В третью стражу 2: Будет день

— Эээ... — потянул Олег, с сомнением рассматривая коричневатый порошок, высыпанный Виктором в обыкновенное чайное блюдце. — Ты уверен, Витя, что это оно? Героин, вроде бы, белый...

— Это он в американских фильмах белый... — отмахнулся Федорчук -... когда-нибудь будет. А по жизни, он разный. Это ты, Цыц, еще афганской наркоты не видел. Там "друг наш Герыч", порой, такой видок имеет, что мама не горюй! И потом, тебе же клиент живым совсем ненадолго нужен, так?

— Ну, если и помрет, не страшно, — согласился с этим разумным во всех отношениях доводом Ицкович и начал осторожно пересыпать отраву в аптекарский пузырек.

Если попробовать рассказать в "той жизни" — в Киеве ли, в Иерусалиме, или в Москве, — что два образованных, интеллигентных, можно сказать, человека будут "бодяжить" в Париже, в кустарной кухонной лаборатории, — героин, вряд ли кто из близко знавших Федорчука и Ицковича поверил бы. Но факт. Как там говорил старина Маркс? Нет, мол, такого преступления, на которое не пойдет буржуазия при восьмистах процентах прибыли? Возможно. Но почти в то же самое время другой бородатый гений показал, на что способны такие вот интеллигентные, в общем-то, люди, как Олег и Виктор, если воодушевить их великими идеями. Разумеется, — Достоевский писал о "революционерах" и был абсолютно прав — как, впрочем, прав был и Маркс. И большевики, и национал-социалисты, и синдикалисты Бенито Муссолини — все они в том или ином смысле были революционерами. Но и бороться с такими "героями", способными буквально на все, можно только их же собственными методами, — чистоплюи быстро нашли бы себя на кладбище и отнюдь не в роли могильщиков.

11.02.36 г. 11 ч. 42 мин.

— Есть что-нибудь оттуда? — спросил Степан.

Они сидели в кафе неподалеку от "химической лаборатории" Виктора и пили кофе с круасанами, маслом и конфитюром. Олег не отказался бы и от коньяка — особенно после вопроса Матвеева — но они уже перешли на "военное положение" и ломать дисциплину не хотелось. А Степа, разумеется, ничего "такого" и в мыслях не держал, поскольку на самом деле о "нашем человеке в ГРУ" — ну да, в РУ РККА, но разве в аббревиатурах дело? — ничего почти не знал. Если бы знал, — никогда бы не спросил. Но он в подробности посвящён не был, потому и поинтересовался. Спросил, и сердце у Олега сжалось от нехороших предчувствий. Сентиментальная мнительность подобного рода оказалась — ну, не диво ли?! — одинаково свойственна и настоящему арийцу и чистокровному, насколько вообще может быть чистокровным современный человек, еврею.

— Нет, — покачал он головой. — Ничего... Но, может быть, позже... после тринадцатого проснутся...

По договоренности, сотрудники разведуправления, — если решат все-таки идти на предложенный Бастом контакт, — должны дать объявление в одной из парижских газет. Тогда и только тогда, "место и время" встречи в Брюсселе — площадь перед дворцом Юстиции, первый понедельник марта — станут актуальными. Таня давным-давно должна была уже добраться до Москвы и рассказать товарищам о "странном" немце из Антверпена, но никаких объявлений господа военные разведчики пока не давали. Что это означает и означает ли хоть что-нибудь вообще, можно только гадать, но знать наверняка — невозможно. Оставалось надеяться и ждать, и Олег честно надеялся и не слишком честно ждал, коротая время с Таниной "подругой". Но это, так сказать, проза жизни. И не надо путать божий дар с яичницей. А о Тане Ицкович никогда не забывал и не переставал беспокоиться, даже развлекаясь со своей кузиной Кисси. Такая вот диалектика мужской души.

