. Молотова, прозвучавшая в двенадцать часов дня 22 июня 1941 года по радио о начале войны с фашистской Германией, о ее вероломном нападении, разрезала судьбы советских людей надвое. Этот день стал чертой между величайшими страданиями и человеческим счастьем, между жизнью и смертью, между злом и добром, падением и подвигом.

Слово 'война' ворвалось в семью Дедушкиных так же неожиданно, как и для других сельчан поселка Заболотное. Вначале оно было неосязаемо, нематериально, не понято до конца. Но с каждым днем необыкновенно жаркого лета 41-го года сельчане, как и все советские люди, стали отчетливее осознавать степень опасности надвигающейся коричневой чумы, масштабы колоссальных последствий для человеческих судеб.

— Так, девочки, еще, еще чуть подвинули... Шура! Шура! Крепче держи за край, Кате пальцы отдавим. Несем, несем. Еще. Еще. Клава, не зевай. Открой быстрее дверь... Так, передохнули...

Огромный дедовский сундук, обитый по краям железными углами, почти вся женская половина дотащила до сарая. Акулина задумала его закопать. Позже спрятать ценную одежду и утварь подальше от немецких глаз.

— Добро, добро, дети. Отдохнули? Принимаемся за работу. Клава, сбегай за водой. Живо. Парит. Шура, бери лопату, пойдем со мной, — покрикивала на девочек Акулина.

— Почему я, мама? Пусть Катя копает. Она говорила, что у нее руки чешутся до работы. Возьми, Катька, мою лопату, — Шура хотела передать нехитрое орудие труда средней сестре.

— Ах ты, лентяйка! — зыкнула Акулина. — Не смей. Катя тебя заменит, когда ты устанешь. Пошли в сарай.

В ветхом хлеву с покосившейся соломенной крышей на подворье рядом с коровой Полинушкой долгое время стоял жеребец Пашка. Он был любимцем многодетной семьи и незаменимым в работе. Колхоз выделил Пашку при жизни хозяина дома Семена Дедушкина. Но в июле потянулись через поселок отступающие части, и Пашку реквизировали в пользу Красной армии. Как ни причитала Акулина, чтобы оставили жеребчика, приказ старшего политрука был суров — изъять!

Когда Акулина зашла в сарай, нехитрая конская утварь, висевшая в углу на гвоздях, сразу напомнила о недавней стычке с артиллеристами. Закололо в сердце. Лицо исказилось болью. От отчаяния она присела на сундук...

— Угомонитесь, женщина! Немцы за Днепром! Скоро здесь будут! Нам нечем орудие тащить, — решительно убеждал тогда Акулину старший политрук, оттаскивая ее от четырехкопытного кормильца.

— Не дам! — голосила вдова. — На моих плечах пятеро детей. Как мне жить? Ироды! Куда вы бежите? Кто будет нас защищать?

В этот момент возле матери находилась Шура. Она, как завороженная, смотрела на Пашку. Когда здоровый рыжий красноармеец стал уводить жеребчика, девочка, как кошка, накинулась на него и вцепилась в руку зубами.

— Ах ты, паскуда! — зарычал артиллерист и с остервенением отбросил одиннадцатилетнюю Шуру. Та больно ударилась о поленницу дров, заревела.

Услышав плач и визг Шуры, Катя и Клава выбежали из дома. Стали на защиту. Они набросились с кулачками на рыжего красноармейца и лупили бойца куда ни попадя.

— Стоять! — взревел старший политрук. — Расстреляю всех, кто сделает хоть шаг! — и, выхватив револьвер из кобуры, выстрелил в воздух.

Девочки остолбенели, замолчали. Шура тряслась в истерике.

— Люди!.. Помогите! — заголосила Акулина, кинулась к воротам на улицу. Кто был рядом из сельчан, мгновенно пропал. Соседка Абрамиха ехидно заметила:

— Вот табе и большаки, — и, переваливаясь из стороны в сторону, словно утка, двинулась домой.

— Кривошеин! — зарычал красный политрук. — Что стоишь? Выводи жеребца. Сбор батареи у Хатовни. Танки вот-вот будут...

— Мама, уже глубоко? Хватит копать? — оторвала Акулину от воспоминания дочь.

— Хватит, говоришь? — мать посмотрела в яму. — Хорошо, Шура, пусть хватит. Поверю в твою арифметику. Катя, лезь в ямку, подравняй по краям, и будем прятать сундук, — Акулина вновь стала деятельной.

Катя, как белочка, запрыгнула в неглубокую яму и принялась выгребать землю, перемешанную с конским навозом.

— Фу, как воняет! — пропищала Клава, принеся кружку с водой. — Мама, возьми попей.

— Спасибо, Клавочка.

— Жалко Пашку. Он был сильный. Мне улыбался. Где он сейчас, мама? — девочка вдруг вспомнила о жеребце, наблюдая за работой Кати.

— Где? Съели красноармейцы Пашку, Клавочка. Они были голодные и тощие, — сострила мать, не щадя детские души. Рот саркастически дернулся. Перед ее глазами вновь появилась на мгновенье картина схватки с рыжим артиллеристом и яростным политруком. — Катя, вылезай из ямы, — Акулина поднялась с сундука, — будем хавать наши пожитки.

— Бог в помощь, Акулина! — вдруг как гром среди ясного неба раздался голос Абрамихи. Соседка незаметно подкралась к сараю и давно наблюдала за возней Дедушкиных. — Что меня не позвала, Акулина? Дети, вон, надрываются. Колька мой в один миг припрятал бы твое барахло. От неожиданности Акулина перекрестилась:

— Господи! Помоги и сохрани! — повернувшись в сторону незваного гостя, бросила зло:

— Тебе что надо, соседка? Уходи! Сами управимся, — затем внимательно, строго посмотрев в глаза низкорослой тыквообразной бабы, вымолвила: — Ты о Николае обмолвилась. А где он, твой Николай? Что-то не видно его.

— Николай? — замялась Абрамиха. — Где и твои старшие, Михаил и Вера. Уехал.

— Мои старшие в Пропойск ушли с отступающими красными. Не оставаться же им под немцами. Твоего Николая не видели на призывном пункте, хотя говорили люди, повестка ему была.

— Не видели? — рот Абрамихи перекосился. — Смотреть надо лучше... — соседка развернулась и, тяжело ступая, подалась к хате.

— Вот, дети, и запрятали мы тайно сундук, — разочарованно покачала головой Акулина. — Надо же, приперлась!

— Мама, а что она вынюхивает? — измазанная навозом Катя вылезла из ямы и удивленно посмотрела на мать.

— Во-во, вынюхивает, Катюша. Дожидается своего часа. Зараза! Взялись за сундук! И так много отдыхали.

Через полчаса старинный сундук с аккуратно уложенными кусками ткани, дореволюционными сарафанами бабушек и иными, дорогими сердцу Акулины вещами был засыпан землей. Сверху разбросали навоз.

— Теперь, детки, умойтесь, сидите в хате. Покушайте сами. Молоко, хлеб лежат на столе, бульба — в печи. Я наведаюсь к дядьке Касьяну Андрейчикову в Хотовню. Надо поговорить, как жить дальше, — Акулина очень уважала Касьяна. Он служил дьяконом в Журавичской церкви. Умный, дальновидный дядька мог помочь советом.

— Катя, иди сюда, — позвала она среднюю дочь. — Ты все поняла? Катя кивнула.

— За старшую остаешься. Из хаты никуда не ходить. Дети, слышите, гром гремит? — обратилась Акулина уже ко всем девочкам. Далеко за Днепром слышалась мощная артиллерийская канонада.

Дети прислушались.

— Что, мама, дождь будет? — удивилась Клава, повернув личико к палящему солнцу.

— Дождь? — вяло усмехнулась Акулина над наивностью шестилетней Клавы. — Нет, моя доченька, не дождь. Настоящая гроза скоро будет...

Когда Акулина вернулась домой, это было поздно вечером, девочки спали. К удивлению, она застала дома старших детей, Мишу и Веру. Они сидели за столом, тихо разговаривали. Открыв дверь, увидев их, Акулине стало плохо, потемнело в глазах.

— Вы здесь? Что случилось?.. — медленно, сдавленно проговорила она. Чтобы не упасть, прислонилась к бревенчатой стене. Миша быстро подскочил к матери, помог сесть на табуретку. Вера протянула кружку с водой.

Сделав несколько глотков, Акулина приходила в себя. Неимоверная усталость клонила ко сну. Дети молчали. Было тихо. Настенные часы-ходики монотонно отбивали время: тик-так, тик-так, тик-так.

Первым заговорил Михаил, устав от тягостной тишины. Заговорил сильным молодым басом, нервно, с волнением.

— Мы не дошли, мама. Дорогу на Пропойск перерезали немецкие танки. Мы еле ушли с тех мест. Там идут страшные бои. Когда убегали по полю, началась бомбежка. Мы не успели добежать до березняка, чтобы спрятаться, как разорвалась бомба, — у Миши задрожали губы. Вера всхлипнула, а затем заплакала. — Когда мы поднялись, — сдавленно продолжил Миша, — Витю Самойленко разорвало. Это очень страшно! Мама! — от воспоминаний по щеке юноши побежала слеза, — а Лену Гурович ранило в руку... — Миша вскочил, сжал зубы и стал нервно ходить по дому, шмыгая носом. Сделал несколько жадных глотков воды, снова заговорил, но уже более твердым голосом:

— Это случилось в двух километрах от Васькович. Мы видели, мама, как отступали наши солдаты. Это ужас! Они просто бежали в панике. Некоторые были без оружия... Как же так, мама? Где наша хваленая Красная армия? Немцы бомбили всю дорогу. Столько погибло беженцев: стариков, детей, женщин. Если бы ты видела! Повозки, машины, техника — все брошено. Хоть бы один ястребок появился! Только белые кресты. Мы с Верой еле убежали. И вот мы здесь, — Миша вновь присел на лавку, хмуро склонил голову.

Мать сидела и тихо слушала рассказ сына. Ей уже было известно от дядьки Касьяна обо всем, что творилось в округе. В Пропойск ворвались немцы. В Искани, Хотовне было много красноармейцев. Стояли пушки. Готовились к сражению. Сердцем Акулина надеялась, что дети успеют уйти, не останутся в оккупации. Но вышло худшее. Она не знала, как быть. Она была в ступоре.— Мама! Что ты молчишь? Мама! — Миша дотронулся до ее руки. — Тебе плохо?

Акулина открыла глаза. Было темно. Она не видела очертаний детей.

— Тебе плохо, мама? — еще раз переспросил Михаил.

— Мне уже лучше. Вы поели?..

— Не беспокойся, мамочка, мы поели, — Вера гладила мать по спине.

— Что вы будете делать, дети?

— Пока не знаю, — задумался Миша, — мы стоим в глуши. Все, что на магистралях, занято немцами. У Сельца, говорили, шел бой. Разбит наш батальон. День, два — и фашисты ворвутся в Поляниновичи. Думаю, тебя, мама, девочек не тронут. Я буду прятаться. Там посмотрим. Если что, в партизаны пойду, — Миша смотрел на Акулину уставшими серьезными глазами. Лицо сосредоточенное, волевое.

Акулина слушала первенца, соглашалась. Как тут не согласишься? Миша — единственный мужчина в доме: умный, красивый, сильный. На нем вся семья два года держится. А ведь ему девятнадцать. Не сгорел бы где по молодости, уж больно горяч.

— Пусть будет так, как ты решил, Мишенька.

Акулина изнеможенно, опираясь на руку сына, поднялась с табуретки. Тяжело вздохнула, перекрестила детей:

— Сохрани вас, Бог! Идите спать. Я помолюсь.

Светлый облик Божьей Матери тянул к иконе. Она зажгла свечу и, преклонив колени, стала молиться.

 

 

 

  Глава 5

 

 

 

 19 июля 1941 года. Поселок Поляниновичи. Гомельская область. Белоруссия

 

 

 'Та-та-та, та-та-та', — длинная шелестящая пулеметная очередь разрывает утреннюю тишину белорусской деревни. Пули свистят, в щепки разбивают прутья заборов, изгородей. Иссекается листва, сучья деревьев. Свинцовые осы жалят насквозь стекла окон. Шумно осыпаясь, они наводят ужас и страх на людей. Слышится приближающийся трескуче-монотонный вой мотоциклов 'Цундап'. Несколько немецких экипажей моторизованной роты непрошенно врываются на главную улицу села Поляниновичи. Взбудораженный поселок тревожно лает, кудахчет, мычит. Редкие селяне, кто был в это время на улице, моментально рассыпаются по дворам.

 В ответ на протяжное тявканье немецкого пулемета одиноко рявкнула откуда то из-за дома невысокого калибра танковая пушка. Неуверенно, коротко огрызнулся и пулемет Дегтярева...

 Было семь утра. Миша к этому времени проснулся, обливался во дворе холодной водой. Свежий воздух, наполненный ароматами луговых трав и цветов, ласкал его худощавое мускулистое тело. Весело чирикали воробьи, склевывая найденные очистки от картофеля. Миша фыркал от удовольствия, получая небывалый заряд бодрости и энергии. Он наслаждался радостью жизни, домашним покоем. Его душа, истерзанная испытаниями в ходе перехода к Пропойску, благоговейно вбирала в себя деревенские звуки, краски и запахи. Тягостное вчерашнее настроение, усталость быстро испарялись, словно дрожащие на листьях капельки росы под лучами июльского солнца.

 Рядом стояла мать. Она с умилением смотрела на первенца, готова была по первой команде подать льняной рушник. В сарае приветственно мычала Полинушка, почуяв силу и восторг молодого хозяина.

 — Эх, мама, какая красота! — воскликнул Михаил, закончив умываться.

 — Возьми, сынок, — мать улыбаясь, подала сыну льняное отбеленное полотенце. Миша стал усиленно растираться, покряхтывать. Его васильковые глаза задорно горели. Мышцы вздулись, вот-вот лопнет покрасневшая кожа.

 Но не успел Михаил закончить утренние процедуры, как эхом докатился начавшийся невдалеке бой. Он вздрогнул, быстро отдал матери рушник. Лицо исказилось злой решительностью, гневом.

 — Вот и пришли, гады!... Стремительно наступают. Мама, мне надо уходить.

 — Что, уже? — проговорила растерянно Акулина, меняясь в лице. Оно моментально приобрело бледо-серую окраску.

 — Да, мама. Стреляют в Поляниновичах. Мне надо срочно уходить. Собери еду в мешок, не забудь положить соли. Я убегаю.

 — Сейчас, Мишенька, сейчас, — засуетлась, очнувшись от извстия, Акулина. Но тут до нее дошло, что кругом немцы, а Михаил уходит. — А ты куда убегаешь, сынок?

 — Мама, потом расскажу, быстрее делай, что я тебя говорю, — Миша скорым шагом направился к дому, чуть не сбив на пороге Веру.

 — Миша, стреляют? — на Михаила в упор смотрели большие, проникновенные, небесного цвета глаза сестры. В них не было страха. Но не было решительности и злости, что отражались в глазах брата.

 — Да, Вера, это немцы пришли. Я ухожу к Трофиму. Буду недалеко. Береги мать и детей, — выпалил Михаил и вбежал в дом. Он быстро надел чистую рубашку, пиджак. По дороге натянул деревенский картуз. На секунду задержался возле матери. Прижался, взволнованно произнес:

 — Мамочка, за меня не беспокойся. Все будет нормально. Вот увидишь, скоро придут наши войска. Они погонят фрицев назад. Ты же слышала, что Молотов сказал: 'Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами'. Я верю в Красную армию.

 Обнимая мать, Миша глазами попрощался с Верой, с младшими сестрами. Те, словно котята, вертелись у печи. Дети не понимали еще, куда торопится взрослый брат.

 — Дай-та Бог, сынок. Дай-та Бог, — шептала Акулина, прислонив голову к широкому плечу сына. — Но ты не лезь на рожон, Мишенька. Береги себя. Ты один у нас кормилец, — мать всхлипнула.

 — Все, мама, все. Мне пора, — Миша отстранился. Со щеки матери стер набежавшую слезу, забросил мешок с едой за плечо и двинулся на выход. На пороге задержался, оглянулся. Увидев унылые и подавленные лица родных, чтобы как-то всех приободрить, с высоты пробасил: — Выше голову, сестрички. Я вернусь. Мы еще Гитлеру опалим усы.

 Дети засмеялись.

 — И еще кому-нибудь, — вдруг понуро и тихо, не смеясь, проронила Акулина, стерев краем платка слезы.

 — Что ты сказала, мама? — смутился Михаил.

 — Беги, сынок, беги. Это я так, просто, по-бабьи, — без улыбки ответила Акулина.

 — Мама, ты больше так не говори, — брови юноши сошлись на переносице. Рука нервно сдернула картуз с головы.

 — Не буду, сынок... — Акулина насупилась. Взгляд колкий, исподлобья. Но через секунду глаза потеплели, увлажнились. Женщина с надрывом выплеснула: — Иди же, наконец, Миша. С Богом, иди...

 Михаил недоуменно пожал плечами, вновь натянул головной убор и выскочил из хаты, хлопнув дверью. От резкого удара в судорогах забилась дверная лямка засова.

 Малые дети вздрогнули, прижались к матери. Акулина всхлипнула, обняла их.

 — Вот и все, детки мои, докатилась и до нас беда...

 Миша тем временем, оглядываясь по сторонам, бежал огородами. Он не видел, как из-за окна крайней хаты за ним внимательно наблюдали недобрые глаза.

 — Глянь, мать, Миша 'стропила' бежит. Как гусь согнулся, — скалились пожелтевшие зубы.

 — Скоро добегается, — вторили тому. — Немцы порядок наведут. Отольются большакам наши слезки. Загубили гады батьку. Кулака нашли, краснозадые.

 — Мать, а правда, что дядьков Мишкиных тоже раскулачили в тридцатом?

 — Ой, Аркаша. Пойми этих людей... У Акулины Восьмериковой четверых братьев на Соловки упекли, а она стала ударницей колхоза. А какое хозяйство было у них? Ты бы видел: три коня, пять коров. А земли сколько? Как выйдут в поле, не угнаться за ними. А теперь что? Девки и зимой босыми ходят. Одно слово — голытьба...

 Оставив позади себя родной поселок Заболотное, Миша взял правее, выскочил к почти пересохшей реке. Можно сказать, ручью. Гнилушка в последние годы совсем обмелилась и заболотилась, была проходима во многих местах.Миша хотел обойти болотце и направиться в сторону Дорок, небольшой деревни, которая находилась правее Полянинович, и укрыться в здешнем лесу. Там он договорился встретиться с Трофимом, местным учителем биологии, в случае тревоги. Не добежав метров тридцать до болотца, упал в осоку и пополз назад к кустам ивняка. Перед ним явственно, как на ладони, стала развертываться ужасная картина приближавшегося боя. Схватка короткая, неравная.

 Краснозвездный советский танк Т-26, отступая через центр Полянинович, выскочил на проселочную дорогу, ведущую в Заболотное. Дорога пролегала через мостик, мимо Михаила. Танк завертелся, опасаясь, что мост не выдержит веса, провалится. Но, получив ураганные порции свинца накативших мотоциклеток, газанул и легко перелетел по деревянному настилу. Обрадованный, он дал прицельную очередь из пулемета. Пули удачно прошила один мотоцикл, попав в бензобак. Раздался взрыв. Бесформенные куски и обломки 'Цундапа', вместе с искалеченными фашистами горя и дымясь, завалились набок. Но и танк был поврежден. Удалившись метров на сто, стал дергаться, пока не заглох.

 В это время из деревни выполз немецкий средний танк со свастикой на борту. Медленно развернув башню, он в упор расстрелял краснозвездную машину из короткоствольной пушки. Русский танк не отвечал, видимо, из-за отсутствия боеприпасов.

 Снаряд с воем пронесся в сторону Миши и тротиловой мощью врезался в бок русского Т-26. Пробив слабую броню, он растерзал танк на части. Башня, как голова детской игрушки, отлетела в сторону. Танк горел. Из водительского нижнего люка, несмотря на страшный взрыв и охватившее пламя, чудом вылез окровавленно-черный танкист и пополз к реке. Других танкистов не было видно — погибли от взрыва.

 Командир немецкого среднего танка Pz. III высунулся из башенки и что-то приказал мотоциклисту, показывая в сторону русского танкиста, который шевелился у реки.

 Немцы, весело гогоча, подъехали к подбитому танку. Один, что находился в люльке, выскочил и полуживого русского привязал буксировочным тросом. Танкист от слабости не сопротивлялся. 'Цундап' мощно взревел и потянул пленного в деревню. Тело танкиста поскакивало на ухабах, билось, оставляя кровавый след.

 Михаил, вжавшись в землю, смотрел дикими и безумными глазами на происходящий бой. Он лежал, сжав зубы. Правая рука нервно сжимала горсть земли. Он ничем не мог помочь русскому танкисту. От бессилия он завыл по-собачьи. В голове вновь и вновь проскакивала мысль: 'Где наша Красная армия? Что же это происходит? Как могло случиться, что за три недели немцы захватили почти всю Белоруссию и подошли к Смоленску? Кто виноват в происходящей трагедии?'

 На эти и другие вопросы лета 1941 года, конечно, молодой деревенский парень, студент второго курса физмата, при всем своем неординарном мышлении ответить не мог. Как не мог ответить и Генштаб Рабоче-крестьянской Красной армии во главе с Георгием Константиновичем Жуковым.

 Иосиф Виссарионович Сталин был подавлен в первый день войны. Он не смог отодвинуть ее начало на более поздние сроки, что сильно угнетало. Катастрофически развивающиеся события начального периода войны также влияли на его состояние. Однако он быстро собрался с силами, возглавив Ставку Верховного Главнокомандования, и 3 июля 1941 года выступил перед народом.

 Советские люди надеялись и верили, что вот-вот произойдет чудо и Красная армия разобьет врага. Но чуда не произошло.*

 События на Могилевщине развивались стремительно. Итогом их стала полная оккупация Белоруссии немецко-фашистскими войсками к концу августа 1941 года.**

 

 

 

  Глава 6

 

 

 19 июля 1941 года. Поселок Поляниновичи. Гомельская область. Белоруссия

 

 

 Хорошо отлаженная и прекрасно вооруженная немецкая бронированная машина стремительно продвигалась на восток. Впереди неслись разведывательные отряды. Они, как щупальца огромного спрута, растекались по левобережью Днепра Могилевщины и собирали информацию о противнике. При столкновении с крупными частями русских не ввязывались в бой, уходили под крыло основных моторизованных сил. Затем совместными усилиями наносили неприятелю сокрушительный удар. При встрече с мелкими группами отступающих красноармейцев проявляли решительность, вели подавляющий пулеметный и артиллерийский огонь и уничтожали их.

 Однако неожиданное наступление русских стрелковых полков 21-й армии РККА генерал-лейтенанта Ф. И. Кузнецова, а также упорные бои за Могилев с частями 13-й армии Ф. Н. Ремезова, контратаки на Пропойск и Кричев частей 4-й армии Л. М. Сандалова временно сбили наступательный порыв вермахта.

 Это коснулось в большей степени немецких дивизий 24-го моторизованного корпуса 2-й танковой группы генерал-полковника Г. В. Гудериана. Они вынуждены были приостановиться и развернуться фронтом на юг.

 Поселок Поляниновичи Журавичского района в тот момент оказался очередным пунктом для командования корпуса. Было принято решение разместить на несколько дней в этом богом забытом славянском уголке штаб соединения.

 Несмотря на утренний час, стояла жаркая безветренная погода. Раскаленный воздух, не остывший за ночь, густо перемешанный с пылью от сапог и машин, пропитанный солдатским и лошадиным потом, нечистотами, застыл без движения на десятки километров вдоль проселочной дороги от Сельца к Поляниновичам.

 — Откройте форточку, ефрейтор Вальзер! — рыкнул на водителя майор интендантской службы. — Дышать нечем, скоро задохнемся! — офицер промокнул лоб, стер мутные капли, сползающие на рыхлую красную шею.

 — Наберитесь терпения, господин майор, — возразил интенданту старший лейтенант, танкист. На груди немецкого офицера ниже левого накладного кармана поблескивал железный крест 2-й степени. — Еще хуже будет. Мы почти приехали. Скоро намеченный поселок.

 — Не умничайте, Франц. У меня разовьется астма. Мне нужен свежий воздух, — толстые пальцы майора раздраженно ухватились за никелированный рычажок форточки, решительно крутанули в сторону, надавили на стекло.

 Поток затхлого воздуха полыхнул в медное лицо старшего офицера. Салон автомобиля 'Опель-Капитан' моментально наполнился слабопроницаемой вонючей пыльной взвесью.

 — Фу... — задохнулся интендант. — Точно разовьется астма... — немец быстро приложил влажный от пота носовой платок к лицу и попытался дышать через ткань. Но физиономия майора перекосилась еще больше, глаза вытаращились, как у болотной жабы: в форточку с пылью ворвался угрожающий треск длинной пулеметной очереди.

 — Что это такое, Ольбрихт? — заверещал напуганный майор, вдавливаясь жирной задницей в сиденье. — Здесь не должно быть русских! Вальзер, остановите машину! Немедленно остановите машину!

 Водитель и без команды интенданта нажал на педаль тормоза. Впереди неожиданно затормозил бронетранспортер связистов.

 — Не беспокойтесь, господин майор, это ненадолго, — произнес хладнокровно все тот же молодой офицер и, обернувшись, уставился насмешливыми серыми глазами на майора, схожего в эту минуту с трусливым жирным поросенком из детской сказки. — Думаю, наш передовой взвод наткнулся на группу русских 'окруженцев'. Скоро бой закончится.

 — Мне бы ваше спокойствие, — роптал испуганно майор, плотно закрывая форточку. — Вы не женаты, Франц, а у меня двое детей-школьников: Эммочка и Пауль. У Вильды больное сердце. Она не выдержит, если со мной что-то случится.

 — Вам бы булочки выпекать, господин майор, как раньше, а вы решили военным ремеслом заняться, — засмеялся старший лейтенант Ольбрихт. — Слышите? Уже не стреляют.

 — Слава богу! — повеселел майор, отбросил носовой платок, развалился. — А вы провидец, господин Ольбрихт! Провидец! С вами хорошо иметь дело.

 — Не преувеличивайте, господин майор. Просто я изучил в штабе последнюю сводку о противнике. Русские отступили на многие километры. Поехали, Вальзер...

 Короткий бой действительно, еще толком не начавшись, после нескольких орудийных выстрелов затих. Движение штабных подразделений продолжилось.Через десять минут 'Опель-Капитан' с офицерами управления беспрепятственно подрулил к самому большому зданию в поселке. Справа у входа висела добротная доска с белой надписью 'Сельский совет'.

 Офицеры спешно покинули раскаленную машину. Майор выкатился как колобок, стал жадно хватать удушливый, но все же более свежий воздух. Отдышавшись, немного стряхнув с формы въевшуюся пыль, интендант проследовал за Ольбрихтом.

 Внимание управленцев привлекла группа солдат и младших командиров, которые громко смеялись. По эмблемам в виде медведей на башнях танков офицеры поняли, что это танкисты из 3-й танковой дивизии.

 Когда майор Зигель, так звали интенданта, и старший лейтенант Ольбрихт подошли вплотную к веселящейся группе панцершютце, те притихли. Только рослый, с закатанными рукавами сержант, не замечая их, оскалившись, с пеной у рта, садистки длинной палкой тыркал в раненого человека. Синий комбинезон на пленном во многих местах обгорел, но петлицы рядового с танковыми эмблемами уцелели. Молоденький русский танкист сидел на пыльной дороге и затравленно хлопал глазами. На чумазом лице зияли синюшные свежие кровоподтеки. Из рассеченной губы текла кровь. Бедолага пытался отвернуться от ударов сержанта, голову защищал руками, но у него это плохо выходило. Получая ощутимые толчки, он слабел. От каждого точного удара толпа восторженно улюлюкала и ревела.

 — Поддай, поддай! В голову целься! — советовали, хрипя от восторга, отдельные нацисты.

 — Что здесь происходит? — крикнул Ольбрихт грозно. — Кто старший? Доложите! Рослый сержант повернулся недовольно, бросил наглый взгляд на Франца. На расстегнутой танковой двубортной куртке сержанта висел знак за штурмовые атаки и серебряная полоска за ранение. Не приняв стойки смирно, танкист смело, с вызовом, не обращая внимания на майора, стоящего позади Ольбрихта, ответил:

 — Это наш пленник, господин старший лейтенант. Мы его допрашиваем. Вы нам мешаете.

 — Что? Допрашиваете? — удивился Ольбрихт. — Это иезуитские методы допроса, сержант. Какие показания дал русский пленный?

 — Этот русский Иван не разговаривает на нашем языке. За это придется его расстрелять. Возиться с ним некогда. Мы наступаем.

 — Подождите выполнять экзекуции, — осадил танкиста Ольбрихт, не отводя жесткого взгляда. Адъютанта раздражал бесцеремонный вид сержанта. — Приведите себя в порядок и доставьте военнопленного в это здание. Я сам его допрошу.

  Ольбрихт осознавал, что влезает не в свое дело. Но позволить на глазах танкистов убить, как зверя, тщедушного русского военнопленного он не мог. Он был так воспитан.

 — Господин старший лейтенант! — раздался вдруг раздраженный голос из среды танкистов. — Это наш пленный, и мы с ним поступим так, как считаем нужным.

 Толпа расступилась. К управленцам смело выдвинулся офицер. Лицо загорелое, молодое. Глаза настороженные.

 Майору Зигелю была неинтересна возня по поводу пленного, и он, видя назревающий конфликт с самоуверенными танкистами, удалился осматривать здание сельсовета.

 — Кто вы? Представьтесь! — Ольбрихт строго взглянул на старшего лейтенанта. Танкист хотел что-то возразить, но передумал, видя перед собой хоть ровесника, но офицера, явно прибывшего из штаба, тем более с крестом.

 — Командир 1-го взвода 1-й роты 2-го батальона 6-го полка 3-й танковой дивизии старший лейтенант Нотбек.

 — Старший лейтенант Ольбрихт, второй адъютант командира 24-го моторизованного корпуса, — произнес адъютант строго. — Вы выполнили свою задачу, господин Нотбек?

 — Да, господин Ольбрихт. Отмеченные на карте поселки свободны от русских. Южнее их тоже нет. Во время разведки произошел встречный бой с русским танком. Сежант Румпф, — командир взвода указал в сторону танкиста с палкой, — точным выстрелом поразил врага. Наши потери: один мотоцикл и два раненых панцершютце.

 — Похвально, старший лейтенант. Должен заметить, что сержант Румпф достоин большего поощрения, чем избиение палкой военнопленного. Подумайте об этом. Кроме того, приведите взвод в надлежащий вид. Выставьте охрану. Соблюдайте порядок.

 Лицо танкиста побагровело. Зрачки сузились, запоминая облик ретивого адъютанта.

 — Будет исполнено, господин старший лейтенант. Об успехах в бою непременно будет доложено в штаб полка, — ответил офицер сухо.

 — Еще, взводный. Прикажите доставить пленного к нам. Я и майор Зигель допросим русского танкиста. Я знаю немного русский язык. Только без фокусов. Русский должен быть живым.

 — Слушаюсь, — офицер шагнул мрачно в сторону, пропустил Ольбрихта к зданию сельсовета.

 Дом преображался. Солдаты энергично выносили старую мебель, канцелярскую рухлядь. Двое гренадеров, напевая известную фривольную песенку 'Я замужем, и то, что вы, молодой человек, умеете делать, то же самое умеет делать мой муж', ударами прикладов сбили доску владельца здания, водрузили над входом нацистский флаг. Красное полотнище с белым кругом и черной свастикой по центру сразу придало зданию мрачно-зловещий вид.

  Ольбрихт прошелся по коридору, случайно наступил на осколки стекла. Раздался хруст. Лицо старшего лейтенанта скривилось, как от зубной боли.

 — О черт! — выругался офицер. Франц плохо переносил звуки раздавленного стекла. Переступив через осколки, сваленные комиссарские газеты, офицер заглянул в большую центральную комнату. Посредине вальяжно, расставив широко ноги-столбы, восседал майор Зигель. Венский стул был явно не по размеру — скрипел под тяжестью исполинской задницы. Интендант курил сигарету, устало пыхтел, раздумывал о выполнении текущих задач. Увидев Ольбрихта, Зигель оторвался от служебных раздумий, затушил сигарету и без энтузиазма спросил:

 — Как дела, господин Ольбрихт? Разобрались с танкистами?

 Майор Зигель, как и любой трусливый человек, а он был таковым, недолюбливал мужественных людей. В них он видел опасность для своего существования. К разряду таких людей он относил и Ольбрихта. С первой встречи перед войной, когда Франц прибыл в управление корпуса, он не взлюбил того за прямоту, честность, офицерскую порядочность, а позже за смелость в бою. Зигель был малодушным, неискренним, боязливым человеком и понимал, что рядом с Ольбрихтом выглядит тускло. Это всегда его возмущало, а ведь он был гораздо старше этого сопляка. Но побороть в себе мучившие внутренние противоречия он не мог. Поэтому, будучи майором, он не смел отдавать приказы старшему лейтенанту Ольбрихту. Он просто боялся его. Считал выскочкой и 'выдвиженцем'. Оказавшись рядом с ним для решения служебных дел, всегда старался уйти от ответственности и подставить под удар Франца.

 — Как дела, господин Ольбрихт? Умерили танкисты вашу прыть? — Зигель повторил вопрос.

  Ольбрихт не обратил внимания на едкий тон интенданта и спокойно ответил:

 — Сейчас, господин майор, приведут русского военнопленного. Мы допросим его. Не возражаете?

 — Зачем он нам нужен? Это не наше дело, Франц, — возмутился Зигель. Вскочил, забегал по комнате нервно. — Пусть танкисты сдадут военнопленного в штаб полка. У нас и без него дел предостаточно. Это мое личное мнение.

 — Возможно, дело не наше. Но я, господин майор, не могу позволить этим веселым парням просто так убить человека. Это негуманно.

 — Что вы говорите? Негуманно? — взвизгнул язвительно штабной офицер. — А вот наш великий фюрер учит, что славянские расы как низшие мы должны уничтожать во имя великой арийской нации. Разве это не так? Вы можете пострадать, Франц, за свой гуманизм.

 — Тем не менее, господин майор, мы обязаны его допросить, — не сдавался адъютант.

 — Как хотите, Франц, но без моего участия. У меня забот полон рот. Завтра командир корпуса прибывает. Не забывайте, что вам поручено подобрать помещение для генерала. Как подберете, дайте мне знать, чтобы привести дом в порядок. Завтра штаб должен работать в Поляниновичах.

 — Я прекрасно помню свои обязанности, господин майор. Вас не задержу.

 В этот момент дверь шумно открылась. Немецкие солдаты втащили в комнату русского танкиста. Он был настолько слаб, что не стоял на ногах. Конвой держал военнопленного под руки, чтобы он не упал.

 — Посадите русского на стул, — приказал Ольбрихт, — и принесите воды.

 — Слушаюсь, — ответил один из солдат и выбежал за водой.

 — В общем, Франц, мне делать здесь нечего, — заторопился Зигель. — Допрашивайте пленного сами, если горите желанием. Но я бы вам не советовал.

 Майор Зигель раздраженно двинулся к выходу, перед этим надев перчатки, несмотря на духоту и зной разгоравшегося утра. Проходя мимо военнопленного, отшатнулся, как от прокаженного. Резкий запах пота, крови и мочи пахнул в лицо. Русский танкист сидел без чувств, обронив голову на грудь. Жирные зеленые мухи, словно пикирующие бомбардировщики, кружились над ним, пытаясь сесть на окровавленные сукровичные места разбитого и обгоревшего тела. Интендант с отвращением презрительно сплюнул:

 — И эту дохлую собаку я должен допрашивать? Его место на помойке, Франц! Руки противно пачкать. Фу!

 — Я вас не задерживаю, господин майор.

 — Еще бы, господин старший лейтенант. Не забудьте о своем поручении.

 — Идите, господин майор. Пусть ваши люди выставят охрану у двери.

 — До встречи, господин Ольбрихт, — майор, тяжело дыша, не оглядываясь, устремился через дверь на улицу.

 После того как на пленного русского вылили полведра воды, он открыл глаза.

 — Ваши фамилия, звание, должность, воинская часть? — начал вести допрос Ольбрихт.

 — Пить. Дайте попить воды, — простонал военнопленный.

 — Разрешаю, — немецкий офицер махнул конвоиру.

 Команду стремглав исполнили. Русский танкист, постанывая, разбитыми губами припал к котелку. Медленно, обливаясь, он жадно пил колодезную воду.

 — Достаточно, — остановил жестом руки офицер. Котелок отобрали.

 — Ваши фамилия, звание, должность, воинская часть? — повторил вопрос с большей настойчивостью Ольбрихт.

 Паренек-танкист зашевелился, поднял голову. В глазах покорность. Губы дрогнули:

 — Курнуть дайте разочек, господин офицер.

 — Что? — удивился Ольбрихт, не поняв просьбы солдата.

 — Папироской угости, господин офицер. Курить очень хочется.

 — Хорошо, я выполню эту просьбу. Солдат, — обратился Франц к конвоиру, — угостите военнопленного сигаретой.

 За короткое время войны во Франции, в Польше и здесь, с Советами, он понял, что все военнопленные разные. Уже с первых шагов допроса по их поведению видно, как они будут действовать дальше: либо замкнутся в ожидании смерти, либо сразу сдадут всю военную информацию, либо, как этот тщедушный русский танкист, будут торговаться. 'Да, этот торгуется и все мне расскажет', — утвердился в своем убеждении Ольбрихт. Просьбы русского танкиста не раздражали, они были понятны.

 — Чувствуется Европа, не то что наша махра! — проговорил танкист заискивающе, делая медленные затяжки.

 Солдат тянул время. Офицер не торопил.

 'Этот все выложит', — думал Ольбрихт, разглядывая военнопленного. Огонек пополз на пальцы. Последняя затяжка.

 — Все, благодарствую, — выдохнул танкист, окурок растер о каблук.

 — Хорошо. Я удовлетворил ваши просьбы, солдат. Теперь вы мне рассказывайте. Ваши фамилия, звание, должность, воинская часть... — Ольбрихт сдвинул брови. Взглянул сурово.

 Русский танкист опустил голову, тихо промямлил:

 — Вы меня не убьете? Я буду жить, если отвечу на все ваши вопросы, господин офицер? Я все расскажу, я много знаю.

 — Да, да, вы будете жить.

 — А вы не брешете?

 Немецкий офицер смутился. Он понял, что это бранное слово. Но разве мог он гарантировать жизнь танкисту в этой военной мясорубке? Конечно, нет. В любую минуту каждого из них может поджидать смерть. Если жизнь немецкого солдата и марки не стоит, русского и подавно — копейки. Какая может быть гарантия? Вон их сотни тысяч пленных, взятых в окружениях и котлах. Что их ожидает? Конечно, смерть: от пули, болезней и голода. Это война. У этого русского единственный выход на какое-то время уцелеть — стать помощником германской армии. Он слышал, что в оккупационных районах стали формироваться первые полицейские отряды Ordnungsdienst, сокращенно OD. Его путь лежит только туда.

 — Все будет зависеть от вашей преданности Германии, ее порядкам, установленным на территории Советов, — произнес старший лейтенант твердо через небольшую паузу. — Ваша жизнь в ваших руках, солдат.

 — За меня не беспокойтесь, господин офицер! — танкист радостно подался вперед. — Я детдомовский. Терять мне нечего. Все самое дорогое у меня энкавэдэшники отняли: и мамку, и отца, и детство, — русский шмыгнул носом. — Я сирота. Я все расскажу.

 — Говорите медленнее, я плохо вас понимаю.

 — Хорошо, господин офицер, я сделаю все, что вы скажете, — тщедушный стер обожженной грязной рукой выступившие от воспоминания слезы и притих.

 — Последний раз повторяю. Ваши фамилия, звание, должность, воинская часть...

 — Криволапов Степан Архипович, механик-водитель 1-го взвода 3-й роты 2-го батальона 99-го танкового полка, войсковая часть 7805 50-й танковой дивизии, — медленно, но четко отрапортовал пленный танкист.

 — Одну минуту, — Ольбрихт взметнул палец. — Не спешите. Все аккуратно запишем, — Франц достал из кармана блокнот и сделал первые пометки.

 — Назовите фамилии командиров.

 — Командир танка...

 — Стоп. Всех не надо. От командира роты и выше, что знаете.

 — Хорошо, — Криволапов оживился, стал выкладывать сведения. — Командир роты — старший лейтенант Хромченко. Командир 2-го батальона — капитан Потехинский. Командир 99-го полка — майор Резников, комиссар полка — батальонный комиссар Спиридович. Командир дивизии — полковник Бахаров.

 — У вас хорошая память, Криволапоф? — поспевая за русским танкистом, улыбнулся Ольбрихт.

 — Я стараюсь, господин офицер.

 — Хорошо, Криволапоф. Я доволен. Где расположена ваша часть?

 — Мы вышли из поселка Лебедевка, но место дислокации полка — северо-восточнее Довска, поселок Староселье.

 — Вы можете показать на карте?

 — Нас обучали, я механик-водитель танка Т-26.

 — Очень хорошо. Позже покажете. Как вы оказались в поселке Поляниновичи? Какие задачи были поставлены вашему взводу?

 — Вести разведку в направлении Старого Быхова.

 — Где остальные экипажи?

 — Где-где... — почему-то зло проговорил Криволапов, — в болоте, господин офицер!

 — Почему в болоте?

 — Нас послали вести разведку скрытно, по заболоченным местам. Вот и утонули многие. А мы вот выскочили. Прошли Журавичи, Хотовню, Искань и в Поляниновичах нарвались на ваши танки. За речкой у мостика нас и подбили. Все погибли, кроме меня. Я вот только обгорел немного. Ничего, заживет как на собаке.

 — Что вы знаете о составе полка, дивизии?

 — Что видел, господин офицер. Есть танки, пушки, зенитки.

 — Сколько танков, какие?

 — Много. В полку Т-34 около тридцати, Т-26 — больше сорока. В дивизии считайте сами. Не знаю.

 — Хорошо. Какие ближайшие задачи поставлены роте, батальону, полку?

 — Вести разведку. Ударить на Пропойск. Ну и здесь помочь местной пехоте. Это нам наш политрук роты рассказал.

 — Хорошо. Очень хорошо, — Ольбрихт исписал два блокнотных листа и был доволен полученной информацией. Она требовала проверки, но появившаяся под боком танковая дивизия русских ничего хорошего не сулила. Надо срочно докладывать в оперативный отдел штаба для принятия мер.

 — Вы сможете показать на карте, где расположены русские части и их примерный состав?

 — Покажу, господин офицер. Пехота окопалась возле Искани, в Хотовне стоят гаубицы,

 — Криволапов замолчал.

 — Почему замолчали? — Ольбрихт посмотрел в блокнот. — Красноармеец Криволапоф.

 — Поесть охота, господин офицер. Да перевязку сделать бы, а то невмоготу очень, рука болит, — русский танкист поднял левую руку вверх. Она была красная, в некоторых местах зияли лопнувшие волдыри.

 — Да-да. Вас сейчас отведут в санитарное отделение. Там и покормят. На этом прервемся. Остальную информацию доложите в штабе. Только без фокусов, говорить только правду и еще раз правду. Ваша дальнейшая судьба зависит от вас, от вашей преданности Германии. Вы меня поняли, красноармеец Криволапоф?

 — Очень хорошо вас понял. Я не подведу. Вы мне жизнь спасли. Я памятливый. Все, что знаю, расскажу и покажу на карте, — солдат приподнялся, услужливо, лилейно посмотрел на немецкого офицера. Решалась его дальнейшая судьба в плену.

 — Вот и прекрасно, — Ольбрихт улыбнулся, закрыл блокнот. Разбитые опухшие губы танкиста также сдвинулись вверх.

 — Конвоир! Позовите сюда штабс-сержанта.

 — Слушаюсь, господин старший лейтенант, — солдат щелкнул и выскочил за дверь.

 Через несколько минут по коридору сельсовета громыхали сапоги конвоира и старшины роты обслуживания. В комнату допроса шумно отворилась дверь. Рыжий, с мясистым лицом штабс-сержант козырнул офицеру.

 — Господин штабс-сержант, — обратился к старшине Ольбрихт, — этого военнопленного, — он указал на танкиста, — накормить, оказать медицинскую помощь и держать под охраной. После обеда со связистами отправить в штаб к майору Гартунгу. Вы лично отвечаете за сохранность и безопасность русского солдата. Об исполнении приказа доложить.

 — Слушаюсь, господин старший лейтенант. Все будет исполнено, как вы приказали.

 — Выполняйте...

  Ольбрихт вновь пробежался по записям в блокноте и остался доволен. Сведения были очень ценными. 'Больше бы таких Криволаповых, — подумалось ему, — мы бы с большевиками разделались в два счета. Наломали они дров своими идеями. Солдаты батальонами сдаются в плен, не хотят воевать за Советы и сдают с потрохами своих командиров и комиссаров. Вот их руками и надо душить большевизм. Неплохое начало дня'.

 — Что нужно еще сделать? — Франц вслух задал себе вопрос. — Немедленно доложить в штаб о сведениях, полученных во время допроса. Выбрать дом для генерала. Обед. Прекрасно!

 Поднявшись из-за стола, он быстро сложил карту, блокнот в полевую сумку. Поправил форму, натянул фуражку и в хорошем настроении, обходя раздавленное стекло, не торопясь, вышел на улицу.

 

 

 

  Глава 7

 

 

  2 мая 1944 года. Город Бобруйск. Белоруссия. Штаб 9-ой армии Вермахта,

  Восточный фронт

 

 

 

 Шел теплый проливной дождь. Майские небесные струи, сбивая цветы черемухи, омывая первозданные листья кленов и берез, прижавшихся к металлическому ограждению внутреннего дворика штаба, мутными потоками уносились мимо въездных ворот на улицу и далее вниз к реке Березине.

 Такого дождя в этом году еще не было: сильного, ливневого, смывающего всю зимнюю грязь.

 Дождь радовал и одновременно огорчал начальника отдела 1-Ц штаба 9-й армии вермахта подполковника Кляйста. Радовал тем, что окончательно ставилась точка до чертиков надоевшей русской зиме, следовательно, предполагалось усиление агентурной работы с положительными результатами, остро необходимыми армейской разведке. Огорчал, что весенние приднепровские дороги, не успев достаточно подсохнуть, вновь на время превращались в непроходимую кашу. Подполковник ненавидел плохие дороги и во многом связывал с ними все неудачи кампании на Восточном фронте.

 Сухопарая долговязая фигура разведчика с первыми каплями дождя была замечена у окна. Подполковник, здумавшись, наблюдал за разбушевавшейся стихией, жадно курил. Ливень притягивал, не отпускал. Глубокая борозда, делившая надвое покатый лоб, бледность лица говорили о мыслительной работе офицера, внутренних переживаниях.

 Недавнее расформирование абвера директивой фюрера от 18 февраля 1944 года, зимние провалы групп оставили болезненный след в сердце Кляйста. Оно саднило, временами сильно кровоточило, не давало покоя, тем не менее жаждало бурной деятельности.

 Вдруг по всему стонущему небу пробежала огненая змея. Над штабом раздался оглушительный, мощный раскат грома, одновременно поглотивший шум потока воды и настойчивый стук в дверь. Лишь когда он повторился, Кляйст понял, что кто-то просится зайти в его кабинет. Подполковник вздрогнул, хотя ждал гостя.

 — Войдите! — произнес он недовольно, затушил нервно сигарету. Махнув рукой на приветствие, уселся за рабочим столом.

 — Я не сторонник задуманной вами операции, господин капитан, — выдавил Кляйст сухо, бесцеремонно. — Мое отношение к спланированному мероприятию крайне отрицательное. Считаю долю ответственности отдела в случае провала минимальной. Вы инициатор, а не отдел армейской разведки, и этим все сказано. На вас лежит вся ответственность за операцию. Только подчиняясь приказу командующего армией, а также указаниям генерала Вейдлинга, я вынужден оказать вам помощь и даже взять под контроль отдельные вопросы в подготовке и проведении этой авантюры. Шифротелеграмму я получил и ознакомлен с планом операции Glaube. Времени на подготовку катастрофически мало. Я пригласил вас к себе, чтобы лично познакомиться с вами, с мероприятиями по выполнению операции, а также скорректировать свой участок работы. У меня нет сомнений только в первом этапе операции, тем не менее мне интересно знать все, что касается ее подготовки. Я слушаю вас, господин Ольбрихт. Кляйст скрестил руки и уставился на молодого офицера немигающим ледяным взглядом.

 Металлические нотки армейского разведчика не понравились Ольбрихту. Франц, не сдерживая эмоций, в таком же тоне парировал:

 — Смею напомнить господину подполковнику, что мы решаем одну задачу. Это получение достоверной и полной информации о состоянии противника и планировании им боевых действий в зоне ответственности армии. Последние группы ныне не существующей организации абвер, насколько мне известно, не только не предоставили такой информации в штаб, а возможно, своим провалом навредили нам, раскрыв сведения о дислокации войск.

 Кляйст дернулся в кресле, словно ужаленный змеей. Глаза вытаращились от возмущения. Он не ожидал подобной наглости от батальонного разведчика. Хотел было чтото возразить, но, встретив стальной взгляд капитана, только замахал руками:

 — Прекратите, Ольбрихт! Прекратите! Не будем препираться. Лучше перейдем к делу. Присаживайтесь, — выдавив кислую улыбку, добавил: — Вы с нами должны дружить, господин капитан, если понимаете что-то в разведке. Мне импонируют ваша настойчивость, смелость, возможно, это ваши единственные козыри в этой операции. Ведь разведку в глубоком тылу противника вы никогда не проводили. Вся ваша работа заканчивалась разведкой передовой линии, в лучшем случае взятием языка. Не так ли, господин капитан?

 — Вы правы, господин подполковник, — Ольбрихт говорил своим твердым берлинским акцентом. Клаус не встревал, молчал. — При назначении на должность я проходил курсы в Берлине, но работать в тылу разведчиком не приходилось. Но я полон решимости добыть сведения о противнике, поэтому и разработал четкий план операции. Времени, конечно, мало. Я просил две недели, но командующий утвердил десять дней.

 — Вот видите, Ольбрихт, у вас нет опыта работы в тылу врага! — воскликнул Кляйст радостно, визгливо. — При первой проверке, если она состоится, патрули Смерша или русской военной комендатуры вас раскроют. Вы вступите в бой. Подойдут войска и вас перещелкают, как фазанов. У вас другое мнение? Или у вас есть подготовленные люди для этих целей? — узкие невыразительные губы разошлись в саркастической улыбке. Костяшки пальцев забарабанили по столу. — Что вы ответите на это, капитан?

 — Людей, работавших в тылу противника, у меня нет, — Ольбрихт сдвинул брови. — Но я надеюсь на Бога и действовать буду по ситуации, максимально используя решительность, внезапность и доблесть наших солдат. После выполнения задания и захвата в плен русского штабного офицера мы выйдем в запланированный район и через коридор возвратимся к себе.

 — И наделаете много шума, как обычно это делают танкисты?

 — Если придется умереть — это будет достойная смерть солдата.

 Кляйст понял, что прямым наскоком Ольбрихта не сбить, и принял острожную соглашательскую позицию. Разговор повел в деловом тоне.

 — Хороший ответ, господин Ольбрихт. Но я по-прежнему остаюсь противником этой операции. Вижу, мои доводы бессильны против вашего упрямства. А приказ нужно выполнять. Когда вы сможете предоставить мне список всей группы для ознакомления и подготовки документов?

 — Через день. Завтра прибывают три танковых экипажа на Т-34, подобранных старшим лейтенантом Риккертом из Русской освободительной народной армии, из так называемого Локотского формирования. Сейчас она дислоцируется в местечке Дятлово в Западной Белоруссии. Бригадой командует генерал Каминский. Она показала себя с лучшей стороны в борьбе с партизанами в Орловской области, а ныне — в районе Минска — Лепеля. Нам удалось связаться с боевой группой обергруппенфюрера СС Готтберга, в которую включена русская бригада, и через него выйти на Каминского. Несколько русских танкистов войдут в состав разведгруппы после тщательной проверки. Если вы пожелаете на них посмотреть, такая возможность вам будет предоставлена.

