В третью стражу 2: Будет день

NoМарк Лейкин, Василий Беляев, Андрей Туробов. 2009-2012. На правах рукописи

(12,25 а.л.)

Намор Александр Илларионович

В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ

(Книга Вторая: Будет день)

В небесах, на суше и на море

Будет день, мы верою полны.

Мы пройдём победным ураганом

И рассеем призраки войны!

"Теплоход Комсомол" (В. Соловьёв-Седой — П. Белов) 1937

Из газет:

Смерть короля Георга V может вызвать новый политический кризис.

Убийство судето-немецкими террористами начальника полиции в города Теплице (Чехословакия), взрывы и массовые погромы государственных учреждений, уничтожение собственности принадлежащей чехам и евреям.

Падение правительства Лаваля. Новое правительство Французской республики сформирует Альбер Сарро.

Пролог

Кремлёвские разговоры. 1936 г., начало марта.

— Проходите... товарищ Штейнбрюк... садитесь...

Иногда важны не столько слова, сколько интонация, с которой они сказаны. Взгляд, жест, капля пота не вовремя скатившаяся по виску... А еще "запах" искренности или лжи, эманация страха, любви или еще чего-то, что порой оказывается важнее содержания беседы.

Вчера был с докладом секретарь ЦК Ежов. Все еще секретарь...

"Пока еще..." — Сталин не пропустил ни одного слова из того, что говорилось сейчас здесь, в его кабинете, но это не мешало ему думать о своем, тем более что и "свое" и "чужое" было об одном и том же.

— У вас... товарищ Штейнбрюк... есть сомнения в искренности нашего... нового... германского друга? — cпросил он, уловив легкое изменение в интонации разведчика. Уловил и спросил, прекрасно понимая, как корежат, а порой и ломают докладчиков его неожиданные вопросы, да еще и сам "сыграл" интонацией, отметив второстепенное, в сущности, слово "новый".

Какая на самом деле разница, новый это друг или старый? Да и не друг он — гусь свинье не товарищ... Старый или новый, искренний или нет, главное: этот баварский барончик дал нечто такое, что дорогого стоит. А может быть, и вовсе не имеет цены, потому что одно дело, когда "безотказный" Генрих выкладывает на стол "ожидаемые", но весьма сомнительные факты, и совсем другое — когда речь идет о настоящем шпионаже. И ведь он даже не удивился, прочитав в записке Урицкого бесстрастный отчет о "подвигах" секретаря ЦК.

"Не удивился..."

Почему? Да потому что про Зиновьева, Каменева, Троцкого... про всех этих бесов он знал много такого, о чем просто нельзя было говорить вслух. И они про него знали. Но был ли кто-нибудь из них настоящим шпионом? Мог ли стать? Нет, не мог. Как не мог, не смог бы ни при каких обстоятельствах стать шпионом немцев или англичан он сам. Как не был немецким шпионом Ленин, как бы не исходили ядовитой слюной, в сотый раз твердя об этом, злопыхатели. Ильич использовал немцев в своих целях... Мог он сознательно подыгрывать им? Да сколько угодно! Это же политика, в конце концов, а не институт благородных девиц! Но шпионаж... Не двурушничество, не политическое интриганство, не ревизионизм, в конце концов... А вот услышал про Ежевичку и... Гнев? Был и гнев. А вот удивления не было. Почему?

"Не та порода. Дрянь человечишко... Впрочем, и Зиновьев... А Троцкий?"

Увы, этот каяться не стал, и не станет. И не надо! А Ежов... Если и были сомнения, то после вчерашней встречи не осталось.

"Предатель. Мразь!"

— У вас... товарищ Штейнбрюк... есть сомнения в искренности нашего... нового... германского друга?

— Сомнения должны быть всегда, товарищ Сталин. — Отто Оттович Штейнбрюк удар держал хорошо и "эманация" у него соответствующая: эманация правильно понимаемой — (австрияк!) — субординации, опаски, не без того, но и уверенности в своей правоте, а это, иной раз, значимее прочих обстоятельств.

— Сомнения должны быть всегда, товарищ Сталин, — ответил Штейнбрюк, — особенно в такой работе как наша. Однако замечу, что события последних дней эти сомнения сильно поколебали.

"Разумеется..." — Сталин подошел к столу и взял коробку папирос, успев бросить быстрый, но ничего не упускающий взгляд на разведчиков. Урицкий и Артузов сидели рядом, но казалось, что комкор — корпусного комиссара попросту не замечает.

— То есть... у нас появились серьёзные основания... для доверия этому источнику? — спросил Первый Секретарь, доставая папиросу. — Или всё-таки мы имеем дело... с хорошо продуманной... стратегической... провокацией фашистов?

Могло быть и так, но Ежова-то сдали англичане. Немец только подтвердил, а Кривицкий за правду заплатил жизнью.

"Кривицкого наградить... орденом... Ленина".

— И такую возможность нельзя отбрасывать полностью, — не стал спорить Штейнбрюк, — но пока большая часть переданной нам информации получила прямое или косвенное подтверждение. К сожалению, то, что произошло в Париже тринадцатого февраля, мы не смогли предотвратить, — кинув быстрый взгляд на Урицкого, продолжил:

— Подчинённые товарища Ягоды тоже оказались не на высоте.

"А это... и твои товарищи... товарищ Штейнбрюк... Твои коллеги..."

— То есть вы... товарищ корпусной комиссар... считаете, что вина за произошедшее лежит... на сотрудниках наркомата внутренних дел?

"Отвечай... если такой смелый... отвечай за свои слова!"

— Никак нет, — Штейнбрюк на "провокацию" не поддался. Он гнул свою линию. — По моему мнению, предотвратить покушение в сложившейся ситуации было невозможно. Сейчас, наши сотрудники, подключенные к мероприятиям по выяснению полной картины случившегося, завершают порученную им работу, и, я думаю, через несколько дней мы представим на рассмотрение соответствующий доклад. Но уже сейчас можно сказать, что операция была спланирована грамотно, проведена дерзко и с использованием совершенно новой тактики и техники. Боюсь, там, в Париже, у наших людей просто не было шанса...

— А справка... по... председателю КПК Ежову готова? — Сталин — читавший материалы предварительного расследования, проведенного Слуцким — сменил тему, не употребив слова "товарищ".

"Просрали... — вот и весь секрет".

— Так точно. Вот, — Штейнбрюк протянул Сталину несколько скрепленных между собой листков, до этого момента находившихся в его папке.

Сталин посмотрел на Ворошилова.

— Ты видел?

Ворошилов кивнул. Это ведь его ведомство, так что без визы наркома Обороны справка Разведупра для Политбюро выйти никак не могла.

Сталин просмотрел текст, вернулся к началу, прочитал внимательно, временами останавливаясь на отдельных фразах — "Мать литовка или полька... Почему скрывал?" — и, наконец, карандашом написал резолюцию:

"Т.т. Орджоникидзе, Молотову, Кагановичу. Прошу ознакомиться". Передал бумаги Молотову и обернулся к военным.

— Спасибо товарищ Штейнбрюк... Спасибо товарищи... Ждем от вас... подробного доклада... Вы свободны.

— И... — интонация голоса Сталина чуть не заставила вздрогнуть от неожиданности уже собравшегося повернуться корпусного комиссара, — мы считаем, что товарищу Гамарнику... не следует сообщать всех подробностей нашей сегодняшней встречи... Идите.

Когда Урицкий и его люди вышли, Сталин снова обратился к Ворошилову.

— Ну что, Клим... радуешься? — спросил он, закуривая.

— Чему радоваться, Коба? — Ворошилов расстроился, и настроение это было искренним. Уж кого-кого, а Клима Сталин знал давно и хорошо.

— Чему? — усмехнулся он. — А тому, что такую... занозу из задницы у себя вытащил... Да ещё чужими руками... Тебе этим фашистам... свечку нужно ставить... За здравие!.. А ведь ты... если бы узнал, кто "скрипача" на тот свет отправил... наверное... орденом бы наградил!?.. Красным Знаменем?

— Угу, наградил, — мрачно отмахнулся Ворошилов, пребывавший в настолько расстроенных чувствах, что даже подначки не заметил. — Посмертно. Колом осиновым... я, может, и дал бы орден, если бы это было наше решение, но поехать-то мог и я!

Что ж, и так могло повернуться. Думали, советовались. Могли и Клима отправить. Но, в конце концов, поехал Тухачевский, решили, что двух наркомов на похороны — пусть и королевские — посылать неправильно.

— Фашистские террористы убили не Тухачевского... они убили... советского маршала, — слова вождя прозвучали весомо. В наступившей тишине Сталин встал из-за стола и, пройдя в явной задумчивости несколько шагов, подвинув к себе ближайший стул, сел рядом с Ворошиловым.

— Как ты думаешь, Клим... кого тебе заместителем назначим?.. Якира или Уборевича?

— Шило на мыло менять? Они от "скрипача" недалеко ушли. Вспомни, как в тридцать втором Уборевич предлагал немцам Польшу делить? Стратег банкетный. Еле тогда скандал замяли. Лучше уж Ваську Блюхера с Дальнего Востока вернуть, а то пишут, разлагается он там, чуть не царьком себя считает.

— Мне тоже пишут, Клим,... пишут... много... — гримаса явного неудовольствия промелькнула на рябом лице. — И про безобразия с актрисками на пароходах... и про гульбу его кабацкую... По моему мнению, товарищу Блюхеру стоит... сменить климат... для здоровья полезно... Пока не заигрался совсем... а здесь мы его... глядишь, перевоспитаем... или... к стенке поставим... — договорил он неожиданно жестко и увидел, как подобрался расслабившийся было нарком Обороны. — А товарищи из наркомата внутренних дел... нам помогут... — снова задумываясь о своем, добавил Сталин и посмотрел туда, где обычно сидел Ягода. Но сегодня Генриха здесь не было. И если Каганович или Орджоникидзе отсутствовали по причинам своей должностной занятости, руководителя НКВД на совещание просто не позвали. И не потому, что негоже ему присутствовать, когда конкуренты отчитываются, а потому что Сталин был на него откровенно зол. Совсем недавно — еще и месяца не прошло — Ягода хвастался во время обеда на ближней даче, что белая эмиграция насквозь пронизана его людьми.

"Шагу не ступят без того, чтобы мы не знали!" — А теперь выяснялось, что фашисты использовали в покушении белогвардейских офицеров. Как так? Как могли пропустить?

"Брехун!"

— Я так думаю... — Ворошилов не удержался: по губам скользнула довольная улыбка. — Наркомат обороны должен крепко помочь НКВД. Они же нам помогли. Товарищ Артузов ко мне, считай, тридцать человек с собой привел. Теперь наша очередь.

— Хитрый ты, Клим!.. Мстительный... — усмехнулся Сталин и, бросив в пепельницу окурок "Герцеговины флор", принялся неторопливо набивать трубку, потроша для этого те же самые папиросы. — Зря тебя... туповатым считают, — сказал он, глядя на старого друга из-под бровей. — Знаю... не любят твои... чекистов. Но ты прав... Политбюро сделало ошибку... нельзя было разрешать Артузову из НКВД столько людей забирать... Это надо... исправить.

— Исправлять придётся много, Коба, — уже совершенно серьезно, без эмоций, продолжил Ворошилов. — Даже слишком. Аналитическую службу расформировали — раз у Ягоды такой нет, то и в Разведупре не надо. Гамарник не проконтролировал, а я по глупости — согласился. Да и не понимают они своей холодной головой толком военного дела... А Урицкий что, он же кавалерист, только и может, что командовать: "Рысью марш, марш!"... Начальников отделов разогнали, кого куда. Пусть за дело, но других кадров у нас пока нет.

— Так может... вернёшь всех назад?.. А варягов... обратно... в НКВД?

— Нет. Просто так всех не отдам. Штейнбрюка и еще кое-кого следует оставить... Боюсь, Берзина придётся вернуть с Дальнего Востока. Рано. Не осознал он ещё всех ошибок, но делать нечего.

— А Урицкого... куда пошлем? Может быть... на укрепление НКВД? Замнаркомом?

— Чтоб он там ответную склоку затеял? Не надо, — возразил Ворошилов. — Да и не примут они его. Лучше уж оставить пока начальником управления, а Берзина заставить под ним походить. Корпусной комиссар всяко ниже комкора. А?

— Что думаешь, Вячеслав? — обернулся Генеральный к Молотову.

Просмотрев справку, Предсовнаркома давно отложил бумаги и, не вмешиваясь, внимательно следил за разговором. Обычно непроницаемое лицо его сейчас было, как говориться, мрачнее тучи. Ещё бы — один из ответственных работников ЦК, неоднократно проверенный и, казалось, надежный как трёхлинейка, и вдруг — шпион, а вдобавок — экая мерзость — мужеложец.

— Я-я-году так и так придётся о-о-тстранять, — сказал он, чуть растягивая слова, что помогало ему не заикаться. — Материалов на него, и без парижского теракта, уже достаточно накопилось. Кого же теперь на НКВД? Может быть, Лазаря? Или кого-нибудь из заместителей Генриха? Слуцкого? Агранова?

Сталин снова встал и прошелся по кабинету.

— Подумаем... — сказал он после паузы, вызванной необходимостью раскурить трубку. — Кагановича нельзя... — он на месте... да и не разберется он с НКВД... Не его профиль... — пыхнул трубкой, глядя в окно. — Агранов... серьёзно болен, остальные не потянут. Может быть... Вышинский?

Предложение Сталина было настолько неожиданным, что ответа не нашлось ни у Ворошилова, ни, тем более, у Молотова.

— Если нет возражений, Вячеслав, готовь проект постановления Политбюро... опроси членов: Вышинский и Блюхер... Будем выносить вопросы на ЦК.

О Ежове, словно бы по молчаливому соглашению, сегодня не сказали ни слова. Слишком уж всё случилось внезапно и так болезненно, что требовалось некоторое время на осмысление вскрывшихся фактов и принятие по-настоящему верного решения. Тем более что новый источник неприятностей в лице секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова был своевременно помещён под увеличительное стекло чекистского надзора и обложен ватой постоянного ненавязчивого контроля. Куда он теперь денется?

"Денется", — вдруг понял Сталин.

Именно денется. Теперь Ежов не нужен ему живым — слишком много планов завязано на этого преданного — так казалось — карлика. Обида, в данном случае, сильнее даже политической необходимости. Обида, гнев, жестокая жажда мщения. Но и открытый процесс — не тот случай. Будь Николай Иванович троцкистом, вполне можно было бы обвинить в шпионаже. Но настоящего шпиона?!

"Нужно его тихо... Сердечный приступ или... еще что... Пусть будет... безвременная кончина пламенного большевика... ", — подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.

Вошел Поскребышев.

— Что там, Шумяцкий готов?

— Да, товарищ Сталин, — ответил Поскребышев.

— Ну что ж пойдемте, товарищи... посмотрим кино... Шумяцкий обещал новую фильму показать.

— Что за фильма? — спросил, поднимаясь со стула, Ворошилов.

— "Мы из Кронштадта"... О Гражданской... Вячеслав... пойдёшь с нами?.. — интонация вопроса, заданного Сталиным, отказа не подразумевала. Но и приказом не была. Ему по-человечески не хотелось сейчас оставаться одному, да и кино он смотрел всегда в компании. Ему нужны были соучастники, с которыми можно обмениваться замечаниями и комментариями к увиденному на экране. В ином случае, пришлось бы остаться один на один с неприятными мыслями и, раз за разом, прокручивая в голове информацию, принесённую Штейнбрюком, вольно или нет ограничивать пространство принятия решений. Это хуже всего, ибо приводило к поспешным и, как следствие, неправильным выводам.

В небольшом зале кремлёвского кинотеатра, бывшего когда-то зимним садом, негромко стрекотал кинопроектор, в луче танцевали пылинки, невидимые для тех, кто смотрел на экран, и незначимые для тренированных взглядов рассредоточенной по тёмным углам охраны.

По обыкновению, смотрели, обмениваясь репликами. Правда, сегодня шуток было меньше чем обычно. Сказывалось общее подавленное настроение и ощущение некой неопределённости. По звучавшим приглушённо голосам с большим трудом можно было различить говоривших.

— Сцена атаки сделана сильно, — подал голос Молотов, к слову сказать, ни разу не бывший на фронте.

— Да, до того сильно, что на месте от волнения усидеть не мог, — в подтверждение своих слов Ворошилов шумно заёрзал в кресле.

— Соглашусь, с предыдущими ораторами, — Сталин, казалось, слегка иронизировал, насколько это было сейчас возможно, над излишней эмоциональностью товарищей. — Но замечу, что сцена атаки... не единая, а дробится на значимые и... совершенно пустые места. А в целом — впечатление производит... Лучше всего авторам удался... образ командира — простой и ясный.

— А вот про комиссара, Коба, такого не скажешь. Стержня в нём нет — какой-то мякинный.

— Тут, Клим, товарищи киноработники явно перемудрили... с философией. Да что с них взять... кто в лес, кто по дрова... Творческие кадры... Хотя признаю — научились делать картины, да ещё на такие трудные темы... Вот кончится фильма, подойдём к товарищу Шумяцкому и скажем ему "спасибо"... за работу с кадрами.

Однако едва закончился фильм, Борис Захарович сам подошёл к зрителям с неожиданным предложением.

— Товарищ Сталин! Я взял на себя смелость предложить вам и товарищам посмотреть рабочие материалы к новому документальному кино в память маршала Тухачевского. Создатели фильма очень нуждаются в вашем совете. Материалов много, и решить какие из них важнее, без вашей подсказки, очень трудно. А тема политическая. Серьезная тема.

— Показывайте... товарищ Шумяцкий, — одобрил жестом Сталин. — Давайте посмотрим, что ваши работники отобрали для хроники... а мы с товарищами... — кивнул он на Молотова и Ворошилова, — посоветуем... как вам лучше из кусков... собрать целое.

Первые кадры кинодокумента вызвали напряжённый интерес. Ещё бы: казалось только вчера человек ходил по земле, выполнял ответственную работу, представлял собой лицо Красной Армии, а сегодня... По заснеженным московским улицам — к Кремлю — его прах везут на орудийном лафете. Траурная процессия за небольшой урной с тем, что осталось от маршала, растянулась на несколько кварталов... Вопрос о кремации не вызвал возражений по чисто технической причине: найденные на месте взрыва останки легко поместились бы в шляпную коробку. Урну с прахом замуровали в стену почти за Мавзолеем, чуть левее, рядом с Валерианом Куйбышевым.

Сталин с особенным напряжением смотрел те куски, где покойный Тухачевский показывался в движении.

— Товарищ Шумяцкий... — сказал он, наконец. — Нельзя ли сделать так... чтобы отдельные эпизоды хроники... показывались более продолжительно. Мелькание кадров... не даёт возможности сосредоточиться... и прочувствовать момент. Зритель не может в этом случае проникнуться тяжестью потери... всего советского народа. Мельтешение сильно мешает.

Следующие отрывки: комсомолец на деревенской сходке читает печальное известие в газете, рабочие, оторвавшись от станков, слушают траурное сообщение по радио, — не оставили равнодушным никого из зрителей. А вот съёмки многочисленных и многолюдных митингов на заводах и фабриках Москвы и Ленинграда сильного отклика не вызвали и было решено не заострять на них внимания.

— Если сильно детализировать хронику митингов... товарищ Шумяцкий... — объяснил Генеральный Секретарь, попыхивая трубкой, — впечатление горя смазывается. Народное возмущение лучше показывать... крупными кадрами. Гнев — чувство сильное... и нуждается в достойном отображении на экране. Хорошо бы... отдельно показать, как в воинских частях проходили траурные мероприятия... сделать... ударение... на клятве красноармейцев: "Отомстим врагу!"...

— Жаль только хроника немая, — посетовал Молотов. — Очень не хватает звука для усиления впечатления.

Ворошилов покивал головой, присоединяясь к его мнению.

— Звуковые материалы, товарищи, у нас тоже есть, — Шумяцкий темой владел, неподготовленным в Кремль не приезжал. — Отрывки выступлений на митингах, съездах, перед слушателями военных академий — немного, но для оживления хроники вполне достаточно.

— Это очень хорошо! Картинка, дополненная звуком... поможет создать в памяти народа... целостный образ одного из вождей Красной Армии... автора многих побед в Гражданской войне, — Сталин говорил спокойно, отмечая ударения движением руки с дымящейся трубкой, зажатой в коротких крепких пальцах. — Такой образ... какой нужен нам... нужен истории. Впечатление от фильмы... должно быть правильным — герой и боец пал жертвой... фашистского террора. Мы не забудем... и не простим, — Сталин немного помедлил, задумавшись о чём-то своём, и, сухо поблагодарив Шумяцкого, попрощался.

Так же в задумчивости, он шёл по крытому переходу от зимнего сада к кремлёвскому дворцу, казалось, не обращая внимания на спутников. Лишь в самом конце пути, Молотов решился нарушить молчание.

— Я тут вот что подумал: вопрос с Ежовым нельзя делать публичным. Открытости никак невозможно допустить. Удар по нашему авторитету, по авторитету большевистской партии и Советской власти будет слишком сильным. Да и много на этого... было... надежд. Слишком много. Если мы получили такой удар в спину, не стоит об этом кричать на весь мир...

Поручим это... товарищу... Ягоде... напоследок...

Глава 1. Охота на маршала: Хронометраж

11.02.36 г. 04 ч. 03 мин.

Ицковича словно выдернуло из сна — приснилось, что кто-то позвал по имени. И, что характерно, не Олегом назвал, а Бастом. Его окликнули, — он обернулся, и... все. А на повестке дня — ночь, и сердце стучит как загнанное, и уже понятно, что больше не уснуть.

"Ну на нет и суда нет, не так ли?" — Усилием воли Баст подавил возникшее было раздражение и, встав с кровати, пошел на кухню. Последние четыре дня он жил на съемной квартире и, главное, один. Это воспринималось как настоящее — без дураков — достижение, поскольку Кейт жить отдельно от него не желала и, великолепно играя "блондинку", пропускала все "намеки", какими бы прозрачными они ни были, мимо ушей. То есть, не вступая в пререкания и, тем более, не признавая, что имеет место конфликт интересов, — делала то, что ей хотелось. А хотелось ей... Ну, если не пошлить, то знать наверняка, чего именно ей хотелось, невозможно. Очень неглупая женщина, и ничуть не простая. Иди знай ее резоны! Но четыре дня назад Баст нашел наконец подходящий повод, он же довод, — Операция — и Кисси вынуждена была "услышать" и согласиться. Война — это святое. Без шуток. И без всякой иронии, потому что при всем своем показном легкомыслии et cetera, У Ольги имелись весьма серьёзные личные счёты, как к Гитлеру, так и к Сталину. Не любила она их, обоих двух. Это если мягко выражаться, интеллигентно. А если грубо... Но пусть лучше будет, как есть, — не любила и намеревалась, что характерно, свести с ними счеты не "кухонно" по-интеллигентски, а на деле. Ну, а дел, как выяснилось, она могла и готова была наворотить изрядно. Врагу не пожелаешь.

"То есть, тьфу! — мысленно сплюнул через плечо Баст. — Врагу посочувствуешь, но как раз и пожелаешь!"

— А я, что буду делать? — спросила Кисси во время очередного обсуждения операции.

— Ничего, мадам, — галантно склонил голову в полупоклоне Федорчук. — Вы нам и так уже безмерно помогли. Что бы мы без вас накрутили — наизобретали? Даже и не знаю. А теперь наша очередь это "что-то" воплотить в жизнь.

— Да, да... — с рассеянной улыбкой ответила Кейт и закурила очередную свою декадентскую сигаретку, заправленную в мундштук.

Виктор не преувеличивал, хотя и драматизировал несколько: для получения нужного психологического эффекта. В голове у Ольги сидело огромное множество фактов по истории 30-40-х годов, и всем этим богатством она щедро делилась с компаньонами, да и советы по ходу дела давала вполне толковые. Умная особа. И хитрая, но это — небесполезное в жизни — качество, скорее всего, принадлежало Кайзерине Кински. Тоже — та еще штучка. Не зря же рыжая! Разговор закончился, а через некоторое время — буквально через пару часов — она Виктору "ответила", да и Олегу со Степаном тоже. И как "ответила"! Лучше бы пощечину дала, что ли. А так просто "мордой по неструганым доскам", что называется — никак не меньше.

Шли по улице, направляясь в "один отличный ресторанчик", — как выразилась Кисси, — неподалеку, на предмет поужинать — жили-то все по-холостяцки, свободные как ветер. И вдруг баронессе загорелось зайти в тир, который совершенно случайно оказался как раз по пути. Ну если женщина хочет... тем более, почему бы и нет? Вполне себе молодецкая забава для трех не самых худших в Париже стрелков. Зашли и постреляли... Вот только в сравнении с дамой, стрелки-то оказались как бы и не "самые лучшие".

— Э... — сказал Степа. — Мда...— промычал Олег. А Витя ничего не сказал, но о чем-то подумал, и это отразилось в его глазах.

"Уела", — усмехнулся Ицкович, вспоминая вчерашний день по пути на кухню. — "А ведь Кисси просто заманила нас... лиса..."

Будильник показывал без четверти четыре. Что называется — ни то, ни се, одно очевидно: пытаться заснуть еще раз — напрасный труд. Толку ноль, а нервы напрягает. Лучше уж недоспать, если что.

"Ладно, потом как-нибудь компенсирую, — решил он и, включив свет, скептически оглядел свои "запасы продовольствия". — Если будет кому спать..."

Самое смешное, что подобные оговорки принадлежали, судя по всему, не еврею Ицковичу, а арийцу Шаунбургу. В его стиле шуточки. Черный юмор по-баварски, так сказать.

"А не нравится, не ешьте!"

Олег хмыкнул, сунул в рот оставшийся с вечера, но всё ещё сочный огрызок морковки и принялся варить кофе.

В ожидании поднимающейся пенки, он сделал еще пару глотков белого вина, оставшегося еще с позавчера, и закурил сигарету. Руки не дрожали, и сердце билось ровно, но совершенно спокойным он себя все-таки не чувствовал. И все-таки однозначно определить свое состояние, не мог ни Баст, ни Олег. Похоже, такого не случалось раньше ни с тем, ни с другим. Не страх и даже не опасения за исход операции. Тут все как раз наоборот. Ицкович настолько был уверен в успехе, что по-хорошему только из-за одной этой уверенности стоило бы запаниковать. Но нет. Был уверен — и не собирался рефлектировать. Тогда что?

Ответ никак не давался, хотя Олег успел перебрать, кажется, все возможные варианты еще до того, как вскипел кофе. Рассмотрены были моральные проблемы, связанные, как с фактом убийства исторической личности, так и, возможно, десятков ни в чем не повинных французских граждан. И политические последствия не остались без внимания. И даже запутавшиеся — нежданно-негаданно — как черт знает что, отношения с женщинами, вернее с одной, присутствующей в опасной близости от границ его внутреннего пространства, и другой — далекой, отсутствующей физически, но присутствующей фигурально.

"Возможно, — согласился с мелькнувшей вдруг мыслью Олег. — Возможно..."

Возможно, все дело в том, что операцию по "наведению мостов" он придумал практически в одиночку, и... Ну, если верить, мемуаристам, такие операции проводятся не с кондачка, а готовятся долго и тщательно. А он... нафантазировал бог знает что, и послал зверю в зубы женщину, в которую влюблен.

"Влюблен?" — вопрос непростой и, несомненно, требующий изучения, но, разумеется, не сейчас. Потому что сейчас, он в Париже, а она... в Москве.

"Да что я пьян был что ли?!"

Олег налил кофе в чашку, отхлебнул горячую горькую жидкость прямо вместе с гущей, не дожидаясь пока осядет, и "взглянул" на проблему "объективно".

Честно говоря, было во всем этом немало странностей. И времени после "перехода" прошло, казалось бы, всего ничего, а ощущение, что всю жизнь в этом времени живет и в этой "шкуре" лямку тянет. Он даже начал как-то забывать, что является — и не только по образованию — дипломированным психологом. А между тем, тут было к чему приложить свои знания и умения. Вот только до этой ночи ему это и в голову не приходило. Он просто жил и "не тужил", даже тогда, когда занимался скучной и потому еще более утомительной рутиной. Последние три дня, например, Ицкович работал снабженцем при Вите Федорчуке, великом — без преувеличения — химике и подрывнике. Но и тогда, когда мотался по Парижу в поисках подходящего помещения или ингредиентов для адской машины, и тогда, когда сибаритствовал с сигарой в зубах, коньяком и женщинами — ну, да одной конкретной женщиной, но такой, что способна равноценно заменить добрую дюжину "женщин обыкновенных" — заниматься самокопанием, или по научному — интроспекцией, ему и в голову не приходило. А зря. Там, в глубинах сознания и подсознания творилось такое, что всем фрейдам и юнгам мира с друзьями их фроммами, такое и в страшном сне не приснится.

"А старик-то вроде бы жив..." — вспомнил вдруг Олег. — И Пиаже в Женеве. А Выготский умер, царствие ему небесное, но живы-здоровы в Москве Лурия и Леонтьев... Не заговаривай мне зубы!"

Это, и в самом деле, было похоже на попытку "запутать следствие", но Олег от соблазна уйти в бесплодные размышления "о времени и о себе" отказался и вернулся к главному. А главное заключалось в том, что в черепе Баста фон Шаунбурга, как ни крути, сидел уже не совсем Олег Семенович Ицкови ч. А вот кто там сейчас сидел, это и было страшно интересно узнать. И не только интересно, но и жизненно важно, поскольку от понимания того, что за оборотень возник первого января 1936 года в Амстердаме, зависело и все дальнейшее. В частности то, насколько Олег мог доверять нынешним своим инстинктам и импровизациям.

11.02.36 г. 09 ч. 07 мин.

Выстрелами силовые операции не начинаются, а, как правило, завершаются. Во всяком случае, так нам подсказывает логика. И опыт, до кучи, куда ж нам без "вечно зеленого древа жизни"?! И история учит, что зачастую один такой — решительный — "выстрел" требует совершенно невероятных вложений, имея в виду и время, и деньги... и амортизацию человеческих ресурсов. Калории и нервы тоже ведь сгорают несчетно, пока ты готовишь "публичное действие". "Выстрел", которому предстояло прозвучать тринадцатого февраля, потребовал от "команды вселенцев" — "Вселенцы, извращенцы..." — отнюдь не весело сострил про себя Ицкович — такой долгой и утомительной подготовки, что уже не ясно было, что и для чего делается. И управляется ли этот процесс, или их примитивно тащит, несет течением в пучину мировой войны, и нет никакой возможности избежать катастрофы — спастись из захватившего свои жертвы водоворота, наподобие того рыбака, о котором написал любимый Олегом Эдгар По. Но то ли из привычки все время что-нибудь делать, то ли из-за общей скверности характеров, компаньоны продолжали прилежно "работать" и упорно "трудиться", старательно обходя при этом мысли о будущем и этической стороне задуманной операции. Если все время помнить, что и как случится потом — там или здесь — совсем несложно с ума спятить, но вот как раз "пятить" никому и не хотелось.

— Эээ... — потянул Олег, с сомнением рассматривая коричневатый порошок, высыпанный Виктором в обыкновенное чайное блюдце. — Ты уверен, Витя, что это оно? Героин, вроде бы, белый...

— Это он в американских фильмах белый... — отмахнулся Федорчук -... когда-нибудь будет. А по жизни, он разный. Это ты, Цыц, еще афганской наркоты не видел. Там "друг наш Герыч", порой, такой видок имеет, что мама не горюй! И потом, тебе же клиент живым совсем ненадолго нужен, так?

— Ну, если и помрет, не страшно, — согласился с этим разумным во всех отношениях доводом Ицкович и начал осторожно пересыпать отраву в аптекарский пузырек.

Если попробовать рассказать в "той жизни" — в Киеве ли, в Иерусалиме, или в Москве, — что два образованных, интеллигентных, можно сказать, человека будут "бодяжить" в Париже, в кустарной кухонной лаборатории, — героин, вряд ли кто из близко знавших Федорчука и Ицковича поверил бы. Но факт. Как там говорил старина Маркс? Нет, мол, такого преступления, на которое не пойдет буржуазия при восьмистах процентах прибыли? Возможно. Но почти в то же самое время другой бородатый гений показал, на что способны такие вот интеллигентные, в общем-то, люди, как Олег и Виктор, если воодушевить их великими идеями. Разумеется, — Достоевский писал о "революционерах" и был абсолютно прав — как, впрочем, прав был и Маркс. И большевики, и национал-социалисты, и синдикалисты Бенито Муссолини — все они в том или ином смысле были революционерами. Но и бороться с такими "героями", способными буквально на все, можно только их же собственными методами, — чистоплюи быстро нашли бы себя на кладбище и отнюдь не в роли могильщиков.

11.02.36 г. 11 ч. 42 мин.

— Есть что-нибудь оттуда? — спросил Степан.

Они сидели в кафе неподалеку от "химической лаборатории" Виктора и пили кофе с круасанами, маслом и конфитюром. Олег не отказался бы и от коньяка — особенно после вопроса Матвеева — но они уже перешли на "военное положение" и ломать дисциплину не хотелось. А Степа, разумеется, ничего "такого" и в мыслях не держал, поскольку на самом деле о "нашем человеке в ГРУ" — ну да, в РУ РККА, но разве в аббревиатурах дело? — ничего почти не знал. Если бы знал, — никогда бы не спросил. Но он в подробности посвящён не был, потому и поинтересовался. Спросил, и сердце у Олега сжалось от нехороших предчувствий. Сентиментальная мнительность подобного рода оказалась — ну, не диво ли?! — одинаково свойственна и настоящему арийцу и чистокровному, насколько вообще может быть чистокровным современный человек, еврею.

— Нет, — покачал он головой. — Ничего... Но, может быть, позже... после тринадцатого проснутся...

По договоренности, сотрудники разведуправления, — если решат все-таки идти на предложенный Бастом контакт, — должны дать объявление в одной из парижских газет. Тогда и только тогда, "место и время" встречи в Брюсселе — площадь перед дворцом Юстиции, первый понедельник марта — станут актуальными. Таня давным-давно должна была уже добраться до Москвы и рассказать товарищам о "странном" немце из Антверпена, но никаких объявлений господа военные разведчики пока не давали. Что это означает и означает ли хоть что-нибудь вообще, можно только гадать, но знать наверняка — невозможно. Оставалось надеяться и ждать, и Олег честно надеялся и не слишком честно ждал, коротая время с Таниной "подругой". Но это, так сказать, проза жизни. И не надо путать божий дар с яичницей. А о Тане Ицкович никогда не забывал и не переставал беспокоиться, даже развлекаясь со своей кузиной Кисси. Такая вот диалектика мужской души.

"Или это уже биполярность?" — но в наличие у себя любимого маниакально— депрессивного синдрома Олег, разумеется, не верил.

— Возможно... А что скажешь про мадам?

— А что бы ты хотел услышать? — вопросом на вопрос ответил Олег.

— Не знаю, но как-то...

— Это ее выбор, — Олег понимал, что тревожит Степу. Но и Витю это тоже волновало. Да и Олег не был лишен известных сантиментов, хотя и помнил — так их, во всяком случае, дрючили в ЦАХАЛе — что женщины "такие же мужики, как и все остальные, только без яиц".

— Ее... Красивая женщина...

"Однако!"

— Она ведь твоя родственница?

— Ты кого сейчас спрашиваешь? — поднял бровь Олег. — Если Олега, то — нет. Она, Витя, совершенно русская женщина, — усмехнулся Ицкови ч.

— Я Баста спрашиваю, — Степа был в меру невозмутим, но усики свои пижонские все-таки поглаживал, по-видимому, неспроста.

— Ну... это такое родство... — Олег изобразил рукой в воздухе нечто невразумительное, и пожал плечами. — У тебя самого таких родственниц, небось, штук сорок... и степень родства устанавливается только с помощью специалиста по гинекологии...

— Генеалогии, — хмуро поправил Олега Степан.

"Влюбился он, что ли? Ну, в общем, не мудрено — женщина-то незаурядная..."

— Оговорка по доктору Фрейду... — усмехнулся Олег.

Степан только глазом повел, но вслух ничего не сказал. Он не знал, каковы истинные отношения Кейт и Баста, но, разумеется, мог подозревать "самое худшее" и, похоже, ревновал, что не есть гуд. Но не рассказывать же Степе, что он, Олег Ицкович, умудрился запутаться в двух юбках похлеще, чем некоторые в трех соснах?

11.02.36 г. 15 ч. 32 мин.

"Жизнь сложная штука", — говаривал, бывало, дядя Роберт. Особенно часто поминал он эту народную мудрость после третьей кружки пива. Впрочем, вино, шнапс и коньяк приветствовались ничуть не меньше. Разумеется, дело не в том, что любил, а чего не любил Роберт Рейлфандер. Просто слова его вдруг — неожиданно и брутально — оказались чистой правдой. Никакой простоты Питер Кольб в жизни больше не наблюдал. Напротив, вокруг случались одни лишь сложности, некоторые из которых были такого свойства, что как бы в ящик не сыграть.

Вчера ближе к вечеру "Шульце" перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно — как делал, кажется, абсолютно все — влез в машину и опять начал донимать "дружище Питера" странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать, и в результате сидел как на иголках. Потел и боялся: вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на "плохом" французском, может в действительности оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает...

"Господи, прости и помилуй!"

— Завтра, — неожиданно сказал господин "Шульце". — Мы встретимся часа в три... вон там, — и указал рукой на бистро в конце улицы. — И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?

— Я не... — все-таки голос Питера подвел: дал петуха. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Именно об этом я и говорю, — улыбнулся "Шульце". — Вы не понимаете, и я не все понимаю... Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению... Остановите здесь!

Последние слова "Шульце" произнес жестко и недвусмысленно. Это прозвучало как приказ, и человек этот — кем бы он ни был на самом деле — умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.

Но делать нечего: "Шульце" приказал, и Питер затормозил. "Шульце" кивнул, словно, и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее на ладони, по-видимому решая: закурить ли, и, — так и не закурив, — вышел из "Пежо". Высокий, крепкий и совсем непохожий на мелкого буржуа, тем более — на пролетария.

"Офицер... — с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как "дружище Шульце" закуривает сигарету. — Это офицер!"

Больше он уже ни о чем думать не мог. В ушах стоял гул, со лба на глаза стекал пот, а перед глазами... Как он добрался до дома, в котором жил куратор, Питер не знал. Вернее, не помнил. Добрался — что вообще-то странно — и это главное. Бросил машину у тротуара и бегом, как свихнувшийся бизон, помчался к парадному и дальше, дальше... мимо вскинувшейся было консьержки, на лестницу и по лестнице вверх, вверх, разом забыв обо всем, чему его учили в ульмской школе Гестапо. Но спешил зря: куратора не оказалось дома.

"И, слава богу!" — признал спустя полчаса Питер Кольб.

После большой чашки кофе с молоком и двух порций кальвадоса ему полегчало, и даже страх куда-то пропал. А вот опасение, что, явившись без разрешения на квартиру господина Леруа, он опозорился бы так, что о карьере можно было бы забыть, это опасение вышло на первый план и всецело занимало теперь мысли Питера Кольба. И напрасно, но тут уже ничего не поделаешь. То ли он от природы был глуп и неспособен к серьезной, требующей внимания и порядка, работе, то ли его просто недостаточно хорошо учили, — в любом случае Питер Кольб проиграл уже все, что у него было или могло быть, хотя он об этом даже и не подозревал.

11.02.36 г. 19 ч. 17 мин.

Мужчин было двое, и один из них, наверняка, — немец. Тем хуже обстояли дела для человека последние два года известного в Париже под именем Анри Леруа. "Немец", судя по всему, неплохо разбирался в делах Гестапо, и провести его было затруднительно. А "француз"... Тот пугал Гюнтера Графа пожалуй, даже больше, чем "немец". У "лягушатника" оказался тревожащий взгляд "страдающего праведника". "Froschesser — подумал Гюнтер. — Поганый лягушатник". Человек именно с таким взглядом мог — ради дела и наперекор собственным представлениям о добре и зле — запытать допрашиваемого до смерти. Это Гюнтер хорошо знал на собственном опыте. Он уже встречал подобных людей. А потому, не стал запираться. Это глупо, а главное, толку — ноль...

11.02.36 г. 20 ч. 15 мин.

— А где же мой любимый кузен Баст? — с этой женщиной следовало держать ухо востро, потому что, если зазеваешься...

"Съест... Трахнет... И глазом моргнуть не успеешь!"

Что правда, то правда: баронесса великолепная актриса! И толку с того, что Степан знал это? Когда хотела — а сейчас она определенно хотела — Кайзерина Кински в роли могла "выступить" настолько естественной и искренней, насколько в жизни человек выглядит не всегда. Глядя на нее, слушая голос, даже тени сомнения не возникало, будто ее поступки — по наитию, из мимолетного каприза или минутного порыва, и действия ее казались настолько далеки от "коварных планов", нарочитости и тайных умыслов, что о "тонких расчетах" даже думать противно. Такими естественными могут быть только дети, животные... и, да — возможно, некоторые "блондинки". Но у Кисси это тоже получалось, хотя она отнюдь не "блондинка". Напротив, Степану не раз уже приходилось убеждаться, что Ольга — Кайзерина - Кейт или как ее называл Ицкович — Кисси — женщина непростая и всегда "себе на уме". Тем не менее, знать и "понимать" вещи, суть, разные. Вот и сейчас, стоило Кисси "сделать глазки" и сыграть голосом, как Степан тут же "поплыл", с трудом удерживая — пока еще — голову над водой.

— А где же мой любимый кузен Баст? — спросила Кейт, чуть прищурившись.

— Он занят, о прекраснейшая из баронесс... — единственным способом спастись было выпустить на волю баронета. Тоже не боец для такого случая, но все-таки...

— Занят... Какая жалость.

— Он просил передать, что у него возникли срочные дела...

— А?.. — но Степан уже почти взял себя в руки и не желал терять только что вновь обретенной свободы воли.

— Вот, — кивнул Матвеев на черный кожаный футляр, который, войдя в гостиную, оставил на стуле около двери.

— Тромбон, — кивнула Кейт и лучезарно улыбнулась. — Но я не умею играть на тромбоне, баронет. На гитаре...

Однако Степан не дал ей продолжить — железо следовало ковать, пока слюни из пасти не потекли.