"Или это уже биполярность?" — но в наличие у себя любимого маниакально— депрессивного синдрома Олег, разумеется, не верил.

— Возможно... А что скажешь про мадам?

— А что бы ты хотел услышать? — вопросом на вопрос ответил Олег.

— Не знаю, но как-то...

— Это ее выбор, — Олег понимал, что тревожит Степу. Но и Витю это тоже волновало. Да и Олег не был лишен известных сантиментов, хотя и помнил — так их, во всяком случае, дрючили в ЦАХАЛе — что женщины "такие же мужики, как и все остальные, только без яиц".

— Ее... Красивая женщина...

"Однако!"

— Она ведь твоя родственница?

— Ты кого сейчас спрашиваешь? — поднял бровь Олег. — Если Олега, то — нет. Она, Витя, совершенно русская женщина, — усмехнулся Ицкови ч.

— Я Баста спрашиваю, — Степа был в меру невозмутим, но усики свои пижонские все-таки поглаживал, по-видимому, неспроста.

— Ну... это такое родство... — Олег изобразил рукой в воздухе нечто невразумительное, и пожал плечами. — У тебя самого таких родственниц, небось, штук сорок... и степень родства устанавливается только с помощью специалиста по гинекологии...

— Генеалогии, — хмуро поправил Олега Степан.

"Влюбился он, что ли? Ну, в общем, не мудрено — женщина-то незаурядная..."

— Оговорка по доктору Фрейду... — усмехнулся Олег.

Степан только глазом повел, но вслух ничего не сказал. Он не знал, каковы истинные отношения Кейт и Баста, но, разумеется, мог подозревать "самое худшее" и, похоже, ревновал, что не есть гуд. Но не рассказывать же Степе, что он, Олег Ицкович, умудрился запутаться в двух юбках похлеще, чем некоторые в трех соснах?

11.02.36 г. 15 ч. 32 мин.

"Жизнь сложная штука", — говаривал, бывало, дядя Роберт. Особенно часто поминал он эту народную мудрость после третьей кружки пива. Впрочем, вино, шнапс и коньяк приветствовались ничуть не меньше. Разумеется, дело не в том, что любил, а чего не любил Роберт Рейлфандер. Просто слова его вдруг — неожиданно и брутально — оказались чистой правдой. Никакой простоты Питер Кольб в жизни больше не наблюдал. Напротив, вокруг случались одни лишь сложности, некоторые из которых были такого свойства, что как бы в ящик не сыграть.

Вчера ближе к вечеру "Шульце" перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно — как делал, кажется, абсолютно все — влез в машину и опять начал донимать "дружище Питера" странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать, и в результате сидел как на иголках. Потел и боялся: вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на "плохом" французском, может в действительности оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает...

"Господи, прости и помилуй!"

— Завтра, — неожиданно сказал господин "Шульце". — Мы встретимся часа в три... вон там, — и указал рукой на бистро в конце улицы. — И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?

— Я не... — все-таки голос Питера подвел: дал петуха. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Именно об этом я и говорю, — улыбнулся "Шульце". — Вы не понимаете, и я не все понимаю... Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению... Остановите здесь!

Последние слова "Шульце" произнес жестко и недвусмысленно. Это прозвучало как приказ, и человек этот — кем бы он ни был на самом деле — умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.

Но делать нечего: "Шульце" приказал, и Питер затормозил. "Шульце" кивнул, словно, и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее на ладони, по-видимому решая: закурить ли, и, — так и не закурив, — вышел из "Пежо". Высокий, крепкий и совсем непохожий на мелкого буржуа, тем более — на пролетария.

"Офицер... — с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как "дружище Шульце" закуривает сигарету. — Это офицер!"