 — Да, да! Я обязательно на них взгляну.

 — Два экипажа панцершютце на Т-34 во главе с командиром взвода лейтенантом Эбертом отобраны мной из 20-й резервной танковой дивизии армии. Командирский экипаж на PzKpfw-V 'Пантера' также мной подобран.

 — Подождите, Ольбрихт, — Кляйст поднял на капитана удивленные глаза, — по замыслу должно быть только пять русских Т-34, причем здесь 'Пантера'?

 — Дело в том, господин подполковник, что командирская машина оснащена мощной станцией FuG7, где дальность приема-передачи ключом и голосом — до 50 километров, тогда как Т-34/76, пройдя модернизацию в Мариенфельде, оснащены стандартной комплектацией с дальностью связи до 4 километров. Мне нужна мощная станция. Поэтому я остановился на 'Пантере', она несколько схожа с Т-34 и не так помпезна, как 'Тигр'.

 Во-вторых, я решил поменять русский танк на 'Пантеру' для усиления огневой мощи группы и дальности стрельбы. В тылу врага нам это не помешает. Мне не удалось найти в войсках Т-34 с пушкой калибра 85 миллиметров. Эти танки появились у русских недавно, с зимы 44-го года, и пока нами не захвачены.

 — Это усложняет дело, господин капитан. Как быть с вашей легендой? 'Пантера' в группе будет выглядеть как бельмо на глазу и может попасть под подозрение у русских.

 — Это ваши проблемы, господин подполковник. Можете представить нас как танковый взвод, прибывший после ремонта. Все бронированные машины пройдут техническое обслуживание в армейских мастерских. Они будут укомплектованы, под завязку вооружены, заправлены и свежевыкрашенны, со звездами, даже с надписями типа: 'За Сталина' или 'Бей врага', — Ольбрихт улыбнулся, ему понравилась собственная мысль нанести на танки большевистские лозунги, как это почему-то любят делать русские.

 — Хорошо, этот вопрос мне понятен. Мы так и поступим. Нам известны случаи использования русскими нашей бронированной техники в 33-й и 48-й армиях на центральных участках обороны. Теперь уточните, господин капитан, места перехода и возврата вашей группы. Покажите их на карте.

 — Все переходы спланированы так, чтобы группа не форсировала Днепр. Мне удалось найти эти места на стыках русских соединений. Вот посмотрите, — Франц зашел сзади подполковника и через его плечо карандашом стал показывать точки на развернутой армейской карте с линией обороны.

 — Станьте справа от меня. Черт бы вас побрал, Ольбрихт! — потребовал Кляйст. — Я не люблю, когда кто-то стоит у меня за спиной.

 Франц молча сделал шаг вправо.

 — Продолжайте.

 — Переход будет на северном участке армии в расположении 6-й пехотной дивизии 35-го армейского корпуса генерала пехоты Визе. Здесь, недалеко от поселка Цупер, есть наш плацдарм. По нашим данным, в направлении на Майское проходит фланговое разграничение двух стрелковых корпусов — 42-го и 29-го 48-й армии генерала Романенко. Встык мы и нанесем внезапный тактический удар. Возврат спланирован здесь, междупоселками Селец и Никоновичи. В этом месте вообще проходит водораздел двух русских фронтов: 1-го и 2-го Белорусских, между 40-м и 19-м стрелковыми корпусами. Еще уточняется конкретный участок части русских, где будет проходить переход. Но уже установлено, что это на участке нашего 76-го полка 18-й моторизованной дивизии 12-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Мюллера.

 — Подождите, Ольбрихт, вы ничего не спутали? Этот участок расположен у наших соседей слева, в 4-й армии.

 — Да, господин подполковник, это так. Я объездил всю передовую линию, по миллиметру изучал карту с нанесенными частями противника и убедился сам и убедил генерала Вейдлинга, что участок между Быховом и Чаусами наиболее приемлем для возврата. Он проходит по ровной местности, не изрезанной реками. Не забывайте: мы пойдем на танках. Недалеко от передовой линии находится смешанный лес. Там можно укрыться от противника для подготовки, затем нанести внезапный удар для прорыва. Вопрос с соседями уже согласован.

 — Хорошо, Ольбрихт. Я согласен с вами. Смотрю, вы тщательно поработали над картой и разведданными, используя даже аэросъемку. Отличная работа. Поздравляю!

 — Спасибо.

 — Жду список группы. Офицер отдела капитан Ланге проведет с вами специальные занятия. У него получите красноармейскую форму, документы, предметы первой необходимости. Также он выдаст перед отправкой шифровальные коды. Кстати, ваш радист справится с заданием? Ему можно доверять?

 — Унтер-офицер Дортман имеет отличный почерк и принимает 30 групп. Он надежный, проверенный в бою специалист и в операции будет к месту.

 — Хорошо. Вы этим меня успокоили. На связь будете выходить три раза. Первый сеанс — в 10 утра, после выхода на точку. Второй — через трое суток, накануне возвращения в это же время. Третий сигнал — за два часа до прохода через коридор.

 — У меня возражения по времени сеанса, господин подполковник.

 — Слушаю вас.

 — Предлагаю первые два сеанса проводить вечером, в 22:00. Даже если нас засекут — уйдем, так как перемещаться будем ночью. Третий сеанс сориентируем на установленное время.

 — Принимаю возражения. Какой будет ваш позывной?

 Ольбрихт слегка задумался, после чего ответил четко:

 — Предлагаю 'Ариец'.

 — 'Ариец'?

 Кляйст вскинул брови. — Почему 'Ариец'? Зачем с таким пафосом?

 — Не знаю. Что-то подсказало сердце.

 — Подсказало сердце? А оно не ошибается?

 Франц молчал, только сильнее сжал зубы.

 — Хорошо, пусть ваш позывной будет 'Ариец', — Кляйст внимательно посмотрел в глаза Ольбрихту. — Просьбы есть ко мне, господин капитан?

 — Нет, господин подполковник, — Ольбрихт принял положение смирно, — возможно, будут позже. Когда мы встречаемся с вами?

 — Через неделю. Готовьтесь. Я вас вызову для окончательной корректировки вопросов.

 Бывший абверовец поднялся из-за стола, положил папку с документами и картой в сейф и, пристально взглянув на Франца, впервые за весь разговор улыбнулся. Его губы разошлись, обнажив пожелтевшие редкие зубы. Франц внутренне напрягся. Он знал, что подобная манера окончания приема у старших офицеров, может означать вовсе не доброе и теплое расположение к гостю, а, наоборот, содержать потаенную каверзу.

 — Видимо, я вам подберу несколько человек, прошедших специальную подготовку, — не замечая напряженности Ольбрихта, вставил, продолжая улыбаться, Кляйст. — Возможно, вас встретят на той стороне наши агенты и окажут помощь. Я подумаю над этой возникшей идеей, — глаза Кляйста загадочно заискрились. В эту минуту он был похож на сомнамбулу, читающую мысли и желания Ольбрихта. Тот даже отшатнулся, почувствовав проникновение ледяных скользких щупалец абверовца в его внутренний мир.

 — Вы чего-то боитесь, господин Кляйст? — произнес Франц немного растерянно. Кровь отлила от лица молодого офицера.

 — Боюсь? Не смешите меня. Столько лет воюя и видя смерть, я перестал уже бояться что-либо и кого-либо. Но на войне всякое может случиться. Не правда ли, господин капитан? — зрачки подполковника еще больше расширились... — Кстати, вы слышали, что командующего армией переводят на юг?

 — Переводят генерала танковых войск Харпе? А как же операция?

 — Что вы заволновались, Ольбрихт? Не волнуйтесь. Проведение операции остается в силе. Приказ командующего никто не отменял. Но результаты операции вы будете докладывать уже генералу пехоты Йордану... Если придется...

  Ольбрихт молчал. Он был поражен этим известием и последним высказыванием Кляйста. Он знал о хороших взаимоотношениях дяди Гельмута с генералом Харпе. Они доверяли друг другу. Только этим можно было оправдать согласование операции Glaube. Как они сложатся с Йорданом — вопрос вопросов. Будет жалко, если генерал Вейдлинг попадет в опалу ОКВ. Хотя какое ему дело до этого? Однако... Что задумал Кляйст? Людей своих к нам хочет пристроить. Про агентов каких-то говорил. Хочет навязатьсвою игру... Не выйдет, подполковник... Ну и липкий, неприятный тип.

 — Вот и дождь кончается, — Кляйст прервал затянувшуюся паузу.

  Ольбрихт так углубился в свои раздумья, что даже не заметил, как начальник армейской разведки подошел к окну, закурил сигарету, открыв настежь форточку, наслаждался свежим воздухом. Озоновая водяная пыль затягивалась в кабинет и приятно освежала лицо разведчика. От удовольствия Кляйст стоял с прикрытыми глазами.

  Ольбрихт вздрогнул, посмотрел на Кляйста.

 — Вы любите дождь, господин подполковник?

 — Обожаю. Но я люблю летний дождь, капитан. Лето — моя любимая пора. Помните наше победоносное лето 41-го года, господин Ольбрихт?

 После этих слов Кляйст неохотно развернул мелкое с белесыми ресницами лицо, загадочно взглянул на Ольбрихта. Франц не отвечал, подошел к окну. Дождь пузырился, действительно затихал.

 — Что вы молчите, Ольбрихт? Лето 41-го года, начало войны с русскими. Это же был наш триумф!

 Франц глядел в одну точку. Его взгляд был далеким и отрешенным. Затем у него дернулось веко и по щеке, изуродованной шрамом, скатилась непрошеная слеза. 'Что-то я расчувствовался, — подумалось в эту минуту ему. — Неужели известие о смене командующего меня так вывело из строя? Или дьявольский гипнотический дар Кляйста так разрушающе действует на мою психику? Нет, не то... Другое? Ну конечно, это лето 41-го года...'

 Из глубинных сгустков памяти Франца всплывали одна за другой картины заходящего июльского солнца, высокой, сочной, некошеной травы, луговых цветов, много луговых цветов. Маленькая речушка. И... глаза! Необыкновенной глубины небесного цвета глаза! Большой огненный шар тонул в этих глазах, ослепляя его последним меркнущим лучом. И потом, потом...

 Потянуло прохладой. Он поежился. 'Хватит ныть, капитан. Возьми себя в руки. Нечего этому армейскому хлысту показывать слабость', — вдруг вмешался в раздумья внутренний голос. Франц встряхнул головой, она почему-то болела.

 'Интересно, лис абвера знает что-то обо мне или только догадывается? И почему он вдруг спросил о 41-м годе?' — 'Смелее, Франц, я с тобой, — вновь зазвучало в правом полушарии. — Ты себя еще не раскрыл. Твоя осведомленность об этой войне нам на руку. Скоро этому хлысту гнить в гестаповских застенках после покушения на фюрера. Но об этом позже, после операции. Иди в наступление'.

 Тем временем Кляйст с любопытством наблюдал за командиром танкового разведывательного батальона.

 — С вами что-то случилось? — усмехнулся он. — Нужна помощь? — глаза подполковника щурились. Немец выпускал дым колечками.

 Франц молчал, все еще сосредоточившись на одной точке в окне.

 — Я слышал о вашем бесстрашии, — не отставал от капитана Кляйст, стряхнув пепел в пепельницу. — Рыцарский крест, знаю, вы получили за спасение командира дивизии под Курском. Так отчаянно дерутся люди, пережившие личную драму. Я прав, господин Ольбрихт?

 Франц наконец оторвался от окна, бросив на подполковника обжигающий взгляд, и бесцеремонно ответил старшему офицеру:

 — Давайте говорить о деле, господин подполковник!

 — О деле, так о деле! Зачем вам эта операция, капитан? Она изначально провальная. Вы ищете смерти, Ольбрихт? Или вам не хватает к Рыцарскому кресту дубовых листьев? Вы что, так преданы нации или так тщеславны?

 — Я сказал — о деле, господин подполковник! — Франц вплотную придвинулся к армейскому разведчику. Дыхание его было тяжелым, глаза налились кровью. Еще мгновение, и он раздавит Кляйста широкой мощной грудью.

 — Хорошо-хорошо, — Кляйст отшатнулся в недоумении. Ему была непонятна вспышка ярости капитана. Ведь он только задавал наводящие вопросы. Никаких оскорблений. Странная реакция?.. Подполковник удрученно затушил сигарету. Добавил окурок к горке, возвышавшейся, словно пирамида Хеопса в стеклянной пепельнице, повел разговор. — Кстати, вы мне не рассказали, кто обеспечивает вам коридор. Как идет подготовка первого этапа операции?

 — Господин подполковник, не забивайте себе голову. Это уже не ваша забота, — Ольбрихт ответил раздраженно, не остыв от вспышки гнева.

 — Не дерзите, капитан! Ваш бравый мужественный вид не дает вам этого права.

 — Извините, — Франц понимал, что бестактен в разговоре со старшим офицером, не держит дистанцию, подобающую табелю о рангах. Но растущая внутренняя неприязнь к подполковнику из-за его ехидных насмешек мешала ему соблюдать уставные правила взаимоотношений. — Скажу одно, — после извинения заговорил офицер без нервной вибрации в голосе: — Подготовлены две штурмовые группы по сто человек из добровольцев моего батальона. Одна — для прорыва, другая — для возврата группы. Это опытные, проверенные гренадеры. При поддержке двух штурмовых орудий Stug-3 они прорвут на узком участке оборону русских и обеспечат мне проход в тыл. Разминирование полосы, формирование групп прикрытия и обеспечения, санитарную помощь, минометно-артиллерийскую поддержку осуществит, по замыслу, 18-й пехотный и 6-й артиллерийский полки 6-й Вестфальской пехотной дивизии генерал-майора Гюнтера Кламта. Вся предстоящая неделя — это изучение передовой линии и занятия на местности для взаимодействия групп. Этим будет заниматься капитан Вольф совместно с командиром сухопутного батальона, расположенного в точке выхода.Я с панцершютце займусь тактической и огневой подготовкой на полигоне, изучением карт и рекогносцировкой местности, составлением маршрута движения разведгруппы в тылу.

 — Довольно, Ольбрихт, — подполковник махнул рукой. — Вы меня убедили в серьезности подготовки операции. Не лишне только напомнить о скрытности всех проводимых мероприятий. Не забывайте требовать это от подчиненных. У русских неплохо поставлена разведывательно-диверсионная работа. Снять из-под носа какого-нибудь зазевавшегося ротозея из Швабии получается у них гораздо проще и лучше, чем у наших доблестных разведчиков, которые порой всем батальоном гоняются за окающим колхозником.

 Франц вновь помрачнел. Тело подалось чуть назад, готовясь к прыжку. Пальцы сжались. Но он стерпел и это оскорбление. Ему остро захотелось быстрее покинуть сырой кабинет абверовца, выйти на свежий воздух. Сквозь зубы выдавил:

 — С нами будет Бог, подполковник!

 — Вы свободны... Ариец.

 

 

 

 

  Глава 8

 

 

  3 мая 1944 года. Расположение 20-ой танковой резервной дивизии вермахта под

  Бобруйском. Белоруссия. Восточный фронт

 

 

 На следующий день после обеда у поселка Холм, что в десяти километрах южнее Бобруйска, где дислоцировалась 20-я танковая резервная дивизия, состоялся смотр техники и танкистов, прибывших из Русской освободительной народной армии. Невдалеке расположились и немецкие экипажи, но в смотре они не участвовали.

 — Сержант О-па-на-сен-ко.

 — Я, господин капитан.

 — Ефрейтор И-ваш-ке-вич.

 — Я.

 — Панцершютце Се-ме-ноф.

 — Я.

 — Панцершютце Жук.

 — Я.

 Ольбрихт молча осмотрел по списку адъютанта первый танковый экипаж Т-34, не делая замечаний русским танкистам, прошелся дальше по плацу. Перед ним в положении смирно стояли еще два экипажа, как и первый, одетых в модифицированную униформу общих СС. Он скользнул взглядом по загорелым скуластым молодым лицам, подобострастно смотревшим на него, мельком остановился на последнем низкорослом танкисте. Лицо ефрейтора показалось знакомым. Танкист еще больше вытянулся перед ним, улыбнулся.

 — Ваше имя? — твердо произнес Ольбрихт.

 — Ефрейтор Криволапов, господин капитан! — бодро гаркнул русский. Пухлые губы чубастого танкиста растянулись во весь рот.

 — Где я видел вас раньше, Кри-во-лапоф? Мне ваше лицо очень знакомо.

 — Ну как же? Вы мой спаситель, господин капитан. Поздравляю со званьицем. Поселок Поляниновичи, июль 41-го года. Вы меня еще в сельсовете допрашивали. Я вас сразу узнал, когда увидел.

 — Это вы тот Криволапоф? — воскликнул удивленный Ольбрихт.

 — Да, господин капитан, — танкист стал переминаться с ноги на ногу. Он был рад, что его узнали.

 — Хорошо, Криволапоф, — Ольбрихт похлопал танкиста по плечу. — Я доволен, что вы живы, что оказались здесь. Вы мне будете нужны, еще расскажете о себе, но позже, а сейчас — на занятия.

 — Слушаюсь, господин капитан! — бодро ответил низкорослый танкист и радостно проводил взглядом своего спасителя.

 — Ты что, Степа, немца этого знаешь? — спросил удивленно рябой сухощавый танкист, толкнув Криволапова в бок.

 — Еще как знаю! Он спас меня от расстрела, когда я попал в плен, — с жаром ответил Криволапов. — Я ему до гроба жизнью обязан. Если бы не этот капитан, валялись бы мои косточки где-то под Поляниновичами. Есть такой поселок. Потом расскажу. Ладно, тише, рябой, давай послушаем офицера.

 Ольбрихт тем временем вышел на середину плаца и стал говорить пафосно.

 — Солдаты! Великая Германия доверила вам трофейное русское оружие. Эти танки первое время сеяли панику в войсках вермахта. Но затем у нас появились 'Тигры' и 'Пантеры', которые сломали хребет русскому бронированному медведю. Тем не менее Т-34 в хороших руках — грозное оружие. Вы проявили себя как доблестные солдаты в борьбе с партизанами и их пособниками. Командование благодарит вас за это и ставит перед вами еще более серьезную задачу. Но о ней позже. Сейчас каждый экипаж покажет боевую и тактическую выучку. После мы выберем лучших, кто докажет свою доблесть в настоящем бою. За свои подвиги вы будете представлены к немецким наградам, получите новые звания, как ваш командир, генерал Каминский.

 Капитан Ольбрихт сделал паузу. Достал белоснежный носовой платок и дотронулся до вспотевшего лба. Было тепло, парило. Он уже не удивлялся изменчивой, непостоянной погоде в Белоруссии. Вчера только прошел ливень, было довольно прохладно, а сегодня ветер поменялся и температура приблизилась к двадцати градусам. К вечеру, он знал, будет необыкновенно красивый малиновый закат и тихая-тихая ночь. А ближе к утру небо может вновь надеть рваный облачный панцирь, закрыв солнце, даже пролиться дождем.

 Русские танкисты зашевелились, пошел разномастный говорок. Никто не остался равнодушным к информации, произнесенной немецким офицером.

 — Внимание, солдаты! — Ольбрихт поднял руку. — Позади вас дорога. Она ведет на танковый полигон. Он находится в двух километрах отсюда. Количество боеприпасов на танк ограничено: пять фугасных снарядов, пять бронебойных и два комплекта пулеметных патронов. Уничтожьте на полигоне скрытого врага, подавите огневые точки. Враг условный, обозначен макетами. Первому экипажу готовность номер один через пять минут. Второму экипажу готовность через двадцать минут, третьему — через пятнадцать минут после второго. Времени на стрельбу отводится два часа. Вперед! — Ольбрихт сделал отмашку перчатками.

 Взревели танковые дизеля, обдав площадку едкой гарью. Т-34, круто развернувшись, в соответствии с установленным временем загромыхали по вспаханной траками дороге, ведущей на полигон...

 Новое построение русских танкистов состоялось после боевых стрельб. Командир разведбатальона с комиссией, наблюдавшей за стрельбами, вновь прошелся мимо солдат. Рассматривая внимательно танкистов, Франц мысленно давал каждому характеристику.

 'Сержант Опанасенко. Хитрые бегающие глаза на скуластом чернобровом лице. Командовал умело, наводчик хороший, но сдаст Смершу сразу, как попадем в тыл', — Франц поставил крест.

 'Ефрейтор Ивашкевич. Стрелок-радист. Смотрит прямо в рот, провожает взглядом и цели поразил неплохо. Хорошо разбирается с радиостанцией', — галочка легла напротив его фамилии.

 'Ефрейтор Семенов. Взгляд открытый, смелый. Нагловат. С обязанностями заряжающего справился', — Франц поставил знак вопроса.

 'Панцершютце Жук. Водитель-механик, очень осторожен, неповоротлив. Подставил бок под выстрел пушки. Крест. Следующий экипаж'.

 Оценив таким образом каждого русского танкиста, Ольбрихт отобрал четырех человек на два танковых экипажа. Это были водители и заряжающие. Командирами этих танков поставил волевых опытных старших сержантов, немного знающих русский язык. Отобранных русских и немецких танкистов отвели в учебный класс на теоретическое занятие. Его проводил лично капитан Франц Ольбрихт. Для синхронного перевода русским танкистам был вызван переводчик из штаба дивизии.

 — В скором времени, — начал разговор Франц, — вам предстоит участвовать в одной важной операции. Не исключено, что придется встретиться в боях с различным противником, как с танками, так и с пехотой, так и с противотанковыми орудиями. Я не скажу, возможно, для вас ничего нового. Вы неоднократно доказывали профессиональную выучку и доблесть в боях. Однако считаю обязательным напомнить вам непреложные тактические правила и принципы действия в боевой обстановке. Как говорится в известной немецкой пословице, хочешь забраться на лестницу — начинай снизу. Поэтому начнем с боевого построения передового взвода. Движение по дорогам будет, когда это возможно, стандартным — колонной. Наступление — двумя колоннами, когда местность будет проходимой по сторонам от дороги. Построение W во время наступления по широкому полю, степи.

 Теперь методы наступления. Передовым танком будет экипаж старшего сержанта Альтмана. Сюда войдут русские панцершютце Карасев и... — Ольбрихт взглянул на Криволапова, улыбнувшись, произнес: — Криволапоф.

 Танкист вскочил и выкрикнул: — Слушаюсь, господин капитан!

 Немцы засмеялись. Русские танкисты только усмехнулись над ретивостью водителя танка.

 — Хорошо, Криволапоф. Очень хорошо! Передовой танк, Криволапоф, должен слегка превышать скорость при движении, чтобы уменьшить время между остановками для наблюдения. Вы поняли меня?

 — Так точно, господин капитан.

 — Хорошо, — Ольбрихт взмахом руки посадил резвого танкиста, продолжил разговор. — Экипаж командира взвода лейтенанта Эберта пойдет вторым. Он должен постоянно контролировать предписанную скорость, чтобы быть уверенным в том, что интервалы между танками не превышают 150 метров.

 При вступлении в контакт с противником передовому танку открывать огонь из пулеметов немедленно, даже если он будет неприцельным, чтобы заставить противника залечь. Затем командир взвода приказывает: 'Уничтожить ослабленного противника прицельным концентрированным огнем или охватом'. Если встречен сильный противник, то подать знак — и в бой вступает вся группа.

 При встрече препятствий: границы леса, холмы, повороты дороги, населенные пункты — остановиться для наблюдения, по возможности — в укрытии, обстрелять местность из пулемета на случай наличия противника. Несоблюдение этого кардинального правила головным танком ведет к восьмидесяти процентам потерь передового взвода. Вам понятна эта истина, старший сержант Альтман?

 — Да, господин капитан.

 — Очень хорошо. Теперь рассмотрим бой с противотанковыми орудиями и артиллерией, — Ольбрихт подошел к классной доске и начертил расположение пушек на разном расстоянии от взвода танков.

 — Смотрите сюда, — Франц повысил голос. — Это очень важно! Если противотанковое орудие впереди на дистанции 1000 метров, необходимо занять позицию и концентрированным огнем из пулеметов и фугасным снарядом уничтожить орудие. Если противник на дистанции 400 метров, то незамеченный им танк открывает концентрированный огонь, а обнаруженный танк атакует в движении, обходя с фланга. Третий случай: если противотанковое орудие впереди, дистанция — 60 метров. Что будете делать, старший сержант Каульбах? — командир разведбатальона посмотрел на белобрысого, с пухлыми губами командира танка, имеющего знак за штурмовые атаки.

 Старший сержант поднялся и четко ответил:

 — Стреляю из всех стволов, двигаюсь на полной скорости прямо на орудие и переезжаю его. Остальные танки обстреливают вражескую позицию.

 — Хороший ответ. Другой случай: противотанковое орудие с тыла, дистанция — 200 метров. Что будете делать?

 — При появлении вражеского орудия с тыла на указанной дистанции ухожу от противника на полной скорости вперед, ставя дымовую завесу, и разворачиваю башню назад. Остальные танки немедленно занимают позицию и открывают огонь. Ответ закончен.

 — Похвально, старший сержант Каульбах. Ставлю всем в пример правильные ответы командира третьего экипажа. Всем понятно, что я сказал? — капитан Ольбрихт обращался в большей степени к русским танкистам и смотрел на них внимательно. Те молчали, сидя сзади своих немецких командиров.

 — Ромберг, вы правильно переводите текст русским панцершютце?

 — Да, господин капитан.

 — Хорошо. Теперь внимание! — Ольбрихт обвел строгим взглядом танкистов. — Все, что я рассказал, недостаточно для предотвращения потери передового танка. Эти принципы должны быть использованы в сочетании с одним самым важным правилом борьбы с противотанковыми орудиями. Правило следующее: как только противотанковое орудие откроет огонь, все танки (особенно это касается тех, кто находится вне зоны поражения и может стрелять в направлении орудия) немедленно в движении открывают огонь из пулеметов трассирующими пулями. Это служит для рассеивания расчета орудия и фиксирования цели. Затем, стоя на позиции, прицельным огнем уничтожаем орудие фугасным снарядом. Замеченый противником танк не может этого сделать, поскольку должен двигаться зигзагами, чтобы избежать попадания вражеских снарядов.

 — Русские орудия мы уничтожили. Пойдем дальше, — Ольбрихт внимательным взглядом прошелся по лицам подчиненных. Все панцершютце были сосредоточены, кроме русских танкистов. Те перешептывались друг с другом. Видимо, хотели курить, а возможно, обсудить, что он сказал. 'Дисциплину надо подтянуть. Разболтались они у Каминского', — подумал Франц.

 — Внимание! Не отвлекаемся, — приказал офицер, постучал указкой по доске. — Теперь рассмотрим проход через населенный пункт. Запомните главное правило: каждое селение, если возможно, должно быть обойдено или взято сзади. Если это невозможно из-за условий местности или препятствий, танки должны проходить через селение как можно быстрее. Построение — колонна или двойная колонна с небольшими, примерно десятиметровыми интервалами между машинами и колоннами. Двигаться нужно максимально быстро, стреляя из всех стволов в обе стороны. Это относится к населенным пунктам, временно занятым противником. В случае усиленно защищенного селения русскими ведется борьба за каждый дом. Здесь танки наступают медленно и только с гренадерами и выступают как штурмовые орудия.

 Последнее, что мы рассмотрим сейчас, это тактика боя против танков противника. Это наиболее сложный вопрос. Исходим из того, что танки противника превосходят имеющиеся у нас в настоящее время Т-34/76 по вооружению и толщине брони.

 Боевое построение — W-конфигурация по возможности. Боевая тактика: при любых условиях — хороших или плохих — встретивший вражеские танки должен немедленно занять как можно лучшую позицию и молниеносно совершить фланговый обход. Лучшее решение — сделать и то и другое. Это значит: одна группа наших танков отрезает противника от хороших позиций, другая проводит фланговую атаку. Завтра на полигоне мы отработаем такое взаимодействие экипажей.

 — Запомните раз и навсегда! — Ольбрихт полоснул подчиненных строгим требовательным взглядом. — Неподвижное фронтальное столкновение на открытой ровной местности ведет к большим потерям и не приносит успеха.

 Этого нужно избегать всеми средствами. Наши козыри — модифицированные танки Т-34 с командирскими башенками и великолепной цейсовской оптической системой, которой у русских нет. В том числе на командирском танке установлена система ночного видения.

 Применять в бою будем два тактических способа. Первый — передовая группа ослепляет противника дымовыми снарядами с дальней дистанции, в это время вторая группа наступает со стороны и уничтожает русские танки с близкого расстояния.

 Второй способ — заманить вражеские танки в селение или лесистую местность и затем уничтожить из засады фланговым ударом. Вот так и будем воевать! Встать!

 Все слушатели быстро поднялись из-за парт и вытянулись по стойке смирно.

 — Командирам экипажей остаться, остальным панцершютце — перерыв тридцать минут. Вольно.

 После того как рядовой состав вышел, Ольбрихт попросил командиров танков во главе с командиром взвода лейтенантом Эбертом пересесть поближе.

 — Боевые товарищи, — обратился Франц к командирам. — Скоро нам придется участвовать в одной операции, притом с выходом в глубокий тыл русских. Задача очень сложная и ответственная. Подробнее о ней вы узнаете из боевого приказа. Поэтому вам, лейтенант Эберт, — Ольбрихт обратился к нерослому, но крепко сбитому круглолицему молодому офицеру с выстриженным затылком, — ставится задача спаять все экипажи в единый военный организм. Времени мало — неделя интенсивной тактической и огневой подготовки. Максимально используйте полигон и учебные классы. Сложность задачи состоит еще в том, что в двух экипажах, у старших сержантов Альтмана и Каульбаха, половина состава — русские танкисты. Тем не менее вы должны найти с ними общий военный язык. Русские нам понадобятся в тылу. Они проверены в бою с партизанами, но как поведут с регулярными войсками — неизвестно. О ходе подготовки докладывать ежедневно. О всех случаях расхлябанности подчиненных, высказываниях недовольства, а тем более неповиновения докладывать немедленно для принятия самых жестких мер. Вы должны натренировать взвод, который по одному моему дыханию в эфире будет понимать, что нужно делать.

 — Слушаюсь, господин капитан.

 — Вольно.

 — Мой боевой опыт подсказывает следующие правила, которые вы должны отработать на полигоне с экипажами.

 Первое. Все командиры танков должны постоянно поддерживать визуальный контакт с командиром группы. В данном случае со мной, а также с соседними танками с минимальным контактом по радио. Забудьте, что у вас есть радио. Хотя при модернизации на Т-34 поставлены наши радиостанции с диапазоном частот работы 27-32 МГц и он никак не пресекается с русскими станциями, у которых частота 3.75 -6 МГц, нас могут пеленговать. Выходить в эфир разрешаю в неотложных случаях.

 Второе. Все командиры танков должны вести постоянное наблюдение за местностью, чтобы не допустить попадания танка в болото, ловушки или траншеи.

 Третье. В бою немедленно поддерживать наши танки, атакуемые неприятелем. Концентрированным огнем уничтожать противотанковые орудия и истребителей танков.

 Четвертое. Помните, что в бою танк или движется на полной скорости, или делает остановку для стрельбы. В других случаях, на привале или во время обзора, он должен находиться в укрытии и быть хорошо замаскированным.

 Пятое. Каждое замеченное противотанковое орудие немедленно обстреливается из пулеметов. Это делается до остановки танка и открытия огня из танковой пушки. В это время наводится пушка. Остановка, прицеливание, выстрел, поражение врага. Следующее правило касается наводчиков. Даже в бою они должны держать затвор орудия закрытым и открывать его по приказу. Чтобы не было случайного выстрела. Сложность управления Т-34/76 заключается в том, что экипаж танка состоит из четырех человек. Здесь командир танка и управляет боем, и наводит орудие, и стреляет из пушки и спаренного пулемета. Поэтому должно быть максимальное взаимопонимание между членами экипажей.

 — Запомните одно... — Ольбрихт в который раз посмотрел в глаза своих командиров и мысленно похвалил себя за выбор их для операции. Доверительность, внутреннюю дисциплину, высокую степень самоотдачи он прочел в глазах подчиненных. Это была его работа.

 — Запомните одно, — вновь повторил он фразу. — Точное и незамедлительное исполнение перечисленных мной правил даст нам в бою следующие результаты: танки не разделяются и не изолируются на поле боя. Они работают вместе. Они не несут потерь от истребителей танков. Только хорошо замаскированное противотанковое орудие может нанести нам урон. Все танки участвуют в бою, и никто из них не застревает. Таким образом, бой танков против танков уже наполовину выигран. Эти правила боя танков против танков необходимо заучить наизусть и требовать их знания от подчиненных. За ошибки буду строго наказывать, поскольку они могут привести не к успеху, а к неудаче, не к победе, а к поражению. Это вам понятно? Не слышу ответа!

 — Так точно, господин капитан!

 — Занятие окончено. Перерыв — пятнадцать минут. Затем полигон. Вы, лейтенант Эберт, на минуту останьтесь...

 

 

 

 

  Глава 9

 

 

  2 часа ночи. 11 мая 1944 года. Расположение 413-го стрелкового полка, 48-ой армии,

 1-го Белорусского фронта у города Жлобина, Белоруссия

 

 

 Комбату Новосельцеву не спалось. Левая нога не давала покоя, сказывалось прошлогоднее голеностопное ранение, кроме того, было душно. В блиндаже стоял кисловато-прелый запах сырой древесины, махорки и человеческого пота. Эти специфические, довольно неприятные ароматы не только въелись в стены земляного жилья, но, казалось, прижились навсегда вместе с жильцами за несколько месяцев позиционной войны.

 После Гомельско-Речицкой операции Красной армии в конце 43-го года и небольших тактических подвижек весной 44-го в этом районе установилась постоянная линия обороны с немцами. Она протянулась на многие километры вдоль русла Днепра. Только у Жлобина, белорусского города, окаймленного с востока водами могучей реки, врагу ценой огромных усилий удалось удержать небольшой плацдарм левобережья отдельными частями 6-й и 296-й пехотных дивизий 9-й армии вермахта.

 Стрелковый батальон капитана Новосельцева как раз упирался с северо-востока в этот образовавшийся выступ, готовясь, как и многие другие части, к большому наступлению. О нем еще не говорили, а если кто и говорил, то вполголоса. Солдаты и офицеры по разным военным приметам это чувствовали. У ветеранов глаз наметанный.

 Покрутившись с полчаса на березовых нарах, покрытых еловым лапником, капитан, тяжело вздыхая, поднялся. Уточнил время. Флуоресцентные стрелки показывали два часа ночи. Помассировав рукой место ранения, повертев вправо-влево стопой, он с удовольствием надел яловые, недавно выданные старшиной сапоги — тоже примета к наступлению. Начальник штаба похрапывал и почмокивал губами. Замполита не было. В центре блиндажа, возложив голову на стол, 'дежурил' связист.

 — Ефрейтор Казымов, не спать! — тихо, но требовательно скомандовал комбат и погрозил кулаком дежурному связисту. Казах вскочил, чуть не сбив керосиновую лампу, начал усиленно крутить спросонья ручку желто-кожаного американского телефонного аппарата.

 — Отставить, Казымов! — усмехнулся комбат. — Ты так меня с товарищем Сталиным соединишь.

 — Ныкак нэт, товарищ капитан. Виноват! — испуганно захлопал глазами молодой солдат, положив трубку, вытянулся перед командиром батальона.

 — Ладно, дитя степей, разбуди ординарца, пусть следует за мной. Я пройдусь на передовую, проверю посты.

 Несмотря на середину мая, ночью было прохладно. Комбат надел шинель, по ступенькам вышел наружу. Траншея вела к наблюдательному пункту.

 — Стой, кто идет? Пароль?

 — Стриж.

 — Синица. Это вы, товарищ капитан?

 — А кому еще быть? Я, Котов, — негромко ответил Новосельцев, подойдя вплотную к дежурному разведчику. Капитан еще раз порадовался энергетике, исходившей от сержанта, его требовательному голосу, его бдительности. Сегодня дежурил его лучший разведчик.

 — Ну как, все тихо?

 — Тихо, товарищ капитан. Только урчание тяжелое было слышно. Словно танки шли.

 — Где урчали?

 — Да там, от Днепра звук шел.

 — Откуда им быть? Ты два дня назад к немцам ходил. Почти к самой реке подошел. Сутки сидел в болоте. Доложил, что изменений в системе огня и перегруппировки на нашем участке не обнаружил.

 — Так оно так. Но тревожно. И смотрите, какая тишина. И темень непроглядная. И артобстрела вечернего не было, а по нему хоть часы проверяй. Зато несколько дней стреляли пуще прежнего. Вроде пристреливались.

 — Спасибо за службу, Котов, — поблагодарил комбат мрачно. — Наблюдай дальше. Если что услышишь подозрительное, докладывай немедленно. Днем отоспишься, в ночь за языком с группой пойдешь. Не нравится мне твой доклад.

 — Слушаюсь.

 — Товарищ капитан, это я, Сидоренко, вызывали?

 — Иди сюда, Сидоренко.

 На наблюдательном пункте, тяжело ступая, появился ординарец с автоматом. В левой руке он держал накидку от дождя.

 — Накиньте, товарищ капитан. Дождь будет. Слышите, холодом несет с Днепра.

 — Давай, — комбат набросил накидку и нырнул в моросящую мглу. Ординарец поспешил за ним.

 Ночь подхватила военных, окружила своим таинственным, но чуждым черным покрывалом и потянула в сторону реки.

 Комбат шел не спеша, осторожно ступал по знакомой тропинке, хотя знал каждый метр с закрытыми глазами до двух траншей первой линии обороны. В голове у него прокручивалась информация о шуме танков, не давала покоя. 'Танки, танки... Самоходные штурмовые орудия у них есть, а вот танков не было. Откуда тогда шум? А если что задумали? Но они же здесь не развернутся. Лес и заболоченные места. Слева батальоны 115-го укрепрайона генерала Пичугина. Их противотанковые батареи простреливают единственную дорогу на Цупер. Если полезут, тут их и зароют. Да и у нас 45-ки есть. Справа — батальон Коли Михалева. Он, если что, поддержит. Дальше соседи — стрелки понтонно-мостового полка. За нами, в поселке, второй рубеж обороны и 713-й самоходный артполк. Нет, не полезут. Кишка тонка. Видно, укрепляют оборону. Завтра проверим...

 — Стой, кто идет? Пароль!

 Новосельцев, задумавшись, не заметил, как с ординарцем дошел до второй траншеи передовой линии.

 — Стриж. Все у вас спокойно?

 — Синица. Вроде, все. Дождь вот только мешает, товарищ капитан.

 — Ничего, терпи. Если что, поднимай людей.

 Капитан, не рассуждая больше о танках, не останавливаясь у часового, двинулся к первой траншее взвода боевого охранения. Дождь усиливался. Пришлось надеть капюшон накидки. Ноги потихоньку стали разъезжаться по размокшему дерново-подзолистому серозему и бежали быстрее. Кочки закончились, тропинка катила вниз к реке.

 — Не отставай, Сидоренко.

 Ординарец, пыхтя, прибавил шаг.

 — Не спится вам, товарищ капитан, — бубнил он в спину. — Вон начальник штаба даже пузыри пускает. Замполит, тот вообще ушел в медсанбат на перевязку и пропал. А вы в ночь, в эту темень... До первого поста шли, как с дивчиной, в обнимку. Наступал вам на пятки. А тут бегом, торопитесь, как будто от нее домой бежите. Не догнать.

 — Прекрати разговаривать, Сидоренко. Не на танцах. Немцы совсем рядом.

 — А у вас на Урале гарные девчата? — не успокаивался сержант, рабочей пятерней разглаживая мокрые усы.

 — Да тише ты! — спешно осек говоруна Новосельцев, дав понять, что разговор закончен, и приостановился.

 В шелесте мелкого дождя ему показалось, что с немецкой стороны идет характерный звук передвижения. — Подожди здесь, — вслушиваясь, капитан сбросил с себя накидку, сделал несколько шагов вправо и, развернувшись в сторону Днепра, вытянул шею. Холодные капли неприятно потекли за воротник. — А-а, сволочи!.. — раздался неожиданный злой вскрик комбата. Чуть погодя стон: — Сидоренко, сюда... Помоги!

 Капитан, оступаясь, свалился в свежую вчерашнюю воронку от разрыва снаряда.

 'Едри тебя в корень!' — выругался про себя ординарец. — Товарищ капитан! Где вы? Я сейчас...

 В это время далеко за Днепром, у Жлобина, вдруг туго ударило в воздух. С душераздирающим воем, оставляя огненный кометный след, распаривая брюхо ночи, через несколько секунд рядом с тропинкой приземлился гаубичный снаряд. Грохнул обвальный разрыв. Спрессованная воздушная волна, словно баба-копра, мгновенно вбила капитана в спасительную воронку, обильно накрыв слоем земли, нашпигованной раскаленными осколками.

 Капитан лежал, засыпанный в воронке, и ничего не слышал. Его окровавленные руки, вгрызаясь в разодранный бок земли, механически пытались помочь телу подняться и ползти туда, где сильнее всего стонала земля — в первую траншею. В какой-то момент ему показалось, что он уже лежит в траншее и отдает команды бойцам. Но тело лежало почти бездыханно и недвижимо. Только мысли текли, текли, прорывались наружу и шептали запекшими губами, отдавая распоряжения бойцам, да тихо сочилась из ушей кровь.

 Ординарец Сидоренко, попав в эпицентр взрыва, погиб, разорванный мгновенно, не успев рассказать комбату о своей невесте из Запорожья.

 Огневой налет вражеской артиллерии был мощным, дерзким, неожиданным. Разрывы следовали один за другим. Бил гаубичный дивизион и несколько минометных батарей 6-го артиллерийского полка 6-й Вестфальской пехотной дивизии.

 Смертельный груз прицельно накрывал первые две траншеи, подавляя огневые точки, пулеметные гнезда и землянки боевого охранения, густо перемешивая людскую и природную биомассу в одно месиво.

 Одновременно под прикрытием артобстрела немецкий разведывательный отряд в количестве ста добровольцев тремя группами ползком из рубежа исходных позиций стремительно подобрался к проволочному заграждению.

 Проход в минном поле был сделан заблаговременно. Первая штурмовая группа, состоящая из ветеранов разведывательного батальона 20-й танковой дивизии, быстро перерезав в трех местах колючую проволоку, сконцентрировавшись вместе, яростно бросилась в траншею.

 — Ефрейтор Шмютце — с отделением налево. Сержант Зенке — по траншее направо. Майер, Крумпф — с гранатами наверх. Вперед! — скомандовал отрывисто, негромко командир разведывательного отряда старший лейтенант Мельцер и запустил в черное моросящее небо первую зеленую ракету.

 Передовая траншея, подсвеченная зависшей ракетой, предстала перед глазами немцев извилистой, развороченной во многих местах, почти мертвой, но еще грозной змеей.

 Позиции пулеметных точек, батареи 45-миллиметровых пушек, заранее пристреленные, были разбиты и разметаны точными попаданиями снарядов. Землянки наполовину обвалены. В некоторых местах лежали тела русских бойцов, разорванные и раскиданные взрывной волной мощных зарядов 122-миллиметровых трофейных гаубиц.

 Тем не менее траншея жила. Из ее многочисленных разветвлений послышались в сторону противника одиночные недружные винтовочные автоматные выстрелы. Ударил короткими очередями пулемет Дегтярева.

 Умело придя на помощь батальону, с небольшого серо-зеленого пригорка поймы реки заговорил сосед справа. Разрывная длинная очередь крупнокалиберного станкового пулемета ДШК тугой настильной струей прошлась перед траншеей, прижав к земле фланговые группы обеспечения, а затем ударила по брустверу. Кремер, Майер и Зиверс, разрезанные свинцом, свалились в траншею.

 — Вперед, вперед, вперед. Не отставать! — жестко подгонял разведчиков старший лейтенант Мельцер. — Мы у цели.

 Началась жестокая ночная рубка. Огненные трассы заплясали, заиграли по траншеям смертельными светлячками. Послышались разрывы немецких ручных гранат. Сзади разведгруппы появились, устрашающе урча, два самоходных штурмовых орудия Stug III. Смяв проволочное заграждение, они вышли к первой траншее и рявкнули несколькими фугасными снарядами. Дальний пулемет ДШК замолк. Вместе с другой штурмовой группой разведчиков самоходки, не задерживаясь, мрачно поползли ко второй траншее, простреливая ее из пулеметов.

 Огненный артиллерийский вал был перенесен на фронтальное окаймление участка и вторую траншею русских.

 Одновременно две новые тяжелые минометные батареи 18-го гренадерского полка полковника Курта Беккера, 6-й пехотной дивизии отвлекающим маневром стали посылать смертельные приветы соседним батальонам. Фланговые группы обеспечения разведчиков также вступили в бой.

 Ветераны вермахта напористо и безжалостно подавляли начавшееся сопротивление защитников батальона Новосельцева, отсекая помощь соседей.

 В какой-то момент, не выдержав грохота боя и слыша, что немецкие разведчики ворвались во вторую траншею, раскрыла свою позицию до этого молчавшая противотанковая батарея 115-го укрепрайона. О ней немцы не знали.

 Первый ночной залп был пристрелочным. Снаряды грозным воем умчались к Днепру. Второй заставил замолчать один Stug III. Один снаряд разворотил правый каток гусеницы, другой пришелся ниже орудия. Немецкая самоходка закрутилась на месте. Повалил черный дым. Вырывались языки пламени. Грозное оружие превращалось в груду металла, готового взорваться. Второй Stug III, не желая участи собрата, сделал несколько выстрелов в сторону батареи и медленно задом стал отходить к своим позициям.

 Немцы не ожидали такой свиньи со стороны русских. Вторая штурмовая группа, жестко наступая и тесня противника по узким переходам траншеи, с потерей штурмовых орудий заволновалась. Время шло быстро. Операция проваливалась. Нужно было срочно спасать положение.

 — Младший сержант Ридель! — зло зашипел Мельцер на корректировщика огня, который постоянно находился рядом с офицером. Через него командир группы держал связь с руководителем операции командиром полка 6-й пехотной дивизии, а также начальником штаба разведбатальона. Мельцер хорошо понимал огромную важность первого этапа операции, которая находилась под контролем у командующего армией. 'Если будет провал, ему головы не сносить. Все застопорится. Не будет дальнейшего развития. Уже два раза с тревогой в голосе его вызывал командир батальона капитан Ольбрихт. Он с нетерпением ждет двух зеленых ракет и находится в боевой готовности. А здесь эта чертова батарея. Откуда она взялась? Ведь казалось, метр за метром просмотрели'.

 — Срочно вызывай командира дивизиона!

 Мельцер понял, что русские стали охотиться за первой штурмовой группой, которая, очистив первую траншею, приближалась к нему. Ночная мгла стала расступаться. Уже видны были людские фигуры. Не дожидаясь нового взрыва, он заполз в первую попавшуюся большую воронку и притянул за шиворот Риделя. — Младший сержант, ты меня слышишь?

  Ридель протер засыпанные землей глаза, улыбнулся. Он понял, что еще живой.

 — Я слышу вас, господин старший лейтенант. Слышу, говорите.

 — Срочно передай своим на КП, — гаркнул офицер третий раз очумевшему корректировщику, — пусть заткнут глотку русским Иванам справа о нас, что притаились в лесу. Или сегодня смерть пожнет хороший, но жестокий урожай из наших тел. Ты меня понял? Ты меня понял, болван? — старший лейтенант затряс трусливого корректировщика как грушу, приводя в чувство. Здесь по их сжавшимся от страха телам, словно градом, вновь густо сыпануло комьями земли и накрыло новой песчано-прогорклой взрывной волной.

 Где-то наверху недалеко истошно кричал сержант Ранке. Разрывом снаряда ему оторвало руку, державшую автомат. По крику Мельцер узнал беднягу из своей роты.

 — О черт! — выругался офицер. — Они так выкосят всех моих людей! Ридель! — командир с бешенством ткнул корректировщика автоматом в бок. — Я тебя, свиной окорок, сейчас расстреляю, если ты не передашь координаты русской батареи. Ну!

 — Вестфалия один, Вестфалия один. Я Вестфалия два. Как меня слышите? Прием. Вестфалия один, Вестфалия один. Ответьте! — наконец стал посылать в эфир позывные Ридель, безумно поглядывая расширенными зрачками то на Мельцера, то на вороненый ствол автомата.

 — Вестфалия два, слышим вас хорошо. Где вы? Почему молчите?

 — Срочно для третьего. Противотанковая русская батарея. Дальность — 600, дирекционный угол — 33-35. Гранатой. Взрыватель осколочный. Мои координаты... Как поняли? Прием...

 — Вестфалия два, вас поняли хорошо, выполняем...

 Огненный смерч пронесся из-за Днепра над спасительной воронкой Мельцера на русскую батарею, выворачивая вековые сосны, уничтожая все живое, но был недолет.

 — Недолет — 200, вправо — 50, — вновь в эфире прозвучал голос Вестфалии два.

 Через несколько минут гаубичным налетом позиции русской батареи были разнесены и перепаханы подчистую. Далее удар был перенесен на глубину всего батальона. Два десятка штурмовиков смерчем ворвались во вторую траншею на помощь товарищам. Исход боя был предрешен.

  Мельцер, а с ним рядом Ридель отсиживались в воронке. Командир отсюда руководил боем. Он не стал лишний раз подставляться под пули. Очень велика была ответственность за выполнение задания. Просто он был убежден, что траншея будет очищена от русских без него. Бой, продолжавшийся не более тридцати минут, вскоре стал затихать.

 Офицер вермахта достал ракетницу, хрустнул курком, вскинул пистолет над головой. Раздался щелчок. Две зеленые ракеты поочередно одна за другой гроздьями порхнули в предрассветное небо и красиво распустились в высоте над Днепром...

 Колонна из пяти танков устрашающе грозно двигалась от немецких позиций. Свежеокрашенные, с огромными надписями на башнях 'За Родину', со звездами, Т-34, как летучие голландцы, проплывали в утренних сумерках мимо покоренного стрелкового батальона. Замыкал колонну танк, очень похожий на Т-34, но он был мощнее, с длинноствольной пушкой, и выглядел более помпезно. На нем издевательски красовалась надпись, выведенная немцами готическим шрифтом 'За Сталина'...

 Капитан Новосельцев очнулся. Контузия немного отступила. Она не могла не отступить. Где-то глубоко-глубоко, вначале на подсознательном уровне, сгустками нейронов был воспринят еле-еле слышный, но с каждой секундой все более нараставший, более отчетливый сигнал. Сигнал разрастался, становился еще ближе и вдруг осязаемо превратился в тяжелый и до боли знакомый радостный рев дизелей и лязганий гусениц. Каждый пехотинец, услышав эти звуки, а они отличались от шума карбюраторных моторов 'Майбах', наполнялся чувством гордости и любви за наши бронированные боевые машины. 'Это спасение', — мелькнула в голове комбата первая устойчивая мысль. Он зашевелился, с усилием стряхнул комья земли, завалившие его взрывом, медленно, с трудом опираясь о стенку воронки, приподнялся.

 Здесь его стон услышали немцы. Мельцер и Ридель застыли от неожиданности, никак не предполагая, что в развороченной фугасом огромной яме будет сидеть враг. От Риделя неприятно запахло. Первым опомнился офицер.

 Он резко повернулся на шум и сразу отпрянул назад, клацнув затвором автомата. Новосельцев тоже увидел немцев. Пошатываясь и контуженно улыбаясь, не соображая до конца, что происходит, механически отрешенно выпалил на немецком языке первую заученную когда-то в школе фразу: — Guten Tag, Kameraden!

 Немцы дернулись, как ужаленные змеей. На секунду растерялись, услышав в предрассветной утренней полутьме приветствие грязного окровавленного русского зомби, неожиданно выросшего из земли. Это спасло жизнь Новосельцеву. Мельцер не расстрелял его в упор.