— Это самозарядная винтовка, — сухо объяснил Матвеев и, вернувшись к двери, взял футляр в руки и продолжил:

— Чехословацкая, Zbroevka Holek... модель 1929 года. С магазином на десять патронов.

— Мне это ни о чём не говорит... — слукавив, Ольга приняла тон, предложенный Степаном. — Покажи.

Тихо и напрасно радуясь, что так просто отделался, Степан поставил футляр на стол, щелкнул замками.

— Автоматическая? — с ироническим сомнением в голосе спросила Ольга, рассматривая разобранную для удобства переноски винтовку.

— Самозарядная, — ворчливо поправил ее Степан. — У тебя будет пять выстрелов...

— Почему только пять? — удивилась Ольга. — Ты же сказал что магазин на десять?

— Времени не будет, — Степан вытащил из кармана пачку сигарет и, не торопясь, закурил. — Дай бог, чтобы и на пять хватило. Постреляешь и бросай. Главное ноги вовремя унести.

— Так на ней же мои отпечатки будут. Впрочем...— она задумчиво пробежалась пальцами по спусковой скобе... — У меня есть пара таких тонких перчаток... лайка...

— Я об этом тоже подумал, — кивнул Степан. — Вот держи.

— Секс-шоп ограбил? — усмехнулась Ольга, беря в руки пару черных перчаток из тонкой резины. — Это же латекс, верно?

— Верно. Хирургические, но, в принципе, Витя сказал, что можно было бы и презервативы на пальцы...

— Вы извращенец, Степан! — сделала большие глаза Ольга. — Презервативы... на пальцы... Содом и Гоморра! — Ольга подняла свою аристократическую руку к глазам и, как бы близоруко прищурившись, начала внимательно изучать свою изящную кисть, демонстративно шевеля длинными тонкими пальцами. — Я таких размеров и не встречала ни разу... Но, доверяю опытным мужчинам, и готова... эээ... положиться на вас!

— Я не извращенец, — улыбнулся Степан, но тут же стер улыбку с губ. — Я практик, впрочем, решай сама, в чем тебе легче стрелять, но учти, много времени у нас не будет. Отстреляешься, бросай ствол и уходи. Там ведь еще и дорогу придется искать...

— Найдем, — беспечно отмахнулась Ольга. — Мне вообще несложно. Сброшу комбинезон, суну его в сумку и... Ты бы поверил, что такая женщина, — она сделала плавное движение рукой со все еще зажатой в ней перчаткой и качнула бедром. — Что такая женщина способна стрелять с крыши дома в живых людей?

— Нет... но, как учит нас французский кинематограф, на такое способны даже малолетние нимфетки, и я не стал бы полагаться на то, что во французской полиции, не в кино, а в реальности, полно идиотов. Ладно, — он взглянул на часы. — Мне надо идти, да и тебе, по-моему, тоже. Завтра с утра придет Витя или... родственничек твой, — чуть улыбнулся он. — В общем, кто-нибудь придет и поможет тебе разобраться с устройством. Потом съездите загород, пристреляешь инструмент...

— Пристреляю, — кивнула Ольга, закрывая футляр. — Иди уже, Стёпа. Мне еще переодеться надо... — и чуть слышно бросила ему в спину. — Зануда прилизанный.

11.02.36 г. 23 ч. 10 мин.

— Такси!

Сергеичев вильнул к тротуару и остановил свой старенький "Барре" двадцать девятого года напротив сильно подгулявшей пары. В ярком свете фонаря хорошо были видны "блестящие" глаза рыжей дамочки, да и ее рослый кавалер, хоть и стоял уверенно, но чувствовалось — для этого ему приходится прилагать некоторые и, возможно, не такие уж и малые, усилия.

— Я требую продолжения банкета! — дама говорила по-французски, как парижанка, но наметанный глаз Ивана Денисовича отметил несколько черт, указывавших на иностранное происхождение красавицы. А женщина, и впрямь, была красива, и не расхожей растиражированной красотой дамских мастеров и дамских же журналов, а той высшей пробы красотой, что есть дар божий, и никак не меньше.

У Сергеичева, который когда-то давно — то ли в иной жизни, то ли и вовсе во сне — закончил философское отделение Дерптского университета, иногда случались моменты "просветления", и тогда парижский таксист и штабс-капитан русской императорской армии начинал думать как студиозус, ничем иным в жизни не занятый, кроме как рассмотрением идей и символов.

— Любезный? — вопросительно поднял бровь мужчина. Сейчас "кавалер" не казался уже ни расслабленным, ни умиротворенным. Тот еще тип, но парижские таксисты и не таких видали, а русские офицеры видали их всех в гробу.

— К вашим услугам, — вежливо кивнул Сергеичев, возвращаясь к реальности. — Куда изволите?

12.02.36 г. 6 ч. 05 мин.

В каждом маленьком ребёнке,

И в мальчишке, и в девчонке

Есть по двести грамм взрывчатки

Или даже полкило

Привязавшаяся дурацкая песенка из старого мультика про обезьянок, не блиставшего, ни связностью сюжета, ни его высокой интеллектуальностью, — по мнению Виктора, — с самого раннего утра не давала ему покоя.

"Да что ты будешь делать! Пристала как банный лист!"

"А если... — пришла неожиданная мысль. — А если перевести этот детский стишок в... мнэ... скажем, перевести его в практическую плоскость, с учётом предстоящей работы? И... вы будете смеяться, дамы и господа, но ничего смешного в этом нет, потому что, тогда, это будет уже этакий задачник, — он даже хихикнул, живо представив себе тоненькую книжицу в мягкой обложке, со страницами из дешёвой серой бумаги и штампом "ДСП":

Задание N 1

Вычислить, какое количество обычных детей (далее — ОД — тротиловый эквивалент 0,2 кг) необходимо для подрыва железнодорожного полотна (европейского стандарта) на протяжении 10-ти метров при условии частичного разрушения насыпи. По возможности определить оптимальную форму ОД, необходимых для наиболее эффективного выполнения поставленной задачи.

Задание N 2

Вычислить, какое количество детей увеличенной мощности (далее — ДУМ — тротиловый эквивалент 0,5кг) необходимо для полного обрушения нежилого 5-ти этажного здания (эквивалент "Хрущовки"). Разработать схему оптимального размещения ДУМ таким образом, чтобы зона обрушения здания предназначенного к подрыву не превышала 10-15м.

Да это уже не детский текст получается, насквозь гипотетическая книжка превращалась в нечто похожее на нашумевшую в далёком будущем — в конце столетия, чёрт их всех побери — "Поваренную книгу анархиста".

"Ну, как-то так и есть..."

Отсмеявшись, Федорчук хозяйским взглядом окинул помещение, где ему предстояло провести ближайшие два дня.

"Да-а, — с завистью в голосе протянул он, — мне бы такой гараж в своё время. Я бы в нём жить остался".

Капитальное строение в тихом районе, с полезной площадью не меньше ста квадратов, полным набором инструментов и приспособлений, играло роль небольшой автомастерской. Под потолком имелась даже балка электрического тельфера.

В дальнем от входа углу, за высокой фанерной перегородкой стояла раскладная кровать, стул и небольшой столик. С другой стороны мастерской за кирпичной стенкой — санузел и душ. Как Ицкович нашёл такое шикарное место, Виктор даже не задумывался. "Не царское это дело...", — у него сейчас совсем другое и, дай бог, с ним разобраться, а помещение, что ж, помещение — то, что надо. Выше всяческих похвал, как говорится.

Когда вопрос о ликвидации Тухачевского был решён окончательно и бесповоротно, Федорчук задумался: как провести теракт по возможности точечно, не подставив под топор собственной башки, но и минимизировав при этом количество возможных жертв среди случайных прохожих и посетителей кафе.

Сразу вспомнился девяносто пятый год, — тогда взорвали одного из его контрагентов, решившего было сунуться на рынок куриного мяса. Тот, с умной головы, даже не мог подумать, что невинные "ножки Буша" поделены чуть ли не с момента выхода со штатовской птицефермы. Вот и оказались последние секунды жизни неплохого, в общем-то, мужика, перешедшего дорогу "авторитетным людям", до крайности беспокойными.

Покушение на Михалыча случилось прямо на глазах Виктора, и было проведено чисто, без "лишней" крови. Бандиты не стали минировать машину, — они поступили проще. В опрокинутом мусорном контейнере, прямо напротив припаркованного автомобиля жертвы, разместили противобортную мину направленного действия, на принципе "ударного ядра". Не спасли ни профессиональная охрана, ни бронированный лимузин. Отверстие от кумулятивной струи оказалось всего ничего: со средний мандарин, но по обе стороны машины. Тут же взорвался бензобак. В салоне живых не осталось.

"Ну, сотворить нечто подобное без проблем, — решил Виктор, возвращаясь с полными закусок бумажными пакетами на квартиру, где его уже ждал откликнувшийся на газетный призыв Олег. — Нужны материалы, да подходящий инструмент, ну и тихое место, разумеется".

Место нашлось. И материалами вполне удачно "озаботились". Инструменты и оборудование входили в аренду помещения. Всё радовало взгляд, вплоть до мелочей, вроде висящих на прибитом к стене крючке: рабочего комбинезона, фланелевой в клетку рубахи, чистого, пусть и поношенного, берета и грубых матросских ботинок на полу.

Одним из ключевых элементов плана стал небольшой грузовой фургон — и подошел бы любой. Нашёлся практически идеальный вариант, — 402-й "Пежо", — пикап с фанерным кузовом нужного размера и почти "без пробега по Франции".

— А не жалко? — с сомнением в голосе спросил Олег, обойдя вокруг трогательно, по-стариковски, с "кочки зрения" автовладельца двадцать первого века, — элегантного, несмотря на утилитарное назначение, автомобиля.

— Думаешь, этот драндулет кто-то будет спрашивать? — похоже, это стало уже общим местом: куда ни сунься, что ни задумай — все будет не так, но, черт возьми, — то, что "так", — еще не изобретено или не выпускается промышленностью. Нет в этом мире мобильных телефонов пока, и радиовзрывателей толковых нет. Не найти — ни за какие деньги — одноразового огнемета или, на худой конец, гранатомета, не говоря уже о противотанковой ракете...

— А на худой конец будем капать скипидар...

— Что? — не понял реплики Олег.

— Да, ничего, — отмахнулся Виктор. — Так, мысли вслух.

А подумать есть над чем. Теперь, когда он придумал "как", — это самое "как" предстояло воплотить в Жизнь, а значит, ему необходимо восстановить навык работы со сварочным аппаратом, приобретённый в студенческие времена в стройотряде и с тех пор благополучно забытый. Но не пойдешь же к чужому дяде с таким "стрёмным" заказом. Нет, разумеется... И получилось как всегда: инициатива наказуема. Сам придумал, сам и крутись. Потому как ни Олег, ни Степан, — ни в нынешней, ни в прошлой своей ипостаси, — ничего подобного вообще никогда не делали. Хорошо еще тот агрегат, с которым Виктор работал в комсомольской юности, почти ничем не отличался от своего прародителя, попавшего к нему в руки сейчас. Конечно, тот был советский, а значит заведомо лучше этого, сделанного корявыми французскими руками, причем, именно французскими, так как даже здесь, во Франции, африканцы и прочие "маугли" уже не этнографическая невидаль, но и не навязчивый атрибут парижских улиц. Что же до аппарата... Запах карбида ни с чем не сравнимым ароматом будил детские воспоминания о первых взрывоопасных опытах и первом серьёзном нагоняе от отца, поймавшего сына за снаряжением очередной "бомбочки". До широкого флотского ремня с тяжёлой латунной пряжкой дело не дошло тогда только потому, что отец чему-то вдруг улыбнулся, но внушение об опасности подобных опытов провел серьезное. Урок запомнился настолько, что уже в Афгане, получив полноценные навыки минно-взрывной работы, Федорчук всегда вызывал одобрение у офицеров-инструкторов своей основательностью и разумной осторожностью. Кто же знал, что глубоко засевшие, и долгое время считавшиеся излишними умения пригодятся в совершенно невообразимых обстоятельствах.

"Не бывает ненужных знаний", — пришел к выводу Виктор.

Переодевшись, он разобрал крышу, стенки и часть пола грузового отсека пикапа. А на освободившемся месте началась сборка странной на первый взгляд конструкции, похожей на опрокидывающуюся набок клетку. Ось вращения "клетки" совпадала с продольной осью автомобиля. В её габариты идеально вошла стальная ванна ёмкостью под пятьсот литров. Выбор именно стальной, а не чугунной ванны диктовался их почти четырёхкратной разницей в массе, критичной как для работающего в одиночку человека, так и для не очень мощного авто.

Прежде чем приварить к качающейся "клетке" ванну, Федорчук просверлил в одной из её стенок пару отверстий под установку детонаторов и залепил их замазкой. Теперь можно было перекурить, но подальше, в стороне от источника ацетилена и больших бумажных мешков с малоразборчивыми надписями, информирующих о чем-то глубоко сельскохозяйственном.

Следующие несколько часов прошли в непрерывном, но неспешном процессе смешивания ингредиентов будущей взрывчатки в ванне. Смесь садовых удобрений с доступными химическими реактивами и некоторыми аптечными снадобьями привела бы в ужас старика Нобеля. Но это был "динамит для бедных". Дёшево и сердито, а главное — доступно.

Дальше нужно было действовать предельно осторожно. Одна ошибка и "Митькой звали". Этого Федорчук себе позволить не мог, в том числе и по причине особой, слегка извращённой с точки зрения обычного человека, профессиональной гордости минёра-подрывника — сержанта ВДВ.

"Ну вот, "начинка" для пирожка готова, — подумал он, вытирая со лба трудовой пот, — теперь можно ещё раз перекурить в сторонке, но... очень в сторонке".

После пятиминутного отдыха, в ход пошли тонкие листы меди, размером чуть больше площади ванны. Первый лист был медленно и печально отбит резиновой киянкой по форме углубления, образованного стенками ванны и поверхностью взрывчатки отформованной в виде вогнутой линзы, насколько это представлялось возможным в данном случае.

В качестве поражающего элемента взрывного устройства, Виктор, после недолгих размышлений, решил использовать стеклянные разноцветные шары для игры в марблс, полторы сотни которых удачно поместилось на поверхности первой медной пластины. Сделать окончательный выбор помог случай, точнее: мальчишки в парке, увлечённо игравшие с красивыми стеклянными шариками.

Свободное пространство между этими "игрушками" щедро засыпано стальной дробью. Если бы знал заранее чего будет стоить достать несколько килограммов дроби, — ещё не применяющейся в охотничьих целях (до этого — лет сорок, как минимум), а нашлась искомая на складе одного лишь маленького заводика, подвизавшегося на ниве обдирочно-шлифовальных работ, — плюнул бы и попросил обыкновенную свинцовую картечь...

На дворе стояла уже глубокая ночь, когда работа — будь она неладна — подошла к концу. Второй лист меди плотно закрыл разноцветную шаровую начинку бомбы и аккуратно, — под бешеное сердцебиение, — приварен стальным уголком по периметру к стенкам ванны.

Наскоро перекусив бутербродами с варёной говядиной, припасенными с утра, и открыв бутылку "белого" пива, — попутно отметив что в этом их с реципиентом Вощининым вкусы удачно совпали, а вот Олега и Степана почему-то тянуло на темное, — Федорчук впервые за день смог, наконец, по-настоящему расслабиться.

"Интересно, — подумал он с удивлением, — раньше я всегда напевал за работой хоть что-то, а сегодня — как отрезало".

Да. Если подумать хорошенько, то получится, — вся жизнь прошла под какие-то песни, что нам "строить и жить помогали". Ну ладно детство. Там всё было проще. По радио и в "ящике" — вперемешку пафос и "бодрячок", зачастую фальшивый. Редко-редко, можно было услышать что-то по-настоящему трогающее душу. Да и в фильмах уровень стихов и музыки был такой что...

— Нам по фиг всё, нам по фиг всё, нам по фиг, — с утрированным "выражением" запел он на мотив заглавной музыкальной темы фильма "Как закалялась сталь". — Нам по фиг даже то, что вам не по фиг. А если вам не по фиг, что нам по фиг, идите на фиг, идите на фиг. Тьфу!

Это нужно было срочно запить. Тем более что неизвестный друг оставил под столом, как нарочно, полдюжины отличного эльзасского "белого" пива. Ненавязчивый оттенок кардамона и апельсиновой цедры добавлял к вкусу жизни порой так недостающие ей свежие ноты. На практически голодный желудок, напиток подействовал настолько убойно и так незаметно, что Виктор нечувствительно набрался до нормального русского состояния — "а полирнуть?" Но это — добавить и довести до кондиции — должно было произойти несколько позже, пока же стихотворно-песенная тема прочно захватила его размягченное пивом сознание.

Похоже всё это "ж-ж-ж" было неспроста. Ответственную работу, кровавую цель — уже заранее оправданную, и "отмазанную" от партизанских поползновений совести, — просто необходимо вытеснить из головы. Хотя бы на время отдыха и сна, но — отринуть, заместить чем-то не менее ценным, пусть даже на вкус и не совсем трезвого сознания. Лишь бы не думать о "белой обезьяне".

Детство для Виктора кончилось как-то внезапно. Он счастливо избежал повального увлечения сверстников "мелодиями и ритмами зарубежной эстрады", точно также как и полуподпольным "русским роком". Нет, конечно, слушал и "неформатных" для массовой советской культуры молодых певцов, завывавших о том "кто виноват" и картавивших о нелёгкой судьбе марионеток, ему нравились утончённо-ернические и грубо-философские тексты "инженера на сотню рублей" со странным прозвищем из двух почти соседних букв, но что-то со всем этим было не так. Где-то его, подростка, считающего себя вполне самостоятельным, обманывали или пытались обмануть. Подсовывали, как ему тогда казалось, безвкусную вату в яркой обёртке.

Витька рванул в другую крайность. К изумлению заведующей школьной библиотекой, формуляр "ученика 10Б класса Федорчука В." стал заполняться именами русских и советских поэтов. К сожалению, в школьной библиотеке не нашлось ни Поля Элюара, ни Артюра Рембо, ни даже какого-нибудь замшелого Франсуа Вийона с не менее заплесневелым Робертом Бёрнсом в переводе Маршака.

Ярослав Смеляков был отринут сразу и с негодованием. "Хорошая девочка Лида" осталась второстепенным персонажем комедии "про Шурика". Маяковский — отставлен в сторону с глубочайшим почтением, ибо "все мы немножко лошади". Цветаева с Ахматовой даже не рассматривались в качестве претендентов на овладение разумом юного поклонника русской поэзии. Проклятый мужской шовинизм? Возможно. Скорее всего, но не только. Еще и юношеский максимализм и крайняя степень нонконформизма. Хотя, гендерный принцип был возведён в абсолют надолго. И... на этом завершилась третья бутылка пива.

Настоящим открытием для Виктора стали стихи Левитанского и Межирова, а когда он услышал, как их, пробирающие до самых глубин юного сознания, строки удивительно точно ложатся на гитарную музыку, судьба его пристрастий была решена. Даже потом, в Афгане, он смог пронести это, самое яркое, почти детское, впечатление через все полтора года нелёгкой — и чего уж там, опасной, ведь война — службы на чужбине.

Сверстники и сослуживцы тоже пели под гитару. Но они пели Высоцкого и Розенбаума, реже — Окуджаву и Визбора. Однако — и это даже странно, поскольку умом он понимал: песни хорошие, — они не затрагивали в душе Виктора ровным счетом ничего. Не шли ни в какое сравнение с настоящей, с точки зрения Федорчука, поэзией. Рождённой, как он тогда считал, не разумом, но сердцем. И, что самое главное, на любимых поэтах детства ничего не закончилось. Новое время, новые имена. Не зря же он так долго собирал свою коллекцию песен, оставшуюся там, далеко в будущем. Сейчас, напевая вполголоса, Виктор перебирал их в памяти, как пушкинский скупой рыцарь золотые монеты в сундуках. Каждая несла с собой частицу прошлого, которому еще только предстояло случиться в будущем, полустертые воспоминания и ослабевшие, но все еще окончательно не выдохшиеся эмоции. Тихую улыбку и скупые мужские слёзы. В них, в этих песнях, была, если разобраться, большая и лучшая часть его, Виктора Федорчука, жизни.

И вот уже шестая бутылка закончила свой путь под столом.

"Не хватило... — с пьяным сожалением подумал Федорчук. — Но была же заначка. В кармане пальто, — по означенному адресу обнаружилась плоская фляжка с коньяком. — Ну, по полста грамм, и баиньки".

Засыпая, он видел перед собой фотографии детей и внуков, и улыбался, забыв о том, что совершённое прошлое теперь перешло в разряд несбыточного будущего.

Утро, как и ожидалось, вышло на редкость мерзким. "Зарекалась ворона против ветра срать", — грубая, но верная, пословица, вспомнившаяся как нельзя некстати, лишь усугубила симбиоз мук телесных с муками совести.

"Вроде не мальчик уже, а пиво с коньяком мешаю".

Впрочем, что там пиво с коньяком! Вот с текилы бодуны такие, что кажется — весь порос колючками, словно кактус. Но в отличие от растения, — колючками внутрь.

С этими невесёлыми мыслями, Виктор пошёл в душевую и обнаружил что кран там только один. И текла из него, как подсказывало шестое чувство, отнюдь не горячая вода. С криком: "Эх ты сила эпическая!", — Федорчук резко повернул задвижку крана до упора. Сказать, что вода была просто холодная, — значит обидеть воду, поступавшую, судя по всему, из подземной скважины где-то неподалёку.

Уже через пару минут Виктор продрог до такой степени, что появился противный железистый привкус во рту.

"Всё, довольно бесчеловечных экспериментов, — с этими словами он закрыл кран и быстро растёрся внутренней, чистой, стороной рабочей рубахи, — а теперь кофейку горяченького, — он чуть помедлил и добавил совсем тихо, что при отсутствии посторонних слушателей выглядело или, вернее, звучало весьма комично, — с коньячком".

Сказано — сделано. Уже через полчаса, после двух чашек крепкого кофе с "коньячком" и пары сигарет, Федорчук почувствовал себя почти человеком. Даже руки перестали мелко подрагивать. Самое же главное было в том, что сознание стало кристально чистым и готовым к по-настоящему сложной и опасной работе, — установке взрывателей.

Первый детонатор, простой, ударного типа, — приводится в действие рычагом стояночного тормоза. Стоит поставить машину на "ручник" и, через полторы минуты, он сработает. Второй, дублирующий, электрический и срабатывает при размыкании цепи питания вспомогательного электрооборудования автомобиля. Глушим двигатель, вынимаем ключ из замка зажигания, да пусть и не вынимаем, тем более что как такового ни "ключа зажигания", ни замка оного в "пыжике" всё равно нет — детонатор сработает через те же полторы минуты.

"Всё, — подумал Виктор, которого несколько часов тонкой работы изрядно измотали. — Теперь можно звонить Олегу — пусть приезжает. Отдам ему ключи от гаража, и завалюсь спать. Праздничный тортик для маршала готов. Можно сказать, эксклюзив. Ручная работа. Таких рецептов здесь пока не знают, и, слава богу, что не знают, а то уж больно хорошие ученики... Или сходить куда-нибудь? Развеяться, так сказать, и посветиться заодно. Тем более что перед смертью не надышишься. Я прав, товарищ Вощинин?"

Из газет:

Ожесточенные бои между регулярными частями Чехословацкой республики и судето-немецкими повстанцами (Фрайкор). Сообщается о сотнях убитых и множестве раненых мирных жителей. Массовый исход немецкого населения в Австрию и Германию.

На фотографии т. Сталин и т. Ворошилов на совещании передовых колхозников и колхозниц Узбекистана. Оба смеются.

Победа Народного Фронта на парламентских выборах в Испании. Новый премьер — Мануэль Асанья — восстанавливает действие конституции 1931 года.

Глава 2. Среда тринадцатое: Хронометраж

13.02.36 г. 06 ч. 00 мин.

По идее, должен бы звучать Бетховен или еще кто из "той же оперы" — Гайдн, или Глюк, или вагнеровский "Полет валькирий" — но в немецко-фашистской башке Баста фон Шаунбурга куролесил Моцарт со своей Eine Kleine Nachtmusic, и под эту неслышную миру музыку Олег проснулся, встал с постели и начал этот день.

"Среда тринадцатое... Это же надо! Хорошо хоть не пятница..."

Он тщательно побрился, принял холодный душ, намеренно взводя нервы в положение "товсь", выпил чашку крепкого черного кофе и только тогда стал одеваться. Брюки, ботинки и свитер, предназначенные для этого дня, куплены в разных магазинах и в противоположенных частях города. Вместо пальто Олег надел сегодня потертую кожаную куртку, в ней одинаково удобно будет и бегать и стрелять: один пистолет — "четырёхсотую" "Астру" — засунул за ремень брюк под свитером, а другой такой же висел под мышкой в кобуре. Очки с обычными стеклами без диоптрий, накладные усы и темный парик с кепкой довершали его сегодняшний наряд.

"Вполне!" — Олег кивнул своему отражению в зеркале, проверил запасные магазины в карманах, и вышел из дома.

Через полчаса он затормозил около гаража, где дожидалась своего часа "машинка бога войны", припарковавшись неподалеку, обошел авто, попинав шины, и направился к двери.

— Это я, Шульце, — ответил он, когда на аккуратный стук из-за двери осведомились, кто это и что этому кому-то понадобилось в половине восьмого утра?

— Ну? — спросил Олег по-немецки, когда Кольб открыл дверь. — Вы готовы?

— Д-да... — выглядел поганец неважно: бледен как полотно, глаза тусклые, нижняя губа подрагивает.

"Не боец... Но с другой стороны..."

— Не надо бояться, — сказал Олег, стремительно превращаясь в фон Шаунбурга. — Вы же мужчина, дружище. И я все время буду рядом.

— Я не боюсь, — голос усталый, хриплый.

"Будем надеяться".

— Я в этом не уверен, — улыбнулся Олег, закуривая.

— Вы можете на меня положиться.

Боже, как жалобно прозвучало это заверение!

"Детский лепет... Но тебя, парень, никто силком в нацисты не тянул, не так ли?"

— Как там наш клиент? — спросил Олег, переходя к главному.

— Он спит, — промямлил Питер Кольб, и по его виску скатилась капля пота.

— Ну, раз спит, значит, жив, — усмехнулся Олег и положил руку на плечо собеседника.

— Жив, — как эхо повторил его последнее слово Кольб.

— Хорошо, — кивнул Олег, но руку с плеча Питера так и не снял. — Вы помните, что надо делать?

— Д-да... — выдавил из себя "подлый нацистский наймит". — Подъехать, остановиться, заглушить мотор, поставить на стояночный тормоз и уходить.

— Но не бежать! — поднял вверх палец Олег. Он снял-таки руку с плеча Кольба и мог теперь жестикулировать.

— Не бежать, — согласно кивнул Кольб.

— А где остановиться? — этого задохлика следовало проверять все время, — доверять такому, это, знаете ли, верх несерьезности.

— Там, где вы мне скажете, — пролепетал Кольб.

— Верно! — Олег снова положил руку на плечо Питеру Кольбу и заглянул ему в глаза. — Никакой отсебятины, дружище, а то яйца оторву и заставлю съесть. Ты мне веришь?

— Д-да...

— Вот и славно, — оскалился Олег, не разрывая, впрочем, зрительного контакта. — Нигде не останавливаться. Ехать аккуратно. Остановиться точно напротив двери кафе или, если не получится — напротив витрины. Я буду ехать за вами и подберу метрах в ста от авто. Но, умоляю, Питер, не заставляйте меня быть жестоким!

13.02.36 г. 10 ч. 23 мин.

— А вот и наш друг,— Ольга сказала это настолько спокойно, что Виктор даже головой покрутил, но, разумеется, мысленно. А она... То ли, и в самом деле, нервы у нее железные, то ли актриса такая, что в образе даже о страхе забывает. Чужая душа — темный лес! Но с другой стороны: не психует, не мандражирует, — за одно это ей спасибо полагается. Любая другая уже головой об стену в истерике билась бы. А этой все нипочем.

"Неординарная женщина... Есть женщины в замках альпийских! — О! Почти Некрасов", — нервно ухмыльнулся Федорчук.

А между тем, месье Рур раскурил трубку и подошел к краю тротуара, лихорадочно высматривая такси. Но, как назло, машин на улице было мало, и ничего похожего в поле зрения не попадало. Во всяком случае, вот так вот, сразу. Виктор оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как отъезжает от тротуара коричневый "Барре" Сергеичева.

— Такси! — крикнул журналист и помахал в воздухе длинным черным зонтиком. — Такси!

— Будет тебе такси, только не голоси! — по-немецки сказала Ольга и закурила, наблюдая, как подкатывает к клиенту загримированный черт знает под кого и уже совершенно не похожий на себя Степан.

— Тебе его не жаль? — спросил Виктор, аккуратно трогая угнанный накануне Олегом шестицилиндровый "Делаэ 135".

— Ты знаешь, Витя, — по-русски ответила Ольга. — Я вчера встретила на улице Дали и Магритта.

— Того самого? Сальвадора? — Виктор увидел темный Ситроен "Traction Avant", пристроившийся за такси "Сергеичева" и одобрительно кивнул. Ну что ж, никто ведь и не считал товарищей чекистов дураками. Ведут клиента. Причем ведут издали, чтобы заметить хвост, если и когда он вдруг возникнет у приятеля товарища маршала. Но они такой вариант, к счастью, предусмотрели, и Виктор держался "очень позади", но и Матвеев следил, чтобы его ненароком не потеряли.

— Того самого? — спросил Федорчук.

— Да.

— Круто! А Магритт? Фамилия знакомая, но вспомнить...

— Он художник сюрреалист такого же уровня, что и Дали, а, может быть, и выше. Дело вкуса.

— Ага, — сказал Виктор, чтобы что-нибудь сказать. — А ты его, стало быть, в лицо знаешь.

— Моя сестра защитила диссертацию на тему "Магический реализм Магритта и движение Сюрреализма", а я ее редактировала.

— И к чему ты его вдруг вспомнила? — вот тут и сомнений быть не могло. Наверняка, этот Магритт не просто так к разговору приплелся.

— Он прожил в оккупированной Бельгии всю войну, — Ольга выбросила окурок в окно. Голос у нее был ровный, но Виктор уже понял, что сейчас услышит. — Страдал ужасно. Даже краски стал использовать более темные.

— Тоже позиция, — не стал спорить Виктор.

На самом деле это было крайне больное место во всей их эскападе. Что есть минимальное зло, необходимое и достаточное для создания некоего гипотетического Добра, и в то же время простительное перед ликом Божьим? Ольга права. Этот Магритт — будь он трижды гений — жил при немцах и не тужил. То есть, тужил, разумеется, и, наверное, конфет своим детям купить не мог, но в то же самое время его, Виктора Федорчука, родные умирали от голода в блокадном Ленинграде. Виноват ли в этом Магритт? Виноваты ли украинские родственники Федорчука, пережившие в селах Полтавщины оккупацию, что другие его родственники гибли в боях или от истощения? Нет, наверное. Однако сейчас перед ним самим — перед ним, перед Олегом, Ольгой, Степаном, перед всеми ними — стоял выбор: смерть нескольких французов и какого-то числа советских военных и чекистов или... А вот в этом "или" и заключалась вторая большая проблема. Знай они наверняка, что все это не напрасно, было бы куда как легче. На душе, на совести, на сердце... Но ведь и не делать ничего нельзя, иначе зачем всё? Вот и думай. Головой.

13.02.36 г. 10 ч. 42 мин.

Волей-неволей, а приходилось петлять и нарезать круги. Клиент всегда прав, не так ли? Так, и Матвеев, изображавший сейчас Сергеичева, выполнял распоряжения Реми Рура, которого, видно, кто-то успел научить, что и как делать по пути на рандеву с другом военной молодости. Они "добежали" до Сены, перебрались в Сите и, затем, по мосту Petit Pont на Rue Sain-Jacques, где месье Фервак приказал свернуть налево на Rue Dante...

"Что случилось на улице Данте?" — но, сколько Матвеев ни ломал над этим голову, ничего вразумительного вспомнить не смог. Однако ощущение, что ответ вертится на языке, не проходило.

"Пся крев!"

— Направо, пожалуйста, — попросил пассажир, и Степан свернул на Rue Domat.

"Курвин сын!"

В зеркале заднего вида в очередной раз мелькнуло чекистское авто — Матвеев давно уже не сомневался, что это энкавэдэшники. Но это-то как раз понятно и принималось в расчет. Важнее — не "потерять" Витю и Олю, но и их автомобиль только что мелькнул на пределе видимости.

13.02.36 г. 10 ч. 45 мин.

Старший лейтенант госбезопасности Борис Саулович Вул появился на Rue Maitre Albert еще в девятом часу утра. Прогулялся по четной стороне улицы, оставаясь все время в тени деревьев, без спешки выкурил сигарету стоя на пересечении Maitre Albert и Lagrange, перекинулся несколькими скупыми репликами с сотрудником Торгпредства, сидевшим еще с ночи в машине, припаркованной около тридцать первого дома, и, наконец, устроился в brasserie , из окна которого видна часть улицы и вход в кафе "Веплер". Там посетителей пока не было, кафе открывалось только в одиннадцать, но два кандидата на кофе с круассанами уже слонялись в разных концах улицы, терпеливо дожидаясь открытия. И оба, уверенно можно предположить, — сотрудники французской контрразведки.

В пивной было пусто, Борис Саулович сел за столик у окна и, когда официант спросил подать ли ему пива, заказал distinguе — большую стеклянную литровую кружку — и картофельный салат. Не будешь же сидеть в пивной целый час или даже два, и делать вид, будто не замечаешь недоуменных взглядов официанта? Вул закурил, стараясь держать весь стометровый отрезок улицы в зоне внимания, и отхлебнул из кружки. Пиво принесли очень холодное, пить его было необыкновенно приятно, хотя, казалось бы, какое пиво зимой?

"Но разве ж это зима?" — Борис Саулович затянулся и сделал еще один аккуратный глоток. Спешить-то некуда, а больше одного литра он себе позволить не может. Здесь и сейчас не может, а так ...

Вул вырос в Горловке, там же еще до революции успел поработать в шахте, пока не случилось чуда, и старый Нахум Берг не взял его в ученики. Через год молодой кузнец превратился в одного из самых опасных уличных бойцов в городе. И выпить мог много. Даже сейчас, в сорок лет и с порченным пулей легким. Разумеется, не на посту...

Картофельный салат оказался хорош, приправлен уксусом и красным перцем, а оливковое масло вообще превосходно. Не забывая поглядывать в окно, Борис Саулович посыпал салат еще и черным перцем, взял кусок белого хлеба и обмакнул в оливковое масло.

13.02.36 г. 11 ч. 03 мин.

К кафе подъехало такси. Остановилось у тротуара. Борис Саулович напрягся, но все оказалось до обыденного просто. Заминка — пассажир в серой фетровой шляпе расплачивается с таксистом — и Фервак выходит из авто, а "Барре" трогает и медленно отъезжает, удаляясь от входа и оглядывающегося по сторонам журналиста. Его Вул знал в лицо, так как сам же и нашел по "просьбе" маршала и пригласил от лица старого друга на эту встречу.

"Ну, что же ты застрял! Не торчи, как...! Входи!"

Но Фервак все стоит, как мишень на стрельбище, крутит башкой в шляпе с широкими полями, пускает из трубки клубы сизого неохотно тающего в прохладном воздухе дыма, а по улице проезжают автомобили. Немного, но достаточно, чтобы сжечь последние нервы у человека, отвечающего за создание периметра. Грузовик с какими-то бочками, коричневая "Бенова", черный "Мерседес-Бенц", "Делаэ"... Но "Делаэ" неожиданно — резкий визг тормозов — как вкопанный останавливается всего в нескольких домах от кафе и из него выходит какой-то неуклюжий паренек в топорщащихся — "Да, что же у него там поддето?!" — брезентовых штанах, куртке из толстого сукна и шерстяной вязаной шапочке, скрывающей волосы и лоб. Почему Вул подумал, что это молодой парень? Почудилось что-то немужское в этом очкарике с брезентовым рюкзаком на плечах и футляром для какой-то большой трубы в руках.

"Не меньше метра..."

Парень помахал рукой шоферу и, перейдя улицу, скрылся с глаз, а "Делаэ" поехал дальше и вскоре свернул в переулок.

Вул вернулся взглядом к месту, где стоял Рур, но того на улице уже не было.

13.02.36 г. 11 ч. 05 мин.

Ольга пересекла улицу и, покачивая футляром — почти шесть кило, между прочим — вошла в подъезд дома, стоящего чуть наискосок от кафе. К сожалению, она не знала и не могла знать, что там за крыша у этого старого пятиэтажного дома, но по первому впечатлению высота и расположение здания гарантировали достаточно хороший обзор на небольшой дальности.

Войдя в фойе, она сразу же направилась к стеклянной выгородке, где при ее появлении ворохнулась тень.

— Madame, — тут же заговорила Ольга, стремительно приближаясь к консьержке, выглянувшей в свое оконце. — Avez-vous une chambre a louer? A quel prix, s'il vousplaot? Ya-t-il de I'eau courante? Et du chauffage central? Oui? C'est chic. Merci bien, madame!

Она тараторила без перерыва, стараясь не дать вставить в свой бред хотя бы одно чужое слово. Консьержка — немолодая болезненного вида женщина — была совершенно ошеломлена, и единственное, что могла сделать, и делала, — это лупать маленькими глазками. А Ольга все говорила и говорила, одновременно делая то, что ей нужно. Она положила свой тяжелый футляр на деревянную полку под оконцем консьержки, сразу же достала из кармана носовой платок и фляжку, в такой обычно держат коньяк или водку. Отвинтив колпачок, щедро плеснула из фляги на платок и потребовала тоном, не предусматривающим отказа:

— Вот, Мадам! Понюхайте!

И консьержка купилась на этот детский трюк, выполненный, впрочем, весьма художественно. Она потянулась вперед — к платку, и все, что оставалось сделать Ольге, это, отставив флягу в сторону, прихватить женщину за затылок, а левой рукой прижать мокрый платок к ее лицу.

Раз, два, три... Ну что ж, Олег оказался прав: хлороформ действовал именно так, как и предполагалось — он усыплял.

13.02.36 г. 11 ч. 06 мин.

Честно говоря, Олег не любил импровизировать, хотя, как назло, делать это ему приходилось часто и получалось — чего уж там — совсем неплохо. Однако любить — не любил. И суеты со спешкой не терпел, предпочитая размеренную и упорядоченную жизнь и деятельность. И склонность эта к порядку, плану и неторопливому воплощению в жизнь поставленных перед собой целей — отнюдь не была благоприобретенной. Недаром же, даже в те времена, когда, судьба вкупе с молодой женой занесла в Питсбург, и общаясь с окружающими если не по-английски, то уж верно по-испански, случавшиеся время от времени "форс-мажоры" Ицкович называл исключительно по-русски: "срачкой-горячкой". И не только про себя, но и вслух к вящей радости Грейси: ей ужасно нравились — чисто "музыкально", "по напеву" — русские пословицы и поговорки.

Однако сегодня, по сути, и выбора не оставалось: или импровизируй или... или нет. Ну не знал никто, когда, где и как произойдет эта встреча. Про пятнадцатое число помнили трое. Оля, Витя и сам Олег. Даже название гостиницы было известно — его откопала в своей бездонной памяти "кузина Кисси". А вот тринадцатое... Что встреча с Ферваком состоялась именно тринадцатого, написал в своих воспоминаниях сам Рене Рур. Он написал, а Ольга прочла и не забыла. Но в каком часу и где именно, этого знать было не дано — Фервак написал просто "в кафе", а значит, не оставалось иного выхода, кроме импровизации. Притом, они сделали все, чтобы "переложить" свою фугу в "хорошо темперированный клавир".

— Месье!

— Да? — Олег поднял взгляд от полупустой чашки и посмотрел на высокого худого гарсона, шаркающей походкой идущего к столику.

— Телефон, месье, — и гарсон кивнул куда-то за свое плечо.

— Спасибо, — Олег выдохнул табачный дым и погасил окурок, ткнув в кобальтово-синюю стеклянную пепельницу.

Очень хотелось вскочить и опрометью броситься к телефону, висевшему на стене в закутке между крошечным гардеробом и дверью в коридор к туалетам. Но, разумеется, ничего подобного Олег не сделал. Встал, спокойно — даже несколько лениво — подошел к аппарату, прикурив по дороге очередную сигарету, взял трубку, оставленную гарсоном на специальном крючке, и послал в микрофон короткое "да".

— Rue Maitre Albert двадцать три, — даже, несмотря на помехи, обычные для здешних допотопных сетей, Ицкович узнал голос Виктора и сразу же успокоился. Мандраж прошел, голова очистилась, и чувства как будто обострились. Во всяком случае, Олегу показалось, что краски стали ярче, воздух прозрачней, а звуки и запахи достигли той степени насыщенности, когда еще чуть — и начнет тошнить.

— Понял, — подтвердил он прием.

— Rue Maitre Albert двадцать три, — повторил Федорчук.

— Скоро будем, — сказал Олег, уже прокручивая в уме наиболее короткий маршрут. — Отбой, — и положил трубку.

"Ну вот и все. Теперь начать и... кончить", — бросил на столик деньги и ровным, но быстрым шагом вышел из кафе.

13.02.36 г. 11 ч. 08 мин.

— Скоро будем... Отбой.

Виктор услышал в трубке гудки и вернул ее на место.

— Благодарю вас, — кивнул он хозяину чайной, куда заглянул в поисках телефона.

— Чашку чая? — предложил розовощекий старичок.

"А пуркуа бы и не па? — пожал мысленно плечами Федорчук. — Времени все равно вагон и маленькая тележка..."

— У вас есть красный юннаньский чай?

— Разумеется, месье! — всплеснул руками хозяин. — Недавно привезён, чудный крупный лист... Пирожное? Шоколад?

— Какой шоколад у вас есть? — Виктор сел за столик и достал сигареты.

— Бельгийский, месье, — с гордостью сообщил толстячок.

— Ну что ж, — Виктор вытряхнул из пачки сигарету, прикурил от чадящей зажигалки — "Хреновый бензин", — и снова посмотрел на хозяина заведения. — Красный чай и два трюфеля.

13.02.36 г. 11 ч. 15 мин.