Больше он уже ни о чем думать не мог. В ушах стоял гул, со лба на глаза стекал пот, а перед глазами... Как он добрался до дома, в котором жил куратор, Питер не знал. Вернее, не помнил. Добрался — что вообще-то странно — и это главное. Бросил машину у тротуара и бегом, как свихнувшийся бизон, помчался к парадному и дальше, дальше... мимо вскинувшейся было консьержки, на лестницу и по лестнице вверх, вверх, разом забыв обо всем, чему его учили в ульмской школе Гестапо. Но спешил зря: куратора не оказалось дома.

"И, слава богу!" — признал спустя полчаса Питер Кольб.

После большой чашки кофе с молоком и двух порций кальвадоса ему полегчало, и даже страх куда-то пропал. А вот опасение, что, явившись без разрешения на квартиру господина Леруа, он опозорился бы так, что о карьере можно было бы забыть, это опасение вышло на первый план и всецело занимало теперь мысли Питера Кольба. И напрасно, но тут уже ничего не поделаешь. То ли он от природы был глуп и неспособен к серьезной, требующей внимания и порядка, работе, то ли его просто недостаточно хорошо учили, — в любом случае Питер Кольб проиграл уже все, что у него было или могло быть, хотя он об этом даже и не подозревал.

11.02.36 г. 19 ч. 17 мин.

Мужчин было двое, и один из них, наверняка, — немец. Тем хуже обстояли дела для человека последние два года известного в Париже под именем Анри Леруа. "Немец", судя по всему, неплохо разбирался в делах Гестапо, и провести его было затруднительно. А "француз"... Тот пугал Гюнтера Графа пожалуй, даже больше, чем "немец". У "лягушатника" оказался тревожащий взгляд "страдающего праведника". "Froschesser — подумал Гюнтер. — Поганый лягушатник". Человек именно с таким взглядом мог — ради дела и наперекор собственным представлениям о добре и зле — запытать допрашиваемого до смерти. Это Гюнтер хорошо знал на собственном опыте. Он уже встречал подобных людей. А потому, не стал запираться. Это глупо, а главное, толку — ноль...

11.02.36 г. 20 ч. 15 мин.

— А где же мой любимый кузен Баст? — с этой женщиной следовало держать ухо востро, потому что, если зазеваешься...

"Съест... Трахнет... И глазом моргнуть не успеешь!"

Что правда, то правда: баронесса великолепная актриса! И толку с того, что Степан знал это? Когда хотела — а сейчас она определенно хотела — Кайзерина Кински в роли могла "выступить" настолько естественной и искренней, насколько в жизни человек выглядит не всегда. Глядя на нее, слушая голос, даже тени сомнения не возникало, будто ее поступки — по наитию, из мимолетного каприза или минутного порыва, и действия ее казались настолько далеки от "коварных планов", нарочитости и тайных умыслов, что о "тонких расчетах" даже думать противно. Такими естественными могут быть только дети, животные... и, да — возможно, некоторые "блондинки". Но у Кисси это тоже получалось, хотя она отнюдь не "блондинка". Напротив, Степану не раз уже приходилось убеждаться, что Ольга — Кайзерина - Кейт или как ее называл Ицкович — Кисси — женщина непростая и всегда "себе на уме". Тем не менее, знать и "понимать" вещи, суть, разные. Вот и сейчас, стоило Кисси "сделать глазки" и сыграть голосом, как Степан тут же "поплыл", с трудом удерживая — пока еще — голову над водой.

— А где же мой любимый кузен Баст? — спросила Кейт, чуть прищурившись.

— Он занят, о прекраснейшая из баронесс... — единственным способом спастись было выпустить на волю баронета. Тоже не боец для такого случая, но все-таки...

— Занят... Какая жалость.

— Он просил передать, что у него возникли срочные дела...

— А?.. — но Степан уже почти взял себя в руки и не желал терять только что вновь обретенной свободы воли.

— Вот, — кивнул Матвеев на черный кожаный футляр, который, войдя в гостиную, оставил на стуле около двери.

— Тромбон, — кивнула Кейт и лучезарно улыбнулась. — Но я не умею играть на тромбоне, баронет. На гитаре...