 Новосельцев не мог сопротивляться. Он был обессилен и обескровлен из-за глубокой контузии, полученной осколочным ранением. Из распоротого рукава шинели, густо пропитав его, сочилась кровь.

 — Halt! Hände hoch, — грозным окриком Мельцер привел в чувство скорее не комбата, а себя и Риделя. — Ридель! — толкнул он автоматом подчиненного. — Обыщи русского, пока он в штаны не наложил, — увидев, что сержант вновь улыбается от того, что остался живой, с усмешкой добавил: — И не стой, как на поминках своей тещи, трусливый заяц!

-Корректировщик понял, что опасность миновала, оскалившись, подскочил к капитану Новосельцеву и с размаху ударил в челюсть.

— Ох! — вырвалось из груди капитана. Он завалился на скат воронки, стал подниматься, нечленораздельно хрипя, хватаясь за кобуру. Но тут же получил резкий удар кованым сапогом в грудь. Тело со стоном швырнуло на землю. — Это у вас лежачего не бьют, а у нас в рейхе таких дохлых собак добивают! — с садистской радостью выдавил немец, прыгая вокруг пленного, как трусливый шакал возле добычи. Риделя переполняло чувство превосходства над пленным русским. Он был доволен собой, что может вот так просто издеваться безнаказанно над русским Иваном. Ридель боялся войны, он панически боялся смерти и поэтому ненавидел русских. Он хотел остаться живым. Но он знал, что его убьют, и убьют скоро. Он чувствовал это. А он так мечтал вернуться с победой в родной город Мюнстер к своей маме, чтобы покататься вдвоем на велосипедах по старинным улочкам, как они делали это раньше, до войны. Страх перед русскими делал немца жестоким и циничным к беззащитным военнопленным. Несмотря на то что Новосельцев был еле живой, пальцы Риделя дрожали, кода он вытаскивал пистолет ТТ и личные документы капитана. За дрожь, за трусость Ридель ненавидел себя в эту минуту.

— Дерьмо, дерьмо, дерьмо, — орал он, нанося тому удары ногой.

— Хватит, Ридель! Хватит! — подскочил Мельцер к младшему сержанту и отшвырнул в сторону, остановив бойню. Он был удивлен агрессивности трусливого артиллериста. 'Что с ним происходит? Еще убьет ценного языка', — подумалось ему.

— Быстрее вытаскивайте русского из этой вонючей ямы, — приказал он набежавшим гренадерам. — Подайте руку! — офицер вскарабкался наверх с документами Новосельцева.

В этот момент к ним подъехали танки. Старший лейтенант вытянулся и помахал рукой, приветствуя командира батальона. Первый танк Т-34 остановился, не выключая двигатель. Из командирской башенки показался Франц Ольбрихт в русском шлеме и черном комбинезоне. В последний момент он перешел в первый танк, а старшего сержанта Альтмана пересадил в 'Пантеру'. 'Альтман не справится с заданием. Альтман баварец, он не понимает русских'.

— Что у вас, Мельцер? — прокричал Франц под грохот дизеля. — Даю одну минуту на доклад.

— У меня хороший улов, господин капитан. Вот, посмотрите. Давай! — махнул Мельцер гренадерам. Капитана Новосельцева без чувств подтащили к танку.

— Осветите!

Узкий луч фонаря, разрезая полутьму, уперся в окровавленное бесчувственное тело. Голова плетью висела на груди.

— Встряхните его.

Один из гренадеров, державший Новосельцева, схватил комбата за волосы и дернул голову вверх. От света, боли, шума двигателя комбат очнулся. Веки дрогнули. Новосельцев открыл глаза. Жмурясь, он попытался понять, что происходит. Спустя несколько секунд его тело охватила нервная дрожь. Окровавленное лицо покрылось серым налетом ужаса. На лбу выступили грязные капельки пота. Зрачки безумно расширились. Увиденную картину он сопоставил с ночным шумом, понял непростительную и страшную ошибку, граничащую с изменой.

Новосельцеву стало очень горько и стыдно, что его обвели вокруг пальца, обмишурили фрицы. По его вине батальон лежит в земле. Что будет дальше, он не мог представить. Слишком был слаб, все происходило как в тумане.

— Ах вы гниды... ползучие!.. — простонал в отчаянии комбат и дернулся изо всех сил, пытаясь вырваться. Тут же закричал от нестерпимой боли в руке и собственного бессилия, прижатый гренадерами к земле.

Ольбрихт смотрел на комбата с интересом: 'А русский капитан, наверное, мой ровесник. Нет, чуть старше. Такой же упрямый характер, рост подходящий. Волевой, с ямочкой подбородок, русые волосы, серые глаза...'

— Он поедет со мной, Мельцер! — произнес жестко Франц подчиненному.

— Как с вами? Он пленный. Его нужно допросить в штабе.

— Это приказ!

— Но?

— Это приказ! В 'Пантеру' русского.

Мельцер напрягся, сглотнул подкативший комок обиды, но перечить командиру не стал.

— У вас хватает других пленных для допроса, Мельцер. Боевую задачу вы выполнили. Будете лично представлены к награде Железным крестом первой степени. Отразите в донесении ход операции и лучших товарищей. Кстати, потери есть?

Мельцер повеселел, услышав о награде. Бодрым голосом отрапортовал: — Точное количество уточняю, господин капитан. Из моей роты погибло пять гренадеров и семь получили ранения. Все они эвакуированы с поля боя.

— Мой вам совет, дружище, — Ольбрихт нагнулся к офицеру, улыбнулся, — быстрее уносите ноги, чтобы не было новых жертв. Через двадцать минут, когда наступит рассвет и русские опомнятся от нокаута, здесь будет настоящая заварушка. Ни мне, ни вам тогда не поздоровится.

— Да-да. Вы правы, — согласился с командиром Мельцер, позабыв о пленнике.

— Мы уезжаем, господин старший лейтенант. Пускайте красную ракету на отход группам.

— Слушаюсь, господин капитан!

Взревели дизеля, обдав копотью близстоящих немецких гренадеров.

— Удачи вам, господин капитан! — Мельцер вытянулся, отдав честь командиру танкового разведбатальона.

— Спасибо, Генрих. Но удача, подобно женщине, непостоянна и любит молодых, — засмеялся искренне Франц, взявшись за крышку люка башенки. Он был доволен успешным завершением первого этапа операции Glaube. — Лучше пусть будет с нами Бог!

— Значит, пусть будет с вами Бог, господин капитан.

— Вот так-то лучше, дружище... Вперед!

 

 

 

  Глава 10

 

 

  19 июля 1941 года. Поселок Заболотное, Гомельская область, Белоруссия

 

 

 

 — Мама! — испуганно вскрикнула Вера и повернулась в сторону шелестящих звуков, которые доносились из центра поселка. — Надо бежать! — девушка бросила смятенный взгляд на бабку Хадору. — Там стреляют, там наш дом, там мама в беде!

 Старуха, тяжело опираясь на палку, смотрела растерянно — она не знала, что посоветовать. Новая автоматная очередь вывела женщин из ступора. Вера, не думая об опасности, стремительно направилась к калитке заднего двора.

 — Внученька, остановись! Там германцы! — опомнилась Хадора.

 Девушка не оглянулась, быстро скрылась за сараем.

 Вслед — крестное знамение и шепот Хадоры: — Господи, помоги... Спаси и сохрани! — в старческих глазах — тревога.

 Вера бежала легко и беспечно мимо небольших земельных участков селян, на которых как никогда уродились хлеб, бульба и нехитрые овощные культуры. Но она этого не замечала. Она совершенно не боялась, что ее могут увидеть немцы, которые несколько часов хозяйничали в Поляниновичах и уже добрались сюда, в Заболотное, что они могут убить ее. Она бежала, иногда спотыкалась, разбивая пальцы босых ног, но не чувствовала боли. Ее гнала цель — помочь матери. Сердце подсказывало, что с родными чтото случилось.

 Вот и хата Абрамихи. Из открытых окон доносился гогот солдат и звуки бравурного марша. С улицы змейкой через плотную листву лип пробивался дымок полевой кухни. Готовился обед. Во дворе кто-то умело разделывал заколотого поросенка.

 — Дождалась защитников, — непроизвольно вырвалось из уст девушки. Но мимолетный сарказм оборвался. Вера, запыхавшись, вбежала на свой огород. Сочная зелень петрушки, моркови, красноватые листья свеклы и оформившаяся белокочанная капуста радостно приветствовали молодую хозяйку. Идиллическая красота урожая показалась неуместной и дикой. Напоминание о разговоре с матерью, о поступлении в Щукинское училище теперь выглядело нелепым. Разрушены планы, разрушены мечты, разрушена вся жизнь.

 — Мама! — крикнула с грядок Вера громко, уверенно, смело. В ответ из хлева — жалобное мычание Полинушки.

 И сразу за воротами, с улицы окрик: — Стой! Кто идет?

  Веру не остановила команда немецкого часового. Тревога за мать, за младших сестер гнала в дом. Она должна им помочь.

 Когда в поселке Поляниновичи появились немцы и убежал Миша, она также ушла из дома. Ушла к бабке Хадоре, тетке матери, которая жила на краю села в старой полуразвалившейся хате. Мысль была проста. Немцы если и начнут заниматься грабежом, то пойдут в хорошие, лучшие дома. Что им взять у старой Хадоры? Их же дом большой, просторный — пятистенок, сложенный с душой и по уму. Он, конечно, привлечет внимание новых 'хозяев'. Как немцы отнесутся к молодежи, оставшейся в зоне оккупации, она не знала. Поэтому и приняла решение — прятаться. Ее предположения оправдались. Немцы не появились в покосившейся избе бабки Хадоры.

  Веру не остановил повторный, более грозный окрик: — Halt!

 Она решительно забежала на крыльцо родительского дома, резко дернула дверь. И в одно мгновение с разбегу в полумраке наскочила на кого-то чужого и сильного.

 Сбить чужака с ног она не смогла, так как тот был высоким и крепко сложенным и сам спешил на выход, услышав крик.

  Верина голова больно уткнулась в плечо чужака, а руки при падении ухватились за китель. Ее дыхание было частым и взволнованным. Сердце от стремительного бега вырывалось из груди и не могло успокоиться. Держась за чужака, с закрытыми глазами и глубоко дыша, она вдруг осознала , что ей не хочется отстраняться от этого сильного, видимо, молодого человека. Лишь после восклицания чужака 'О мой бог!' она отступилась и, подняв ясные, удивительно проникновенные василькового цвета глаза, увидела немца.

 На нее смотрели серые, внимательные и немного смущенные глаза юноши. В них не было гнева и вражды. Чисто выбритое лицо, матовое от загара, с ямочкой на подбородке, рделось. Из-под фуражки с высокой тульей и орлом, которая при столкновении сбилась набок, выглядывали светло-русые волосы.

 'Это немецкий офицер', — молнией пронеслось в сознании Веры. Она, как кошка, ощетинившись, сделала усилие, чтобы освободиться от чужака. Но столкновение было настолько неожиданным и неординарным для немецкого офицера, что он непроизвольно обнял Веру и удерживал себя и ее от падения.

 — Отпустите! Мне больно! — вырвался крик из припухлых обветренных губ Веры.

 Немец моментально разжал пальцы и еще раз выдохнул: — O main Got! — затем, поправив фуражку и китель, старательно на ломаном русском языке произнес: — Извините, фрейлейн, за мою медвежью услугу.

 Вере хотелось сказать что-то обидное, гадкое в адрес офицера, но вместо слов вырвался короткий девичий смех.

 — Я сказал что-то лишнее, необдуманное, — укоризненно, с обидой добавил чужак, пытаясь рассмотреть девушку внимательнее.

 — Нет-нет. Это я во всем виновата, — на хорошем немецком языке ответила Вера. — Просто выражение 'медвежья услуга' в вашем случае не подходит. Это меня и рассмешило.

 — Фрейлейн хорошо говорит по-немецки. У вас хорошее баварское произношение. Откуда? У вас был учитель-немец?

 — Не совсем так. Арнольд Михайлович, наш учитель, по матери имел немецкие корни, но разговорную практику получил в плену во время Первой мировой войны. Он нам много рассказывал о Германии.

 — Очень хорошо, фрейлейн, — улыбнулся молодой немец. — Я рад, что повстречал в этой маленькой и бедной деревне девушку, которая знает язык великого Гете. Пройдемте в светлую комнату, там продолжим наш разговор, — указав рукой на дверь, офицер пропустил Веру вперед: — Пожалуйста!

 Вера оробела от галантности немца. С ней никто так не разговаривал и не вел себя. Ей стало стыдно, что она босиком, а не в туфлях.

 — Смелее, фрейлейн, ведь это ваш дом. Кстати, как вас зовут?

 — Вера... — произнесла девушка тихо. Из-под длинных черных ресниц пробивался взгляд, полный смущения и девичьей невинности. Щеки были пунцовыми.

 — Пройдемте в дом, фрейлейн Вера, — заторопился офицер, открыв перед ней дверь.

 Вера переступила через порог и сразу вспомнила, зачем она прибежала домой. Увидев, что нет родных, побледнела и на мгновение замерла. Затем губы задрожали, и она, чуть не плача, набросилась на молодого немца:

 — Где мама? Где младшие сестрички? Что вы с ними сделали?

 Девушка попыталась схватить юношу за грудки. Но тот, защищаясь, отскочил назад, выставив руки, быстро заговорил:

 — Успокойтесь, фрейлейн Вера, с ними ничего не случилось.

 — Где они? — наступала темпераментно девушка. Гибкое собранное тело было готово сделать решающий прыжок в борьбе за жизнь. Зрачки расширились, излучали молнии. Волосы разметались по загорелым плечам. — Куда вы их упрятали?

 — Успокойтесь, фрейлейн Вера. Они живы, только заперты в сарае. Их выпустят, не бойтесь, — немец сделал еще шаг назад, не ожидая такой эмоциональной перемены, такого бурного натиска от юной босоногой принцессы.

 Напор девушки ослаб, но правой рукой она успела достать чужака. Остриженные ногти, словно коньки по льду, прошлись по холеному лицу, оставляя неглубокий, но кроваво-сукровичный болезненный след.

 — О мой бог! — в третий раз, уже раздраженно, выкрикнул офицер, изловчившись, перехватил руку девушки. Щадящим приемом, без усилий, он закрутил руку назад и своей левой рукой прижал строптивую пантеру к себе.

 Вера ойкнула от боли, от обиды и рванулась, чтобы освободиться. Девственная и нетронутая, она, как вольная птица, попавшая в клетку, забилась в яростном желании стать свободной. Но немец крепко держал ее за талию, не отпускал.

 Ольбрихт вдруг осознал, какую девушку он держит в руках. Он чувствовал ее гибкое юное тело, упругую грудь, которая в схватке выскочила из тесного сарафана, ослепив белизной. Он почти касался волнующих малиновых губ, которые магнитом тянули к себе. Он впервые видел такие выразительные, необыкновенно синие глаза, глаза феи из страны Нибелунгов. Поверх всего он поражался сочетанием скромности с необузданным темпераментом девушки. От этих мыслей и видений у Франца пересохло в горле. Застегнутый на крючок ворот нетерпимо давил шею. Ему было душно. Ему не хватало воздуха.

 Вера тем временем, поняв свое бессилие и невозможность вырваться из 'объятий' немецкого офицера и то, что с мамой и сестрами все в порядке, притихла, а затем заплакала. Заплакала сильно, навзрыд. Из глаз текли горькие, почти детские слезы, а вздрагивающее, поникшее хрупкое тело слабело, становилось жалким. Эмоции, накопившиеся за короткое время войны, дошедшей и до их поселка и невыносимо терзавшие сердце и душу Веры, вылились в бурный поток слез.

 Ольбрихт в эту минуту почувствовал себя последним негодяем. Каждая слеза, скатываясь на его руку, болью отдавалась в сердце. С ним ничего подобного ранее не происходило. Здесь были и чувство сострадания, и боль, и жалость, и что-то еще неосознанное, начальное, о чем он мог только догадываться, но уже толкавшее его на безрассудные поступки.

 — Все, маленькая фрейлейн, успокойтесь, — офицер отпустил Веру и усадил на скамейку у стола, — хватит плакать. Ваши родные живы и здоровы, — он наклонился и чистым носовым платком вытер ей слезы.

 — Вот видите, уже хорошо. Попейте воды.

 Вера взяла кружку с водой из рук немца и сделала несколько глотков.

 — Спасибо, — затем поднялась, поправила волосы, одернула сарафан и, глядя жалобно на немецкого офицера, произнесла: — Отпустите их, господин офицер.

 — Меня зовут Франц. Франц Ольбрихт.

 — Отпустите, пожалуйста, маму и сестричек, господин Франц Ольбрихт.

 — Да-да, непременно, — Ольбрихт не мог более без сострадания смотреть на эту юную славянку. Чтобы отвлечься, собраться с мыслями и немного отойти от душевного нокаута, он прошелся по комнате.

 — Вы должны меня понять, фрейлейн Вера, — начал снова говорить Франц после краткого молчания. — Идет война. Ваша мама закрыла ворота на замок и не пускала наших солдат. Пришлось сделать предупредительный выстрел, а затем запереть их в сарае. Поймите, для их же пользы, чтобы не натворили чего лишнего. Я не желаю им худа. Война идет с большевизмом, который довел вас до нищеты. Мы избавим крестьян от колхозного ярма. Дадим землю. Создадим свободную торговлю. Наладим ваш быт. Вот цель войны. Хотя... — Франц задумался, помрачнел, взглянул на сжавшуюся Веру, добавил с сожалением: — У войны есть и другие цели, но мне о них говорить запрещено. Лучше о хорошем. Ваш дом на несколько дней мы возьмем для нужд командования. Мы приведем его в порядок. Ваша мать и сестры должны это время жить у соседей. За это вы будете поощрены. Я подумаю, как это сделать, — офицер улыбнулся, пристально глядя на Веру. Он любовался девушкой.

 — Вы все поняли, что я сказал, фрейлейн Вера? — спросил Франц. Ему захотелось вновь услышать голос русской красавицы.

 — Я все поняла, господин Ольбрихт, — отозвалась сдержанно Вера. В ее глазах уже не было робости. — Но маму вы когда выпустите?

 — Прямо сейчас. Пройдемте во двор, — немецкий офицер указал рукой на выход.

 Вера, ничего более не спрашивая, выскочила из дома и подбежала к конюшне-сараю.

 Ворота были забиты несколькими гвоздями по диагонали доской.

 — Мама, вы здесь? — позвала Вера.

 — Верочка, родная, мы все здесь. Мы слышали, что ты звала нас, но не отвечали, боялись за тебя.

 — Вера, Вера, открой нас, — через ворота послышались голоса Шуры и Клавы, мы есть хотим.

 — Вот видите, фрейлейн Вера, я вас не обманул, — сочувственно заметил подошедший Ольбрихт. — Сейчас позову солдата, и он собьет доску. Ганс! — крикнул громко старший лейтенант в направлении главных ворот. — Идите немедленно ко мне.

 Но не успел сопровождавший ефрейтор отозваться, как что-то просвистело за воротами, раздирая душу, и ухнуло впереди дома Абрамихи. Куски земли, дерна, осколки снаряда разнеслись взрывной волной во все стороны, иссекая листву, сучья лип и заборы соседних хат.

 Одновременно у околицы послышался быстро нарастающий треск мотоцикла. Во дворе Абрамихи разразилась немецкая ругань, последовали отрывистые команды, захлопали хаотичные винтовочные выстрелы.

  Ольбрихт машинально вытащил из кобуры любимый 'Вальтер-Р38' и побежал к воротам, позабыв о Вере. В голове закрутились тревожные мысли: что это могло значить? Первую мысль — 'прорвались русские' — он отмел сразу. Он знал оперативную обстановку на этом участке фронта. Значит, опять разведка, притом более крупными силами, наверное, снаряжена 50-й танковой дивизией русских. Молодец, Криволапов, вовремя подсказал и вовремя доложил. Уже нацелены сюда их части 1-й кавалерийской дивизии, а также гренадеры 112-й пехотной дивизии 12-го армейского корпуса, а танкистов 17-й и 4-й танковых дивизий завернули на Пропойск и Кричев.

  Ольбрихт выбежал на улицу. Увидев проезжавшую мотоколяску боевого охранения, остановил рукой, крикнул: — Что произошло, сержант? Доложите обстановку.

 Командир экипажа, запыленный и потный, выскочил из люльки и, представившись офицеру, нервно и быстро стал докладывать: — В нашу сторону двигаются русские танки и до взвода пехоты.

 — Сколько танков противника?

 — Взвод, не более, господин старший лейтенант. Два бронетранспортера, два легких и один средний танк. Наш взвод их на время задержит. Но нужна помощь.

 — Хорошо, найдите командира танкового взвода старшего лейтенанта Нотбека, пусть принимает меры. Он в соседнем поселке.

 — А вы, господин старший лейтенант, что, остаетесь?

 Вот-вот могут появиться русские.

 — Выполняйте приказ. Я доберусь на машине связи.

 — Слушаюсь.

 Франц оглянулся, разыскивая бронетранспортер, и увидел Веру. Девушка металась у ворот, боясь подойти к нему.

 — Фрейлейн, назад! Что вы здесь делаете? — закричал Франц, замахал руками. — Не стойте на улице под обстрелом. Уходите! Немедленно уходите! Маму и сестер выпустите сами. Сейчас здесь будут русские.

 — Что? Наши идут? — взвизгнула девушка. Глаза радостно заблестели.

 — Наши! Ваши! — разозлился Франц, подбежал к Вере и попытался увести за ворота.

 В эту минуту новый фугас просвистел мимо них. Франц, как подкошенный, упал на пыльную дорогу и силой потянул за собой Веру, прикрывая рукой. Раздался оглушительный взрыв. Котлы полевой кухни разлетелись в стороны, обдав осколками и варевом двух немцев-поваров, которые прятались за ними. Один схватился за ошпаренное лицо и, дико крича, стал кататься в пыли. Второй лежал мертвый. Из разорванной головы вытекала крупинками серая масса.

  Ольбрихт, не дожидаясь нового взрыва, вскочил на ноги, подхватил, как пушинку, Веру и понес к дому. Сзади раздалась пулеметная очередь. Раскаленная струя притерлась к спине, опалив китель, заставив Франца бежать.

 Вера находилась в полуобморочном состоянии. Она чувствовала, что ее кто-то несет, но не могла понять кто. Лишь когда Франц положил ее на кровать, она открыла глаза, изумилась:

 — Это вы? Зачем вы так? Не смейте этого больше делать! — девушка попыталась подняться.

 — Лежите, фрейлейн Вера. Лежите! Вам нельзя волноваться.

 — Да пустите же меня! — запротестовала Вера, вскочила, уселась на кровать.

 — Молчите и слушайте меня, — посуровел Франц. — Я вам приказываю быть здесь и никуда не отлучаться. Идет бой. Когда он стихнет, мать и девочек отоприте сами. Все будет хорошо. Никого и ничего не бойтесь. Вечером я буду у вас. Вы меня поняли? — офицер дотронулся рукой до плеча Веры. — Я ваш друг. Вы не должны меня бояться.

 — Уходите, господин офицер.

 — Да-да, фрейлейн Вера, мне нужно идти. Но я обязательно приду. Дождитесь меня, — офицер выпрямился, поправил обмундирование и выскочил из хаты.

 В поселке Заболотное уже шел бой. Смяв фланг боевого охранения, танк Т-26 ворвался на край села и бил очередями вдоль улицы, поражая отдельных выскакивающих из хат немецких солдат. Взвод обслуживания охватила паника.

 Франц бегом вскочил в ожидавший его бронетранспортер и на полном газу рванул вперед к Поляниновичам. Но буквально в конце села водителю пришлось резко затормозить. Им наперерез бежал майор Зигель. Откуда он выскочил, Франц не понял: то ли из хаты, то ли из кустов. В руках Зигель держал что-то завернутое в тряпку. Ольбрихт спешил. Им на пятки наступал русский танк.

  — Быстрее, господин майор! Быстрее! — зло рыкнул Франц, показавшись из бронетранспортера.

 В это время за его спиной раздался орудийный выстрел. Снаряд смерчем пронесся над его головой и разорвался впереди с перелетом. Машину связи подбросило и вновь поставило на колеса. Франц, не удержавшись, вывалился из нее и неудачно приземлился. Он застонал от боли и досады, но нашел в себе силы ползти вперед. Он ожидал нового взрыва, который должен был разнести машину на части.

 — Быстрее, вперед, — он прополз еще несколько метров. Где-то сверху, сзади четко застрочил русский пулемет, извергая смертоносные граммы металла. Ольбрихт прижался к земле. Холодные капельки пота текли по лицу, оставляя улиточные грязно-серые следы. Пороховая гарь и пыль лезла в глаза и нос. Нестерпимо хотелось пить. Ольбрихт облизал запекшиеся губы и прополз еще несколько метров вперед. Вдруг раздался оглушительный взрыв. Яркое пламя огня и дыма заволокло полнеба.

  — Вот и смерть пришла, — екнуло сердце Франца. — А как же фрейлейн Вера? Я же сказал, что приду к ней. Боже мой, что это со мной! Странно, но крови нет, — он перевернулся назад, приподнял голову и вздохнул с облегчением. Какой-то смельчак противотанковой гранатой подорвал Т-26.

 — Господин старший лейтенант, давайте я вам помогу встать, — раздался чей-то голос над головой Франца.

 — Кто это? — Ольбрихт приподнялся. — Это вы, Кранке? Я сам, подождите. Хотя помогите, — Франц оперся об руку начальника отделения связи и поднялся с земли. — Где майор Зигель?

 — Он тяжело ранен, лежит в воронке.

 — Не может этого быть! — Ольбрихт, тяжело ступая, опираясь на Кранке, подошел к месту взрыва и ужаснулся.

 Он увидел страшную картину: майор Зигель, смертельно раненный, отброшенный взрывной волной, лежал у воронки и находился в состоянии агонии. Его дыхание было редким и очень слабым, несмотря на то что рот был широко открыт, а голова запрокинута. Еще находясь в сознании, он, не чувствуя боли, звал свою мать. Тело майора было распорото осколками фугаса до грудины. Вывалившиеся внутренности, перемешанные с кровью и землей и прокопченные гарью, Зигель непроизвольно пытался вложить в живот. Все пузырилось, свисало, текло. Перебитая у бедра правая нога майора, державшаяся практически на связках, дергалась, как оторванная лапка паука-сенокосца. Он исходил кровью. Когда Ольбрихт наклонился к нему и позвал, тот на мгновение приоткрыл глаза. Узнав Франца, он скривился и окровавленными губами предсмертно выдавил:

 — Вот тебе и окруженцы, Ольбрихт. Не провидец ты, не провидец... Моя Вильда не...

 — Заверните майора Зигеля в плащ-палатку и положите в бронетранспортер, — после краткой паузы отрешенно приказал Ольбрихт. — Тело доставьте штабс-сержанту Краусу. Пусть позаботится об отправке на родину.

 — А как же вы, господин старший лейтенант?

 — Я... Я доберусь пешком, — Франц поднял сверток Зигеля, который отбросило на несколько метров взрывом, развернул. Там находилась старинная икона 'Распятие' в серебряном окладе. 'Надо же, какая символическаясмерть', — подумал Франц и растерянно побрел к мостику через маленькую речушку, разделявшую два поселка.

 Через нее, уже спешно, вброд переправились танки Нотбека с пехотой, окружая русских разведчиков, предварительно выставив в Поляниновичах засаду из двух противотанковых пушек. В случае их прорыва они были бы расстреляны в упор.

 

 

 

  Глава 11

 

 

 

  19 июля 1941 года. Поселок Заболотное, Гомельская область, Белоруссия

 

 

 

  Вера, убаюканная Францем Ольбрихтом, находилась в состоянии расслабленной истомы. Ей не хотелось подниматься. Ей не хотелось прятаться. Ей не хотелось бежать. Хотя все это надо было делать экстренно. Надо было подниматься и бежать к сараю, чтобы освободить маму и сестричек. Надо было всем спрятаться от пуль в погребе. Надо было что-то делать, так как за окном полыхала война. На улице по-прежнему кто-то стрелял, раздавались взрывы, погибали русские и немецкие солдаты, мирные жители. Только чудом в их доме не были разбиты стекла. Но в ту минуту, когда ушел этот странный молодой немецкий офицер, ей захотелось чуть-чуть расслабиться. Почему-то ей показалось, что с ними ничего плохого не случится. Слишком добрые и внимательные глаза смотрели на нее в тот миг. Было в них что-то такое, что вселяло эту убежденность. Ее сознание отключилось на время. Вера уснула. Тех событий и впечатлений, которые нахлынули на нее в течение последнего часа, в другое время хватило бы на полжизни. А тут все сразу, и связаны они с одним человеком, и он был врагом, но каким-то особенным врагом. Требовались время и жизненный опыт, чтобы разобраться во всем. Их у недавней школьницы просто не было.

 Вере показалось, что сон был недолгим. Но, когда она проснулось, уже ничего не громыхало. Было тихо-тихо. Только по стеклам барабанил косой летний дождь, сбивая пыль и гарь прошедшего боя.

  Вера открыла глаза и улыбнулась. Улыбнулась тому сну, что она увидела. Это был странный сон. Таких красивых снов она еще не видела. Она была в белом шелковом платье и в лакированных туфлях с золотыми бляшками. В руках были яркие цветы. Рядом с ней стоял красивый стройный юноша, одетый в смокинг. На голове у него сидела шляпа-котелок. Он смущался от своей одежды и постоянно поправлял бабочку. Он был смешон в своем котелке, и это ее веселило. Затем они взялись за руки и побежали в поле. Они бежали, бежали среди моря ромашек и смеялись. Вдруг он взял ее на руки и понес к храму. Несет и улыбается. У храма поставил на землю, а затем наклонился и... и поцеловал, поцеловал в губы... Она проснулась.

 — Странный сон. Юноша очень похож на Франца Ольбрихта, — подумала мельком девушка и поднялась с кровати. Настроение было превосходным. Она ликовала. Глаза блестели и улыбались. Однако тишина в доме моментально напомнила ей о родных. Она глянула на настенные часы-ходики и ужаснулась. Было начало шестого вечера.

 — Ну и дуреха я! — в сердцах обозвала себя Вера. — Родные несколько часов сидят взаперти, а я дрыхну. Как же стыдно!

 В темной кладовой Вера нашла топор и выскочила из дома освобождать маму и сестер, чувствуя, насколько сама она проголодалась.

 — Мама, мама. Вы здесь?

 — Где же нам быть, Верочка, — отозвалась мать радостно. — С тобой все хорошо, доченька? Мы так волновались за тебя. Да и сами боялись сгореть заживо. Мы слышали, какой был переполох в деревне.

 — Со мной все хорошо, мама. Сейчас я вас выпущу. Потерпите немного. Я вам все расскажу.

 Через пять минут доска была перерублена и ворота с шумом открылись. Вера бросилась в объятия к матери, а сестрички, обступив ее, дергали за сарафан и гладили детскими ручками.

 — Все, дети, хватит возиться. Дело надо делать. Пойдемте в дом, — приказала требовательно Акулина, отстранившись от дочери. — А немцы что, ушли, Вера? Что-то тихо кругом.

 — Немцы? — переспросила Вера, растерявшись. — Не знаю, — и, отведя глаза от настойчивого взгляда матери, добавила: — Как стрелять начали, я сидела дома и никуда не выходила.

 — Верочка, стрелять перестали уже давно, как дождь пошел. Уже вечер скоро.

 — Как вечер? Ой! — Верины щеки вдруг стали покрываться краской, а сердце учащенно забилось. С появившимся волнением она не могла справиться.

 — Мама, я начищу бульбы, надо же вечерять, а то с утра во рту ничего не было. И Вера, не глядя на мать и сестер, первая заскочила в дом, взяла нож и ведро и устроилась на заднем дворе чистить бульбу.

 Акулина, не заходя в хату, смотрела недоуменно, как суетится Вера, затем, не выдержав, спросила ее:

 — Что с тобой, доченька? Что-то случилось?

 — Нет, мама. Все хорошо.

 — Подожди, посмотри на меня. Дети, почистите бульбу. Это ваша работа. Пойдем со мной, Вера, поговорим. Я чувствую, что-то неладное произошло.

 Акулина знала, что ее команды дети выполняют беспрекословно. Вера, молча, наклонив голову, проследовала за ней в дом.

 Акулина, сев на скамейку и посадив напротив себя Веру, начала допрос:

 — Ну, рассказывай, доченька, что здесь произошло.

 — Ничего не произошло, мама! — вспыхнула Вера. — Лучше ты ответь: зачем ты закрыла ворота и не пускала немцев? Они же могли всех вас убить. Я, как услышала стрельбу, испугалась страшно за вас, бросилась сюда.

 — Закрыла да закрыла. Что они здесь потеряли?

 — Мама! Ты что, не понимаешь? Вы же оказали сопротивление немцам. Если бы не этот офицер, вас бы всех расстреляли, — Вера с ужасом смотрела на мать.

 — Дочушка, успокойся, все же хорошо обошлось.

 — Потому и хорошо, что я оказалась на месте и этот молодой человек невредный.

 — Какой молодой человек?

 — Ну немец этот, Франц Ольбрихт.

 — Ты уже имя его знаешь? — удивилась мать. Лицо Акулины моментально посуровело, стало бледным. Она догадалась о причине нервозного состояния дочери. — У тебя с ним что-то было?

 — Мама! Ты о чем? Я тебя не понимаю. Просто немецкий офицер придет вечером в гости. Он обещал. Он выпустил вас потому, что добрый. Я его очень просила.

 — Так он тебя не трогал? — воскликнула с потаенной радостью мать и прижала Веру к себе. — А я уже, грешным делом, подумала, что немец надругался над тобой.

 — Мама! Ну что ты такое говоришь? Не говори так больше. Это глупо, — девушка с обидой фыркнула, — давай лучше приготовимся к встрече. Надо убраться и стол накрыть. И вот еще, — Вера дотронулась до материнской руки, — только не беспокойся. Несколько дней тебе и детям придется пожить у соседей. Немцам понравился наш дом. Они на время возьмут его под гостиницу. За это нам будет оказана помощь. И вообще, все будет нормально.

 — Вера! Что ты сказала? — Акулина высвободила свою руку и строго посмотрела на дочь. — Они враги! Как может при них быть нормально? Они топчут нашу землю, убивают стариков и детей. Минск, сказывали, сожжен дотла. А сколько наших солдат в плен попало! Страх божий. Они фашисты! Как может быть нормально при этих извергах? Ты думаешь, что говоришь?

 — Мамочка, ну что ты раньше времени паникуешь? — спокойно возразила дочь. — Немцы ведь тоже люди, среди них бывают плохие и хорошие. Ты лучше меня знаешь, что среди своих бывает больше врагов, чем среди чужих. Или я ошибаюсь? — Вера с интересом посмотрела на мать искрящимися васильковыми глазами, ожидая, что та скажет.

 Акулина растерялась. Она была в недоумении. Она не могла поверить, что это говорит ее дочь. Ее отличница и комсомолка.

 — Что ты молчишь, мама? — Вера продолжила разговор. — Что случилось с моими дядьками и твоими братьями? За что их раскулачили, затем расстреляли? Сколько их было: три или четыре? Чем свои энкавэдэшники лучше фашистов?

 — Замолчи, Вера! — крикнула мать, оборвав поток крамольных вопросов дочери, в испуге оглянулась по сторонам. Но видя, что в хате только они, остальные дети во дворе, раздраженно добавила: — Не тебе судить о том времени, дочь. Это разные вещи. Был бы жив отец, ты бы не позволила себе лишнего говорить матери. Давай прекратим этот разговор.

 — Нет, мама, нам судить, — не отступала Вера. — Именно молодому поколению судить о вас, — она резко поднялась со скамейки. Лицо от волнения и напряжения покрылось красными пятнами. — Почему столько людей репрессировано? Почему мы живем в такой нищете, что приходится зимой в лаптях ходить? Притом изнываем от колхозного труда, отчитываемся за каждый колосок. Почему нашу родную Белоруссию немцы захватили за месяц? И где наша хваленая Красная армия? Это она, отступая, забрала у нас Пашку. Что ты молчишь?

 Вера в эту минуту была похожа на молодую гордую птицу, которую долго держали взаперти, а она молчала в неволе, и вот наконец она выскочила из клетки и у нее прорвался голос. Чувствовалось, что случайно поднятый вопрос давно беспокоил девушку. Он томился в ее душе, требовал выхода. И вот нарыв лопнул. Она высказала матери все, что думала об их жизни.

 — У тебя нет ответа, мама. У меня тоже его нет. Пока одни вопросы. Но, думаю, ответы рано или поздно мы узнаем, — подытожила она. — А хочешь, мама, — вдруг Вера вспыхнула вновь, глаза загорелись, она весело, игриво посмотрела на мать, — у нас будет лошадь? И дадут нам ее наши враги, немцы? Хочешь? Я думаю, мне не откажут.

 Мать была подавлена разговором и молчала. На восклицание дочери только покачала головой. Ей нечего было сказать. Ведь отчасти дочь права. Акулина душой понимала несправедливость советской власти, но открыто не выражала протест. Потому что знала из горького жизненного опыта: скажи слово против, завтра приедет НКВД, а у них расчет простой — пуля в лоб.

 — Ладно, доченька, — вздохнула глубоко Акулина, идя на мировую, — время само покажет, кто прав, а кто виноват и как мы будем жить при немцах. Иди посмотри, чем занимаются наши девочки, бульбу надо ставить да тресок принеси — печь растопим. Сама умойся, переоденься в чистое платье. К тебе же придет на свидание офицер.

 — Мама!

 — Ну что мама? Иди уж...

 Приезд старшего лейтенанта Франца Ольбрихта задерживался. Ходики пробили восемь часов вечера, а он не появлялся. В доме была напряженная обстановка ожидания. Особенно нервничала Вера. Хотя, казалось, что ей было нервничать. Они подготовились. Полы в хате вымыты. Стол накрыт. Разносолов немного, но все домашнее. Бульба давно сварилась и стоит с краю в печи.

 — Да не волнуйся ты, Вера, хватит выбегать на улицу, — укоряла Акулина дочь. — Ну не приехал, так не приехал. Война идет. Служба у него, — Акулина была против приезда немецкого офицера, но перечить дочери после трудного разговора не стала. 'Пусть будет как будет', — решила она.

 — Мама! Он же обещал! — по щекам Веры скатывались тихо слезинки.

 — Раз обещал, значит, приедет, — мать прижала к своей груди Веру и погладила по голове. — Успокойся, Верочка, ты же сама мне сказала, что все будет нормально. Жди, никуда не денется от тебя твой немец.

 — Едет! Едет! — вдруг раздался звонкий голос с улицы.

 Клава, запыхавшись, вбежала в дом, воскликнула: — Немцы едут!

 — Ой, мамочка! — дернулась в испуге Вера. — Я не пойду, мне страшно.

 — Что с тобой, Верочка? Я не думала, что ты такая трусиха, — удивилась Акулина. — Я не замечала за тобой робости. Пойдем смелее, дочушка. Не на казнь же идем.

 Акулина легонько подтолкнула Веру вперед. Девушка нерешительно вышла во двор. Здесь уже вертелись дети в предвкушении большого праздника. Они видели приготовления матери и старшей сестры. Тем более Вера была нарядно одета. Белое ситцевое выпускное платье в горошек прекрасно подчеркивало ее стройную фигурку. На ногах — белые носочки и туфельки, как у Золушки. Золотистые волосы, уложенные и заколотые гребешком, горели и переливались на солнышке.

 — Какая ты красивая, Вера! — воскликнула искренне Катя, увидев старшую сестру, показавшуюся на дворе. Она шустро подбежала к ней, деловито поправила узенький поясок, охватывающий тонкую талию. — Вот так, Верочка, лучше. Ты самая красивая в мире.

 — Ладно тебе, Катюша, я такая, как и всегда. Спасибо тебе.

 — Да нет. Ты вся светишься, — еще раз восхитилась сестра.

 — Ну хорошо, хорошо, — повеселела Вера. — Действительно, день для меня необычный. Отпусти меня, пожалуйста.

 Шура стояла в сторонке, с грустью наблюдая за происходящим. У одиннадцатилетней девочки вдруг проявились первые чувства ревности и зависти к своей старшей сестре. Она глянула на свои грязные, в цыпках, босые ноги, измятое, порванное внизу холщовое платьице, смутившись, спряталась за поленницу дров, сложенную у забора.

 Но родные не заметили неординарное поведение подростка. Все внимание было обращено вперед на улицу.

 За воротами послышались хлопки закрывавшихся дверей машины, раздалась непонятная гортанная отрывистая речь. Калитка открылась, и во двор уверенно вошел Франц Ольбрихт — старший лейтенант вермахта: высокий, улыбающийся, с ямочкой на подбородке молодой человек. На левой щеке немецкого офицера рделись свежие царапины от ногтей. В мирное время они послужили бы темой для пикантных шуток. Здесь же вызывали только сочувствие. Франц держал в правой руке большой букет ярко-красных кустовых роз. От его облика веяло благородством и силой.

 Однако Акулина прочла в глазах немецкого офицера внутреннее волнение, когда молодой немец представился им. Его смущение усилилось, когда он понял допущенную оплошность с цветами. Но Франц не растерялся. Тут же разделил букет на две части и галантно преподнес розы женщинам.

 Теперь пришлось краснеть Акулине, а в большей степени — Вере, так как таких шикарных цветов им никогда никто не дарил, тем более очень изысканно и любезно.

 Акулина прослезилась и в порыве благодарности хотела поцеловать в щеку Франца, но вид строгой, необычной по покрою и страшной по содержанию формы немецкого офицера с железным крестом остановил на полушаге.

 — Спасибо, пан офицер, — сдержанно проронила она и дотронулась до руки Франца.

 Вера зарделась от подаренных цветов, опустила голову, но быстро пришла в себя. Не глядя на Франца, проговорила на немецком языке: — Что мы стоим, пройдемте в дом, господин Ольбрихт.

 — Один момент, — воскликнул Франц, губы разошлись улыбке. Немец был доволен произведенным на русских женщин эффектом. Он развернулся в сторону ворот, крикнул:

 — Ганс! Ко мне!

 На команду сразу откликнулся водитель машины. Он показался с большой коробкой и проследовал за офицером в дом. За ними вошли, немного смущаясь, Акулина и Вера. Младшие сестрички вбежали, как котята, и сбились у лежанки печи. Их глаза горели от любопытства. Девочки ждали, что будут делать взрослые, им было интересно, что находится в большой красивой коробке.

 Франц уверенно, словно волшебник, раскрыл коробку и к дружному изумлению взрослых и детей стал доставать и складывать на грубый деревянный стол, служивший обеденным, продукты в баночках и разноцветных упаковках. Здесь же на центр стола были водружены и две бутылки французского бургундского вина. Когда в руках оказался шоколад, Франц поманил детей. Девочки, толкаясь и прячась друг за друга, все же подошли. Офицер разломил плитку на три части и с улыбкой предложил детям: — Bitte!

 — Берите, берите, дочушки, не стесняйтесь, — подбодрила их Акулина. — Когда дают — надо брать, а когда бьют — убегать.

 Дети, взяв шоколад, радостно отбежали к печке.

 Дальше фокусы продолжались. На столе появлялись все новые и новые продукты Deutsches Reich. После консервов пошли мешочки с крупами и сахаром. Но вот немец загадочно посмотрел на Веру, а затем на ее маму:

 — Это вам. Развернете потом, — и вручил им свертки с индивидуальными подарками. Его улыбка излучала тепло и радость. Он был доволен собой.

 В семье Дедушкиных в этот день был настоящий праздник. Такой еды, вина и изысканного шелкового белья и женского парфюма они никогда не видели и никто им не дарил.

 Пиром во время чумы, предательством назвали бы этот ужин советские люди, на которых в то время сыпались бомбы, а Акулину и Веру прокляли, назвали бы изменниками Родины.

 Но разве была с их стороны измена? Скорее нет, чем да. В чем их можно было обвинить? В том, что нашелся один порядочный немецкий офицер, который, имея возможность, проявил милосердие и уважение к мирным жителям покоренной страны? Или в том, что семнадцатилетняя девушка с первого взгляда влюбилась в настоящего парня, пусть не русской, а немецкой крови?

 Нет. Ни Акулина, а тем более Вера, не чувствовали себя в этот день предателями по отношению к своему народу.

 Их бросило государство, их бросила армия на растерзание этих же немцев, на выживание. И они выживали, как могли, как и миллионы женщин, стариков и детей, попавших на годы в немецкую оккупацию.

 Здесь, в поселке Заболотное, волей судьбы, предначертанной Высшим Творцом, встретились две родственные души, два горячих сердца, две человеческие жизни, которые, не думая о последствиях, живя внезапно вспыхнувшими взаимными чувствами, пошли наперекор морально-нравственным устоям своих стран, находящихся в положении войны друг с другом.

 Буквально в двадцати километрах от поселка, на полях у деревни Искань, пехотинцы 519-го стрелкового полка, 151-й стрелковой дивизии, а юго-западнее в районе Шапчицы — Ильич бойцы, всего около трех батальонов, обескровленной и растерзанной, отступившей на левобережье Днепра 102-й стрелковой дивизии, умирали, но сдерживали натиск 112-й и 31-й пехотных дивизий вермахта.

 Почти три недели легковооруженные красноармейцы, вплоть до 12 августа, вели оборонительные бои на границе Быховского и Журавичского районов. Только подтянув свежие силы 13-го и 12-го армейских корпусов, немецкому командованию удалось сломить сопротивление на этом участке фронта русских частей, поставить их перед угрозой полного окружения.

 Но это было или еще будет где-то, но не здесь. Сегодня у старшего лейтенанта Франца Ольбрихта и у выпускницы, медалистки Журавичской средней школы Веры Дедушкиной был праздник.

 Франц отдыхал, прекрасно зная, что завтра может и не быть, как его не стало у трагически погибшего майора Зигеля. Именно сопровождение старшего офицера до штаба корпуса, выполнение неписаных законов офицерской чести послужили причиной его задержки на этот праздник души. Поэтому, попав на него, он стремился взять от судьбы все, что она ему предлагала. А она предложила ему самое прекрасное, что было, есть и будет всегда в жизни людей, — любовь: высокую, чистую, светлую. Франц с первого взгляда влюбился в эти лучистые глаза цвета майского неба, цвета чистых белорусских озер, и потерял навечно покой. Он чувствовал сердцем, что Вере небезразличен, что нравится девушке.

 Франц танцевал с ней 'Венский вальс' Штрауса и наслаждался танцем, как и Вера искренне отдавалась этой музыке. Она была созвучна ее настроению. Девушка летала и светилась в танце от счастья.

 Да, гремела война. Да, умирали солдаты и мирные жители. Но сегодня в этой деревенской хате под музыку Штрауса витало человеческое счастье.

 Выпитое вино, как и робкий первый поцелуй Франца, когда они выходили смотреть закат солнца, кружили ей голову.

 И вновь этот вальс, и вновь эти проникновенные внимательные серые глаза, и вновь легкое головокружение. Как же хочется летать вот так всю жизнь!

 Она не помнила или просто не хотела помнить в эту минуту, как приходила старая Абрамиха, заглянув на огонек, прося соли. Как ее в шею вытолкал Ганс. Как мать в разговоре возьми да шутя попроси 'зятя' достать лошадь для хозяйства. Как он так же, шутя, ответил: — Слушаюсь, мой генерал!

 Ничто в этот чудный вечер не могло омрачить ее настроение. Она была счастлива. С ней рядом находился человек, который еще не признался в чувствах, но своим вниманием доказывал ей любовь. Она не могла отвергнуть эти порывы. Ее романтическое сердце, сердце несостоявшейся актрисы, было покорено мужеством, интеллектом, порядочностью, изысканностью обращения молодого человека, носившего погоны офицера вермахта. Она могла сравнить его разве что с князем Болконским, настолько он был безукоризнен в поведении и поступках.

 — Франц, смотрите, какая чудесная ночь! А звезды какие большие! У вас в Берлине тоже бывает ясно и красиво ночью? — возбужденно спросила Вера, прощаясь с молодым человеком.

 — Мне трудно вам ответить, фрейлейн Вера. Все зависит от времени года и внутреннего состояния. Известный в Германии австрийский поэт Николаус Ленау так чувствовал ночь в Штутгарте:

 'Чей темный взгляд покоился на мне, торжественный, мечтательный и нежный, непостижимо сладостный такой'.

 — Как красиво сказано! Он романтик, ваш Ленау, как, видимо, и все поэты. Мне больше по душе наш Сергей Есенин. Вот послушайте:

 

 Усталый день склонился к ночи,

 Затихла шумная волна,

 Погасло солнце, и над миром

 Плывет задумчиво луна.

 

 Или вот еще лучше:

 

 Какая ночь! Я не могу...

 Не спится мне. Такая лунность!

 Еще как будто берегу

 В душе утраченную юность.

 

 — Красиво, но мне непонятно. Как можно беречь то, что утеряно?

 — Ой, Франц, ну это означает, что ты находишься еще под прошлыми впечатлениями. Душа твоя там, а не здесь, — девушка, возбужденная красотой поэзии, перешла на 'ты'. Ее примеру последовал и Франц.

 — Так не бывает, Вера. Если моя душа здесь, с тобой, как она может быть где-то в другом месте?

 — Если любишь, то душа может перемещаться на любое расстояние и находиться в любом месте. Вот ты уедешь через несколько дней, а я буду вспоминать наши встречи, тебя. Вот и душа моя будет в прошлом, а не в настоящем.

 — А ты меня будешь помнить, Вера?

 — А что, мы больше не увидимся? — испугалась Вера неожиданной развязке отношений с Францем.

 — Что ты, Верошка! — сердце Франца учащенно забилось от радости, что Вера испугалась за него. — Я завтра обязательно приеду сюда вечером. Мне нужно очень много тебе сказать и сделать вам хорошего.

 — Милый Франц, твое появление сегодня принесло мне больше радости, чем я получила за все прожитые годы.

 — Это правда, Верошка?— Да, господин старший лейтенант, — шутливо проговорила Вера и, приподнявшись на носках туфелек, поцеловала Франца в щеку и хотела убежать домой. Но Франц поймал Веру за руку, притянул непринужденно к себе и прикоснулся горячими губами к волнующим припухшим ярким губам. Вера чуть откинула голову назад и, прижавшись к груди Франца, нежно, трепетно отдалась поцелую.

 Он был долгим, легким, воздушным. Губы Веры, словно сахарная вата, таяли на губах Франца и отдавали волшебную силу любви. У Франца слегка закружилась голова. Он дрожал от возбуждения.

 — Все, Франц... Все... До завтра... Мне надо идти... Мама ждет... — тихо-тихо прошептали ее губы, но тут же снова и гораздо смелее уже сами, овладев губами юноши, страстно припали к ним.

 От этого прикосновения, от силы чувственности избранницы по телу Франца пробежала молния. Он с жаром, напористо отдался этому поцелую...

 — До свиданья, любимый Франц...

 — Auf Wiedersehen, моя маленькая Вера..

 

 

 

  Глава 12

 

 

 20 июля 1941 года. Поселок Заболотное, Гомельская область, Белоруссия

 

 

 Над маленькой речушкой и таким же небольшим лугом, поросшим сочной густой травой, забывшей с недавних пор утреннее пение косы, медленно ложился молочный туман. Дул легкий норд-вест. Наступали сумерки, предвещая тихую ясную ночь.

 — Пойдем со мной, Франц.

 — Куда?

 — Пойдем, — с загадочной улыбкой повторила Вера и взяла за руку молодого человека. Другой рукой она прижимала к груди собранный букет из колокольчиков и ромашек.

 Франц оглянулся назад, поймав последний луч заходящего солнца, который прощально утонул в полуреке, полулуже, и беспрекословно принял предложение Веры. Он был в предвкушении чего-то необычного.

 Они шли по луговой траве, взявшись за руки, и молчали. Каждый думал о чем-то своем. Семнадцатилетняя Вера — о том, насколько многогранна и непредсказуема жизнь. Случай или отдельное событие в жизни играют в ней огромную роль и могут изменить всю судьбу человека.