Когда с салатом было покончено, Борис Саулович заказал еще порцию, а также cervelas — большую толстую сосиску, разрезанную вдоль на две части и политую особым горчичным соусом. Пива оставалось еще много, а маршал задерживался. Но это была не его, Вула, забота. Личную охрану Тухачевского осуществляли совсем другие люди.

Пока суд да дело, он продолжил изучать улицу за окном. Вообще-то Борис Саулович предпочел бы сейчас закурить свою трубку или, на худой конец, папиросу, но не желая выделяться — достал сигарету. Достаточно уже было и того, что его французский оставлял желать лучшего. Впрочем, акцентом и ошибками в грамматике в Париже никого не удивишь.

Размышляя о Париже и населяющих этот сумасшедший город людях, Вул затянулся еще раз и обнаружил, что "вытянул" сигарету в три затяжки.

"Н-да..." — вздохнул Борис Саулович, и в этот момент в бриссерию вошел новый посетитель, показавшийся Вулу знакомым.

Человек был похож на таксиста.

"Но если зверь напоминает кошку и мяукает, то, скорее всего, это кошка... Таксист. А?!"

Точно! Это был тот самый таксист, что привез Фервака. Те же моржовые усы, кепка и пиджак с поддетым под него шерстяным свитером.

С минуту Вул размышлял, является ли появление таксиста в бриссерии чем-то особенным, но вопрос — при ближайшем рассмотрении — оказался лишенным смысла. А что, собственно, произошло? Таксист доставил клиента и не уехал, а зашел перекусить или выпить пива в ближайшее заведение. И что? Не в "Веплер" же зашел, оно ему явно не по карману, а в пивную.

"Может быть, он всю ночь работал, а сейчас уже одиннадцать..."

Между тем, таксист спросил у гарсона "plat du jour" и "une demi-blonde" и закурил вонючую сигаретку. Говорил он по-французски гладко и быстро, но с сильным "рязанским" акцентом. Впрочем, наметанным глазом Вул довольно быстро определил, что человек этот слишком молод, чтобы успеть поучаствовать в гражданской войне, но хочет почему-то казаться старше своих лет. Это — по большому счету — было единственным подозрительным пунктом. Все остальное превосходно подходило к имевшим место обстоятельствам. Даже то, с каким аппетитом тот принялся уплетать поданный ему cassoulet.

"Таксист!" — окончательно решил Вул. И как раз в этот момент к кафе подъехали три черных посольских автомобиля, а выскочившие из них крепкие ребята из личной охраны, прикрыли выходящего на тротуар Тухачевского.

— Что за шишка? — спросил таксист, кивнув на окно.

— Не знаю, — пожал плечами Вул.

— Интересно, — таксист еще несколько секунд смотрел в окно, потом хмыкнул нечленораздельно в густые, сивые от проседи усы, и вернулся к еде.

13.02.36 г. 11 ч. 20 мин.

"К нам приехал, к нам приехал... Михал Николаич дорогой..." — конечно, будь у нее оптика, все стало бы, наверное, проще, но и без снайперского снаряжения, можно попробовать достать маршала прямо сейчас. Это, разумеется, была бы стопроцентная глупость. Попадет или нет — неизвестно, а операцию, с таким трудом спланированную и выведенную на финишную прямую, наверняка сорвет.

"Значит что? Будем ждать", — Ольга поглубже натянула шапочку и пожалела, что у куртки нет капюшона. По крыше гулял сырой холодный ветер, и уйти нельзя. Бывало, когда-то, она бегала и стреляла на соревнованиях в дни и похуже этого парижского февраля. Но, с другой стороны, и она была тогда моложе.

"Моложе... И смех и грех! Все время забываю, сколько мне лет!"

Если честно, забывала она об этом крайне редко, а если и забывала, то не то, что ей двадцать четыре, а как раз наоборот. Это она кокетничала сама с собой, и в то же время понимала, конечно, что кокетничает. Но по сути, факт: быть снайпером тяжело и порой неприятно. Витя сидит в чайной — "Мне сверху видно все, ты так и знай!" — Степан в пивной, Олег где-то едет еще, сидит в авто, там не дует, Танька и вовсе в Москве. А она тут, на крыше, как прыщ на заднице, и кто тогда дурак, вернее, дура?

"Дураков не сеют и не пашут, а дуры... дуры сами ложатся".

13.02.36 г. 11 ч. 27 мин.

Рагу оказалось вполне приличным, и Матвееву даже не пришлось изображать волчий аппетит. Да и пиво очень неплохое, хотя если бы был выбор, он предпочел бы бельгийское, австрийское, на худой конец, чешское. Все-таки французы знатные виноделы, а не пивовары...

"Хотя и пивовары, кажется, тоже... А мужик-то здесь не просто так!"

Безусловно, знать наверняка, что держит именно в этой пивной в такое, можно сказать, детское время этого крупного и хорошо одетого немолодого мужчину, — невозможно. Но что-то здесь явно не так, и Матвеев решил исходить из худшего.

Сам он покидать пивную пока не собирался. Во всяком случае, мог себе позволить досидеть здесь до самого часа "Ч", который в данном случае следовало бы, пожалуй, назвать "мгновением истины", но дьявол, как известно, не в названиях, а в деталях. И потому пивная, всего в ста метрах от места предстоящего действа, — отличная позиция и для одинокого таксиста, чья машина стоит не так чтобы очень далеко, и для наблюдения за "точкой рандеву" с немалым отрезком примыкающей улицы. И прикрытие у таксиста — даже если тот жлоб и в самом деле чекист — лучше не придумаешь: голодный "водила" — это ведь так естественно.

13.02.36 г. 11 ч. 39 мин.

"Нет хуже, чем ждать и догонять", — Виктор допил чай, посидел-подумал и решил, что пора ему уже вернуться в машину. По его расчётам, Олег с минуты на минуту должен доставить Маршалу Советского Союза "тортик".

"Не ерничай, — остановил он себя. — Человека убиваем... — но ничего не случилось. Запал погас, так и не разгоревшись. — Так и он, вроде бы, — напомнил себе Федорчук, — не миндальничал, когда ради дела. И не ради, кажется, тоже..."

13.02.36 г. 11 ч. 45 мин.

Он был спокоен... Просто заставил себя успокоиться, но сомнения оставались до самого последнего мгновения. Слишком много неизвестных в решаемом ими сейчас уравнении, слишком велика зона неопределенности.

Олег мимолетно подумал о сигаретах, но сейчас было не до табака. Впереди, отпущенный на максимально возможную в условиях парижских улиц дистанцию, ехал Кольб. Аккуратно ехал. Не спешил, но и не "мямлил", дословно выполняя приказ "партайгеноссе Шульце". Однако, поди узнай, что ему в голову взбредет в следующую минуту? Никак нельзя сбрасывать со счетов и возможность обычной аварии, и что бомба рванет вдруг сама по себе, или случится еще какая-нибудь пакость из длинного списка учтенных, неучтенных и "неизбежных" на войне, как и на море, — случайностей. Возьмет вот накачанный до ушей героином Сергеичев и очнется ни с того, ни с сего раньше времени, и что тогда?

13.02.36 г. 11 ч. 49 мин.

Сквозь два витринных стекла рассмотреть что-нибудь в кафе напротив, достаточно затруднительно, если вообще возможно. Кинув взгляд, Матвеев и не стал пытаться. Еще не хватало привлечь к себе внимание излишним любопытством. Однако, поглощая рагу, и запивая его пивом, Степан поглядывал за окно: главным сейчас было не то, что происходит в кафе "Веплер", а чем и как "живет" улица перед ним. Случиться на Rue Maitre Albert может что угодно. Французы могут пригнать усиленные наряды полиции, Тухачевский может выйти из кафе и уехать, не дожидаясь господина Кольба с "подарочным набором". Да мало ли что может произойти по теории вероятности или согласно третьему еще не сформулированному закону Мерфи! Все что угодно, может произойти. Ну, почти все.

13.02.36 г. 11.53

"Ну и где же наш герой?" — время уходило, и "полночь близилась" со скоростью опускающегося ножа гильотины, а "Германна", как сетовал в свое время гражданин Пушкин, все не было.

Виктор закурил, не отрывая глаз от улицы, но там пока все было спокойно. Пять минут назад он перегнал авто на другое место, откуда хорошо просматривалось и кафе, и дом, на крыше которого должна была обосноваться Ольга. Судя по тому, что полицейские туда толпами не рвались, можно надеяться, что все у нее в порядке. К сожалению, пока она не начнет стрелять, полной уверенности в этом не было, и быть не могло. А после — не будет тем более.

"Вот ведь!... О!"

В створе улицы возник черный Пежо. Вообще-то, до машины было еще далеко, и определить, тот ли это Пежо, что ждет Федорчук, или другой, — невозможно. Но, тем не менее, Виктор сразу же — едва взгляд наткнулся на знакомый абрис радиатора — выкинул окурок в открытую форточку. Плавным движением он потянул из-под своего сидения завернутый в тряпку "шмайсер", из-под соседнего — достал громоздкую "улитку" магазина, воткнул ее в приёмную горловину с правой стороны, и отвёл рукоять затвора в крайнее заднее положение, поставив её на стопор — на все про все ушло не более пяти секунд.

13.02.36 г. 11 ч. 54 мин.

Удивительно, как он — на таких-то нервах — не заплутал и не наделал глупостей. Было бы обидно провалить первое, по-настоящему серьезное, дело! Но бог спас, непоправимого не случилось. Даже из графика не выпал.

Питер посмотрел на часы.

"Без пяти двенадцать. Вполне..." — и тут он увидел, что у дома номер 23 стоят в ряд длинные черные автомобили.

"Черт!" — Кольб разом вспотел и начал притормаживать, не зная, что ему теперь делать...

13.02.36 г. 11 ч. 55 мин.

"Ну и что ты там канителишься? Рожай уже!" — разозлился Олег, видя, как притормаживает Кольб, и, прибавив газ, начал сближаться с черным пикапом, уже почти "топтавшимся на месте", привлекая к себе излишнее внимание редких автомобилистов и нередких прохожих, а также наверняка уже занявших позиции там — у кафе — чекистов и французских контрразведчиков.

"Твою мать!"

В этот момент ему даже в голову не пришло задаться простым, как хлеб и вода вопросом, что случится — вообще, и с ним в частности — если "ванна Федорчука" вдруг возьмет и рванет раньше времени. Не до того было. Просто не до того.

13.02.36 г. 11 ч. 55 мин.

"Он? Или..." — Виктор тихонечко тронул с места, медленно — как в дурном сне — накатывая на воображаемую линию "товсь", что сам себе и наметил метрах в восьмидесяти-ста от входа в кафе. Примерно там же, справа за деревьями должно было находиться и какое-то заведение, — кафе, пивная, или еще что — куда проследовал Степан. И, в смежном зеленоватого цвета доме, Ольга, которая — будем надеяться — "высоко сидит, далеко глядит..."

13.02.36 г. 11 ч. 55 мин.

Черный пикап — вот, что увидел Вул. Его наметанный на такие вещи глаз сразу же вычленил в ситуации главное. Осознание же, понимание того, что здесь не так и почему, пришло несколько позже.

Итак, он "увидел", напрягся и начал вставать из-за стола даже раньше, чем что-нибудь понял. Потом — Вул был уже на ногах — пошли подробности. Пежо... пикап... за рулем молодой мужчина, рядом с ним кто-то еще ... Неважно! Пежо притормаживает, теряя скорость, очень медленно приближается к машинам кортежа, поставленным вдоль тротуара и составляющим вкупе со своими водителями "главную линию обороны".

"Что он?.." — но додумывать эту мысль уже не оставалось времени. Откуда-то справа в сузившееся поле зрения Бориса Сауловича ворвалось еще одно авто, и все понеслось вскачь.

13.02.36 г. 11 ч. 56 мин.

Черт! Как же он перепугался! Чуть не налил в штаны от страха, но партайгеноссе Шульце оказался настоящим человеком — не оставил в беде, придя на помощь в самый критический момент. Он догнал Питера на своем авто, поравнялся, выехав на встречную полосу, и одним решительным взмахом руки указал Кольбу место, моментально разрешив все недоразумения, недоумения и имеющие быть вопросы.

Питер "встряхнулся", проехал еще немного, чтобы встать вровень с Паккардом, прикрывавшим широкое окно кафе "Веплер". В большом черном авто тут же шевельнулся, оборачиваясь в сторону Кольба, шофер, но Питер уже заглушил двигатель, достал из кармана кусок ваты и раздавил над ним ампулу с нашатырным спиртом. Вонь, ворвавшаяся в ноздри, чуть не взорвала ему мозг, но медлить было нельзя, и он обернулся к пассажиру. Мужчина, которого навязал ему в попутчики Шульце, уже почти очнулся. Сидел рядом, лупал глазами, но все еще, по-видимому, не понимал, где он, и что с ним происходит.

— На вот, понюхай! — Кольб с силой прижал ком ваты к носу мужчины, тот инстинктивно отшатнулся и попытался освободить голову — впрочем, вяло пока, недостаточно энергично, а значит и безрезультатно. — Дыши! — проревел Питер, с силой вдавливая вату в лицо пассажира, в его нос и рот. — Дыши!

А сквозь стекла автомобильных окон на него смотрел шофер американской машины, и другие люди, оказавшиеся свидетелями происходящего на улице, — поворачивали к ним головы, но всё, в общем-то было уже сделано. Питер отпустил вату, вытащил из кармана пальто револьвер — кажется, Шульце сказал, что он называется "Наган" — сунул оружие рукояткой вперед в безвольную, но сразу же напрягшуюся ладонь мужчины, и, распахнув дверь, выскочил из машины.

Куда делся Шульце, Питер не знал, но твердо помнил приказ: остановиться, выключить мотор, "оживить" пассажира и бежать вперед.

"Вперед!" — вот это было просто и ясно.

— Вперед! — прошептал Кольб и побежал.

13.02.36 г. 11 ч. 56 мин.

Ольга увидела тормозящий автомобиль и как-то сразу догадалась, что это ОН — тот самый черный Пежо, за фанерными стенками которого прячется нечто взрывоопасное. Но не только. Еще она почувствовала, что человек за рулем пикапа дезориентирован и не знает, что делать, но в следующее мгновение рядом с Пежо возникла другая машина, и у Ольги сжало сердце. По логике вещей это мог быть только Олег, и если сейчас рванет...

"Не рванет!" — это был немой вопль, самая страстная молитва богу, о существовании которого она никогда даже не задумывалась, крик сердца... Но никто, разумеется, ее не услышал. Зато затвор в холодной тишине крыши клацнул так, словно это не она готовилась вступить в бой, а расстреливали её ... Но...

"Поживем, — устало выдохнула она, провожая взглядом уходящую вперед машину Олега. — Еще поживем..."

13.02.36 г. 11 ч. 57 мин.

Распахнулась дверь, и водитель остановившегося рядом с кафе "Пежо" выскочил на проезжую часть, чуть не угодив при этом под колеса ситроеновского грузовика, тащившегося по встречной полосе. Гукнул клаксон, грузовик вильнул, прижимаясь к тротуару, и на мгновение скрыл от Вула и черный пикап, и его сумасшедшего — или просто пьяного? — водителя. За это время Борис Саулович успел выскочить из бриссерии на улицу и выхватить из-под мышки "Люгер". И тут сцена открылась перед ним во всем своем великолепии. Он увидел бегущего прочь от пикапа молодого человека в светлом плаще; наперерез тому уже устремились двое в штатском: один посольский, а второй — очевидный француз. Увидел и пассажира: медведеподобного мужика, ворочающегося в салоне брошенного "Пежо"; разглядел и револьвер в "лапе" у пассажира, и что-то — в руке посольского шофера. А где-то слева пронзительно завизжали тормоза, Вул непроизвольно обернулся на звук и тут же уловил движение за спиной, но когда "забахали" выстрелы, он все еще смотрел на коричневый "Ситроен", вынужденный затормозить, — двое чекистов с оружием перекрыли проезд.

13.02.36 г. 11 ч. 57мин

Времени на размышление не оставалось, но Матвеев все, кажется, понял верно. Вот-вот должен прогреметь взрыв. Пикап встал удачно, но как поведет себя ударная струя, встретив на пути тяжелый "Паккард", определить сложно. Во всяком случае, Матвеев этого не знал: физика физикой, но практика пиротехника здесь как-то важнее. В любом случае, это уже свершившийся факт: если не произойдет чего-то сверх драматического, — "Пежо" останется там, где стоит.

А Кольб длинными прыжками убегал от взрыва, прямо вдоль улицы, и у него был шанс "убечь", но допустить этого нельзя, и именно поэтому Степан находился сейчас здесь, Ольга сидела на крыше, а Витька тоже должен был быть где-то рядом. Да и Олег никуда как будто не спешил. Чекисты — или кто они там? — пытались перекрыть ему дорогу, и то, что он их пока не давил, — лишь вопрос затянувшейся паузы. Но песок времени стремительно просыпался в склянку прошлого, а тот мужик, на которого Степан еще раньше обратил внимание в пивной, стоял сейчас среди деревьев в двух-трех метрах от проезжей части, в руке у него был "Парабеллум", и...

Раздался выстрел и звон бьющегося стекла. Вернее, громче всего был слышен как раз звук бьющегося стекла, а сам выстрел долетел хлопком пробки из бутылки шампанского. Но это была не газировка, разумеется. Это посольский в "Паккарде" стрелял по Сергеичеву прямо сквозь два стекла...

13.02.36 г. 11 ч. 58 мин.

— Дави их в бога, в душу мать! — Виктор, не заглушив мотор, выскочил из машины и вскинул "Шмайсер".

13.02.36 г. 11 ч. 58 мин.

Ольга выцелила мужчину, бежавшего к пикапу, и плавно нажала на спусковой крючок...

13.02.36 г. 11 ч. 58 мин.

Матвеев выхватил из кармана револьвер и выскочил из бриссерии...

13.02.36 г. 11 ч. 58мин

Выстрел водителя "Паккарда", камешком в горах, спустил смертоносную лавину, и в следующее мгновение Rue Maitre Albert наполнилась треском беспорядочной пальбы.

Федорчук длинной очередью срезал и Кольба, и почти уже схвативших того агентов госбезопасности, советской ли, французской — это значения не имело. "Шмайсер" — вот же черт! — заклинило где-то на половине магазина, но разбираться с тем, что там не так, некогда, и отбросив бесполезное железо в сторону, Федорчук потянул из кармана пистолет...

Откуда прилетела пуля бегущий к "Пежо" чекист понять не успел. Кусок свинца в медной оболочке пробил черепную коробку без вариантов восстановления, и лишил возможности осознать что-либо, как если бы выстрел был произведен прямо в лицо. Но пуля попала энкавэдешнику в темя, и это, наверняка, навело бы кого-нибудь на размышления, но разбираться некому, да и некогда пока. Ольга стреляла так быстро, как только могла, не растрачивая боеприпасы зря. Она уже не пряталась, — встала в полный рост у самого ограждения крыши — низкой каменной стенки, едва доходившей ей до пояса — и "работала", стремительно выбирая самые важные цели в сложнозакрученном действе, там, в двадцати метрах ниже ее ног.

Стрелял и Степан. Однако неожиданно он попал в более чем сложную ситуацию. Выскочив из пивной и вскинул ствол, выцеливая спину того здоровенного мужика, который, казалось, всего за мгновение до него вылетел на улицу, но уже собирался в кого-то стрелять из брутального "Люгера", Матвеев вынужден был переключиться на совсем других противников. К счастью, бежавшие вдоль домов люди и сами не ожидали появления еще одного персонажа на ступенях бриссерии. К тому же они не знали — или не успели сразу сообразить — кто он такой, зато Степану в этом смысле было проще. Он-то точно знал, кто здесь свой, а кто чужой. Матвеев резко развернулся навстречу вооруженным мужчинам и начал стрелять раньше, чем те успели поднять свои пистолеты.

13.02.36 г. 11 ч. 58 мин.

Первый выстрел ударил сзади, через мгновение стреляли уже все, кто мог. Олег коротко взглянул на Питера Кольба, спина которого вдруг взорвалась от нескольких попаданий с близкого расстояния, и прибавил газ. Один из французов — Ицкович почему-то подумал, что это именно француз — отлетел в сторону, задетый скулой бампера, а второй убрался с дороги сам. Да так поспешно, что даже оружия достать не успел.

"Врешь, не возьмешь!" — ухмыльнулся Олег, и в этот момент за спиной что-то грохнуло...

"Как взрыв", — промелькнуло в голове, и он напрягся, ожидая ударной волны, но ничего не случилось, лишь со звоном посыпались стекла в машинах и окнах домов, да заложило уши как в скоростном лифте.

"Ох!" — Олег ударил по тормозам и оглянулся.

Как ни странно, "Пежо" частично уцелел, его дымящиеся обломки валялись между деревьями на противоположной стороне улицы. А вот "Паккард", оказавшийся на пути "выстрела", "дуновением картечи" снесло напрочь. Досталось и другим машинам, в которых, кажется, не осталось никого живого, и дому, где размещалось кафе: стена с входом покрылась выбоинами, а из раскрошенного проема, на месте широкого окна-витрины, — валил сизый дым и рвались первые языки пламени...

13.02.36 г. 12 ч. 03 мин.

Отшвырнув винтовку, Ольга подхватила брезентовый мешок и бросилась к чердачному окну. Все было кончено, и, хотя она не знала, погиб ли при взрыве маршал, ранен он, или невредим, оставаться на крыше было уже бессмысленно. Внизу, на улице, сейчас только мертвые и раненые, и ей очень хотелось думать, что никого из ее "мальчиков" там нет.

Бросив рюкзак на загаженный голубями дощатый пол чердака, она спрыгнула вслед за ним, и, не задерживаясь, побежала дальше, едва успев подхватить по пути свой багаж. А вот на лестнице задержалась. Вылезла из комбинезона, буквально вывернувшись из него, как линяющая змея из кожи, стянула через голову толстый свитер, и быстро, лихорадочно, натянула юбку и жакет из плотной шерстяной ткани. Черную вязаную шапочку сменил темный парик с уже пришпиленной к нему шляпкой-таблеткой, а ноги Ольга сунула в тёплые боты на высоком каблуке. Сброшенную одежду и брезентовый рюкзак запихала в просторную сумку из мягкой бордовой кожи, и, глубоко вдохнув— выдохнув пару раз кряду, быстро, но без суеты, зацокала каблучками по лестнице.

13.02.36 г. 15 ч. 19 мин.

Последним на конспиративную квартиру явился Виктор. Взглянул вопросительно на собравшихся компаньонов, но они знали не больше. Радио об инциденте с Маршалом Советского Союза молчало, а других, более оперативных, нежели газеты, каналов информации в 1936 году еще не существовало.

— Ну и что скажете? — спросил Федорчук, выпив залпом полстакана коньяка и закурив сигарету. И только сейчас заметил, что "Баст фон Шаунбург" выглядит не слишком здоровым.

— Не знаю, как там с маршалом, — а вот нас всех, дамы, — несколько секунд Олег смотрел на Ольгу совершенно больными глазами, — и господа, — продолжил, переведя взгляд сначала на Степана, а потом и на Виктора. — Нас следует принудительно лечить от дурости, вот что я вам скажу.

И он был прав, потому что, вспомнив, что и как происходило всего несколько часов назад на улице Rue Maitre Albert, назвать их план иначе, как сильно извращённой попыткой коллективного суицида, Виктор не мог. Однако сделанного не воротишь, не так ли? Так. И слава богу, что "суицид" не удался. И не важно теперь "кто виноват" в спасении их дурных голов и задниц, промысел ли божий, случай ли, статистическая ошибка, гм... или собственное мужество, — все они были живы — и это главное.

Из газет:

Страшные находки парижской полиции. В одной из квартир дома N** по улице

* * *

обнаружены следы пыток (кровь, зловещие инструменты), а так же документы и личные вещи, включая нижнее белье исчезнувшего несколько дней назад сотрудника русской эмигрантской газеты "Часовой" Дмитрия Вощинина. Тело Вощинина пока не обнаружено. Предполагаемый владелец квартиры по данным полиции может быть сотрудником германских секретных служб...

Как сообщают наши московские корреспонденты. В СССР объявлен траур по случаю безвременной кончины от рук фашистских бандитов, первого заместителя Народного Комиссара Обороны, Маршала Советского Союза Михаила Тухачевского... Найденные на месте взрыва останки... будут захоронены у Кремлёвской стены...

Правительство Чехо-Словацкой республики перебрасывает новые армейские подразделения подкреплённые танками, артиллерией и даже авиацией в Судетскую область... Ожесточённые бои идут на улицах судетских городов... Действуют военно-полевые суды...Исполнение приговоров происходит сразу же после их вынесения...

Глава 3. Как это делается в Брюсселе

— Твой босс уехал, — перед тем, как сесть за Танин столик, Олег не стал снимать пальто, только расстегнул донизу, да положил темно-зеленую фетровую шляпу на столешницу с краю.

— А?..

Олег залюбовался ее глазами...

— Пока они строго соблюдают условия договора, — сказал он, доставая сигарету. — И то сказать, я скормил им столько... — он прервал на мгновение фразу, чтобы прикурить от вспыхнувшей с шипением спички, и продолжил, не отрывая взгляда от глаз Татьяны, — ...пищи для размышлений... вкусной и здоровой... что было бы верхом неблагодарности и глупости, начинать нарушать наше джентльменское соглашение с первого же дня.

— Значит, едем в Париж? — она сделала крошечный глоток, но Олег видел, — кофе понадобился только для того, чтобы сначала опустить взгляд, а потом, из-под взмаха ресниц, полыхнуть отблеском жемчуга распахнутых глаз...

"Кокетка!" — не без удовольствия подумал Ицкович и, щелкнув пальцами, выдернул сонного официанта из мира грез.

— Кофе! — приказал он не терпящим возражений голосом. — Крепкий. Без молока и сахара. Быстро.

— Ты ведешь себя, как настоящий фашист! — едва не подавившись смехом, выдохнула Татьяна.

— Возможно, — кивнул Олег. — Но радоваться тут нечему. Не так ли?

— Так, — теперь ее взгляд "прогулялся" куда-то влево, к окну и через него на улицу, и вернулся обратно: глаза в глаза. — Но ты не ответил на мой вопрос.

— Не уверен, — пожал плечами Олег.

— В чем? — не поняла его Таня.

— Не уверен. Про Париж, — ответил он. — Возможно, мы выберем что-нибудь другое...

— Почему? — удивилась она, забыв на мгновение даже о том, что кокетничает, а не просто так — погулять вышла.

— Во-первых, — Олег загасил сигарету в пепельнице, но новой брать не стал. Вообще с курением стоило завязывать, и уж, во всяком случае, его следовало сокращать. — Во-первых: никогда не следует упускать возможность озадачить твоих "работодателей" неожиданным ходом. Чем меньше они будут понимать "ход наших мыслей", тем лучше. Ну а, во-вторых: нам следует хорошенько обдумать, что и как теперь делать. Всем, я имею в виду. Danke, — равнодушно кивнул он официанту и, взяв чашку прямо с подноса, сделал первый глоток.

— К чему ты ведешь? — спросила Татьяна, когда официант оставил их одних.

— Поедем на природу, — улыбнулся Олег. — Как ты относишься к тому, чтобы уехать на несколько дней в провинцию?

— В провинцию? — кажется, он ее сильно удивил. Еще сильнее, чем прежде.

— Да, — подтвердил Олег. — В Арденны. Большой сельский дом, почти замок...

— Звучит заманчиво, — усмехнулась Таня. — Ты, я, природа...

— И все Родственники и Знакомые Кролика... — уловив оттенок озабоченности в ее голосе, поспешил расставить точки над "i" Олег.

— А я думала, ты предлагаешь мне романтическое приключение... — как бы даже разочарованно протянула Татьяна, и Олегу вдруг показалось, что она, и в самом деле, разочарована.

— А ты бы хотела? — спросил он, стараясь не выдать голосом переживаемых сейчас чувств.

— А ты спрашивал? — прищурилась она.

— И где бы я мог тебя об этом спросить? — все-таки женщины странные создания. Пять минут назад, можно сказать, пули над головой еще свистели, а теперь...

— Ну, например, здесь. Сейчас, — как бы подтверждая его мысль, предложила Татьяна, и глаза ее при этом вроде бы даже заблестели.

— Спрашиваю, — эта короткая фраза далась Олегу совсем нелегко, но он, кажется, справился.

— О чем? — сделала Татьяна "большие" глаза.

"Да, что ж ты делаешь!..."

— О возможности романтического путешествия вдвоем, — ровным голосом ответил Олег.

— Я — не — знаю... — опустив глаза долу, едва ли не шепотом ответила она.

— Знаешь, как называют таких девушек? — Олег снова взял себя в руки, и хотя и не был весел, задал вопрос почти веселым тоном.

— Знаю, — кивнула она, — но ты же не скажешь этого слова вслух?

Ну, разумеется, не скажет. Тем более ей. Еще "тем более", учитывая свои собственные грехи. И уж совсем "тем более", после крайне напряженной, а временами и просто опасной недели, которую они пережили в Брюсселе.

— Не скажу...

* * *

К сожалению, Олег не видел Татьяну у мемориала павшим воинам... Нельзя было, пусть и хотелось. Впрочем, он ее увидел в тот же день, только несколько позже. Увидел. Однако, не имел ни времени, ни сил, чтобы поговорить нормально, полюбоваться, глядясь в ее глаза, как в самые лучшие в мире зеркала, и уж тем более, не могло тогда быть даже речи, чтобы уединиться и... Ну что за жизнь! Ждешь, волнуешься, исходишь, можно сказать, на "нет" от страха, что больше ее не увидишь, но в самый ответственный момент — в "момент истины", если по большому счёту, — женщину, к которой неравнодушен, отодвигаешь в сторону, как "объект, не представляющий неотложного оперативного интереса" и переключаешься на того, кто такой интерес, несомненно, представляет. Штейнбрюк... Отто Оттович Штейнбрюк, офицер австрийской армии, если память Витьке не изменила, и корпусной комиссар РККА, если не ошиблась Ольга. Интересный человек. Неординарный. И, конечно же, опасный... И все-таки все началось не с начальника первого — западного отдела РУ РККА, а с нее — стройной молодой женщины в коротком пальто и длинной юбке, появившейся у памятника павшим воинам в шесть часов вечера второго марта 1936 года.

* * *

В Брюсселе, несмотря на официальное начало весны, было холодно и как-то промозгло, словно город стоял на море. А к вечеру еще и ветер усилился, и Тане, стоявшей у памятника на совершенно открытом месте, было совсем не сладко. Но ни уйти, ни "согреться танцем" она не могла. Ждала Олега, да и товарищи разведчики, наверняка, издали за нею присматривали. Поэтому она лишь прохаживалась вокруг памятника, то рассматривая убогие милитаристские барельефы на нем, то переводя взгляд на величественное здание дворца юстиции, такое большое, что даже страшно становилось за маленькую Бельгию: сколько же должно быть в ней чиновников, судей и прокуроров, чтобы заселить это мегалитическое уродство?

— Мадам! — раздался за спиной детский голосок, и вздрогнувшая от неожиданности Татьяна резко обернулась.

Перед ней стоял мальчишка вполне типичного — даже и без памяти Жаннет, легко узнаваемого по старым фильмам — облика: разносчик газет. "Покупайте "Ле Паризьен"! Свежий выпуск "Ле Паризьен". Крушение в Нанси! Человек-волк из Давоса загрыз беременную монахиню..."

— Мадам! — мальчишка был франкофон, и это значительно облегчало общение.

— Да, мальчик.

— Вы не месье Себастьяна ждете?

— Да, — сердце рвануло куда-то вверх и застряло в горле, мешая говорить.

— А денежку дадите?

— Д... дам!

— Давайте!

Мальчишка был тот еще пройдоха, но наука выживания на улице — нелегкая наука. И хотя Татьяна могла догадаться, что свой гонорар юный вымогатель уже получил, в тот момент она об этом даже не подумала. Сунула мальчишке пару монет и требовательно посмотрела в глаза, не забыв, однако, крепко ухватить его за воротник куртки.

— Ну!

— Идите по Рю де ла Редженс, до церкви Нотр Дам де Саблон. Войдите, сядьте и ждите, — судя по выражению лица, мальчишка повторял выученную наизусть инструкцию. — Это все, — он ухмыльнулся, извернувшись, освободился от захвата, и побежал прочь.

"Неглупо... — признала Таня, направляясь к створу улицы. — Если у НЕГО есть кто-то, кто будет проверять мой хвост на маршруте, то..."

Сама она хвоста не чувствовала. Вернее, чувствовала, но буквально во всех направлениях. Знание, что такой хвост — и, возможно, не один — имеет место быть — сбивало восприятие. Но вот, что она ощущала со всей определенностью, — это холод и вызванный им озноб. Впрочем, причиной озноба могли быть и другие обстоятельства... Но думать об этих... "обстоятельствах" она себе не позволяла.

В Брюсселе она никогда прежде не бывала, но если верить карте, изученной вдоль и поперек еще в Москве — идти ей недалеко. Улица — широкая, с трамвайными путями посередине — полого спускалась вниз в направлении королевского дворца. Слева и справа располагались многочисленные магазины колониальных товаров, лавки букинистов и антикваров и солидные кондитерские. В витринах Жаннет видела африканские маски, муляжи тортов, старинные карты и гравюры, и множество других интересных, дорогих и не очень, вещей. Однако отвлечься не удавалось. Она шла вдоль улицы, а кто-то, наверное, двигался за ней, а впереди ее ждала следующая остановка, но кто ждет Татьяну в церкви? Олег или снова какой-нибудь "Маннекен Пис"?

"А вот и церковь — тут и идти-то всего — ничего", — она пересекла улицу, и вошла в собор. Удивительно — в начале седьмого вечера божий храм оказался открыт и даже не пустовал, хотя молящихся было и немного. Пахло ладаном и сыростью. Но тут хотя бы не дуло. Она выбрала место у прохода и присела на скамейку, пытаясь спиной и ушами определить, войдет ли кто-нибудь в собор вслед за ней.

— Не оборачивайтесь, — сказал мужской голос за спиной. — Идите вдоль правого придела, — мужчина говорил по-французски, но с заметным английским или голландским акцентом. — Там будет дверь, за ней прямо по коридору еще одна. Выйдете на Рю Рэйвенс Тинстраат, и идите пока вас не обгонит темно-синий Ситроен "Сет-шво". Водитель притормозит метрах в десяти перед вами. Идите спокойно, не обращая внимания ни на авто, ни на водителя. Поравняетесь, садитесь в машину, и... Удачи!

Выглядело все это, как дешевый шпионский роман, но... — сработало!

Она вышла из собора, прошла метров тридцать вдоль загибающейся влево улочки — кривизна которой ограничивала поле зрения какими-то двадцатью шагами — и услышала сзади шум мотора. Синий Ситроен ехал медленно, словно никуда не спешил. Но Таню он, разумеется, догнал и, перегнав, остановился неподалеку, — у магазина мехов. Водитель — женщина, показавшаяся Татьяне знакомой — курила сигарету и рассматривала выставленные в витрине русские соболя.

"Оля!"

* * *

Поговорить не удалось. Как только Таня нырнула в салон авто, — Ольга выжала сцепление и рванула вперед. Пока крутились по узеньким улочкам старого города, успели разве что обменяться несколькими торопливыми репликами, а потом машина резко остановилась, и рукой, затянутой в бордовую лайку Ольга указала на небольшой ресторанчик через дорогу:

— Тебе туда, Танюша. Иди!

И Таня снова оказалась на пронизывающем холоде, не успев даже толком согреться в неотапливаемом салоне красивого, на взгляд Жаннет, но не слишком комфортабельного автомобиля. А когда, перейдя улицу, подошла к дверям ресторана, еще и дождь начался, — temps de chien! — так что пришлось поспешить. Зато внутри заведения было тепло, уютно трещал огонь в камине, и в прогретом воздухе витали дивные запахи "вкусной и здоровой" пищи. Но, уж так устроен человек! Еще мгновение назад Таня думала только о том, как ей холодно, как-то незаметно для себя позабыв, что вообще-то она "при исполнении", и вообще обо всем позабыв из-за знобкого, пьющего жизнь, холода. И об Олеге — жив или нет? И об ожидающем результатов этой встречи Штейнбрюке, оставшемся "до выяснения обстоятельств" в гостинице. А потом вошла в ресторан, ощутила тепло, расслабилась и... захотела есть, втянув носом дразнящие запахи жареного мяса и какой-то выпечки. Но стоило ей обвести взглядом невеликих размеров ресторанный зал, как и холод с голодом сразу же стали неактуальны. Из-за столика у дальней стены навстречу ей поднялся высокий мужчина в темном костюме и фиолетовой — в полоску — рубашке. Встал, поправил черный шейный платок, и у Жаннет даже дыхание перехватило, когда внимательные голубые глаза пробежались по ее фигуре, чуть замедляя движение на "акцентированных элементах экстерьера", как говаривал кто-то из ее студенческих еще приятелей, и остановились, наконец, на лице.

Взгляды встретились, и ... как она оказалась за его столиком? Вот вроде бы только что вошла и остановилась — что называется, на пороге — наслаждаясь теплом и запахами, оценивая обстановку, и вот: сидит уже рядом с ним, и в одной руке у нее зажженная сигарета, а в другой — пустая рюмка из-под коньяка.

— Здравствуйте, фройлен Буссе, — легкая улыбка скользит по четко очерченным губам. — Как добрались? Надеюсь, вы в порядке?

— Я... Да... — кивает она и возвращает рюмку на стол. — А?..

— Благодарю вас, — серьезно отвечает Баст фон Шаунбург и наливает ей еще. — У меня все благополучно.

— Жена, дети? — острит Жаннет на автомате и вдруг спохватывается: "Черт! Что я несу?!" Но сказанного не воротишь. — Прости...те.

— Все в порядке, — делает отстраняющее движение он. — Вы верно голодны? Я взял на себя смелость заказать нам обоим айнтопф из говядины, по-бельгийски... его здесь удивительно хорошо готовят... с пивом.

— О, это замечательно! — через силу улыбается она, не в силах отвести взгляд от его глаз.

"Да, что это со мной?! Что?"

— А вот и наш суп!

Но, кроме торжественного появления супа, в это же время произошло и еще кое-что, — что, скорее всего, куда важнее, "простых радостей желудка". Официант с подносом, уставленным тарелками, еще только показался в дверях кухни, когда открылась входная дверь, и на пороге появился высокий молодой мужчина в пальто с меховым воротником — бородка, дымчатые очки... "Где я его?.." — коротко кивнул Басту и снова скрылся на улице.

— Ну вот, — улыбается фон Шаунбург, и сквозь чужое, пусть и чертовски привлекательное лицо, проступают знакомые по Москве черты Олега. И пусть это всего лишь плод ее воображения, но такой... такой Баст нравится ей куда больше.

— Ну вот, — улыбается Олег. — Хвост твой мы благополучно потеряли и можем, соответственно, спокойно поговорить. Но сначала еще по рюмочке и за суп! И делу время, и потехе час.

* * *

Было уже далеко заполночь, когда на такси подъехали к гостинице "Мозамбик". Причем здесь именно эта африканская колония, да еще и не бельгийская, как объяснил Олег, а португальская, — понять было невозможно. Но, с другой стороны, хозяин — барин: отель, мимо которого они проехали пятью минутами ранее, вообще назывался "Bloom". То ли "расцвет" по-английски — но почему тогда по-английски, не говоря уже о смысле? — то ли просто Блюм. Вполне приличная, надо сказать, еврейская фамилия... Но тогда и "Мозамбик" может быть, pourquoi бы и нет?

Однако продолжить забивать голову глупостями Тане не дали. Олег не дал. То есть, разумеется, herr фон Шаунбург, dИgueulasse немецко-фашистский!

— В каком он номере? — холодно спросил Баст, когда они оказались в фойе.

— В тридцать седьмом... — она все делала так, как приказал ей сделать Штейнбрюк, возможность "отрыва" тоже рассматривалась. То, что Шаунбург подстраховался и не пошел на встречу сразу, а предварительно поговорил с ней tЙte Ю tЙte, выясняя обстоятельства, говорило только в его пользу. Серьезный человек, с которым можно вести дела.

— Тридцать седьмой, я вас правильно понял? — и взгляд холодных, ставших сейчас почти стальными глаз.

"Тридцать се... ох! Его же в тридцать седьмом, кажется... Совпадение?!"

— Да.

— Великолепно! Fine a l'eau! — бросил он коротко портье.

— Куда прикажете? — ничуть не удивившись, спросил портье.

— В тридцать седьмой номер, — ответ фон Шаунбурга прозвучал уже от лестницы.

— Изволите, что-нибудь еще?

— Да, пожалуй, — не оглядываясь, ответил Баст. — Две большие чашки cafe au lait...

"Alboche... — раздраженно подумала Жаннет, сразу оценившая жест Шаунбурга. — Что с колбасника взять? Si sabrer... галантен до ужаса, а по большому счету, ну кто я такая, чтобы для меня кофе заказывать?"

— Представите меня своему der Chef и идите... отдыхать, — сказал фон Шаунбург, словно подслушав ее мысли.

"Что и требовалось доказать..."

Первый этаж, второй... Немец шел, как заведенный. Казалось, случись оказия, он так и до неба будет шагать.

Третий этаж. Коридор. Потертая ковровая дорожка гасит звуки шагов. "N 37".

— Здесь.

— Я вижу, — кивнул Шаунбург и отошел чуть в сторону. — Прошу вас, фройлен.

Жаннет постучала, услышала голос Штейнбрюка — "Войдите!" — и толкнула дверь.

— Густав, — сказала она, переступив порог. — Я рада, что ты не спишь. Это Карл, — указала она на вошедшего вслед за ней Себастиана. — Думаю, вам есть о чем поговорить. А, я, пожалуй, пойду спать...

— Да, милая, — улыбнулся товарищ корпусной комиссар, как если бы приходился Жаннет добрым дядюшкой, а не всесильным начальником. — Отдыхай, а мы пока с господином ...

— Ригг, — чуть склонил голову Баст. — Карл Ригг, к вашим услугам.

— Густав Мейнерт, — протянул руку Штейнбрюк.

"Цирк... Шапито".

