Наука под названием "Жизнь"

Больницы пахнут одинаково. Стерильностью и медикаментами. Запах, который разъедает ноздри. Он как лакмусовая бумажка сигнализирует мозгу, что где-то рядом, возможно за дверью соседней палаты, бродит смерть. На больничной койке лежал человек. Когда Элиот его впервые увидел, он не узнал его. Настолько он был непохож на себя прежнего, того, каким он его помнил. В палате сидела пожилая женщина. Седые волосы стянуты в узел на затылке. Неприязненно поджатые губы, выцветшие глаза, полные осуждения. Одна короткая фраза: "Он искупает твои грехи". И она вышла в коридор с таким видом, будто даже дышать одним воздухом с собственным внуком для нее неприятно. Наверное, для ее воспаленного мозга это, действительно, было так. Дверь за ней закрылась бесшумно, несмотря на то, что Элиот успел бросить вдогонку бабушке: "А, может, твои?". Она всегда отличалась выдержкой на людях. Никто из прихожан церкви деда не мог бы даже представить, на что способна эта худая и морщинистая, словно высохшая с возрастом женщин, за стенами дома.

Элиот нерешительно приблизился к лежащему под одеялом деду. Тот смотрел осмысленно, но молчал. Он выглядел больным: каким-то неуловимым изменением в оттенке кожи, потускневшим взглядом, впавшими глазами и обтянувшей череп лысиной. Помедлив, Эл шагнул еще ближе. Рядом с кроватью стояло неглубокое кресло. Он решился присесть на самый краешек. Дед повернул в его сторону голову. На палец ближайшей к Элиоту руки был надет специальный датчик, в вену воткнута иголка капельницы. Все казалось таким неестественным и нереальным, что... единственным оплотом реальности для Элиота стал Найджел, который не испугался войти в палату вместе с ним. Алекс отказался, честно признавшись, что смалодушничал. Он отвернулся в сторону и добавил: "Кроме того, не уверен, что воздержусь от комментариев...". И Элиот счел за благо, что взрывоопасный русский остался в коридоре. С Найджелом он чувствовал себя более уверенно. Вот уж кто был надежным, как стена, и насчет его поведения можно было не волноваться.

Рука деда шевельнулась в направлении внука. Старческие губы задвигались, силясь что-то произнести. Эл напрягся, приготовившись услышать в свой адрес очередное обвинение. Они с бабушкой всегда были просто поразительно единодушны. Но в этот раз... из глаз пожилого мужчины покатились слезы. Элиот решился и накрыл его пальцы своей ладонью.

— Я тут... — зачем-то прошептал он. Наверное, только для того, чтобы что-то сказать.

— Мой... мой внук... — с трудом выдохнул Френсис Бриарти. — Мой... наследник. — Он помолчал, глядя на растерянного Элиота влажными глазами, а потом вдруг перевел взгляд на Найджела. Снова медленно повернул голову в сторону внука. — Одобряю... — выдохнул он и закрыл глаза.

Элиот заплакал. Его отпустило то немыслимое напряжение, которое сопровождало его все то время, как они втроем сели в самолет. И в душе вакуум, который был спрятан где-то очень глубоко, вдруг заполнился прощением и обещанием. Он будет помнить деда не решительным, бойким и полным сил, а таким, как сейчас, немощным и больным, на пороге смерти, но признавшим его самого и его отношения с другими мужчинами. Судьба любит шутить. И, зачастую, ее юмор черен, как ночь, и горек, как антибиотик, если хорошенько разжевать. Но кого это волнует, если в ней все еще есть место прощению и пониманию, пусть и запоздалым, но не это главное. Единственно, что важно, это жить так, чтобы было хорошо тебе, но и не было плохо другим. Эта сложная наука — научится так жить. Но, кажется, Элиоту, Найджелу и Алексу удалось ее постигнуть. Наверное, за них можно только порадоваться. В этом вся соль истории. Горько-сладкая соль.