 Еще совсем недавно она мечтала о поступлении в театральное училище и была полна надежд стать знаменитой актрисой. Но война развеяла окончательно все детские мечты.

 Буквально неделю назад она направлялась вместе с братом Мишей и другими беженцами в Пропойск. Тогда она втайне подумывала о курсах связистов или медсестер, чтобы помочь Красной армии бить врага. Но, попав под бомбежку и обстрел немецких танков, она вернулась домой ни с чем, растерянная и подавленная.

 Еще два дня назад она находилась в тревожном ожидании захвата немцами их поселка и не знала, что же будет дальше с ее семьей, как выжить в оккупации. Но вот произошло неожиданное столкновение с Францом Ольбрихтом, старшим лейтенантом вермахта, и все прочее отошло на задний план, настолько он вскружил ей голову.

 Она физически, огульно ненавидела всех немцев как агрессоров, но, повстречав Франца, поняла, что немцы также могут быть разными. С первой минуты, с первого взгляда она поверила ему, настолько он был искренен и честен перед ней. Она доверяла ему и готова была доверять всю жизнь.

 Вот сейчас они идут по лугу, и она чувствует его волнение и дрожь. Она чувствует, какой он добрый и надежный. А война? Ну что война? На войне люди тоже влюбляются. Значит, она его любит? Конечно, любит, как его можно не любить! Она так хочет его любить. Если бы немцы были такими, как он, наверное, и войны бы не было вовсе.

 Сегодня немецкие кавалеристы привели к ним домой лошадку-подранка. Мама попросила вчера невзначай, и он выполнил ее просьбу. Даже не верится. Как была рада мама! А как завидовала нам Абрамиха, узнав об этом! Она подурнела и поседела в одночасье. А ведь Абрамиха вышла к немцам с хлебом и солью одна из первых в поселке. И сказывали люди, что ее сынок уже подался в полицейские. Но в результате солдаты съели ее поросенка и нагадили в хате.

 Вера сильнее сжала руку Франца и продолжила свои размышления.

 Они идут, не говорят, но ей хорошо просто вот так идти, идти... Может, и прав Франц, что война против большевиков, против Советов, а не против простых людей...

 'Надо же, он сделал мне предложение быть его женой. Я ничего не ответила. Какие грустные и печальные были у него глаза. Милый мой, любимый мой Францик! Наверное, я дам тебе согласие...'

 Франца охватывала легкая дрожь. Он впервые в жизни шел с девушкой, держа ее за руку, причем с любимой девушкой, которая взволновала его сердце не на шутку. Мысли о встрече крутились в голове.

 Два часа пролетели быстро и незаметно, когда они встретились у речки Гнилушки вдали от глаз местных жителей. Это была просьба Веры. Фрейлейн не хотела, чтобы их кто-то видел вместе. Он выполнил просьбу. Машину оставил у избушки бабы Хадоры. Но избежать пересудов и сплетен в этом маленьком поселке Вере не удастся. Слишком все друг друга знают и всё здесь на виду. Вот вчера в дом Веры заглянула толстая соседка. Она видела его и их застолье. Ганс вывел эту скверную бабу и задал взбучку. Но это, как русские говорят, поможет как мертвому припарка. Странная баба. Плохо у соседа — она радуется, если хорошо, то завидует и печалится. По принципу: 'У тебя плохо? Слава богу!'

 Вдруг Франц почувствовал, как Вера тепло сжала руку, отчего сильнее забилось сердце. Боже! Он влюбился в сельскую девушку. Но какой это бриллиант! Как он мог родиться в этом захолустье? Что скажет мама, когда он напишет в письме о Вере, о своей любви к ней? Будет недовольна, но придется все рассказать. Без благословения родителей не может быть и свадьбы. Вера попросила подумать.

 'Милая принцесса, куда ты меня ведешь?'

 Францу захотелось подхватить Веру на руки и нести, нести, нести вдаль за линию горизонта и даже ничего не говорить, лишь бы ощущать ее тепло и видеть ее улыбку. Он был способен в эту минуту на любой подвиг.

 — Сейчас дойдем, — как бы упреждая мимолетное решение Франца, тихо сказала Вера. И действительно, небольшой луговой подъем закончился и они, пройдя маленькое картофельное поле, по тропинке приблизились к деревянному старому хлеву с высокой соломенной крышей. За ним Франц узнал избу бабки Хадоры, там же на улице стоял и его штабной 'Опель-Капитан'.

 — Ты меня привела домой к бабушке?

 — Не совсем так. Мы пришли к ней, но мы полезем сейчас на сеновал.

 — Сеновал? А что это такое? — удивился Франц

 — Ой, Францик, я совсем забыла, что ты столичный иноземец и совсем не знаешь деревенской жизни. Сейчас увидишь.

 Она осторожно, без скрипа, отворила ворота и зашла в хлев.

 — Иди сюда, ко мне.

 Франц, выставив руку вперед, проследовал в полумрак за ней. В хлеву домашних животных не было, но специфический запах, характерный для подобных помещений, еще присутствовал. Немец поморщился, но смолчал, не стал говорить Вере о первых впечатлениях.

 Девушка нашла небольшую лестницу и, прислонив ее к чердачной балке, сняв туфли, босиком полезла наверх. Добравшись до верха, негромко засмеялась:

 — Лезь за мной, только осторожнее, не упади.

 — Не упаду. Не такие вершины покорял, — шутливо проговорил Франц и быстрыми ловкими движениями поднялся по скрипучей лестнице на чердак хлева.

 — Это и есть наш сеновал, — взволнованно произнесла Вера, указав рукой в глубь чердака, где лежала высохшая, скошенная до войны сенная трава.

 Франц прошел вперед, наступая на мягкое душистое сено.

 — Как хорошо пахнет сеновал! — восхитился он. — Я не знал, что так может пахнуть высохшая трава.

 — Это особая, луговая трава с луговыми цветами. Можно опьянеть от этих запахов. Вера взяла небольшую охапку и вдохнула аромат сена.

 — Хорошо-то как! Возьми, вдохни, — она осторожно, чтобы не упасть, с вытянутыми руками подошла к своему возлюбленному.

 — Это правда, что можно быть хмельным от высушенной травы? — недоверчиво спросил Франц и взял на ощупь сено.

 — Если ты влюблен, то правда.

 Франц сделал сильный вдох и тут же расчихался от пыли, запахов и щекотки травинок.

 — Я уже пьянею, — прослезился он.

 Вера рассмеялась искренне, звонко.

 — Возможно, любимый. А ты меня видишь?

 — Только очертания волшебных форм и изгибов. Ты прекрасна и притягательна, как принцесса Хэдвиг.

 — Я думаю, Франц, ты не Рюбецаль? — Ты читала о наших легендах, о горном духе Рюбецале? — изумился Франц познаниями юной избранницы.

 — А ты думал, что в СССР живут дикари и медведи и здесь вечные снега?

 — Не обижайся, милая Вера.

 — Я не обиделась. Но и ты не обижайся на меня. Не пошлю я тебя пересчитывать репу в поле, — веселилась девушка.

 — Ты чего смеешься?

 — Представила, как старший лейтенант Франц Ольбрихт, такой лощеный и красивый, копается в земле, пересчитывая репу.

 — Это не смешно, Вера. Посылают пересчитывать тех, кого девушки отвергают.

 — Хорошо, не буду, — уняла смех Вера, поняв, что у Франца что-то не сработало, и продолжила разговор, — на дополнительных занятиях Арнольд Михайлович много рассказывал о немецких легендах, в том числе и о Репосчете. Так переводится Рубецаль?

 — Я не только удивлен, но и восхищен тобой, моя милая Хэдвиг.

 — Подойди ко мне, мой Ратибор, — нежно позвала его Вера. — Не бойся, мы здесь одни. А то мы стоим в темноте и ведем разговоры, как солдаты на посту.

 — Я не боюсь, только сильно волнуюсь, — Франц вытянул руку вперед, найдя в темноте руку Веры, приложил ее теплую мягкую ладонь к своей груди. — Ты пойми меня правильно. Для меня необычно все в эту минуту. Ты необычная. Мне кажется, сейчас нет войны и я не офицер вермахта. Мы находимся в средневековом королевстве. Мы убежали от горного духа Рубецаля. Ты принцесса Хэдвиг, я принц Ратибор. Мы спрятались на сеновале. Мы так долго шли друг к другу, и наконец мы вместе... Я встречаюсь с тобой третий раз, а кажется, знаю целую вечность.

 Настолько сжато время в этом королевстве.

 — Это не в королевстве сжато время, Франц. Это война его спрессовала, — с потаенной грустью вдруг отреагировала Вера.

 — Я чувствую в твоих словах упрек, — с досадой прошептал Франц. — Но я солдат, Вера. Я выполняю приказы. Я воюю только с вооруженными людьми. Это позор для немецкой армии, что под пули и снаряды попадают мирные жители.

 — Ладно, Франц, — вздохнула глубоко Вера, вспомнив свой переход в Пропойск, — давай пока не будем говорить о грустных вещах. Лучше продолжай говорить о королевстве. Мне так приятно это слушать. Не останавливайся. Я не знала, что ты такой фантазер.

 — Находясь рядом с тобой, хочется быть не только фантазером, а волшебником, чтобы дарить тебе все, что ты захочешь.

 — А мне сейчас ничего не надо, кроме тебя, Франц. Ни злата, ни серебра, лишь бы ты был рядом.

 Девушка прижалась к нему, поднялась на цыпочки и трепетно, нежно поцеловала в губы. Франц ответил на девичий порыв. Целуя Веру, он чувствовал необыкновенную легкость, воздушность объятий избранницы, отчего становилось жарко, даже несколько душно.

 — Подожди, Верошка, — он отстранился от девушки и снял сначала портупею с кобурой, где лежал его верный 'Вальтер-Р38', а затем китель с серебристыми погонами старшего лейтенанта вермахта. Все это быстро и аккуратно сложил в углу. Туда же положил и фуражку. Тут же скинул прекрасно скроенные хромовые сапоги.

 Вера понимающе ждала. Когда Франц притих, девушка ласково и таинственно прошептала:

 — Ну что, мой рыцарь, снял свои доспехи?

 — Да, Верошка, — нерешительно ответил Франц. Он смущался, что стоял босиком перед своей принцессой. Однако ему было очень приятно ступать босыми ногами по сену. Франц внутренне восхитился новыми впечатлениями.

 — Ты чего улыбаешься, Францик?

 — Ты видишь меня?

 — Я чувствую это... — почти неслышно прошептала Вера.

 Прозрачное кружевное немецкое белье, впервые надетое, тихо соскользнуло к стройным ногам девушки. Вера робко, стыдливо подошла к любимому.

 У Франца перехватило дыхание...

 Юная, чуть вздрагивающая девственная грудь, прикоснувшись прохладными сосками, несмело прижалась к нему. Гибкие тонкие руки, словно лианы, трепетно обхватили голову и притянули к себе. Волнующие губы, вначале легко, припали к его губам, но с каждым мгновением, все сильнее распаляясь, настойчивее целовали его.

 Чувство благодарности подкатило к горлу Франца. Он что-то невнятно прохрипел, а затем обнял Веру, наслаждаясь продолжительным страстным поцелуем.

 Они целовали друг друга, и каждый хотел целовать, а не быть целованным. Это было похоже на игру и воркование влюбленных голубков.

 Постепенно губы Франца переместились ниже, к гладкой шелковистой коже шеи и затем груди. Вера легонько застонала от этих прикосновений. Так хорошо ей еще не было ни с кем. Она целовалась в десятом классе. Но это были ребяческие игры. Здесь было иное. Она задыхалась от радостного, воздушного, с каждой минутой все нарастающего сладострастного состояния.

 — А-а-а, — непроизвольно простонала она, когда ее сосков коснулись горячие, желанные губы Франца и стали целовать их и ласкать языком. Они вожделенно набухли и превратились в упругие комочки. Вера задрожала от появившейся необычной, не ощущаемой ранее истомы внизу живота, которая разливалась, возбуждая нестерпимое желание. Пальцы ее рук в это время нежно теребили волосы любимого.

 Франца покидал рассудок. Он стал пошатываться, как пьяный. Нарастающее желание обладать этой хрупкой и необыкновенной девушкой неосознанно толкало его быть более решительным. Желание было подобно лавине.

 Его губы и руки, трепетно скользя и задерживаясь, наслаждались каждой впадинкой, каждым изгибом, каждой клеточкой ее тела, восхищались совершенством форм, созданных Творцом. Уже не контролируя себя в эту минуту, он, как перышко, подхватил свою фрейлейн и уложил на природную одурманивающую супружескую постель.

 Вера всем телом, каждым нейроном почувствовала ярко выраженную мужскую силу, мощь своего избранника. Она хотела слиться с ним и вместе с тем боялась этого слияния.

 Подобные чувства и желания возникали и у Франца. Он не хотел обидеть Веру своей грубостью и невежеством.

 — Верошка, моя ромашишечка, я тебя люблю, — прошептали его губы тихо и нежно. — Я в твоей власти.

 Вера улыбалась от счастья.

 — Ромашечка, мой любимый. Ромашечка, а не ромашишечка.

 — Мой ты василечек и ромашечка. Сейчас правильно, любимая?

 — Почти... Мне очень хорошо с тобой. Целуй меня и говори, говори, говори...

 От Вериных признаний душа Франца просто летала. Он понял в этих словах разрешение девушки быть смелее.

 В нежном и трепетном порыве, лаская ее девственную упругую грудь, ее гибкое и стройное тело, его пальцы пошли дальше и неожиданно легко коснулись редких пушистых волосиков на лобке и застыли завороженно на месте.

 Вера вздрогнула. Ей вдруг страстно захотелось ощутить прикосновение этих мягких нежных пальцев к своим половым органам, которые уже сочились влагой. Ноги ее непроизвольно раздвинулись, помогая проникновению к самому сокровенному и неприкасаемому. Рука Франца скользнула ниже между ног и впервые в жизни стала трогать и возбуждать нежные от внутреннего сока большие и малые губы девушки. Томное желание разлилось по всему телу Веры. Она отключилась от всего и целиком отдалась ласкам.

 Вдруг Веру как будто парализовало. Тело ее выгнулось, из груди вырвался глубокий стон:

 — Да, любимый! Да!

 Франц был на пределе своих возможностей. Больше сдерживать себя он не мог. Он застонал, как зверь, не слыша своего стона, но прекрасно понимая вожделенное желание подруги. Это было превыше его сил. Дрожащими пальцами он быстро расстегнул бриджи и как можно осторожнее и легче дотронулся своей ярко выраженной мужской индивидуальностью до ее потаенных губ.

 — Я боюсь, Францик. Я боюсь...

 — Верошка, жена моя, я не могу себя сдержать. Не бойся, любимая. Я буду осторожен и не причиню тебе боли, — и он чуть-чуть придвинулся к ней, уже не сдерживая себя, обуреваемый неистовым желанием.

 — Я чувствую тебя, ты не поверишь. Я чувствую тебя, любимая. Я люблю тебя! Мы не можем друг без друга, и без этого не может быть любви.

 — Да, мой ангел! Да, мой Ромео! Иди ко мне, иди...

 Вера инстинктивно сжала руками сильную спину возлюбленного, приподняв и раздвинув бедра. Франц напряг ягодицы и решительным движением вошел в нее до предела.

 — А-а-а, — вскрикнула девушка и только сильнее сжала Франца.

 Тот понял, что его подбадривают, и начал совершать медленные глубокие движения. Затем движения участились, он задрожал. Вдруг спина прогнулась. Мышцы охватила сладкая судорога, которая томительно разлилась по всему телу. Одновременно со стоном пошли упругие мощные жизненные толчки. Их было много, очень много...

 Франц провалился в невесомость. В глазах засверкал салют из тысячи ярких огней.

 — Я чувствую тебя, Францик. Я чувствую твою любовь и силу, — Вера благодарно принимала пульсирующие горячие струи новой жизни.

 Франц молчал. Его сердце учащенно билось. После короткой передышки он улыбнулся и прошептал Вере на ушко:

 — Любимая моя, у нас будет девочка. Я хочу, чтобы она была похожа на тебя, на золотую славянскую фею Златовласку.

 — Глупенький, я рожу тебя мальчика. Он будет твоей копией, таким же сильным, рослым и красивым, — Вера сильно и страстно стала целовать Франца.

 Тот, не выходя из нее, принимая и отвечая взаимными ласками, налился вновь. И уже смелее, без разрешения Веры, отдавал свою силу и любовь с удвоенным усердием.

 В какой-то момент, делая победное движение, он почувствовал, как Вера задрожала сильнее прежнего и, до крови вцепившись в его спину, закричала:

 — Люблю... Люблю... Люблю... — и зарыдала...

 Франц проснулся от того, что ему что-то мешало спать. Он приоткрыл глаза и быстро зажмурился. Теплые ласковые лучи утреннего солнца, пробившись через щели, в отдельных местах старой соломенной крыши играли на его лице. Немного опухшие от поцелуев губы раскрылись в улыбке.

 — Das ist fantastisch сеновал, — и Франц, скрипя мышцами, сладко потянулся. — Верошка, где ты? — но ему никто не ответил.

 Молодой человек сбросил с себя тулуп, прикрывавший их ночью, и приподнялся на сенном супружеском ложе, осмотрелся вокруг. Веры на чердаке не было.

 — Верошка, где ты? — обеспокоенно позвал он девушку. В ответ горласто и обнадеживающе прокричал деревенский петух:

 — Ку-ка-ре-ку!

 Франц глянул на водонепроницаемые, с фосфорным напылением циферблата часы, обязательный атрибут всех немецких офицеров, и удивился. Было около семи утра. Это почти на час позже его официального подъема. Недовольный этим, он быстро надел бриджи и сапоги и, взяв в руку остальное обмундирование, слез по лестнице вниз, удивленно отметив, что вся его форма была тщательно вычищена, выглажена и даже подшит свежий подворотничок.

 Не успел Франц восхититься заботой Веры, как открылась сенная дверь и оттуда вышла она сама: умытая, свежая, причесанная, улыбающаяся, с радостными приветливыми глазами.

 — Guten Morgen, Franz!

 — Добрый день, Верошка! Ты выглядишь очень хорошо, как это солнышко.

 — Спасибо, милый, — Вера подбежала к нему и чмокнула в щеку. — Давай будем умываться.

 Франц обнял ее и начал осыпать поцелуями. Вера мягко отстранилась, сняла с его волос несколько травинок, деловито промолвила: — Потом, потом, дорогой. Завтрак стынет на столе.

 — Хорошо, распорядок превыше всего.

 Однако Ольбрихт не успел насладиться утренним моционом. Во двор заскочил водитель легковушки.

 — Господин старший лейтенант! Хорошо, что вы проснулись. Приезжал посыльный. Вас к девяти вызывают в штаб корпуса.

 — Что? — Франц побледнел, застыл на мгновение, держа в руках полотенце. Уже вчера он знал, что в связи с активным сопротивлением русской 151-й стрелковой дивизии у деревни Искань и концентрацией там части сил 50-й танковой дивизии принято решение не перемещать штаб 24-го моторизованного корпуса в ранее намеченный поселок Поляниновичи, а подобрать место в другом направлении. Слишком близки были русские, и слишком упорно дрались их стрелки. Трое суток шли кровопролитные бои, а выбить русских из этой деревни доблестные войска пока не могли. Но он не думал, что его так быстро отзовут. Он надеялся побыть здесь, хотя бы еще один день с любимой и такой уже родной Верой.

 — Черт! Готовьте, Ганс, машину, — выдохнул Ольбрихт, скрипя зубами. — Возьмите лишнюю канистру бензина. Через двадцать минут отъезд.

 Вера стояла, не проронив ни одного слова. Она просто онемела, лишилась дара речи на мгновение. Лицо молодой, совсем юной женщины было белее снега. Губы дрожали, не находя слов. Большие глаза небесного цвета заволоклись туманом. Как только водитель ушел, ее прорвало. Она заревела, превращаясь в плачущего ребенка.

 — Как же так, Франц? Как же так? — ее слезы текли ручьем. — Милый, любимый мой, не уезжай. Останься со мной. Мне столько еще надо тебе сказать хороших и нежных слов, — она причитала и дергала его за китель. — Я согласна, Франц. Я буду твоей женой: преданной, нежной, заботливой. Только останься еще немного. Не уезжай.

  Ольбрихт нехотя отнял руки Веры и глядя в глаза обнадеживающе произнес:

 — Любимая Верошка, мне также тяжело расставаться с тобой, но я приеду, обязательно приеду.

 — А когда, Францик? — Вера вытерла кулачком слезы. Она верила каждому его слову, чтобы он ни сказал в эту минуту.

 — Сегодня 21 июля. Я приеду через две недели за тобой. Мы поедем в Берлин и там поженимся. Мне родители пришлют свое согласие. Оно необходимо, чтобы меня отпустили в отпуск. Только дождись меня, Верочка. Хорошо? — Франц обнял Веру за поникшие плечи и целовал, целовал, целовал опухшие, покрасневшие, заплаканные глаза. — Все будет хорошо, моя любимая. Успокойся. Все будет хорошо. Ничего не бойся. Местная администрация вас не тронет, я подготовлю документ. Ведь ты теперь жена офицера вермахта.

 — Хорошо, любимый, — тихо проронила Вера, положив голову на грудь Франца, — мы будем тебя ждать, я и наш мальчик. Только береги себя. Только береги себя для нас.

 — Ты родишь не мальчика, а девочку, — нежно гладя Вру, убеждал ее Ольбрихт. — Девочку Златовласку.

 — Хорошо, хорошо, — глубоко вздохнула она, — пусть будет девочка, как ты хочешь.

 Они не замечали, что на них смотрят старческие, слезливые, но умудренные большим жизненным опытом глаза Хадоры. В них было много печали и грусти. Видимо, бабка сердцем чувствовала скорую развязку трагедии этих молодых красивых людей. В руках она держала кувшин с парным молоком. Когда Франц окончательно простился с Верой и хотел было уходить, она прервала свое молчание:

 — Сынок, подожди! Верочка! Попои на дорожку своего суженого, — и она морщинистыми старческими руками передала молоко Вере.

 Девушка радостно вспыхнула от такой помощи бабушки.

 — Францик, попей молочка. Оно парное. Оно придаст тебе сил в дороге.

 Франц также обрадовался этой деревенской традиции. Это был лишний повод задержаться еще на минуту возле Веры, возле своей вспыхнувшей яркой, как огненная комета, любви.

 Он пил молоко и улыбался. Улыбалась и Вера.

 В это мгновение их глаза светились истинным счастьем, искренней любовью, которые не знали ни границ, ни возраста, ни национальности, ни времени.

  Глава 13

  11 мая 1944 года. В тылу передовых линий 48-й армии 1-го Белорусского фронта.

Рогачевский район, Гомельская область, Белоруссия

Резкий холодный арктический воздух, прорвавшийся ночью в средние широты и принесший сырую погоду, несмотря на первую половину мая, немилостиво пробирался через приоткрытую палатку и тревожно досаждал Ольбрихту, не давая тому дремать после раннего завтрака. Неприятные мурашки, долго не задерживаясь на теле, почему-то назойливо волновали душу. Он сопротивлялся этому, отгонял их, но они, исчезая, появлялись вновь и вновь, навевая тревожные мысли. Франц интуитивно почувствовал тревогу. Хотя они удачно проскочили через вторую линию обороны у поселка Цупер, благодаря раненому русскому комбату и без задержек прошлись правее населенного пункта Майское, выйдя к первой условной точке, отсиживаться здесь, в мелколесье, в тридцати километрах от линии прорыва, ему показалось в эту минуту опасным. Он хотел было посоветоваться с Клаусом, вторым 'я', но тот в этот раз никак не проявлял себя. Франц морщил лоб, тер виски и мысленно вызывал друга, но попаданец молчал и не реагировал на его потуги, видимо, решил не вмешиваться в естественный ход событий, коль все пока идет по плану, и берег свои ресурсы на более серьезный случай.

— Ладно, спи, бродяга из космоса, — беззлобно пробурчал Франц и, приподнявшись с матраца, расстегнул шторку офицерской палатки. Недалеко от него нес службу часовой, охраняя замаскированные танки и отдыхавших солдат. Франц было схватился за кобуру, настолько после дрема ему показалась необычной картина часового в русской форме и автоматом ППШ. Но вовремя остановился, чертыхнувшись за плохое вживание в роль русского офицера, и вылез наружу.

— Лейтенант Эберт, подойдите ко мне, — негромко позвал он командира взвода, который наблюдал за работой низкорослого механика-водителя Т-34. — Что-то случилось с танком?

— Все в порядке, господин капитан. Ефрейтор Криволапов проводит осмотр фильтра по регламенту перед маршем.

— Хорошо! Доложите обстановку.

— Личный состав отдыхает. Бронетехника готова к боевым действиям. Разведдозоры выставлены. В двенадцать часов смена и доклад о передвижении противника.

— Русский капитан живой?

— Живой, господин капитан, но молчит, свинья. Думаю, если его передать русским Иванам, то они его быстрее сделают разговорчивым.

— Больше допросов не проводить. Того, что мы узнали из его карты и отдельных показаний, хватит не на одно донесение. Приведите русского в порядок, перевяжите и держите под охраной. Он нам еще понадобится.

— Слушаюсь.

Ольбрихт глубоко вдохнул влажный воздух и невольно провел рукой по небритой щеке, поморщился. Его раздражала суточная щетина. Вновь бегло он окинул взглядом лагерь. По-прежнему настораживали спокойствие и обыденность их жизни, словно они не были в тылу врага.

— Лейтенант, вам не кажется странным, что вокруг стоит тишина? Мы здесь с пяти утра, дорога рядом, а передвигаются только тыловые крысы.

— Думаю, господин капитан, разгадку мы узнаем ночью.

— Почему вы так думаете?

— Русские — мастера на разные штучки. Для них ночь — мать родная. Вы не обратили внимания на сотни землянок, вырытых после поселка, ближе к болоту?

— Обратил и уже пометил на карте. И батарею гаубичную за нашим леском отметил.

— Господин капитан, — посерьезнел Эберт, — это ложная батарея. Я посылал к ней старшего сержанта Альтмана. Там практически нет охраны. Она из дерева.

— Это точная информация?

— Альтман — ветеран роты. Он свое дело знает, ему можно доверять.

— Благодарю вас, Эберт. Думаю, у нас появятся и другие поводы удивляться русской хитрости. Русские скрыто готовятся к наступлению.

— Почему вы так уверены, господин капитан?

— Почему? Потому что я это знаю, — Ольбрихт улыбнулся про себя, почувствовав шевеление друга в мозгу. — Наша задача, — продолжил он, — узнать замысел русских, масштабы и дислокацию войск в зоне нашей армии. Правда, танки для скрытой разведки малопригодны. Они — мощная ударная сила, но слишком заметны. Нам нужна машина.

— Какие будут указания, господин капитан? — лейтенант вытянулся перед командиром батальона.

— Мы снимаемся отсюда, Эберт. Мне не нравится эта тишина. Время на сборы — тридцать минут. Может, и машину достанем. Что это? Вы слышите?

— Это кукушка, господин капитан.

— Действительно кукушка. Она мало куковала, значит, мое решение уходить быстрее отсюда правильное. Кукушка приведет к нам русских.

— Вы верите в приметы?

— Я верю в здравый смысл, лейтенант, и свою интуицию, а приметы, они и появляются как раз в тот момент, когда есть первое и второе.

Эберт с восхищением смотрел на подтянутого смелого командира батальона, который и в русской форме с орденом Красной Звезды и медалью 'За отвагу' выглядел не менее мужественно, чем в форме офицера вермахта.

— Укажите направление движения, господин капитан, — Эберт ловко щелкнул каблуками.

— Идем на Буда-Кошелево, поближе к железной дороге и Гомельскому шоссе. Это главные транспортные артерии, по которым прибывают войска русских в сторону нашей армии. В стокилометровой зоне должны находиться войска второго эшелона русских. Вот их нам и надо засечь.

— Но, по замыслу, нужно двигаться на Довск.

— Еще успеем, лейтенант, попасть в лапы к генералу Горбатову и сразиться с его танкистами. А сейчас — на юго-восток. Смотрите сюда, — Ольбрихт достал из планшетки аккуратно переложенную карту и развернул, — вот новая конечная точка первого дня. Вот здесь проведем первый сеанс связи. Вот здесь выставим дозоры у железной дороги. Дальше — по ситуации. И еще, — Франц внутренне напрягся, — я вам не говорил об этом, но уже могу сказать. Через два дня у нас должна состояться встреча с агентом абвера. Он нам должен передать информацию о передвижении русских войск. Он как раз проживает недалеко от вокзала в Буда-Кошелеве. Однако я сомневаюсь в нем. Но посмотрим, что нам подготовили господа из уже несуществующей организации. Уж очень мне навязывали эту встречу, — зрачки Ольбрихта сузились, он задумался.

— Какие будут указания, господин капитан? — напомнил о себе командир взвода.

— Какие? Сегодня — вперед. Главное, смотреть, запоминать, записывать. Во время движения в бой не вступать, только в случае реальной атаки русских или по моей команде. Об агенте поговорим завтра.

— Все понятно, господин капитан.

— Действуйте, Эберт. Да, и прикажите русским панцершютце вести себя тише, иначе я сдам их русской комендатуре, — после этих слов Франц усмехнулся.

— Это шутка, господин капитан? — Эберт тоже улыбнулся, показав красивый ряд белых зубов.

'Мальчишка, — подумалось Ольбрихту при взгляде на командира взвода, — но предан рейху безумно и голову сложит без оглядки за фюрера, так и не познав радости семейной жизни. Жаль. А я разве познал?' От этой спонтанно возникшей мысли рваный шрам, тянущийся от правого уха вниз по щеке, тут же сжался змеей и побагровел.

— Шутка, Эберт, — строго выдавил Франц и, чтобы подчиненный офицер не увидел его резко изменившегося настроения, круто развернулся и полез в палатку за своими вещами.

Через полчаса грозный бронированный отряд, грохоча дизелями, выполз из леса, оставляя за собой клубы гари и комья развороченной земли. Немецкие разведчики на полной скорости помчались по гравийной дороге. В авангарде ехал Франц Ольбрихт. В 'Пантеру' он так и не перешел. Обстановка требовала быть впереди. На каждом шагу их поджидала неизвестность. Была велика возможность принятия немедленного решения.

Находиться в Т-34 было неудобно. Полное отсутствие комфорта. Подвеска русского танка была очень жесткой. Франца трясло постоянно. Он страдал от этого и вспоминал о 'Пантере', где сглаживались любые бугры и провалы дороги. 'Красные инженеры экономят на комфорте своих танкистов, — злился он после очередной встряски, — это же издевательство. Как Иваны на них воюют? А трансмиссия? Нужно быть двужильным, чтобы переключить без синхронизации передачи. А связь? А оптика? Если бы их не модернизировали в мастерских рейха, то вообще — дело швах... На чем же держатся их победы..? — вдруг спонтанно всплыл перед ним вопрос.

— Господин капитан! Господин капитан! — до сознания Франца долетели беспокойные, визжащие возгласы Криволапова. — Впереди в нашу сторону движется легковушка, она остановилась... Нас останавливают, смотрите, нас просят остановиться. Что делать? Я же их раздавлю! Господин капитан! Что прикажете делать?

— Тормози, Криволапоф! Тормози и не кричи, — спокойно отреагировал Ольбрихт на визг механика-водителя. — Всем экипажам приготовиться к бою! — последовала затем его команда. Сам Франц взглянул в командирскую панораму и снял с предохранителя спаренный пулемет.

Танк вздыбился от резкого торможения и, раскачиваясь, гася энергию движения, остановился, не доехав метров десять до армейского 'Виллиса'. 'Виллис' стоял пустой, без людей. Все военные, даже водитель, как саранча, успели выпрыгнуть из открытой машины, боясь в одночасье быть раздавленными танком.

Увидев, что Т-34 остановился и опасность миновала, тут же в адрес экипажа понеслась неслыханная площадная брань и матерщина. Криволапов не столько от возмущения, сколько от удивления открыл свой тяжелый передний люк и высунулся, чтобы поближе посмотреть на носителей великого русского языка в погонах, за три года позабытых им. Его добродушная хитроватая тамбовская улыбка несколько сбила темп ругательств русских военных. Они, отряхивая грязь, стали ближе подходить к танку. Вдруг из их среды вперед выдвинулся старший офицер в звании полковника. Увидев перед собой не серьезного танкиста, а улыбающегося в промасленном комбинезоне Криволапова, он вновь распалился и закричал в бешенстве:

— Кто такие, вашу мать? Ослепли что ли в своей консервной банке и ничего не видите? Или перебрали лишние наркомовские сто граммов? Кто такие, я спрашиваю? Ты слышишь меня, танкист? Или оглох от своего дизеля? — полковник ударил палкой по танку.

Криволапов понял, что обращаются к нему и надо что-то отвечать грозному полковнику, захлопал глазами и взволнованно, глуповато, как обучила его нелегкая детдомовская жизнь и сиротская судьба слабого, промямлил:

— Так мы это... свои, товарищ полковник. Свои мы. На марше вот.

— Я вижу, что свои, — орал офицер. — Часть какая, кто командир, куда двигаетесь?

— Так мы это... двигаемся вперед, куда командир прикажет, туда и двигаемся. Вперед, значит. Если бы не вы, и дальше токмо двигались бы.

— Фамилия!

— Чья? Моя?

— Твоя, солдат! Твоя! Мать твою. Безграмотность.

— Моя — Криволапов. Двадцать два года как Криволапов.

— Ты что, первый день в армии, танкист? — бушевал полковник, багровея. — Как надо отвечать, когда к тебе обращается полковник?

Франц в это время думал, как поступить в данной ситуации, чтобы не раскрыть себя. Утром их спас русский комбат. Сейчас другой случай. Криволапов долго не продержится. За его кривляния он сейчас получит по шее и его вытащат из танка по первой команде напыщенного русского офицера. Взгляд Франца вдруг остановился на пустом 'Виллисе'. Этот шанс нельзя упускать. Он резко открыл свою крышку люка и, высунувшись из командирской башни, заговорил с акцентом:

— Товариш полкофник! Што вы раскричались, как рязанская паба? Группа выполняет задание штапа 48-й армии генерала Романофа. Не мешайте нам.

— А это что за эстонец выискался? — полковник, позабыв о Криволапове, бросил на Ольбрихта удивленный взгляд, услышав его речь, чуть отойдя назад от танка. — Коля, — обратился он к стоящему рядом и до этого молчащему старшему лейтенанту, — ты его знаешь? Это не твой комсомолец?

— Да нет, товарищ полковник. Этих варягов я вижу в первый раз.

— Опаньки! Доложите ваше звание и фамилию, танкист.

— Сначала вы представьтесь.

— Ого! — воскликнул полковник. — Я начальник отдела партийной работы политотдела 48-й армии полковник Катаев. Кто вы?

'Этот полковник будет вроде нашего Бормана, только армейского масштаба', — мысль, как молния, пронеслась в голове Ольбрихта. Прекрасная добыча. И у него загорелись глаза охотника.

— Я командир особого батальона капитан Эрдвитте. Отрабатываем задание штапа армии.

— Почему я вас не знаю, товарищ капитан? И что за вахлак сидит у вас на месте водителя танка? Он чуть не раздавил нашу машину и всех офицеров. Это безобразие.

— Он будет наказан, товариш полкофник. Мы отрапатываем маневр на максимальной скорости передвижения. Отойдите с дороги, товарищ полкофник.

— Иван Семенович, посмотрите! — вдруг удивленно и настороженно шепотом обратился к полковнику старший лейтенант и кивком головы показал на башню танка.

— Что такое, Николай?

— Посмотрите, фашистским шрифтом написан лозунг за товарища Сталина и без восклицательного знака.

— Что? — испуганно воскликнул полковник и завертелся вьюном, глядя вначале по сторонам, ища капитана в малиновых погонах, а затем на башню. Увидев надпись 'За Сталина' в готике, он налился кровью: — Это измена! Сержант! Арестовать танкистов.

— Огонь! — коротко отдал команду Ольбрихт и скрылся в командирской башне.

И здесь же несколько танковых пулеметов дерзко ударили вдоль дороги, срезая политработников и солдат сопровождения.

Старший лейтенант, стоящий прямо перед танком, был распорот надвое очередью стрелка-радиста Карасева. Полковник получил пули в горло и, захлебываясь кровью, покатился по земле. Водитель и сержант, стоящие ближе к машине, успели схватить автоматы и кубарем скатиться в кювет и залечь, сделав при этом несколько беспорядочных очередей, но тут же были разорваны фугасным снарядом, выпущенным из танка Эберта. Только капитан и два солдата в малиновых погонах без сопротивления, услышав стрельбу, бросились наутек в сторону леса, но длинная очередь спаренного пулемета второго танка старшего сержанта Каульбаха настигла и их на опушке.

Бой был неравный, неожиданный и глупый для разведчиков, но другого выхода не было. Их раскрыли, казалось бы, для немцев, по несущественной, второстепенной, но столь поразительно-вопиющей для русских военных детали. Это был провал.

В воздухе повисла тягостная минутная тишина, которая всегда следует за боем, какой бы продолжительности и значимости он ни был, тем более этот, короткий, бессмысленный, уничтожающий, после которого разведгруппа стала не охотником, а дичью, не разведчиком, а диверсантом.

В наушниках танкистов послышался характерный треск подключения командира. Команда замерла, вслушиваясь во взволнованное глубокое дыхание Ольбрихта, а затем в его слова, сказанные чуть хрипловатым берлинским голосом:

— Эберт, ко мне! Всем экипажам находиться в готовности.

После чего Франц сердито двинул сапогом в плечо Криволапова и на русском языке крикнул:

— Криволапоф и его команда — на выход! — и сам без промедления вылез из танка.

Перед глазами Ольбрихта предстала картина кровавой бойни. Еще несколько минут назад шесть русских офицеров и солдат были полны жизни. Они двигались, разговаривали, отдавали команды, были чьими-то детьми, отцами, сыновьями. Наверное, каждый из них строил планы на будущее, каждый надеялся выжить, ну а если и умереть, то героем. И вот они бездыханные, скорчившись, как их приняла смерть, лежат в грязи у дороги. Франц содрогнулся. Он неоднократно видел смерть за время войны, сам был трижды ранен, причем один раз серьезно, но он остался живым. Здесь же была картина жестокой, беспощадной расправы, не оставившая никому даже шанса на жизнь. Он никогда не задумывался над тем, что и ему когда-то придется умереть. Он был бойцом этой войны: отважным, храбрым и умелым. Он всегда был там, где трудно, где опасно. Высшие силы берегли его за это. Но это были бои с умным и сильным врагом на передовой. А здесь он впервые почувствовал себя убийцей. Убийцей беззащитных, хотя и вооруженных людей, которые носили погоны военных и находились в состоянии войны с ним. Проходя мимо поверженного врага, он с горечью и досадой смотрел на эти тела, изуродованные и превращенные им в трупы. Но он не мог поступить иначе. Как и эти русские, будь они на его месте, поступили бы так же. Шла война, и, если не он их, значит, они его.

Глядя на изрешеченное тело молодого человека, почти его ровесника, старшего лейтенанта, в погонах, со значком русской молодежной организации ЛКСМ, он впервые подумал об анафеме войне.

— Будь проклята эта война, — тихо прошептали его губы. Он отвернулся от старшего лейтенанта и перешел к телу русского полковника.

— Господин капитан! Вы что-то сказали?

— Это вы, Эберт? — тихо и задумчиво проговорил Франц.

— Да, это я, по вашему приказанию.

— Хорошо, Эберт. Постойте немного.

Лейтенант Эберт бросил беспристрастный взгляд на окровавленного русского полковника, который так и застыл, разорвав на себе гимнастерку, захлебываясь кровью в предсмертных мучениях.

— Красиво мы разделались с этими русскими Иванами.

— Замолчите, Эберт! Стыдитесь своей фразы, — на молодого командира взвода смотрели возмущенные глаза, — я знаю вас храбрым офицером, но храбрость лучше всего доказывать в бою, а это была бойня. Вам понятно это, лейтенант?

Эберт посмотрел на капитана удивленными глазами, не до конца понимая, что требует от него командир батальона.

— Вам понятно это, лейтенант? — повторил Ольбрихт. — Это была бойня, хотя и вынужденная.

— Я понимаю вас, господин капитан. Я глубоко вас понимаю. Но на войне иначе не бывает. Чтобы быть победителем, надо не быть побежденным.

— Вот именно, господин лейтенант. На войне иначе не бывает. Иначе не бывает... Я рад, что вы меня поняли, Эберт.

Ольбрихт в последних словах нашел для своей подавленной души точку опоры, точку оправдания своим действиям, и от этого немного воспрянул духом.

— Да, лейтенант, иначе не бывает. Чтобы быть победителем, надо не быть побежденным. Прекрасно сказано, Эберт. Поздравляю. А у вас железный характер. Вы оказались на месте с пулеметами своего взвода.

— Ваша школа, господин капитан, — молодой офицер вермахта щелкнул каблуками с благодарным поклоном головой.

— Хорошо, Эберт. Теперь слушайте мой приказ, — командир разведбатальона строго посмотрел на подчиненного офицера.

В этот момент Франца пронзила страшная головная боль. Он схватился за голову и крутанулся на месте. Внутри черепной коробки барабанщики били в тысячи барабанов, трубачи дудели в тысячи труб.

— Что это? — вскрикнул он, чуть не свалившись на землю.

И тут до него дошло, что голова раскалывается от возмущений и нареканий, которые посылал ему друг Клаус, его космический бродяга, его второе 'я'... Ему вспомнили и ошибки в подготовке водителей танков, и надписи на танках, и устроенную им бойню, в результате которой были уничтожены офицеры штаба, знавшие немало русских секретов. Взяв одного полковника в плен, можно было бы возвращаться назад.

'В общем, ты покойник, Франц, — иронично, даже с издевкой закончил свою речь Клаус. — Ты выдал себя. Теперь ожидай погоню и расправу. Русские надерут тебе задницу по полной программе'. — 'А что нужно было сделать, скажи, если ты такой умник?' — немного отойдя от удара, с долей обиды, задал мысленный вопрос Франц второму 'я'. — 'Да просто объехать по полю или остановить свою колонну и пропустить эту важную машину. Ты понял меня, капитан? А так — это провал'. — 'Что же ты отсыпался в сторонке, когда я тебя звал?' — 'Думал, сам справишься. Рядовой случай. Но нет. А теперь нужно засучить рукава обоим. Задача многократно усложнилась. Были охотниками — стали дичью. Ты понял, что натворил?'

Франц стоял бледный, но не подавленный. В разговор не вступал. Он понимал, что Клаус говорит правильно и лучше ему не перечить. Может, подскажет что дельное.

'Ладно, не горюй, Франц, — продолжил мысль уже в более спокойном ключе Клаус. — Не все еще потеряно. Но с этого часа я буду всегда рядом с тобой. Считай, все, что умею и знаю я, знаешь и умеешь ты. Вдвоем мы сила. Не обижайся на мою резкость. Не могу привыкнуть к твоему телу, к твоему образу мышления и действиям. Другая школа. Все, разговор закончен. Не будем терять время. Отдавай лейтенанту приказ. А то он смотрит на тебя ошалелыми глазами', — и Клаус улыбнулся. Отчего боль в голове Франца мгновенно затихла.

— Что с вами, господин капитан? Вам помочь?

— Все в порядке, Эберт, — Франц потер виски ладонями. — Старая рана дала о себе знать.

— Может, вам воды принести?

— Нет, не надо.

Ольбрихт одернул на себе русский комбинезон, надел шлем танкиста. Он вновь был собран и уверен в своих действиях.

— Приказ следующий: соберите немедленно все личные, военные и партийные документы русских — и ко мне в 'Пантеру'. С этого момента я иду со своим экипажем. Второе: все оружие и боеприпасы русских сложить в 'Виллис'. Эту машину — к нашей удаче, она цела — погонит Криволапоф. Ее в середину колонны. Его место займет подготовленный радист Карасеф. Третье: всех погибших русских после тщательного осмотра перенесите в лес и забросайте ветками. Заниматься похоронами нам некогда. Все поставленные задачи нужно выполнить максимально быстро и энергично. После этого мы двинемся в район по намеченному плану. Вы идете передовым экипажем. Нигде не останавливаетесь, ни на какие патрули не обращаете внимания. В бой не вступаете, обходите все населенные пункты, все препятствия. В случае преднамеренной атаки на нас действуйте по усмотрению в составе взвода. Вы поняли мой приказ?

— Да, господин капитан.

— И еще. Пока вы будете выполнять эти задачи, выставьте регулировщика. В случае остановок русских машин без каких-либо объяснений отправляйте всех любознательных, как это русские говорят, 'подальше', ссылаясь на маршала Жукова. На русских, когда их посылают 'подальше' и 'к матушке' от имени большого начальника, это действует магически и лучше, чем любой письменный приказ. Регулировщиком поставьте панцершютце Семенофа. Это умный, хитрый солдат, и он справится с этой задачей. Выполняйте, Эберт. Я пока просмотрю документы партийных и комсомольских боссов, которые обнаружил в машине под грифом 'Для служебного пользования'. Знать вожаков ВКП(Б) и ЛКСМ 48-й армии генерала Романова, месторасположение их частей — это большая удача. Не так ли, Карл? — и Франц довольно похлопал по плечу своего командира взвода.

— А к какой матушке посылать? — вдруг недоуменно задал тот вопрос.

— К какой? — переспросил Франц и задумался. — Думаю, к русской, Эберт. В общем, Семеноф знает, к какой. Всё. Не морочьте мне голову. Выполняйте приказ.

Глава 14

11 мая 1944 года. В тылу передовых линий

48-й армии 1-го Белорусского фронта. Белоруссия

— Ольха, Ольха, я Береза, ответьте! Десятого вызывает второй... Ольха, Ольха...

— Возьмите трубку, товарищ полковник. Десятый на проводе, — смуглая курносая связистка-ефрейтор полуобернулась и устало посмотрела по сторонам, ища начальника политотдела корпуса. Тот лично заглянул к концу ночного дежурства на узел связи и ждал соединения. Властное, чисто выбритое холеное лицо политработника выражало недовольство.

— Что, уже?

— Возьмите трубку, товарищ полковник. Я соединила вас с десятым, — большие чайного цвета глаза, воспаленные от частого недосыпания, отчужденно смотрели на коренастого лысеющего офицера.

Полковник быстро подошел к столу, схватил трубку телефонного аппарата и требовательно, не дожидаясь ответов, завалил вопросами подчиненного командира:

— Десятый, что у вас произошло? Что за ночные концерты гремели у вас во всю Ивановскую? Где Климентьев? Почему он не доложил по команде? Почему я узнаю информацию последним, притом от члена Военного совета армии?

— Товарищ десятый, подождите...

— Почему у вас под носом немцы прорвали оборону и это перед сабантуем? Кто командир батальона? Кто парторг? Вы знаете, что к вам направлена партийная комиссия армии по расследованию ЧП? — полковник вспотел от своего напора и тяжело дышал. — Что вы можете ответить, майор? Не молчите!

— Товарищ второй, докладывает десятый. Обстановка на участке прорыва стабилизирована. Подошедшими из резерва карандашами восстановлена первая оборонительная линия.

— Вы мне макароны не вешайте, — перебил командира 413-го стрелкового полка начальник политотдела корпуса. — Доложите по существу произошедшего события.

— Я уже докладывал по команде пятому. И лапшу на уши вам не вешаю.

— Вы что, майор, смеетесь надо мной? — заревел в трубку политработник. — Все разложите, как было, по полочкам, без утайки. Ну, слушаю вас, — и, промокнув платком вспотевший лоб, полковник Митин с иронией добавил: — А то поздно будет, когда приедут разбираться ребята с бритыми затылками из команды 'молчи-молчи'.

— Хорошо, — подавленно ответил подполковник Кузнецов и, чуть помедлив, начал доклад. — Сегодня ночью, примерно в два часа сорок минут, на участке Новосельцева...

— Кто такой Новосельцев? — перебил вновь комполка политработник.

— Это мой командир третьего батальона.

— Продолжайте.

— Этой ночью немцы нанесли ураганный артиллерийско-минометный удар на взвод боевого охранения и передовые траншеи батальона Новосельцева. Огонь был столь плотным и точным, что смял пулеметные точки и артиллерийскую батарею. Затем он был перенесен на соседние подразделения, а позже — на глубину всего батальона. Практически он велся постоянно. В это же время под покровом темноты немцы в количестве двух-трех рот ворвались в траншеи и подавили сопротивление наших бойцов. В этом им помогали выдвинувшиеся на огневой рубеж самоходные артиллерийские установки. Батареи соседей хотели помочь нам, раскрыв себя, но были практически стерты с земли подкорректированным огнем немецких гаубиц, — подполковник замолчал.

— Десятый, ты мне докладываешь, как будто диссертацию пишешь. Что было дальше, не молчи. Почему Новосельцев не организовал оборону? Где был командир в это время? Почему бойцов не поддержал замполит?

— А это вы у Климентьева сами спросите, — вдруг зло выдавил командир полка. — Он-то и остался из командования батальона один в живых, потому что в два часа ночи пошел в санвзвод к медсестре глотать карболку.

— Не кипятись, командир. Замполит свое получит. Кстати, где он сейчас?

— Он взят мной под стражу за самовольное оставление позиции. Сейчас дает объяснения 'особисту'.

— Не круто берешь на себя, майор?

— Не майор, а подполковник, — начинал злиться комполка за незаслуженное понижение в звании. — У меня третий батальон почти весь в земле лежит. Капитан Новосельцев пропал без вести, а вы говорите 'не круто'. Мне старший лейтенант сразу не понравился.

— Хорошо. Извини, подполковник. Разберемся. Жди к обеду парткомиссию во главе с полковником Катаевым и сам готовься ответить за этот шум. Кстати, а что фрицы здесь забыли? Для большого наступления у них кишка тонка.

— Прощупывали наши позиции. Провели силовую разведку боем. И она, к нашему сожалению, проведена классически превосходно.

— Вот за это и ответишь, подполковник.

— Отвечу! — резко и хмуро выдавил в трубку комполка.

— Конечно, ответишь. Всем достанется на орехи после такой организации обороны. А куда, ты говоришь, подевался комбат? — начальник политотдела вдруг занервничал.

— С комбатом вообще одни загадки, товарищ второй. Его, раненого и контуженного, вывезли из боя наши танкисты прямо на танках. Они также согласились доставить его в госпиталь. Затем он пропал. Мне доложили, что в госпитале его нет.

— А какие такие танкисты? Разве на передовую у нас выведены танковые части? Что за чушь ты несешь, Кузнецов?

Командир полка побледнел и, присев медленно на деревянную скамью, замолчал. Его вдруг потрясла догадка о пропущенных танках у Цупера боевым охранением второй линии обороны. 'Неужели это немцы? Но это были наши Т-34-ки'.

— Что будем делать? — обратился он к начальнику штаба, стоящему рядом. Тот слышал весь разговор командира полка и беспокойно теребил себя за ухо.

— Десятый! Что ты молчишь, как рыба? Язык проглотил? — из трубки в это время продолжали вырываться грубые фразы политработника. — Что это за танки, Кузнецов?

— Товарищ второй, — несколько растерянно, после короткой паузы заговорил вновь комполка, — все выясню и вам доложу.

— Даю два часа времени. Выясняй! И мне сразу звонок. Понял? Доклад о танках только мне.

— Ясно, товарищ второй. Доклад только вам...

Подполковник Кузнецов поднялся в раздумье со скамейки и, хмуро взглянув на начальника штаба полка, бросил:

— Задача ясна?

— В общих чертах, Иван Иванович.

— Ну, раз в общих, тогда пойдем перекурим, глядишь, и частные уяснишь.

Командир полка набросил на плечи шинель и вышел из деревенской избы. За ним следом, не одеваясь, отдав распоряжение, чтобы вызвали начальника разведки полка, выскочил и начальник штаба. Он сразу пожалел, что не надел бушлат. Холодный влажный северный ветер обнимал его и забирал штабное тепло.