* * *

Разумеется, Штейнбрюк понимал, с кем имеет дело. Знал, ждал... чего угодно — почти всего... от опасного и в меру таинственного человека по имени Себастиан Шаунбург, но реальность превзошла ожидания. И этот гребаный der germanische Mann сумел удивить Штейнбрюка — жизнью битого, наждаком тертого и огнем пытанного разведчика-коммуниста. Семь человек "наружки", много это или мало? Вечером, в непогоду, на полупустых улицах чужого города — когда любой человек торчит, как мишень в тире — этого должно было хватить за глаза, но не хватило: фашист увел das kleine Luder, как вор бумажник. Ловкость рук, господа-товарищи, ловкость рук... и никакого мошенничества. Быстро, красиво, на глазах у обалдевшей от такой наглости публики.

"Твою мать!" — выругался по-русски Отто Оттович и закурил очередную папиросу, но табак не помогал. Во рту было горько и сухо, а на дворе сырая холодная ночь, и совершенно непонятно, как ко всему этому относиться. То ли пора уже бить тревогу, то ли обождать до утра — авось, обойдется, как говорят русские Genossen...

В дверь стукнули. Коротко, нервно, поспешно — явно на бегу... Тревога? Вероятно, да, но такая, мать ее, тревога, когда поздно уже что-либо предпринимать. Бежать? А зачем, собственно? В кармане пиджака у Штейнбрюка лежали "подлинные" документы на имя Дмитрия Вольдемаровича Паля — русского немца, профессора московского университета, находящегося в Бельгии на вполне законных основаниях. Да, и в любом случае, не успел бы. В дверь постучали — он только и успел, что вернуться к столу, стоящему в глубине просторного номера, и сесть на стул. Даже папиросу новую — взамен измочаленной в зубах — закурил. Достал из портсигара, зажег спичку, прикурил, задул огонь... и в этот момент снова постучали в дверь номера. Стук, однако, был совсем другой: тихий, вежливый, как бы извиняющийся.

"Не он... но, может быть, она?" — впрочем, если даже это и Жаннет, то пришла она к нему не одна, сомнений у Штейнбрюка на этот счет не было. Не стал бы наблюдатель такую "панику" изображать, в случае...

— Войдите! — громко сказал Отто Оттович, и дверь качнулась внутрь комнаты.

На пороге стояла Жаннет, а рядом с ней...

Ну, что ж, словесный портрет "садился" на фигуранта, как хорошо сшитый костюм. Да и фотография, единственная, оказалась подлинной.

— Густав, — сказала Жаннет, как-то не слишком уверенно переступая порог. — Я рада, что ты еще не спишь. Это Карл, — и она чуть повела подбородком в сторону вошедшего вслед за ней Шаунбурга. — Я думаю, вам есть о чем поговорить. А я, пожалуй, пойду спать...

— Да, милая, — кивнул ей с улыбкой Штейнбрюк. — Отдыхай, а мы пока с господином...

— Ригг, — чуть склонил голову фашист, с любопытством рассматривая своего будущего собеседника. — Карл Ригг, к вашим услугам.

— Густав Мейнерт, — протянул руку вставший со стула и шагнувший навстречу немцу Штейнбрюк. Это был еще один его псевдоним.

— Bonne nuit! — сказала по-французски Жаннет и, повернувшись, вышла, оставив дверь открытой.

— Der ruhigen Nacht! — пожелал ей по-немецки спокойной ночи Шаунбург.

Штейнбрюк промолчал. А через мгновение в проеме двери вместо девушки появился официант из ресторана. Он вежливо пожелал, господам, доброй ночи и, поставив на стол коньяк, сельтерскую, сахарницу, молочник и две чашки с кофе, поспешил оставить мужчин одних. Вот он закрыть за собой дверь не забыл.

* * *

И Штейнбрюк его не разочаровал. Вообще, следует отметить, что несмотря на общую нелюбовь к товарищу Сталину лично и к коммунистической партии в частности, имелись у Ицковича некоторые весьма укоренившиеся сантименты по отношению к "комиссарам в пыльных шлемах". Шло это еще из детства, от рассказов "пламенного революционера" дяди Давида, командовавшего в гражданскую партизанским отрядом где-то в Восточной Сибири, и весьма художественных повествований другой персональной пенсионерки — тети Цили Бунимович, приходившейся Олегу, на самом деле, седьмой водой на киселе, но имевшей партийный стаж аж с одна тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда она юной гимназисткой вступила в партийную организацию Бунда в Вильно. Разумеется, взросление, эмиграция, открытие архивов и всякие разоблачения, хлынувшие в эфир и на бумагу с началом перестройки, изменили его взгляды, но что-то — вопреки логике и доводам разума — все же оставалось глубоко запрятанным в сердце, душе, или еще где — да хоть бы и в подсознании, — и теперь Ицковичу, неожиданно попавшему в это самое "прекрасное и ужасное" время, совсем не хотелось оказаться разочарованным. По идее, им всем — ему и ребятам — было бы куда легче, окажись асы советской разведки на поверку "шлюмперами" и дураками. Но верить в это почему-то никак не хотелось, и Олег был теперь даже рад, что Отто Оттович оказался никаким не говнюком, а, как и следовало ожидать, крепким профессионалом с железными нервами и хорошей ясной головой. Тем интереснее было с ним "играть", и тем почетнее — его, Штейнбрюка, переиграть.

— Разумно, — кивнул Штейнбрюк. — Но возникает вопрос, зачем вам, в таком случае, нужна фройлен Буссе?

— Мой каприз, — откровенно усмехнулся Баст и посмотрел собеседнику в глаза. — Но, знаете, герр Мейнерт, если кому-нибудь придет в голову, ловить меня на ее прелести... hupen — оскалился он, нарисовав в воздухе указательным пальцем правой руки то самое, о чем говорил. — Я буду крайне разочарован.

— Создается впечатление, что вы нас, то ли провоцируете, то ли испытываете... — сейчас Штейнбрюк как бы размышлял вслух, и Баст решил ему не мешать. Пусть подумает. Ведь думать не вредно, не так ли?

— Вы, в самом деле, хотите сделать из нее певицу? — после затянувшейся паузы спросил Штейнбрюк.

— Не знаю, — равнодушно пожал плечами фон Шаунбург. — Разумеется, с ее Wackelpudding можно и в кордебалет... но это будет как-то неправильно, не находите?

— А что правильно? — поднял бровь Штейнбрюк.

— Вернуться к обсуждению общих принципов нашего сотрудничества и забыть как страшный сон о возможности, не дай бог, пробовать завербовать кого-то из чужой команды.

— Считаете, господин Шаунбург, нам вас не завербовать?

— Фон Шаунбург с вашего позволения, господин Штейнбрюк, — улыбнулся Баст, стремительно возвращая удар. — Полагаю, что при некоторых обстоятельствах завербовать можно любого. Даже tovarischa Kobu... — он намеренно не назвал Сталина — Сталиным и не без тайного умысла произнес эти два слова "по-русски". — Думаете, нет?

Штейнбрюк удар выдержал, чем еще раз доказал, что не случайно оказался на столь высоком посту в военной разведке СССР. Он тоже усмехнулся, как бы показывая, что оценил осведомленность противоположной стороны, но ни о чем, из сказанного ранее, не сожалеет. Кем бы он был, если бы не попробовал выиграть "на шару" хотя бы пару дополнительных очков?

* * *

— Думаешь, они нам поверили? — спросила Татьяна и достала из сумочки маленький кожаный портсигар, который вечность назад — вчера утром — подарил ей Ицкович. Ему надоело смотреть на то, как она мучается с сигаретными пачками. — До сих пор поверить не могу...

"А пора бы уже..."

Ну что ж, на самом деле это был один из самых животрепещущих вопросов, и от ответа на него зависело все — буквально все — остальное. А вопрос этот, вполне гамлетовский, следует заметить, формулировался на удивление просто: "А ты кто такой!?"

Ну, кто ты такой, Олег Семенович Ицкович, в самом-то деле, чтобы тягаться с самим корпусным комиссаром Штейнбрюком, руководившим особым отделом армии на Западном фронте еще в грозном 1919 году? И вообще, кто вы все такие, граждане "попаданцы", чтобы надеяться переиграть сразу двух самых "эффективных менеджеров" эпохи, советского и немецкого? Вопросы эти витали вокруг, как неприкаянные души, с того самого момента, когда все трое — или теперь уже следовало говорить о пятерых? — решили сыграть в покер с "железным веком" и, разумеется, не на деньги, а "на все".

Однако по-настоящему, как ни странно, задумался Олег над всем этим только после отъезда Штейнбрюка в Москву с полной авоськой такой информации, что им — сотрудникам Разведупра РККА — проверять ее теперь и перепроверять, хорошо, если не до конца года. И ведь платить по счетам тоже придется. И Штейнбрюк все это хорошо знал и понимал. Это же аксиома: хочешь дружить, продемонстрируй свое желание, потому что любовь и дружба — это такие типы отношений, когда без взаимности не обойтись.

Последняя мысль заставила Олега снова взглянуть на Татьяну, которая неожиданно притихла пару минут назад, по-видимому, задумавшись о чем-то своем. Но стоило Ицковичу на нее посмотреть, она это почувствовала — "Ведьма! Впрочем, все бабы ведьмы..." — и, вынырнув из своего "где-то там", вернула ему взгляд.

— Неужели, ты заранее был уверен, что...

— Какой ответ ты хотела бы услышать? — сейчас он не шутил.

— Даже не знаю... — похоже, ее донимали те же вопросы, что и его.

— Думаю, что знаю ответ, — Олег все-таки вынул еще одну сигарету и закурил. — Нас, так называемых "простых людей", с детства воспитывают в уверенности что вожди — премьеры, президенты, генералы — это какие-то особые существа. Но знаешь, глядя на них — будь они советские, американские, израильские или русские — ни разу не увидел в этих особях ни единого проблеска гениальности. Иногда среди них попадаются способные, в редких случаях — талантливые, но гении? Гении занимаются теоретической физикой, пишут романы и философские трактаты, а политикой занимаются обычные, порой, даже не слишком умные господа.

— Но разведчики... — попробовала возразить Татьяна. — Эксперты разные...

— И что? — пожал плечами Олег. — Ты же сама обвела их вокруг пальца на допросах. Неужели ты думаешь, что женщина — топ-менеджер из Москвы двухтысячных — так сильно уступает по уму, жесткости или способности чувствовать момент, всем этим Берзинам да Шелленбергам? Ничуть. Уж поверь мне, я все-таки психолог...

— "Я психолог... о, вот наука!.."

— Если отбросить инфернальные намёки, ты идешь в правильном направлении,— улыбнулся Олег. — А теперь посмотри на вещи трезво. Вот Штейнбрюк. Кто он?

— Начальник Западного отдела Разведупра...

— А Витя бизнесмен и кандидат химических наук...

— Ты имеешь в виду образование? — нахмурилась Татьяна.

— И образование тоже, — кивнул Олег. — Какое у него, у Отто Штейнбрюка, образование? Школа... гимназия... не знаю, что там у них тогда в Австро-Венгрии было... затем офицерская школа, если он действительно офицер, или краткосрочные курсы каких-нибудь их "прапорщиков"... ну и, возможно, академия РККА. Я не знаю... Но пусть академия... И что? И я школу закончил, и, между прочим, хорошую, а потом медицинский факультет Техниона, и спецкурс по нейропсихологии в Карнеги-Меллон и докторат в Тель-авивском университете... Как думаешь, у кого кругозор шире и образованность выше? А ведь это я еще о Басте ничего не сказал, а он у нас доктор философии...

— Ты хвастун! — улыбнулась Таня, но улыбка была скорее понимающая, чем наоборот.

— А то?! — улыбнулся и Олег. — Меня когда... — но рассказывать Тане, как его по мозгам шарахнуло почему-то не хотелось. — ... через тест Векслера прогнали... Знаешь, сколько я получил?

— Ну, хвастайся, разрешаю!

— 143 из 160...

— Что, действительно? — кажется, он заработал в глазах Тани еще пару очков, хотя, видит бог, ничего такого и в уме не держал. О другом думал.

— Серьезно, — ответил он вслух. — И поверь мне, и у Степы с Витей не меньше, если не больше. И у вас с Олей тоже... иначе бы мы не общались...

— Умный ты... Баст, а дурак, — чуть прищурилась Татьяна, пряча за полуопущенными ресницами рвущийся наружу смех. — Вы в нас совсем другое цените, или я ошибаюсь?

— Ну почему же... Все ценим! — а что он мог ей сказать еще? Что не ценит? Так ведь ценит, и... — Но мы не об этом, не так ли?

* * *

Было чертовски холодно. Мерзли пальцы рук, и промозглый ветер, несущий вдоль проспекта мелкую ледяную морось, продувал насквозь, легко преодолевая толстую ткань пальто и шерстяной свитер грубой вязки. Что уж было говорить о ногах?! За те несколько минут, что колонна простояла в ожидании приказа, ноги совсем закоченели, и Баст, как и все прочие, окружавшие его мужчины, непрерывно переступали с ноги на ногу, как застоявшаяся лошадь.

"Лошадь... битюг..." — Баст поднял руки к лицу и дохнул на пальцы. Изо рта вырвалось облачко пара, но тепла оно — увы — не несло.

— Дрейфишь, Bazi? — спросил стоявший справа от Баста широкоплечий, но какой-то ущербно низенький Гюнтер Штеле. Спросил грубо, как и хотел, вероятно, спросить, чтобы унизить интеллигента и маменькиного сынка фон Шаунбурга. Впрочем, вопрос получился даже грубее, чем предполагалось, из-за того, быть может, что унтерштурмфюрер Штеле был простужен и говорил хриплым сипящим голосом.

— А ты, Genosse? — однако, заглянув в глаза своему товарищу по партии, — для этого ему пришлось чуть наклониться и повернуть голову — Шаунбург (ведь назваться здесь фон Шаунбургом было бы так же неловко, как прилюдно пустить газы) сразу же пожалел, что вообще спросил. В карих гляделках "карлика Носа" плавал даже не страх, а дикий, готовый сорваться с узды ужас.

Но закончить "разговор" им, к счастью, не позволили. Где-то впереди раздались тревожные крики и властные слова команд, взметнулись ввысь знамена и транспаранты, колонна дрогнула, то ли подтягиваясь, то ли собираясь с силами, и в этот момент Баст ИХ услышал. Благодаря своему росту он отлично видел голову колонны, стоявшую в створе проспекта, и пустую, буквально вымершую площадь, лежащую перед первыми шеренгами, в которых стояли командиры и самые крепкие уличные бойцы, каких смогла выставить местная организация СА. Итак, сначала сквозь слитный шум задвигавшихся разом людей, Баст услышал лишь ритмичный гул, впрочем, привычное ухо легко узнало в нем "хоровое" пение. Затем — не прошло, кажется, и нескольких секунд — он узнал и песню, а потом в створе противоположной улицы появилась голова чужой колонны. Над ней тоже развевались красные флаги и тяжело колыхались растянутые "от стены до стены" транспаранты, и грозно взмывали вверх сжатые кулаки идущих.

Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen,

ROTFRONT marschiert mit ruhig festem Schritt...

— VorwДrts! — доносится откуда-то оттуда, из первых рядов, приказ и шеренги трогаются, "печатая шаг", едва ли не по военному. Впрочем, и в самом деле, ветеранов здесь большинство, а таких молодых идиотов, как он, Себастиан Шаунбург...

Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen,

SA marschiert mit ruhig festem Schritt...

Пошли, с каждым новым мгновением, прибавляя шаг. Зазвенели извлекаемые из карманов рабочих курток и пальто велосипедные цепи, появились в руках обрезки водопроводных труб и стальной арматуры... Но и с другой стороны на встречу судьбе тоже шли не мальчики из церковного хора. Колонну комми возглавляли боевики Леова, и значит, сегодня прольется много крови.

— Хочешь ballerspiel? — шепчет на ходу Штелле и украдкой достает из-под полы куртки "Вальтер" МП то ли первой, то ли второй модели.

— С ума сошел?! — зло огрызается Баст, на ходу надевая на озябшие пальцы кастет. — На виселицу захотел?

И тут воздух взрывается новой песней. Коммунисты, прошедшие уже треть пути по площади, еще плотнее смыкают ряды, взмахивают поднятыми вверх кулаками, и начинают, заранее заводя себя на драку:

Verlasst die Maschinen! heraus, ihr Proleten!

Marschieren, marschieren! Zum Sturm angetreten!

Die Fahnen entrollt! Die Gewehre gefДllt!

Zum Sturmschritt! Marsch, marsch! Wir erobern die Welt!

Wir erobern die Welt! Wir erobern die Welt!

Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте!

На битву шагайте, шагайте, шагайте!

Проверьте прицел, заряжайте ружье!

На бой, пролетарий, за дело свое.

На бой, пролетарий, за дело свое!

И колонну штурмовиков тоже охватывает азарт. Кипит кровь, раздвигаются плечи, — люди идут, сомкнув строй, уже готовые на все. Но именно в этот момент Баст фон Шаунбург вдруг останавливается в недоумении и стоит — как бревно, вбитое в дно полноводной реки, — стоит, пытаясь понять, что здесь не так, и почему сердце не рвется в бой. А в следующее мгновение он просыпается с твердым пониманием, принесенным "в зубах" из холодного ночного кошмара: пусть боевики Тельмана ни чем, по большому счету, не лучше боевиков Рёма, он — Олег Ицкович, в любом случае, должен был быть с Пиком и Леовом, а не с этими. И этот факт биографии следовало иметь в виду всякий раз, когда во время очередного разговора с Штейнбрюком Олега охватывало раздражение или еще того хуже: когда на него накатывало холодное бешенство.

Порою Штейнбрюк раздражал Ицковича до того, что хотелось встать и уйти. А еще лучше пристрелить Отто Оттовича на месте. И дело отнюдь не в профессиональной жесткости собеседника, его холодноватом уме или цинизме, являвшемся на самом деле всего лишь оборотной стороной профессионализма. Дело в другом: в идеологической упертости, которой по мнению Олега нет места там, где находились они оба — Штейнбрюк и Шаунбург. Упертости и страха, испытываемого этим бесстрашным человеком перед грозным молохом большевистской бюрократии. А ведь и сам Отто Оттович — часть ее. Вот ведь как.

* * *

— Отто Оттович, — сухо поинтересовался Олег. — Отчего вы все время пытаетесь свести наш диалог к примитивному "ты пришел ко мне, следовательно..."

— Вы ведь философ по образованию, не так ли? — Штейнбрюк был невозмутим, а Баст к нему, и в самом деле, "сам пришел".

— А вы? — задал встречный вопрос Олег.

— А я солдат партии.

— Как Рём?

— Не пытайтесь меня обидеть, — Штейнбрюк демонстративно спокойно достал из пачки русскую папиросу и закурил.

— Обидеть? — "удивленно" поднял бровь Олег. — Ничуть. Но если вы так интерпретировали мои слова... Позвольте поинтересоваться, а чем, собственно, какой-нибудь ваш Ягода отличается от наших Штрассера или Рёма?

— Не хотелось бы вступать в идеологическую дискуссию... — Штейнбрюк уже понял, что попался на детскую "подножку", и сдал назад. Ведь его собеседник был фашистом, а не коммунистом.

— И не надо, господин Штейнбрюк, — кивнул Олег, как бы соглашаясь, что оба они несколько перегнули палку. — Однако нам следует договориться о двух определениях, к которым мы более возвращаться не будем. Без этого двигаться дальше невозможно.

— Какие определения вы имеете в виду? — Штейнбрюк казался абсолютно спокойным и вежливым. Но то была вежливость бездушной машины.

"А ведь даже не немец... Впрочем, австрийцы..."

— Во-первых, я не представляю здесь никакой официальной организации Третьего Рейха, — когда он этого хотел, Олег мог говорить, как по писанному, вернее, как отстукивающая текст пишущая машинка "Рейнметалл". — То есть, я в той же степени должен рассматриваться вами в качестве сотрудника Sicherheitsdienst ReichsfЭhrer-SS, в какой я могу быть так же описан, как человеческий самец — мужчина или представитель рода людского.

— То есть, вы здесь не по поручению господина Гиммлера или господина Гейдриха?

— Товарища Гиммлера, если быть точным, — поправил собеседника Олег. — Нет. Я их не представляю.

— Очень хорошо, — Штейнбрюк сделал вид, что не заметил слова "товарищ", прозвучавшего в крайне неприятном для него контексте. — Но я-то как раз представляю здесь некое государственное учреждение моей страны, и мне надо передать моему начальству нечто более существенное, чем "ко мне обратилась тень отца Гамлета".

— Ну что ж, в этом я вас как раз понять могу, — кивнул Олег. — Я ведь тоже в некотором роде государственный чиновник... Вы будете докладывать комкору Урицкому или самому Ворошилову? — спросил он, ломая линию разговора.

Штейнбрюк сжал челюсти чуть сильнее, чем следовало, и ожидавший его реакции Олег этого не пропустил.

— Полноте, Отто! — открыто усмехнулся он. — Неужели мне нужно выпытывать такие подробности у вашей симпатичной шлюшки? Вы думаете, мы не знаем, что ранее вы работали в ИНО НКВД, а потом перешли вместе с Артузовым в разведуправление армии?

— И что же из этого следует? — холодно поинтересовался Штейнбрюк.

— Ровным счетом ничего, — так же холодно ответил Олег. — Я всего лишь поинтересовался, на каком уровне вам предстоит докладывать?

— На высоком, — коротко ответил Штейнбрюк.

— Ну что ж... — Олег достал сигареты и тоже закурил. — Вы передадите тому, с кем будете говорить, мою просьбу, прежде всего, исходить из тех двух определений, которые мы с вами сейчас обсуждаем. Если они вас поймут, то на будущее мы будем застрахованы от досадных ошибок, вызываемых неправильным "прочтением" ситуации.

— Продолжайте, Себастиан, я вас внимательно слушаю...

* * *

— Куда мы поедем? — спросила Таня.

— В Арденны, — ответил Олег, пытавшийся понять, следует ли ему опасаться этой поездки, и если да, то почему?

— В деревню к тетке, в глушь, в Саратов... — меланхолично процитировала она Грибоедова.

— Вот именно, — согласился он.

— А почему именно в Арденны? — обдумав что-то насущное, спросила Таня.

— Спроси об этом месье Руа, — пожал плечами Олег. — Это он место нашел.

— Слушай, — нахмурилась Таня. — Все хотела тебя спросить, я могла видеть его раньше? У меня такое ощущение...

— Могла, — усмехнулся Олег. — Видела.

— Где?

— В Гааге.

— В Гааге?

— Ты вышла от Кривицкого, пошла по улице...

— "Мафиозо"! А я все думала, как ты это все...

— Не думай! — улыбнулся Олег. — Не надо все время думать. Отдохни.

Глава 4. Бесаме...

Следовало признать, "домик в Арденнах", оказавшийся при ближайшем рассмотрении "домиком в Лотарингии", понравился Тане куда больше, чем внутренняя гостиница управления, каюта второго класса на немецком пароходе, или, наконец, гостиничный номер в Брюсселе, который только некоторые советские товарищи могли счесть "роскошным". Впрочем, и у Жаннет опыт по этой части оставлял желать лучшего, но Таня была "родом" из совсем другого мира, так что...

"Да, — решила она, "сбрасывая вещички" в предназначенной ей комнате на втором этаже. — Мне нравится это скромное буржуазное жилище".

Под личные апартаменты ей отвели "комнатушку" площадью в жалких двадцать пять-тридцать квадратных метров, едва ли не треть которых съедала огромная дубовая кровать.

"Двуспальная... Дву..."

С этим явно надо было что-то делать. Вопрос лишь, что? Татьяна — если верить собственному сознанию — проблему эту пока рассматривала исключительно с теоретических позиций. Хотя и ее — ну что же с этим поделаешь! — столь долгое воздержание начинало...

"Ну, скажем, беспокоить. Ведь можно же так сказать?".

Однако, кроме сознания, в наличии имелось еще и подсознание, где пряталась ее альтер эго — Жаннет, и откуда долетали по временам такие... э... ну, скажем, "образы и... идеи", что становилось жарко... и кровь ударяла в виски, и сердце... — вы будете смеяться, дорогие товарищи — но сердце порой выделывало такие антраша, что позже Татьяне за себя было просто стыдно. Но это позже. А когда перед ней снова возник во плоти — "Жив!!!" — Баст фон Шаунбург — ну, не поворачивался язык назвать этого Олегом — жаром так обдало, словно с мороза в парную заскочила. А у него голубые глаза, а в глазах этих...

— Тьфу ты! — в голос открестилась от нахлынувших... из подсознания — откуда же еще?! — соблазнов Татьяна и решительно отворила маленькую дверь напротив изножья кровати.

"Однако!"

То есть, удивить кого-нибудь в двадцать первом веке ватерклозетом, устроенным в смежном со спальней помещении сложно, даже если у человека такой роскоши отродясь не бывало. Но в тридцать шестом — это что-то невиданное, тем более, помимо унитаза здесь и ванна с душем нашлась, и биде!

"И горячая вода, небось, есть..."

Ну, разумеется, и горячая вода имелась, поэтому Татьяна первым делом полезла в ванну.

"Подождут", — решила она, вспомнив о компаньонах. И действительно, вряд ли Ольга — ее Таня называла про себя Ольгой с не меньшим усилием, чем Олега — Олегом — так вот: вряд ли Ки... то есть, тьфу! Ольга, разумеется, бегом побежит, чтобы поскорее спуститься вниз, в гостиную. Не похоже на нее нынешнюю, да и куда, в самом деле, спешить? Они же сюда на "пару дней" приехали. "Чтобы отдохнуть, — сказал Ба... Олег. — "И о будущем на досуге поразмыслить". Каникулы у них, если кто не понял, и...

"Гори все ясным пламенем! Я хочу принять ванну. Ванну. Принять. ХОЧУ!"

* * *

Когда-то давно, в студенческие еще годы, посмотрела Таня фильм Бунюэля "Скромное обаяние буржуазии". Так вот, самого фильма она сейчас не помнила, но название всплыло в голове как-то само собой и, разумеется, без какой-либо содержательной ассоциации с творчеством французского режиссера, стоило лишь погрузиться в горячую, дышащую паром, но не обжигающую воду. Погрузиться, вытянуть ноги и откинуться спиной на прогретую бронзовую стенку ванны, закурить неторопливо, и, наконец, положить голову на сложенное в несколько раз полотенце, пристроенное на край... Чудо! Чудесно... Просто замечательно... И кто бы ни был тот человек, который позаботился припасти для нее, начинавшей уже забывать о чудесах химии двадцать первого века, "цветочный аромат" для ванны, кокосовое мыло, и жидкие шампуни — фиалковый от Schwarzkopf и Dop от l'OrИal — слава ему и почет, этому человеку, и низкий наш женский поклон, и отдельное мерси от уставшей и перенервничавшей до полного "не могу" молодой советской разведчицы Жаннет Буссе.

Да, так сибаритствовать можно, и жить так можно, нужно и удивительно хорошо. И на Таню само собой снизошло состояние расслабленного покоя, физического и душевного.

"Нирвана..."

Ей было настолько хорошо, что она озаботилась даже — и неоднократно — вопросом, а не послать ли на фиг эту "рыбалку", то есть все эти светские посиделки в гостиной, если ей и так уже замечательно хорошо?

"Остаться здесь, лежать вот так, добавляя по времени горячую воду... Потом забраться в постель и спать..."

Спать и видеть сны, в которых ее будет обнимать атлетически сложенный Баст Шаунбург... или не будет.

К половине седьмого она была уже вполне готова "выйти в люди". Еще раз критически осмотрела себя в зеркале, врезанном в среднюю дверцу массивного, под стать кровати, и тоже дубового шифоньера, и осталась собою вполне довольна. Туфли на высоком каблуке — к сожалению, единственные в ее небогатом гардеробе — добавляли роста и каким-то колдовством определяли особую, свойственную только ей осанку. Длинная, до щиколоток, приталенная темно-серая юбка и белая блузка, с широкими и сильно приподнятыми плечами и "с кружавчиками, тут и тут", выгодно демонстрировавшая не очень полную грудь французской комсомолки, и открытую — "высокую" — шею. Ну, а светлые с золотинкой волосы, поднятые вверх и уложенные на затылке, дополняли картину, которую можно было не портить макияжем, но она, разумеется, им немного "злоупотребила".

"Вполне".

Таня вооружилась сигаретой — курить не хотелось, но имидж требует жертв — и вышла из комнаты. И тут же в очередной раз вынуждена была мысленно покачать головой, обнаружив, какую на самом деле звукоизоляцию обеспечивают толстые каменные стены и двери из натурального дуба. В комнате было тихо, но из коридора второго этажа доносились приглушенные расстоянием голоса, а с лестницы уже можно различить и произносимые слова. К удивлению, ждали только ее, и... да, и Ольга тут, и она...

"Une grue!"

Нынешняя Ольга являлась чем-то средним между Гретой Гарбо и Марлен Дитрих. Красивая и стильная дамочка, ничего не скажешь! И этим вечером, благо не в цивилизованном месте, где за такое и арестовать могут, оделась в "мужской" — в полоску — костюм и мужскую же белую сорочку при темном галстуке.

"А про бюстгальтер мы конечно в спешке забыли... Вот же... garce!"

— Какой у тебя прелестный костюмчик! — улыбнулась Татьяна, одновременно выпуская дым от затяжки, — "аки дракон огнедышащий".

— О, да, — мурлыкнула в ответ Ольга, Вот только "мурлыка" эта была никак не менее опасна, чем тирольская рысь. Как минимум. Потому что по максимуму это уже какая-то Багира, хоть и не черная, а рыжая. — Эльза чудесный мастер. Даже и не знаю, что бы я без нее делала! — под тонкими бровями в таинственной дымке, порожденной "размытым" макияжем и длинными ресницами, набирали силу два огромных изумруда.

— Эльза? — переспросила Таня, пытаясь понять, отчего у крысы Кисси такие огромные зрачки. Что-то крутилось в голове, но никак "не давалось в руки".

— Эльза Скьапарелли...

"Скьапарелли?.. Ах, да... Это кто-то типа Дживанши, только "сейчасный". А глаза... Черт! Да она же marie-jeanne курит!"

Ответ был настолько очевиден, что даже странно, как она сразу не сообразила. Можно подумать, не знала, как пахнет анаша! Знала, разумеется. В ее молодые годы в универе многие баловались. Угар социализма, так сказать...

— Ах, да! Скьапарелли... Ну как же! Добрый вечер, мальчики! — "мальчики" сразу же разулыбались, как дети, а Ольга чуть нахмурилась.

— Ужин "подадут" в половине восьмого, — сказал, вставая из кресла у камина, Олег. — Выпьешь что-нибудь?

— А что есть? — она на секунду зафиксировала взгляд на огне в камине и направилась к пустующему креслу, стоящему как раз напротив кресла Ицковича. Это был маленький тактический успех, но лиха беда начало.

— Да, в принципе, все, что душа пожелает, — ответил Олег, кивая на открытый бар. — Итак?

"Красивые глаза..."

— Абсент, — сказала она, выпуская дым из ноздрей. Один знакомый, — еще там, в Москве, в двухтысячных — сказал как-то, что у женщин это получается весьма нетривиально, сексапильно — особенно у красивых женщин — и... еще как-то, но этого, последнего, она не запомнила. Впрочем, и бог с ним. Первых двух пунктов программы — вполне достаточно, а в том, что Жаннет красивая женщина, Таня нисколечко не сомневалась.

— Хм... — весьма театрально поднял левую бровь Баст фон Шаунбург. — Между нами, шер ами, абсент во Франции запрещен к употреблению. В Германии и Австрии, впрочем, тоже.

— А у нас разрешен, — тронул свои стильные тоненькие bacchantes "денди лондонский" со вполне русским именем Степан.

— В Англии много чего разрешено, — как-то непонятно прокомментировала его слова Ольга и чуть раздвинула в "рассеянной" улыбке едва тронутые бледной помадой губы. Красивые губы.

"Изысканно красивые... Тварь! Не Ольга ты!"

— Налей мне тоже... кузен, — добавила Ольга, как бы решив, что белое вино, которого еще немало оставалось в ее бокале, не так уж и хорошо, как ей показалось вначале.

"Кузен... А что она хотела сказать на самом деле? Любимый, дорогой?"

Абсент, — "И с чего это я о нем вспомнила?" — оказался не привычно-изумрудного цвета, а, как ни странно, красного.

"Красный абсент? Или Баст нас разводит, как двух дурочек? Но Ольга-то должна в таких вещах разбираться, но молчит".

Между тем, Баст достал из буфета два абсентных стакана — толстостенных, высоких, на короткой и относительно тонкой ножке. Отмерил с помощью мензурки... — "Как в школьной лаборатории, — хихикнула про себя Таня. — Сейчас бесчеловечные опыты будем ставить", — по одной части красной жидкости, а затем начал делать что-то такое, отчего все замерли и, буквально открыв рты, уставились на него.

Из недр всё того же буфета, солидного и даже величественного, пожалуй, как какой-нибудь собор Нотр Дам, была извлечена и специальная ложечка — плоская, с дырочками как в дуршлаге, и при том достаточно широкая, чтобы лечь на края бокала — и, разумеется, раз уж ее достали, тут же заняла место на первом из двух стаканов. Впрочем, и второй вниманием не обделили.

"Однако", — прокомментировала Жаннет, как зачарованная, следившая за тонкими, но крепкими пальцами Баста. Действовал фон Шаунбург умело — едва ли не профессионально — быстро, красиво и... да — на редкость артистично, возможно даже, вдохновенно.

Он положил на ложечки по кусочку пиленого сахара. — "А рафинад у него откуда? Он что, знал, что я попрошу абсент?!" — накапал на него по пять капель красной жидкости из бутылки и тут же поджег. Горит абсент не хуже спирта, да и состоит из спирта процентов на семьдесят или даже девяносто в зависимости от сорта. Но фокус не в этом, а в том, что по мере сгорания спирта, сахар меняет цвет и плавится, так что через мгновение капли раскаленной карамели падали вниз. И, разумеется, абсент в стаканах вскоре вспыхнул, но Баст уже вливал через свободный край бокала талую воду из ведерка со льдом, где дожидалась ужина бутылка шампанского. Воды влил немного — максимум по три капли на каплю абсента, но этого хватило: огонь угас, а напиток в стаканах помутнел, решительно изменив цвет.

— Прошу вас, дамы! — Баст с улыбкой поднес стакан с "радужным молоком" сначала Тане — она оказалась ближе, — а затем и Ольге, сидевшей чуть дальше. — Только не злоупотребляйте! На ужин у нас — персональное спасибо Степе! — магнум "Дом Периньон", брют blanc de noirs двадцать девятого года.

"Упасть, не встать!" — мысленно покачала головой Татьяна, одновременно с "благосклонной" улыбкой, принимая, у Олега — "Олега ли?" — стакан с абсентом. — Какие мы все из себя аристократы, блин! Просто блевать, господа-товарищи, извините за выражение, хочется!"

Но, так или иначе, глоточек горькой, несмотря на карамель, и крепкой, несмотря на воду, отравы. Потом еще один, и еще — под неторопливый "великосветский" разговор. И сигаретка очередная — какая-то там по счету, но кто же считает! — очень к месту, и теплый воздух с дымком марихуаны и сосновым ароматом, и улыбка Олега, прорастающая сквозь лицо Баста...

"Он мне нравится?" — пожалуй, это все еще была Татьяна.

"Мне он нравится!" — а это, судя по интонации и "гормональному" всплеску, комсомолка наша проснулась.

— Баст! — восклицает Кисси, и тра-та-та-та, и бу-бу-бу-бу — мелет что-то неразборчивое и заливается своим виолончельным смехом.

"Шлюха австрийская!"

— Мадемуазель? — а это кто? Виктор или Степан?

"Степан или Виктор?" — но лицо плывет, заштрихованное косым дождем...

"Да, какая разница! — русалкой выныривает из темных жарких вод подсознания Жаннет. — И тот хорош, и этот! Все трое, как на подбор! Выбирай и пользуй! Ils ont fait une partie de jambes en l'air... "

"Фи, мадемуазель! Где вы вообще воспитывались?" — ужасается Татьяна, воспитывавшаяся еще в те еще времена, когда и слово-то "секс" произносили только шепотом и не при мальчиках.

"Да, ладно тебе, старушка! — фыркает внутри нее "суть и смысл французской женственности". — Можно подумать, сама в комсомоле не состояла!"

И смех. Вполне себе блядский смех, и не понять уже, кто же это так "задорно" смеется? Кисси где-то слева, за плывущим через комнату облаком? Или Жаннет в подсознании? Или, может быть, сама она?

— А угостите даму спичкой! — это она к кому? Перед глазами только туман и... да... белые и черные гробики... хи-хи...

— Прошу вас, my beautiful lady!

Чей это голос?

"Красивый голос..."

Но из тумана, откуда-то справа появляется рука с зажженной спичкой...

— Благодарю тебя, рыцарь... — табак смешно щекочет нос и вызывает сухость в горле.

"А мы его смочим!" — затяжка, медленная, как затяжной прыжок, выдох, глоток из стакана, все еще зажатого в левой руке, и холодный горький огонь, бегущий куда-то в глубину тела, навстречу природному огню, разгорающемуся в сердце и где-то еще.

Бесаме... бесаме мучо ... та-та та-та-та та-та-та...

"Вот оно как!"

Еще один глоток, и стакан отправляется на черное лакированное озеро рояльной крышки.

"Рояль?! Ах, да... эти гробики... Это же..."

Но: бесаме, бесаме мучо... Что-то такое, что, даже не зная слов — а она их не помнила и перевода не знала — чувствуешь жар страсти и негу любви... и кровь ударяется в бег!

Таня попробовала сосредоточиться и подобрать одним пальцем — как сделала уже однажды на пароходе — мелодию песни, но пальцы не слушались, и еще это нежное дыхание южной ночи, и звезды, плывущие над головой...

Кто-то подошел сзади, нагнулся, и Татьяна узнала запах — великолепную смесь кельнской воды, крепкого табака и хорошего коньяка. Так пах только один человек... мужчина... Баст фон Шаунбург... Олег Ицкович... ОН ее странных снов... А руки с длинными пальцами, как у пианиста, уже легли на клавиши, и...

— BИsame, bИsame mucho, — вывел низкий — драматический — баритон над самым ее ухом. Вот только непонятно, над каким, над левым, или правым?

Но дело не в этом, а в том, что...

BИsame, bИsame mucho,

Como si fuera esta noche la ultima vez...

"Ох! Царица небесная, да что же он со мной делает!"

Quiero tenerte muy cerca,

Mirarme en tus ojos, verte junto a mi

Piensa que tal vez manana...

Это от него так пышет жаром и страстью, или это у нее... началось?

BИsame, bИsame mucho...

— А по-русски? — доносится из тумана хриплый, на октаву севший вдруг голос Кисси.

"Низкое меццо-сопрано..." — почти автоматически отмечает Татьяна, вспомнив уроки "бельканто" в первом отделе Разведупра.

— Могу попробовать, — откликается Олег, и от его голоса у Тани мороз вдоль позвоночника и жар в щеках. — Но не знаю, что из этого выйдет... BИsame, bИsame mucho... Ну, это... Целуй меня, целуй меня много, Как будто это была, есть... тьфу! Эта ночь последняя. Целуй меня, целуй меня много...

— Ты целуй меня везде, — прыскает где-то в тумане подлая тварь Кисси. — Восемнадцать мне уже...

— Отставить отсебятину! — командует чей-то решительный голос. — Цыц, веди, плиз, мелодию... Сейчас мы вам с Олежкой, дамы и господа, такую русскую Мексику устроим, мало не покажется! Готов?

И руки Олега, Баста, — или кто он теперь такой, — снова ложатся на клавиши, и сразу же вступает давешний голос:

— Целуй меня, целуй меня крепко, — а вот у Виктора голос выше, и, возможно, от этого еще слаще его призыв.

Целуй меня, целуй меня крепко,

как если бы эта ночь была последней.

Целуй меня, целуй меня крепко,

ибо боюсь я тебя навсегда потерять.

Я хочу, чтобы ты была близко,

хочу видеть себя в твоих глазах,

видеть тебя рядом со мной.

Подумай, что может завтра

я буду уже далеко,

очень далеко от тебя.

— BИsame, bИsame mucho, — подхватывает Олег, играющий, все так же склонившись к инструменту через голову Татьяны, и она вдруг откидывается назад, чтобы почувствовать его спиной, потому что... Но нет слов лучше этих:

— BИsame, bИsame mucho...

— Como si fuera esta noche la ultima vez, — ах, какой у Олега голос, какой тембр, и как откликаются на него ее натянутые нервы.

BИsame, bИsame mucho, — и кровь бежит по жилам в этом ритме, и жаркая нега мексиканской ночи — здесь и сейчас, и словно бы не Олег, а она сама кричит кому-то — Басту, Олегу, ему! — сквозь плывущую над головой ночь:

BИsame, bИsame mucho,

Que tengo miedo tenerte, y perderte despues...

Но и Виктор не молчит, ведет свою отдельную — русскую — партию, легко ложащуюся в ритм великолепной мелодии:

— Жги меня, жги меня страстью...

— BИsame, bИsame mucho...

Два голоса, два языка, одна любовь...

Жги меня, жги меня страстью

Так, словно нам эту ночь пережить не дано.

Губ огнём жги меня страстно.

Ах, неужель, мне утратить тебя суждено?

Быть бы всегда с тобой рядом,

Ласкать тебя взглядом,

Тобою дышать.

Что если завтра с тобою

Судьба мне готовит

Разлуку опять?

* * *

— Олег, помоги, пожалуйста...

— Не в службу, а в дружбу...

— Степа, тебя не затруднит?..

Вокруг нее разворачивалась какая-то несуетливая, но активная деятельность: кто-то куда-то шел и что-то там двигал, или приносил оттуда, или еще что-то такое делал, но это мужчины, разумеется, а они с Олей приземлились на диванчик и только и делали, что "чирикали" между собой, улыбались, потягивая абсент, — "Любительница абсента... или там был любитель?" — дымили... Таня захотела вдруг попробовать "олькиных сигареток", но Олег решительно забрал их и у той, и у другой.

— Хватит! Хватит с вас... абсента... Крыша поедет.

А потом в гостиной возник Степан, — "Ведь его зовут Степан, не так ли?" — и громогласно объявил, что "Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста!" и всех как ветром сдуло. Есть, оказывается, хотели все, а стол, сервированный мужчинами в столовой, был выше всяких похвал — в русском понимании этого слова — хотя из горячих блюд имелась на нем лишь большая чугунная кастрюля, — "или это уже казаном называется?" — с чем-то мясным, остро пахнущим, дозревавшим, как выяснилось, в заранее протопленной печи на кухне.