Однако Степан не дал ей продолжить — железо следовало ковать, пока слюни из пасти не потекли.

— Это самозарядная винтовка, — сухо объяснил Матвеев и, вернувшись к двери, взял футляр в руки и продолжил:

— Чехословацкая, Zbroevka Holek... модель 1929 года. С магазином на десять патронов.

— Мне это ни о чём не говорит... — слукавив, Ольга приняла тон, предложенный Степаном. — Покажи.

Тихо и напрасно радуясь, что так просто отделался, Степан поставил футляр на стол, щелкнул замками.

— Автоматическая? — с ироническим сомнением в голосе спросила Ольга, рассматривая разобранную для удобства переноски винтовку.

— Самозарядная, — ворчливо поправил ее Степан. — У тебя будет пять выстрелов...

— Почему только пять? — удивилась Ольга. — Ты же сказал что магазин на десять?

— Времени не будет, — Степан вытащил из кармана пачку сигарет и, не торопясь, закурил. — Дай бог, чтобы и на пять хватило. Постреляешь и бросай. Главное ноги вовремя унести.

— Так на ней же мои отпечатки будут. Впрочем...— она задумчиво пробежалась пальцами по спусковой скобе... — У меня есть пара таких тонких перчаток... лайка...

— Я об этом тоже подумал, — кивнул Степан. — Вот держи.

— Секс-шоп ограбил? — усмехнулась Ольга, беря в руки пару черных перчаток из тонкой резины. — Это же латекс, верно?

— Верно. Хирургические, но, в принципе, Витя сказал, что можно было бы и презервативы на пальцы...

— Вы извращенец, Степан! — сделала большие глаза Ольга. — Презервативы... на пальцы... Содом и Гоморра! — Ольга подняла свою аристократическую руку к глазам и, как бы близоруко прищурившись, начала внимательно изучать свою изящную кисть, демонстративно шевеля длинными тонкими пальцами. — Я таких размеров и не встречала ни разу... Но, доверяю опытным мужчинам, и готова... эээ... положиться на вас!

— Я не извращенец, — улыбнулся Степан, но тут же стер улыбку с губ. — Я практик, впрочем, решай сама, в чем тебе легче стрелять, но учти, много времени у нас не будет. Отстреляешься, бросай ствол и уходи. Там ведь еще и дорогу придется искать...

— Найдем, — беспечно отмахнулась Ольга. — Мне вообще несложно. Сброшу комбинезон, суну его в сумку и... Ты бы поверил, что такая женщина, — она сделала плавное движение рукой со все еще зажатой в ней перчаткой и качнула бедром. — Что такая женщина способна стрелять с крыши дома в живых людей?

— Нет... но, как учит нас французский кинематограф, на такое способны даже малолетние нимфетки, и я не стал бы полагаться на то, что во французской полиции, не в кино, а в реальности, полно идиотов. Ладно, — он взглянул на часы. — Мне надо идти, да и тебе, по-моему, тоже. Завтра с утра придет Витя или... родственничек твой, — чуть улыбнулся он. — В общем, кто-нибудь придет и поможет тебе разобраться с устройством. Потом съездите загород, пристреляешь инструмент...

— Пристреляю, — кивнула Ольга, закрывая футляр. — Иди уже, Стёпа. Мне еще переодеться надо... — и чуть слышно бросила ему в спину. — Зануда прилизанный.

11.02.36 г. 23 ч. 10 мин.

— Такси!

Сергеичев вильнул к тротуару и остановил свой старенький "Барре" двадцать девятого года напротив сильно подгулявшей пары. В ярком свете фонаря хорошо были видны "блестящие" глаза рыжей дамочки, да и ее рослый кавалер, хоть и стоял уверенно, но чувствовалось — для этого ему приходится прилагать некоторые и, возможно, не такие уж и малые, усилия.