— Иди сюда, — позвал командир, стоя под навесом и укрываясь от ветра, — закуривай, — протянул пачку 'Беломора'.

— Расслабились мы, Петрович, — начал разговор Кузнецов, сделав небольшую затяжку. — Готовимся к наступлению, а враг, оказывается, тоже не дремлет. Смотри, какую оплеуху получили. Мало того что батальон положили, так еще обманулись. Враг облапошил нас с капитаном Новосельцевым, обхитрил.

— Да, полная ерунда вышла с этими танками. Но кто же знал, что это враги? Может, эти танки из укрепрайона генерала Пичугина?

— Нет, Коля. Нет! Ты и сам это прекрасно знаешь. Враг это. Это точно! Кто в боевом охранении ночью был, уточнял?

— Взвод лейтенанта Терехина. Да и самоходчики 713-го зевнули. Да и как не поверить — гремело и горело вокруг.

— Бдительнее надо быть, товарищ майор. Бдительнее. Расслабились. Етит твою маковку. А надо, наоборот, собраться. Скоро вообще от Жлобина до Мормаля одна наша 73-я дивизия останется.

— Как это, Иван?

— Да вот так! — комполка, стряхнув раздраженно пепел, добавил: — Слышал, что 102-ю и 217-ю стрелковые дивизии скоро к Рогачеву подтянут. Удар там главный. Мы на подхвате.

— Силенок у нас тоже хватит, Иван Иванович. За нами из второго эшелона бойцы корпуса Колганова, как суслики, окопались в землю. Вместе навалимся, мало не покажется, — начальник штаба заулыбался.

— Как суслики, говоришь? Это мы с тобой, как суслики, будем скоро стоять на парткомиссии армии.

— Может, уладится, обойдется.

— Может, обойдется, но сомнения взяли, когда узнал о танках. Враг что-то серьезное задумал. В общем, бери мою машину, Николай, не теряй времени. Нет, ты останешься. Пусть твой помощник, он парень толковый, берет взвод автоматчиков и прочешет все основные дороги, вплоть до поселка Майское, нет — дальше. Каждый куст осмотрит. Каждую забытую деревню. Танк — это не иголка. Тем более сколько их прошло, ты знаешь?

— Три, нет, наверное, пять.

— Три, пять... — укоризненно передразнил майора Кузнецов. — Обнаружить надо танки немедленно. Далеко они не ушли. Мало на кого могут нарваться. Скорее всего, если это враг, и притом хитрый и коварный, то будет пробираться осторожно, ночью. Где-то они залегли. И обнаружить их надо, не выдавая себя. Проследить, куда дальше пойдут. И сразу доклад. Это же сила. Пусть в дивизии, а то и корпусе думают, как их брать. У нас другие задачи.

— Понял, товарищ подполковник.

— Да, вот еще, — Кузнецов скривился, как от зубной боли. — Пусть кухня приготовит обед нормальный. Комиссия едет по нашу душу. Так сказать, будет нам помогать повышать боевой дух бойцов. Ну и баньку приготовь. Комиссары это любят. Глядишь, не отберут партийные билеты. Иначе полетят наши головы.

— Ясно, Иван Иванович. Все будет выполнено. Начальник тыла у нас боевой мужик. Не первый день воюет.

— Да мы тоже не первый день воюем, а видишь как вляпались. Эту комиссию встретить надо в дороге и сопроводить к нам, чтобы не плутала по району. Остаешься здесь за меня. Я буду на передовой в батальоне Новосельцева. Вызови комиссара, пусть он займется комиссией. Хватит ему по ротам лазить. Другой случай. Да, и этого замполита Климентьева пока освободи из-под стражи.

— Не беспокойся, командир. Все сделаем с комиссаром, как положено. И волки будут сыты, и овцы будут целы.

— А кто волки, а кто овцы, Коля? — Кузнецов пристально посмотрел в глаза продрогшего начальника штаба.

Тот сконфузился. — Это я так. К слову пришлось.

— Ладно, пойдем в хату, не время большие перекуры устраивать, — и командир 113-го стрелкового полка размашистой походкой пошел к крестьянской избе, приспособленной под штаб...

Для группы поиска найти свежие следы, оставленные траками взвода танков, было непроблематично. После ночного дождя поселковая дорога от Цупера до Майского была взрыхлена гусеницами основательно. Полковые сыщики во главе с помощником начальника штаба полка капитаном Селезневым, быстро обнаружив живой след, в десять утра двинулись вперед. Озадачивало то, что враг мог разделиться, мог скрыться в лесу или в небольших поселках, которые появлялись на пути. Поселки были разрушены или сожжены немцами во время отступления и являли собой яркое напоминание ожесточенных схваток во время зимней Рогачевско-Жлобинской операции Красной армии. Поэтому группа разделилась на три части и, обхватив поселок Майское с трех сторон, усиленно вела поиск. Уже через два часа в штаб были переданы первые положительные результаты.

Отделение автоматчиков, проверяя мелколесье, что в трех километрах от Городца, наткнулось на покинутый танкистами лагерь. Однозначного ответа, что это были немцы, дать было невозможно. Наоборот, найденные улики — от банок до окурков — говорили как раз обратное, что здесь находились русские.

— Искать! Лучше искать! — настаивал подполковник Кузнецов, так как время, данное ему начальником политотдела корпуса, вышло. Нужно было докладывать о первых результатах поиска. — Куда ведут следы, Селезнев?

— На юго-восток по гравейке в сторону Буда-Кошелева.

— Сажайте немедленно один взвод на машины и продолжайте поиск, только будьте осторожны. Не спугните врага. Да, по этой дороге должна двигаться комиссия из армии. Если встретите, то пусть командир взвода сопроводит ее, а вам искать. Искать, Селезнев! Враг где-то рядом, вы идете по их горячим следам. Я чувствую это.

— Товарищ подполковник! Может, это наши отрабатывают маневр, а мы ищем кота в мешке? Бойцы устали.

— Никаких привалов, капитан. Только искать!

— Есть искать, — вяло ответил офицер и передал трубку радисту. — Что стоите, соколики? К машине — и вперед. Заводи, Сергеевич, поехали.

— К машине! — звонким с надломом голосом повторил команду взводный и строго посмотрел на куривших солдат. Те с ропотом, сделав по последней затяжке махры, быстро забрались в кузов. — Можно ехать! — сделал отмашку лейтенант.

— Смотреть всем в оба! — стоя на подножке, крикнул бойцам Селезнев. — Если что заметите, стучите. Все, Сергеевич, поехали.

Капитан захлопнул дверь. Две полуторки, взяв старт, раскачиваясь, покатили на юго-восток. Однако ехать долго не пришлось. Не дойдя несколько километров до Белицка, солдаты застучали по крыше кабины, да и водитель первой машины уже сам тормозил, заметив впереди развороченный кювет дороги и следы недавнего боя.

— Всем оставаться на месте! — взволнованно приказал капитан. Соскочив с подножки, осторожно прошелся вперед.

Селезнев сразу убедился, что здесь был бой. Свежие бурые пятна запекшейся крови на камнях гравейки, валявшиеся недалеко пустые автоматные гильзы, многочисленные беспорядочные опечатки сапог — все явственно говорило о недавно разыгравшейся трагедии. Да и сам воздух показался капитану прогорклым и тяжелым, таким, какой всегда стоит некоторое время на месте боя. Он медленно обошел воронку, отметив про себя калибр фугаса Т-34, и случайно ковырнул сапогом ее край и ахнул от неожиданности. Из земли торчали чья-то оторванная рука и обгоревший кусок солдатской гимнастерки. Капитан дернулся, словно был поражен электрическим током, отвернулся от ужасной находки. Сдерживая в себе тошнотворный комок, он выругался и, приподняв голову, посмотрел в сторону леса, куда шла протоптанная сапогами свежая тропинка. По ней явно что-то волокли. В этот момент до его сознания дошла картина скоротечного безжалостного боя. Он понял, как все произошло. Но он не хотел верить и отгонял саму мысль, что этот бой как-то связан с комиссией из политотдела армии. Тем не менее с его лица не сошел испуг, когда он прибежал к машине и отдал команду на прочесывание леса.

— Что-то случилось, товарищ капитан? — на него были устремлены глаза молодого строгого офицера.

— Не знаю, Никитин, — ответил тот и растерянно посмотрел на командира взвода. — Видно, случилось. Притом... Непоправимое...

Через полтора часа найденные в лесу тела офицеров и солдат штаба армии были доставлены капитаном Селезневым в полк.

Командир полка побледнел, услышав доклад о происшествии, и, еще не веря словам, произнесенным помначштаба, бросил тому в лицо:

— Не может этого быть, капитан! Ты представляешь, что ты говоришь? Как я буду докладывать такие сведения наверх? Может, они не из армии?

Капитан молчал, опустив голову.

— Может, ты ошибся, Селезнев?

— Нет, товарищ подполковник, — тихо и растерянно, осознавая частично и свою вину в происшествии, произнес капитан. — Ошибки не может быть. Можете посмотреть сами.

— Пойдем. Я должен убедиться воочию.

Кузнецов нервно и быстро вышел за Селезневым и направился к медсанбату, куда были доставлены тела погибших боевых товарищей...

Сильное внутреннее волнение мешало сосредоточиться командиру полка и доложить начальнику политотдела 29-гострелкового корпуса, а затем в дивизию о происшествии. Шутка ли сказать, его полком пропущены диверсанты, следы которых он потерял, которые уже успели расстрелять комиссию политотдела армии, направлявшуюся к нему.

— Водки налей! Помянем! — кивнул головой Кузнецов ординарцу и поставил на стол два граненых стакана, вернувшись из медсанбата. — Бери, начштаба, для храбрости, — и немного дрожащей рукой взял стакан, наполовину заполненной прозрачной жидкостью. — Пусть земля им будет пухом... А этих гадов! Если не мы, так другие достанут. Скоро под их ногами земля будет гореть от нашей мести. Командир зло посмотрел в сторону передовой. Его зрачки расширились.

— За каждого убитого бойца пять фрицев останется лежать на этой белорусской земле. Мы еще покажем, как умеют русские воевать... — офицер сделал короткий выдох и выпил залпом содержимое стакана. Горстью захватил квашеной капусты из глиняной посуды и, закусывая, подошел к телефонисту. — Вызывай второго...

Преследование немецкого танкового взвода было прекращено. Тот обошел стороной Белицк и по бездорожью устремился на юг. Следы были утеряны. Нужна была незамедлительная помощь авиации или танковых частей. 413-й стрелковый полк не располагал ни тем и ни другим.

Подполковник Кузнецов доложил по команде о трагедии, о принятых мерах поиска немецких разведчиков и ждал решения своей участи. Но о нем временно забыли. Переданные им сведения о диверсантах были настолько серьезными и неожиданными для вышестоящего командования в период подготовки к операции 'Багратион', что потребовали его личного решительного вмешательства с подключением в дело поиска и ликвидации врага, бронетанковых подразделений, авиации, а также подвижных групп армейской и даже фронтовой разведки и были взяты на контроль в штабе маршала Рокоссовского.

Глава 15

Май 1944 года. В расположении 9-й армии вермахта

под Бобруйском. Белоруссия. Группа армий 'Центр'. Восточный фронт

Представительский 'Хорьх-930V' не спеша доставлял генералитет 9-й армии вермахта к военному аэродрому. Яркое полуденное солнце, отражаясь от выполированного до блеска бампера легковой машины, веселыми зайчиками прыгало по неровной прифронтовой дороге, ослепляя дежурные посты и патрульный транспорт. Встречная военная техника, подразделения гренадеров, издали завидев важный эскорт, прижимались к бровке дороги и при его подъезде с должным подобострастием отдавали честь. Многие знали, что это машина командующего армией.

В это время генерал-полковник Харпе вальяжно восседал на кожаном диване лимузина и с любопытством рассматривал дорогу, своих солдат и мысленно прощался с 9-й армией. На его холеном, раскрасневшемся от сытного обеда лице, обласканном майским солнцем, не было печали. Наоборот, на нем изредка появлялась потаенная улыбка.

Генерал щурился, отворачивался от солнца, но оно вновь догоняло его. Дорога от Бобруйска, петляя, вела на юго-запад. Вскоре мелькающие серые однообразные картины прифронтовой жизни ему надоели. Харпе еще раз улыбнулся про себя и затянул шторку бокового стекла.

Дождливая холодная погода, стоявшая несколько дней, изменилась. Май начал показывать себя с лучшей стороны. Это в душе радовало Харпе. Природное потепление навевало положительные служебные параллели. Он получил третью четырехлучевую золотистую звездочку на генеральские погоны. Он отбывал в группу 'Северная Украина' принимать 4-ю танковую армию. Это не штаб ОКВ, как он предполагал, но все же повышение. Он уходил от назревавших и до боли кричащих проблем, связанных со скорым наступлением русских. То, что наступление будет, он уже не сомневался. Полученные от Арийца шифровки настоятельно требовали переосмыслить видение направления их главного удара. Сведения доказывали, что русские в ночное время скрытно перебрасывают новые стрелковые дивизии и дальнобойную артиллерию, а также большое количество боеприпасов к линии фронта. Концентрация сил проходит при тщательной маскировке, наведении ложных переправ и установке ложных батарей.

Все эти разведданные противоречили официальной доктрине ОКВ о летнем наступлении русских. Несмотря на это, он незамедлительно доложил о полученной информации командующему группой армий 'Центр' фельдмаршалу Бушу, во время прощания с ним в Минске. Однако тот отнесся скептически к его докладу и подверг его остракизму. Недавние аэрофотосъемки, донесения с других участков фронта не подтверждали подготовку русских к глубокому стратегическому наступлению. Тем не менее фельдмаршал позвонил в Ставку фюрера. Но результат, как Буш и предполагал, был отрицательным. Фюрер, 'подсев' на ошибочный прогноз, поданный его любимцем, 'пожарником' генерал-фельдмаршалом Моделем о подготовке русских ударить им в 'подбрюшье' со стороны северной Украины, даже слушать не захотел об изменении стратегических взглядов на лето 1944 года.

'...Что будет с группой армий 'Центр'? Неужели ее гибель фатальна?' — генерал Харпе прикрыл глаза и задумался. Глубокая поперечная морщина, словно ледокол, разрубила надвое его покатый с пролысинами лоб. Но вскоре она исчезла. Харпе вновь улыбнулся. Это уже не его дело. Он сделал и так больше, чем обязывает его должность. Он умывает руки.

— Что вы все улыбаетесь, Йозеф? — прервал мысли Харпе генерал Вейдлинг, который сидел с ним рядом и раздраженно поглядывал на бывшего командующего армией. — Как будто это мы готовимся к большому наступлению, а не русские к своему реваншу за 41-й год.

— Гельмут, — Харпе открыл глаза и без обиды, что его оторвали от размышлений, спокойно повернулся к другу по кадетскому училищу. — Мне кажется, у вас с собой в запасе всегда имеется превосходный французский коньяк. Не откажите себе в удовольствии, как говорят русские, промочите горло, поднимите свой тонус. Я для этой цели могу дать команду и сделать остановку. Разомнитесь. До моего вылета еще тридцать минут, а мы уже почти приехали.

— Я спрашиваю вас серьезно, Йозеф.

— Ах, серьезно! Вы хотите услышать от меня серьезный ответ? Так его не будет. Все в руках Господа. Как Господь решит, тому и быть, — Харпе слегка дотронулся до руки командира корпуса. — И не все ли вам равно, дружище, где наши доблестные солдаты сложат головы: в лесах Белоруссии или в степях под палящим украинским солнцем?

— Вы стали циником и пессимистом, Йозеф.

— Наоборот, Гельмут, я как никогда реально смотрю на вещи. Янки вот-вот ударят нам в спину. С открытием второго фронта станет очевидным, что рано или поздно дни рейха будут сочтены. Еще великий канцлер Бисмарк предостерегал нас, немцев, от гибельности войны на два фронта. До сего года нам удавалось своими победами охлаждать пыл заокеанских союзников Сталина. Однако после того, как русские окрепли и стали теснить нас на запад, расчетливые американцы и хитрые англичане поняли, что могут опоздать к обеденному столу, и готовятся к броску.

— Ваши мысли навевают грусть, а не улыбку, Йозеф. Тем не менее я не оцениваю их как паникерство. Что заставляет вас улыбаться, Йозеф? Вы рады, что уходите от назревающей катастрофы здесь, на центральном участке фронта?

— Вы опять о своем, Гельмут? — Харпе начал раздражаться. — Успокойтесь, генерал! Не так уж все и плохо. Наши дивизии вгрызлись в днепровскую землю и будут стоять насмерть. Каждый крупный город станет крепостью для русских. Не один танк и пехотинец утонут в местных болотах, прежде чем наткнутся на шквальный огонь гренадеров. Или вы получили новые сведения от Арийца и поэтому в скверном настроении?

— Вы угадали, Йозеф. Сегодня дешифрировали очередное донесение. Вам о нем уже не докладывали.

— Тогда я понимаю вас. Продолжайте.

— Группа раскрыта. При контакте с резидентом абвера произошла перестрелка. Там русскими была устроена засада. Видимо, за резидентом давно следили, а армейские разведчики так ничего и не поняли. В результате подставлены наши люди. Погибли два танкиста и русский капитан.

— А как сам Ариец? Он остался жив?

— Да, он выскользнул оттуда. Группа спешно перешла к третьему этапу операции и скрытым маршем идет на север. Это меня временно утешает.

— Что вы, Гельмут, так обеспокоены судьбой Арийца? Он ваш родственник? Ведь он сам напросился лезть в пасть русскому Смершу, хотя это было безрассудно. Но вы его поддержали и настояли на операции. Зачем вам это было нужно, Гельмут?

Вейдлинг молчал.

— Только не говорите, что это я навязал вам операцию. Я просто не стал вам противиться. Ведь мы с вами дружили в юные годы, не правда ли, Гельмут?.. Помните актрисок, дружище?.. — Харпе расплылся в улыбке от слащавых воспоминаний, подмигнул Вейдлингу. — И много-много пива... А какие сосиски были к ним! Ах, как чудно мы провели тогда время! Ах, какая была Герда!.. Вы помните, дружище, пышногрудую Герду с родинкой на правой щеке? — Харпе закудахтал. Через мгновение его полное тело уже тряслось жировыми складками.

Вейдлинг не поддержал смехом командующего. Лицо командира корпуса заострилось, потемнело. Он недоуменно посмотрел на Харпе. Он был поражен всплеском цинизма и вопиющим безразличием бывшего командующего к делам фронта.

— Перестаньте дуться, генерал, — Харпе вновь дотронулся до руки Вейдлинга и добродушно, но с пафосом, прекращая смеяться, произнес: — Желающие избежать Сциллы не минуют Харибды.

Вейдлинг дернулся, услышав такое изречение из уст командующего, отшатнулся от него, как от прокаженного, выпалил:

— Как вы можете такое говорить? — губы Вейдлинга дрожали от возмущения. — Русские концентрируют ударные броневые силы у Рогачева и Паричей. Сюда тайно перемещаются танковые корпуса: 9-й генерала Бахарова и 1-й гвардейский генерала Панова. Кроме того, стягиваются сухопутные силы для совместного нанесения ударов. Я предполагаю, что маршал Рокоссовский спланировал нанести нам два главных удара, нацеленных на Бобруйск. Зная об этом и не предпринимая усилий для подготовки к отражению ударов, как вы можете такое говорить, генерал? Вы представляете, что нам нечем противопоставить их танковым кулакам! — Вейдлинг повысил голос. — Вы представляете, что 9-й армии, я не говорю уж о своем корпусе, грозит полное окружение и уничтожение в огненном кольце? Или вы уже полностью безразличны к участи этих мальчиков, которые, смотрите, как приветствуют вас? Вас, генерал-полковник!

— Гельмут! Оставьте наконец этот вопрос в покое! — оборвал раздраженно Вейдлинга Харпе, вспомнив незаслуженный упрек в паникерстве со стороны командующего группой армий 'Центр' фельдмаршала Буша, когда представил тому разведданные Арийца. — Вы сами не хуже меня знаете, что многие просчеты в этой войне не потому, что у нас плохие солдаты. Нет! Нет! Нет! Я всегда это повторяю. Лучше немецкого солдата не было и не будет в Западной Европе. Все наши беды потому, потому, что там, — командующий закатил глаза и поднял палец вверх, — сидят бездарные генералы и ими командует... ими командует... — он хотел было продолжить фразу, но осекся, посмотрев вперед. Несмотря на то что его салон от водителя и адъютанта разделялся перегородкой с раздвижной форточкой и их разговор почти не прослушивался, он закрыл рот. Но через мгновение, крича, добавил: — Вам понятно это, господин генерал-лейтенант? Черт бы вас побрал! И не высказывайте мне больше претензий по поводу степени моей преданности нации, ее солдатам. Я запрещаю вам это делать. Или мы поссоримся навсегда, — Харпе тяжело дышал, держась за сердце. Немного успокоившись, вновь заговорил резко.

— В Ставке не поверили Арийцу. Фюрер остался при своих взглядах на стратегическое развитие лета 1944 года. Вам понятно это, генерал-лейтенант? Единственное, чем я могу вам лично помочь в ожидающейся заварухе, так это похлопотать о переводе к себе. И то потому, что знаю вас лично как мужественного и стойкого генерала. Кстати, мы уже приехали. Так что думайте и решайте, где вы будете во время летнего наступления русских. Или я за вашу жизнь не ручаюсь.

— Я останусь здесь и до конца со своими солдатами, господин генерал-полковник, — без раздумий ответил побледневший Вейдлинг. Командира корпуса поразило отношение Ставки к информации, добытой кровью. В эту минуту взгляд боевого генерала излучал больше растерянность, чем гнев и презрение к Харпе.

— Если мне суждено погибнуть в белорусских болотах, — медленно продолжил Вейдлинг, — то я буду благодарен Господу лишь за то, что он подарил мне смерть на поле брани, а не с пышногрудыми красотками. Желаю вам блестящих побед в новой должности, — и генерал, не дожидаясь, когда водитель откроет дверь с его стороны, резко дернул ручку вниз и вышел из машины, дав понять старому другу, что разговор закончен...

Поздно вечером командир 41-го танкового корпуса вермахта был сильно пьян. Небрежно развалившись в служебном кресле, он усталыми осоловелыми глазами смотрел перед собой. Правая рука Вейдлинга сжимала коньячный бокал, а левая держалась за подтяжку брюк. Полностью расстегнутый френч говорил о крайнем нервном расстройстве генерала и о том, что служба для него сегодня давно перешла в разряд личного времяпровождения. Потягивая в одиночестве коньяк, закусывая дольками лимона, генерал совсем раскис. Его клонило ко сну.Однако прилечь в кабинете, не уезжая в гостиницу, мешала сильная головная боль. Приступы возобновлялись с каждым новым глотком коньяку. Поток тяжелых мыслей, роем лезших в душу, также не давал покоя.

Вейдлинг и ранее подмечал, а теперь его наблюдения окончательно подтвердились, что после выпитой бутылки у него начинаются сильные головные боли. Осознавая опасность для своего здоровья принятия большой дозы алкоголя, а он как истинный немец беспокоился о нем даже на фронте, он делал неоднократные попытки меньше пить, но это не всегда удавалось. И сегодня был не тот случай.

Прощальный разговор с бывшим командующим 9-й армией Йозефом Харпе и новые сведения, полученные от Арийца, были тому причиной.

Взбудораженный воспаленный мозг, не успокоившись за день, выстреливал в эти ночные минуты все новые и новые раскаленные стрелы, облитые ядом возмущения, отчаяния и горечи. Погасить душевный крик изрядными порциями коньяка не удавалось.

'Желающие избежать Сциллы не минуют Харибды. Как он такое мог сказать? Паяц! Паникер! Бабник! — фразы с болью и раздражением вырывались с пьяных тонких губ генерала. — И это сказано в то время, когда армии грозит полное окружение. Когда помощи из ОКВ ждать не приходится. Когда всем нам суждено вскоре умереть. Циник!' — глаза Вейдлинга в который раз за день от возмущения налились кровью. Он сильнее сжал ножку коньячного бокала. Раздался глухой хлопок. Ножка стремительной ракетой отлетела на пол, но, не разбившись, покатилась по ковру. Генерал не заметил этой мелкой неприятности. Бокал без ножки он удержал. Остатки Henesi не были пролиты, хотя рука его дрожала от возмущения и алкоголя.

'Что будет с нами? Что будет с теми необстрелянными птенцами, которые прибыли из рейха вместо ветеранов моторизованной дивизии, отправленных на Украину? Что будет с Францем?' — настроение вдруг поменялось, когда он вспомнил о сыне друга. Генерал как-то сник, высох, стал похожим на несчастного горбуна.

— Франц! — прошептали его губы. — Франц, мальчик мой, что с тобой будет? Это я во всем виноват. Это я, старый вояка, поддался твоему напору и молодости. Почему я доверился тебе? Почему я поддержал операцию Glaube? Расплата за мою глупость будет стоить тебе жизни. Но ты знал, на что идешь. Знал и полез к русским сломя голову. Почему? Что тебя толкало на этот поступок, я до конца не понял. Мне ты не доверился. Зря. Ведь ты мне как сын. Теперь я тебе ничем не могу помочь. Прости...

Какое-то время генерал сидел молча, в забытьи, но тут его снова прорвало. Лицо исказилось злой гримасой, и в голосе появились металлические нотки.

— Самое противное, Франц, что сведения, добытые тобой, никому не нужны. Ты слышишь меня? Никому не нужны! Все уже предрешено. Ты слышишь меня, Франц? Предрешено! Фюрер! Наш фюрер сошел сума. Он уже не верит истинным арийцам. Он не верит истинным солдатам рейха, а верит выскочкам. Этим 'пожарникам'... — Вейдлинг сделал жадный глоток золотистого напитка, скривившись, отбросил сломанный бокал от себя.

— Он приведет нас к гибели. Нация погибнет из-за него...

Командир корпуса оперся о подлокотник кресла, с трудом поднял свое почти бесчувственное исхудавшее тело, оглянулся назад, где висел портрет фюрера. Вождь был грозен и возмущенно смотрел на него выпученными фанатичными глазами. Его взгляд в эту минуту не пугал Вейдлинга. Генерал всмотрелся в худощавое лицо с усиками, в карикатурную прическу, в согбенную фигуру. В отблеске огня настольной лампы ему вдруг показалось, что на плечах у фюрера появились погоны ефрейтора. Вейдлинг вздрогнул и с отвращением отшатнулся от портрета и, не удержавшись на полусогнутых ногах, тяжело рухнул в кресло.

— Он приведет нас к гибели...

Рука Вейдлинга вновь потянулась к коньячному бокалу, но, механически нашла кнопку вызова адъютанта.

— Господин генерал, вот ваш порошок, и вам постелили на диване, как вы просили.

— Да-да, Ганс, на диване, но вначале порошок, — бормотал пьяный Вейдлинг, посылая обезболивающее лекарство в рот и жадно запивая водой из стакана, поданного услужливым майором. — Да-да, Ганс, спать, но завтра ко мне начальника разведки. Вы поедете с ним на передовую встречать Ольбрихта. Он должен вырваться. Обложили его, обложили русские волки. Это абвер во всем виноват! Ты слышишь меня, майор? Абвер... Но он выскочит из капкана русских. Он истинный воин, Ганс. Ты слышишь меня? Ты слышишь, Ганс? Куда ты пропал, мальчик мой?.. Мальчик... Ты выскочил из капкана. И я знаю как.

Генерал лежал на диване, но пьяный бред долго не прекращался. Даже когда он заснул, до охраны штаба изредка доносились его стон и вскрикивания. Во сне Вейдлинг звал Франца Ольбрихта...

Глава 16

Конец июля 1941 года. Журавичский район,

Гомельская область, Белоруссия

— Валет бубей.

— На твоего валета у нас найдется король, — паренек с веснушками, с носом картошкой хлестко ударил картой по ящику-столу.

— А вот такой король? Не по зубам, Степан?

— Короля мы бьем тузом! Я отбился?

— Отобьешься, когда я захочу, — весело подмигнул пареньку кучерявый молодой человек с большими пухлыми губами. — Туза козырного не бьешь? Нет. И два погончика новоиспеченному партизану на плечи.

— Нечестно, нечестно, Лявон, — закричал с обидой Степан, — откуда у тебя туз?

— От верблюда! Смотреть надо лучше. Подставляй свою конопатую бульбачку, — и плотный молодой человек, которого назвали Лявоном, отсчитал пять карт и затряс ими в воздухе, проверяя силу удара. — Зер гут! — засмеялся он. — Сейчас мы прочистим тебе нюх.

— Может, не надо? — сжался тщедушный паренек, подставляя нос.

— Надо, Степан, надо. Проиграл — подставляйся. Договор дороже денег, — и Лявон, примерившись, довольно сильно ударил по носу товарища, считая удары. — Раз... два... три.

— Ой! Хватит, Лявон, нос горит!

— Четыре, — хлестко задели карты бульбачку Степана.

— Мама!

Лявон размахнулся и в пятый раз щелкнул картами по носу с потягом.

— Пять!

— Ах ты сука! Больно же, — по щеке Степана катилась одинокая слеза.

— Ничего, Степа. Думать надо в игре, а не мух гонять. В бою легче не будет. Еще раз сыграем?

— Сыграем! — зло процедил Степан, вытирая рукой слезу. — Уж отыграюсь я на тебе!

— Хватит играть, хлопцы, Трофим скоро придет, — с деревянного лежака раздался недовольный бас Михаила. — Трофим не любит карточных игр. Лучше винтовки почистите.

— Сколько их можно чистить, Миша? Поесть бы чего.

— Да, заморить червячка не мешало бы, — поддакнул Степану Лявон. — Ложиться на голодный желудок неохота. Ну, будешь играть, Степан?

— Что-то расхотелось, — паренек осторожно дотронулся до красного распухшего носа и, глубоко вздохнув, лег на нары, сбитые из березовых хлыстов. На них лежал толстый слой елового лапника. Мостясь на ночь, укрываясь не по росту большой телогрейкой, он ворочался и вздыхал:

— Ох, отыграюсь я, кучерявый. Твой воробьиный нос станет орлиным.

— Тихо, не ворочайся, — приподнялся с колоды Лявон, — кто-то идет, — и он, быстро сняв с гвоздя трехлинейку, оттянув затвор, замер у входа.

— Это Трофим, наверное, — глухо проронил Михаил и сразу поднялся с нар, почти упершись головой в бревенчатый потолок.

Послышался шум осыпающейся земли. Кто-то грубо откинул брезент и вошел в землянку. Это был Трофим. Свет керосиновой лампы тускло осветил скуластое молодое лицо с усиками. Оно выглядело уставшим и недовольным.

— Ну, кто кого? — бросил с порога Трофим, увидев на ящике разбросанные карты.

— Да и так понятно, Трофим, лучше расскажи, что в поселке? — обратился на равных, отвлекая внимание от картежников, к командиру Михаил, хотя он был лет на пять младше товарища.

— Пора прекращать с картами, — не отвечая на вопрос друга, требовательно добавил Трофим, — а то бдительность совсем потеряли, не ровен час врага прозеваем, — командир усталыми шагами подошел к бидону, стоявшему в углу, зачерпнул полную кружку воды и большими жадными глотками выпил.

— Заметано, Трофим. Нельзя так нельзя. Лучше расскажи, что на войне, как сходил в Поляниновичи? — к нему обратился и Лявон, вешая винтовку.

— Плохо в поселке, хлопцы, — Трофим присел на колоду. — Немцы колоннами проходят, гогочут, гады, как гуси. Даже не задерживаются у нас. Прямиком кто на Пропойск, туда больше на мотоциклах и броневиках, кто на Журавичи. На район пошла кавалерия и пушки. Много минометов. Все новенькое, чистенькое. Видно, свежие части.

— Жарко нашим бойцам придется, — с сожалением промолвил Михаил.

— Не то слово, Миша. У деревни Искань который день бои идут, не удержаться нашим против этой силы. Поэтому пока отсиживаемся и никуда не суемся. Помочь не поможем, а себя погубим.

— А если ночью что взорвать? — вставил Степан и резво спрыгнул с деревянного лежака.

— Ночью? — переспросил Трофим и внимательно посмотрел на Степана. — Ух ты! Вот это бульба! — и командир от души засмеялся. — Тебе неделю надо примочки делать, а не минером быть, горе-вояка. Ложись спи.

Засмеялись и другие ребята, особенно Лявон. Он чувствовал себя героем дня.

— Я Степану говорю, может, хватит играть? А он нет, давай еще. Ну раз давай, то получай по носу, — и Лявон залился громким смехом.

— Ладно, хлопцы, хватит. Посмеялись, и будет, — приструнил всех Трофим. — Вот, перекусите, еда в мешке — и спать. Миша, пойдем выйдем. Разговор есть.

Трофим, не дожидаясь, пока Михаил набросит пиджак, отвернул брезент и скрылся в темноте. Миша молча, под удивленные взгляды оставшихся друзей, последовал за ним.

Молодые люди прятались от немцев вторую неделю. Друг друга знали давно по роду деятельности, связанной со школой. Трофим учительствовал в Журавичской средней школе, преподавал биологию. Миша, студент-заочник второго курса физмата, иногда был на подмене в девятых классах. Лявон преподавал физкультуру в Поляниновичской семилетке, а Степан был механиком в школьной автомастерской. Поэтому секретов между ними не было. Трофим и Миша были приятелями, оба из поселка Заболотное.

Когда Миша вышел из землянки, Трофим курил в руку, опершись о сосну. Его задумчивое скуластое лицо, почти мефистофелевское, четко высвечивалось лунным светом. Миша напрягся в предчувствии неприятных новостей.

— Пришел? — Трофим сделал небольшую затяжку. — Сейчас слушай. В поселке говорят, Верка ваша спуталась с немцами.

— Что? — закипел мгновенно Михаил и схватил товарища за грудки, да так, что чуть не оторвал пуговицу с пиджака. — Это неправда!

— Опусти руки! Руки опусти, Миша. Тебе должно быть стыдно за свою несдержанность, — Трофим с сожалением отбросил самокрутку. — Вот видишь, покурить не дал. Кипятишься зря.

— Извини, Трофим, я не хотел тебя обидеть, как-то само вышло, — в словах Михаила чувствовалась искренность. — Но это так неправдоподобно...

— Правдоподобно, неправдоподобно... — проворчал Трофим. — Ты как ушел из дому, больше не появлялся в поселке. А за неделю все могло быть.

— Ладно, еще раз извини. Расскажи, что ты знаешь о Вере. Что говорят люди? — понуро спросил Михаил.

— Это другое дело, а то сразу за грудки. А говорят разное. Приезжали какие-то важные немцы в Поляниновичи и выбрали ваш дом под гостиницу. Но что-то у них не получилось. В тот день шел бой сильный с нашими танкистами. К сожалению, все наши полегли. Не умеем еще воевать. Окружили их у мостика и расстреляли в упор, кого из пушек, кого из танков. Правда, немцам досталось. Видели, что одного важного гуся разорвало снарядом, ну и пехоты немного покосили.

— Что с Верой, Трофим? Не тяни волынку, — поторопил друга Михаил, сверля умными серо-голубыми глазами.

— Не знаю, что там с Верой произошло, но в тот день у вас немцы устроили пир горой. Сестру твою видели на следующий день вечером в низине у Гнилушки. Она была с немецким офицером. Вот, собственно, все, что я слышал и знаю.

— Может, это была не она?

— Она, точно. Таких красивых девушек у нас раз-два и обчелся.

— Ну сука! — вырвалось у Михаила. — Прибью, если так.

— Ты, Миша, пока успокойся. Завтра сходи домой и все выясни. Ребятам об этом говорить не будем. Незачем, а вдруг это наговор? Злых языков в поселке хватает. Одна Абрамиха чего стоит. Кстати, ее сынок, Николай, подался в полицейские. Но это еще проверить надо. Бургомистра поставили в Поляниновичах. Самоуправление будет в поселке.

— Да? И кто им стал?

— Дядька Андрея Коробова. Михалев его фамилия, бывший агроном. И главное, селяне его поддержали, немцы ходили по дворам.

— Андрей — это тот моряк? Он служил в Балтфлоте?

— Да.

— Быстро, однако, немцы свою власть устанавливают. Ничего, будет и у нас праздник. Спасибо, Трофим, что не стал говорить при всех, — Миша сжал локоть товарищу. — Новость, конечно, крайне неприятная.

— Пошли, Миша, спать. Кстати, ты поешь, я сыт. Завтра с рассветом иди домой, только аккуратно, не напорись на засаду. Хотя немцев не должно быть. Оружие не бери. Без него легче выпутаться, если вдруг что.

— Хорошо, так и поступлю. Еще раз извини...

Рано утром, когда стоял белесый туман, Миша легонько постучал в окно своей хаты, пробравшись со двора.

— Кто там?

— Это я, мама. Миша.

— Мишенька! — обрадовалась Акулина. — Сейчас открою, сынок, иди к дверям, у нас тихо.

По сдержанному приветствию Михаила, по его колкому взгляду, по той решительности, с которой он вошел в дом, мать все поняла. Это связано с Верой. Быть беде.

Миша без улыбки поздоровался с проснувшимися сестренками и бегло оглядел весь дом. По незначительным приметам внимательные глаза определили, что здесь были гости. То ли слишком чисто вымыты полы, то ли занавески на окнах висели не так, как прежде, то ли...

— А это что? — на столе рядом с учебниками Веры лежала пластинка от патефона. Он взял ее и присвистнул: — 'Венский вальс' Штрауса. Недурно. Мама! — голос Миши дрожал от гнева. — Где Вера?

— Так она у бабки Хадоры ночует. Как ты убежал, она туда перебралась. Может, пойдем снедать, Мишенька, печку растопим, воды согреем? Умоешься.

— Это все потом, мама, — отрывисто пробасил сын. — Катька, иди сюда, — к брату быстро подскочила сестра. — Сбегай, сестрица, за Верой, скажи, я ее жду. Приходите только вдвоем. Поняла?

— Поняла, — Катюша птичкой выпорхнула из хаты.

Миша нервно ходил по дому, ожидая Веру. Его шаги, словно метроном, тревожно отбивали время, приближая час икс. Мать вначале суетилась, пыталась разговаривать с сыном и хотела сгладить напряженную обстановку, а затем притихла, сев на скамейку, с одной мыслью: 'Миша — кормилец. Он вправе решать самостоятельно любой семейный вопрос, как считает нужным'.

Послышались шлепки босых ног. Вера и Катя, шумно разговаривая, вошли в дом.

— Здравствуй, Миша! — Вера хотела обнять брата, но тот, как от чумы, отскочил назад.

— Постой целоваться, Вера. Это правда? — злые, решительные глаза Михаила устремились на сестру.

— Что правда? Я тебя не понимаю.

— Это правда, что ты спуталась с немцами?

— Ах, вот ты о чем! — Вера напряглась, смело, с вызовом посмотрела брату в глаза. — Да, я полюбила немецкого офицера, и он меня любит. Мы скоро поженимся.

Если бы сейчас под ногами Миши провалился пол, он был бы меньше поражен этим событием, чем услышанной фразой, произнесенной устами его любимой сестры. На какое-то мгновение он оцепенел, лишился дара речи, но через секунду кровь прильнула к голове, глаза выкатились из орбит, пальцы непроизвольно сжались в кулаки и он удивленно-утвердительно закричал:

— Полюбила?! Немца?! Фашиста?! Ах ты, шлюха! Ах ты, мразь!

Миша, не помня себя от злобы, наскочил на Веру, размахнувшись рукой, хлестко ударил ладонью по щеке:

— А сейчас разлюбила?

Вера удержалась на ногах, только прикусила губу от боли и обиды. Сквозь слезы прокричала:

— Нет!

— Нет? А сейчас? А сейчас? А сейчас? — Миша хлестал, как плеткой, сестру по щекам справа налево, пытаясь ударить больнее.

Вера ревела навзрыд. Ее прекрасные глаза покрылись мокрой пеленой из солоновато-горьких слез, которые при каждом ударе, перемешиваясь с кровью, брызгами разлетались то вправо, то влево.

— Нет! Нет! Нет! — ее слова тонули в слезах. А в ушах раздавался колокольный набат: 'А сейчас? А сейчас? А сейчас?'

Последний удар был настолько сильным, что Вера, не удержавшись на ногах, отлетела на несколько метров и рухнула возле обеденного стола. Из разбитых губ и носа текла кровь.

Маленькая Клава испугалась увиденного и сильно заплакала. Затем, закрыв ручками лицо, вздрагивая, уткнулась в угол лежанки. Катя и Шура, не понимая, что происходит, за что их старший любимый и единственный брат бьет сестру, вначале онемели от испуга, затем стали кричать:

— Братик, не бей Веру! Ей больно.

Акулина вначале не вмешивалась в потасовку детей. Она сидела на скамейке, склонив голову, с выражением глубокого сожаления от происходящего. Но когда удары пошли один за другим, материнское сердце не выдержало. Она, подскочив к сыну, схватила его за руку. Вера уже лежала на полу.

— Убей, сынок, лучше меня, чем ее, если ты не можешь остановиться!

Миша дернулся, вырвав руку, замахнулся на мать. В этот момент его рот был перекошен неистовой злобой, а затуманенный взор выражал крайнюю степень негодования.

— Ну, бей, сынок! Бей! Если ты на это способен, — уже не крича, а с надрывным шепотом, запекшимися обветренными губами простонала мать, застыв перед Михаилом, безвольно опуская свои натруженные руки. По ее сухонькому, рано состарившемуся лицу текли слезы, оставляя на нем белесые соленые следы. Волосы, наполовину седые, выбившись из гребешка, растрепались во все стороны, особенно подчеркивая ее душевное состояние. Сердце матери колотилось с перебоями и готово было выпрыгнуть из груди, чтобы навечно остановиться и не чувствовать больше навалившегося горя.

Еще доля секунды, и тяжелая рука брата опустилась бы на голову Веры, завершая расправу. Но вмешательство матери, ее потрясенный вид, говоривший о невероятных страданиях, общий крик детей отрезвили Михаила. До него дошло, что он становится убийцей самых дорогих ему людей. Он медленно и тяжело сполз на пол, закрыв лицо руками, впал в состояние душевной депрессии.

Когда Миша полностью пришел в себя, он осознал, что сидит на полу на кухне. Он осмотрелся: никого рядом не было. Было утро. Солнечные лучи назойливо лезли в окна и светили в глаза. В большой комнате слышался тихий разговор матери с кем-то, видимо, Верой. Младших сестер в доме не было. Миша вдруг вспомнил, что произошло здесь недавно. Ему стало очень стыдно за себя, за свои действия. Вместо того чтобы по душам поговорить с Верой, он ее избил.

Миша оперся о край обеденной скамьи, поднялся, подошел к зеркальцу, висевшему в углу. На него глянуло худое, уставшее, раздраженное лицо, заросшее недельной щетиной, с большими впалыми глазами и заостренным носом с горбинкой.

'Ну и вид у тебя, Михаил, дошел до ручки, — Миша вдруг стал разговаривать с внутренним 'я'. — Вместо того чтобы бить врага, ты решил счет открыть, начав с родной сестры'. — 'Что, надо было по головке погладить за это? Может, дать согласие на свадьбу? НКВД всех расстреляет за связь с немцами, а детей сошлют в Сибирь, в детский дом'. — 'По головке, не по головке, но так жестоко бить зачем? Она же девушка, она же любимая сестра. У нее вспыхнули впервые настоящие чувства, первые чувства любви. А ты за это по лицу хлестать. Стыдно! Очень стыдно, Михаил!' — 'Что делать тогда?' — 'Первое: попроси прощения у Веры. Ты очень обидел свою сестру. Второе: просто поговори с ней в хорошем тоне. Если самому тяжело, пусть мать поговорит. Раскройтесь по душам, глядишь, и придете к согласию'.

Но Мише в голову пришла другая мысль: Веру надо спрятать и не показывать фрицу. Приедет, а ее нет. Может, и мать с сестрами удастся на время вывезти к родственникам. Он с Верой на эту тему говорить больше не будет, а вот мать должна узнать, когда приедет немец. Веру накануне нужно спрятать в лесу.

Новая идея моментально заполонила сознание Михаила, он повеселел. Довольный решением, он поправил на себе одежду и зашел в большую комнату...

Ближе к ночи Михаил вернулся в лагерь, где он и его три товарищи прятались от нашествия немецких солдат. Лагерем это место трудно было назвать, но хлопцы так решили.

На самом деле это был их схрон от оккупантов, расположенный в глуби леса. Схрон состоял из землянки и навеса — кухни с очагом, выложенным из камней. С двух сторон к нему подходили болотные топи. Ребята еще не спали, сидели на бревне, тихо разговаривая, пекли бульбу.

— А вот и Миша появился, не запылился, — приветливо отозвался на шорох Михаила Лявон, поддев палкой испеченный корнеплод. — Смотри, чистенький, побритый и усы решил отрастить, как у Чапая. Не партизан, а герой.

— Здорова, хлопцы, — произнес Михаил, крепко пожимая друзьям руки, не обращая внимания на шутки Лявона. — Вот продукты от мамы.

— За харчишки спасибо, — оживился и Степан. — Что вкусненького принес, Миша? Покажи.

— О-о-о, — заохал Михаил, — есть такое слово 'деликатес'. Завтра попробуете, чем кормится Европа.

— А где раздобыл, Михаил, расскажи? — проявил интерес Лявон. — Присаживайся, у нас и бульба уже испеклась.

— Потом, хлопцы, потом, устал. А где Трофим?

— Атаман думу думает. Он в землянке.

— Ну добра, я еще подойду к вам. Попьем чаю.

Миша прошел вперед и, выставив перед собой жилистую длинную руку — было довольно темно, — спустился по ступенькам в землянку. Лампа не горела — берегли керосин.

— Осторожно, Миша, темно, — подал голос с лежака Трофим.

— Не спишь? — Миша на ощупь нашел колоду, служившую стулом, и присел на нее.

— Не сплю, как слышишь. Как сходил, Миша? Как там Вера?

— Много распространяться не буду. Нет желания, извини, Трофим.

— Не хочешь, не говори. Завтра расскажешь.

— Не в этом дело. Хвастаться нечем. Вера все признала. Ты представляешь, — Миша нервно вскочил с колоды, возбудившись от воспоминаний, — она мне с вызовом так и ответила, мол, люблю немецкого офицера, он меня тоже любит, и мы скоро поженимся.

— Да ты что? — Трофим поднялся с лежанки и зажег лампу. Разгоравшийся фитиль осветил вначале напряженную долговязую фигуру Михаила, а затем и выстраданное горем молодое худощавое, с пробившимися усиками лицо.

— Да, Трофим, да! — Миша смотрел на друга, ища сочувствия.

— Садись, не стой, и так тесно. Что ты решил делать, Миша?

— Что делать? — Михаил повторил вопрос, как бы подбадривая себя. — Оставить все как есть и допустить, чтобы немец увез Веру, ты сам понимаешь, я не могу. Иначе органы покоя не дадут ни мне, ни матери, ни остальным детям, не говоря уж о самой Вере.

— Да, Миша, ты прав. За связь с фашистами благодарность не выпишут. Любовь не в счет. Враг. Идет война не на жизнь, а на смерть.

— Вот то-то и оно. Есть у меня одна мысль. Но нужна ваша помощь.

— Что надумал? Поясни, — Трофим, слушая Мишу, присел на березовую кровать и стал делать самокрутку.

— Этот немец приедет за Верой четвертого августа.

— Откуда известно?

— Вера матери сама говорила, что он обещал быть в поселке через две недели, а уезжал он 21 июля. Мне мама и передала. Так вот, я хочу накануне увести Веру из дома и спрятать в лесу. Долго немец в поселке не задержится, покрутится и уедет. Война все же. И сделать это должны вы, мои боевые друзья. Мне, Трофим, сам понимаешь, из этических соображений делать этого нельзя. Я и так виноват перед сестрой, — лоб Михаила покрылся легкой испариной, лицо было бледным.

— Что-то случилось дома?

— Да, случилось. Узнав от Веры об этом, я не сдержался и избил ее.

— Ты избил Веру? — воскликнул с удивлением друг. — Миша! Что с тобой происходит? Меня за грудки, Вере пощечины. Откуда это? Твой батька был спокойным, уравновешенным человеком. Ну ты даешь!

Миша молчал, видно было, что он сильно переживает.

— В общем, хочу вот так поступить, друг мой, Трофим, — после небольшой паузы подытожил он. — Поддержишь меня?

— Вера, конечно, не знает об этом, — зацокал тот и покачал головой. — Ну и работенку ты нам удружил. А немец тот не озвереет? Деревню не сожжет?

— Думаю, что не сожжет, он из интеллигенции, как мама говорила. Другого выхода я просто не вижу. Вера плачет и держится на своем решении. Но поплачет и перестанет. Любовь скоротечна, пройдет время — и забудет. А мне думать надо о семье. Мне трех сестер маленьких поднимать, да мать больная. Веру отпустишь — мне расхлебывать одному, — Миша с надеждой посмотрел на друга умными уставшими глазами, ожидая ответа.

— А ты, Миша, кого-нибудь любил? — чуть подумав, в лоб задал вопрос Михаилу Трофим.

— Еще успею, время не подошло, — без промедления ответил тот. — А если серьезно, то какая может быть любовь, когда война? От пули любовь не спасает, а горе и страдания сделать может. Вот война закончится, тогда и семьей можно обзаводиться.

— Так оно так. Но когда любить, сердцу не прикажешь, — с потаенной грустью вздохнул Трофим. — Правда, случай с Верой исключительный. И оставлять его на самотек нельзя. Ладно, я подумаю обо всем, что ты мне рассказал. Решение примем позже. Время есть. Тогда же Лявону и Степану расскажем. Все у тебя или есть другие новости?

— Пока все, — Миша поднялся с колоды. — Пойдем, Трофим, на воздух, душно мне. И колотит что-то всего. Думаешь, я за Веру не переживаю? Еще как переживаю! Сестра она мне, считай, единственная. Почти одногодки, вместе росли. Маленькие не в счет.

— Да, незавидное твое положение. Хотя у кого оно сейчас завидное?

— Кстати, — вдруг вспомнил Михаил, — я принес бутылку самогонки, есть консервы, тушенка. Может, обмоем разговор? Хлопцы слюной исходят.

— Вот с этого и начинать надо было. Конечно, идем! — воодушевился Трофим. — А то раскис партизан.

Друзья, повеселев, вышли из землянки...

Глава 17

4 августа 1941 года. Поселок Заболотное,

Журавичский район, Гомельская область, Белоруссия

'Дорогой Франц, здравствуй! С большой радостью получили вчера из рук почтальона твое письмо с фронта. По этому случаю по просьбе Дитриха, твоего брата, я испекла любимый всеми пирог с яблоками. Тесто подошло очень хорошо, пирог вышел не хуже рождественского. Ты нас обрадовал и огорчил.

Мы полны самых высоких патриотических чувств и с гордостью за тебя и наших доблестных солдат узнаем о победах нашей армии против большевизма. Этой красной чумы.

Мы смотрели на карте, где расположен русский город Смоленск. Оказывается, от него до Москвы, как папа говорит, хватит одного, двух танковых переходов. И вы водрузите наши знамена над большевистским Кремлем. Мы все молимся за тебя, мой мальчик, и за наших солдат. И ждем решающих побед и окончания войны. Она приносит всем много испытаний и даже страданий. У тети Эльзы погиб племянник Курт где-то на Украине, погиб, как герой, от пули красных варваров. Я была у них и выразила свое сочувствие и соболезнование.

На пути солдата много опасностей, поэтому будь храбрым, но при этом оставайся внимательным и осторожным. Тебя окружают наши молитвы. Бог сохранит тебя, как сохранял до сих пор.

Теперь о главном вопросе, который касается всех нас. Твое увлечение славянской девушкой нас огорчило. Особенно недоволен был отец. Но ты уже взрослый, нам трудно тебе указывать, тем более в условиях войны и таких суровых испытаниях в этой России.

Но я верю твоему сердцу, мой любимый сын. Ты был немного романтиком в детстве, это и стало причиной твоей любви. Я думаю, что это так. Мое материнское сердце подсказывает, что ты не обманулся, но от этого мне не легче.