— Сегодня обойдемся без прислуги, — сказал Виктор, отвечая на немое удивление Ольги. — А завтра... Но завтра придется и за языком следить, и... базар фильтровать, — усмехнулся он. — А то неровен час...

— А что там так вкусно пахнет? — спросила Таня, еще секунду назад, кажется, не испытывавшая и тени чувства голода, а сейчас буквально захлебывалась слюной.

— О! — отозвался Олег. — Это нечто! — и зажмурился в шуточном предвкушении. — Айнтопф!

— Айнтопф? — на самом деле Таня не спрашивала. Жаннет про этот супчик могла целую лекцию прочесть, но вышел-то как раз вопрос. Вышел и паровозиком потянул за собой оживленный обмен мнениями.

— Айнтопф? — переспросила Таня, принюхиваясь к ароматам, поднимавшимся над чугунком, и одновременно кося "голодным" взглядом на блюдо с хамоном.

— Знаешь, что такое суп гуляш? — спросила Оля.

— Ну... — Татьяна скептически прищурилась. Выражение это в приблизительном переводе должно было означать нечто вроде, "давай-давай — учи ученого!" Но вот беда, вменяемость Ольги уже явно была весьма относительной, и никаких подтекстов и скрытых смыслов она напрочь не читала. Просто не могла.

— Так это то же самое, только по-немецки, — благожелательно сообщила юной француженке болгарская баронесса.

— Ну, я бы не стал столь опрометчиво отождествлять наш айнтопф с вашим гуляшом, — возразил Баст фон Шаунбург своей австрийской кузине.

— И не сопоставляй! — встрял в разговор Виктор, который в этот, как раз, момент вооружился половником и снял с кастрюли крышку, выпустив на волю волну ароматного пара. — Это вообще-то наварен.

— О! Це велыке хохлятско видкрыття! — не без ехидства усмехнулся Ицкович. — А что такое наварен, по-твоему, как не французский айнтопф?

— Спочатку навчись нашей мовой размовляти, пацан!! — не остался в долгу Федорчук.

— Чи що я не так казав? — откровенно осклабился довольный своим лингвистическим подвигом Ицкович.

— Брейк! — движением рефери на ринге поднял над головой руки Матвеев. — Все в сад! Можно подумать, сами еду готовили!

— А хоть бы и так! — улыбнулся Виктор, а Татьяна вдруг вспомнила, где и когда в последний раз ела айнтопф... бельгийский айнтопф. И с кем. Но Олег на нее сейчас не смотрел.

* * *

От еды Жаннет несколько осоловела, но и то сказать: человек чуть ли не полдня маковой росинки во рту не держал.

"Нет, тут я, пожалуй, переборщила чуток, про маковую росинку... Табак вполне сопоставим, а табака было..."

Но зато на сытый желудок так хорошо пилось шампанское, что они и глазом моргнуть не успели, как ополовинили немаленькую бутылку.

"Магнум это же полтора литра? Или... два?"

— И знаешь, вот читал неоднократно и слышал не раз, — Майкл стоял рядом с ней и рассказывал что-то, тоже, по-видимому, ей, но сама Жаннет — хоть убей — не помнила, когда и как оказалась в этом кресле, и о чем говорит Гринвуд совершенно не представляла. — Но сам... Нет, не то, чтобы не верил! Верил, разумеется. Как не поверить, если человек говорит, что так было! Я думаю, ты меня понимаешь... Да... Вон, Олежек рассказывал, когда его танк подожгли...

"Какой танк?! — встрепенулась внутри Жаннет Татьяна. — Что за бред! Олег — психолог, а не офицер-танкист, как мой бывший..."

Но Гринвуд, — который Матвеев, — продолжал свой рассказ, как ни в чем, не бывало. Стоял почти напротив ее кресла, слегка облокотившись о боковой выступ камина, держал в руке очередной — который по счету? — бокал шампанского и рассказывал:

— Олег не стал бы врать! Страх уходит на каком-то этапе... Но, понимаешь, сам-то я не воевал... Это Олег с Витей у нас фронтовики, а я — нет. Вот Майкл, тот — да... душегуб, как выясняется...

"Господи! Он же на полном серьезе! И... да!" — только сейчас она вдруг поняла несколько случайных оговорок Ицковича, которые тот быстро и умело превращал в шутки.

А ты как со своей женой познакомился? — Спросила она. Ей было любопытно отчего-то узнать, что там было и как.

— О! — улыбнулся Олег. — Это было весьма романтично. Госпиталь, раненый боец, и молодая женщина-врач. Представляешь?

— Да, иди ты! — рассмеялась тогда Таня, подумав, что он шутит.

"А он, оказывается, не шутил..."

— И вдруг этот энкавэдэшник поворачивается ко мне и вскидывает руку, а в руке у него пистолет, и я... — Степан остановился, поставил пустой бокал, — "Когда он успел выпить?" — на каминную полку, и достал сигареты.

— Дай и мне, — попросила Таня и обнаружила, что и у нее в бокале пусто, а она даже не заметила как. Вообще, такое впечатление, что этим вечером она раз за разом отключается, а с чего вдруг — совершенно непонятно.

— Пожалуйста, — протянул ей пачку Степан.

— Американские...

— Ну, я где-то англичанин, — как бы извиняясь за это, развел руками Гринвуд.

— Англичанка гадит! — капризно надула губки Жаннет.

— Возможно, что и гадит... Вам налить?

— По-моему, мы перешли на "ты".

— Точно! — засмеялся Степан. — Так налить?

— Налей... — только сейчас она обнаружила, что кроме них двоих и поющего на разные голоса граммофона никого больше в гостиной нет.

"Ну, как минимум, не хватает троих, а не двоих... Нет, вряд ли..."

"И в само деле, не в амур же де труа они там..."

— Вот, прошу! — то ли она так долго обдумывала ситуацию, то ли Матвеев так быстро все делал, но, кажется, он вернулся с полными бокалами, едва успев спросить, хочет ли она выпить. А она хотела, и потому что шампанское было просто чудо, как хорошо, и потому что настроение такое сложилось...

"Стих нашел... Бесаме... тьфу!"

— Спасибо. Но ты мне начал рассказывать...

"Вспомнить бы еще, о чем?!"

— Да... — Матвеев-Гринвуд держался молодцом, это Таня видела даже сквозь розовый уютный туман, который по-новой стал обволакивать ее несколько минут назад. И все-таки Степа был пьян ничуть не меньше, чем она. Впрочем, он и пил много больше, и отнюдь не одно только шампанское.

— Да... Так вот... — что-то в нем изменилось сейчас. Наверное, взгляд... Степан был уже там, на той — как ее? — улице, на которой располагалось несуществующее ныне кафе.

— Он вскинул руку... И знаешь, Таня, там было метров шесть или семь... я увидел отверстие ствола... действительно, словно черный зрачок... выстрелил... То есть, это я только хотел выстрелить, а патронов-то и нет. Кончились. И вот... стою я там, и, знаешь, тишина вдруг упала... Да, нет. Не то. Не тишина, а как будто уши заложило. Словно вата в ушах. Крики, выстрелы... все словно сквозь вату или моток шерсти... Не знаю. И еще время. Длинное. Он вскидывает руку, и я вижу, как движется его палец на спусковом крючке, и вдруг ... ты когда-нибудь видела, как пуля попадает в человека?

— В кино... — глупость, конечно, но кроме как в кино, где еще она могла такое видеть?

— И я тоже... — кивнул Степан. — Только в кино. Но там... Оля влепила ему пулю прямо в лоб... над переносицей, вот так, — и он почесал свой лоб свободной рукой, то ли показывая, куда попала Ольга, то ли просто пребывая в задумчивости.

— Он уже не выстрелил, разумеется, — сейчас Матвеев говорил тихо, почти шептал.

"Завод кончился", — решила Татьяна и разом выпила все, что еще оставалось у нее в бокале.

— Понимаешь теперь? Она мне жизнь спасла... и вообще... такая женщина...

"Ну, да! — усмехнулась Татьяна, уловив матвеевскую интонацию. — Ах, какая женщина!.. Мне б таааакуую..."

— Да, нет, — нахмурился вдруг Степан. — Ты меня не так... Я не в том смысле...

— А в каком? — кокетливо улыбнулась ожившая по ходу пьесы и вновь "потянувшая одеяло на себя" Жаннет. — Да, не смущайся так, Степа! Я же тебе не жена и не любовница... — рассеянная улыбка. — Пока...

Ну, вот — как делать нечего! Бери и употребляй...

"А что? Видный мужчина... гольф... ведь наверняка играет в гольф! Или в крикет... и на лошади... крепкие ноги, широкие плечи... b.c.b.g. короче. А если и так?"

— Ты каким спортом занимаешься? — спросила она.

— Я? — удивился Степан.

— Ну не я же! — усмехнулась Таня.

— Да, я... какой спорт! Времени нет, и вообще... Ох, черт! — он хлопнул себя по лбу и расхохотался. — Это дело надо обмыть! Мне вдруг показалось, что я в Москве, и мне пятьдесят, и... Гребля! Академическая гребля, бокс и рыбалка! Ну и футбол, разумеется. Все-таки я где-то англичанин. Шампанского?

— Давай!

— Мигом! — но на этот раз его заметно качнуло, вернее, едва не занесло на резком повороте.

— А где остальные? — спросила Таня через минуту, с благодарной улыбкой принимая полный бокал.

— Так, они же в бильярд...

— А мы? — удивилась Таня.

— Но ты же сама сказала...

— А ты?...

— Я не хотел тебя одну...

— Так ты же рыцарь, Степа!

— Вообще-то, я баронет.

— Вот я и говорю — рыцарь.

— А почему ты спросила о спорте?

— У тебя плечи широкие. Плечи широкие, — повторила Таня, рассматривая свой бокал. — Плечи... А почему же ты мне шампанского не принес?

— Как не принес? — вскинулся Степан.

— Смотри! — протянула она ему свой бокал.

— Действительно... Я даже не знаю, как это... Сей минут!

— Аллюр три креста! — смеется Жаннет ему вдогон.

— Четыре! — кричит он, исчезая в розовом тумане. — Пять! Я иду тебя искать...

* * *

"Абриколь... Господи! Триплет и... Выход? Однако! Что теперь? Серия? — Олег сместился чуть влево, чтобы видеть не только поле, но и руки Кейт. — Винт... бегущий винт, надо же! Есть. И... Снукер! И как же ты будешь выкручиваться, золотко?"

Кисси остановилась, положив кий на левое плечо, и, прищурившись, посмотрела на сложившуюся комбинацию. Пиджак она сняла, оставшись в брюках с широкими подтяжками и просторной — батистовой, но как бы мужской — сорочке. Узел галстука ослабила, и... Ну, учитывая, что бюстгальтер сегодня остался невостребованным, получилось именно то, чего Кисси, наверняка, и добивалась.

"Гламурная девушка..."

Но и на этот счет обольщаться не следовало, и обманываться видимостью не стоило тоже. Реинкарнация "Тихони Оли", как называла ее иногда Таня, это было нечто! Ум, цинизм и хорошо развитое эстетическое чувство — одним словом, гремучая смесь, вполне подходящая как для того, чтобы крутить мужикам мозги, так и для того, чтобы жечь их — мужиков — танки. Всякие там Виккерсы, Рено или Рейнметаллы.

— Кузен, будь любезен... — не оборачиваясь, попросила она и чуть повела подбородком в сторону бара, где были выставлены три початых бутылки — "три сестры" сегодняшнего состязания.

— Только меня подожди! — Баст шагнул к стойке, но по дороге бросил взгляд на месье Руа. — Тебе, Витя, тоже плеснуть?

— Спасибо, я сам.

"Ну сам, так сам. Не один я значит с усам..."

Сначала он налил Ольге — фрамбуаз, ну кто бы сомневался — затем плеснул себе киршвассера, мимолетно удивившись тому, как мало осталось жидкости и в первой, и во второй бутылках. Впрочем, пастис, который пил Виктор, убывал ничуть не медленнее.

"Фантасмагория".

— Вот твой компот, Кисси! — подавая рюмку, он, разумеется, улыбнулся, и чуть опустил глаза долу.

— Хороши MЖpse, не правда ли? — спросила Кейт, принимая рюмку, и легко — буквально играючи — перехватила его метнувшийся в сторону взгляд.

"Кто бы спорил!"

— А разве у тебя есть что-нибудь не хорошее? — в притворном изумлении всплеснул руками Олег. Даже водку немного расплескал.

— Есть, — Кейт откровенно наслаждалась ситуацией. — Характер.

— Я вам не мешаю? — спросил от бара месье Руа.

— Нет, — качнула головой Кисси и, поднеся рюмку к губам, втянула водку таким движением, что у Баста даже пот на висках выступил. — Я на бильярдном столе не отдаюсь, я на нем играю.

И, передав — не глядя — пустую рюмку Басту, потянула кий с плеча.

Начиналось самое интересное. Играющая Кисси завораживала. Зрелище, и в самом деле, нерядовое. Красивая женщина у биллиардного стола, в игре требующей особого рода движений и поз, — это и само по себе нечто, но, следовало признать, Кайзерина не только разыгрывала перед двумя зрителями мужского пола едва ли не порнографический спектакль, она и играла — в спортивном смысле слова — замечательно.

Изначально, идея сыграть в бильярд принадлежала Виктору. Именно он нашел этот чудный "домик в деревне", а посему знал — успел узнать — много любопытного и о доме, и об удобствах, предлагавшихся господам "отдыхающим" и их дамам. Вот среди этих, с позволения сказать, "удобств" — где-то между богатым винным погребом и великолепно оборудованной кухней — и находилась бильярдная с баром и столом почти максимальных размеров.

— А не сыграть ли нам в бильярд? — спросил Виктор.

— Давай, — сразу же согласился Олег и выжидательно посмотрел на Татьяну, которая весь этот день вела себя более чем странно. Она и раньше-то не давала никаких векселей, хотя и не "гнала прочь". Но, все-таки, существовало некое неявное ощущение, что их — именно их двоих, её и его — связывает нечто большее, нежели давнее знакомство и принадлежность к коллективу "попаданцев". Однако, как и раньше, солнышко в их отношениях то выглядывало, то пряталось за тучами. Это если фигурально выражаться, а если не фигурально...

"То — только матом!"

Сегодня мадемуазель Буссе кокетничала напропалую, умудряясь временами побивать даже такого признанного мастера "женского троеборья", каковой, несомненно, являлась баронесса "Как-ее-там". Одна беда — она строила глазки Витьке и Степе, а его едва ли не игнорировала. Был, правда один момент, когда в гостиной они устроили спевку... Он играл на рояле и пел, специально — то есть, с ясной целью! — перегнувшись через сидящую у инструмента Татьяну. Очень, надо сказать, интимная поза, намекающая к тому же на еще более "интересные" обстоятельства. И она не возмутилась, не отстранилась... Напротив, откинулась вдруг назад, так что возникло уже нечто недвусмысленное, и, однако же, не случилось ровным счетом ничего. Ничего... И сейчас она тоже сделала вид, что не видит — не чувствует — направленного на нее вопросительного взгляда.

— А во что будем играть? — спросила Кайзерина.

— В пирамиду, — предложил Виктор.

— Я в русский не умею, — надула губки женщина. — Давайте в пул.

— Согласен, — кивнул Олег. — Можно в "Девятку", но, учитывая, какой год на дворе, скорее в "Восьмерку".

— Пул есть чисто американский национальный блуд, — заявил Степан. — Поэтому, если не в русский, тогда — в снукер.

Как тут же выяснилось, Степан подал золотую идею. В снукер, по тем или иным причинам, умели играть все. Однако неожиданно планы едва не расстроились, и случилось это из-за Татьяны, заявившей, что играть не будет, потому что не хочет, потому что это дурацкая игра, потому что от треска шаров у нее болит голова, и после — пальцы в колечки не влазят.

— Пусть лучше пальцы в колечки не влазят, чем... — Кайзерина оборвала фразу и встала из-за стола. — Кузен?!

Олег бросил взгляд на Татьяну, но она снова проигнорировала, оживленно обсуждая что-то со Степаном.

"Вот же gefuhllose Puppe!" — зло подумал он и тоже встал из-за стола.

— Иду! — в висках шумело, и перед глазами только что не кровавый туман, как в давешнем сне про драку в Берлине с красными. Его — что случалось с Ицковичем крайне редко, а с фон Шаунбургом, кажется, не случалось никогда — била злая нервная дрожь.

Вот так и вышло, что они тут играют втроем, а эти остались в гостиной — в гостиной ли? — вдвоем.

— Я на бильярдном столе не отдаюсь, я на нем играю, — сказала баронесса, потянув кий с плеча.

Несмотря на выпитое, получилось это у нее весьма элегантно. Кайзерина вообще оказалась классным игроком. Стойка, размер удара, хват и то, как она делала мост, — все у нее было не просто хорошо, а отлично, но и оценить это мог далеко не всякий. Баст, впрочем, мог и, разумеется, оценил.

"Перескок, и какой!"

— Черный!

— Это следует обмыть!— радостно хохочет Виктор, которому "достался" вид сзади на "госпожу болгарскую баронессу" взбирающуюся на стол — иначе ей было не дотянуться до битка. Потрясающий, следует отметить, вид. Особенно в мужских брюках.

— Ты прелесть, Кисси! — Олег поклонился ей и спросил с притворным придыханием:

— Не желаете ли выпить, мадам?!

* * *

А в половине первого — или это было уже начало второго? — она увидела саламандру. Огненная ящерка выскочила из гудевшего от жара пекла между вовсю полыхающими поленьями и, устроившись на медленно прогорающей обугленной деревяшке, стала нежиться среди белых, желтых и оранжевых язычков пламени, пробегавших прямо по ней.

— Смотри, — сказала Таня, оборачиваясь к Степану. — Ящерка.

— Саламандра, — кивнул он. — Совсем как в рассказе Бенвенуто Челлини.

— Челлини... — напряглась Татьяна, но кроме какого-то исторического романа, даже не читанного, а всего лишь пролистанного в юности, ничего не вспомнила.

"Асканио? Так что ли?"

— Он был скульптор, ювелир и уличный боец, — пришел ей на помощь Степан, заодно удержав Таню от падения.

Почему ее вдруг качнуло, она не поняла, да, честно говоря, и не хотела понимать. Ей так удивительно хорошо, что портить замечательное настроение из-за всяких глупостей... — "Глупо!", — и более того...

— Челлини рассказывал, — Степан не то чтобы удерживал ее от падения, она практически лежала теперь на его руке. — Что в детстве он увидел саламандру в огне очага, и отец дал ему затрещину, чтобы он никогда не забывал об этом замечательном событии.

— Гм... — задумалась Таня, обнаружив, что ящерка исчезла, растворившись в огне. — Пожалуй... мне будет трудно подняться по лестнице.

— Не проблема! — Степан одним движением — резко и совершенно неожиданно для Татьяны — подхватил ее на руки и с силой выдохнул воздух:

— Вес взят!

— Браво! — захохотала она, чувствуя себя исключительно замечательно в его крепких руках. — Вперед, баронет. Докажите, что...

— Что именно? — спросил он, тяжело перешагивая по ступенькам. Его пошатывало — это факт, но он шел, а Таня и думать не думала о возможности падения. В голове у нее было другое. Там в теплой и сладкой розовой полумгле плавали тяжелые рыбы желания, такие горячие, что и без того теплые, как в тропиках, воды начинали кипеть и испаряться.

— Что? — переспросила она, вынырнув на мгновение из своего "внутреннего мира".

— Ты сказала, я должен доказать... — он дышал тяжело, но шел по-прежнему быстро. — Что я должен доказать?

— Не знаю... — наверное, ей следовало смутиться, но жар, охвативший тело, заставлял кипеть кровь и не оставлял места для других эмоций.

— Ну, вот вы и дома, моя госпожа.

А Таня и не заметила, когда и как оказалась снова в своей комнате. Притом она уже не возлежала на руках Степана, а стояла — хоть и не очень уверенно — на собственных ногах и смотрела на своего визави. А в глазах Степана...

"Но ведь не воспользовался... джентльмен!" — и в этой мысли неожиданным образом присутствовало не только восхищение галантным "денди лондонским", но и раздражение: "Ну почему мы все должны делать сами?!"

Она отступила на шаг, поводя взглядом из стороны в сторону — то ли разыскивая сигареты, то ли недоумевая, куда это ее вдруг занесло — потом еще на шаг, и повернула вправо — два шага, шаг — и влево...

— Что? — спросил Степан, глядевший в ее глаза, как загипнотизированный, и, как завороженный, следовавший за Татьяной без ясного понимания, зачем он это делает. — Ты в порядке?

— Тссс! — ответила Татьяна, обнаружив, что ее "танец" удался.

— Я...

— Молчи! — она толкнула его в грудь, и толчок этот был не таким уж сильным, но зато такого рода, что ни один мужчина не мог — просто не имел права — устоять на ногах. Не устоял и Матвеев, "бездумно" и "беспомощно" упав навзничь, тем более что за спиной его — по точному расчету Татьяны, пьяной, но не потерявшей еще разумения — находилась ее собственная кровать.

* * *

— Партия! — кий полетел на стол. При этом Кайзерину отчетливо качнуло, но она устояла на ногах, улыбнулась победно, цапнула со стойки бара, куда ее привели начавшие вдруг заплетаться ноги, рюмку с киршвассером — даже не заметив, что это не ее рюмка — и опрокинув залпом, "по-русски", обернулась к Басту, едва снова не потеряв равновесия.

— Партия, милостивые государи! — объявила она по-русски и загадочно улыбнулась. В тени ее длинных густых ресниц клубился колдовской зеленый туман.

— Партия!

— Есть такая партия! — шутливо поклонился героине вечера Виктор, и шутка его неожиданно показалась Олегу до того смешной, что он только что не заржал, как боевой конь. Но, тем не менее, он смеялся и от того, быть может, пропустил момент, когда рыжая "Лорелея" неожиданно для всех — то есть, для себя в первую очередь — начала падать лицом вперед.

Впрочем, упасть он ей, конечно, не позволил, перехватив на полпути к полу, и тут же подхватил на руки: женщина не просто так падала — она была без сознания. И вот что интересно. Как ни был пьян Олег, он отметил — разумеется, совершенно мимолетно — что стоило ей закрыть глаза, как чудо пропало, уступив место прозе жизни: на руках у него оказалась отнюдь не богиня или волшебница, а просто чертовски красивая и — что правда, то правда — пьяная как сапожник молодая женщина.

— Э?.. — Виктор, не успел понять, и пропустил, собирая шары, что тут произошло и как. И какого черта, Ольга очутилась вдруг на руках у Олега.

— Свалилась...

— А! И?

— Не знаю, — пожал плечами Олег. — Наверное, следует отнести ее в постель.

— Да, пожалуй, — согласился Виктор и, отвернувшись, начал что-то разыскивать среди выставленных в баре бутылок.

Олег постоял секунду, пытаясь поймать ускользающую мысль. Ему казалось, что это что-то важное, однако, сосредоточиться не смог.

"Ну и..." — пожав плечами, Олег пошел из биллиардной, унося доверчиво прижавшуюся к его груди женщину. А Ольга, и в самом деле, расслабилась и ровно дышала, посапывая и выдыхая теплый, насыщенный алкоголем воздух куда-то ему под нижнюю челюсть.

Веса в ней было хороших полста килограммов, а то и больше, но Баст фон Шаунбург — та еще нордическая машина: он нес женщину и даже особой тяжести не чувствовал. Впрочем, последнее, скорее всего, связано с общим алкогольным отравлением организма. Спиртовой наркоз — как учит нас военно-полевая хирургия — ничуть не хуже любого другого. Даже лучше, потому что дешевле.

Дойдя до "апартаментов" Ольги, Олег локтем отжал вниз бронзовую дверную ручку и без осложнений внес свой драгоценный груз в комнату. Но если он воображал, что Ольга-Кайзерина кокетничает, то, разумеется, ошибался. Она спала по-настоящему. Заглянув ей в лицо, Олег вздохнул и положил Ольгу на кровать. Но она не проснулась и тут. Лежала с закрытыми глазами и посапывала своим чудным носиком.

"И что теперь?" — Олег пожал плечами и с минуту просто стоял над безмятежно спавшей женщиной, ни о чем, конкретно не думая, так как голова оказалась сейчас пуста.

Потом к нему пришла мысль, что оставлять человека так — не хорошо, и Олег принялся ее раздевать. Занятие оказалось несложным, и крайне увлекательным. Однако когда женщина оказалась полностью раздета, вместо известного сорта энтузиазма, овладевающего мужчинами при виде красивых, да еще и обнаженных женщин, находящихся в пределах физической досягаемости и чуть ли не в полной их власти, — просто руку протяни, и все — Ицкович снова впал в ступор, пытаясь понять, что он забыл сделать. А забыл он укрыть Ольгу одеялом, что тут же и исправил. Не спать же ей голой, еще простудится, не дай бог.

Олег подошел к столу, где стояла початая бутылка коньяка, налил себе в рюмку, из которой, по-видимому, успела выпить еще до ужина, ныне мирно спящая в своей постели Ольга. Махнул по-русски — залпом. Закурил, еще раз взглянул на спящую женщину, и, пожав — в который уже раз плечами — вышел в коридор, не забыв аккуратно притворить за собой дверь.

"Зайти к Тане?" — неожиданно подумал он, что могло свидетельствовать об исключительной степени опьянения. На трезвые глаза, ему бы такое в третьем часу ночи и в голову не пришло. То есть прийти, конечно же, могло, но проходило бы, в этом случае, по графе сексуальных фантазий немолодого мужчины.

Олег подошел к Таниной двери и остановился, не зная, что делать дальше. То ли постучать, то ли уйти, то ли еще что, и в этот момент через массивную дубовую дверь до него донеслись звуки, легко поддающиеся вполне очевидной интерпретации.

"Hure! — зло выругался он и вдруг рассмеялся: — Зря мечете икру, сударь. Самому надо было... Впрочем, чего уж там. Кто не успел, тот опоздал, не так ли?"

Все еще посмеиваясь — то ли над собой, то ли еще над кем или чем — Олег спустился вниз, чтобы выпить, и к своему удивлению встретил там Виктора.

— Не спится? — спросил он, наливая себе чего-то, что просто первым под руку попалось.

— Да вот перегулял, — пожал плечами Виктор. — А ты?

— Есть такой анекдот, — вместо ответа сказал Олег. — Стоят трое мужиков. Мимо них проходит красивая женщина. Один другому: ты с ней спал? — Нет. А ты? — И я нет, а ты? — спрашивают они третьего. И я нет, отвечает. И тогда все трое: вот блядь!

— Это ты о ком? — удивился Виктор.

— Скорее, о чем, — усмехнулся в ответ Олег и выпил, оказалось — пастис.

"Не страшно..."

— А Ольга?

— Помнишь фильм "Клуб Коттон"? — спросил Олег, закуривая.

— Ну?

— Как Гир пьяную девушку спать укладывал, помнишь?

— Ну, так... не очень, — признался Виктор. — А что?

— А то, — усмехнулся Олег, — что та с Гиром хоть говорила...

* * *

Пробуждение было долгим и... нет, не мучительным, конечно же, но каким-то тягостным, что ли... Если бы еще знать, что она при этом имела в виду, но вот со знанием и пониманием — дела обстояли пока более чем скверно.

"HИ lЮ, fifille, t'en tiens dИjЮ une bonne; t'as eu dИjЮ ton fade, — подумала она, но мысль получилась не радостная, а скорее тоскливая. — А пить надо меньше или вовсе не пить... Ох!"

Но похмелье на то и похмелье, чтобы страдать.

"Avoir mal aux cheveux... Очень верное заме..." — она вдруг споткнулась на этом ничего не значащем, в общем-то, слове, потому что кое-что вспомнила, и воспоминание это едва не отправило ее в нокаут.

"Царица небесная!" — она подняла край одеяла и заглянула туда, в теплый полумрак "маленького ночного мира".

Ну, что сказать? Все так и было, как подсказывали чувства. Да и без этого, сейчас Таня увидела, где на самом деле находится ее одежда, включая шелковые панталоны и бюстгальтер. Все это было очень живописно разбросано по комнате, но вот предметов мужского гардероба уже не наблюдалось. Они — эти предметы — исчезли вместе с мужчиной, вызывавшим теперь, что называется, на утро, весьма противоречивые чувства. С одной стороны ей было удивительно хорошо. То есть, голова болела, и мутило, что не странно, но в тоже время и хорошо было, в том самом, первозданном смысле слова. Впрочем, ничего удивительного! Хороший секс еще никому вреда не принес. А секс по смутным воспоминаниям, и в самом деле, был хорош. Вот только... Увы, но... Разумеется Степан симпатичный мужчина, и все такое, но она его в любовники как-то не планировала. Экспромт, так сказать, случился. И что с этим теперь делать? И как быть с Олегом?

"Ох!" — вот мысль об Олеге и была той ложкой дегтя, что портила сейчас огромную бочку меда, в которой Татьяна искупалась прошедшей ночью.

Но с другой стороны, она ему что, жена или официальная любовница? Нет. А значит...

"И суда нет! Мадам, после того, что случилось этой ночью..."

— Господи, а что случилось-то? — спросила она вслух, отбрасывая одеяло и вставая с кровати. — Я... — но тут она увидела собственное отражение в зеркале и остановилась, любуясь своей фигурой.

А потом она подняла взгляд и увидела глаза своего отражения.

"Вы бы очки солнечные, барышня, надели что ли, а то... мда... "шлюха малолетняя"... а не советская разведчица".

"Впрочем, — решила она через минуту, вволю налюбовавшись самой собой "красивой". — Одно другому, кажется, никогда не мешало. Нам просто об этом все время забывали рассказать".

Глава 5. Репетиция

Пронзительно пахло зеленью. В наэлектризованном воздухе накапливалось некое опасное напряжение, заставляя трепетать непривычное к этому сердце. Баст стоял у двери, ведущей с террасы в обеденный зал отеля "Дреезен", и любовался Петерсбергом и начинавшими темнеть пологими горами за Рейном. Было около шести вечера. Небо обложили тяжелые грозовые тучи, и, судя по первым, далеким еще молниям, освещавшим сливового цвета туши облаков, гроза должна накатить с минуты на минуту.

"Гроза..." — вряд ли найдется немец, которого не впечатлил бы вид, открывшийся перед Бастом: тревожный и поэтичный, как музыка немецких романтиков. Впрочем, возможно, он преувеличивал, и таких впечатлительных немцев совсем немного. Пусть так, пусть преувеличение — чисто поэтическое, разумеется, а значит, простительное, но сам Баст был именно таким немцем, и в его ушах звучала сейчас... К сожалению, о том, чья музыка звучала в его ушах, он не мог рассказать никому. И даже про себя — вероятно, из въевшейся в плоть и кровь осторожности — называл композитора на итальянский манер Бартольди, но никак не Мендельсон. Неважно, не в этом суть. Так или иначе, но над долиной Рейна разыгрывалась драма грозы, и Баст заворожено следил за ее перипетиями, разворачивающимися под аккомпанемент "большого симфонического оркестра", — только для него, Баста фон Шаунбурга, — исполняющего третью, "Шотландскую", симфонию c-moll.

Хлынувший с неба поток воды заставил отступить в нишу двери, и прижаться к застекленным створкам. Движение показалось Басту слишком резким и поспешным, он оглянулся проверить: не заметил ли кто-нибудь случившуюся с ним неловкость. Но никто в его сторону не смотрел. Люди в обеденном зале заняты своими — по-видимому, совсем не простыми — делами. Спина Гитлера напряжена, он говорит что-то Герингу, и, хотя разобрать слова Баст не мог, ему показалось, что Фюрер раздражен и высказывает какие-то резкости. О чем может идти разговор? Вопрос возник в голове сам собой, без какой-либо разумной причины, и в то же мгновение, словно почувствовав запах крамолы, — а чутье у того было чисто волчье, — в его сторону обернулся Гейдрих. Их взгляды встретились, и Баст похолодел: в маленьких — "монголоидных" — косящих и бегающих, как у вороватого жида, глазках Гейдриха фон Шаунбург прочел свой приговор...

Олег проснулся рывком. Сердце колотилось, будто он, и в самом деле, только что узнал свою судьбу. Однако это был всего лишь сон и к объективной реальности он имел отношение такое же, как, скажем, романы Дюма к реальной истории Франции.

"Сон... Всего лишь сон..." — Олег встал с кровати и, подхватив по пути сигарету, подошел к окну. Отдернул тяжелую штору, закурил и посмотрел на речную долину. Разумеется, это была не долина Рейна. Как называлась эта река — он не помнил. Не было в помине и низкого предгрозового неба. Напротив, в рассветный час небеса сияли ангельской чистотой, и, разглядывая открывшийся перед ним пейзаж, Олег подумал: оно и к лучшему, что его так резко вырвал из сна ночной кошмар. Не приснись сейчас такой бред, не увидел бы этой красоты и не сообразил бы, что и как теперь делать.

"Что-то же следует делать, не так ли?" — он затянулся, вернулся к кровати, взял с прикроватного столика серебряную фляжку и, глотнув пару раз прямо из горлышка, снова шагнул к окну. Безусловно, он должен был что-то предпринять, и теперь понял, наконец, что именно.

Люди по природе своей эгоисты, и мужчины в этом смысле отнюдь не исключения. Как раз наоборот, наверняка именно мужики придумали поговорку про быка и Юпитера. Но сколько бы ты ни повторял в сердце или вслух простые аксиомы, истина обычно еще проще. Переспав — и неоднократно, а значит и неслучайно — с Ольгой, Олег чувствовал, определенный душевный дискомфорт, некое томление души, и даже нечто, похожее на муки совести. Но и только. Никакой особенной трагедии в том, что произошло между двумя взрослыми людьми в отсутствие третьего персонажа, он не видел. Тем более никаких обязательств по отношению к Татьяне у него на самом деле и не имелось, гм... как и у нее к нему, и было ли между ними что-то такое, о чем следует говорить, осталось не проясненным. Все это так, но когда он услышал ее стоны...

Черт возьми! Можно быть сколь угодно продвинутым, в плане широты взглядов, джентльменом и в придачу интеллектуалом, можно даже быть борцом за права женщин, что бы мы под этим ни понимали, но узнать, что именно твоя женщина — жена, любовница или просто подруга, на которую ты имеешь виды — спит с другим мужчиной, крайне неприятно. Да, что там "неприятно"! Омерзительно, оскорбительно...

"Мучительно", — признал Олег и глотнул из фляги.

Мучительно... Ему стоило немалых сил прожить прошедший день с ироничной улыбкой на губах. Оставалось надеяться, что Татьяна ничего такого не заметила. Степа уж точно не понял, что здесь не так. Однако пара взглядов, брошенных как бы невзначай Ольгой и Виктором, Олегу решительно не понравились. И, кроме того... Кроме того, ему и самому было противно то, как донимала его обыкновенная мужская ревность. Лучшим выходом из положения стал бы "разрыв контакта", то есть отъезд куда-нибудь, чтобы какое-то время не встречаться с Таней, и дать всем — и ей, и Степе, и себе самому — определиться и прийти в себя. Однако для такого поступка нужен повод, и не просто повод, а безукоризненная "отмазка", такая, что предъявить в приличном обществе не стыдно.

И надо же... Решение пришло во сне, что ставило Ицковича в один рад с такими титанами как Менделеев. ("Ну, прям — Менделеев!" — улыбнулся собственной мысли Олег). И не отмазка, нет. Действительно серьезное и не терпящее отлагательств дело.

"Дело..." — Олег сделал еще один скромный глоток коньяка, посмотрел с сожалением на окурок — от окна уходить не хотелось — и пошел за следующей сигаретой. — "Надо было сразу всю пачку взять..."

Сон оказался вещий, а не просто дурной, как показалось в начале. Потому что двадцать девятого июня 1934 года на посту у двери в обеденный зал гостиницы "Дреезен" в Бад-Годесберге стоял не Себастиан фон Шаунбург, а его приятель Вальтер Шелленберг. И это Вальтер рассказал Басту про тот вечер и про то, как посмотрел на него сквозь стекло Геббельс, потому что оберфюрер Гейдрих на том совещании не присутствовал: "ростом не вышел". А Баст в тот момент находился в своем баварском имении, потому что накануне Эрнст Рэм приказал всем бойцам СА уйти в месячный отпуск. И тридцатого июля, когда вырезали руководство штурмовых отрядов, Баст делал вид, что ничего об этом не знает. Совершил верховую прогулку, отобедал и, сев к роялю, играл что-то подходящее случаю, положив на крышку рояля заряженный Люгер. Не дождавшись "гостей", начал пить, не выпуская, впрочем, оружия из виду. А через пару дней позвонил Рейнхард и сказал, что ждет его у себя в Берлине.

— Как можно скорее, — с нажимом произнес оберфюрер и дал отбой.

А Себастьян уже всерьёз приготовился умирать... и убивать тех, кто за ним придёт.

Больше они к этому эпизоду никогда не возвращались, но Шаунбург понимал, чувствовал, верил, что Гейдрих спас его в тот день. А почему, зачем — знать это, ему дано не было, а спрашивать... Есть вопросы, которые не задают. Но если попытаться все-таки предположить... Возможно, Гейдриху хотелось иметь в своем окружении настоящего аристократа. А может быть, Баст ему просто нравился. В конце концов, у них даже увлечения были одинаковые: оба любили классическую музыку и верховую езду, и фехтовальщики оба изрядные, а еще Баст не только образцово-показательный ариец, но и не дурак, что отнюдь не одно и то же. Во всяком случае, мало кто в СД способен думать в одном с Гейдрихом темпе. Пожалуй, таких всего несколько человек наберется, и даже среди этих немногих — своими способностями выделялись двое: юрист Вальтер Шелленберг и философ Себастиан фон Шаунбург. И не за правильную форму черепа Гейдрих в начале 1935 года, когда начал формировать настоящую политическую разведку СД, сразу же определил Баста именно туда.

"Туда... — Олег закурил очередную сигарету, допил коньяк и даже улыбнулся, чувствуя, как успокаивается сердце и оставляет напряжение. — Туда..."

* * *

— Туда, туда, где брезжил свет, Сквозь щель "Для Писем и Газет"!

Олег явно находился во взвинченном состоянии. И песенку "винни-пуховскую" напевал, и улыбался как-то не так, как вчера...

"Хлебнул он что ли с утра?" — сказать определенно, пил Ицкович или не пил, было затруднительно. Нынешний Олег, как успела уже убедиться Татьяна, не то чтобы пил не пьянея, но наливаться мог долго и помногу. Да и не в этом дело. Настроение Олега могло и не быть связано с потреблением алкоголя.

"А с чем оно связано?" — выяснить, знает ли он о ее позавчерашнем "приключении", ей так и не удалось. Могло случиться, что и не знает. И это было бы совсем неплохо, если честно.

"А если все-таки, — да?"

Тогда одно из двух. Или ему все равно, или он...

"Хамство в душе затаил", — подсказала "Жаннет", которая чем дальше, тем лучше овладевала "великим и могучим", и вот, пожалуйста, даже цитату из Зощенко весьма к месту ввернула.

"Заткнись!"

"Да на здоровье!"

— Дамы и господа, — Олег поправил шейный платок и обвел собравшихся за обеденным столом весьма выразительным взглядом. — А не прогуляться ли нам к реке? Погода чудесная! Весна...

— Точно! — сходу поддержал идею Степан. — Сейчас позавтракаем, и вперед!

— Все в сад! — по-немецки провозгласила Ольга и снова умудрилась оставить последнее слово за собой.

"Знать бы еще, из-за кого мы собачимся! — устало "вздохнула" Таня, поднимаясь из-за стола. — Но ведь не спросишь, на кого, мол, ты, кошка драная, глаз свой блядский положила? Не спросишь. Не спрошу. Но кого-то мы с ней точно не поделили, может быть, и всех троих..."

А так, что ж! Почему бы и не прогуляться? В доме слуги, а значит и уши, и глаза, а компаньоны ведь сюда не только отдыхать приехали, но и для того чтобы свой "совет в Филях" на лоне природы провести. И сейчас все получилось "как всегда" в эти дни: господа и дамы — пайщики вполне безумного предприятия — ни разу не дураки, все поняли правильно и предложение, разумеется, приняли. Почему бы и не поговорить? Отдых в любом случае недолог, надо бы и с громадьём витающих в умах планов определиться. А потому не прошло и часа, как вся компания отправилась гулять.

— Итак, — сказал Виктор, когда они остались одни и вдали от чужих ушей. — Давайте, наконец, определимся: каковы наши планы?

— О стратегии можно порассуждать, — улыбнулся инициатор прогулки, доставая из кармана пальто фляжку с коньяком. — Но тактически, лично я уже завтра еду в Берлин, — объявил ровным голосом Олег.

"В Берлин? — удивилась Таня. — Зачем ему теперь в Берлин?"

— Ты там что-то забыл? — прищурившись, как от яркого солнца, спросил за нее Степан.

— Да нет, — неожиданно пришел на помощь Олегу Виктор. — Это решение как раз кажется логичным. Газеты читаем? — он покрутил рукой в воздухе, словно пытался пересказать одним этим жестом все перипетии европейской и не только европейской политики: "мальчик жестами объяснил, что зовут его..."

— Иногда даже пишем, — буркнул себе под нос Степан, но к счастью его никто не услышал. Похоже, время шуток прошло.

— Читаем, — сам себе ответил Виктор, так как остальные не спешили вступать в обсуждение, ожидая узнать: "а он-то теперь о чем?" — А значит, железо надо ковать, пока горячо!

— Какое железо? — Ольга решила, видимо, в очередной раз стать "блондинкой".

— Последствия эскапады нашего дорогого герра доктора оказались гораздо разнообразнее, чем те, что он предполагал, отправляясь в Прагу...

— Скажи прямо, — усмехнулся Олег. — Дуракам везет.

— Дуракам не дуракам... — Степан с интересом пронаблюдал за "принятием грамульки" и протянул руку во вполне понятном жесте. — Но новичкам везет.

— В карты или бильярд... — предположил Виктор.

— Бильярд не статистическая игра, — Олег передал фляжку Матвееву и достал — уже из другого кармана — еще одну, на этот раз стеклянную. — Дамы? А в смысле — "везет", я бы скорее назвал рулетку или рыбалку.