Мы слишком разные. Немцы и русские. Но если Богу этот союз будет угоден, все будет так, как ты решил. Мы примем фрейлейн Веру в наш дом и окажем достойное уважение. Это твой выбор. Хотелось, чтобы он был правильным и на всю жизнь. Слишком большая приходит расплата за неправильный выбор, за неправильно сделанный шаг. Расплата ценою в жизнь.

Сегодня утром я плакала за тебя, даже папа прослезился. Ведь ты у нас такой хороший и отзывчивый мальчик. У тебя и девочек-то не было. Все книги да техника в голове. И вот время подошло. Ты вырос и просишь нашего благословения. Приедете, конечно, мы вам его дадим. Но на сердце у меня по-прежнему тяжело.

А у нас подросла соседская дочь аптекаря. Ее зовут Марта. Я дышала воздухом в нашем сквере дома на Клингельхёферштрассе, и ко мне вдруг подошла девушка и спросила о тебе. Когда мы разговорились, она сказала, что она дочь аптекаря Рамке. Их аптека на углу. Она тебя знала по школе. Вот видишь, о тебе помнят не только твои родители. Она очень хорошенькая. И хотела бы с тобой встретиться. О тебе она рассказывала с восхищением. До этого она боялась даже подойти к тебе.

Но видно, не суждено.

Береги себя, наш любимый мальчик. Будь осторожен. Всего тебе самого лучшего и храни тебя Бог'.

Франц Ольбрихт в который раз прочел письмо матери и, аккуратно положив его в карман, прикрыл глаза.

Двигатель легковой машины, деловито урча, легко гнал автомобиль на запад. Дорога была укатанной. 'Опель-Капитан' быстро оставлял за собой километры многострадальной смоленской земли, впереди — земли Могилевщины.

Вдоль магистральной дороги — следы страшного варварского нашествия. Разбитая военная и гражданская техника, оставленный людской скарб, сгоревшие хлеба — эти картины опустошения бросались в глаза молодому немцу. Однако душа Франца стремительно неслась в Журавичский район, в поселок Заболотное, к ненаглядной Верошке и, находясь под впечатлением от воспоминаний о встречах с ней, непроизвольно отторгала и не воспринимала разрушения страшного августа 41-го года. Единственной досадной помехой в пути были колонны свежих воинских формирований вермахта, спешащих закрыть смоленский котел, да многокилометровые колонны ободранной и заросшей людской массы советских военнопленных. Но это были временные помехи, после которых машина Франца и небольшой эскорт, сопровождавший его, двигались еще стремительнее на запад.

'Милая мама, ты не знаешь, какой это ангел! Ты не представляешь, какой это чистый, нежный, светлый цветок. Я сам порой удивляюсь, как он мог вырасти среди бурьяна невежества и большевистского фанатизма. Мое сердце переполнено одним желанием — поскорее прикоснуться до него и увезти к нам в Германию. Твои тревоги напрасны. Скоро я и фрейлейн Вера приедем к вам. Это будет большой семейный праздник. Мы обязательно обвенчаемся. Под твоим чутким вниманием у нас вырастут красивые, благопристойные дети...'

'Как я люблю тебя, Верошка... Как мне нужна твоя поддержка, твоя любовь в это суровое время. Милая, как ты там без меня? Я везу тебе подарки: шелковое платье, туфли, белье. Ты будешь выглядеть настоящей сказочной феей. Мама и твои младшие сестры тоже не будут в обиде. Я везу им одежду и обувь, которой у вас очень мало.

Какой же у вас нищий соломенный край. Первое впечатление, как будто попал в Средние века. Натуральное ведение хозяйства. Во всем виноваты Советы. Скоро у вас будет передел колхозной земли. Ваша семья получит несколько гектаров земли, и вы займетесь фермерством.

Я не видел только твоего брата. Думаю, встреча с ним будет яркой'.

Франц, находясь в раздумьях и мечтаниях, мало следил за дорогой и полностью возложил ответственность за движение на своего товарища — офицера связи старшего лейтенанта Фрица Каспера.

— Франц, мы почти приехали, скоро населенный пункт Поляниновичи. Франц, ты меня слышишь? — Каспер повернул свою рыжую голову назад и засмеялся, поймав немного чудаковатый взгляд Ольбрихта. — Франц, ты свихнулся на почве эротических фантазий. Видимо, в детстве тебе читали не те книги.

— Ты опять за свое, Фриц? Когда ты увидишь эту девушку, у тебя откинется челюсть и потекут слюни, — уже засмеялся Ольбрихт, довольный спонтанно произнесенной шуткой.

— Не злись, мой товарищ. Просто то, что ты задумал, и твой отпуск не вяжутся с моими представлениями о чести офицера Великой Германии. Сотни берлинских девушек, я уж не говорю о десятках приличных домохозяек, по первому зову прибегут и лягут к тебе в постель, чтобы заполучить тебя в законные супруги. И это будет правильно. Нам нужны солдаты, нам нужно поддерживать арийский генофонд. Нам не нужно кровосмешение со славянским народом. И наконец, ты прозеваешь самый интересный эпизод войны — первым пройти по Красной площади. Еще немного — и русская столица будет в наших руках.

— Не обманывайся, Фриц, — Ольбрихт окончательно прервался от своих притягательных воспоминаний и посмотрел на друга внимательными серыми глазами. — Думаю, еще хватит советских Иванов и на мою задницу. Ты видел, сколько мы взяли в плен русских? Но они лезут и лезут из Сибири.

— О! Как верно сказано! — оживился Фриц. — Прямо в яблочко. Я не могу понять этот народ. Во Франции было по-другому, хотя с французами мы веками враждовали. Мы пришли и показали нашу силу, французы подняли лапки вверх — и войне конец. Здесь же очень сильно свободолюбие, причем замешанное на большевистском фанатизме. Одни сдаются в плен без боя, убивая своих красных комиссаров, или разбегаются, увидев наши танки. Таких тысячи, особенно кто попал в окружение, я это видел под Рославлем, но не большинство. Остальная масса стоит насмерть, ни шагу назад, фатально умирая. Их безрассудное тупое противоборство меня тяготит. От этого мне иногда становится грустно... — Фриц затих, уловив в своих словах нотки упадничества. Молчал и Франц, не желая развивать начатую тему о войне. В этот момент она его не интересовала. Он подъезжал к своей любимой девушке.

— Но со свадьбой, Франц, я еще раз рекомендую не спешить, — вдруг произнес Фриц нравоучительным тоном, вновь обернувшись к другу. — Я уважаю твои чувства, но... Война — это не место для подобных шагов.

— Ефрейтор! — резко окликнул Ольбрихт водителя автомобиля. — После мостика едешь прямо! Остановишься у большого дома с липами. Перед ним есть свежая воронка, если только не засыпали.

— Слушаюсь, господин старший лейтенант.

— Извини, Фриц, мы уже приехали. Я не сомневаюсь в правильности принятого решения. Сейчас ты увидишь мою принцессу Хэдвиг.

Машина, скрипя тормозами, подкатила к большой деревенской хате. Тут же недалеко пристроился и открытый бронетранспортер с личным составом сопровождения.

Франц вышел из машины, поправил форму, с волнением обратился к другу:

— Ты меня подожди здесь, Фриц. Я тебя позову. Хорошо?

Фриц посмотрел сочувственно на друга и ответил:

— Как скажешь, мой товарищ. Может, пусть сержант дом проверит? Что-то подозрительно тихо. Ты же говорил, здесь много детей...

— Нет-нет, я один, — Ольбрихт решительно открыл калитку и скрылся за входными воротами.

Во дворе стояла Акулина, выйдя на шум. Женщина держалась за плетень и выглядела растерянной. Глаза бегали и не смотрели на гостя, руки дрожали, выдавая сильное волнение.

— Добрый день, фрау Акулина, — радостно произнес Франц.

— Добры, — тяжело отозвалась женщина, избегая взгляда.

— Где Верошка? — спросил немец, не решаясь обнять Акулину, видя, что она трясется и странно ведет себя. — Где Вера? — вновь повторил Франц уже беспокойным голосом. Сердце интуитивно сжималось в предчувствии какой-то большой неприятности.

— Ее нет, господин офицер, — всхлипнула та.

— Как нет? — Франц грубо отодвинул Акулину и спешно зашел в дом.

— Вера! Верошка! Где ты? Это я, твой Франц приехал.

В ответ — тишина. Лишь настенные ходики ритмично отбивали время: тик-так, тик-так, тик-так. Всполошено жужжал шмель, случайно залетевший в форточку, требуя свободы и стуча головой о стекло, да назойливо лезли мухи.

— Верошка! Ты дома? — крикнул еще раз Франц, обойдя все помещение. — Никого. Где же она? — его взгляд упал на занавеску, закрывавшую родительскую кровать. Он осторожно подошел к ней и замер. Тело сжалось в напряжении. Рука медленно потянулась вперед...

И в этот момент раздался хлопок. Занавеска с треском лопнула, и на него, рыча, запрыгнула длинная гибкая тень. Жилистые холодные пальцы намертво вцепились в горло Франца и, давя на кадык, стали душить.

От боли он захрипел, глаза выкатились из орбит, моментально наливаясь кровью. Франц сделал усилие, чтобы освободиться от клещей, перехватив их в запястьях. Но те не разжимались, намертво держали захват.

Помещение наполнилось страшными хрипами, ожесточенным пыхтением и воем, словно два молодых барса сцепились в смертельной схватке в борьбе за жизнь. Сполохами вырывались и разносились, как хлесткие выстрелы бича, по всему дому гортанные слова русско-немецкой брани. Франц терял сознание.

В последний момент его тренированное тело, не желая умирать, подсознательно нанесло противнику удары, будто ножницами, ребрами ладоней по пояснице и печени, а правой ногой — с размаха по голени. Это его спасло.

Тень взвыла от страшной боли, клещи разжались, и она отпрянула к кровати. Франц также отскочил назад. Его дыхание было прерывистым, хрипящим. Он разорвал на себе крючок кителя, сжимавшей шею, стал глубоко хватать воздух. Через мгновение, чуть отдышавшись, шатаясь, он выхватил из кобуры 'Вальтер' и направил на тень:

— Halt! Hände Hoh!

— Стреляй, гад! Стреляй! — в ответ злобно, с фальцетом прокричала тень и выдвинулась вперед.

На Франца устремились большие выпученные глаза, излучавшие ненависть, доведенную до предела. Перед ним стоял худой рослый молодой человек, готовый вновь броситься на него.

'Это Михаил, брат Веры', — вдруг Франца осенила мысль, и он немного опустил пистолет.

— Где твоя сестра? Где Вера? — спросил он на русском языке.

— Ее нет и больше не будет! — злобно выкрикнул Михаил.

— Что? Что ты сказал, паршивый мерзавец? — Франц передернул затвор. — Где моя Вера? Она должна была меня ждать. Отвечай!

— Где? — переспросил вдруг осмелевший Михаил. — Да вот же она! Вот! — Миша показал рукой вперед, за спину немца.

Ольбрихт повелся, на секунду повернул голову назад и тут же получил сильный удар ногой по кисти правой руки.

— Ох! — вскрикнул он от боли и от злости на себя.

'Вальтер' с шумом приземлился на пол и, как броненосец, скользя по нему, врезался в стенку хаты. Одновременно Миша с размаху, по-деревенски, врезал в ухо немцу. Офицер не удержался на ногах, завалился на пол. Но тут же стал подниматься. Миша прыгнул на врага, пытаясь придавить телом и закрутить руки назад. Прием не удался. Франц вывернулся от прыжка и нанес резкий короткий бойцовский удар кулаком в лицо. Раздался хруст и одновременно вой Михаила. Брызнула кровь. Следующий удар пришелся в область паха. Миша взвыл от боли, упал на пол, скорчился.

Послышалось громыхание сапог. В дверях показался Фриц и два гренадера с винтовками, готовыми к бою. Они прибежали на шум в доме.

— Франц, ты цел? — с разбегу задал вопрос Каспер. — Помощь нужна?

— Спасибо, Фриц, — выдавил Ольбрихт, тяжело дыша, держась за стену. Волосы немца были разметаны, лицо красное и потное от борьбы. — С родственниками я справлюсь сам. Хотя этому, — головой он указал на стонущего и окровавленного Михаила, — свяжите руки и выведите во двор, пусть проветрится.

— С родственниками, говоришь? — саркастически усмехнулся Каспер, бегло глянув на Михаила, — смотри не прогадай. Уж больно они дикие.

— Не прогадаю, — не замечая сарказма, приходя в себя, ответил Франц. — А где фрау Акулина?

— Она во дворе под охраной.

— Хорошо, — Франц глубоко вздохнул, подобрал свой пистолет, фуражку и, держа их в руках, пошатываясь, направился к выходу. — Я еще один дом проверю, — бросил он на пороге Касперу, — без меня ничего не предпринимайте. Ни один волос не должен упасть с этих людей. Ты меня понял, Фриц?

— Понял, дружище. Можно только восхищаться и удивляться твоему гуманизму к этим людям и твоей любви к этой фрейлейн.

— Прибереги этот тост на свадьбу, Фриц.

— А она будет?

— Не сомневаюсь.

— Возьми солдат для охраны.

— Спасибо за совет, — Ольбрихт скрылся за дверями.

Через десять минут он был у бабки Хадоры. Лично, в сопровождении двух солдат, проверил все углы, но Веры нигде не было. Когда Франц заглянул на сеновал, то чуть не упал с лестницы. Подымаясь, закружилась голова от нахлынувших сладостных воспоминаний о встрече с любимой девушкой. Ласковые проникновенные глаза светились для него. Волнующие нежные губы целовали его...

— Бабушка Хадора, — обратился Франц к старухе чуть погодя, сидя в хате, — что случилось с Верой? Где она?

Хадора тусклыми старческими глазами смотрела на Франца, вздыхая, с тоской ответила: — Вижу, ты маешься, сынок. И сердце у тебя доброе, несмотря на то что ты германец. Скажу тебе правду. Увели вчера Верочку. Кто, не знаю. Ночью пришли двое незнакомых мне парней. Нездешние, видать. Попросили Веру выйти из хаты, поговорить, мол... И больше Верочку, кровиночку, я не видела. Пропала она. Но Вера тебя ждала, ох как ждала. Глаза ее сияли от счастья, от скорой встречи. Вот так, пан офицер, и было.

— Почему ее увели, баба Хадора? — Франц постепенно приходил в бешенство, пальцы сжимались в кулаки.

— Кто знает, сынок?.. Может, Акулина знает или Миша. Он тоже крутился раньше здесь.

— Ну варвары! — Франц с гневом стукнул кулаком по столу, да так, что разошелся шов на лайковой перчатке. — Ну каналья! Спасибо, бабушка.

— Следовать за мной! — приказал он гренадерам и стремительно направился к хате Акулины.

Мишу он обнаружил у сарая. Он сидел на земле с понурой головой и молчал. Кровь уже не текла, засохла, размазанная по лицу. Его охранял солдат, держа в руках карабин.

Старший лейтенант Каспер, расположившись у машины, сидя за походным столиком, пил кофе. Акулина находилась в хате. Там тоже была выставлена охрана.

— Как дела, Франц? Нашлась невеста? — засмеялся Фриц, увидев подошедшего озлобленного товарища.

Франц прошел мимо, не останавливаясь, но вдруг до него дошла последняя фраза Каспера, он дернулся и застыл. Фрица прожгли разъяренные глаза друга.

— О черт! Молчу! Молчу! Извини, — поперхнулся Каспер, обливая себя кофе.

Франц стремительно зашел в дом.

— Солдат! Выйди вон! — рявкнул он охраннику. Гренадер тут же пропал. Ольбрихт присел на скамейку рядом с Акулиной. Глубоко вздохнул и положил руку на морщинистые неухоженные руки матери, лежащие на столе, и заговорил:

— Мама! Как же так? Почему вы спрятали от меня Веру? Вы же дали согласие на нашу свадьбу. Вы видели, что я люблю вашу дочь. И она меня любит. Разве ваше сердце не радовалось за нас? Разве вы не видели, что мы были счастливы эти три дня? Я сделал бы счастливой Веру на всю жизнь. Что вы наделали, мама?.. Что вы молчите, мама?.. Где моя Верошка? Отдайте ее мне. Отдайте мне Веру, мама!.. — щеки Франца пылали. — Я не могу жить без нее. Она в моем сознании, она в моем сердце, она в моей душе. Она всюду со мной эти две недели. Я лишился покоя и радости без нее. Отдайте мне вашу дочь, мама! Отдайте мне вашу дочь!.. Хотите, я на колени перед вами встану? Мама! — глаза Франца наполнялись слезами.

Акулина подняла голову. В глазах матери отражались боль и сочувствие к молодому красивому немецкому офицеру, к Вере. Но что она могла сделать в это тревожное, непростое военное время? Их всех объявят врагами народа за связь с фашистами. Хотя этот мальчик явно не фашист. Он добрый, воспитанный и был бы опорой для Веры. Но он враг. Не судьба...

Она смотрела в эти внимательные и очень откровенные, почти детские глаза и тоже прослезилась. Не судьба...

По взгляду Акулины, по ее слезам, по ее тяжелым вздохам Франц понял свою обреченность. Веры ему не видать, по крайней мере сегодня. В душе у него все протестовало. Она отторгала правду, что он больше не увидит свою нежную, трепетную, необыкновенно сильную любовь, свою Верошку.

— Что вы за люди, мама?! — сдавленно вырвалось у него из груди. — У нас же будет ребенок! Мы этим уже обручены. Как вы этого не поймете?

— Ребенок? — удивленно воскликнула Акулина и вскочила со скамейки. — Какой ребенок? — матери стало плохо, с перебоями забилось сердце, перед глазами пошли круги. Она вновь медленно опустилась на скамейку, хватаясь за грудь. — Идите, пан офицер! Идите, Франц! Дайте мне побыть одной, дайте мне подумать, — женщина безвольно опустила голову на стол.

Франц молча поднялся, погладил непроизвольно Акулину по рано поседевшей голове, плечи которой от этого вздрогнули и еще сильнее затряслись от рыданий, убрал со своего лица застывшую слезу и вышел из хаты. Серое каменное лицо немецкого офицера выражало невероятные душевные страдания и одновременно гнев на судьбу, разлучившую его с мечтой — первой искренней любовью.

— Поднимите его и развяжите, — холодно бросил Ольбрихт конвоиру, указав на пленника. Команду быстро выполнили. Франц подошел к Михаилу и с глубоким сожалением посмотрел ему в глаза.

Михаил принял взгляд, не отвернулся, оскалился. Его здоровый правый глаз уставился на врага. Левый — огненый в кровоподтеках, ничего не видел.

— Зачем вы это сделали? Почему вы спрятали от меня свою сестру? — произнес негодующе Франц.

Миша облизал окровавленные губы и с вызовом гневно выкрикнул:

— Потому что я ненавижу вас, фашистов! Потому что вы враги и топчете мою Родину! А Вера — моя любимая сестра. Я не позволю, чтобы вы кровавыми руками дотрагивались до нее.

— Только из-за этого? — вздрогнул изумленный Франц.

— Да, из-за этого! Разве этого мало? Вы сожгли Минск. Белоруссия в огне. Вы враг, поработитель, и не будет вам пощады.

— И все?

— Считайте, все, — Миша отвернулся.

— Нет, смотрите мне в глаза! — Франц ухватился за подбородок Михаила и, повернув к себе, пафосно, с нажимом сказал: — Мы вам дали свободу, уничтожив Советы. Не сегодня завтра передадим колхозную землю. Разрешим свободную торговлю. Откроем школы, клубы. Вами не будут больше командовать большевики-комиссары. Наслаждайтесь свободой и жизнью. Я и Вера полюбили друг друга и решили пожениться. Ваша мать дала на это согласие. Я получил из Берлина письмо от своей мамы. Она, скрепя сердце, согласилась благословить наш брак и принять фрейлейн Веру в наш дом. Я бы сделал ее счастливой. У нас было бы много детей. Я бы позаботился и об Акулине, и о ваших младших сестрах. Что вам еще надо, Михаил? Что вы за люди?

Дедушкин молчал, думал, что ответить холеному фрицу на его высокопарный бред.

Немецкий офицер не унимался, еще больше распалялся:

— Что вы натворили, паршивец? Почему ваши друзья ее увели и спрятали ночью? Где моя Верошка? Отвечайте!

— Почему? Вы спрашиваете меня почему? — вдруг прорвало Михаила на откровенность. — Да потому, что за связь с вами, с немцами, Веру и всю нашу семью расстреляет НКВД, — резко выпалил он. — Оставьте лучше Веру и уходите, если вы ее любите.

— Вот оно что! — воскликнул удовлетворенный Франц. — У вас в СССР за любовь расстреливают! Это вы сказали, а не я. Ваша человеконенавистническая система во главе со Сталиным прогнила насквозь. Вы держитесь за нее, не понимая своего рабства. И прав наш фюрер, что этот большевистский колосс скоро упадет под натиском наших армий.

— Не упадет, гадина! На-ка, выкуси! — хлестко вырвалось оскорбление из уст Михаила, и он в отчаянии показал Ольбрихту фигу. Здоровый глаз юноши пламенел от возмущения.

— Это мы сейчас посмотрим! — отшатнулся Франц. Он выхватил пистолет и дослал патрон в патронник. — Последний раз спрашиваю: где моя Вера? Отвечай! Или я пущу тебе пулю в лоб.

Миша на мгновение растерялся, притих. Он почувствовал легкую дрожь в теле. Язык онемел. Куда-то бежать было безрассудно. Карабины нескольких солдат были направлены на него. Он сглотнул густой солоноватый комок, подкативший к горлу, и мрачно произнес:

— Я не знаю, где Вера. Мои товарищи увели ее, мне неизвестно, куда. Это правда! Мы так договаривались.

— Ах ты, мразь! — Франц замахнулся на пленника, но не ударил, сделал шаг назад, затем стал медленно пятиться, выставив руку с пистолетом, притом целясь чуть выше головы Михаила.

— Где твоя сестра? Говори!

— Не стреляйте! Франц! — вскрикнула Акулина, выбежав из хаты. Увидев направленный на сына пистолет, она еще горче запричитала:

— Сынок! Мишенька!.. — и сползла без чувств к ногам немецкого офицера.

— Мама! Прости меня за все! — дернулся к ней Михаил.

В этот момент прозвучал выстрел...

— Му-у-у, — раздалось из хлева протяжное жалобное мычание.

— К машине... — подавленно, глядя под ноги, отдал команду Франц.

Скрипнула калитка. Притихшие солдаты, стоявшие невдалеке со старшим лейтенантом Каспером, один за другим удалились со двора. Франц, шатаясь, словно пьяный, проследовал за ними, не оглядываясь.

Глава 18

Май 1944 года. В тылу передовых линий 48-ой армии 1-го Белорусского фронта.

Гомельская область, Белоруссия

Только молниеносная звериная реакция Франца, приобретенная в последние месяцы, в тот день спасла ему жизнь и всю операцию Glaube от провала.

Не успел он войти в дом резидента, куда его позвал ефрейтор Семенов после уточнения адреса, и произнести пароль, глядя в глаза щуплому небритому славянину: 'У вас можно остановиться на ночлег?' — как неожиданно из другой комнаты выскочили сотрудники Смерша.

'Как Альтман и Семеноф проглядели засаду?' — молнией пронеслась мысль, и тренированное пружинистое тело пришло в движение.

Мощный удар с выдохом в челюсть — и русский офицер, набежавший первым, словно ворон с распростертыми крыльями, оказался в нокауте.

Один — ноль.

Падая, он помешал в тесной комнате решительнее действовать своим подчиненным. Выиграно три секунды.

Резкий удар сапогом по оконной раме. Она с треском и звоном вылетела в палисадник. Франц в прыжке нырнул в окно, выхватывая на ходу ТТ, крикнул: -

Альтман, Семеноф, за мной!

Разведчики метнулись к окну. И сразу задрожал автомат в руках усатого сержанта, вспаривая свинцом их спины и укладывая на пол. Раненый беспомощный Новосельцев, следовавший с Ольбрихтом, тут же прикладами был сбит с ног набежавшими смершевцами.

'Непростительный просчет абвера', — словно зуммер, звенел голос Клауса. Но думать об этом некогда.

Стремительно поднявшись с земли, Франц сделал два выстрела по теням, мелькнувшим из-за деревьев. Одна мешком рухнула у ног. Вторая застонала.

Два — ноль.

— Фьють-фьють-фьють, — пули, как пчелы, закружились над ним.

Вот и спасительный задний двор, прыжок — забор позади. Последних пятьдесят метров он бежал, петляя, как заяц. Падение. Больно подвернул ногу. — Фьють-фьють-фьють, — над самым ухом.

'Хорошо, что упал'. И здесь раздался мощный пулеметный треск. Одновременно матерный крик русских сзади.

— Прекрасная работа, Криволапоф. А ты, оказывается, не трус. Представлю к Железному кресту, если останемся в живых.

— Заводи мотор, ефрейтор! Вперед! — гаркнул Франц, вскочив в машину.

— Айн момент, господин капитан. Айн момент. Я еще не рассчитался с этими вертухаями.

Криволапов с садистским наслаждением дал длинную прицельную очередь, срезая молодую картофельную ботву и залегших в ней бойцов в краповых погонах с васильковым кантом.

— Ну как, суки? Съели! Знайте наших, детдомовских. Ах, зараза, патроны кончились! — танкист бросил пулемет Дегтярева на заднее сиденье.

— Заводи, Криволапоф! Не успеем! — крикнул Франц в лицо детдомовца, искаженное злобой. — Справа нас обходят!

Из соседних огородов правее картофельного поля на них выходило подкрепление русских автоматчиков, которое быстро рассыпалось по грядкам и приближалось. Сзади показался легкий танк Т-70, который прицельно разворачивал башню в их сторону.

— Тамбовские волки не подводят, — оскалился Криволапов в азарте боя и, заведя джип, лихо нажал на педаль газа. Машина рванула вперед, с визгом прокрутив колеса. — Ого-го-го, — завизжал танкист, как мальчишка, и крепче вцепился в руль.

— Дзинь-дзинь-дзинь, — вдогонку с запозданием застучали пули по 'Виллису', выпущенные из легкого танка. -

Пригнитесь, господин капитан. Сейчас оторвемся.

Американский джип, легко набирая скорость, оставляя за собой завесу из пыли, быстро скрылся за поворотом. Вот и старое заброшенное кладбище. Здесь Ольбрихта должен был поджидать лейтенант Эберт со своими танкистами.

Подъезжая к погосту, Франц внутренне напрягся от того, что увидел. Зрачки расширились, на лице недоумение.

— Что он делает? Зачем?

Из-за вековых сосен мимо надгробных камней и трухлявых покосившихся крестов грозно выползли четыре Т-34 и остановились. Из командирской башенки центрального танка показался лейтенант Эберт. Бегло посмотрев в бинокль и оценив обстановку, он без промедления отдал команду экипажам 'К бою!' и повел танки в лобовую атаку.

Франц с Криволаповым не успели подрулить ближе к танкам, как их буквально оглушили рявканье пушек и рокот пулеметных очередей.

— Фьють-фьють-фьють, — свистели пули кругом. — Дзинь! — поползла паутина по лобовому стеклу.

— Проклятье, Эберт! — не в шутку проворчал Франц, спрыгнув с машины и целуясь с землей. — Ты так перекалечишь нас быстрее, чем русские Иваны.

Плотный огонь выбросил и Криволапова из 'Виллиса'.

— Не отставать, Криволапоф! За мной.

Разведчики, чтобы не быть задетыми разгулявшимися трассами, шедшими с обеих сторон, по-пластунски поползли к ближайшим кустам левее кладбища.

— Криволапоф, не отставать. Криволапоф! — крикнул громче Франц и обернулся назад. Его голос потонул в разрыве малокалиберного снаряда. — Черт! Мои глаза... Криволапоф, где ты? — стирая ладонью грязь с лица и протирая глаза, он сплюнул прогорклый сгусток и пополз назад к русскому танкисту.

Т-34 к этому времени поравнялись с ними и дали новый залп. Ольбрихт не видел хорошо, что творилось впереди, на стороне русских, но догадывался по накалу боя, по ответным разрывам недалеко от себя, что это били легкие русские танки.

— Криволапоф, что с тобой? Не лежать! Уходим! — Франц окликнул солдата и подполз к нему ближе. Тщедушное тело, немного присыпанное землей, не шевелилось. Неужели убили?

— Криволапоф, вперед! — он дернул того за рукав гимнастерки. — Степа... очнись.

Но Криволапов молчал. Тогда Ольбрихт приподнялся, осторожно развернул солдата на спину и все сразу понял. Правая сторона головы была залита кровью. Только-только познавшая бритву молодая кожа лица была бледно-серой и в крови. Открытые застывшие, некогда озорные глаза выражали физическую усталость и почти детскую озлобленность.

— Проклятье! — лицо Франца помрачнело. Сердце сжалось от накатившей тупой боли. Он, еле сдерживая слезы, застонал, не понимая в первую минуту, почему вдруг его накрыла эта невыносимо тяжелая волна скорби. Он видел смерть, но таких чувств к павшим солдатам у него не возникало. Сейчас это были особенные чувства, сродни братским. Он смотрел на Криволапова и не мог поверить, что его убили, что больше не будет с ним рядом этого веселого, с заискивающим взглядом танкиста.

Франц за короткое время, незаметно для себя, сблизился душой с этим русским солдатом. Хотя близко к себе не подпускал. Он всегда держал дистанцию. Он видел, как этот паренек старался ему угодить, старался быть у него всегда на виду, постоянно искал встречи с ним. Хотел высказаться о чем-то. Но воспитание и положение не позволяли ему, Францу Ольбрихту, быть ближе к солдату, чем полагалось по уставу. Сейчас он понял, что все было напрасно. Он понял, что прошел мимо робкой человеческой души, которая истинно его любила и уважала на войне. Несмотря на то что она была русской, то есть вражеской. А ведь с вражескими, большевистскими душами они воюют. На душе Криволапова не было налета большевистского фанатизма. Поэтому Степан и был с ним, прибился к нему. Он видел в его лице своего защитника и спасителя в это нелегкое военное время.

Францу стало стыдно за себя, за свою холодность к этому простому русскому солдату и больно за потерю непризнанного друга. Буквально двадцать минут назад тот спас ему жизнь, вывез на 'Виллисе' от смершевцев.

Боже мой, какая это страшная война! Как перемешала людские судьбы разных народов, судьбы врагов и друзей! Какая странная ситуация сейчас! Казалось, убит русский. Сколько их погибло в этой войне и еще погибнет, а нет, жаль, очень жаль, что погиб этот Иван. Не Ганс, не Курт, а этот Иван...

— Какая потеря! — в отчаянии прорычал Франц, скрипя зубами. — Прости, камраде... — Его рука невольно потянулась к лицу русского танкиста, чтобы прикрыть глаза... Но в этот момент Криволапов слегка зашевелился, зрачки его глаз расширились и он застонал.

Франц вздрогнул от такой неожиданности, от такого поворота судьбы и, позабыв на мгновение русские слова, стал по-немецки выражать неподдельную радость по случаю возвращения друга с того света.

— Живой... контузия... пройдет... — наконец им были произнесены первые слова на русском языке. — Все хорошо, солдат! Все хорошо! Сейчас тебе окажут помощь...

Франц поднялся и осмотрелся вокруг. Вдали на пашне догорали три легких советских танка. В метрах ста пятидесяти от него, накренив башню вниз, с развороченной гусеницей дымился танк Брумеля. Над полем кружилось, каркая, воронье, дожидаясь своего чумного пиршества.

Солнце, временами прятавшееся за черным едким саваном догоравшей техники, настойчиво спешило к полудню. Воздух был тяжел и горок. Со стороны поселка слышались вновь нарастающий рокот дизелей и лязганье гусениц. Это приближались танки его разведгруппы.

— Господин капитан! Бой завершен! — начал уверенно докладывать лейтенант, спешно выскочивший из танка. — Уничтожено...

— Отставить доклад! — Франц окинул холодным взглядом подчиненного офицера. — Поговорим не здесь. Разговор будет крутой. Экипажи не должны это видеть. Пусть немедленно окажут помощь ефрейтору Криволапофу. У него контузия и касательное ранение в голову. Да, где находится 'Пантера'?

— В глубине разрушенного кладбища, господин капитан.

— Вот там и встретимся.

— Слушаюсь.

Через 15 минут лейтенант Эберт стоял навытяжку перед строгим командиром батальона. Экипаж 'Пантеры' был удален.

— Лейтенант! — бесцеремонно повел разговор Ольбрихт. — Вы почему так бездарно провели бой? Почему вы забыли все мои уроки?

— Я действовал по ситуации, господин капитан.

— По ситуации? — Франц грозно надвинулся на широкоплечего низкорослого офицера. Тот сделал шаг назад, чтобы не столкнуться с командиром батальона.

— Да, по ситуации.

— Нет! Вы действовали отвратительно неправильно! Почему вы не дождались меня и начали самостоятельно бой? Почему вы не подпустили русские танки и не расстреляли их в упор, а вышли из укрытия? Почему вы хотя бы не совершили обходной маневр и не перещелкали эти игрушечные коробки русских?

— И последнее, — отчитывал Эберта Франц. — Почему нас никто не подобрал? Вы же видели, что мы были выброшены разрывом снаряда из 'Виллиса'.

Командир взвода сделал еще один шаг назад и вытянулся во фронт перед грозным разведчиком. Он до конца не осознавал своей вины и понимал, что за обидными вопросами командира кроется неудачное начало дня, то есть провал встречи с резидентом, тем не менее он потупил голову и учтиво выслушивал обвинения в свой адрес. Однако, не дождавшись, когда пройдет буря, вновь вспылил:

— Я посчитал, что мы быстро разделаемся с неприятелем. Что вашей жизни грозит реальная опасность. Вас настигал русский танк Т-70. Я принял решение...

— Отставить, господин лейтенант! Ваши принятые решения стоили жизни нашим танкистам. Кроме того, мы потеряли один танк. Кто погиб из экипажа Брумеля?

— Стрелок-радист ефрейтор Фокс и заряжающий панцершютце Нордман, — растерянно ответил тот. — Командир танка сержант Брумель и механик-водитель ефрейтор Берке успели покинуть живыми бронемашину. Они сейчас готовят танк старшего сержанта Альтмана. А что с вами произошло? Где все? Где Альтман и русские танкисты, которые отправились с вами в поселок, господин капитан? — вдруг ненароком вырвалась фраза из уст лейтенанта.

— Что произошло? — Франц продолжал сверлить холодным взглядом подчиненного. Тот не отвел глаз, только на виске у лейтенанта четко выступила крупная вена, которая стала нервно пульсировать.

— Да, господин капитан. Что произошло с вами и где остальные люди?

— Вы еще спрашиваете? Произошло самое отвратительное, что мог придумать бывший абвер в лице подполковника Кляйста. Он нас подставил. Его человека раскрыли русские. В его доме нас поджидала засада. Знал Кляйст о провале резидента или его водили за нос русские, нам от этого не легче. Чудом уцелел я и, как видите, Криволапоф. Кстати, вы оказали ему помощь? Что с ним?

— Контузия средней тяжести. Ему сделан обезболивающий укол и наложена повязка на голову. Он еще слаб, но уже поднялся. Будет жить.

— Хоть этим вы меня порадовали, — глаза Франца потеплели. — Отличный солдат. Он спас мне жизнь. Будет представлен к награде. А вы нас подставили.

— Я могу исправить положение?

Франц еще раз пристально и с огорчением посмотрел на командира взвода и покачал головой. Затем отвел взгляд и тихо с горечью произнес: — Похороните погибших. Только сделайте это быстро. Почести им мы отдадим в новом бою. Будь сейчас другой случай, — глаза командира батальона вновь на мгновение резанули холодом Эберта, — мне пришлось бы написать рапорт о ваших тактических просчетах в ведении боя с противником. Но я знаю вас совершенно с другой стороны. И сейчас не та ситуация, чтобы накалять обстановку между нами. Слишком велика цена каждой оставшейся минуты жизни здесь, в тылу врага. Цена — жизнь наших армий группы 'Центр'.

— Даю вам тридцать минут времени, если русские нам это позволят. После чего идем на железнодорожную станцию. Там стоят эшелоны с бронетехникой и артиллерией, притом есть 'сталинские органы'. Не надо быть мудрецом, чтобы предвидеть, куда их отправят ночью. Кроме того, есть цистерны с горючим. Охрана не представляет для нас угрозы уничтожения станции и стоящих эшелонов. Пусть этот фурор будет в честь погибших боевых товарищей. Сделайте его, лейтенант.

— Слушаюсь, господин капитан! — офицер щелкнул каблуками, держась пальцами рук за боковые швы комбинезона, отведя в стороны локти, и замер.

— В вашем распоряжении три отобранных, подготовленных и опытных немецких экипажа на русских танках Т-34. Помните, Т-34 — гордость русских конструкторов, — Франц скривился, вспомнив спартанские условия нахождения в танке. Но об этом он промолчал, без иронии добавил: — Используйте в бою их маневренность и броневую мощь, покажите свое мастерство. Не подведите меня, лейтенант, в этот раз. Уничтожьте врага. Ясно вам?

— Так точно, господин капитан!

— Ваше мужество нам особенно понадобится под Довском, — продолжил немного мягче Франц. — Туда мы будем прорываться ночью. Я предполагаю, что там нас уже ждут танки генерала Горбатова. До этого днем спрячемся в лесных чащах Буда-Кошелева. Времени на все у нас очень мало. Возможно, скоро появится русская авиация.

— Разрешите выполнять?

— Разрешаю. В бою я вас поддержу с левого фланга у вокзала.

— Я буду рад вашей поддержке, господин капитан.

— Выполняйте задачу... Р

Ровно в отведенное время возле вековой сосны была вырыта неглубокая могила и туда уложены два немецких танкиста. Траурных речей и залпов не было. Не присутствовал на похоронах и капитан Ольбрихт, который спешно готовил и отправлял радиограмму в штаб армии.

Единственное слово о погибших, когда засыпали могилу и возложили на нее русский танковый шлем, высказал лейтенант Эберт, и то в форме отдачи боевого распоряжения.

— Эти парни выполнили свой долг. Теперь слово за нами. Идем на станцию Буда-Кошелево. Боевой порядок, развернутый с выступом влево. Первый экипаж — старший сержант Каульбах, второй — старший сержант Брумель, третий экипаж мой. Скорость максимальная. Цель — уничтожить русские эшелоны с боевой техникой, нанести русским максимальный урон. Далее двигаемся вдоль полотна и у поселка Березино — поворот на север к буда-кошелевским лесам. Там отдых. Слева у станции нас поддержит экипаж капитана Ольбрихта. Дистанция во время движения — пятьдесят метров. По машинам. Вперед!

Бой начался через двадцать минут после того, как взревели мощные дизеля и три Т-34 в боевом порядке стремительно дошли до железнодорожной насыпи.

В это время к станции подходил состав с гаубичной самоходной артиллерией. Ничего не подозревая, машинист весело дал протяжный гудок и, высунувшись из окна, приветствовал приближающиеся танки. Еще ветер не успел донести эхо до поселка, еще улыбающийся машинист махал рукой танкистам, как вдруг с их стороны прогремели один за другим три орудийных выстрела. Машинист и его помощник, так ничего не поняв, были мгновенно разорваны прямым попаданием фугаса.

Паровоз на полном ходу вздыбился, как стальной конь, и взлетел вверх с разорванным паровым котлом. Подпираемый дико визжащим многотонным составом, он рухнул вниз с насыпи, протягивая за собой, корежа и взрывая платформы с самоходками. Затем из танковых орудий последовал второй залп по вагонам и платформам, превращая состав в ужасно-страшное, горящее, тем не менее жалкое зрелище. После чего в ход пошли пулеметы. Очереди добивали уцелевшую контуженную охрану и артиллеристов, завершая скоротечный налет.

Все это происходило на глазах обезумевшего пастушка, который пас рядом десяток коров. Как только начались взрывы, его коровы, дико мыча, с выкатившимися от страха глазами бросились бежать в разные стороны. Мальчик так и остался сидеть на траве со слезами на глазах, не понимая, как могли русские краснозвездные танки стрелять по своему составу.

Танки, не задерживаясь на фрагменте боя, сурово двинулись дальше, оставив за собой смерть. Несмотря на то что в городке уже знали о произошедшем бое с немецкими диверсантами, переодетыми в красноармейскую форму, подготовиться к отражению танковой немецкой атаки на станции не успели.

— Башню на одиннадцать, расстояние — четыреста, орудие противника — Каульбах, башню на час, расстояние — четыреста пятьдесят, пулеметный расчет — Брумель фугасными. Огонь! — раздалась твердая команда лейтенанта Эберта в наушниках экипажей.

Охрана составов и железнодорожники только-только обратили внимание на стремительно надвигающиеся и непонятно почему и откуда взявшиеся вдоль железнодорожного полотна русские Т-34, как те рявкнули фугасными снарядами. Боевые расчеты прямым попаданием были растерзаны и уже не представляли опасности для танкистов.

Немцы стремительно двинулись к вокзалу.

Однако паники среди русских бойцов не последовало. Редкая охрана из комендантского взвода сразу попыталась организовать оборону, отвечая огнем из стрелкового оружия по надвигающимся танкам. Но силы не были равны. Внезапность нападения имела решающую роль для немцев. Танковый взвод Эберта, подойдя вплотную к стоящим составам, начал обыкновенную расправу. С каждым выпущенным снарядом сжигалась, крушилась и уничтожалась военная техника. Каждая пулеметная очередь находила защитников станции. А когда взорвалось несколько цистерн с авиационным бензином и вагонов с боеприпасами, то вообще страшно было смотреть на творения уральских военных заводов. Все полыхало в огне.

Попытки русских пехотинцев подойти ближе к танкам и взорвать их не имели успеха. Немцы, расположившись уступом, контролируя друг друга, отсекали и уничтожали пулеметным огнем смельчаков.

Франц в это время стремительно шел к вокзалу со стороны северо-западных окраин городка. Внезапно он увидел вспышки выстрелов из легких орудий танка и противотанковой пушки, шедших из укрытий перед вокзалом.

— Боевая готовность! — крикнул он экипажу. — Башню на три часа! Бронебойным!

Наводчик 'Пантеры' младший сержант Хаас моментально повернул башню в указанное направление. Через прицел он увидел очертание русского легкого танка, наполовину спрятанного в кустах.

— Цель вижу! — спокойно ответил он. Подрегулировав прицел, он произвел выстрел. — Попадание! — оживленно сообщил он.

На дистанции шестьсот метров вражеский танк был легкой добычей.

— Башню на час, дистанция — пятьсот, фугасными, орудие, — четко отдал новую команду командир батальона.

Мгновенная реакция наводчика. Два осколочных снаряда с воем умчались вперед, поражая русский орудийный расчет. В эту минуту 'Пантеру' чем-то сильно долбануло. В ушах Франца зазвенело. Тот быстро припал к панораме перископа и сразу определил, что это было. Совсем рядом от них, спрятавшись в сарае, стреляла русская сорокапятимиллиметровка.

— Хаас, цель видишь? -

Так точно, господин капитан.

— Огонь!

Две-три секунды — и взорванный сарай накрыл своими обломками русских артиллеристов. Одновременно с орудийными выстрелами неустанно работал и пулеметчик из Саксонии ефрейтор Курт Шредер. Он короткими, но прицельными очередями завершал уничтожение огневых точек и приближавшихся русских солдат.

— Идем вперед, к вокзалу! — приказал Франц. 'Пантера' загрохотала по булыжной мостовой и через пять минут подкатила к кирпичному одноэтажному зданию. Привокзальная площадь заволакивалась дымом. Горела правая сторона вокзала.

— Что у вас, Эберт? — спросил по рации Франц.

— Дело сделано, господин капитан. Станция в огне.

— Отлично, поздравляю. Уходим парами. Через десять минут. Экипаж Каульбаха ко мне для подстраховки. Я отмечусь у начальника вокзала.

— Вас понял, — засмеялся командир взвода. — Будьте осторожны.

— Спасибо.

После того как к 'Пантере' подкатил танк Каульбаха, они выбрали удобные позиции для ведения боя на случай появления русских защитников. Однако организованного нападения не было. Если кто и появлялся в зоне огня, то стремительно поражался пулеметчиками.

Через командирский люк 'Пантеры' вылез Франц Ольбрихт в черном комбинезоне, с непокрытой головой, с автоматом ППШ. Одновременно с другого люка показался заряжающий танкист.

— За мной, ефрейтор, — приказал Франц и показал двумя пальцами направление движения. Разведчики, осторожно ступая, пригнувшись, вошли в задымленное помещение.

Душил кашель. В результате попадания фугаса горели стены с противоположной стороны. Среди скамеек, развороченных взрывом, лежало несколько убитых русских солдат и гражданских лиц. Франц бегло осмотрелся и дал очередь по двери, отделявшей зал ожидания от служебной левой зоны. После чего выбил дверь сапогом и быстро ворвался в служебное помещение. Вот и комната начальника вокзала. Заперта. Упредительная очередь. Щепки стрекозами разлетелись в стороны. Прыжок, резкий удар — и массивная деревянная дверь серого цвета с шумом распахнулась.

— Вперед!

Ворвавшись в служебный кабинет начальника вокзала, Франц изумился увиденной неприятной картине. За рабочим столом, откинувшись к стенке, сидел военный железнодорожник с простреленной головой.

— Упустили начальника, — с горечью бросил Ольбрихт.

Не глядя на труп, быстро стал просматривать разбросанные бумаги и документы. Сейф был открыт и пуст.

— Кто его, господин капитан?

— Кто? — Франц вчитывался в документы. — Свои, ефрейтор, свои. У русских иногда так бывает. За провал задания в военное время можно получить пулю в лоб без суда и следствия.

— Неужели без суда и следствия?

— После фейерверка, что мы устроили, точно без суда.

— А у нас?

— Нам тоже не поздоровится, если не выполним задание. Много говоришь, солдат. Подай ту папку, что лежит на полу.

— Да, опоздали, — Франц с раздражением отбросил просматриваемые бумаги. — Пусто. Но вот взгляд Франца вновь притянулся к застреленному начальнику вокзала. Он рывком подошел к нему и с отвращением просмотрел внутренние карманы кителя и галифе покойного. К своему удовлетворению, он вытащил оттуда какой-то измятый лист. Взглянув на него, он сразу понял, что нашел очень важный документ. На нем карандашом были выписаны прибывающие на фронт поезда.

— Все, уходим, Шеффер. Бегом к машине!

Немецкие разведчики стремительно выскочили из пламенеющего здания.

Глава 19

14 мая 1944 года. Отдел контрразведки Смерш 48-й армии 1-го Белорусского фронта.

Гомельская область, Белоруссия

Заместитель начальника отдела контрразведки Смерш 48-й армии сидел за рабочим столом и курил. Курил жадно, задумчиво, папиросу за папиросой. Гора бычков утопала в жестяной банке. Казалось, в сизом дыму он скоро скроется, как в тумане, настолько сильно было накурено в деревенской хате.

Прямой рубленый лоб офицера с большими надбровными дугами выжимал из себя тревожные мысли. Но они не желали строиться в ясное, законченное умозаключение, поэтому злили хозяина, обладателя не только колоритного лба, но и приплюснутого носа-картошки. А вопрос был один: определить местонахождение группы немецких диверсантов и ликвидировать ее.Точного ответа у майора Лобанова, занимавшегося ее розыском, не было.

Чиркнув спичкой и закурив новую папиросу, правда, все же открыв форточку, майор вновь задумался. Перед его глазами поплыли удручающие картины событий, связанных с диверсантами.

'Три дня назад у Жлобина немцы провели успешную разведку боем. Воспользовавшись случаем, они незаметно вышли в тыл армии под видом нашего танкового взвода.

Командир 413-го стрелкового полка, отвечавший за оборону данного участка, только утром осознал, что его перехитрили диверсанты. Перехитрили, как школьника, с танками Т-34 и с комбатом Новосельцевым. Началось преследование. Но было уже поздно. Немцы выскочили из района поиска.

По дороге к Белицку диверсанты случайно наткнулись на офицеров политотдела армии и сотрудников особого отдела, следовавших в полк. По каким-то приметам немцев раскрыли. За что комиссия политотдела армии была безжалостно расстреляна из танков'.

— Сволочи! — остановил свои неприятные раздумья майор и со злой горечью сплюнул на пол. В этот момент он вспомнил о главном комсомольце армии Коле Самохвалове. Тот был его земляком из Свердловска. Но об этом он узнал только недавно, когда хотел переманить к себе в отдел. Жаль парня. Честный был, бдительный. Больше бы таких офицеров в отделе. Но как бывает на войне. Были рядом, а поговорить толком не успели. Не суждено.

— Что же произошло дальше? — майор сдвинул брови, тяжело нависавшие на глаза.

'Дальше их отдел срочно подключился к ликвидации диверсантов. Начался сбор информации и поиск хитрого и коварного врага. Но по весеннему бездорожью за танками не угонишься. Лишь у Буда-Кошелева капитан Кравчук случайно вышел на их след.

Ожидали поймать окуня-прихвостня, а зацепили никому не известного хищника. Главарь чудом выскочил из явочной квартиры абвера. А дальше пошел кошмар!

В погоне за ним диверсанты навязали группе захвата встречный ожесточенный бой. В результате взвод автоматчиков понес тяжелые потери. Подбиты также три танка Т-70, переданные группе для усиления. Врагом полностью уничтожен железнодорожный узел Буда-Кошелево. Взорваны составы с бронетанковой техникой для 3-й армии... Застрелен начальник станции Сазонов...'

'Стоп, а кто убил Сазонова? — майор призадумался. — Неужели это дело рук Кравчука? Немцы были в танках, а штурмовых групп у них не было. Ну Гриша! Война войной, но самосуды твои дальше поощрять нельзя. Хватит прикрывать твою агрессивную несдержанность... Хотя кто узнает всю правду о произошедшем в кабинете начальника станции, когда все кругом горело и взрывалось, когда положен взвод охраны и несколько орудийных расчетов, тем более что и сам Кравчук получил ранение и отправлен в медсанбат. Кто-то должен отвечать за всю вакханалию, что произошла на станции...'

Майор сделал новую затяжку и посмотрел на часы. Было без четверти шесть вечера. Скоро надо будет идти с докладом к начальнику отдела и командующему армией, а что нового он скажет?

Перехваченные радиошифровки раскрыть не удалось. Прочитана только последняя шифровка. Она передана простым шрифтом. Спешили, гады.

Взгляд офицера невольно нашел лежащий листок с немецкой шифровкой. Он взял его в руки и в который раз пробежался по тексту.

'Встреча с агентом не состоялась. Явка провалена. Погибло три человека, среди них русский капитан. Переходим к завершающей фазе. Встречайте с богатым уловом и яростью на абвер. Основательно трижды подчеркиваю выводы, сделанные в первых донесениях.

Ариец'.

'Ариец! Ишь, придумали фрицы позывной код агенту. С вызовом. На сивом мерине не подъедешь... Ничего, не тех обламывали. С уловом все понятно. Это разведданные о дислокации отдельных частей. А вот что за выводы он сделал, причем трижды подчеркнув? Это вопрос.

Одно ясно — диверсанты поставили под угрозу секретность готовящегося летнего наступления. За это придется отвечать по-крупному. В том числе и их отделу.

А что если это дезинформация? И диверсанты сознательно подбросили ее нам, чтобы у нас 'бошки' затрещали от напряжения. Может, берут, гады, на понты?

Да, одни вопросы, вопросы...'.

Майор Лобанов вдруг дернулся, как от зубной боли, представив скорый разговор с генералом Романенко, которому придется на них отвечать.

Командующий был суров, не любил проволочек и неясности в решении поставленных боевых задач.

'Черт бы побрал этого Арийца! — со злостью выругался майор. — Откуда он свалился на нашу голову?'

Главное — в его работе не проглядывается немецкий почерк. Немцы периодически проводят силовую разведку, но в пределах передовой линии фронта. А здесь группа смело зашла в глубокий тыл, используя наши танки. Ведь не 41-й год, когда Красная армия повально отступала. Это уж чересчур! Это явно не по-немецки и выходит за рамки их инструкций.