— Рыбалка — искусство... — сказал Степан, отрываясь от фляжки и передавая ее Федорчуку.

— Как интересно! — округлила глаза Ольга, между тем вполне осмысленно сворачивая с бутылочки колпачок.

"Вот ведь дрянь..." — мелькнуло у Татьяны.

— Меня с мысли не сбить, — Олег с видимым удовольствием закурил и выпустил в прозрачный прохладный воздух клуб сизого табачного дыма. — Излагаю по пунктам. Первое...

— А если?.. — Таня постеснялась высказаться до конца, но, как не странно, Олег ее понял правильно и даже в раздражение не впал, учитывая, что она его оборвала.

— Я пока вне подозрений, — объяснил он, изобразив, правда, на лице некое подобие выражения "объясняю для тех, кто в танке".

— В том смысле, что я там все еще Себастиан фон Шаунбург и ни разу не еврей, и, разумеется, не агент НКВД. Если у меня и могут быть неприятности, то не из-за тебя, Танюша.

Его голос не дрогнул, но что-то такое в голубых "арийских" глазах промелькнуло, и это что-то заставило Таню сжаться.

— Проблемы у меня с Эрхардтом, Улем и трепачом Альвенслебеном... В тридцать четвертом Гейдрих вытащил меня... то есть, Баста, конечно, буквально из-под ножа, — Олег взял у Виктора фляжку, глотнул, передал Степану и продолжил:

— У фон Шаунбурга в силу происхождения, способностей и увлечений юности были — то есть, частично и сейчас имеются — весьма разнообразные знакомства...

Как-то так вышло, что об этой стороне жизни Баста фон Шаунбурга Олег им еще не рассказывал. Во всяком случае, Таня слышала эту историю впервые и, как часто случалось с ней в последнее время, едва не потеряла ощущение реальности. В самом деле, там, в Москве, она видела живьем несколько человек, о которых было столько разговоров в годы ее молодости, да и зрелости в далекой постсоветской Москве. Седьмого ноября тридцать пятого Жаннет шла с колонной комсомольцев шарикоподшипникового завода. Когда проходили мимо мавзолея Ленина, она — как, впрочем, и все остальные — смотрела на трибуну, а там... Там стоял Сталин. Но там же и Ворошилов был, и Молотов, и Калинин, и другие... Жаннет не всех узнала, так как многих просто видела впервые. Таня, откопав это впечатление в памяти "симбионта", опознала почти всех по фотографиям перестроечных времен, что заполняли тогда газеты и журналы. А сейчас вот Олег рассказывает с небрежной интонацией, подходящей для изложения рутинных вещей, о таком, что даже дух захватывает.

-... большой шишкой он там не был, но... — продолжал между тем Олег.

— Постой! — снова вклинилась в разговор Ольга. — Альвенслебен, это тот, который крутится вокруг Ауви?

— Да, — кивнул Олег.

— А Ауви это принц Август? — уточнил Степан.

— Разумеется, — как-то слишком надменно бросила Ольга.

"Пожалуй, Олег прав, — поняла вдруг Таня. — Им не следует оставаться вместе слишком долго".

Три мужика между собой ладили уже много лет, хотя большей частью на расстоянии. И они с Ольгой оставались подругами... Но, во-первых, теперь они оказались в ситуации "три плюс два", а во-вторых, их с Ольгой пара резко изменила свой характер. Раньше вела Таня, теперь же...

"Да... Это уже и не Оля... Или не совсем Оля".

— Ну, у тебя и знакомства, Цыц! — покрутил головой Виктор.

— А почему ты Олега Цыцем называешь? — чисто на автомате спросила Таня.

— А потому что очень на "ё... твою мать похоже!" — хохотнул Виктор.

— Что?! — не поняла она.

— Ты что, анекдота не знаешь? — удивился Степан.

— Нет...

— Ну, вот лет несколько назад, — грустно усмехнулся Степан и даже головой покачал. — Году в двадцать девятом, скажем, или тридцатом на нашей общей родине...

— Н-да, — крякнул Виктор и, закурив, уставился в безоблачное небо.

— Создали в одной деревне колхоз, — продолжил Степан, а Олег, который, наверняка, знал этот анекдот не хуже своих друзей, приложился между делом к фляжке. — И вот сидят, значит, вновь испеченные колхозники и решают, как им свой колхоз назвать. Идеи, как водится, есть. Одни предлагают назвать "Красным лаптем", другие — именем товарища Мичурина, — при этих словах Федорчук хмыкнул, нарушив свое философское созерцание небес. — А один старичок, — продолжил, как ни в чем не бывало, Степан. — Возьми и скажи: "а давайте назовем колхоз именем Рабиндраната Тагора!" Все, разумеется, от такого предложения слегка обалдели, не говоря уже о том, что абсолютное большинство пахарей имени индийского гуманиста отродясь не слыхали. Однако инструктор райкома был дядька грамотный и, пережив первый шок, говорит. Ну, что ж, говорит, товарищ Тагор известный индийский патриот, но почему его именем надо колхоз называть? И был ему ответ: да уж очень на "Ё... твою мать" похоже!

* * *

— Вообще-то это называется филибастер.

Разумеется, это была La Aurora Dominicana, черная — oscuro, — толстая, но притом длинная и стройная — lonsdales, какие он обычно курил, и какие настолько нравились Ольге своим запахом, что иногда — не на людях — она их курила вместе с Олегом.

— ... это называется филибастер, — Олег улыбнулся, кивнул Степану, и, передав флягу Виктору, достал из кармана сигару. — Но меня с мысли не собьешь, — ухмылка, щелкает гильотинка, взгляд в сторону Тани.

"Любовь... морковь... — усмехнулась про себя Ольга, но именно про себя. — В себе, в душе, в уме... Я когда-нибудь перестану рефлектировать?"

— Итак, — вспыхнула с шипением сигарная спичка, и Олег на мгновение замолчал, раскуривая свою доминиканскую "Аврору". — Гейдрих вытащил Баста из-под топора, но это не значит, что кое-кто не держит в своем сейфе что-нибудь любопытное на риттера фон Шаунбурга.

— Например? — Степан оставался внешне спокоен, но сказать более определенно, был ли он, и в самом деле спокоен, и почему был неспокоен, если первое предположение не соответствовало действительности?

— Например, в Бонне в свое время ходили слухи, что он гомосексуалист.

— А ты?

"Вот дура-то! — восхитилась Ольга, увидев, как взглянул на Таню Олег, и как та начала вдруг краснеть. — Сама подставляется... Блондинка".

— Насколько я могу судить, — Олег уже взял себя в руки и говорил совершенно спокойно. — Себастиан был бисексуалом, но вторую ипостась своей сексуальности в жизнь ни разу не воплотил.

— И? — спросил Виктор.

— Всегда стоит контролировать ситуацию, — пыхнув сигарой, сказал Олег. — А расположение Гейдриха стоит укрепить, и ведь там еще мой старый приятель Шелленберг околачивается.

— Ты знаком с Вальтером Шелленбергом? — вот тут Степана проняло, так проняло.

— Шелленберг в тридцать шестом еще никто и звать его никак, — Ольга осталась довольна реакцией друзей. Все-таки это замечательно иметь такую память, как у нее. Всегда есть повод и возможность утереть кое-кому нос.

— Так и есть, — кивнул Олег. — Пока он уступает мне по положению и степени доверия Гейдриха. Но пройдет немного времени, и...

— Да, с таким типом следует дружить, — согласился Степан.

— Поедешь укреплять связи? — Виктор явно не считал, что это единственная цель поездки Олега и, разумеется, оказался прав. Ольга ведь тоже кое-что понимала и ситуацию просчитала верно.

— Разумеется, нет, — покачал головой Олег. — Я думаю, что с Гейдрихом можно сыграть по-крупному. Он дал мне свободу действий, а теперь выяснится, что не зря. Я привезу ему "интимный" канал из Москвы...

— И он разыграет этот канал, как разыграл в той действительности Тухачевского, — сказала Ольга и достала из своего изящного портсигара длинную тонкую пахитосу — ее новый фирменный бренд.

— Возможно, — сразу же согласился Олег. — Все возможно, но возможно, также, что имея информацию Штейнбрюка и наше собственное видение момента с послезнанием, заработать в глазах Гейдриха и еще пару-другую очков. Ну, а по поводу маршала... Можно ведь и подстраховаться. Пусть теперь будет не Тухачевский, а Ворошилов с Будённым.

— И с какого бодуна? — поднял бровь Степан.

— Крестьянский вопрос, — предположил Виктор.

— И что?... — не поняла Таня, а Ольга кивнула, соглашаясь с такой трактовкой, и добавила в полголоса:

— Я бы добавила сюда еще и Тодорского с Куликом...

— И потом второй конец моста нам в любом случае нужен, — продолжил свою мысль Олег, проигнорировав — случайно или намеренно — обе женские реплики. — Иначе канал влияния превратится в пустой звук, да и история, прошу заметить, на месте не стоит. В Судетах неспокойно...

— Это еще мягко сказано, — поддержал друга Виктор.

В Судетах действительно было неспокойно.

— Да, заварил ты кашу, — с уважительной улыбкой на губах согласился Степан.

— Меня вело провидение, — усмехнулся в ответ Олег, взглянув на Татьяну. — Ну кто мог знать, что судетские немцы на Германию бочку покатят, а убивать начнут чехов. Я, честно говоря, и не знал, что они на Австрию ориентируются, а Баст в тот момент, как под наркозом был. Тоже не помог.

— Странно... — Ольге это действительно показалось странным, но с другой стороны...

— Что тебе кажется странным? — по-видимому, уловив в ее реплике "подтекст", повернулся к ней Олег, а Таня...

"Гм... уж не задумалась ли, мадмуазель, над вопросом: а не означает ли мой тон и мой взгляд что-то, кроме общей развращенности организма, и, если означает, то, что именно?"

— Мне казалось, ты знаешь, как головой пользоваться.

— Знаю, не знаю... А ты, ты собственно, о чем?

Таню этот обмен маловразумительными репликами заинтересовал по-настоящему. Виктора, как ни странно, тоже. Во всяком случае, Ольге показалось сейчас, что Федорчука подтекст занимает не меньше, чем прямой смысл слов.

— Чехословакия всего лишь часть бывшей империи. К кому же должны тяготеть судетские немцы, как не к австрийским братьям?

— Ага, — сказал Олег. Но, судя по всему, он об этом и в самом деле не подумал.

— И если Генлейна убило Гестапо... — добавил Виктор.

— То, разумеется, из-за того, что он флиртовал с австрийцами, — закончила его мысль Ольга. — А чехи знали, но не помешали...

— Между прочим, чудный материал для аналитической статьи, — кажется, Степан уже обдумывал содержание будущего эссе. Во всяком случае, голос его звучал несколько отстраненно. — О влиянии незамутнённого избыточной информацией идеализма на судьбы европейской политики. Какие параллели можно провести! От Гаврилы, нашего, Принципа до Себастьяна фон Шаунбурга. История добра с кулаками в картинках. Хм... — Степан осёкся, осознав, что зашёл со своей иронией несколько дальше, чем следует.

— Надо Степу в Пулитцеры двигать, — сказала Таня и тут же, похоже, пожалела о своей поспешности. Олег бросил на нее всего один короткий взгляд, но такой, что лучше бы, как говорится, обругал.

— А что! — хмыкнул Степан. — Богатая идея! А то, кто я? Да я никто, да звать меня никак... — съерничал он, и Ольга — даже будучи занята своими девичьими проблемами — уловила в его шутейной речи отголоски какого-то старого или, напротив, совершенно недавнего разговора.

— Информацией обеспечим, — кивнул, соглашаясь Олег. — А хороший журналюга — это вполне себе ОМП...

— А можно я буду твоим негром? — мягоньким голоском предложила Ольга. — Между прочим, Генлейн флиртовал не только с австрийцами, он и с англичанами заигрывал... а еще у меня есть для тебя статья о Балканах. То есть, будет, разумеется... Но на французском, — уточнила она и тут же обезоруживающе улыбнулась. — Ну что, берешь в негры?

— В негритянки! — хохотнул Степан. — А что на французском, так это не страшно. Переведу.

— Поторопись, старик, — неожиданно вполголоса сказал Федорчук. — Скоро аналитика станет неактуальна. По крайней мере, по Чехословакии. Боюсь, через пару месяцев, а то и раньше, лучше всего будут продаваться фронтовые репортажи...

* * *

Разумеется, никуда Олег не уехал. То есть не уехал сразу, как сказал давеча. И сам не захотел, и "обстоятельства" не позволили, потому что ко всем компаньонам вместе и к каждому в отдельности пришло теперь понимание, что если они до сих пор живы, то это скорее случайность, чем закономерность. А посему три следующих дня были плотно заняты — с утра до вечера — "составлением планов" и "утрясанием деталей". Без тщательной проработки соваться в пекло никому больше не хотелось, тем более что никакого особого "батьки" им по рангу не положено. Оставалось самим о себе позаботиться. Вот и заботились. Выметались с утра пораньше, то есть сразу после завтрака "на природу" — в беседку на высоком берегу реки — и устраивали там пикник до самого обеда. Термосы с кофе и чаем, коньячок — но в разумных пропорциях — сигареты, шоколад, то да се.

Сидели, стояли, бродили, даже костерки время от времени разводили, но главное — говорили, оттачивая формулировки и создавая непротиворечивые модели поведения. И тут, среди прочего, выяснялось — вернее было, наконец, замечено и осознано, — что все они, совсем не то, вернее, не те, какими являлись где-то и когда-то, в будущем не совершённом. А вот чем или кем каждый из них стал здесь и сейчас, предстояло еще выяснить, потому что эта рыба так просто в руки не давалась.

И это тоже требовало времени и внимания, тут, как ни крути, кроме самих себя любимых, никого, кому можно было бы доверить главное, в природе не наблюдалось. А значит, следовало привыкать друг к другу, притереться, учиться наново, если уж не любить — чувства чувствами, как говорится — то хотя бы терпеть. Но, слава богу, люди они все взрослые, обремененные кое-каким жизненным опытом, а потому и с задачей этой справились — пусть и в первом приближении — совсем не плохо. Во всяком случае, уже то хорошо, что ситуацию все понимали правильно и никаких иллюзий по ее поводу не питали. Аминь.

А в дорогу отправились несколько позже, но не ранее, чем обговорили и четко определили свои планы — общие и индивидуальные — на ближайшую перспективу, согласовав заодно и способы связи, тактику, и главное — стратегию. Очень важно — можно сказать критически важно — было понять, чего каждый из них хочет от будущего, как его видит, это будущее, и каким образом предполагает до оного добраться. И "усреднение" этих вот планов, их откровенное обсуждение, и достижение консенсуса, так любимого первым и последним президентом СССР, который, надо сказать, еще и на свет не родился, кажется, вот это все и было, если трезво рассуждать, и ключевым итогом "встречи в верхах" и самым трудоемким ее результатом. Это ведь только наивные люди могут поверить, что у пяти взрослых людей — трое из которых мужчины, а двое — женщины — имеется, может существовать полное и окончательное единство взглядов. Бог им в помощь этим романтикам, и флаг в руки, а в жизни такого нет, и быть не может.

* * *

Разъехались, и в "домике в Арденнах" стало тихо и даже как-то одиноко. Но, с другой стороны, если их всех и занесло в нынешнее "теперь", то не ходить же им из-за этого строем, как юным пионерам. У каждого свои планы, свои дела и дороги, которые то ли мы выбираем, то ли они выбирают нас.

Ольга, изящно взмахнув на прощание ручкой, затянутой в бордовую лайку, уехала первой. Она предполагала, сменив два поезда, добраться до Парижа, и уже оттуда отправиться в Швейцарию, где у Кайзерины Альбедиль-Николовой остались какие-то нерешенные "с вечера" дела. Впрочем, долго болтаться в Женеве и Цюрихе она не предполагала, пообещав появиться в Париже так скоро, как только сможет, — "мне надо еще в Вену и Мюнхен заскочить..." — чтобы поработать с Таней над сценическим образом и завершить для Степы серию статей о Балканах и СССР.

В тот же день "домик в деревне" покинули и Матвеев с Ицковичем. Олег вернулся в Бельгию, чтобы уже оттуда выехать поездом в Берлин. А Степан предполагал вылететь из Брюсселя в Лондон, и далее — поездом в Эдинбург, где у Гринвуда нашлись дела, связанные с нежданно-негаданно упавшим на него наследством. Ни характер этого наследства, ни точный его размер — известны не были, и именно поэтому с имущественными правами следовало разобраться как можно быстрее. А вдруг тетушка Энн — двоюродная сестра покойного сэра Гринвуда оставила своему племяннику что-нибудь более ценное, чем груда замшелых камней, гордо именуемая родовым замком каких-нибудь там "Мак-Что-то-С-Чем-то", за одним из которых она и была замужем последние двадцать пять лет? Денег на все великие планы "компаньонов" по преобразованию текущей исторической реальности требовалось немало, а взять их было неоткуда. Могло, разумеется, случиться и так, что Энн Элизабет Элис Луис Бойд ничего кроме долгов по закладным и "Лох-Какого-то" озера с "примыкающим склоном горы" Степану не оставила. Но и в этом случае, выяснить данный нерадостный факт лучше сейчас — пока еще есть время — чем потом, когда времени на все эти глупости уже не будет.

* * *

"Заговорщики" простились, и "на даче" они остались вдвоем. Виктор и Татьяна, да обслуга, но она не в счет.

"Как ты стоишь? Ну как! Как ты стоишь? Спину прямо держи, спину!" — иногда Виктору хотелось заорать, но орать нельзя, и даже прежде чем просто что-то сказать, следует хорошенько подумать и посчитать до десяти. И глубоко вдохнуть, и длинно выдохнуть.

Когда встал вопрос, кто будет помогать Татьяне, — "стать "Эдит Пиаф", никак не меньше", — все дружно посмотрели на Федорчука. То есть, и вопроса не возникло, — все само собой решилось. А кто еще? Все, понимаешь ли, заняты неотложными делами, и только Виктор как бы "безработный", потому что живой труп. Французская полиция и контрразведка до сих пор ищут тело, но вряд ли найдут. "Фашисты" это дело замутили так тщательно, что концов не разберешь. И оно вроде бы хорошо: его потеряли и энкавэдешники, и белогвардейцы, и живого уже не ждут. Тем легче возникнуть из небытия новой личности, никоим образом не связанной с сомнительной во всех отношениях фигурой Вощинина. Это "раз". А на "два" у нас музыкальный слух и музыкальная школа за плечами. "И за годами", — если честно, потому что, когда она была та школа и где? Ну а "три" — это святое. Это "третье" Виктор, как и все прочее в своей жизни, выстроил своими руками. Терпеть не мог дилетантов и себя таковым видеть не желал. А посему работал над собой почти целый месяц, — как маршала грохнули, так и начал. Но и задача, опять же, не представлялась особенно заковыристой. Имеется в наличии красивая женщина (одна штука), наделенная от природы — или бога, кому что нравится — неплохим голосом и хорошим музыкальным слухом. Задание: надо сделать из нее диву. В лихие девяностые, да и в умеренные двухтысячные при таком сочетании личных качеств и в присутствии подходящего "папика" выйти в звезды, что два пальца... В общем, не бином Ньютона. У них, правда, не нашлось, скажем так, подходящего "мецената", но зато имелись собственные средства, а довоенные цены не чета эпохе государственного капитализма. И расценки другие, и технические возможности не доросли. А уж репертуар у барышни складывается такой, что пальчики оближешь!

"Но, разумеется, не те, которые "обасфальтил", — хмыкнул про себя Федорчук, подытоживая "разбор полетов".

То есть, изначально задача трудной не казалась, и Виктор даже не задумался ни разу, а зачем, вообще, Цыц этот балаган придумал? Какого, спрашивается, рожна понадобился Олегу такой вертеп? Но мысль эта, увы, посетила его усталую голову несколько позже. А в начале начал миром правил "Энтузиазм Масс", и Виктор Федорчук был пророк его и верный адепт.

Что нам стоит дом построить... Мы рождены, чтоб что-то там и с чем-то... И, разумеется, сакраментальное: Будет день, и будет песня...

И вот день настал и принес с собой одни сплошные разочарования. И легкая пробежка обернулась выматывающим нервы и силы марафоном.

"Как там сказал "наш фашист" ихнему... Штейнбрюку? Если не в певицы, то только в бляди? Верно замечено, партайгеноссе! Очень верно..."

Его сбивала с толку ее внешность. Красивая девочка, но... Вот в этом-то "но" вся проблема. Очень трудно все время держать в голове, что форма отнюдь не всегда отражает содержание. А за внешностью молодой — порой казалось: излишне молодой — а потому и простой, легко угадываемой французской комсомолки скрывался человек с совершенно другим жизненным опытом, иным — сильным и отточенным — интеллектом, и незнакомыми, принципиально не угадываемыми эмоциональными реакциями. А еще, у опытной — самостоятельной и вполне состоявшейся — женщины на все, и на вокал в том числе, имеется собственная точка зрения. Но ведь и Виктору свое мнение — не чужое.

И так день, и другой, и третий. Пять дней... "Полет нормальный", шесть... А вокруг идиллия и полное "благорастворение воздухов", буколические пейзажи, западноевропейская "сладкая" весна, и стремительно сходящий с ума мир за обрезом горизонта. Во всяком случае, если верить радио и добирающихся до них с суточным опозданием газет, тихая Европа начинала напоминать бордель, объятый пожаром во время наводнения. Но, наверное, такой она тогда и была, старушка Европа. Во Франции Народный Фронт, там капиталисты и штрейкбрехеры, коммунисты и правые, и бог знает, кто еще, а в Чехословацкой республике война, и в Германии психоз: Гитлер грозит, но никому не страшно, а зря. А в Англии...

"А вот любопытно, — задавался иногда вопросом Федорчук, просматривая очередную газету. — С кем собирается воевать Великобритания? С СССР или с САСШ?"

Но это где-то там... за окоемом. А здесь "гранд плезир" и полный покой, который, как известно, нам только снится...

Сегодня — как и вчера, и позавчера, — начали с дыхательных упражнений. Вдох носом и "по-мужски", направляя воздух в район солнечного сплетения. И выдох — медленный через рот. Подышали, — Виктор ловил себя пару раз на "нескромных" взглядах, но всего только пару раз — затем, "распевки". Сначала простенькие: до-ми-соль, до-ми-соль-до... Пятнадцать минут такого "разогрева", и переходим "к водным процедурам", имея в виду разучивание песен. Репертуар это святое, да еще такой репертуар. Но каждую песню нужно сначала "прогнать" целиком "по бумажке". Потом разобрать "по косточкам" и снова собрать, "ювелирно" работая над фразировкой каждой строчки. Виктор ночи не спал, вспоминая все, что знал о пении — хоть оперном, хоть эстрадном — и уроки сольфеджио еще в детской музыкальной школе, и у букинистов в развалах на набережной Сены кое-какую литературу приобрел. Однако упрямство Татьяны, и ее желание всегда настоять на своем, могли — так иногда казалось Виктору — свести с ума даже хладный камень.

"А я не камень! И мне плевать, что там у кого и с кем пошло боком. Мы работаем или где?!"

Но сегодня что-то не задалось практически с самого начала. Как-то сразу взяло и пошло "не в ту степь". Хоть волком вой, но ощущение "неправильности" буквально висело в воздухе и сильно, хотя пока еще и не смертельно, отравляло атмосферу репетиции.

— Ты знаешь, — сказал, наконец, Виктор. — Вроде бы, неплохо, но чего-то не хватает. И я, кажется, знаю чего именно. У тебя парижское произношение! Получается слишком мягко, понимаешь? А нам нужно... Я думаю, нужно добавить экспрессии, провинциального грассирования. Олег вроде говорил, — ты здорово изображала Мирей Матье? Может, попробуешь?!

Как ни странно, Жаннет не стала спорить, посмотрела сквозь ресницы, докурила сигарету — "Тоже мне певица!" — и усилила "р-р", нажав от всей души. Повторили еще раз целиком. И еще раз. После чего явно уже Татьяна, перейдя на русский, и совершенно другим тоном, заявила:

— Все, мон шер! Достаточно на сегодня. Я уже никакая. И потом нельзя перегружать связки, тем более нетренированные!

Виктор несколько опешил. Переходы "настроения ее личностей" могли поставить в тупик кого угодно. Но, взглянув на часы, кивнул, соглашаясь — полтора часа улетело, и не заметили.

— Хорошо. Давай тогда над образом поработаем.

И началось.

— Как ты стоишь? — не выдержал, сорвался, но сделанного не воротишь. — Ну как ты стоишь? Спину, спину прямо держи...

Репетиция продолжалась уже пятый час. Заглянувшую с полчаса назад экономку, они синхронно, почти хором шуганули так, что непричастную к их проблемам пожилую бельгийку, словно ветром сдуло. Судя по тому, что их больше никто не беспокоил, мадам Клавье запретила заходить в "музыкальный салон" кому бы то ни было. Во избежание, так сказать. И была права. Паны дерутся, у холопов чубы трещат, не так ли?

— Вот так. Взгляд в зал. Нет, не на кресла и ряды. Поверх голов на дальнюю точку. Представь, что перед тобой кирпичная стена. Глухая кирпичная стена. Красный кирпич. Серые швы раствора. Рассматривай, изучай её и одновременно пой, нет, просто проговаривай слова ...

Ну, казалось бы, что здесь не так? Простые истины. Сермяжная правда сценического искусства... Но, нет. Куда там! Жаннет устала и не хотела это скрывать, по крайней мере, от Виктора. Наоборот, на Виктора-то как раз и должно было обрушиться накопленное за утренние часы раздражение.

— Мосье Руа, чем это вы мне морочите голову? — в её нарочито спокойную речь вплелись не то чтобы истерические, но какие-то откровенно стервозные нотки. — Уж не возомнили ли вы себя, часом, Станиславским и Немировичем-Данченко? Система Руа... Не звучит! Самого Константина Николаича переплюнуть решили? — подняла она бровь и нахально улыбнулась Виктору прямо в лицо:

— Не верю!

— О! — ну он ведь тоже не вчера родился, и "замужем не первый год". — Какие мы слова, оказывается, знаем! Сергеевич он, мадмуазель, Константин Сергеевич! — Федорчука слегка мутило и поколачивало от усталости и еле сдерживаемого раздражения, которое вольно или невольно выплёскивалось вместе со словами, несмотря на все усилия сдержаться.

— Веником убиться... умереть — не встать. Система принадлежит режиссёру Станиславскому. Но к нам она, мадемуазель, никакого отношения не имеет, даже если бы принадлежала востоковеду Алексееву, толку от нее в пении всё равно с гулькин хрен. А у нас именно что певческая сцена. И тут не то, что там! — в сущности, он говорил правильные вещи, но, к сожалению, к ним примешивалось слишком много эмоций — его и ее — чтобы она его услышала.

— В обычной жизни, мадмуазель, вы ужасно привлекательны и раскованы. Просто красотка кабаре и звезда шантана. Но как только становитесь к роялю — всё. Туши свет. Съёжится вся, скукожится, задеревенеет — хошь пили, а хошь строгай.

"Тоже устал, — поняла Татьяна, — и в чем-то прав, но..."

Но ее несло точно так же, как и его.

— Мне что, сплясать для вящего эффекта? — вообще-то он ее ни о чем подобном не просил, даже напротив, но, начав "во здравие", не могла уже остановиться.

— Хочешь, "цыганочку" сбацаю? — "Жаннет" повела плечами и развёрнутой во всю ширь грудью. И тряхнула, прокатила волну так, что сердце "мосье Руа" чуть не пропустило пару тактов.

— Или ты танец живота предпочтешь? — и она показала ему, что может и так.

"Эк его!" — к кому она обращалась? Был ли это риторический вопрос, или она уже смирилась со вполне шизофреническим симбиозом зрелой москвички и сопливой парижанки?

А его действительно проняло, но не тот Федорчук человек, чтобы поддаться. Ни демонстрация силы, ни лесть, ни такие вот провокации ожидаемого эффекта не вызывали. Но и без ответа не оставались. Ассиметричного.

— Угу, — кивнул Виктор мрачно, вполне оценив силу воздействия женских чар. — Тоже мне Мата Хари, или кто там танцевал в шантане? Хочешь эффект усилить? Тогда не размахивай руками. Плавный еле заметный жест, поворот ладони... раскрытую ладонь к груди, — он совершенно неожиданно для нее снова заговорил ровным, ну почти ровным, голосом, нейтральным, насколько мог, тоном.

— Вспомни, Жаннет, сейчас так не принято. Это потом будут по сцене прыгать. Не играй лицом — это не голос и не фортепьяно, — он говорил, а в его голове издевательски-синхронно звучало знаменитое: "Запомни Харли, курок — это не...". Так явственно, что Федорчук даже на мгновение смутился и попробовал снизить пафос своей речи. Даже заговорил тише:

— В зале могут быть слепые, но я точно знаю, глухих там не будет. Эмоция должна передаваться по возможности только голосом, жест идёт от недостатка эмоциональной составляющей в пении. Так написано во всех книгах. В конце концов — чему тебя учили в Москве?

"Бог мой! — поняла вдруг Татьяна, наблюдая за Федорчуком из глубины глаз "Жаннет". — Он же опять забыл сколько мне лет!".

И мысль эта, как ни странно, сначала заставила ее "покраснеть", но не внешне, разумеется, а где-то там, внутри себя, где она виртуозно прятала теперь от окружающего мира все, что этому миру знать о ней не полагалось. Итак, Татьяна подумала, затем "покраснела" и смутилась, заметила свое смущение, и не на шутку разозлилась. А злость это такое скверное чувство, что даже когда злишься на себя, выливаешь ее на кого-нибудь, кто первым подставится. Здесь и сейчас, впрочем, и выбирать было не из кого.

— Между прочим, меня учили классическому "бельканто", — гордо, и, с точки зрения Виктора, несколько комично, вздёрнув подбородок, ответила "Жаннет". — А у тебя что, милый? Три класса и два коридора Мухосранской музыкальной школы по классу балалайки? Паганини трёхструнный!

— Вообще-то я... — разумеется, он чуть не повелся. Хотел сказать, что родился и вырос в Ленинграде, а не абы где, но чуть это чуть и есть. Не повелся, хотя и рассвирепел.

— Петь тебя учили! Голос ставили! — собственный голос Виктора приобрёл какое-то змеиное звучание, хотя предполагалось быть всего лишь вкрадчивым. Его сарказм не находил выхода в привычной "мужской" лексике, и компенсировал это обстоятельство изменением тональности.

— Так иди на радио, диктором, со своим поставленным голосом. Там можешь личиком играть и "образок лепить" перед микрофоном, — он не удержался и вернул "шпильку" — хоть до посинения.

— И пойду! — на самом деле, идея была здравая. Нет, не диктором, конечно, но вот про радио и, может быть, даже кино следовало подумать.

Ну, она ведь не просто так карьеру в своей фирме сделала. И то, что "осела" на кадрах, так то был компромисс между деньгами, рисками и трезвым пониманием сложившейся в руководстве компании иерархии. Качества, без которых топ-менеджер состояться не может, у Татьяны вполне присутствовали. И если она об этом на время забыла, так это было всего лишь "похмелье" после "переноса". Но после того как Олег ей это перед поездкой в "домик в деревне" весьма грамотно разъяснил, она в себя снова поверила, а поверив, приняла к сведению. Проблема в том, что опыт этот совершенно не подходил к освоению искусства вокала.

— И пойду! Только бы тебя не видеть! — заявила она, ярясь и скандаля, одной стороной своей натуры, скажем так, французской, и, обдумывая "богатую" идею, другой.

— Надоел, хуже горькой редьки! Мужлан! Хам и фанфарон! — все три эпитета, что называется, мимо кассы, но когда это логика правила в "семейных сценах", а сцена получалась вполне семейная.

— Только ума и хватает, что тонкую артистическую натуру по адресу "на" послать.

— Куда я тебя послал? — от такой несправедливости Федорчук буквально "взвился", разом забыв обо всех "взятых на себя обязательствах". — Ещё не послал ни разу. Но если пошлю, ты не пойдёшь, а побежишь! — и добавил, вздохнув. — А я впереди побегу, дорогу показывать. И кое-кто меня пенделями подгонять будет. И поделом.

— "Душераздирающее зрелище", — голосом ослика Иа прокомментировала "Жаннет". — С удовольствием погляжу на это... — но Татьяна уже "натягивала удила". — И даже поучаствую. Хотя, боюсь, не протолкнуться будет среди других претендентов...

Откровенно говоря, настроение у Виктора было такое, что он с удовольствием сейчас полаялся бы с кем-нибудь, что называется "до рукомашества". Но с Таней ссориться очень не хотелось. По многим причинам. И, наступив на горло собственной песне, решил это дело тихо "слить".

— Извини, — сказал он и даже улыбку из себя выдавил. — Сорвался. Я, видишь ли, тоже не совсем профессионал в этом деле, но, если подумать, советы давать имею полное право. Я тебя со стороны оцениваю. И то, что я вижу, мне пока не нравится. И ключевое слово здесь не "мне", а "пока". Прости, Танюша, старого дурака ... — он криво усмехнулся, представив, как "смотрятся" эти слова в его нынешних устах.

— Давай лучше перерыв сделаем. Коньячку по капельке выпьем — для общего тонуса, "за жизнь" поболтаем...

Виктор встал из-за рояля и, ловко освободив от пробки пузатую бутылку с затейливой надписью на этикетке, плеснул по капельке в два коньячных бокала. Один из них он с лёгким поклоном протянул Жаннет.

— Не буду я коньяк! — "отходя", буркнула Татьяна, которой ругаться вдруг совершенно расхотелось. — И вообще, не слишком ли много вы все пьете? — прищурилась она, коснувшись одной из наиболее болезненных "в их общежитии" тем. В конце концов, если бы не алкоголь, то и она, может быть...

— Дорвались? Молодость вспомнили! Алкаши-любители! — сказала уже по-русски и уже не "Жаннет", едва не предоставив бокал силе земного притяжения. Но все-таки удержалась, не треснула об пол, но зато автоматически потянулась к лежащему на столике серебряному монстру-портсигару Виктора, и, как и следовало ожидать, наткнулась на ироничный взгляд синих глаз.

— А ты-то куда руки тянешь? — усмехнулся он, пододвигая тем не менее, портсигар поближе к Татьяне. — Эх, нет на тебя ремня! И так голос "сиплый", а ты его ещё и никотином посадить хочешь? Вредительница! Пятьдесят восьмая статья, никак не меньше!

— Типун тебе на язык! — упоминание таких статей сталинского Уголовного кодекса у понимающего человека могло и инфаркт вызвать. А Татьяна, между прочим, один настоящий допрос уже пережила и не так чтобы давно.

Однако по существу Виктор был прав.

"Он прав, — решила Татьяна, с этим "образом" пора заканчивать".

Притворно надув губы, "Жаннет" поискала глазами что-нибудь увесистое и решительно направилась к лежащей на рояле тяжёлой папке с нотами. Поудобнее перехватив её двумя руками, мадемуазель Буссе постаралась "незаметно" зайти Федорчуку за спину. Тот, внешне поглощённый процессом смакования ароматной турецкой папиросы, внезапно сделал шаг в сторону, уходя с линии "атаки", повернулся через правое плечо и мягко перехватил левой рукой уже занесённую для удара папку.

— Нотами?!.. По голове!?.. Ты знаешь, сколько крови мне стоило, перенести все эти наши "ля-ля-ля" на бумагу? — улыбнулся он. — А ты ими... меня... Впрочем, есть в этом что-то утончённое, во всяком случае не ледорубом по затылку, — с "тяжелым" вздохом и очень натурально посетовал Виктор.

— Пусти! — тихо сказала "Жаннет". — Всё равно я тебя подстерегу и тресну чем-нибудь тяжёлым.

Угроза звучала слишком "серьезно" и слишком "естественно", чтобы быть правдой.

— Ладно. Всё, всё, всё! Сдаюсь! Побаловались и будет, — Федорчук примирительно поднял руки и, воспользовавшись секундной растерянностью Жаннет, обезоруженной этим жестом, быстро, по-мальчишески, чмокнул её в щёку. Увернувшись от наносящей удар нотной папки, он с ехидным смешком отбежал на безопасное расстояние и спрятался за роялем.

— Всё-всё-всё, я тебя боюсь: садись в кресло. Отдыхай и слушай.

"О-ла-ла! — Татьяна чуть не засмеялась вслух. — А бизнесмен-то наш, похоже, втюрился в комсомолочку-красавицу! Жаннет? Как тебе нравится этот Кларк Гейбл? Не хочешь побыть в роли Скарлетт? Хи-хи, я подумаю об этом завтра!"

Всё ещё с выражением "крайнего возмущения" на лице и не выпуская из рук ноты, Жаннет уселась в глубокое кресло и, с видимым удовольствием сбросив туфли, подтянула под себя ноги. Получилось очень уютно и... весьма эротично.

— Ну, вещай, мучитель! — гнев сменился на милость. Но надолго ли? Этого Виктор не мог знать. — И выдай сигарету, не жмоться, а то мне придется идти в свою комнату...

— Да, на здоровье! — Виктор открыл портсигар — вот таким, если в висок, действительно можно убить — и "предложил даме папироску". — Каплю коньяка? — он чиркнул спичкой, давая прикурить, и вопросительно взглянул в голубые глаза.

— Но только каплю.

"Кажется, у нас снова мир. Или хотя бы перемирие..."

— Итак, revenons a nos moutons, — Федорчук "задумчиво" почесал кончик носа и снова сел за рояль. — Худо-бедно, пока всё идёт нормально, — сказал он для разгона. — С репертуаром определились. Вчерне отрепетировали...

Жаннет сидела в кресле, свернувшись калачиком. Подобрав под себя ноги и подперев подбородок ладошкой, ну просто: само внимание. Только блеск глаз выдавал готовность в любой момент "обострить ситуацию" до какой угодно — по потребности — степени.

— Будем выстраивать безукоризненную программу, чтобы "катать" минимум год, — Это возражений у Татьяны не вызывало. — Два отделения с эмоциями, как на качелях: взлёт — спад, плато, новый взлет... Начнём с "боевиков", потом лирика, потом снова под дых слушателю, а в конце что-нибудь слезогонное.

— Это всё конечно очень интересно и где-то даже правильно, — слегка растягивая гласные, ответила Таня, будто копируя кого-то, и даже дымком табачным приправила. — Однако как там у нас насчёт разницы в восприятии?

— Представь, что ты играешь для своих бабушек и дедушек, — предложил Виктор, в тайне радуясь, что разговор вошел в конструктивное русло. — Впрочем, наш репертуар вполне себе "стариковский". Олег, когда говорил про "листья желтые" и "вернисаж", знал, о чем говорит. Психолог все-таки.

— Ну, подбирал, допустим, не только Олег...

"Оба-на! — в смятении подумал Виктор. — И чем же он ее так?"

— Музыку записывал ты, переводы делали ты и Степа...

— А "Бесаме мучо"? — возразил Виктор, принципиально не принимавший несправедливость. — А Парижское танго?

— Ладно, — "кивнула" длинными ресницами Таня. — Дальше-то что?

"А ведь она сознательно или нет, копирует интонации Ицковича. К гадалке не ходи! Эк её...".

Тут, как нельзя кстати, Виктор вспомнил нетрезвые, но оттого не ставшие менее актуальными, откровения одного персонажа из прошлой жизни. Не самого выдающегося, но вполне себе крепкого профессионала — продюсера. Был у этого работника, с позволения сказать, шоу-бизнеса маленький пунктик, — после первой бутылки и до начала третьей, — он любил делиться "секретами" своего непростого и, — "Оч-ч-ень опасного. Слышишь, Витька, смертельно опасного! Не затрахают до смерти, так сопьёшься..." — ремесла.

"Всё-таки пригодилось общение с творческой интеллигенцией!"

— Слушателя нужно убить и съесть, — сказал он, почти дословно, цитируя друга Пашу. — Потом закопать. Потом откопать, оживить, снова убить и съесть. Они нам нужны расслабленные и беспомощные. Помнишь, как у Анчарова? — он положил руки на клавиши:

"Я пришел и сел.

И без тени страха,

Как молния ясен

И быстр,

Я нацелился в зал

Токкатою Баха

И нажал

Басовый регистр.

"Даже так..." — до встречи в Брюсселе — ну не считать же знакомством мимолетный обмен взглядами в Гааге! — Татьяна о Викторе если и слышала, то исключительно в контексте "детских" воспоминаний Ицковича. Однако недаром говорится, скажи, кто твой друг... Так обычно и получается. Люди неспроста сближаются, и дружба — в отличие от любви — никогда на пустом месте не вырастает. А Виктор между тем продолжал, тихонько аккомпанируя себе на рояле:

О, только музыкой,

Не словами

Всколыхнулась

Земная твердь.

Звуки поплыли

Над головами,

Вкрадчивые,

Как смерть".

— Я видел: галёрка бежала к сцене, где я в токкатном бреду, и видел я, иностранный священник плакал в первом ряду... — тихо продолжила Таня. — Не боишься?

— Чего? — также вполголоса, как будто не расслышав, спросил Виктор, и повторил, — чего мне бояться, после того, что уже сделано? Если только совести. Да и ту я во втором классе, — лицо его осветилось грустной полуулыбкой — полугримасой, — на резиновое изделие со свистком поменял. Не поймут? Я когда играл тебе — на Вощинине проверял — пытался посмотреть на нас его глазами — со стороны. Уж на что он далёк от нас, и годами и опытом, и то — чуть не прослезился.

— Когда "Вечную любовь" пела? Да? У тебя, Витя, тогда глаза стали совсем чужие, — испуганные немного и удивлённые одновременно. Скажи, ему... этому мальчику, понравилось?

— Очень. Если ты не против, мы ещё раз повторим... Не вставай с кресла. Давай, так как есть...

Une vie d'amour

Que l'on s'Иtait jurИe

Et que le temps a dИsarticulИe

Jour aprХs jour

Blesse mes pensИes

Tant des mots d'amour

En nos cœurs ИtouffИs ...

Федорчук, неожиданно для себя, начал подпевать. Под сурдинку, вторым голосом. Он продолжал играть, одновременно вплетая свой приглушенный баритон, в ткань песни, создаваемую голосом Татьяны, а та, удивившись поначалу — певцом-то, вернее, певицей у них была назначена она одна — приняла новые правила и подстраивалась под них. Два голоса звучали, не перебивая друг друга, следуя за путеводной нитью мелодии, превращая её в нечто большее, чем просто "произведение для фортепьяно и голоса"...

"А она, пожалуй, надумала себе невесть что", — несмотря на кажущуюся беспечность и только что бывшие свои и Танины эскапады, разум Виктора всё-таки был холоден. Пусть не целиком, но в той его части, которая отвечала за инстинкт самосохранения, помноженный на не самый банальный жизненный опыт.

"А то с чего бы ей так старательно изображать из себя девчонку? Да и я забылся на радостях оттого, что хоть сегодня никаких пакостей изобретать не надо. Повёл себя как с сестрёнкой. Младшей... Которой у меня никогда не было... Идиот!" — Оправдания Федорчука перед самим собой были слабыми и, по правде говоря, запоздалыми.

"Впрочем, разница в возрасте... "тамошнем"... вполне подходящая. Всё равно неправильно. Извиниться? Будет ещё хуже. Оставим как есть. Я прокололся, она подыграла... Я спохватился, но сделал вид, что принял игру. Нет, не так — просто принял. Потому что отступать было поздно. Будет повод — сыграем ещё".

— Послушай, — прервала его мысли Татьяна. — Ты же бизнесмен... Нет, наш антрепренер, конечно, умеет, наверное, деньги делать, но...

С Куртом Рамсфельдом — антрепренером из Берлина, связался еще перед своим отъездом Олег, но сделал это, разумеется, не от своего лица, а от имени "новорожденного" месье Руа. Сказать, что антрепренер был этому звонку рад, значит, ничего не сказать. Но, что конкретно он сделает для "раскручивания" Татьяны, что мог для этого сделать, оставалось пока неизвестно.

— Ты меня на радио отправить хотел... — что-то вдруг начало подниматься в душе, что-то важное, но пока еще "нечленораздельное". — А тут ведь еще никаких хит парадов...

— Да, — понимающе кивнул Федорчук. — Я уже об этом думал. Куда ни кинь, всюду клин... Ну дадим мы десяток другой концертов, ну узнает о нас две-три тысячи человек, проплатим пару заметок в прессе — это все не то! Не тот уровень, не те деньги... Так раскручиваться — годы понадобятся! Нужно выходить на граммофонные компании. И подумать, как действительно на радио пробиться...

— Или в кино...

— Кино? — задумчиво переспросил Виктор. — А ведь кино это... Это, знаешь ли...

— Ну, ты пока подумай, — усмехнулась Татьяна и спустила ноги на пол. — А я насчёт ужина распоряжусь. Что-то организм настойчиво требует пищи материальной, а обед мы как-то... нечувствительно, — словечко было знакомое, олеговское, — пропустили. Заодно перед мадам Клавье извиниться надо. Напугали старушку.

— Да уж, представляю себе, как мы смотрелись со стороны — Содом с Гоморрой отдыхают...

Ужин проходил в непринуждённой, почти домашней обстановке так, как бывает в семьях после крупного скандала, в котором виноваты обе стороны. Каждому хочется загладить вину и не напоминать партнёру о случившемся, ни словом, ни жестом.

Еле слышное звяканье столовых приборов изредка прерывалось хрестоматийными, почти из туристического разговорника, фразами: "Месье Руа, будьте добры, передайте соль" или "Жаннет, дорогая, тебе уже не нужна баночка с горчицей?".

Татьяна посмотрела со стороны на всю эту идиллию и тихо засмеялась про себя. Банальные застольные фразы напомнили ей виденную когда-то "Лысую певицу" Ионеско. Чем не сцена из спектакля, а если ещё учесть что главных героев абсурдистской пьесы звали мистер и миссис Смит...

Следующий приступ смеха чуть не стал неконтролируемым — Таня еле сдержалась, схватив первый попавшийся бокал и выпив его содержимое залпом. К счастью, он был полон воды, а не вина или чего покрепче. Промокнув уголки глаз салфеткой, она выпрямилась и столкнулась взглядом с глазами Виктора.

— У тебя всё в порядке? Подавилась? Может похлопать?

— Спасибо, обойдусь. Уже прошло.

— Тем не менее, — внезапно Виктор зааплодировал, чем вызвал у неё очередной приступ смеха. Бородатая шутка попала на подготовленную почву, Таню буквально прорвало. Она смеялась, даже когда уже не могла, навзрыд, всхлипывала, запрокидывала голову, закрывала руками рот, но всё тщетно. Хорошо скрываемая истерика, вызванная дневным напряжением, нашла себе выход не в слезах. Одно это радовало Виктора. Женские слёзы он, ещё со времён первого брака, терпеть не мог. Однако чем закончится эта "истерика", не мог предположить даже он.

— Подожди! — сказала Татьяна, неожиданно прерывая смех, и даже руку подняла, чтобы остановить ненужные вопросы. — Подожди...

— Что?

— Пойдем! — прозвучало решительно, но крайне загадочно.

"Интригует..." — но Виктор, разумеется, пошел.

— Садись! — скомандовала Татьяна, кивнув на рояль, когда они вошли в музыкальный салон. — Играй!

— Что? — "Что за блажь?" — возмутился Федорчук, но за инструмент сел.

"Что?.." — спросила себя Татьяна, и почувствовала, как смутное чувство, невнятная идея, мелькнувшая у нее здесь, в этой комнате, пару часов назад, обретает наконец плоть, превращаясь в ясную мысль и верное чувство.

— Танго в Париже.

"Ну да! Какая, к чертовой матери, кирпичная стена?! Какой, прости господи, Станиславский?!"

Она "увидела" перед собой рояль, стоящий на небольшом возвышении в какой-то пражской каварне, и Олега-Баста с ослабленным галстуком и тлеющей сигареткой в углу губ...

Танго, в Париже танго... Она неторопливо, удивительно хорошо и правильно, ощущая свое тело, подошла к роялю, наблюдая между делом сквозь опущенные ресницы, как расширяются и одновременно загораются глаза месье Руа.

Das ist der Pariser Tango, Monsieur,

Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur,

Und ich zeige Ihnen gern diesen Schritt,

denn ich weiß, Sie machen mit

"Господи!" — но времени на размышление уже не оставалось. Он должен был играть и играл, а она...

Татьяна изумительно пластично прошла разделявшее их расстояние, подхватила с рояля его собственный, недопитый бокал с коньяком, сделала — поймав паузу — аккуратный глоток, выхватила турецкую папиросу из раскрытого портсигара, и пошла обратно, продолжая петь и взводя своим "нервом" напряжение до высшего градуса. Казалось, еще мгновение и огнем страсти и вожделения займется весь музыкальный салон. Но пока огонь горел только в камине, да еще свечи вот... И Таня остановилась вдруг, наклонилась коротко к язычку пламени, трепещущему над свечой, прикурила и, не сломав мелодии, выдохнула вместе с дымом:

Bei einem Tango, Pariser Tango...

Ich schenke dir mein Herz beim Tango

Die Nacht ist blau und sЭß der Wein,

wir tanzen in das GlЭck hinein...

"Чёрт! — у Виктора едва сердце не ушло в побег через горло. — Мать твою...!"

А Татьяна, завершив песню, остановилась к "залу" вполоборота, подняла было руку с дымящейся папиросой к губам, но задержав движение, повернула голову и внезапно улыбнулась, создавая такой эффект, что сердце и в самом деле рвануло куда-то сквозь ребра, но...

— Будьте любезны, "Листья", маэстро!

"Листья?! Ах, да, "Листья"..."

И он заиграл, а она... Она прослушала проигрыш, выдохнула дым, и...

Он даже не заметил, как они "прошли" всю программу, но факт. Прошли. Пролетели. Прожили! И как прожили! Великолепно, замечательно, так, что захватывало дух и рвало на части сердце, и кровь то ударяла в голову, то устремлялась в безрассудный бег...

— Ты... — сказал он, вставая из-за инструмента. — Ты...

— Я... — она была обескуражена не меньше Виктора. Наваждение закончилось, но что-то изменилось. — Я даже не знаю...

— Ты чудо... Олег...

— Молчи!

— Ты...

— По-моему, я готова.

— Да. Несомненно!

Они стояли и смотрели друг на друга и глупо улыбались, и Татьяна подумала вдруг, что пить и курить можно бросить и завтра, если вообще. А сегодня, сейчас, положено ей снять стресс или нет?

"Положено!" — решила она и улыбнулась еще шире:

— А теперь я хочу вина, а завтра...

— А завтра? — так же широко улыбнулся Виктор.

— Завтра ты позвонишь герру Рамсфельду и скажешь, что мы готовы.

— А мы готовы? — но, уже задавая этот вопрос, Федорчук понял, что знает ответ не хуже, чем Татьяна.

Глава 6. Европа, март 1936

Поместье Бойд раскинулось милях в двадцати на запад от Блэрского замка. Впрочем, у Бойдов имелись и свои собственные руины. Метрах в трехстах и на полсотни выше — чуть западнее "New Boyd's House", — торчала среди куп деревьев старинная башня и угадывались остатки крепостной стены, закутанные в плющ, как в шотландский плед. Ну а "Новый дом Бойдов" построили "совсем недавно" — всего лишь в начале восемнадцатого столетия и, судя по состоянию, в последний раз ремонтировали еще до того, как покойный полковник Бойд — в то время молодой человек, но уже в высоких чинах — отправился на англо-бурскую войну. Добравшись из Эдинбурга — морем до Данди, поездом до Питлохри, и, черт знает, на чем ещё до поместья — Степан обнаружил, что верить первому впечатлению не стоит. Особняк и парк действительно выглядели неважнецки, но зато внутри дома Матвеева ожидало немало приятных сюрпризов. К этому моменту стряпчий в Эдинбурге уже поставил сэра Майкла в известность о характере и размере наследства. Ну что ж, почти 150 тысяч полновесных английских фунтов стерлингов — это именно то, чего компаньонам не хватало для "полного счастья". Поэтому и в поместье, — а его стоимость была как раз и не очень-то высока, да и попробуй еще продать эту недвижимость, — Гринвуд поехал скорее для проформы. Однако человеку не дано знать, где и что ему суждено потерять или, напротив, обрести.

Поднявшись в сопровождении стряпчего из Фосса по каменной лестнице на высокое и просторное крыльцо, Майкл вошел в дом и несколько неожиданно обнаружил его весьма уютным. "Замок" оказался просторен, замысловат, в меру — по-стариковски — запущен, но полон того очарования уходящей эпохи, которое успел вкусить и полюбить еще в раннем детстве сэр Майкл Мэтью Гринвуд. Впрочем, это было только начало. Настоящим открытием дня стали библиотека, вид на озеро, и небольшая висковарня — вернее старинное, девятнадцатого века оборудование — в каменном приземистом строении, укрывавшемся за деревьями "старого" парка.

Библиотека, пожалуй, могла составить гордость и королевской резиденции в Эдинбурге. Во всяком случае, за час или полтора, что Гринвуд там провел — не в силах оторваться от нежданно-негаданно обретенного сокровища — он обнаружил не менее трех десятков раритетов самого высокого толка. А сложенные в картонные коробки бумаги так называемого "дедушкиного архива" обещали вдумчивому читателю немало открытий из эпохи восстания якобитов и высадки в Шотландии "красавчика принца Чарли".

"Однако, — думал Гринвуд, без всякого интереса рассматривая коллекцию холодного оружия, принадлежавшую покойному сэру Деррику. — Хоть бросай все и садись изучать!"

Искушение, и в самом деле, было велико, но Степан решил, что Майкл перебьется, и баронету пришлось отступить. Зато вид на озеро заставил затаить дыхание обоих, и Майкл вдруг подумал, что было бы недурно задержаться здесь на несколько дней, пожить отшельником, и написать ту статью или статьи, о которых они с ребятами говорили всего несколько дней назад в "домике в Арденнах".

"Остаться здесь? А почему бы и нет?"

Выяснилось, что это вполне возможно. Женщины из деревни, что в полутора милях по берегу озера, взялись привести в порядок пару комнат и кухню, и даже приготовили сэру Майклу кое-какой незатейливой еды. А он, продолжая осмотр своих новых владений и прикидывая, что на время войны — если она все-таки вспыхнет — поместье может стать для них всех неплохим убежищем, набрел на настоящее сокровище.

"Оно бы и неплохо, только Олегу нужно будет сделать подходящие документы, да и придумать что-то, чтобы в армию не забрили... Всех".

— А это что? — спросил он, рассматривая некое заброшенное производство.

— Судя по документам, — ответствовал стряпчий. — Дед сэра Деррика производил здесь виски. Но производство прекращено еще тридцать лет назад.

— А оборудование?

— Право слово, не знаю, сэр, — пожал плечами стряпчий. — Но в Фоссе и Тампел Бридже есть механики и специалисты по производству виски, так что вы сможете...

— А там что? — кивнул Гринвуд на каменный сарай с тяжелой железной дверью, врезанной в глубокую нишу.

— Это? — стряпчий проверил бумаги и удовлетворенно кивнул. — Там хранятся бочки с нераспроданным виски.

— Тридцать лет? — недоверчиво спросил сэр Майкл.

— Не совсем, — смущенно улыбнулся стряпчий. — Если верить тому, что записано в описи, тут есть несколько бочек "сингл мальт" пятидесятилетней давности.

"Пятьдесят лет?! О, господи!"

— Как считаете, мистер Гвин, пойдет ли нам во вред толика этого шотландского нектара?

* * *

"Отчего здесь нет света? Неужели лорд Ротермир будет принимать меня в этом полумраке? Чёрт! Больно-то как! Только бы не перелом. Большой палец ноги тяжело заживает, — спотыкаясь и беззвучно матерясь на каждом шагу, Степан шёл по огромному кабинету и недоумевал. — Старый хрыч, похоже, совершенно выжил из ума и экономит на освещении, как какой-нибудь Эбенезер Скрудж".

Впрочем, так думать мог только Степан. Та же фраза, но в исполнении Гринвуда звучала бы иначе.

"Конечно, — подумал бы он, — лорд очень эксцентричный человек, но не до такой же степени!"

Внезапно в дальнем углу зажглась настольная лампа. Свет был тусклым, — то ли из-за слабой, свечей в двадцать, лампочки, то ли из-за плотного тёмно-синего абажура, — и казался каким-то мертвенным.

В таком освещении человек в кресле за письменным столом походил скорее на восковую фигуру или, не приведи господь, на что-нибудь похуже. Проще говоря, он был похож на покойника. Гарольд Сидней Хармсуорт, первый виконт Ротермир, брат лорда Нортклифа, совладелец издательского дома и газеты "Дэйли Мейл" собственной персоной.

"Сколько ему осталось? Года три-четыре, не больше. С таким цветом лица долго не живут. К доктору не ходи, — не жилец".

Не зная, что предпринять теперь, когда он добрался, наконец, до этого грандиозного стола, Гринвуд остановился, рассматривая в неловком молчании своего большого босса или, возможно, его бренные останки. Но все-таки по ощущениям "оно" дышало, и значит, лорд Ротермир был жив, и попинать мертвого льва ногами никак не выйдет.

"А жаль..."

И вот, представьте, — полумрак, подразумевающий всякие готические ужасы в духе Брема Стокера с его вечно живым графом Дракулой, кладбищенская тишина и даже холод и запах тлена как в самом настоящем склепе. Затянувшаяся пауза и два человека в тишине кабинета изучают друг друга взглядами. Но, разумеется, первым, как и следует, прервал игру в молчанку хозяин дома. Степан даже вздрогнул от неожиданности.

— Вы знаете, господин Гринвуд, — "Тьфу! Так и заикой недолго стать..." — зачем я вас пригласил? Не трудитесь изображать неведение. Знаете! — голос лорда Ротермира, казалось, звучит откуда-то сверху, из-под самого потолка, полностью скрытого в сгустившемся сумраке.

"Вот ведь сила неприятная. Гудвин, блин, Великий и Ужасный".

— Скорее догадываюсь, уважаемый господин Хармсуорт. Дело в моей последней статье...

— Вот именно. Последней, — скрипучий смех старика с неживым лицом удачно вписался в мрачную атмосферу кабинета. Он искренне радовался удачному каламбуру.

— Вы позволите объясниться? — Матвеев решил идти ва-банк. Передавая текст злополучной статьи в редакцию, он предвидел последствия. Некоторым образом к ним готовился. И ведь старый хрыч не для того его сюда пригласил, чтобы просто сказать: "Вы уволены", ведь так?

— Попробуйте, но помните, у меня мало времени, тем более для вас... Гринвуд.

Неприкрытое оскорбление пришлось проглотить. Не то время и не то положение, чтобы скандалить и требовать сатисфакции.

"А что — неплохое сравнение, Стоит его использовать. Прямо здесь", — Степан так и продолжал стоять, ибо присесть без приглашения, даже не пришло Гринвуду в голову.

— Представьте себе, что вы вызвали на дуэль обидчика, сэр, — начал он ровным голосом и с удовлетворением отметил, что в глазах старика вспыхнул огонь интереса. Впрочем, возможно, это ему только показалось, но отступать было глупо и поздно. — Итак, вы назначили секундантов, выбрали место. Пришли с эспадроном или шпагой, как того требовали условия дуэли. А противник ваш явился с луком и полным колчаном стрел. Нет, конечно, у вас дома есть и револьвер, и винтовка, и крепкие вооруженные слуги. Но — дома. Сейчас вы практически беззащитны, а противник, видя это, начинает диктовать условия несовместимые с вашей честью. Представили?

— Бред, — сказал, как выплюнул, лорд Ротермир. — Пусть и забавный бред... Я никак не могу уловить аллегорию. А как же секунданты? Они так и будут стоять, и смотреть на это... — лорд явно пытался подобрать выражение приличествующее джентльмену, — безобразие?

— Вы правы, сэр, — кивнул Гринвуд. — У вас есть секунданты, но они, как и вы, безоружны и не желают вступать с вашим противником в пререкания в надежде, что он ограничится только вами и отпустит их подобру-поздорову. Тем более что кто-то из секундантов не испытывает к вам особой симпатии.

— И что вы этим хотите сказать? В свете вашей последней... — хозяин кабинета не отказал себе в удовольствии покатать на языке свежий каламбур — последней статьи.

— А то, что, пытаясь договориться с Германией, мы имеем перед собой такого потенциально бесчестного противника. Заставить биться по правилам его можно только сообща. Пока такая возможность есть, но мы её благодушно упускаем, считая Гитлера если не союзником, то послушным младшим партнёром, способным применять свои силы именно в том направлении, которое укажем ему мы. Мы выращиваем нацистское государство как боевого пса, готового по команде разорвать или, по меньшей мере, сильно покусать того, с кем мы сами боимся открыто конфликтовать. А с собаки что взять? Тупое животное. Сегодня она бросится на несимпатичного вам человека по одному лишь приказу "фас!", а завтра начнёт искоса поглядывать на хозяина...

— Молодой человек! Когда вы проживёте столько же, сколько прожил я и обзаведётесь соответствующим жизненным опытом, вы научитесь отличать джентльмена от быдла. Господин рейхсканцлер Гитлер — джентльмен, без сомнения. А те, за союз с кем вы неявно ратуете в своей статье — хамы. Причем торжествующие и очень навязчивые. Одна идея мировой революции чего стоит. И это... как его... запамятовал. А! "Письмо Зиновьева". Я лично распорядился опубликовать его в своё время...

— Допустим, сэр, что все так и есть, — вежливо кивнул Гринвуд. — О подлинности этого письма спорить не будем, но у меня и не только у меня создалось впечатление, что автор сего опуса никогда не покидал пределов не только Империи, но и городской черты Лондона. Что же до большевистских идей... Мы скоро увидим, как разительно переменится риторика и практика советских вождей. Вспомните как быстро французы, после "свободы равенства и братства", расстались с первоначальными иллюзиями и лозунгами, и начали строить обычную империю. Так и большевики — по некоторым признакам — отбросят липнущую к ногам революционную шелуху, и будут вести прагматическую внешнюю политику. Как и их предшественники в деле цареубийства, русские скорее рано, чем поздно произведут смену караула, избавившись от самых одиозных горлопанов, станут вполне вменяемыми и договороспособными. С Гитлером же всё наоборот...

— Не равняйте германского вождя с кучкой уголовной шпаны! — лорд Ротермир чуть ли не взвизгнул от возмущения. — Вы... — казалось, он несколько секунд подбирал слова, — молоды и неопытны, наглая большевистская пропаганда одурманила ваш разум. И не только ваш! Я не удивлюсь, если узнаю, что отпрыски уважаемых фамилий тайно посещают... — похоже, газетному королю снова не хватало слов, — марксистские кружки. Я глубоко убеждён, что вам, с такими взглядами совершенно нечего делать в моей газете!

"Это провал, — подумал Матвеев. — Теперь только в управдомы".

— Я заявляю вам — вон из профессии! — Хармсуорт не унимался. Брызгал слюной, мимика его была столь оживлённой, что даже цвет лица стал, наконец, похож на человеческий. — Вас забудут уже через пару лет, а ваша фамилия в газетах снова появится только в разделе уголовной хроники!

— Хорошо, пусть так, — Матвеев и Гринвуд, как ни странно, одинаково были в ярости. Хвалёная британская демократия повернулась к ним даже не тылом, а чем-то худшим. Чем-то вроде лица разъярённого лорда Ротермира, уже стоящего одной ногой в могиле, но продолжающего свой крестовый поход.

— Зато вы, господин Хармсуорт, останетесь в истории только потому, что сначала поддержали Мосли, а потом его предали. Вас будут помнить как первый "кошелёк" британского фашизма. К тому же трусливый "кошелёк". Прощайте! Шляпу можете не подавать...

Резкий поворот, рывок, и заполошное сердцебиение... Матвеев проснулся в холодном поту. Простыня, которую можно было выжимать, несмотря на отсутствующее отопление и открытую форточку, предательски запуталась в ногах. На правой очень сильно болел ушибленный во сне большой палец. А в ушах всё ещё звучал визгливый голос лорда Ротермира: "Вон из профессии!"

"А пить, сэр, надо меньше. Приснится же такое! Похоже действительно — сон в руку. Но с другой стороны..."

Матвеев сел на кровати и огляделся. Чужие стены, незнакомая кровать... "Ах, да! Это же дом тети Энн! И он..." — Степан усмехнулся, покачал головой и, встав с кровати, стал одеваться. Ходить по большому пустому дому в чем мать родила было не с руки. Просто холодно, если честно.

Судя по белесой мути за окном, — раннее утро. Вполне можно урвать для сна еще как минимум часика два. Но, увы, теперь — хрен уснёшь, после такого привета от расторможенного подсознания. А всего-то делов — пальцем стукнулся. Витьку с Олегом, небось, такие сны не мучают... Терминаторы карманные. Пришли, увидели, замочили. И совесть у них — не выросши, померла".

На огромной чужой кухне он секунду-другую постоял, соображая где здесь что, но разобрался в конце концов: нашел кофейник и кофе, а плита, как ни странно, оказалась еще теплой, так что и угольки живые под пеплом обнаружились. Степан подложил к ним несколько щепочек и раздул огонь. Тело двигалось само, выполняя простые привычные действия, совершенно не мешая думать.

"Что делать-то теперь? Придётся новую тему искать. Сроки поджимают. Как там Крэнфилд говорил про "любимую Польшу и эту, как её, — Чехословакию... Теперь главное — не пропустить момент... А запах какой..."

Кофе уже дал аромат, но еще не сварился, да и огонь...

"Бытовые навыки закрепляются быстрее всего", — подумал он, — "первый владелец тела" был нешуточным гурманом, по крайней мере в сфере кофейно-чайного потребления.

"А Польшу, пожалуй, оставим на сладкое. Никуда это "уродливое детище Версаля" от нас не денется. Сейчас важнее Австрия, Германия и Чехословакия. Ох, "в руку" Витька так мрачно пошутил давеча о фронтовых корреспондентах. Что-то меня такие лавры не прельщают ни разу, да и не случится пока еще, а там посмотрим".

Но Улита едет, когда-то будет. Пока кофе сварится...

"Слюной изойдешь..." — Майкл наполнил оловянную кружку прямо из-под крана и выпил залпом.

"Благословенные времена, — вздохнул Степан, прикладываясь к полупустому графину, наполненному "божественным нектаром", — воду можно пить просто так, без многоступенчатой очистки и ионов серебра. Почти буколика и прочее пейзанство".

"Пожалуй, стоит начать с республики чехов и словаков, а также судетских немцев, — Такое решение представлялось Матвееву наиболее оправданным, ибо события, происходящие в узкой гористой полосе, поясом охватывающей исконно славянские, чешские, районы, — в последние недели, всколыхнули немного застоявшуюся Европу. — Нет, конечно, можно следовать старому шаблону — "невинные жертвы" и "захватнические планы". Но так не пойдёт. — Степан закурил и, подумав, сделал еще один глоток виски. — А если просто попробовать объективно и беспристрастно рассмотреть этот вопрос с точки зрения всех участников? — он выдохнул дым и заглянул жадным взглядом в носик кофейника. Увы, кофе еще не созрел. — Тогда и хвалёную британскую равноудалённость соблюдём и... И на ёлку влезем. Что хорошо — в архивы обращаться не надо. Всё интересующее меня происходило буквально на глазах Гринвуда. Прямо или косвенно, оно отложилось в голове. Её содержимое мы и попользуем".

Память у Майкла Мэтью оказалась если не слоновьей, то близкой к тому идеалу, о котором ещё Бурлюк говорил: "память у Маяковского, как дорога в Полтаве, — каждый галошу оставит".

Отпивая из чашки мелкими глотками ароматный и слегка отдающий сандалом кофе, — палочка сандалового дерева пришлась очень кстати, — Степан устроился работать в нише эркера с видом на недвижные воды озера. Бумага нашлась, карандаши тоже. Ну, а пепельниц в доме было даже больше, чем надо.

"Ну-с, с чего начнём? То, что запоминается всегда последняя фраза, — спасибо, товарищу Исаеву — уже в зубах навязло. Гм... — Матвеев задумался не на шутку, ибо писать что-то кроме научных текстов разной степени зубодробительности, ему раньше не приходилось. — Впрочем, "мгновения"... до них еще годы... А встречают всегда по одёжке".

Давным-давно, в далёкой Галактике... Чёрта с два!

С момента окончания Великой войны прошло всего ничего — каких-то пятнадцать-шестнадцать лет. Но, похоже, годы величайшего напряжения всех материальных и моральных сил Империи прочно кое-кем позабыты. Особенно ярко эта внезапная амнезия проявилась среди обитателей одного известного дома на Даунинг-стрит. Забыты все трудности и свершения тех лет, вместе со статьями Версальского и Сен-Жерменского договоров. Теперь, одному из уродливых, но, тем не менее, жизнеспособных детищ этих соглашений грозит как минимум гражданская война, а то и распад в результате иностранной интервенции. Смерть Генлейна перевела конфликт Праги с немецкими окраинами Чехословакии из латентной фазы в активную.

"Пожалуй, с этого и начнём!"

Как ни странно, пошло вполне нормально.

"Как в лучшие времена!" — едва ли не хором признали и Матвеев, у которого таковые завершились лет десять назад, хотя и в последние годы на низкую продуктивность грех было жаловаться, и Гринвуд, у которого все на самом деле только начиналось. Степан лишь задумывался время от времени над тем как сопрячь знания Гринвуда с его собственными отрывочными представлениями об истории довоенной Европы и, самое главное, куда деть убеждения, сформированные "ещё при советской власти". Вот эти буквально встроенные в подсознание убеждения и мешали, вступая в противоречие с холодной объективностью, требовавшейся ему сейчас. Так что воленс-ноленс пришлось идти на очередной компромисс с самим собой.

"Кому как не британцам, знать до какого состояния нужно довести четверть населения своей страны, чтобы она потребовала отделения! — Нарываемся на скандал, сэр Майкл? Делай что хочешь, изворачивайся ужом на сковороде, но про Ирландию — ни слова! Не то полетишь со свистом ещё вернее, чем во сне. И красная рука не поможет. — Нет, сначала, конечно, речь шла об элементах автономии, о возможности местного самоуправления, о придании немецкому языку статуса официального на региональном уровне. И не стоит всё сваливать на "коварных нацистов". Зёрна упали на хорошо унавоженную почву. Чехи отомстили за века пренебрежительного отношения к себе, как к гражданам второго сорта, со стороны правящего немецкого большинства Австрийской монархии. Не без удовольствия, стоит отметить, вернули должок. Но где и когда это происходило по-другому?

Да и само немецкое меньшинство, составлявшее большинство, как это не парадоксально звучит, в западных районах Чехословакии, исторически бывших германскими землями, — нельзя представлять как единый организм. Единства не было и в помине. То, что на выборах тридцать пятого года две трети взрослого населения Судетской области проголосовали за партию Генлейна, не говорит об их пронацистских симпатиях. Просто им быстро надоела "роль без слов", которую чехи исполняли предыдущие триста лет. Что же до оставшейся трети, то она проголосовала за другие немецкие и чешские партии.

Не стоит забывать так же, что среди условной этнической общности под названием "судетские немцы" есть не только сторонники независимости и приверженцы национал-социалистической идеи. Кстати сказать, именно Судеты стали родиной движения и идеологии, ныне правящей в Германии. Ещё до начала Великой войны там была основана "Немецкая рабочая партия", один из лидеров которой, — Рудольф Юнг, — в 1919 году написал программную для всего современного нацизма книгу "Национал-социализм". Но это лишь одна сторона медали.

С другой стороны не подлежит сомнению тот факт, что Чехословацкая республика стала одним из убежищ противников режима Гитлера — социал-демократов, пацифистов и представителей прочих столь же ненавистных для нынешних хозяев Германии течений и партий. Эти люди также осели преимущественно в северо-западных районах государства, населённых их соплеменниками. Именно они отдали более четырёхсот тысяч голосов на выборах против партии покойного учителя физкультуры.

Кто убил Генлейна? Этот вопрос не так интересен для вдумчивого читателя, анализирующего последние события в Чехословакии... " — Степан задумался, отхлебнул кофе, закурил новую сигарету и покачал головой. — Как же "не интересен!" Пол-Европы ночей не спит, волнуется — кто же такой злыдень, что готов ввергнуть маленькую мирную страну в хаос братоубийственной войны? А спрашивать "кто подставил кролика... — тьфу! — Гитлера", безумно вредно для здоровья, — мысли Матвеева то неслись галопом, то застывали в изнеможении, но, несмотря на это, стопка исписанных карандашом листов неуклонно росла.

Статья постепенно обретала костяк тезисов и фактов, оставалось нарастить на него плоть анализа, авторской точки зрения, наконец. "Под размышления" о возможных действиях Гитлера и о позиции Шушнига и Муссолини была сварена и выпита вторая и третья порция кофе, пепельница заполнилась окурками, а солнце незаметно оказалось в зените, тучи разошлись, и вода в озере засверкала, как расплавленное стекло. Но ничего этого Матвеев-Гринвуд не замечал. Степан впал в азарт, сродни тому, что охватывал его раньше, при написании научных статей, особенно таких, где нужно было добавить изрядную долю полемического яда. Творчество на неизведанном поле журналистики, — статья о Голландии в зачёт не идёт, её писал по большей части Гринвуд, — захватило настолько, что он позабыл о времени, о еде, об испорченном сне и прочих мелких неудобствах.

"Было бы опасным заблуждением, думать, что чешский национализм, также как и словацкий, возведен в ранг государственной политики. К счастью они, в своих крайних проявлениях, остаются уделом небольших групп политических маргиналов в Праге и Братиславе. История жизни вождя запрещённого "Фашистского национального сообщества" генерала Рудольфа Гайдля, немца по отцу и черногорца по матери, женатого на албанке, служит самым наглядным примером невозможности подойти к проблеме национализма в ЧСР с обычными мерками..."

"Смешно выходит, — думал Степан, — матёрого антикоммуниста, организатора мятежа чехословацкого корпуса в 1918 году, соратника и противника Колчака, два года назад посадили в тюрьму по обвинению в шпионаже в пользу Советского Союза. Ничего не напоминает? И это в одной из самых молодых европейских демократий... буйный, однако, народ эти чехи. Ещё со времён Реформации жить спокойно соседям не дают. То из окна немцев выкидывают, то свет истины на копьях по округе несут".

А на бумагу ложилось:

"Немцам, по Версальскому договору было отказано в праве на самоопределение. Насильно разделённый между несколькими государствами, единый по крови народ, рано или поздно вспомнит о своих корнях и потребует, по меньшей мере, уважительного к себе отношения. Внезапный подъём национального самосознания, особенно на фоне последствий катастрофического военного поражения и экономического упадка, — вещь очень опасная. И опасность эта происходит от тех, кто стремиться стать во главе законного народного возмущения. Пока Судето-немецкую партию возглавлял трагически погибший в январе Конрад Генлейн, большая часть её деятельности не выходила за рамки закона. Теперь же, после его насильственной смерти при очень сомнительных обстоятельствах, новое руководство пошло на эскалацию конфликта, с порога отметая, как невозможные, любые обвинения в причастности Германии. — А других-то объяснений, благодаря импровизации Олега, у чехов просто нет. — Но нынешний конфликт уже отнюдь не гражданский протест в духе Махатмы Ганди. В Судетах стреляют, и чем это, спрашивается, не полноценная гражданская война? Война, способная разделить страну не по географическому или политическому, а по национальному признаку..."

"Конечно, чехи виноваты сами, — думал Матвеев, закуривая очередную сигарету, — увлеклись они борьбой с немецким засильем. Поменяли шило на мыло, установив вместо равноправия мелочно-мстительный режим по отношению к нацменьшинствам. Фактически, сейчас с одной стороны происходит ухудшенный вариант случившихся в нашей истории событий сентября тридцать восьмого, правда без давления со стороны Берлина. С другой стороны налицо элементы еще более поздних конфликтов — массового выселения немцев из тех же районов летом-осенью сорок пятого, сопровождавшегося их частичным истреблением. Немцы, да и австрийцы тоже пока не в силах серьёзно чего-то требовать. Так, оружие через границу перекинуть, боевиков, вроде приснопамятного Скорцени, поднатаскать, инструкторов судетскому "фрайкору" опять же предоставить. Да и чехи ещё не те полутравоядные, какими станут через пару лет. Резкие ребята. Зачистки проводят в лучших традициях. В города без надобности не суются, лишь блокируют. Без еды и подкреплений много не навоюешь. Да и долго кувыркаться — тоже не получится..."

"Чего-то не хватает в статье. Перчинки какой-то", — тут Степан застопорился. Мысль потребовала еще две сигареты и одну чашку кофе.

"Кофеин с никотином из меня скоро можно будет извлекать в промышленных масштабах. Промышленных..."

"Казалось, проще наплевать на то, что немецкий народ, разделённый между пятью государствами, — "А что вы хотите? Когда делили Германию и Австрию не спрашивали. Польше — кусочек, Франции — ещё один, Чехословакию вообще слепили "из того что было!" — не есть единое целое ни в плане экономическом, ни политическом, ни даже культурном, и "восстановить историческую справедливость". Воссоединить разделённый народ по мифическому принципу "зова крови". Это слишком простой и легковесный подход. Вместе с Судетами, Чехословакия теряет самый промышленно развитый район. Кто же его приобретёт? Ответ не имеет иных вариантов: Германия. Австрийское руководство, при всей видимой решимости противостоять политике Праги и нарочитой античешской риторике, не имеет ни сил, ни воли для проведения активной внешней политики. После прихода к власти Адольфа Гитлера германское государство получило новый импульс в развитии. Начало постепенно преодолевать последствия мирового экономического кризиса. Вместе с тем, явно стала заметна политика по ремилитаризации нового немецкого Рейха. Присвоив себе Судетский район с его предприятиями, Гитлер расширит базу для дальнейшего наращивания мускулов".

"Интересно, кому придётся испытать на себе силу обновлённой Германии? Об этом мы, несомненно, узнаем через несколько лет".

Степан перечитал последнюю фразу и удовлетворенно кивнул. Получилось совсем неплохо. Ну а дальше? Дальше-то как раз ясно.

"Задумаемся ещё над одним вопросом — как быть с системой международных отношений в Европе? Системой, сформировавшейся — заметим - после Великой войны, на основе Версальских и иных близких по времени соглашений. Распад Чехословакии приведёт к неизбежной ревизии основополагающих статей этих договоров. Границы перестанут быть священными. На примере той же несчастной Чехословакии можно разглядеть, что соседствующие с ней государства, кроме уже упомянутых выше, не прочь отхватить по кусочку от полумёртвого, в перспективе, тела. Польша округлится за счёт Тешинской Силезии. На Карпатские районы давно уже поглядывает Венгрия. И это будет дурным примером, даже явно интерпретируемым сигналом для тех, кто спит и видит, как бы избавиться от версальских ограничений и пересмотреть европейские границы".

"Всё, хватит, — мысли Степана, как и логические построения черновика его статьи, стали ходить по кругу, — ещё немного и, загнавшись, понесу пургу. И результат будет точно как во сне. Собьют на взлёте. Всё равно чего-то не хватает. Например, о договорных обязательствах Франции и Союза по отношению к чехам. Угу, а ещё о невозможности их адекватной реализации из-за отсутствия общих границ. О, а это хорошая мысль! Этим и закончим. Завтра к вечеру допишу и вышлю в редакцию из почтового отделения в Питлорхи, а потом можно будет немного отдохнуть. Тем более что Ольгин материал по Балканам требует лишь минимальной стилистической обработки, не считая собственно перевода на английский".

Подумав об Ольге, Степан неожиданно для себя заволновался.

"Не женщина, а мечта подростка в пубертатный период. Сексуальная до умопомрачения, внешне слегка вульгарная и самую малость развратная — "медовая ловушка" в чистом виде. А ведь меня к ней тянет. Безнадёжно, — с учётом её отношений с Олегом, — я бы сказал даже болезненно безнадёжно. Да... что самое страшное, она умна настолько же, насколько красива. И сознательно этим пользуется. Так что, пожалуй, нет у меня никакой зависти к Ицковичу. Это всё равно, что желать модель из эротического журнала, внезапно оказавшуюся соседкой по лестничной клетке, и ревновать её к партнёрам по съёмкам. Детство в чистом виде.

А о Жаннет, значит, вспоминать не будем? Конечно, воспользовался пьяной комсомолкой, как хотел, и забыл об этом лёгком приключении. Разложенец буржуазный! А что ещё мне было делать? Она вся извелась по белокурой бестии — душке Себастьяну и... В общем если бы не я — глупостей бы наделала, как пить дать. Дружеский секс, своего рода психотерапия и ничего больше. Хотя я бы повторил — и не один раз..."

Мысли о красавице Кисси и ночи с Жаннет, внезапно вызвали тянущее ощущение внизу живота, — полузабытого в прежней жизни предвестника эрекции. Захотелось бросить всё и, забыв, который час, отбросив усталость и условности, позвонить Мардж. Но, к счастью, в поместье просто не было телефона.

"Что, козёл похотливый, — даже озлобленность на себя вышла у Степана в этот момент какой-то усталой и неубедительной, — дорвался до баб, как Витя с Олегом до "бухла"? Скорую сексуальную помощь себе нашёл? Баронессы не дают, комсомолки далеко, так на гувернантках отрываешься? Пользуешься тем, что девочка на тебя "запала"? Впрочем, здоровый секс по обоюдному согласию раз в неделю ещё никому не повредил. Отнесём это к терапевтическим процедурам".

Проблема, однако, в том, что Мардж находилась сейчас в Лондоне, а он... Он даже не в Эдинбурге, он черт знает где, на берегу одного из богом забытых шотландских озер. Но ему здесь, как ни странно, — хорошо. Даже очень хорошо.

Матвеев выглянул в окно. В редких разрывах низких серых облаков проглядывали... нет, не кусочки синего неба, а другие облака, светлее по оттенку и плывущие выше. Солнце пряталось где-то совсем высоко. И куда, спрашивается, исчезли голубые небеса полудня? Хмурый северный день клонился к закату. А не очень-то и далеко отсюда — если смотреть по прямой — за морем и горными кряжами Западной Европы, на юго-востоке, пробивались первые, ещё достаточно робкие ростки новой войны. Но и это и всё происходящее за окном уже через несколько минут Степана не беспокоило. Он буквально "вырубился" прямо за столом, привалившись спиной к стене и уронив голову на грудь. В пепельнице дотлевала, чёрт знает какая по счёту, сигарета, а в чашке подёрнулся маслянистой плёнкой недопитый кофе, сваренный уже безо всяких изысков. Организм, подстёгиваемый никотином и кофеином, не выдержал такого издевательства и выдал парадоксальную реакцию — Матвеев просто уснул. На этот раз без сновидений.

* * *

Ну, разумеется, ни в какую Швейцарию она не поехала. Что ей там, в этой Швейцарии делать? Что потеряла она в унылом Цюрихе и похожей на ломбард Женеве? Ровным счетом ничего. Однако, если ты лиса, а Кайзерина Кински никем другим просто и быть не могла, то "взмахнуть пушистым хвостом", заметая следы и отводя взгляды, — и не в труд вовсе, а в удовольствие. Вот и взмахнула — "Аааа... Я уезжаю, Но скоро вернусь!" — а сама прямо из Парижа отправилась в Вену, разослав в Цюрих, Женеву и Стамбул короткие телеграммы самого невинного содержания, да медленно ползущие через континент письма с более подробным изложением тех же обстоятельств. А обстоятельства эти были самые прозаические: миссия полковника Левчева в Берлин, — опять деньги на оружие клянчить, — да объявление очередного "лота" под названием "лёгкий танк "Skoda"LT vz.35 и другие сопутствующие товары от фирмы производителя..." По некоторым прикидкам секреты фирм производителей — "Шкода" и "Чешска Зброевка", включавшие техническую документацию на ручные пулеметы CZ vz.26, девятимиллиметровую "Чешску Зброевку" и еще кое-какой металлолом, — должны были принести ей никак не меньше двадцати тысяч фунтов стерлингов. А деньги, тем более такие деньги, в нынешних ее обстоятельствах — вещь совсем нелишняя. Ну, в самом деле, не у мужа же "на шпильки" выпрашивать? Хотя, если припрет, можно и у мужа...