'Кто же такой Ариец? — вновь задал себе вопрос контрразведчик. — Что мы о нем знаем?'

Фамилию — нет. Звание — нет. Должность — нет. Национальность — нет. Возраст — 26-28 лет. Рост примерно 180 сантиметров. Волосы русые. Тип лица европейский, интеллигентный. Особые приметы — лицевое ранение — шрам от правого уха. Знание русского языка с небольшим акцентом. Безупречное владение тактикой танкового боя. Превосходный стрелок. Спортсмен — боксер. Характер выносливый, волевой. Требователен к подчиненным. Однако к пленным лоялен, гуманен. Нетерпим к гибели мирного населения.

Вот вроде и все, что удалось по крупицам собрать, допрашивая Новосельцева.

'Да, — Лобанов крякнул от удивления, после мысленной обрисовки Арийца. — Какой-то положительный немец получился'.

В составленный им типаж явно не вписывался нацист-смертник. 'Но что тогда побудило его пойти на такой шаг?

Ведь назад дороги нет и не будет. Мы ему не позволим. В войска уже пошла директива из штаба фронта. Но если это не фанатизм, то что? Что заставило офицера вермахта пойти на верную смерть? Абвер и армейская разведка не проводят таких операций, заранее зная, что она провальная и разведчик не вернется'.

Лобанов задумался и сделал глубокую затяжку.

'Оставленные в тылу награбленные драгоценности? Чушь! Личные отношения с женщиной? Душевная травма? Блажь! Однако почему бы и нет? Что если это ухарство, это 'гусарство' ради любимой женщины? Но это так нехарактерно для немцев! Будь он горячим кавказцем, это было бы понятно'.

Подумав так, Лобанов сжался от смелой мысли и осмотрелся по сторонам. Но никто не подслушивал и не подсматривал за ним. Тогда он налил из графина стакан воды и залпом выпил. Немного посидел с закрытыми глазами, успокоив себя, проговорил с усмешкой:

— Однако это уж слишком.

'И все же, может, это особый немец? — после неординарной паузы его мысли вновь приняли рабочее направление. — Свою личную драму он прикрывает идеей борьбы за Великую Германию. Наверное, и крест железный имеет за геройские поступки. А силовая разведка — это игра для души, одновременно поиск смерти в экстремальной ситуации, способ уйти от душевной внутренней проблемы. Красиво, но глупо. Или его толкало что-то другое? Но что? Кто помог ему детально продумать и организовать такой смелый и новаторский рейд в наш тыл? Почему до сих пор мы его не нашли? Проходит через наши кордоны, словно призрак'. Т

Тем не менее майор Лобанов взял рабочий блокнот и сделал в нем пометку: 'Срочно проверить контакты местного населения с немецкими офицерами. Особое внимание обратить на женщин, которые не были интернированы по тем или иным причинам и не вывезены в Германию. А также на их детей, рожденных в оккупации от немцев. Места поиска: приграничные сельские районы в зоне 1-го Белорусского фронта (хозяйства Романенко и Горбатова)'.

Майор отложил карандаш и откинулся на стуле. 'Ну и подкину я вводную следователю. Нет, проверку поручу капитану Киселеву. Энергичный, дисциплинированный работник. Этот если уцепится, то вытянет один репку из земли. Тем более что в управлении Смерш фронта во втором отделе все подстилки районного масштаба на учете. Найти их не составит большого труда. Хотя времени катастрофически мало'.

Майор в который раз напряг парадоксально рубленый прямой лоб и задумался. Курить больше не стал. Горло першило, как будто потерли наждаком.

Но сегодня и впрямь работа шла вяло. Полного ясного ответа на поставленные вопросы он не находил.

Через минуту-другую он с отвращением сильно вдавил в банку недокуренную папиросу, которая лежала и чадила. Тяжело посмотрев на входную дверь, майор крикнул:

— Красильников! Ко мне!

— Я, товарищ майор, — заскочил в хату, чуть не задев косяк, старший сержант госбезопасности.

— Я, я! Головка... от снаряда! — бросил тому в лицо офицер. — Как нужно отвечать, сержант, когда тебя вызывает начальник?

Красильников, не смутившись окрика офицера, застегнул крючок гимнастерки, басовито отрапортовал:

— Товарищ майор, старший сержант Красильников по вашему приказанию прибыл!

— То-то же! Распустился, гляжу, в тылу, зажрался. Одного ремня поясного скоро мало будет...

Полнеющий сержант чуть шмыгнул носом, но промолчал.

— Что нового, Красильников? Донесения из групп захвата были? Нашли диверсантов?

— На связь группы не выходили. Молчат, товарищ майор.

— Ух! — 'особист' помахал кулаком. — Следователя и этого пленного капитана Новосельцева — ко мне. Понял? Одна нога посыльного здесь, другая там. Вперед!

— Слушаюсь...

— Стоп! Ко мне. Выбрось это, — майор указал рукой на банку с окурками.

— Слушаюсь...

Через пятнадцать минут в хату вошел молодой лощеный старший лейтенант в прекрасно сшитой и сидящей форме с погонами госбезопасности и скрипучей новенькой портупеей. Офицер повел носом, скривился:

— Накурили, майор, хоть топор вешай, — затем повернулся к двери и громко крикнул:

— Заводите!

Придерживая за руки, в хату волоком втащили капитана Новосельцева. На командира батальона страшно было смотреть. Его опухшие губы, заплывшие, в кровоподтеках глаза, почти безжизненное тело, плетью повисшее на руках двух квадратных конвоиров, зримо говорили о перенесших им недавно тяжелых пытках. Несмотря на это, капитан пытался не стонать и идти самостоятельно, что выходило плохо.

Новосельцева подтянули на середину комнаты и усадили на табурет. Но он был настолько слаб, что не удержался в вертикальном положении и свалился на пол. По хате разнесся его болезненный хрип, а затем булькающий удушающий кашель с кровью. Кашель вскоре прекратился. Комбат сплюнул на пол кровяной сгусток и, вытирая рукавом гимнастерки лицо, дрожащими разбитыми губами проронил:

— Сволочи! Вам еще воздастся за все.

— Остапенко! — увидев состояние Новосельцева, к следователю подскочил майор Лобанов. — Ты зачем из него котлету сделал?

— Так молчал, гад! Вот мы его легонько и попинали в ковре для пущей разговорчивости, — следователь решительно подошел к комбату и наклонился к лицу. — Что, хамелеон засланный, плохо? Еще хуже будет. Не только тебе, но и твоей жене и дочке. Усекаешь? Пойдут они на Соловки по этапу, а тебя к стенке, как предателя Родины. Ну! — замахнулся рукой следователь на лежачего капитана. — Может, еще что вспомнил, сука?

— Подожди бить, старшой.

Лобанов обрадованно наклонился к комбату, сквозь улыбку произнес:

— Значит, еще что-то вспомнил, Новосельцев? А говорил, что больше ничего не знаешь. Зачем ты маму-Родину предал, капитан? У тебя же был шанс умереть с честью в бою, а теперь сгниешь с позором. Вставай, хватит лежать, — майор слегка ударил ногой офицера в бок.

Новосельцев застонал, но сил подняться у него не было.

— Посадите его на стул и дайте воды. Еще концы здесь отбросит. Хочу в его предательские глаза посмотреть.

Следователь махнул рукой двум здоровенным гэбэшникам. Сотрудники, словно два брата из ларца, молча и тупо выполнили команду.

— Остапенко, что, собственно, Новосельцев еще вспомнил?

— Вспомнил. У меня все вспоминают. Не таких гнид раскручивал, — Остапенко самодовольно осклабился. — Пометил я один населенный пункт, майор. Это Поляниновичи. Я проверил, есть такой поселок в Журавичском районе Гомельской области. Так вот, у этого поселка произошла встреча бывшего рядового Криволапова С. А., механика-водителя танка Т-26 99-го танкового полка 50-й танковой дивизии, и господина Икс. Со слов Новосельцева, этот Криволапов, фашистский выкормыш, когда подбили их танк в июле 41-го года, остался один в живых и переметнулся к немцам. Именно тогда старший лейтенант вермахта, сейчас он капитан, майор, еще не знаю, спас ему жизнь. Немецкие танкисты хотели его расстрелять, но этот господин Икс им помешал. Как он оказался в ту минуту в этом селе, из каких соображений помешал танкистам передового отряда расстрелять Криволапова, пока неизвестно. Примечательно то, что этот поселок расположен недалеко от линии фронта и проходит по глиссаде планирования через Довск господина Икс.

— Что еще за глиссада такая? Не мудри, Остапенко.

— Красивое слово, товарищ майор. В детстве планера собирал в авиамодельном кружке. Вот и вспомнил. А если точнее, это выверенная прямая линия посадки самолета под углом к земле.

— Ладно, — недовольно отмахнулся от следователя майор и развернулся к притихшему Новосельцеву.

— Ты подтверждаешь, Новосельцев, что пересказал следователь?

Комбат при упоминании своей фамилии тяжело поднял голову, прохрипел:

— Что вы от меня хотите? Все, что я слышал в плену и знаю, я рассказал.

— Не юли, капитан. Отвечай! Ты подтверждаешь то, что доложил следователь?

— Да, я свидетель брехни Криволапова, — медленно проронил комбат. — Он действительно знаком с командиром диверсантов с июля 41-го года. Но в каком месте будут выходить фрицы, я не знаю.

— А надо бы знать, капитан! — взвизгнул молодой следователь. — Глядишь, остался бы жить, — Остапенко шустро подскочил к Новосельцеву и с садистским наслаждением резко ударил того в челюсть.

Раздались одновременно щемящий душу хруст, вскрик и шумное падение Новосельцев на пол вместе со стулом.

— Прекрати, Остапенко, — майор зло дернул следователя за плечо. — Только не здесь. Предупреждаю последний раз. Тебе бы мясником работать, а не следователем.

— Майор, вы неправы. Его надо дожать до конца.

— Еще раз повторяю: только не здесь. Поднимите его, — бросил Лобанов конвоирам. Солдаты-истуканы, молча и тупо воротили Новосельцева, как малое дитя, на стул. Из основательно разбитой губы комбата бежала тоненькой струйкой кровь. Комбат попытался что-то сказать. Но у него получилось только нечленораздельное мычание. Он несколько раз с усилием покрутил головой и со стоном сделал подобие плевка. Кровяной сгусток вместе с выбитым передним зубом, оставив на грязной гимнастерке след, сполз змеей с дрожащих колен и, зависнув на секунду в воздухе, опустился на пол, образовав жуткое пятно.

Лобанов смотрел на комбата с состраданием. Но помочь ему сейчас ничем не мог. Он понимал безысходность его положения. Других свидетелей, кто знал Арийца, у них не было, и каждое новое слово о диверсантах приближало к концу их поиск. Хотя методика допроса иезуитская.

В эту минуту дверь с шумом приоткрылась. В хату просунулась голова старшего сержанта Красильникова.

— Товарищ майор! Товарищ майор! — взволнованно обратился он к стоящему посредине хаты Лобанову.

— Что ты кричишь, как резаный? — повернулся к нему офицер. — Что случилось?

— Так это... к нам гости, — чуть не заикаясь, с испугом проговорил сержант.

— Какие еще гости? Заходи, не трясись.

— Так вот они уже тут, — сержант стремительно раскрыл дверь и, прижавшись к печи, вытянулся, тараща глаза на подходившего генерала.

В хату, властно переступив порог, в скрипучих кожаных сапогах, начищенных до блеска, вошел среднего роста плотный военный в лампасах. Это был командующий 48-й армией генерал Романенко. За ним стояли, но пока не входили в хату несколько старших офицеров. М

айор Лобанов от неожиданной встречи с командующим армией побледнел, но не растерялся.

— Товарищи офицеры! — гаркнул он и четким шагом подошел к Романенко на доклад. —

Товарищ генерал-лейтенант! Отдел Смерш проводит следственный допрос капитана Новосельцева.

— Отставить, майор. Я знаю только рядового Новосельцева, — глаза генерала полыхали яростным огнем, — офицеры 48-й армии предателями не бывают. Где он? — и генерал в присущей ему властной манере шагнул вперед.

Майор еле успел отскочить в сторону.

Капитан Новосельцев хотел подняться со стула, но, только охнув от боли, остался сидеть. Его окровавленные глаза, встретившись с глазами командующего, выражали боль, надежду, но в особенности отчаянную злость на то, что он услышал.

'Я не предатель!' — кричали в эту минуту его глаза.

Генерал бросил на Новосельцева отчужденный взгляд, не останавливаясь на нем, громко приказал:

— Сержант, ножницы! Срезать погоны!

— Не дам! — еще находил в себе последние силы комбат, рыча, пытаясь сопротивляться. Но в одно мгновение, удерживаемый за руки истуканами-конвоирами, сержант Красильников острым ножом-финкой срезал офицеру погоны.

— Вот теперь другое дело! — ухмыльнулся генерал. — И вам легче будет вести допрос, — кивнул он головой стоящему рядом начальнику отдела Смерш армии, — и Новосельцев будет разговорчивее.

— Вы ведете его дело? — генерал пронзил острым взглядом Остапенко, точно узнав в лощеном старшем лейтенанте госбезопасности следователя.

— Так точно, товарищ генерал. Следователь, старший лейтенант Остапенко.

— Я смотрю, Остапенко, опыта в работе вам не занимать. Действуете и кнутом, и пряником. Смотрите не переусердствуйте до суда.

— Понятно, товарищ генерал-лейтенант, — следователь чуть улыбнулся краешками губ. — Новосельцев тертый калач.

— Хорошо. Как только с диверсантами разделаемся, дело Новосельцева должно быть передано в суд военного трибунала.

— Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант.

— Теперь о главном. Это касается вас, — генерал жестко посмотрел в глаза майора Лобанова. Тот вытянулся и был весь во внимании.

— Где находятся диверсанты, вы знаете?

— Уточняем, товарищ командующий.

— Что значит уточняем? Вы знаете или нет?

— Пока не знаю. Но жду с минуты на минуту донесения из групп поиска и захвата.

— Плохо работаете, майор. Пока вы ждете, враг не ждет. Он такое натворил сегодня у вас под носом, что расхлебывать эту кашу придется не только Новосельцеву, но и кое-кому покруче. Не попадите в этот список, майор.

Лобанов стал белее мела, но промолчал, ничего не ответив на вызов генерала. Только глубже набрал воздуха и замер. -

Я не хочу разбираться во всех тонкостях вашей работы, — продолжил говорить Романенко, — это не мое дело. Но у Довска, по вашему докладу, сосредоточены истребительные танковые батальоны, перекрыты все дороги, ведущие из города к линии фронта. К этой операции подключился и генерал Горбатов. Это в его зоне ответственности. Так что капкан должен сработать. Ройте землю, трубите в трубы, но гоните эту волчью стаю туда. Вы поняли меня, майор? -

Так точно, товарищ командующий армией.

— Товарищ генерал-лейтенант! — в эту минуту к командующему спешно подошел его адъютант и, не дожидаясь возражений, тихо, но четко доложил: — Вас вызывает Первый, он на проводе.

— Что? — недовольно повернулся к адъютанту генерал.

— Вас вызывает к телефону командующий 1-м Белорусским фронтом генерал армии Рокоссовский.

Романенко в одночасье напрягся, сверкнув глазами на стоящих офицеров, и приказал:

— Всем оставаться на месте. Я скоро приду, — и решительной твердой походкой удалился на улицу к машине связи...

Его уже ждал связист с поднятой трубкой.

Генерал доложился командующему фронтом и с минуту выслушивал, что тот ему говорил. Затем четко ответил:

— Флажки расставлены. День-два — и капкан захлопнется, товарищ Первый.

— Я смотрю, вы неправильно меня поняли, Прокофий Логвинович, — с мягкой укоризной заметил командующий фронтом. — Вы заставляете меня вновь повторить сказанное о степени вашей ответственности и серьезности возникшей проблемы.

Романенко на мгновение вспыхнул. В трубке послышалось его нервное сопение. Но он быстро взял себя в руки и твердым голосом произнес:

— Завтра к исходу дня поднятый вопрос будет закрыт, товарищ Первый. Я вам лично доложу об этом.

— Вот сейчас другое дело. Не подведите меня, Прокофий Логвинович. Я надеюсь на вас.

— Не подведу, — угрюмо ответил Романенко.

— А что вы собираетесь делать с командиром батальона, попавшим так бесславно к врагу?

— Отдам под суд военного трибунала. А там путь один.

— Я думаю, надо поступить иначе, — Рокоссовский сделал паузу, как бы что-то вспоминая. Молчал и Романенко.

Затем генерал армии кашлянул и спокойным голосом продолжил:

— Я знал раньше в Забайкалье одного командира взвода по фамилии Новосельцев. Он был у меня на хорошем счету. Предполагаю, что это один и тот же офицер. Пусть нынешний искупит свой грех кровью в штрафной роте рядовым. Нам скоро нужны будут такие люди.

— Я возражаю, товарищ командующий. Его вина слишком очевидна.

— Перед войной моя вина тоже была слишком очевидной. И я находился в местах не столь отдаленных. А сейчас, как видите, разговариваю с вами по телефону.

— Тогда было другое время.

— Сейчас тоже другое время. Не возражайте, — настоял Рокоссовский. — Жду завтра вашего доклада... — и телефон отключился.

Глава 20

15 мая 1944 года. Участок 48-й армии 1-го Белорусского фронта под Рогачевом.

Белоруссия

— Дэдушкин? Где сержант Дэдушкин? — в траншею, вырытую в полный профиль, прыгнул молодой боец среднеазиатской национальности.

— А Бабушкин не подойдет? — придержал того за руку от падения веселый красноармеец с пышным чубом, выглядывавшим из пилотки.

— Нехорошо шутить с посыльным. Меня майора послал, — дернул боец свою руку и строго посмотрел на веселого красноармейца.

— Да ладно тебе, степной аксакал, не обижайся. Спит сейчас твой Дедушкин со своим отделением. С боевого охранения пришли. Может, табачком угостишь, служивый?

— Махра курить нельзя. Махра плохо. Майора вызывает Дэдушкин в штаб. Одна нога здесь, другая там.

— Тогда понятно, — засмеялся солдат. — За поворотом налево в блиндаже найдешь своего Дедушкина.

— Солдата! Не обижай больше аксакала. Аксакал — это старейшина рода.

— Да ладно тебе, иди уж, боец...

— Куманзабаев я, рядовой Куманзабаев.

— Значит, Кумысзабаев, — веселый красноармеец еще шире заулыбался и оглянулся по сторонам, ожидая поддержки. Но рядом в эту минуту других бойцов не было. Он хотел еще что-то сказать Куманзабаеву, но посыльный штаба, так и не поняв шутки, быстро скрылся за поворотом траншеи...

Через пятнадцать минут сержант Дедушкин, поприветствовав часового у блиндажа, где располагался штаб стрелкового батальона, и, приоткрыв брезент, вошел в земляное убежище.

— Вот и наш лучший командир отделения, — встретил Михаила на пороге простуженный голос комбата. — Как видите, орденоносец, гвардеец. Все при нем. Подходи, сержант, есть разговор.

Михаил четко подошел к командиру батальона, чуть пригнувшись, — старая партизанская привычка, — и доложился о прибытии. Его цепкий взгляд сразу выделил в штабе незнакомца, крепко сложенного, немного старше тридцати лет офицера госбезопасности в звании капитана. На душе у Миши похолодело. Но он стоял смирно. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Товарищ капитан желает с вами поговорить, — на сержанта смотрели по-отечески добрые, но волевые глаза комбата. — Мы вас оставим наедине. Поговорите. Выйдем, Иваныч, — махнул он начальнику штаба, — перекурим.

— Нет-нет. Я вас не буду беспокоить, товарищи военные, — заспешил 'особист'. — Оставайтесь на месте, а я поднимусь с сержантом наверх. У вас кругом прекрасная березовая роща, как будто на дачу попал.

Майор хмыкнул в усы:

— Как скажете. Вам виднее. Сержант! — обратился он уже к Дедушкину. — Поступаете в распоряжение капитана, — и пристально, словно прощаясь, посмотрел тому в глаза...

Было раннее утро. Майское солнце только-только начало отдавать природе свою космическую энергию, обещая не по-весеннему теплую погоду. Мириады капелек росы сверкали и переливались, подчеркивали удивительную чистоту рассвета. Воздух — не надышаться. Необычная тишина. Красота необыкновенная. Но на душе у Миши неспокойно. Сон пропал сразу.

— За мной! Не отставать, сержант, — не поворачиваясь назад, бросил офицер и скорой походкой направился в глубину рощи. '

Куда меня ведет капитан? Похоже, 'особист' из армии', — тревожные мысли иглами покалывали сердце и болезненно отдавались в душе Михаила с каждым шагом. Он шел сильной упругой походкой с автоматом ППШ на плече, не отставая от офицера. Тот явно спешил. Но идти пришлось недолго. Буквально через двести метров по роще они вышли к дороге. Там стоял армейский 'Виллис'.

— С машиной все нормально? — спросил офицер строго у водителя-сержанта. Тот резко оторвал голову от руля, зазвенели медали на груди.

— Все в лучшем виде, товарищ капитан, — сержант выпрыгнул из джипа, застегнул крючок гимнастерки, вытянулся. Видя нахмуренные брови офицера, добавил: — Доедем хоть до Берлина.

— До Берлина пока рановато, а вот в сторону Журавичей через Рогачев прокатимся, — с усмешкой сказал 'особист' и по-хозяйски уселся на заднее сиденье. — Дедушкин, не стесняйся, садись рядом. Говорить будем в дороге, время не ждет.

При упоминании райцентра Журавичи Миша вздрогнул, лицо его чуть посерело, но он постарался не показывать свое волнение, усаживаясь рядом с офицером. В голову пришла первая мысль:

'Что-то случилось с родными, с мамой'.

— Не волнуйся, Дедушкин, с матерью все в порядке, — самодовольно проронил капитан, как будто прочитав мысли Михаила. — Трогай, Николай.

От линии фронта до Рогачева ехали молча и недолго, километров пятнадцать. Водитель умело и лихо крутил баранкой, оставляя позади тыловой транспорт. Офицер курил и иногда с интересом посматривал на сержанта. Миша старался сидеть спокойно, однако это ему удавалось с большим трудом.

''Особист', машина, дорога. Куда? Почему?' — мысленно задавал себе вопросы Михаил. Ответы не находил. Неизвестность тревожила, но и давала ощутимый выброс в кровь новых порций адреналина. У Миши начал появляться интерес к предстоящим событиям. То, что они должны быть, он с каждым убегающим километром чувствовал все сильнее. 'Что-то молчит 'особист', — думал Михаил. — Выжидает, высматривает. Подождем'. Лишь когда пересекли стратегически важный мост через Днепр, непомерно укрепленный и усиленный дополнительными огневыми точками, даже танками и артиллерией, как подметил математический ум Михаила, офицер завел с ним разговор.

— Дедушкин, — наконец обратился к нему капитан. — Вы уже догадались, почему вас вызвали с передовой и везут в сторону дома? Времени подумать у вас было достаточно.

Миша не предполагал, что так и в такой форме начнется беседа. С органами госбезопасности он встречался впервые. Поэтому он ответил не сразу. Он не знал, как надо отвечать. Сказать, что догадывался, значит, иметь за собой дела, которыми заинтересовались наконец-то 'особисты'. Но таких дел он за собой не помнил. Сказать, что не догадывался, значит, быть неискренним. Ведь он им для каких-то целей понадобился. Миша даже заерзал на сиденьи.

— Не волнуйтесь, сержант, подумайте еще минуту, — офицер заговорил с ним почему-то на 'вы'.

— Да я не волнуюсь, товарищ капитан. Просто я не знаю, как ответить.

— Вы перед нами чисты? Никакими делами не запятнаны?

— Вроде нет.

— Тогда будьте искренни и ответьте мне на следующий вопрос: от кого у вашей сестры Веры ребенок, девочка, чуть более двух лет? — капитан развернулся к Михаилу, ухватившись рукой за дугу водительского сидения, и пристально посмотрел ему в глаза.

Миша почувствовал, как сердце забилось чаще. На лбу выступило несколько капелек пота. Пальцы рук противно задрожали. Он даже мысленно не мог представить, что услышит этот вопрос. Он предполагал услышать любые вопросы, связанные с партизанами, с боевыми действиями, с оценкой действий командиров и бойцов на передовой, и готов был дать на них исчерпывающие ответы. Но чтобы такое спросили!

Время шло, и нужно было отвечать.

— Так это она нагуляла от наших ребят, — вдруг просто ответил он и почувствовал, как щеки стали наливаться краской.

— Каких именно ребят, товарищ сержант? Когда вы были в оккупационной зоне? — голос офицера завибрировал более жестко. — Может, тех ребят, что партизан вешали и сжигали крестьянские хаты? Или эшелонами увозили белорусскую молодежь в Германию? А может, тех, кто носил черную нацистскую форму и говорил 'Хайль Гитлер'?

— Да нет, из наших кто-то, местных, — глаза Миши забегали.

— Кто именно: Трофим, Потап, Степан или еще назвать несколько имен?

Миша поразился осведомленностью гэбэшника. Глаза округлились от удивления. Молодых хлопцев из поселков Поляниновичи и Заболотное, по тем или иным причинам оставшихся в немецкой оккупации, офицер называл поименно. 'Вот так попался. Не выкрутишься у этого ужаки'.

— Михаил! — тем временем продолжал беседу офицер, придержав фуражку, чтобы она не слетела, когда их подбросило на кочке. — Орденом Красной Звезды за какие заслуги вас наградили?

Миша растерялся. Он был подавлен. Он впервые за двадцать один год своей молодой жизни попал в такое неприятное положение. Он впервые солгал, притом чекисту. Он сам до конца не понял, почему. Просто так вышло. Возможно, сыграла потаенная жалость к Вере. Возможно, племянница Златовласка, как ее назвала Вера, так засела в сердце своей детской красотой и непосредственностью. Возможно, годами нагнетаемый страх перед органами НКВД заговорил его языком. Возможно, все вместе взятое.

Михаил крепко задумался над тем, как ему отвечать дальше, не смотрел в глаза офицеру.

— Дедушкин! — вновь обратился к нему 'особист'. — Вы не заснули часом? Или вас укачала быстрая езда? — и он щелкнул пальцем у того перед носом.

— Что вы спросили, повторите? — сбивчиво проговорил Миша.

— Я спросил, орденом Красной Звезды вас наградили за какие заслуги?

— За взятие Рогачева, — несколько вяло, чуть помедлив, ответил он.

— А точнее.

— А точнее? — Миша немного воспрянул духом. Эта тема разговора его отвлекала от кричащей правды, которую придется, видимо, говорить.

— Были сильные бои зимой, — с интересом вспоминал он. — Город несколько раз переходил из рук в руки. Очередную атаку повел сам командир батальона капитан Грицевец. От разрыва мины его убило. Ротный лежал раненый. Люди залегли. Немцы защищались яростно. Я поднялся и побежал вперед. За мной поднялись и другие бойцы. В общем, мы заняли тогда первую траншею и засели там. Дальше поднялась за нами другая рота, которая закрепила наш успех. Вскоре немцев мы выбили из города окончательно.

— Так вы, я гляжу, отважный человек, сержант Дедушкин. Почти герой Перекопа. А мне лжете, как трусливый солдат. Вы же на учителя в институте в Витебске учились, даже преподавали в восьмых классах математику, а мне лжете, как второгодник-двоечник. Вы же партизанили два года. Ваша мать за это тяжело пострадала от фашистов, а становитесь на позиции пособника немцев. Как это понимать?

Миша молчал и был весь пунцовый. Он понял, что его зажали в угол и поставили детский мат. Дальше обман будет расцениваться как предательство. Нужно было говорить всю правду. Ох, как нелегко было ее произносить. Правда казалась теперь такой давней, почти выдуманной, но так хлестко бьющей по его самолюбию. Она была его позором. Она была позором его семьи.

— Вы извините меня, товарищ капитан. Как-то само вышло. Я вам все расскажу, — Миша нервно теребил свою пилотку, которую держал в руках. Он снял ее сразу, когда поехали быстро, боялся, что снесет ветром. Оглянулся по сторонам, и в который раз ему показалось непомерно большое количество войск вдоль дороги, ведущей к Довску. Притом замаскированных противотанковых орудий и самоходных артиллерийских установок. Но об этом ему сейчас некогда было думать. Нужно было рассказывать горькую и неприятную правду.

— Я вам все расскажу, — тяжело вздохнув, повторил он.

— Я понимаю вас, сержант, — подбодрил его офицер, — вы невольно защищали интересы своей сестры, своей семьи, а Родина требует в этот переломный момент войны защитить ее интересы. Говорите, я вас слушаю.

До самого Довска и до Журавичей Миша рассказывал капитану Киселеву, офицеру отдела Смерш 48-й армии, о трагедии, связанной с началом войны для сельчан, для Веры, для его семьи. Рассказывал с жаром, с внутренними переживаниями.

Офицер с большим интересом слушал очевидца о начальном периоде войны, когда отступала Красная армия, когда Михаил с сестрой Верой пытался уйти к своим через Пропойск, о сотнях погибших и тысячах растерянных людей и военных, метавшихся по полю, когда их бомбили немецкие бомбардировщики.

Особо заинтересовали Киселева подробности подбитого танка Т-26 и пленения советского танкиста, оставшегося в живых.

Недоверчиво отнесся он к рассказу об отношениях Веры и немецкого офицера. Но поведение Веры, ее личные признания, а также приезд старшего лейтенанта вермахта Франца Ольбрихта в начале августа 41-го года за Верой, чтобы ее увезти в Берлин и жениться на ней, драка с ним Михаила были весомыми доказательствами порочной связи и серьезности намерений немца. Тем более Михаила оставили в живых. И еще один момент приблизил убежденность контрразведчика в правильности выводов майора Лобанова, куда будет прорываться Ариец на танках: Веру на протяжении двух лет оккупации немцы не трогали и запретили трогать полиции. Ее не увезли, как других селян, в Германию осенью 1943 года. А после того, как Миша, вспоминая, обрисовал внешний облик немецкого офицера и Киселев его сопоставил с тем, что дал в показаниях Новосельцев, он уже почти с полной гарантией мог ответить, что это один и тот же человек. Разве что у нынешнего есть лицевой шрам от правого уха. Но эту отметку войны он, видимо, получил в боях за эти три года.

— Вы нам очень помогли, сержант Дедушкин, — удовлетворенно отметил в разговоре офицер. — Спасибо вам. Однако почему вы держали эту информацию в тайне и не доложили нам сразу?

— Вера — моя любимая сестра. Я боролся за ее моральную чистоту как мог, я об этом говорил вам, — с волнением добавил Миша. — Она моя боль и трагедия. А кому охота рассказывать об этом? Никто не спрашивал, вот и не говорил. Вере и так достается от односельчан. Она почти не выходит из дома бабки Хадоры, чтобы не слышать в спину очередное оскорбление. А ее дочку фашистской байстручкой называют, — Миша глубоко вздохнул. — Все это тяжело слышать и видеть.

— Хорошо. Я больше не буду теребить ваши больные душевные струны. Но это полдела. Теперь об основном. Смотрите, уже Журавичи проезжаем.

Мишу настолько отвлек разговор офицера Смерш армии, что он не заметил, как машина въехала в районный поселок. Его родной районный поселок Журавичи, где он до войны подрабатывал в загсе, где когда-то в больнице лежал отец. Ему вдруг мимолетно вспомнилось, как он привел сюда в первый раз шестилетнюю Катюшу, как она в слезах после смерти отца блудила по поселку, а затем самостоятельно пришла домой. Как это было давно...

Глядя, как они свернули с центральной улицы на проселочную дорогу, у него до боли защемило в сердце. Он едет домой...

— Сколько километров отсюда до вашего дома, Михаил? — оборвал воспоминая Киселев.

— Километров двенадцать будет, если напрямки. А по проселочной дороге — все пятнадцать.

— Тогда, Николай, останови машину у тех кустиков. Разомнемся.

— Это правильно, — водитель, проехав немного вперед, сбавляя скорость, плавно нажал на тормоза у обозначенного ориентира. — Приехали, товарищи. Остановка, — и весело улыбаясь, повернул голову назад: — Можно оправиться, товарищ капитан?

— Можно женщину, можно потаскушку, можно козу, — смеясь, проговорил офицер, — а в армии разрешите.

Засмеялся и Миша над шуткой 'особиста'. Хотя слышал ее раньше несколько раз. От этого смеха ему стало легче. Все же тяжелый и неприятный состоялся разговор.

— Отойдемте, сержант, — предложил офицер, закончив смеяться. Выйдя из машины, он направился к кустам орешника, росшим на пригорке.

За офицером последовал и Михаил.

— Теперь об основном, — повторил второй раз свою фразу Киселев, размяв затекшие ноги. — Я видел, что вы обратили внимание на плотность охраны шоссе, выставленной от Довска в разные стороны, особенно к линии фронта.

— Да, я заметил это. Только не понял, зачем столько противотанковых артиллерийских расчетов и пехоты выставлено вдоль дороги?

— Скажу вам прямо, — посерьезнел офицер, — то, что вы сейчас услышите, является секретной информацией. Она разглашению не подлежит.

Киселев достал портсигар, открыв, вытащил из-под резинки папиросу.

— Берите, закуривайте.

— Спасибо, товарищ капитан, но я не курю.

— Серьезно? — удивился офицер.

— Не привык еще.

  — Как хотите, — контрразведчик постучал папиросой по запястью руки, выбивая из мундштука возможную табачную пыль, и с наслаждением закурил. Затем сделал глубокую затяжку и, выпустив дым, начал говорить.

— Четыре дня назад на одном из участков фронта в зоне ответственности нашей армии врагу удалось скрытно заслать в глубокий тыл диверсионную группу в составе танкового взвода. Диверсанты наделали много шума и беды. Я не буду объяснять вам, что этому способствовало, каковы причины и кто виноват. Разбирательство покажет. Это вас не касается. Скажу только то, что вы должны знать. Руководителем группы, как сейчас я уверен после беседы с вами, является немецкий офицер Франц Ольбрихт. Нам удалось выяснить, что диверсанты направляются через Довск в сторону линии фронта. Немцы будут пытаться создать им коридор для прорыва. Но по дороге, как мы предполагаем — и я в этом уверился после беседы с вами, — враг пройдет через поселки Заболотное и Поляниновичи. Как вы думаете, зачем? — офицер сделал новую затяжку.

Миша внимательно слушал офицера и уловил логику. Поэтому он без промедления ответил:

— Видимо, для встречи с Верой.

— Молодец, сержант. Понимаете с полуслова. Да, Франц Ольбрихт направляется к Вере. Отсюда — ваша задача: если врагу удастся пробиться через наши заслоны, но я сильно сомневаюсь в этом, и мы его не уничтожим, то он окажется уже сегодня в поселке Заболотное. Если это произойдет, вы должны дать нам знать, что враг появился у вашего дома. Не вступая в бой, не раскрывая себя, только дать знать, что это он, Франц Ольбрихт. К соседнему дому, что справа от вас, мы провели полевой телефон. Сейчас там никто не живет. Хозяйка умерла еще в 42-м году, а сын служил в полиции, партизаны его казнили.

— Это хата Абрамихи, я знаю об этой семье.

— Прекрасно. Ничего не бойтесь. Только дайте нам знать. Мы сами попытаемся взять командира группы живым. Это дело за нами. В Поляниновичах устроена засада из автоматчиков и снайперов на случай, если диверсанты попытаются уйти пешим ходом. Вопросы есть?

— Как я появлюсь в поселке?

— Очень просто. Мы вас подвезем еще километров десять и вы получите отпускной билет на трое суток. — Вы отпускник и радуйтесь отпуску. Порадуйте свою мать и сестер. Вещмешок с продуктами возьмете в машине. Вере ничего не говорите. Вы меня поняли?

— Так точно, товарищ капитан. А если он не появится в поселке?

— Появится! — резко отреагировал контрразведчик на вопрос Миши и, прищурив глаза, далеко выбросил щелчком докуренную папиросу. — Обязательно появится, если мы ему позволим. — И последнее, — он сурово посмотрел в глаза Михаила. — Помните, вы выполняете очень ответственное задание. Настолько ответственное, что его провал сулит вам самые жесткие меры в отношении вас и вашей семьи за связь с немцами в годы оккупации.

Миша вздрогнул от этих слов, напряг скулы, но промолчал...

 

Глава 21

15 мая 1944 года. Поселок Болотня, Рогачевский район, Гомельская область,

Белоруссия. Тыл 3-й армии 2-го Белорусского фронта

Капитан Ольбрихт и лейтенант Эберт в сопровождении двух панцершютце осторожно и бесшумно подкрались к краю смешанного леса. Кто-то из танкистов наступил на сухую ветку, и раздался треск. Все замерли. Ольбрихт медленно повернул голову назад и в упор посмотрел на солдата. 'Осторожнее, Курт', — говорили его строгие уставшие глаза. Но вокруг стояла тишина. Только слева, где должна была быть проселочная дорога, до них донеслась слабая русская речь.

— Тсс, — приложил он палец к губам. Затем аккуратно отодвинул ветку густого кустарника и направил взгляд через мощный тридцатикратный цейсовской бинокль. Лицо Франца с каждой секундой становилось мрачнее. Он заскрипел зубами. Грубый шрам, шедший от правого уха, натянулся, как канат, готов был от напряжения лопнуть.

— Что там, господин капитан? — нетерпеливо и взволнованно спросил командир взвода.

— Плохо, Карл, — ответил Франц, опуская бинокль. — Мы вышли правее Довска, как и задумали, но и здесь нас ждут. Слева поселок Болотня. Прямо вдали шоссе Пропойск — Рогачев. Его мы никак не минуем, и оно патрулируется. Я думал, что русских перехитрил, но сейчас они оказались более предусмотрительными. Одно мы сделали правильно: не поддались соблазну продвигаться ночью по шоссе Гомель — Могилев, а без промедления и отдыха устремились по второстепенной дороге мимо Чечерска на Кормы. Мы выиграли время, и только этим можно объяснить, что нас до сих пор не выследили русские. Возьмите посмотрите сами, — Франц передал командиру взвода бинокль.

— Спасибо, господин капитан.

Эберт напряжено и внимательно стал изучать обстановку. Ольбрихт ему не мешал. Через несколько минут немец оторвал глаза от бинокля и с тревогой проронил:

— Боя не избежать. Я уверен, нас ждет здесь не только пехота с артиллерией. Что будем делать, господин капитан?

— Сейчас возвращаемся назад. У меня появилась одна идея, но о ней я расскажу позже. Нужно кое-что проверить. Всем кругом. Первым идете вы. Замыкает ефрейтор Зиммель.

Небольшая группа немецких разведчиков осторожно и тихо двинулась назад к тщательно замаскированным танкам, которые находились в двух километрах от них. В пути к лагерю Франц два раза останавливался, прислушивался, выходил к лощине, подбиравшейся к краю леса, и группа вновь продолжала движение. Прибыв на базу, он подозвал к себе Эберта.

— Скажите, господин лейтенант, вы ловили когда-нибудь рыбу?

— Рыбу? — на Ольбрихта смотрели удивленные глаза офицера.

— Да, рыбу.

— Нет, господин капитан. Я вырос в семье пекаря. Приходилось много помогать отцу. Было не до рыбалки. А что, это имеет отношение к делу?

— Нет, не имеет. В рыбалке есть такой метод, как ловля на живца. Это когда маленькую рыбешку насаживают на крючок и забрасывают в воду в надежде поймать большого хищника.

— Я понимаю вас, — заулыбался молодой танкист. — Вы задумали послать меня, как живца, вперед. Враг клюнет, и в этот момент вы разделаетесь с ним.

— Вы догадливы, Эберт. Только для живца вы не годитесь. Хищник вас съест, перекусив леску.

— Как тогда быть, господин капитан?

Франц напрягся и пристально посмотрел в глаза подчиненному.

— Живцом пойду я.

— Это запредельно! — испугался командир взвода. — У вас другие задачи, и главная — вывести группу к передовой.

— Другого выхода я не вижу. У моей 'Пантеры' мощная лобовая броня и надежная пушка KwK-42. Она, как вы сами знаете, имеет непревзойденную баллистику и может поразить любые танки на дальности до двух тысяч метров. Во-вторых, мне самому интересно поиграть с русскими в экстрим.

Эберт молчал, он понимал правдивость слов командира. Довоенные танки Т-34, которые были у него во взводе, станут хорошей мишенью для противотанковых орудий и тяжелых русских танков.

— План такой, — начал пояснять задачу Ольбрихт. — Вдоль леса, почти до самого шоссе, тянется неглубокая лощина. Земля там подсохла, и она проходима. По ней я попробую незаметно подойти ближе к русским. Когда меня заметят, я немного поиграю с ними и отступлю. Вы будете находиться в засаде. Как только русские покажут свои борта, вы производите массированную фланговую атаку. Не добивая противника, а только обездвижив его, то есть не ввязываясь в длительные баталии, вы на полной скорости уходите к шоссе и прорываетесь. Я иду за вами. Встречаемся за Журавичами возле леса. Вот здесь, — Франц достал карту и указал место, отмеченное пунктом Хотовня. — Вы поняли мой план? Впереди населенные пункты обходите стороной. Задавайте вопросы.

— План операции мне понятен, — глаза молодого офицера возбужденно горели в предвкушении красивого боя. — Но вдруг кого-то подобьют, что делать? — усомнился он.

— Боеспособные танки идут на прорыв. Живым панцершютце, отбиваясь, собраться в группу и ждать меня. Я их подберу.

— А в случае если, если...

— Меня подобьют? Вы это хотели спросить?

— Да, — несколько сконфузился офицер.

— Это плохой вариант, — недовольно проронил Франц. — Я его не исключаю. Но об этом мы поговорим перед самой атакой. Лучше доложите о состоянии бронемашин, об укомплектованности их боеприпасами.

— Слушаюсь, господин капитан, — Эберт вновь стал сосредоточенным. — Патронов много. Бронебойных снарядов — по половине комплекта. Фугасных снарядов в среднем по пять-семь на танк. Баки заправлены на треть. Километров на семьдесят хватит. Танк обер-фельдфебеля Брумеля хромает.

— Что значит хромает?

— Передачи переключаются с большим трудом.

— Это общая болезнь русских довоенных танков. Потерпите, Эберт, немного осталось мучиться. Бой, два — и мы должны быть у цели, — Франц от своих слов посуровел. Лицо его стало жестким и серым... — Все, Карл, идите. Готовьтесь к бою. Ставьте людям боевую задачу. Выступаем через два часа. И пусть Господь присматривает за нами и в этот раз.

За полчаса до начала атаки командир разведбатальона вновь подозвал к себе Эберта. К этому времени он был уже чисто выбрит и вымыт. Хорошо уложенные светло-русые волосы разделялись красивым левым пробором. Мужественную фигуру Франца подчеркивали портупея, перекинутая через плечо, и подтянутый офицерский кожаный ремень со звездой. На груди сияли орден Красной Звезды и медаль 'За отвагу'. Эберт залюбовался статью своего командира.

— Не удивляйтесь, Карл. Мы идем в бой, возможно, последний. Солдаты должны видеть в нас силу и целеустремленность. Внешний вид подчеркивает как раз эти качества.

— Я восхищен вами, господин капитан. Как будто бы не было четырех дней боев в тылу врага. Вы свежи и готовитесь на русский парад.

Франц не отозвался на лестные восклицания подчиненного, только предложил ему присесть на поваленное дерево. Несмотря на внешний лоск, его глаза выражали тревогу и потаенную грусть. Природа, как бы подчеркивая его настроение, затянула все небо рваными темными тучами. Солнечные лучи, упорно сопротивляясь, пробежались по застывшим лицам немецких солдат, стоявших возле танков, и затерялись в густом ельнике. Тревожное настроение Ольбрихта передалось и командиру взвода.

— Что-то случилось, господин капитан? — с испугом спросил Эберт, присев рядом с командиром.

— Нет, не случилось, Карл. План боя не отменяется. Просто... — голос Франца задрожал от волнения. — Просто мне нужно вам поведать одну личную тайну. Другой возможности мне не представится. Бой будет серьезный.

Франц нервничал и не знал, с чего начать. Это видел командир взвода, и он пришел ему на помощь.

— Говорите, господин капитан. Я пойму. Вы ведь старше не намного.

— Вы правы, Карл. Я родился в год ноябрьской революции в Германии, в 1918 году в Берлине. А вы?

— Я на пять лет моложе вас.

— Значит вам 21 год. Кстати, Карл, — улыбнулся вдруг Ольбрихт, — президент Веймарской республики господин Эберт не ваш бывший родственник?

— Мы пекари из Ильцена, Нижняя Саксония, господин капитан, — недовольно отреагировал молодой офицер на неожиданный вопрос командира батальона. — Пекари мы... Перед поступлением в училище служба безопасности проверяла меня на чистоту фамилии. Все чисто. Этот Эберт — однофамилец. А вы историю революционного движения Германии хорошо изучили. Зачем это вам?

Франц нахмурился.

— Отец мне однажды рассказал об этой революции. Она была продолжением большевистской российской, только у нас в Германии. Но она быстро пала. Хорошо. Оставим этот вопрос, лейтенант. Я спросил вас между прочим. В шутку. Настроение у меня скверное.

— Что вас беспокоит, господин капитан? Экипажи рвутся в бой. Люди довольны вашим планом.

— Меня беспокоит русский поселок Болотня. Он нами не разведан. Это плохо. Боюсь, оттуда могут быть сюрпризы. Поэтому, лейтенант, — Ольбрихт достал из полевой сумки фотокассету и запечатанный конверт, — если вдруг со мной что-то случится, а вы выйдете по коридору на наши позиции, то передайте кассету в штаб 41-го корпуса. В ней переснятые документы, которые нам удалось собрать. Оригиналы будут у меня в портфеле. Генералу Вейдлингу передайте лично вот это письмо.

— Все будет отлично, господин капитан, — вскочил с бревна офицер. — У меня хорошее предчувствие.

— Тем не менее это мой приказ. Берите и спрячьте у себя в надежном месте.

— Слушаюсь, господин капитан.

Эберт спрятал кассету и письмо в нагрудный карман и вытянулся перед командиром батальона.

— Что вы вскочили? Садитесь. Есть еще одна просьба... — замялся Франц.

— Говорите, я все выполню.

— Спасибо, Карл. Это необычная просьба. Об этом никто не знает. Я доверяюсь впервые... Когда мы прорвемся, наш путь ляжет через поселок Поляниновичи. Рядом с ним через ручей расположен другой поселок — Заболотное. Там... там живет... моя жена, Карл, — тихо проронили губы Франца.

— Кто? — Эберт вновь вскочил, столбенея.

— Да-да, Карл, — Франц поднял на лейтенанта грустные глаза. — Мы не поженились. Это долго рассказывать. Сейчас нет в этом необходимости. У меня увели невесту. Это сделал ее брат. Тем не менее мы были обручены. Обручены словами любви друг к другу.

— Когда это произошло, господин капитан? — удивленно и недоверчиво спросил Эберт, уставившись на командира.

— Это было в самом начале войны с русскими. В июле 41-го года.

— И вы все это время молчали и никому не говорили?

— Да, Карл. Это так. Моя мама дала согласие на этот брак. А когда я приехал в поселок, чтобы увезти невесту, ее выкрали.

— О боже мой! — воскликнул молодой офицер. — Это невероятно, господин капитан! Что вы рассказали, это невероятно!

Эберт нервно закружился вокруг капитана, подбирая подходящие слова.

— Простите меня, господин капитан, — наконец выдохнул он. — Силовая разведка и наши рейды по тылам русских — это все для нее? Это все для того, чтобы ее увидеть? Наши ужасные страхи, смерть боевых товарищей здесь, когда за каждым кустом чудится русский солдат, это из-за нее?

Франц молчал.

— Вы же офицер вермахта! Вы капитан панцерваффе! Вы кавалер Рыцарского креста Железного креста! — почти закричал изумленный Эберт. — И все это ради русской женщины? А как же Фатерлянд, наш великий немецкий народ, идеи фюрера? Они для вас пустой звон?

— Прекратите истерику, лейтенант, — выкрикнул в ответ Франц, не выдержав словесного напора молодого нациста, схватил его за руку. — Все в жизни бессмысленно, если не будет великой по силе и простой для понимания цели.

— Нам цель указал наш великий фюрер! — выпучив глаза, фальцетом завизжал вдруг молодой офицер и выдернул руку. На губах Эберта появилась пена. Он хватал воздух от негодования. — Фюрер поставил немецкий народ в ряд, превосходный над другими нациями. Мы лучше всех! Мы сильнее всех! И смыл жизни немецкого солдата — доказать это другим.

— Это ошибка, Карл! — пытался остановить нациста Франц. — Доказать через что? Через смерть, насилия и убийства? Вот арсенал ваших средств!

— Цель оправдывает средства! Мы ни перед чем не остановимся, — процедил Эберт, выпучив глаза.

— Это безумие, Карл! Изречение иезуита Эскобару, девиз ордена иезуитов запали вам в душу ошибочно. Кто мыслит и говорит по-другому — тех на виселицу? У кого череп и цвет глаз другой — в крематорий? Кто не подходит по генотипу 'арийский' — уничтожить? Залить планету кровью и все для того, чтобы доказать, что ты лучше и сильнее? А когда жить, Карл? Жить простой жизнью? Любить и воспитывать детей? Как жить потом в окружении людей, оставшихся в живых, которые тебя люто ненавидят? Это цель жизни?

— Вы предатель нации, господин капитан! — выкрикнул Эберт в лицо командиру, да так громко, что солдаты вскочили и недоуменно посмотрели на офицеров.

— Молчать! — захрипел Франц и схватил нациста за грудь. — Молчать, сопляк паршивый! Не тебе давать мне оценку. Я предан Отечеству и его народу. И то, что мы сделали в тылу, — во имя спасения армии. Но это не запрещает мне любить и думать о любимой, даже если она не немка. Тебе понятно это, лейтенант? Понятно? Черт бы тебя побрал!

Франц затряс Карла с такой силой, что тот не сопротивлялся, а только судорожно хватал ртом воздух и болтался как груша. Когда Франц выдохся и поставил офицера на ноги, то тот выглядел словно выжатая половая тряпка. Его шатало и тошнило. Чтобы не упасть, он всем телом прислонился к березе и тяжело дышал. Франц также молчал, восстанавливая дыхание. Наконец Эберт, придя в себя, исподлобья посмотрел на командира и тихо вымолвил:

— Что я должен еще для вас сделать?

— Пока ничего, — резко ответил Ольбрихт. У него дрожали пальцы рук. Он не мог справиться с лихорадочной дрожью, охватившей его. — Пока ничего, — второй раз, уже мягче, повторил он. — Если вы мне понадобитесь, я вам скажу об этом. Все, идите. Успокойтесь сами и успокойте солдат. Впереди у нас трудный бой. Выступаем через двадцать минут...

— Слушаюсь, — вяло ответил офицер и, развернувшись, хотел было идти прочь.

— Подождите, Эберт, — Франц достал из внутреннего кармана гимнастерки маленькую фляжку из нержавеющей стали, недавний подарок адъютанта Риккерта, нервно открутил крышку и сделал несколько больших глотков коньяку. — Выпейте и вы в знак примирения.

— Спасибо, — сухо ответил лейтенант и также приложился к фляжке. — Разрешите идти?

— Идите, Карл...

Франц сделал еще несколько глотков коньку и, прислонившись к березе, устало закрыл глаза. Ему настоятельно надо было поговорить с другом, с Клаусом Виттманом. Он чувствовал свою вину перед ним. Ему надо было получить моральную поддержку перед боем.

Франц сконцентрировал свои мысли и энергичным потоком направил их в правое полушарие мозга, туда, куда более двух месяцев назад, после контузии, неожиданно вселилось сознание другого человека, прибывшего из далекого XXI века, который был непревзойденным военным профессионалом, спецназовцем.

Новое сознание стало практически вторым 'я' Франца. Оно не мешало ему жить. Но в экстремальных ситуациях самостоятельно подавляло его разум и выступало коалиционной силой, используя весь боевой потенциал организма. Как результат — боевой профи высочайшего класса. В такие минуты Франц уже не мог разобраться, кто же он на самом деле: Франц Ольбрихт с новым мозгом или Клаус Виттман в новом теле. Лишь в минуты затишья коалиция распадалась и он мог поговорить с новым другом, которого он называл с улыбкой космическим бродягой. Именно сейчас и был такой случай.

'Теперь, Клаус, ты все знаешь обо мне, о моей русской жене Вере, о том далеком 41-м годе. Я тебе не говорил об этом. Просто это очень личное, — пошли его сигналы в правое полушарие. — Ты не в обиде на меня, железный рейнджер? Не молчи, поговори перед боем со мной, может, в последний раз, — новый посыл энергии. — Ну что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Мне станет легче'.

И здесь, в полушарии, что-то щелкнуло, как всегда во время их мыслительных сеансов, и раздался насмешливый баритон Клауса.

'Если бы не предстоящий бой, я бы тебя покрыл трехэтажным матом за то, что ты меня сейчас отвлекаешь. Что ты растревожился? Жена так жена. Почему бы и не русская? Не пойму я вас в ту войну. Сплошная идеология. Арийцы. Комиссары. Чуть драки не было с командиром взвода. Надуманно все это. Какая разница, какой национальности жена? Лишь бы она была верной и любимой. И вообще, почему ты молчал? Зачем все эти тайны? Ведь мы почти одно целое'.

— 'Извини, Клаус, не мог сказать. Это слишком личное. Но и ты мне никогда не говорил о своей семье, о своих детях, жене. Какие они у тебя? Расскажи вкратце'.

— 'Хватит, замолчи! Оставим это, — вдруг Клаус грубо оборвал Франца, моментально меняясь в настроении. — Иди готовься к бою. Он будет жарким. О личном потом. Я к тебе не лез с расспросами и не встревал в ваш разговор с командиром взвода. Вот и ты не лезь ко мне. Понял мой ответ?'

— 'Понял, — с обидой буркнул Франц, не получив планируемую индульгенцию, круто развернувшись, недовольный последовал к танку'.

— 'Обиды только оставь, капитан. Не к месту этот разговор. Соберись, — вдогонку крикнул ему Клаус. — Хочешь встретиться с женой — прорвись сначала через русские кордоны и останься в живых. А о личном, — вдруг голос Клауса осекся, но через паузу он с хрипом продолжил, — обязательно поговорим. Ты все узнаешь обо мне. Кстати, если тебя убьют, что будет со мной? Не знаешь?'

Франц молчал, надевая русский технический комбинезон.

'И я не знаю. Так что береги себя, не забывай, что нас двое. Ты в ответе за меня. Понял? А то, что ты скрыл от меня свою маленькую тайну, я не в обиде. Знай. Я чувствовал, что в твоей душе творится неладное. Но не лез с расспросами. И еще, — как бы извиняясь за свою грубость, добавил Клаус, — ты можешь на меня всегда положиться. Что бы ни случилось, я тебя в беде не оставлю'.

— 'Спасибо и на том...'

— Приготовиться к бою! — одновременно понеслась мысль и команда в эфир. Командирский лючок закрылся.

Бой для Франца начался сразу, как только их танк появился в лощине. Его заметили русские артиллеристы и повели пристрелочный огонь.

'Пантера' ловко увертывалась и стремительно подходила ближе. Несколько раз ее тряхануло от попаданий фугасов и касательного удара бронебойного снаряда. Наконец она нырнула в мертвую зону и стала для русских орудий недосягаемой. До противника был примерно километр. Франц прильнул глазами к круговой командирской 'панораме' и просмотрел все зоны, но движения со стороны русских не обнаружил. Те видимо что-то выжидали.

— Хаас, ты засек, откуда стреляли русские пушки?

— Да, командир.

— Тогда орудие на одиннадцать, затем на час — фугасными.

— Вас понял.

— Брайнер.

— Слушаюсь, господин капитан.

— Влево десять метров и вперед. Остановка, выстрел, назад на исходную позицию.

— Все сделаю, командир.

'Пантера', грохоча, круто развернулась влево и, проехав немного вперед, застыла на верху лощины. Небольшая корректировка — и раздался оглушительный выстрел. Фугас с воем унесся вдаль. Новый маневр — и второй снаряд ушел в сторону русских орудий.

— Молодец, Хаас. Одно орудие ушло к праотцам. Брайнер, повтори маневр вправо.

Снова грохот — и разрывы немецких снарядов точно легли по линии шоссе.

— Все сделано превосходно, Хаас, поздравляю.

— С вас бутылка бургундского, командир, — засмеялся унтер-фельдфебель.

Великолепная наводка и непревзойденные в период войны качества пушки сделали свое дело. Замаскированная противотанковая батарея в одночасье была разметана немецким экипажем.

— А вот и танки, — прошептал Франц и приник к приборам наблюдения. — Не выдержали нервы у русских командиров.

Со стороны шоссе появились три русских танка Т-34 с длинноствольными пушками, за ними, пригнувшись, бежали пехотинцы.

Русские, не дожидаясь появления 'Пантеры', на ходу стали усиленно обстреливать зону противника. Снаряды с воем проносились выше и мимо и взрывались вдалеке в лощине. Клочья дерна вместе с осколками разлетались в стороны, иссякая листву и сучья орешника.

— Ближе, еще ближе. Пошел, Брайнер! Хаас, бронебойным! Огонь!..

Вдруг сильнейший удар слева сотряс 'Пантеру'. Франц ощутил удар в голову. Он услышал звук бронебойного снаряда, срикошетившего от башни. Следующий русский снаряд ударил рядом с бортом. Весь экипаж основательно тряхануло. В танке стало трудно дышать из-за удушливого запаха сгоревшего кордита.

— Господин капитан! — закричал Брайнер. — Слева русские самоходки.

На одинокую 'Пантеру', зависшую наверху лощины, со стороны поселка Болотня стремительно шли новенькие краснозвездные СУ-100 и несколько танков КВ.

— Брайнер, назад. Полный назад! 'Вот они, танки Горбатова. Как на параде идут, не боятся. Новое пополнение'. — Брайнер, оставить разворот. Отступаем только кормой. Хаас, орудие на девять, дистанция — восемьсот. Дымовые снаряды. Уходим!

'Пантера' спустилась в низину и стала пятиться назад, уходя от русских танков. Из-за дыма ее почти не было видно. В широкой лощине одна за другой стали появляться русские бронемашины при поддержке штурмовой пехоты. Хаотично стреляя, они двинулись вдогонку за 'Пантерой' в предвкушении скорой победы.

'Клюнули, товарищи комиссары! Клюнули! Только бы не подвел Эберт'.

Пот лез на глаза Франца. Спина моментально стала мокрой. Подшитый свежий воротничок потерял всякую привлекательность. От полуденного лоска и сурового разговора с командиром взвода остались невероятно далекие и никчемные воспоминания. 'Только бы не подвел Эберт', — лихорадочно кружились мысли в голове Франца.

Проезжая на полном ходу мимо середины лесополосы, иногда отстреливаясь от русских, которые стали его настигать, он догадывался, где стояли в засаде танки его разведгруппы.

'Ближе, ближе, еще ближе. Ну, Эберт, не подведи. Огонь!'.

И в это момент, словно услышав его мысленную команду, раздался обвальный грохот орудий справа от края леса. Танки Т-34 взвода лейтенанта Эберта почти прямой наводкой били по русским машинам. Словно факелы, вспыхнули две задние самоходки, имея относительно слабую боковую броню. Передний танк 'Клим Ворошилов' замер на месте с перебитыми гусеницами и покосившейся башней. Еще один прицельный залп унес два танка Т-34. Пока русские танкисты опомнились и стали разворачивать свои башни влево на лес, огненные пулеметные трассы секли пехоту, отсекая от танков. Вся лощина занялась смрадным дымом и огнем.

'Клюнули, клюнули, товарищи комиссары', — шептали губы Франца.

Русские оставили 'Пантеру' в покое, беспорядочно отстреливаясь, стали перестраиваться и организовывать прицельный огонь по Эберту. На поле лощины уже горело до десятка русских бронемашин. Бой затягивался.

— Эберт, вперед! — не выдержав накала боя, дал команду по радио Франц, нарушив эфирное молчание. Командир взвода быстро среагировал на зов командира, ощутив опасность быть подбитым. Огонь со стороны русских усилился. В лощину медленно вползали два тяжелых танка ИС-2. Немецкие экипажи газанули и, прикрываясь мелким кустарником, росшим вдоль леса, стремительно стали прорываться мимо поверженного врага. Через пять минут они выскочили на поле и устремились к шоссе, идя прямо на брешь, пробитую 'Пантерой'.

Но ни Эберт, ни даже Ольбрихт во главе с Клаусом не могли предвидеть всей остроты проблемы, возникшей перед русским командованием после их неожиданного вторжения и разбоя в тылу фронта. На карту русских была поставлена секретность всей подготовки летнего наступления, скрытность в проведении тайно спланированной и разработанной генштабом операции 'Багратион'.

Немецкая разведгруппа стала занозой в русском военном теле. Она ежесекундно давала новые нарывы и метастазы в стройном организме 1-го Белорусского фронта и готова была лопнуть, явно обнажив тайные задумки русских и изгадив их тошнотворным гноем. Любой ценой заноза должна была быть выдернута и уничтожена в этот день.

Не успели танки Эберта подойти к шоссе, где практически не было сопротивления русской батареи, как в воздухе появились штурмовики Ил-2, вызванные по тревоге. Приказ командующего 48-й армией генерал-лейтенанта Романенко был суров: 'Уничтожить все живое в зоне действия врага, любыми путями и средствами'. Засвистели сбрасываемые бомбы, огненными стрелами унеслись неуправляемые реактивные снаряды, жутко перепахивая поле и лощину возле поселка Болотня. Страшный огненный смерч за двадцать минут смешал все, что двигалось, ползло и стояло здесь, не щадя ни русских бойцов, ни немецких танкистов, ни стальных советских машин, зажатых в лощине. Огонь, смрад и истерзанные тела были видны с высоты птичьего полета. Штурмовики сделали еще один контрольный заход, израсходовав весь боезапас и помахав крыльями догоравшим танкам, и, удовлетворенные выполнением боевой задачи, улетели в сторону Кричева.

Ошеломленный Ольбрихт, не веря, что нет больше в живых его разведгруппы, сидел в 'Пантере', затерявшейся в кустах орешника, по счастливой случайности не разбитой бомбами, в задумчивости и тревоге. Притих и экипаж, ощущая полноту потери и степень одиночества. За четыре напряженных рейдовых дня панцершютце сдружились и притерлись, как родные братья.

Первым подал голос механик-водитель ефрейтор Брайнер. Он с удовлетворением воспринял приказ его любимого командира капитана Ольбрихта идти с ним в одном экипаже в тыл русских. Он был предан командиру и здесь, в тылу, добровольно исполнял роль его денщика.

— Господин капитан, вы живы? — осторожно обратился он к командиру. — Надо идти вперед, может, кто в живых остался из товарищей.

— Да, Брайнер, — встряхнулся Ольбрихт. — Время не ждет. Заворачивай вправо к лесу — и полный вперед к шоссе. Всему экипажу находиться в готовности. Возможна атака русских. Франц вновь был деятелен и собран.

'Пантера' стремительно прошла опасную лощину, выскочив на поле, устремилась к шоссе. Перед взором Франца предстала ужасающая картина развороченных боевых машин его группы. Здесь же дымились и догорали подбитые русские танки.

— Господин капитан, — вдруг раздался по внутреннему радиотелефону взволнованный голос механика-водителя, — впереди у воронки мелькнула тень. Там люди. Разрешите остановиться.

— Хорошо, но будь внимателен.

Какова же была всеобщая радость экипажа, когда они подъехали и увидели в огромной яме двух панцершютце. Это был командир взвода лейтенант Эберт и ефрейтор Криволапов. Эберт с поникшей головой сидел в воронке и уже приготовился к самому худшему. Он был подавлен и растерян, находился в прострации после налета русской авиации. Криволапов, несмотря на контузию и бледность лица, держался молодцом. Его глаза излучали озорство и радость от встречи с экипажем 'Пантеры'. Увидев капитана Ольбрихта, он еще больше засветился и быстро полез из воронки наверх, приговаривая: — Я везунчик, везунчик. Я живой. На мне как на собаке раны заживают. Я же говорил вам, господин капитан, что я везунчик. Мы еще повоюем, — подхваченный руками панцершютце, он быстро залез на танк.

Глава 22

15 мая 1944 года. Поселок Заболотное,

Журавичский район, Гомельская область, Белоруссия. Тыл 3-й армии 2-го Белорусского

фронта

Враг появлялся неожиданно, дерзко, смело — всюду, куда прокладывали дорогу его гусеницы за четыре дня рейдов по армейским тылам русских. Краснозвездные машины не вызывали подозрений, и им везде горел зеленый свет. Население и военные радостно приветствовали их, принимая за свое подразделение. Но затем наступал час жестокой расплаты за простодушное доверие и небдительность.

Вот и сейчас все еще стремительная 'Пантера', так похожая на Т-34, с одиозной надписью 'За Сталина' и огромной красной звездой одиноко и устало ворвалась в поселок Заболотное, вызвав только любопытство, но не подозрение у селян.

Но это была уже не та гордая и несокрушимая 'Пантера', как в начале операции. Закопченная, обгоревшая, с крупными оспинами и глубокими язвами на бронеплитах, она походила на побитую драную дикую кошку, вырвавшуюся с большим трудом из окружения более сильных соплеменниц, прибившуюся в этот маленький поселок зализывать раны.

'Пантера' появилась одна, без сопровождения танков Т-34. Те вместе с экипажами, исковерканные и разорванные русским тротилом, остались догорать на поле боя под Довском...

Сержант Михаил Дедушкин ждал появления врага и внутренне готовился к встрече. Радостные возгласы родных, разговоры, обед — все прошло как в тумане. Он говорил, улыбался, раздавал армейские угощения, но внутреннее напряжение не покидало его ни на минуту. Одна мысль, словно заноза, сидела в голове: 'Когда? Быстрее бы'.

Мать Акулина видела озабоченность сына. Видела, что ее единственный горячо любимый первенец, рад дому, но его глаза почему-то настороженны и полны тревоги. Однако спрашивать Мишу о причинах такого состояния она боялась, чтобы не накликать беду. Да и чувствовала она себя не очень хорошо. Исколотое штыками в гестапо тело весной 43-го года, когда немцы искали партизан, почти прикованное к постели, давало о себе знать сильными болями.

Миша, находясь в партизанском отряде, а затем в регулярных войсках, получил огромный боевой опыт. Ему казалось, что он прошел огонь, воду и медные трубы. Но когда он услышал радостный возглас босоногой младшей сестры Клавы: 'Едет! Едет! Красный танк едет!' — и та заскочила в избу, он вздрогнул. Неприятный пронизывающий холодок пробежался по телу. Мышцы сковала нервная судорога. Бледность кожи выдало волнение, даже страх.

Но это был сиюминутный страх. Страх перед неизвестностью. Страх перед битвой. Каков его нынешний враг, офицер вермахта Франц Ольбрихт, который опозорил ее сестру, который принес его семье горе?

— Спасибо, Клава, — нервно, с надломом в голосе поблагодарил он сестру. Та засияла и хотела выскользнуть обратно на улицу. Но Миша ее остановил.

— Клава, подожди! — глаза Миши сделались жесткими и пронзительными. Лицо посуровело. — Всем быть дома! Никуда не отлучаться!

Возле больной матери стояли Катя и Шура. Веры с дочкой не было. Они появились на полчаса и сразу ушли к бабке Хадоре. Повзрослевшие сестры хотели было ему возразить, но Миша так сверкнул на них огнем, что они сразу притихли.

— Я сказал не отлучаться! — вновь разнесся по хате его бас. — Всем оставаться на месте.

Ничего больше не говоря, Миша схватил автомат и решительно выскочил во двор, огородами подался к дому Абрамихи...

— Господин капитан! Только недолго, — умоляюще попросил Ольбрихта Эберт, сидящий на месте заряжающего. — Вы же видели, что русские были на хвосте. Мы еле оторвались.

— Не беспокойся, Карл. Я быстро, — голос Франца дрожал от волнения. — Только узнаю, жива ли Вера, и назад. Экипажу быть в готовности, — он глубоко вздохнул и смело открыл люк командирской башенки.

После напряженного длительно боя и утомительного прорыва через русские кордоны физические и моральные силы Франца были на пределе. Но когда он появился в заветном поселке и узнал деревенскую хату Веры, эти роскошные в девственной майской зелени липы, мгновенно вспомнив облик любимой Верошки, ее ласковые, нежные руки, светящиеся от любви и счастья глаза, — преобразился. Деревенская тишина и идиллические крестьянские картины, а также нахлынувшие воспоминания встреч с первой любовью летом 41-го года переполнили чувствами его сердце и душу. Он до боли, до отчаяния, до дикой нетерпимости захотел увидеть ее, девушку, ради которой он жил и воевал эти три бесконечно долгих военных года.

— Дядя! Дядя! Дядя танкист! Дай нам хлеба! — теребили его за рукав гимнастерки два грязных мальчонки, которые сразу выросли у танка, как два молоденьких грибочка после дождя. Франц стоял у хаты Дедушкиных и вначале не понимал, что хотят от него эти ободранные дети, настолько сильны были у него душевные переживания. Но затем до него дошло, что дети просят шварцброт — ржаной хлеб. Голодные белорусские дети просят еды. Франц присел, погладил по голове светловолосого мальчика лет четырех, посмотрел в его жалостливые синие глаза и со вздохом сказал:

— Да-да, дети. Я вам дам хлеба, но позже, когда сделаю свои дела, — затем он поднялся, поправил на себе гимнастерку, провел рукой по ордену Красной Звезды и медали 'За Отвагу' и твердым шагом пошел к дому Дедушкиных.

Появление Франца, тем более в форме капитана Красной армии, с наградами после стремительного ухода сына было сродни появлению ссыльного революционера в картине И. Репина 'Не ждали', настолько это было неожиданно и неординарно для Акулины. Она просто онемела, лишилась на мгновение дара речи. Дети тоже испугались, обступив мать, косо смотрели на незваного гостя. Франц сделал шаг вперед, но видя, какой ошеломляющий эффект он произвел на родных Веры своим появлением, в нерешительности остановился.

— Мама! — первым разорвала тишину удивленная восьмилетняя Клава. — Я знаю этого дядю. Он нам шоколадку давал! Он жених Веры! — Клава улыбнулась и ущипнула Катю.

— Замолчи, — зашипела та на сестру.

Мать вздрогнула от восклицаний младшей дочери, придя в себя, проронила тихо, но с вызовом, глядя в глаза Францу:

— Зачем вы пришли в мой дом? Я вас не звала. Уходите.

Ольбрихт явно не ожидал, что его так примут. Он строил радужные планы, и ему казалось, что после стольких лет разлуки родные Веры будут к нему мягче. Тем более что с осени 43-го года они были освобождены от оккупации немецких войск.

Мама! Это же я, Франц! — воскликнул он. — Вы меня не узнали? Где Вера, мама? Я приехал к ней и хочу ее видеть.

Глаза Ольбрихта выражали недоумение и покорность. В эту минуту он совсем не выглядел тем лощеным и бравым офицером вермахта, каким его помнила Акулина с 41-го года.

— Я вас узнала, — смутилась мать. — Но вы... вы фашист, хотя и в красноармейской форме. Уходите отсюда, пока вас не схватили русские солдаты, — Акулина хотела приподняться со стула, но не смогла. А только застонала от боли в ногах, проколотых штыком. А затем в отчаянии прохрипела: — Уходите, Франц, я не хочу вас видеть. Вы столько принесли нам горя, — плечи матери задрожали, она заплакала: тихо, болезненно, страдальчески.

— Мама! — растерялся Франц. — Я вам лично ничего плохого не сделал. Зачем вы выгоняете меня? Скажите, где Вера, и я уйду. Что с ней?

— Вы уже сделали все, что могли, — проговорила Акулина сквозь слезы. — Уходите. Девочки сразу ощетинились и смотрели на Франца с вызовом и детским негодованием. Они поняли, что в их дом пришел враг.

— Мама, я не отступлю. Где Вера? — повысил голос Франц. — Я не отступлю от своего, вы знаете. Я хочу только ее увидеть. Я ее люблю и хочу видеть. Скажите, где она, я вас очень прошу. Франц в порыве сделал шаг вперед и протянул к матери умоляюще руки.

— Я вас очень прошу...

— Идите, идите, Франц, — она махнула рукой вдаль. — Идите... Она у Хадоры.

Взгляд Акулины выражал смятение в душе и тревогу.

— Спасибо, мама! — радостно вспыхнул Ольбрихт. Его лицо от волнения раскраснелось. Он почти с любовью посмотрел на Акулину и сестер Веры и, не выдержав от нахлынувших радостных чувств, подскочил к ним и поцеловал материнские руки. — Спасибо, мама, — затем быстро поднялся и выбежал из дома.

— Господин капитан, вы видели свою невесту? — обратился к подбежавшему Францу лейтенант Эберт из открытого люка.

— Она у бабки. Четыреста метров вперед к концу поселка, последний дом справа.

Франца подхватили за руки Криволапов и заряжающий Берг.

— Она там, вперед, — отдал он команду, оставшись на броне.

Франц был настолько возбужден и находился под таким сильным впечатлением будущей встречи с любимой, что даже не обратил внимания, как из-за соседней покосившейся хаты за ним гневно следили глаза брата Веры.

Миша сразу узнал бывшего жениха сестры, несмотря на то что тот был в форме офицера Красной армии и с большим шрамом, тянувшимся от правого уха. Этого холеного немца с ямочкой на подбородке он нашел бы даже с закрытыми глазами по запаху, настолько остро вдруг всплыли у него воспоминания августа 41-го года, когда тот целился ему в лоб из пистолета.

'Ну, фашистская гадина, вот мы и встретились, — Миша клацнул затвором автомата. — Если бы не приказ офицера Смерша, изрешетил бы тебя... К Вере поехал, — сообразил он, когда танк помчался на край села. — Где же эти 'особисты'? Ведь доложился, что это тот немец, который заходил к ним в начале войны. Без присмотра оставлять его нельзя', — подумал он.

Не медля больше ни минуты, не сообщая по телефону Киселеву, он побежал огородами к бабке Хадоре. 'Только бы успеть и предупредить Веру. Только бы успеть. Еще под пули попадет, дуреха', — проскочила мысль, и тут же по деревне устрашающе прошлась длинная шелестящая пулеметная очередь. Так мог бить только танковый немецкий пулемет MG-42. В ответ послышался русский автоматный рокот со стороны появившихся штурмовиков.

Михаил перепрыгнул через небольшую огородную изгородь и, пробежав еще метров пятьдесят, очутился на заросшем поле бабки Хадоры. Осторожно крадучись, он подошел к сараю, выглянул из-за угла. Во дворе Хадоры никого не было. Короткая перебежка — он уже в сенцах. Тишина. Скрипнула дверь — и в его объятия упала бабка Хадора, выходившая звать Веру.

— Ах ты, окаянный! Расшибешь, — запричитала бабка. — Что летишь, как на пожар? — Хадора держалась за сердце и медленно опускалась на пол. Для нее столкновение было ощутимым. Но сильные руки Миши подхватили ее и быстро усадили на скамейку, прислонив к стене.

— Где они? — взволнованно крикнул Михаил.

— Там, Мишенька, на улице, — Хадора, охая, вяло и немощно указала морщинистой сухонькой рукой в сторону двери. — И этот германец, ахвицер красивый с ней.

— А Златовласка где?

— Тоже там, Мишенька, с ними.

— Сиди здесь, я сейчас, — Михаил резко встал, хотел было бежать.

— Подожди, Миша. Подожди... — с тяжелой одышкой проронила Хадора. — Не спеши. Пусть наговорятся... это недолго. Пусть наговорятся.... Не стреляй.... Это недолго.... Это недолго... Птица черная залетала к нам на двор...

Хадоре становилось хуже, и она, прикрыв глаза, отвалилась назад на бревенчатую стену хаты.

Миша растерялся и не знал, куда бежать. Спасать Хадору или сестру? Он дотронулся до запястья Хадоры и почувствовал слабое биение пульса. 'Слава богу, жива', — подумал он и опрометью бросился из хаты.

В поселке уже не стреляли. Русские пехотинцы залегли и выжидали подхода танков. Миша, помня о приказе офицера Смерша не вступать в бой, остановился у ворот и затих, прислушиваясь к разговору сестры и немца. Чтобы их видеть, он отодвинул доску в заборе.

Они стояли метрах в пятнадцати от ворот, ближе к лугу, возле краснозвездного танка. Миша догадался, что эта 'Пантера'. Танк, как страшный истерзанный исполин, крутил башней с длинноствольной пушкой и просматривал ближайшие горизонты местности в поисках русских.

'Недолго тебе осталось крутить фашистской башкой', — подумал Михаил, глядя на танк. В эту минуту до него донеслись причитания сестры:

— Франц, милый! Почему ты так долго не приезжал? Почему ты оставил меня? Я три года ждала тебя. Я столько пролила слез.

Сестра стояла в двух шагах от немца. Одной рукой она прижимала к себе Златовласку, которая, держась за подол платья, пряталась за мать. Другой стирала накатывающиеся слезы.

— Верошка, любимая моя, — губы Франца дрожали от волнующего момента встречи с невестой, от любви к ней. Он смотрел на девушку и тонул в ее глубоких васильковых глазах, полных слез. — Я приезжал за тобой тогда в августе 41-го года, но тебя увезли партизаны и спрятали. Я готов был застрелить твоего брата за эту подлость. Но рука отвернулась. Я не смог этого сделать, хотя был сильно разъярен и почти не контролировал себя. Он же твой брат...

Франц говорил и не решался слиться в объятиях с Верой. Что-то останавливало его сделать единственный шаг навстречу. Возможно, скорый и последний бой. До него стал отчетливее долетать шум гусениц танков, ворвавшихся в деревню. Возможно, неординарность их встречи. Он знал, что за ними непременно наблюдает десяток посторонних глаз из-за заборов и окон хат. Возможно, прошло много времени после его прощания в том далеком 41-м году, когда его вызвали в штаб 24-го моторизованного корпуса. А может, ему мешала вот эта маленькая девочка чуть старше двух лет, которая пряталась за Верой и с наивным любопытством смотрела на него исподлобья. Ее светлые волосы, сбившиеся от ветерка, падали на глаза, и она, смешно фыркая, сдувала их с лица. Франц не решался спросить Веру о девочке.

Вера тоже не решалась подойти ближе к Францу. Хотя ей очень сильно хотелось прикоснуться рукой до такого родного и давно позабытого мужественного лица. Она говорила, всхлипывала, стирала слезы кулачком и вновь говорила о своей женской доле во время оккупации, о своих страданиях, о любви к нему, об отношениях селян к ней после его отъезда, об истязании мамы в фашистском гестапо.

Она говорила и не могла выговориться, столько много у нее было накоплено в душе слов для него. Кроме того, глядя на Франца, она просто не могла поверить своим глазам, что этот высокий, помятый и уставший капитан в русской форме с орденом и есть ее Франц Ольбрихт. Что это именно тот немецкий офицер, ее первая искренняя незабываемая любовь, который оставил самый красивый, но и самый жгучий след в ее жизни. Но более всего она боялась, что этот человек сейчас неожиданно исчезнет, как неожиданно появился возле ее дома, когда она играла с дочкой.

В какой-то момент Вера преодолела страх, недоверие и отчуждение к Францу. Они имели место в ее добром и любящем сердце за то горе, которое принесли фашисты и вместе с ними он, ее Франц, за горечь разлуки и невероятные страдания. Вера протянула руку и, сделав невероятно трудные шаги к нему, дотронулась до грубого, словно змея, шрама, который, несмотря на уродливость, словно магнитом притягивал ее, и упала в его объятия, чуть не лишившись рассудка.

Франц целовал ее и не мог нацеловаться. В эту минуту он отключился от всего мира, настолько был счастлив и безразличен ко всему происходящему вокруг. Он не слышал и не видел, как русские вновь открыли пулеметно-автоматный огонь, начав наступление. Как 'Пантера' сделала два выстрела и фугасы с воем унеслись вперед, неся смерть. Как сник на борту танка от попадания осколка заряжающий панцершютце Берг. Как открылся тяжелый люк в танке и лейтенант Эберт стал кричать на него и звать к себе.

Лишь когда он почувствовал, как вздрогнула Вера, как в одночасье померкло ее лицо и голова со сбившимися красивыми волосами цвета спелой ржи откинулась назад, почти не дыша, а его руки обагрились кровью, удерживая ее от падения, Франц понял, что произошло что-то страшное и непоправимое. Он закричал в отчаянии, не помня своих слов, не слыша своих слов:

— Будь проклята эта война. Будь проклят наш фюрер. Фюрер кретин.

Дрожащими руками, как можно осторожнее Франц уложил обмякшую Верошку в тень под старой липой и, видя, что ее белое платье быстро пропитывается кровью, сочившейся из раны ниже левой груди, достал из кармана бинт и стал пытаться делать перевязку. Слезы текли из его серых, безумных от сердечной боли глаз, а губы судорожно шептали: — Сейчас, любимая, сейчас. Потерпи. Я тебя перевяжу, — но перевязка плохо получалась. Подложенная бинтовая салфетка мгновенно становилась алой. Вера слабела на глазах.

Франц истерично разорвал зубами новый комплект. — Сейчас, любимая. Потерпи. Не умирай.

Девушка на мгновение открыла глаза и попыталась улыбнуться. Краешки губ чуть-чуть приоткрылись, на них выступила кровь.

— Мне очень больно... — прошептала она. — Я умираю, Францик. Прости, что не смогла тебя любить.

— Не умирай, Вера. Не умирай, Верошка. Потерпи, — Францу наконец удалось остановить кровотечение из раны. — Ты будешь жить. Ты еще родишь нам мальчика. Не надо девочки. Ты же хотела иметь мальчика, Верошка. Помнишь наш прощальный разговор?

Вдруг глаза Веры засветились небесной радостью. Ей стало легче. Душа ее какими-то немыслимыми силами удерживалась в теле. Не чувствуя боли, она тихо-тихо проронила:

— Златовласка — твоя дочь... Твоя дочь, Францик... Как ты хотел...

Франц еще несвязно что-то лепетал сквозь слезы, поправлял ей волосы, гладил по голове и ждал чуда. Он не мог осознать, что Веры не будет с ним, что ее убили, что какая-то маленькая свинцовая пуля может лишить ее жизни. Он три долгих невероятно тяжелых военных года думал о ней, воевал за счастье быть с ней, тайно вынашивал эту встречу с ней, и вот все провалилось в небытие.

'Как? Зачем? Почему? Кому понадобилась ее смерть? Ведь она такая хрупкая, нежная, необыкновенно красивая, его принцесса Хэдвиг. Она не может вот так просто умереть, как другие', — кричало его сердце.

— Верошка, очнись! — он стал ее звать.

Но вдруг Франц дернулся, словно пораженный электрическим током. Глаза его лихорадочно заблестели. До его сознания наконец дошли последние слова Веры.

В это время с недолетом взорвался снаряд, выпущенный русским танком. Франца с силой отбросило в сторону и чуть присыпало землей. Но он был жив. Крича проклятия в адрес русских и бесноватого фюрера, он приподнялся, обезумевшими глазами стал смотреть по сторонам. Смрадный дым и пыль лезли в нос, в глаза. Вдруг его сердце учащенно забилось от того, кого он увидел. У ворот под скамейкой, сжавшись калачиком, сидела та девочка, которая была с Верой. В руках она держала котенка. Они вместе дрожали от испуга. Он узнал в ней свою дочь Златовласку. Необыкновенное тепло и нежность разлились в груди Франца. Сладковатый комок подступил к горлу. Никогда ранее не испытываемые чувства ответственности за беззащитного ребенка, великая сила отцовства моментально проснулись в нем и подняли во весь рост. Франц, пошатываясь, под пулями пошел к девочке. Но в этот момент двери покосившихся ворот со скрипом отворились. К скамейке метнулась худая длинная тень в военной форме. Мгновение — девочка оказалась в ее руках.

Франц, как раненый разъяренный зверь, подскочил к скамейке, но было поздно. Златовласка припала к груди Михаила, вздрагивая, не могла успокоиться.

— Стоять! — закричал очумело Франц и, вытащив из кобуры пистолет, направил его на тень.

Их глаза встретились.

Это было подобно цунами, это было подобно разряду молнии, это было подобно змее, проскочившей между ними.

Франц и Михаил как отрицательно заряженные частицы отскочили по сторонам и в тупой ярости уставились друг на друга.

— Это ты, русская свинья! — закричал Франц в гневе, узнав брата Веры.

— Да, это я, фашистское отродье! — с вызовом громко бросил Михаил.

— Поставь на землю мою дочь Златовласку и отойди на пять шагов.

— Твоя песенка спета, гад! Вы окружены. Можешь убить меня, но Златовласку тебе я не отдам. Она родилась на этой земле и будет жить здесь. Я тебя прошу, не пугай девочку и уходи вон.

— Первый раз я тебя не убил, пощадил из-за Веры, — зарычал Франц, видя сопротивление Михаила. — Сегодня пощады не будет. Сегодня я расшибу пулей тебе лоб за все паршивое, что ты сделал для нас из-за ненависти ко мне и дикой любви к Сталину.

В этот момент произошло лобовое попадание бронебойного снаряда. Танк вздыбился от страшного удара, но крупповская сталь выдержала. Снаряд рикошетом унесся в сторону. Люк вновь открылся, и Эберт в гневе прокричал на немецком языке:

— Господин капитан, уходим. Русские танки. Мне не удержаться.

Франц даже не повел головой на голос командира взвода, только отмахнулся рукой.

— Ай! — закричал Эберт и отдал команду: — Орудие на двенадцать, бронебойным. Огонь!

— Последний раз предупреждаю, — тем временем говорил Франц. — Поставь на землю мою дочь Златовласку и отойди на пять шагов. Ну! Я жду, русская свинья, — Ольбрихт направил пистолет в голову Михаила.

Миша стоял как исполин. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он только сильнее прижал к груди ребенка, но не отступил от своего. Он не боялся в эту минуту смерти. Он боялся за племянницу, в которую случайно могла попасть пуля. Нужно было срочно что-то предпринимать.

— Считаю до трех, — набатом прозвучало в его ушах.

— Зачем тебе эта девочка, Франц? — вспомнив имя немца, спросил он его, чтобы потянуть время.

— Это моя дочь, и я ее увезу с собой, — с акцентом выпалил Ольбрихт и на родном языке стал считать: — Eins!

— Не стреляй, ты можешь попасть в девочку.

— Zwei! — рука Франца задрожала, но палец медленно сдавливал спусковой крючок.

И в эту секунду раздался взрыв. От мощного хлопка в хате бабы Хадоры посыпались стекла. Огромный яблоневый сук с первозданной зеленью и белоснежными цветами, словно клинком перерубленный, ломая изгородь, рухнул на дорогу.

Еще падали комья земли и оседала прогорклая пыль, как к Францу, отброшенному от Михаила, метнулись две тени. Не замечая наседавших русских бойцов, среди плотного автоматного огня, они стремительно подхватили его и полуживого, окровавленного, без сознания успели передать на танк.

За разрывом последовала мощная пулеметная очередь. Огненные осы с воем устремились к 'Пантере' и безжалостно находили цели среди русских и немцев.

Механик-водитель Брайнер, не успев заскочить в отделение через передний люк, был разрезан надвое. Его огромное тело медленно сползло к гусеницам танка. Брайнер так и не понял за четыре года войны ее истинных целей, как и его брат, лежащий в степях под Сталинградом.

— Криволапов, к машине! — закричал в ярости Эберт, как новый снаряд с силой долбанул 'Пантеру' и, оглушая экипаж, рикошетом улетел в сторону луга.

Танк, как настоящий боец, выдержал удар в корпус, изверг последний бронебойный снаряд и со стоном раненого зверя, развернувшись на сорок пять градусов, устремился вперед вдоль заболоченной речушки, оставляя за собой плотную дымовую завесу...

Миша открыл глаза... Он лежал на траве весь обсыпанный землей, прикрывая рукой Златовласку. Девочка, к его удивлению, дрожала, но не плакала. Недалеко от них зияла черная воронка. У дороги лежал, будто срезанный пилой, огромный сук от садовой яблони, а чуть поодаль, где недавно стояла 'Пантера', и дальше он увидел застывших в земле немецких и русских солдат. Стояла страшная картина только что отгремевшего боя — картина смерти.

— Ну вот и все, — тихо и устало сказал Михаил после того, как ему и Златовласке помогли подняться набежавшие бойцы штурмового взвода.

Девочка отряхнула платьице и, не говоря пока ни слова о маме, внимательно, совсем не по-детски посмотрела на присевшего к ней Михаила. Она не плакала, только шмыгала носиком. Затем, опустив большие, небесного цвета глаза, робко проронила:

— Это был мой папа?

— Папа? — переспросил удивленно Миша и, отвернув свой взгляд от глаз Златовласки, промолвил: — Да нет, не папа. Папа всегда находится с мамой. А это так... злой ветер в поле, — затем он подумал и холодно добавил: — Одним словом, фашист.

После чего Михаил стер своей тяжелой рукой с лица девочки набежавшие слезинки, поправил светлые волосы на головке и, заметив на нежном подбородочке небольшую ямочку, неожиданно замер. Через мгновение он с грустью выдохнул:

— Эх ты, дитя войны... — и, шлепнув легонько племянницу по попке, обронил: — Беги к бабушке Хадоре, Златовласка. Помоги ей по дому. Ей плохо. А я ненадолго задержусь, посмотрю, что с мамой...

Почти безжизненную Веру через час доставили в ближайший медсанбат. Златовласку органы НКВД не тронули — временно оставили на воспитание в семье Дедушкиных.

Эпилог

22-23 мая 1944 года состоялся совет Ставки Верховного Главнокомандования Красной армии. На нем утверждался окончательный план проведения операции 'Багратион'.

В первый день был заслушан командующий 1-м Белорусским фронтом генерал армии К. К. Рокоссовский. Он доложил о плане наступления, который предусматривал нанесение по немецким войскам одновременно двух ударов. Один — силами 3-й и 48-й армий из района Рогачева на Бобруйск, Осиповичи, другой — силами 65-й и 28-й армий из района нижнего течения Березины, Озаричи в общем направлении на Слуцк.

Этот доклад о двух главных ударах стал камнем преткновения между Рокоссовским и Сталиным в окончательном утверждении действий русских войск 1-го Белорусского фронта.

Сталин требовал нанесения сильного удара в одном месте. Рокоссовский пытался доказать преимущества двойного удара. Он объяснял, что противник будет лишен возможности перебрасывать свои силы с одного направления на другое, что удастся избежать больших потерь.

Генералу было приказано выйти в соседнюю комнату и хорошо подумать. Однако Рокоссовский настаивал на своем и был отправлен подумать вновь. В комнату к Рокоссовскому вошли Маленков и Молотов.

Маленков заговорил резко:

— Вы забываете, с кем говорите, генерал. Вы возражаете товарищу Сталину. Вы знаете, какими могут быть для вас последствия?

Молотов кратко посоветовал:

— Согласитесь, товарищ Рокоссовский, с мнением Верховного Главнокомандующего. Это лучший вариант в создавшейся ситуации.

Но эти доводы не были убедительными для командующего фронтом.

После возвращения Рокоссовского Сталин довольно сурово посмотрел в глаза генерала армии и вновь спросил:

— Вы подумали, товарищ Рокоссовский, над планом наступления?

— Да, товарищ Сталин, — твердо ответил генерал.

— Тогда ответьте мне, что лучше: два слабых удара или один сильный?

Все присутствующие члены Ставки затаили дыхание.

Некоторые генералы опустили глаза в ожидании ответа Рокоссовского. Трижды Герой Советского Союза маршал Г. К. Жуков, сидящий недалеко от Сталина, властно, в упор посмотрел на командующего фронтом.

Что думал в эту минуту Рокоссовский, никто не знает.

Может быть, о том, что план его и его штаба глубоко обдуман и взвешен, что других вариантов быть не должно. Или вспомнил пытки в подвалах Лубянки, которые он выдержал и которые могли повториться, о чем недвусмысленно намекал Маленков.

Никто не скажет, когда ему понадобилось больше мужества. Тогда, когда, выдержав все пытки, он не признал ни одно из диких обвинений в свой адрес, не назвал 'сообщников'. Или в самые страшные дни под Москвой, встав во весь свой богатырский рост, в генеральской форме, при всех орденах, он вместе с несколькими командирами своего штаба остановил бегущих в панике от вражеских танков солдат. Те заняли пустовавшие окопы, опомнились, откры-ли огонь и задержали наступление врага — с этого и начиналась заново 16-я армия. Или сейчас, когда надо было решиться и сказать самому: только два удара, товарищ Сталин.

Генерал сжал зубы, у него заиграли желваки, и он, несколько секунд подумав, четко ответил:

— Лучше два сильных удара, товарищ Сталин, оба будут главными.

Установилась зловещая тишина.

Сталин поднялся из-за стола. В свойственной ему манере раскурил трубку и, не спеша, ссутулившись, прошелся по кабинету, что-то обдумывая. В какой-то момент его глаза заискрились. И он с усмешкой посмотрел на Рокоссовского и спросил:

— А как вы думаете, товарищ Рокоссовский, Гитлер поверил своему Арийцу?

Рокоссовский явно не ожидал такого вопроса. У него сдвинулись брови. Лицо посуровело. 'Значит, доложил все же Абакумов. А ведь я просил его не выносить сор из избы'.

— Не поверил, товарищ Верховный Главнокомандующий, — взяв себя в руки, спокойно ответил генерал.

— Почему вы так уверены? — Сталин сделал небольшую затяжку.

— Все разведданные говорят об этом. Ни одна новая дивизия не появилась в расположении немцев в зоне ответственности фронта. Ни один танк дополнительно не был переброшен из группы 'Северная Украина'.

— Хм-м, — хмыкнул довольно Сталин. — Хорошо, товарищ Рокоссовский, — затем он обвел взглядом членов Ставки и в доброжелательной форме сделал заключение:

— Настойчивость командующего фронтом доказывает, что организация наступления тщательно продумана. А это надежная гарантия успеха.

* * *

Примечания

* Причины и последствия катастрофы РККА первого периода войны до сих пор изучаются, уточняются и муссируются в печати. Достаточно лишь сказать, что к 1 декабря 1941 года потери РККА только пленных составили более 3,5 миллиона военнослужащих. Германские войска продвинулись вглубь до 850-1200 километров, потеряв при этом 740 тысяч человек, из них 230 тысяч убиты.

** Несмотря на сопротивление стрелковых и артиллерийских частей 20-й, 13-й и 21-й армий Западного и сформированного позже Центрального фронтов Красной армии, соединения 2-й танковой группы Гудериана 10-11 июля южнее Орши и севернее Старого Быхова форсировали Днепр.

Мощные танковые и моторизованные немецкие колонны ринулись на Горки — Мстиславль и Пропойск — Кричев, имея целью замкнуть кольцо окружения в Смоленске. Причем немцы форсировали Днепр не широким фронтом, а на узких, проверенных разведкой участках реки, используя танки, двигающиеся по дну.

Так, с 10 на 11 июля ночью у деревни Борколабово Быховского района немцы организовали подводную переправу отрядов 4-й немецкой танковой дивизии 24-го моторизованного корпуса на восточный берег Днепра и захватили там плацдарм. Наведя понтонные мосты, здесь форсировали Днепр и другие части танковой и 10-й моторизованной дивизий, которые разметали под— разделения 338-го стрелкового полка 187-й дивизии полковника И. И. Иванова 45-го стрелкового корпуса, практически проворонившие эту переправу. Одновременно немцы высадили десант у деревень Костинка и Махово.

После непродолжительного боя с остатками 747-го и 507-го стрелковых полков немцы заняли Следюки и Сидоровичи, расположенные по линии шоссе Могилев — Гомель.

Путь немецким танкам по шоссе с юга на Могилев и по проселочным дорогам в сторону Чаус на восток был открыт.

В этот же день 17-я танковая и 29-я моторизованная дивизии вермахта беспрепятственно форсировали Днепр между Шкловом и Копысем и двинулись на Горки. Немцы заняли Шклов, угрожая Могилеву с севера.

12 и 13 июля все запоздалые попытки советских войск сбить врага с захваченных плацдармов севернее и южнее Могилева были тщетны. Немцы прочно удерживали переправы, выставив на флангах коридора мощные заслоны из артиллерийско-минометного, пулеметного огня, танков и пехоты.

12 июля прошли ожесточенные бои у деревни Буйничи под Могилевом.

338-й стрелковый полк под командованием полковника С. Ф. Кутепова, при поддержке отдельных батарей 340-го легкоартиллерийского полка, 601-го и 493-го гаубичных полков, 174-го отдельного дивизиона противотанковой обороны, подбил и сжег 39 немецких танков. На месте боев у деревни Буйничи побывали корреспонденты центральных газет, среди них известный в будущем писатель К. Симонов, описавший позже в книге 'Живые и мертвые' эти события. Прототипом его главного героя Серпилина стал командир 338-го стрелкового полка С. Ф. Кутепов (убит немецкими диверсантами вечером 25 июля 1941 года накануне захвата Могилева).

Однако отдельные эпизоды отчаянного сопротивления русских немецким моторизованным частям не могли переломить ход событий.

Резервы Красной армии, приходившие из глубины страны к Днепру, без тылов, без средств связи и транспорта, с минимальным количеством боеприпасов бросались в бой сходу и, естественно, сбить наступательный порыв немцев не могли.

О состоянии частей, растерянности командования и трагизме положения в начале июля дает представление донесение командира 102-й дивизии полковника П. М. Гудзя командующему 21-й армией и представителю Ставки Маршалу Советского Союза С. М. Буденному:

'Имею дивизию в составе двух стрелковых (410-й и 467-й) и двух артиллерийских (346-й и 586-й гаубичный) полков. 519-й стрелковый полк, стоявший в городе Золотоноше Черкасской области, в дивизию не прибыл и где находится, неизвестно.

Дивизия совершенно не имеет тылов, так как в момент ее отмобилизования автотранспорт, занаряженный из ПРИВО (Приволжский военный округ. — Прим. авт.), в дивизию не поступил, в связи с чем средств снабжения боеприпасами, продфуражом, эвакуации нет.

Боеприпасами обеспечены одним боекомплектом, и подвезти своими средствами не имеем возможности. Зенитный дивизион имеет 4 орудия без мехтяги, передвижение его крайне затруднено. В артиллерийских и стрелковых полках некомплект 17 гаубиц и 15 зенитных счетверенных установок.

Средствами связи обеспечены на 50 процентов, совершенно отсутствуют противотанковые мины, нет ни одного килограмма колючей проволоки...

Кроме того, представитель штаба армии майор Алексеенко не смог конкретно указать, какие части я именно должен сменить и где их штабы...'

Немцы быстро развивали наступление, захватывая мелкие и крупные населенные пункты Белоруссии. 13 июля пал Витебск.

15 июля немецкие танки появились в Чаусах, где на станции разгромили все еще прибывающие эшелоны 172-й и 110-й стрелковых дивизий. Захвачен Пропойск. 16 июля немцы взяли Кричев.

В этот же день 29-я мотодивизия Гудериана ворвалась в Смоленск, где завязались упорные бои с защитниками города.

19 июля 10-я танковая дивизия вермахта продвинулась к юго-востоку от Смоленска и заняла Ельню.

Таким образом, менее чем за месяц немецким войскам удалось выйти к Смоленску. Это и было оперативной целью всего наступления на данном этапе. В обширном районе западнее, се— вернее и восточнее Смоленска попали в оперативное окружение 20 стрелковых дивизий Западного фронта (2-й стратегический эшелон): 16-я армия (М. Ф. Лукин), 19-я армия (И. С. Конев) и 20-я армия (П. А. Курочкин).

С 16 июля в район боев стали подходить немецкие пехотные соединения группы армий 'Центр', которые и закрепили успех танковых объединений.

С форсированием Днепра у деревни Борколабово немецкой 78-й пехотной дивизией при поддержке 3-й танковой дивизии с юга массированным ударом был окружен Могилев. В течение упорных боев было сломлено сопротивление остатков 172-й стрелковой дивизии, и 27 июля город был полностью в руках немцев.

В районе Могилева попали в окружение шесть стрелковых дивизий РККА 20-го и 61-го корпусов 13-й армии.

Совершенно по-иному развивались события на южном фланге центрального участка советско-германского фронта. Здесь советская 21-я армия генерал-полковника Ф. И. Кузнецова 13 июля перешла в наступление с задачей, овладев Быховом и Бобруйском, выйти в тыл противнику на могилевско-смоленском направлении. 63-й стрелковый корпус (комкор — Л. Г. Петровский) успешно форсировал Днепр, занял Рогачев и Жлобин и продолжил наступление на Бобруйск, вклинившись в оборону немцев до 30 километров.

Освобождение Рогачева и Жлобина стало первым серьезным успехом войск Красной армии за прошедшие горькие недели отступления на Западном фронте.

Южнее 232-я стрелковая дивизия 66-го корпуса продвинулась на 80 километров и заняла переправы через реки Березина и Птичь.

67-й стрелковый корпус (комкор — Ф. Ф. Жмаченко) своей 102-й стрелковой дивизией с 13 по 17 июля предпринял наступление в направлении немецкого плацдарма в районе Старого Быхова. Без воздушного прикрытия, без огневой поддержки артиллерии, которая осталась на восточном берегу Днепра, бойцы дивизии форсировали реку и, неся огромные потери, сумели потеснить немцев до рубежа Красный Пахарь — Неряж.

Немецкое командование в срочном порядке направило против 21-й армии 43-й и 53-й, затем 12-й армейские корпуса 2-й полевой армии, а также 52-ю пехотную дивизию из резерва Главного командования, которым удалось остановить советское наступление, а затем окружить и уничтожить советские войска.

Стрелковые подразделения не могли сделать больше, чем они сделали. Без поддержки артиллерии, без авиации и танков, идя в бой с винтовкой-трехлинейкой, не имея достаточно боекомплектов, притом плохо обученные и не умеющие воевать, они были обречены на смерть. Бойцам был отдан категорический приказ наступать, и они наступали, выполняя его до конца. В окружение попали десятки тысяч красноармейцев и командиров 63-го и 67-го стрелковых корпусов. Многие из них были взяты в плен, другие пали смертью в Жлобинском, Быховском, Журавичском, Рогачевском, Пропойском (Славгородском) районах Могилевской и Гомельской областей Белоруссии.

Командир 63-го корпуса Л. Г. Петровский, выходя из окружения, погиб в бою 17 августа 1941 года у деревни Скепня Жлобинского района.

У деревни Виляховка Быховского района в ходе прорыва из окружения убит командир 467-го стрелкового полка 102-й стрелковой дивизии полковник Ш. Г. Кипиани.

Группа бойцов и командиров 102-й стрелковой дивизии до 200 человек во главе с бывшим начальником штаба командиром этой дивизии комбригом И. Г. Бессоновым (до войны — командир дивизии войск НКВД) при выходе из окружения в боях была уничтожена и рассеяна. Командир дивизии комбриг И. Г. Бессонов 26 августа 1941 года сдался в плен у деревни Роги Старосельского района Гомельской области и перешел на службу к врагу.

19 августа немецкие части заняли город Гомель.

25 августа директивой Ставки Верховного Главнокомандования Центральный фронт, фактически уже переставший существовать, был расформирован.

Немецкие войска полностью оккупировали территорию Белоруссии.

* * *

Операция 'Багратион' была проведена Красной армией с 22 июня по 29 августа 1944 года. По масштабности освобожденных территорий, по количеству задействованных войск, по стратегическому замыслу и новациям, секретности ее подготовки она стала одной из самых крупных и уникальных операций Второй мировой войны.

Группа армий 'Центр' прекратила свое существование. Гитлеровские генералы расценили это поражение как катастрофу.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ КНИГИ

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