* * *

Вена встретила Кайзерину солнцем и мокрыми тротуарами. Накануне прошел снегопад, но, разумеется, снег в марте — это даже не смешно. Вот и ей это никакого удовольствия не доставило, но Кейт и задерживаться в Австрии не собиралась. Отправила письмо "товарищу Рощину", про которого знала только то, что он легальный резидент советской внешней разведки, проверила почту: Стамбул, как и предполагалось, откликнулся первым; пообедала в хорошем ресторане близ главпочтамта: суп с фриттатен, форель, белое вино из южной Штирии и, разумеется, большая порция кайзершмаррен с кофе и малиновым шнапсом; и вернулась на вокзал, чтобы убыть вечерним поездом в Мюнхен. А в поезде не успела выпить на сон грядущий толику коньяка, как уже — "Гляди-ка!" — утро на дворе, баварские Альпы во всем своем великолепии и проплывающие за окном вагона фольварки, деревни, да зеленые сосновые рощи. Одним словом, красота и величие истинно германских земель, хотя если честно, с каких пор австрийцы и баварцы стали немцами, одному Гитлеру известно. Самих их предупредить, судя по всему, забыли...

А она, что она сама забыла в Мюнхене?

"Ради бога! — отмахнулась Кайзерина от непрошеных мыслей. — Я никому более отчетом не обязана! Захотелось в Мюнхен, значит, так тому и быть!"

Вот уж чего она точно не собиралась делать, так это рефлектировать. Достаточно этим назанималась еще будучи Ольгой, а теперь — все. Как отрезало.

"Ни слез, ни душевных терзаний, ни... трам-пам-пам-пам-пам-па-па... пошли-ка все на... фиг... ребяты, сегодня гуляю одна!"

Она сняла номер в хорошем отеле; перекусила в обеденном зале, пока ее вещи путешествовали с вокзала в гостиницу, а затем забралась в горячую ванну, закурила пахитосу, приняла на грудь — "На мою белую грудь... Хох!" — толику французского коньяка и, наконец, подняла трубку телефона.

Все-таки Германия крайне организованная страна. Кайзерине только и нужно было, что задать соответствующий вопрос портье, и, поднимаясь на лифте в свой номер, она имела на руках маленькую картонную карточку, где тщательно и со всеми подробностями были изложены искомые сведения. А интересовало Кайзерину, как не трудно догадаться, местопребывание госпожи Вильды фон Шаунбург. Ну и где бы ей быть, кузине Вильде, как не в имении мужа? А там, оказывается, и телефон есть — двадцатый век на дворе, а не абы как — и ехать туда, если все-таки придется, не так чтоб уж очень далеко: пешком не пойдешь, но на извозчике или автомобиле — совсем рядом. За три-четыре часа вполне можно добраться.

— Але! — выдохнула она в трубку. — Это дом Себастиана фон Шаунбурга?.. Да... Нет... Какая жалость! А вы, милочка? Вильда фон Шаунбург? Надо же! А я... Да, да, да!.. Ну, конечно же мы родственницы! На свадьбе... Нет, не помню. Хотя постойте, Вильда! Это когда было-то?.. Ах, вот оно как! Я была в Африке тогда... Ну конечно расскажу!.. Приеду, почему бы и не приехать?! Извозчик? Ах, даже так?.. Очень любезно с вашей стороны, Вильда...

Когда через четверть часа она положила трубку, вода в ванне несколько остыла — надо было вовремя горячей добавить — но зато, не успев еще познакомиться с Вильдой лично, Кайзерина обрела в той подругу и родственницу, что совсем не мало, если смотреть на вещи трезво. А баронесса Кайзерина Альбедиль-Николова умела видеть вещи именно такими, каковы они есть. Это-то как раз и называется "трезвый взгляд" даже если хозяин "взгляда" пьян. Но была ли Кайзерина пьяна?

* * *

А Вильда оказалась чудо как хороша! Истинно арийская женщина, и все такое.

— Да, — серьезно кивнула Кайзерина, выслушав предположения Вильды фон Шаунбург. — Несомненно. Вы в зеркало посмотрите...

Но это, разумеется, были чистой воды дамские глупости. Ну и что, что рыжие да зеленоглазые? У них и цвет кожи один и тот же. Да и вообще обе они женщины, со всеми вытекающими из этого факта особенностями анатомии и физиологии. Вот, разве что, грудь у Вильды не такая высокая, да тяжелее немного, но разве же в лишних граммах счастье?

— Возможно, — согласилась Кайзерина, с улыбкой выслушав очередную порцию предположений об их кровном родстве.

— Я кажусь вам дурой, не правда ли? — неожиданно спросила Вильда, прерывая весьма познавательный рассказ об австрийской ветви своего рода.

— Нет, — покачала головой Кайзерина, уловив в интонации жены Баста нечто настолько же настоящее, насколько могут быть настоящими горы, небеса и речные струи. — Вы мне таковой не кажетесь... Вы счастливы с Бастом?

"Зачем я ее спросила? Что хорошего в том, чтобы мучить бедную женщину?"

"А почему, собственно, мучить? — через минуту удивилась она своей же упертости. — Что мешает мне сыграть с ней в "руку провидения"? Не правда ли: у провидения красивая рука?"

Ну что тут скажешь! Кайзерина и сама не знала — не могла и не хотела объяснить — что с ней происходит, чего она хочет, и зачем делает то или это. Вот когда предлагала полковнику Баштюрку краденые секреты чешского ВПК, твердо знала, зачем и почему, и какую конкретно сумму в английской валюте хотела бы за свои услуги получить. А с какой целью притащилась в имение Баста — даже не задумывалась. Не знала, и знать не желала, плывя как рыба в речном потоке — сама по себе и вместе с рекой, куда бы та не стремила свой бег. Захотела и приехала, поддавшись мгновенному капризу. И с чего вдруг ее "пробило" совращать милую и явно не склонную к однополой любви Вильду фон Шаунбург — тоже совершенно непонятно, ведь сама-то она до сих пор предпочитала одних лишь мужчин. Но накатило что-то настолько сильное, что, верно, и наэлектризованный воздух задрожал, как перед бурей, и огонь в камине заметался со страшной силой, словно горючего плеснули. И жена Баста не устояла. Потрепыхалась немного, краснея и вздыхая, да и поддалась общей атмосфере безумия, сдаваясь на милость победителя. А победительница, сама плохо соображая, и едва ли понимая, что и зачем творит, как во сне притянула к себе Вильду и впилась губами в растерянно приоткрывшиеся губы. И вдруг — "Великие боги!" — ее обдало таким жаром и так толкнуло в виски, что только держись! Прямо как с Бастом, честное слово! Тот же жар, тот же бег сердца под гору. И ласковая нежная кожа под пальцами и жар зажженных страстью губ. С ума сойти!

И уже не помнилось — не запомнилось, ушло в небытие неузнанное и неосознанное — как добирались до спальни, как "вылезали" из платьев и белья, и как и что делали потом. Только в ушах — гул бушующего пламени лесного пожара, и алая пелена — кисеей неутолимой страсти перед глазами, и пьянящая свобода, которой слишком много даже на двоих.

* * *

"Зачем?" — чудный вопрос, особенно тогда, когда нет ответа. Но Кайзерина задала его себе всего два раза. Один раз за завтраком, поймав плывущий, все еще "пьяный", взгляд Вильды и уловив в нем тень надвигающегося раскаяния и растерянности. А второй раз — в липовой аллее, где баронесса устроила с позволения хозяйки импровизированное стрельбище.

В доме было полно замечательных охотничьих ружей и не только ружей: великолепная коллекция. Тут обнаружились и совершенно уникальные экземпляры. И все действующие, как оказалось, все "на ходу". Ну как же Кейт могла удержаться, когда "Голланд-Голландовский" дробовик "Рояль", и "тулочка" в серебре 1907 года, и маузеровский штуцер для африканского сафари, и винтовка Бердана, "заточенная" на лосей, да медведей, и карабин Манлихера... Ну чисто девочка в кукольном магазине...

— А можно? — Боже мой! Это что же ее, баронессы Абедиль-Николовой, голос так просительно звучит? Но нет сил устоять перед таким великолепием, разве что — слюной подавиться.

— Разумеется, можно... — Вильда все-таки сомневается. — Не думаю, чтобы Себастиан был против...

— А где бы нам пострелять? — резко берет быка за рога Кайзерина Кински.

— Н... не знаю... Возможно, в липовой аллее?

И вот уже расползается в чистом и сладком мартовском воздухе будоражащий кровь острый запах пороха. Гремят выстрелы. Лопаются со звоном винные бутылки, и разлетаются в пыль сухие тыквы. И совершенно счастливая Кайзерина оглядывается на Вильду, видит полыхающий в изумрудных озерах ее глаз восторг, и спрашивает себя во второй и последний раз: "Зачем?"

Но...

"Сделанного не воротишь... — говорит она себе, вскидывая австрийский штуцер начала века. — И ведь совсем неплохо получилось..."

Выстрел. Еще один...

"А за неимением гербовой... — "австрияк" отправляется в тележку, на которой старый Гюнтер привез всю эту "добычу" в липовую аллею, и в руки идет "тулочка", такая изящная, что впору влюбиться. — За неимением гербовой можно... можно и повторить! А?"

Глава 7. Берлин-Мюнхен

— О чем вы думаете? — резковато и неожиданно, но почему бы и нет?

"Как там говорится в русской поговорке? Ты начальник... Но это ведь не только про славян сказано. Немцы в этом смысле другим народам сто очков форы дадут и ни за что не проиграют. Ты начальник, Рейнхард, и ты в своем праве".

— Да, вот думаю, как бы ловчее перерезать вам глотку, господин Группенфюрер, — без тени улыбки ответил Баст.

— Рейнхард. Мы ведь не на службе, Себастиан, не так ли?

— Рейнхард, — сдал назад Баст.

— Итак? Чем? Когда? За что? — у Гейдриха холодноватые голубые глаза. Прохладные. Нордические. Одна беда: размер и разрез. Маленькие, немного косят и иногда бегают. И разрез глаз оставляет желать, но...

"Короля играет свита. А Гейдриха — черная аура посвященности, избранности, вовлеченности в страшные тайны режима. Где-то так".

— Полагаете не за что? — играть так играть: даже любопытно, какова на самом деле длина поводка и ширина ошейника?

— Допустим, — кивнул Гейдрих. — Допустим, что так. Но я задал еще два вопроса.

— Опасной бритвой. Ночью, во сне.

— Господи Иисусе, Баст! — воскликнула, появляясь в дверях, Лина. — Что вы такое говорите? Кого вы собираетесь резать?

— Меня, — Гейдрих кивнул жене и чуть скривил узкие губы в улыбке.

— Тебя?! — если бы могла, она наверняка всплеснула бы руками. Но Лина Гейдрих, урожденная фон Остен несла в руках поднос. Сама. Как настоящая немецкая жена. Впрочем, возможно, за пять лет супружества она просто не успела еще привыкнуть к роскоши, связанной с общественным положением мужа.

"Лина фон Остен..."

Удивительно, как он мог забыть! Но забыл — это факт. И вспомнил только сейчас по случаю, сообразив, наконец, откуда есть пошла их странная дружба с Гейдрихом.

Это случилось летом тридцатого. В августе. Ближе к вечеру. Погода стояла отменная. Во всяком случае, идти под парусом было одно удовольствие. Они с Карлом шли с запада на восток, из Фленсбург-фиорда, пересекая Малый Бельт и оконечность Кильской бухты, держа курс на Фемарн Бельт. Остров Фемарн был уже виден вдали, когда Карл вдруг заорал и замахал руками, указывая куда-то вправо по ходу движения. Навигация в этих водах и без того сложна из-за интенсивности судоходства, а тут еще вечер на носу, и садящееся солнце играет колющими глаза бликами на короткой, но неприятной волне. Баст оглянулся...

"Да... — вынужден был согласиться он сейчас, сидя в гостиной дома Гейдриха и глядя на жену своего босса. — Все так и было. Как же я мог..."

Там качалась на нервной волне перевернувшаяся пузатым днищем вверх лодка, а рядом с ней маячили две мокрые головы, а еще дальше видна была байдарка, идущая на помощь оказавшимся в воде людям.

— Держи парус! — приказал Баст и, сбросив туфли и брюки, прыгнул в воду.

Ну, вода в Балтике никогда не бывает слишком теплой. Тем более на глубине и в конце лета. Но ему это было нипочем. Прыгнул, вынырнул и поплыл, наращивая скорость и борясь с невысокой, но слишком крутой волной. Впрочем, плыть было совсем недалеко, и не он один шел на помощь попавшим в беду девушкам, а в перевернувшейся лодке плыли именно девушки. С другой стороны спешил к ним блестящий — во всяком случае, на тот момент — морской офицер Рейнхард Гейдрих. А одной из неудачливых путешественниц и оказалась как раз дочь учителя с острова Фемарн: Лина фон Остен, — девушка своеобразной красоты, разрушившая своим драматическим появлением весьма перспективный роман сотрудника управления связи флота, лейтенанта Гейдриха с дочерью хозяина крупнейшего металлургического концерна "IG Fabernim". Впрочем, бог с ней с дочерью богача, сломана оказалась и успешно начатая карьера лейтенанта. В результате, германский флот лишился отменного офицера, а Гиммлер нашел себе великолепного помощника. Самое забавное, однако, или, напротив, грустное — это то, что в тридцатом Баст фон Шаунбург уже несколько лет был членом НСДАП, а вот Гейдрих вступил в партию только в 1931. Такова ирония судьбы.

Оставалось, выяснить, какие еще чертовы сюрпризы приберегает на "черный день" гребаная память Баста фон Шаунбурга. Но что творится в душе мужчины, беседующего с Рейнхардом Гейдрихом, знает только он сам. А вслух он говорит всего лишь то, что обязан сказать.

— Благодарю вас, Лина, — вежливо улыбается Баст, принимая чашку с кофе. — Мы просто шутили.

— Вот именно, дорогая, — высоким, значительно выше, чем у жены, голосом подтвердил высказанную гостем версию Гейдрих. — Просто шутили.

* * *

— Вы путешествуете с женой?

Великолепный вопрос, просто замечательный.

— Нет, Рейнхард, — Баст отпил немного кофе и потянулся за сигаретами. — Вильда сейчас в Мюнхене. Вернее в нашем имении недалеко от города. А почему вы спрашиваете?

И в самом деле, что это? Очередная провокация, на которые так горазд его шеф, или намек на "толстые обстоятельства"?

— Кругом одни доносчики, Баст, — внимательный взгляд, таящий в себе толику недосказанности. Знакомая интонация, привычный взгляд: "А я знаю про тебя такое, что в жизни не отмоешься!" Фирменная манера поведения сукина сына, желающего держать всех на коротком поводке.

— Ну и какую же гадость прочирикал вам на ухо очередной дятел? — Баст оставался спокойным, если не сказать большего. С того мгновения, как он в красках представил себе убийство Гейдриха, ему сильно полегчало, и ничего уже, кажется, не могло нарушить вернувшегося душевного равновесия.

"Дай только время, дружище Рейнхард. Дай только время, и я найду способ перерезать тебе горло. А что уж это будет: опасная бритва или садовые ножницы — какая, в сущности, разница? Это всего лишь техника, Рейнхард, всего лишь гребаная — от и до — техника!"

— Не жена, — кивнул Гейдрих. — А мне говорили, рыжеволосая...

"Действительно знает или бросает камни наобум?"

— Где? — поднял бровь Баст, прикуривая.

— Нет, — покачал головой Гейдрих. — Так далеко наши возможности еще не простираются. Но идея стоит того, чтобы ее обдумать. Как полагаете, Баст, это не вызовет излишней ажитации, если я предложу ввести в личные дела сотрудников дополнительный параграф: цвет волос на лобке?

— Многие женщины и некоторые мужчины красят волосы, — кивнул Баст. — Но я спросил не об этом.

— Я понял, — усмехнулся Гейдрих. — В Париже, Брюсселе, Амстердаме, где-то еще.

"Где-то еще! Хитрец!"

— В Париже, — согласился Баст. — Возможно, в Брюсселе, но никак не в Амстердаме. В Амстердаме ее со мной точно не было.

— Кого? — вот в этом весь Гейдрих: пока зверь не ушел, охота продолжается.

— Ее, — Баст закурил, затянулся, выпустил дым, посмотрел на своего начальника.

— О ком мы говорим? — Гейдрих был невозмутим и целеустремлен.

— О моей кузине баронессе Альбедиль-Николовой.

— Славянка? — поднял бровь Гейдрих.

— Разумеется, — кивнул Баст и виновато пожал плечами. — Кайзерина Кински чистокровная славянка.

— Ах, вот как, — ни удивления, ни раскаяния, одна нудная фактология. — Немка, я полагаю... и вы... Я вас правильно понял?

— Сплю ли я со своей кузиной? — Баст задумался на мгновение, словно не был уверен в ответе. — Да.

— Любопытно, — Гейдрих обозначил "улыбку" неким почти анемичным движением тонких губ и перешел к главному "блюду". — А мне говорили...

"Говорили..."

— ... мне рассказывал один в высшей степени достойный молодой человек из боннской организации СС...

— Юношу не Лео Айх зовут? — Басту было любопытно, но не страшно. В конце концов, если начальнику мало адюльтера, пусть будет золотоволосый "Айх".

— Не помню, — нахмурил лоб Гейдрих. — А что?

— Ну, если это все-таки был Лео Айх, то я действительно хотел с ним переспать. Году, надо полагать, в тридцать третьем... Вас, Рейнхард, ведь это интересует, не правда ли?

— Хотел...

— Просто из спортивного интереса, — с улыбкой объяснил Баст, глядя Гейдриху прямо в глаза. — Было любопытно: а вдруг понравится...

— Понравилось?

— Побоялся.

— Что так?

— Ну должен же и я, господин группенфюрер, чего-нибудь бояться...

— Непременно, господин штурмбанфюрер... Человек, который ничего не боится, подозрителен и опасен...

* * *

Итак, его повысили в звании. Штурмбанфюрер — это уже майор. Совсем не стыдное звание для молодого мужчины, никогда не служившего в армии. А любовница — даже если это адюльтер, попахивающий инцестом — всяко лучше подозрений в гомосексуализме, даже притом, что официально Фюрер заявлял, что "лишь бы человек был хороший". Хорошему партийцу могли простить многое, но все-таки не все.

"Балбес и бабник, — решил Баст. — Так будет лучше всего".

Следующие сорок минут он рассказывал боссу о том, что притащили его "собственные сети" кроме тины и пустых бутылок из-под пива.

— Похоже на зондаж, — согласился внимательно выслушавший рассказ сотрудника Гейдрих.

— Да, мне тоже так показалось.

Между тем Гейдрих встал из кресла, прошелся по комнате, закурил на ходу, но вернулся к Басту не раньше, чем выкурил сигарету до половины.

— Как думаете, Баст, чего они хотят? — спросил, останавливаясь перед фон Шаунбургом. — Сидите! — жестом удержал попытавшегося было встать Баста.

— Полагаю, они хотели бы создать доверительный канал связи.

— Со мной? — скепсис.

— Скорее, с кем-нибудь вроде вас, — уточнение.

— Военные? — все-таки хоть он и чудовище, но умное чудовище. Разбросанные тут и там "сигналы" заметил, учел и интерпретировал единственно возможным способом.

— Полагаю, что это так.

— Есть идеи, кто бы это мог быть персонально?

— Нет.

— Хорошо, Баст, — очевидно, решение созрело и принято. — Сыграйте их... но только аккуратно. Будет обидно, если уйдет такая рыба...

* * *

К счастью, он не должен был носить форму. Во всяком случае, от него этого не требовали. Но все равно, нет-нет, а ловил себя на мысли, что быть "Штирлицем" ему не нравится.

"А вас, Штирлиц, я попрошу остаться..."

— Чему смеетесь, дружище? — а вот Мюллер форму носил, пусть и крайне редко, чаще предпочитая по старой полицейской привычке недорогой штатский костюм. И был совсем не похож на Броневого.

— Да, так, — Баст подошел ближе и протянул руку. — Здравствуйте, Генрих, или мне теперь надо обращаться к вам по уставу?

— Полно, Себастиан! — Мюллер протянул руку и одновременно пытливо заглянул Басту в глаза, снизу вверх. — Я всего лишь простой мюнхенский бюргер... Вы же знаете, господин риттер.

— Да, — усмехнулся фон Шаунбург, — вы мне уже как-то об этом говорили.

— В тридцать первом, в марте, — кивнул Мюллер. — Когда пообещал, что сгною в тюрьме. Ведь так, дружище?

Фактический руководитель Гестапо лучился доброжелательством, но не зря же его уже третий год не принимали в партию. Кое-кто не забыл, сколько крови выпил нацистам этот въедливый мюнхенский полицейский. Тот еще сукин сын!

— Так чему же вы все-таки улыбались, дружище? — "Вот кого не собьешь с мысли! Чистой воды бульдог — схватит, так не отпустит!" — Не надо мной ли, скромным служакой?

— Ну что вы, Генрих! Как можно! — Баст взгляда не отвел. Напротив, даже несколько "нажал". У Гестапо-Мюллера есть репутация, у фон Шаунбурга — тоже.

— Вы же знаете, как трепещет мое аристократическое сердце при виде такого красивого мундира.

— У вас не хуже, — сказал, появляясь откуда-то из-за спины штурмбанфюрер Небе. — Или я ошибаюсь?

— Здравствуйте, Артур, — вежливо поздоровался Баст. Даже подбородком отсалютовал. — Ну, куда мне до вас с Генрихом! Вы большие люди, а я ...

— Не прибедняйтесь! — добродушно улыбнулся носатый Небе, наверняка, польщенный скрытым комплиментом. — Ни я, ни Генрих не имеем, ни "шеврона старого бойца", ни "Нюрнберга". Вы ведь не знакомы с Эрнстом Вайцзеккером?

Будущий начальник "Kripo" держал под руку довольно высокого худощавого мужчину в безукоризненном темном костюме.

— Приятно познакомиться! — протянул руку Баст. — Себастиан фон Шаунбург... — он намеренно упустил место своей службы и сразу же перевел разговор в более интимную плоскость. — Мой отец, господин барон, одно время был дружен с вашим отцом, когда тот занимал пост премьер-министра Вюртемберга.

— Рад знакомству, — сухо ответил Вайцзеккер, по всей видимости, не слишком довольный тем, какие именно детали его биографии счел нужным озвучить Баст. И продолжил:

— Руководитель политического отдела МИДа.

Строго и по существу.

— Ох! — Баст притворно всплеснул руками и отступил на шаг назад. — Скажите, господа, что я делаю в компании таких важных особ?

— Может быть, карьеру? — прищурился Мюллер.

— Кто здесь говорит о карьере? — спросил, подходя к ним Гейдрих. — Не слова больше, господа, а то вы развратите моего лучшего сотрудника.

— А что он у вас делает? — спросил Небе.

— Не знаю, — холодно улыбнулся Гейдрих. — Пока только проживает по заграницам казенные деньги и спит со всякими шлюхами вместо того, чтобы делать это с законной женой.

— Это приказ? — удивленно взглянул на Гейдриха Баст.

— Да, — кивнул тот. — Хотите, чтобы я оформил его письменно?

— Никак нет! — имитировал "щелканье каблуками" Баст. — Прикажите отбыть немедленно?

— Приказываю отбыть немедленно по окончании приема, — вполне командным тоном "уточнил" Гейдрих. — И находиться в распоряжении жены... В полном распоряжении, я имею в виду, — усмехнулся он, глядя фон Шаунбургу в глаза. — Шесть. Нет, десять дней, — пауза. Усмешка. Оценивающий взгляд. — До полного истощения возможности к сопротивлению. Вы меня поняли, штурмбанфюрер?

— Яволь.

— Хотел бы я знать то, что знает про вас Рейнхард, — задумчиво произнес, глядя вслед Гейдриху, Мюллер. — Но ведь не поделится...

"Монстры..." — покачал мысленно головой фон Шаунбург и, взяв с подноса, очень вовремя возникшего рядом с ним официанта бокал шампанского, отсалютовал им сначала Мюллеру, а затем и Небе.

* * *

Шелленберга Баст нашел у стола с закусками в компании нескольких незнакомых штатских и офицеров люфтваффе.

— Добрый вечер, господа! — приветствовал он их полупустым бокалом. — Что если я украду у вас Вальтера минут на пять?

— Себастиан! Дружище! — Шелленберг был явно приятно удивлен, встретив здесь этим вечером старого своего знакомца. — Какими судьбами? Господа, разрешите представить вам Себастиана фон Шаунбурга...

"Бла-бла-бла и бла-бла-бла..."

И в самом деле, все такого рода представления, что называется, "на одно лицо". Рад, не рад, а честь имею, рад знакомству, и прочее в том же роде.

"Сто лет бы вас не знал и не видел!"

— Ну, как вы тут живете, Вальтер? — спросил Баст, когда они остались одни.

— Скверно. Хотите? — Шелленберг достал сигареты и протянул пачку Шаунбургу.

— Спасибо, — кивнул Баст, принимая "угощение". — Что так?

— А разве не так? Вы работаете, Себастиан, — грустно усмехнулся Шелленберг и чиркнул зажигалкой. — Я имею в виду — там. А я... — он предложил огонек Шаунбургу и прикурил сам. — А я просиживаю штаны на Принц-Альбрехтштрассе. Правда, шеф, — он на мгновение поднял взгляд к потолку, обозначая, таким образом, своего всесильного владыку — Гейдриха. — Всё-таки заставил меня сдать государственные экзамены. Теперь я дипломированный законник. Каково?!

— Мои искренние поздравления, Вальтер! За это следует выпить! — и Баст щелкнув пальцами, подозвал одного из официантов, снующих вокруг наподобие неприкаянных душ в чистилище. — Прозит! — он сменил пустой бокал на полный и отсалютовал Шелленбергу.

Они пригубили шампанское и снова посмотрели друг на друга. Шелленберг ведь был достаточно умен, чтобы понять, Себастиан появился здесь и сейчас не без причины.

— В сущности, вы правы, — кивнул Баст. — Я говорящая голова нашего обожаемого шефа.

— Говорите, Себастиан, — чуть улыбнулся Шелленберг. — Я... я умираю от нетерпения. Верите?

— Верю. Задание... — Баст взял Шелленберга под локоть и увлек на балкон. Здесь было холодно и сыро, но не было лишних ушей. — Подробности завтра, в секретариате. Но главное — сегодня, и не спрашивайте меня, ради бога, почему группенфюрер передает этот приказ через меня. Будет желание, спросите. Не будет — оставим как есть.

— Договорились.

— Ну, вот и славно, — Баст затянулся и выбросил окурок в пепельницу, установленную на высокой бронзовой треноге, словно это и не пепельница вовсе, а храмовый светильник. — Вы едете в Рим, Вальтер. Как вам нравится такая идея?

— Пока нравится, — с улыбкой, за которой пряталось нетерпение, ответил Шелленберг.

— Там встретитесь с главой Службы Военной Информации генералом Роатта.

— Марио Роатта? — переспросил Шелленберг.

— Не знаю его имени, — пожал плечами Шаунбург. — Но первый разговор у вас состоится с генералом, а затем вы будете иметь дело с теми офицерами его штаба, кого он вам укажет. Кроме того, вам придется работать и с людьми из "Отдела Е" службы специальной информации морского флота.

— Цель? — Шелленберг тоже выбросил окурок.

— Не стойте ко мне слишком близко, — усмехнулся вдруг Баст. — У меня плохая репутация, могут, бог весть, что подумать.

— Я занимался вашей репутацией, — без тени улыбки ответил Шелленберг. — Искренне рад сообщить вам, что ничего, кроме глупостей, в вашем прошлом не обнаружено.

— Спасибо, Вальтер.

"Так вот откуда ветер дует. А я-то гадал, почему я?"

— Итак?

— Ваша цель — сионисты.

— Кто? — явно опешил Шелленберг.

— Сионисты! Сионисты — это... — Баст сделал вид, что удивился.

— Да, знаю я, кто это, — отмахнулся Шелленберг. — Я только... Впрочем, шефу виднее. Что я должен с ними сделать?

— Помочь правым сионистам в Палестине. Но, разумеется, руками итальянцев. Нам — по многим причинам — впрямую светиться там не следует. Мы работаем с арабами, а с евреями пусть работают итальянцы. Тем более, там рядом... Через море — рукой подать.

— Но в Палестине англичане, — возразил Шелленберг.

— А в Ливии итальянцы. И наш интерес всунуть ногу в эту дверь раньше, чем она захлопнется и так глубоко, как получится.

— Понимаю, — кивнул Шелленберг. — Понадобятся деньги...

— Подробности вы узнаете завтра, — на этот раз сигареты достал Шаунбург.

Ему было очень непросто вести этот разговор, ведь идею начать разыгрывать еврейскую карту подбросил Гейдриху он сам, имея в виду темные слухи об имевших уже место попытках установить контакты с сионистами в 1933 или 1934 году. Но тогда ничего из этого не вышло, и не случайно. Ну, о чем, кроме всякой ерунды, могут говорить официальный расист и левый социал-демократ еврей?! Сейчас же Баст начинал крайне рискованную игру на тактических интересах сторон, безусловно не зная, — "И кто, скажите на милость, может такое знать?" — к чему приведет этот его во всех отношениях безумный план.

— Подробности вы узнаете завтра, — сказал Баст, протягивая Шелленбергу портсигар. — Но, разумеется, нашим контрагентам по ту сторону моря нужны будут деньги и оружие.

— Деньги и оружие, — кивнул Шелленберг, беря сигарету. Судя по всему, он уже обдумывал детали будущей операции, которая, учитывая характер самого Шелленберга, могла привести к весьма нетривиальным результатам.

— И еще кое-что... — Баст тоже взял сигарету, прикурил от предложенной Шелленбергом зажигалки и продолжил:

— Во Флоренции учится сейчас некто Авраам Штерн. Не знаю, что он изучает, но думаю, его нетрудно будет найти, так как в тамошнем университете вряд ли много докторантов вообще и из Палестины в частности. Нам этот еврей интересен не сам по себе, а тем, что он близко знаком с Авраамом Техоми. Этот Техоми — именно тот, кто нам нужен. Один из лидеров их военной организации и политически тяготеет к правым сионистам, так называемым ревизионистам. Попробуйте создать нам канал приватной связи, и... Впрочем это теперь ваша работа.

— Продолжайте, — улыбнулся Шелленберг, явно уже предвкушавший самостоятельную операцию за границами Рейха. — Я, честное слово, не обижусь.

— Я бы подкармливал этого Техоми оружием и деньгами отдельно ото всех остальных. Но... Не обижайтесь, дружище, это всего лишь мысли вслух. Игра ума. Не больше. Но мне кажется, что с этими людьми следует проявлять предельную осторожность. Их нельзя вербовать и принуждать. В этом смысле они очень похожи на нас. Их ведет идея, понимаете? Идеалисты и националисты... Вам это ничего не напоминает?

* * *

В начале одиннадцатого позвонила Вильда. Оставалось гадать, откуда ей стало известно, что муж вернулся в Берлин и живет на своей старой — холостяцкой еще — квартире на Доллендорф штрассе. Не знала. Не должна была знать. Но узнала. Бах навеял, или птичка на хвостике принесла, или Гейдрих — "Вот гад!" — решил развлечься за чужой счет.

— Баст... — даже притом, что качество телефонной связи оставляло желать лучшего, голос Вильды взволновал не на шутку.

"Однако..."

Оказывается, если смотреть в прошлое глазами немецко-фашистского шпиона, многое оставалось за кадром. Доминировали, так сказать, особенности "чужого" восприятия. Но сейчас, стоило Олегу услышать голос жены — "Не моей жены!" — как перед глазами возник "объективный" образ Вильды. Он ее "вспомнил" — вот в чем штука. И не просто вспомнил. — Олег ведь и раньше, в общем-то, знал о ее существовании, — а во всем великолепии весьма убедительной красоты и молодости. Но рассматривал он ее сейчас словно сквозь линзы и светофильтры некоего сложного оптического прибора — прямиком из лаборатории очередного "сумасшедшего профессора", немца и фашиста, разумеется — смотрел, угадывая и открывая заново незаурядный женский образ, и дивился тому, что ничего такого о ней еще мгновение назад не знал или не помнил. А сейчас вот "нашел время и место", чтобы вспомнить, и получилось это у него ничуть не хуже, чем, скажем, порнушку по DVD посмотреть. Такое вдруг привиделось, что даже в жар бросило.

"Обормот... — вынужден был признать новый Баст, смахнув со лба выступивший от "озарения" пот. — С такой женщиной и так пренебрежительно!"

— Откуда ты узнала, что я в Берлине? — спросил он, чтобы не молчать.

— Узнала, — коротко, неинформативно, и совершенно не в ее стиле. — Приедешь?

"Гейдрих?"

— Только не говори, что соскучилась! — усмехнулся Баст.

— Соскучилась.

— Приеду, — неожиданно решил он.

В трубке что-то — или кто-то? — пискнуло, и связь разорвалась.

"Приеду..." — повторил он про себя, и вспомнил разговор с женой. С настоящей женой...

Что он тогда сказал Грейс? Он ведь совершенно определенно наплел ей что-то про рыжую и зеленоглазую девушку, притом, что нравились ему обычно, как верно заметила Грейси, блондинки, хотя он и брюнеток своим вниманием не обходил. Однако в тот момент, во время их самого последнего разговора, Олег почему-то придумал себе именно рыжую пассию, и нате вам — сон в руку! — Кайзерина рыжая. И Вильда рыжая...

"Это у меня что, компенсация за мальчиков что ли такая?"

Но неожиданно выяснилось, что звонок растревожил душу ничуть не меньше, чем воспоминания о навсегда покинутом "доме": том времени, где и когда, находилось его настоящее "место под солнцем", и, разумеется, в окружении тех самых людей, что составляли там его личный мир.

"А Таня?" — вопрос этот возник, когда дособрав по-быстрому так до конца и не разобранный чемодан, он покинул квартиру и ехал на такси в Темпельхоф. В конце концов, он был отнюдь не беден и мог позволить себе билет на комфортабельную, но не слишком быструю "тётушку Ю" "Дойче Люфтганзы".

"Таня..." — по здравом размышлении он не мог уже сказать с необходимой степенью определенности, связывало ли его с ней что-то такое, о чем следовало бы сожалеть. И речь, разумеется, шла отнюдь не о дружбе. Дружба как раз никуда не девалась, да и куда ей деться с подводной лодки?! А вот любовь...

"Возможно..."

Может быть. Наверное. В Москве... Жизнь назад и шестьдесят лет вперед... Да, в Москве, несомненно, хотя и не в том смысле, в котором такие вот "несомненно" обычно понимаются.

"А в Праге?"

В Праге уже было, как говорят дети, горячо. Горячо. Жарко. Очень близко к тому, о чем следовало бы жалеть, случись потерять. Но развития ситуации не последовало. Обстоятельства не позволили или...

"Или она этого просто не захотела?"

Возможно. Может быть... Внешне она, как ни странно, изменилась гораздо меньше, чем он. Что если ей не нравятся высокие нордические мужики? Ее право! Но, тогда, какие претензии к нему? Он что железный?

"Не железный... Но ведь и она..."

Что ж она тоже в своем праве. Пусть спит с кем хочет, и не Олегу читать ей или Степе мораль, но и не им ему.

"Черт знает что!"

И это было именно то, что он мог сейчас себе сказать.

А за стеклом иллюминатора плыла звездная ночь и "тишина" — ровный гул мотора Ицкович игнорировал — впечатляюще красиво, но, казалось, "Юнкерс" тащится настолько медленно, что, отправься Баст в путь на автомобиле, — вышло бы быстрее.

* * *

А Мюнхен встретил солнечной погодой и запахом свежей зелени. Все-таки Бавария — Германия южная, но это и не сюрприз. Про это не только Баст знал. Олегу в верхнем течении Рейна тоже бывать приходилось. И одно из первых и самых ярких впечатлений от этих мест было связано с тем фактом, что в Баварии и Баден-Вюртемберге вызревают не только виноград и сливы, но и персики замечательные растут.

Так вот, выдался совершенно чудесный день. Словно небесный режиссер решил обставить встречу "супругов" наилучшим — из возможных — образом. Небо чистое: ни облачка, ни помарки на нежной голубизне. Воздух прозрачный и дивно вкусный, насыщенный запахом мокрой земли и ароматами свежей зелени. И непередаваемый в своем великолепии пейзаж. Горы, леса, усадьбы... Пастораль!

А потом перед Бастом открылся дом — его собственная "крепость". Имение "внушает", — подумал Олег, — и само место, и дом — размеры и архитектура — и примыкающий к усадьбе парк, производили сильное впечатление. Но вот ведь как: и впечатление, и мысль с ним связанная оказались просто-таки мимолетными. Возница придержал лошадей, разворачивая ландо перед парадным входом, тут же самым драматическим образом распахнулись двери, и на высокое крыльцо выбежали две дамы.

"Твою мать! — ошарашено подумал Баст, глядя на женщин. — Что же ты творишь, Кайзерина?! И главное — зачем?!"

Но, безусловно, он умел держать себя в руках. Расплатился с возницей, предоставив того вниманию Гюнтера, — старик и багаж заберет, и гостя пивком попотчует, — сам же неторопливо направился к женщинам, уже сбежавшим с крыльца. Он был невозмутим и по-мужски основателен. Во всяком случае, так ему хотелось сейчас выглядеть.

— Здравствуй, Вильда! — он привлек к себе несколько оробевшую от таких нежностей жену и поцеловал в губы. Поцелуй должен был стать обычным, какой бы смысл Баст ни вкладывал в это слово. Обычным, Обыденным, дежурным, таким, знаете ли, формальным, между делом поцелуем. Должен был стать. Но стал чем-то совсем другим. И Баст затруднился бы определить, что явилось тому причиной: необычный вкус губ, их упругая податливость, мимолетное прикосновение высокой полной груди, или солнце, наполняющее прозрачный воздух весеннего утра золотым сиянием? А может быть, так подействовал аромат ее духов? Но, как бы то ни было, у него даже голова закружилась, и дрогнул голос, когда, отстранившись от Вильды, он повернулся к Кайзерине, встретившей его блеском глаз и блуждающей по великолепным губам "таинственной" улыбкой:

— Здравствуй, Кисси! Какими судьбами?

— Здравствуй, Баст! — улыбка стала шире, а в глазах ее происходило такое, — аж мороз по позвоночнику и жар в чреслах.

"Вот ведь!"

— Я подумала, как будет чудесно посетить Шаунбургов и познакомиться, наконец, с Вильдой. Приехала... Ты меня даже не поцелуешь?

— Поцелую? — на мгновение опешил Баст.

— В щечку... — нежно попросила Кайзерина, подставляя ему свою безукоризненно белую щеку. — Хотя, видит бог, я не отказалась бы и ...

— Кейт! — воскликнула шокированная столь откровенными шутками Вильда.

— Ну извини, милая, — пожала плечами Кайзерина. — Ладно, Баст! Но на щечке я буду настаивать, как твоя кузина и подруга детства!

"Боже мой, что она несет! Когда я был маленьким, ее еще и на свете не было. Не родилась!"

— Мило, — как ни в чем не бывало, прокомментировала Кейт его поцелуй. — Но мало.

— Вы уже завтракали? — спросил Баст, чтобы сменить тему. — А то последнее, что я ел — вернее, пил — было шампанское на приеме у доктора Геббельса.

И тут же все как-то разом закружилось и задвигалось, не ломая, впрочем, принятых в обществе принципов политеса. И, тем не менее, голодный, с дороги муж — это значит, стол для дорого гостя, пролетевшего за ночь едва ли не всю Германию на новомодном дюралевом Фафнире, и горячая вода — ему же помыться с дороги необходимо. В общем, забот полон рот, даже если супруга Баста фон Шаунбурга сама на стол не подает и угольную колонку — воды нагреть — не растапливает.

А потом они втроем сидели за столом. Он ел, а женщины смотрели на него, — разумеется, деликатно и ни разу не прямо в рот, — и рассказывали разные разности. И все было крайне патриархально и мило, в лучших традициях "земли и крови": мужчина, его женщина и молодая родственница, "заскочившая на минутку", выпить чашечку чая и обменяться с подругой новостями. Но, с другой стороны, имелся здесь и некий контекст и, пожалуй, подтекст тоже. Ведь присутствие Баста за столом не в последнюю очередь объяснялось тем, что Вильда — едва ли не впервые в жизни — позвонила ему без спросу и не просто позвонила, но и "открытым текстом" дала понять, что хочет, чтобы он к ней приехал. Каково?!

И вот он здесь. И она — напротив, и их разделяет длинный стол, но расстояние -дистанция — каким-то магическим образом — не иначе! — скрадывается, и ощущение такое, что она чуть ли не на коленях у него сидит. Просто наваждение какое-то, особенно учитывая, что за столом они не одни. Но, возможно, все эти, с позволения сказать, чудеса — не что иное, как проделки этой хитрой демоницы, рыжего — впрочем, как и жена... — суккуба, способного и камень расшевелить.

Но если и этого мало, то имелся тут и второй глубоко запрятанный слой. И Баст все время — хоть и подспудно — ожидал, когда же выстрелит сигнальная "петарда". И не зря, оказывается, ждал. Выстрелила. Да еще как!

— Баст, — явно чувствуя неловкость и пытаясь скрыть ее за улыбкой, сказала Вильда. — Мы с Кейт послезавтра хотим поехать в Грейфенштейн...

— В Грейфенштейн, — повторил за женой Баст, чувствуя, как разворачивается в его идиотской башке очередная порция "старых новостей".

— Да, — кивнула Вильда. — Мы с Кейт подумали, что будет правильно навестить тетю Каролину. Мы ведь не были на похоронах...

— Постой! — Баст даже чашку с кофе от себя отодвинул. — А кто умер?

— Граф Альфред умер, еще в январе, — тихо сказала Кейт и, не дожидаясь, пока слуга подаст ей огонь, прикурила пахитосу от маленькой зажигалки, которую, оказывается, носила в поясном кармане.

"Альфред... Черт!"

Но все уже встало на свои места, и Баст вспомнил, о ком идет речь, и понял, что задумала Кайзерина.

"Нет слов", — резюмировал он. — Нет моих гребаных слов. Ты умница, Кисси, ты такая умница, что я даже не знаю, что готов для тебя сделать!"

Зато, знаю я, — вот, что сказали ее глаза.

Я твой, — вынужден был согласиться Баст.

Мы не одни, — остановила его Кейт. — И Вильда достойна если не твоей любви, то, во всяком случае, уважения.

Я догадался, — и это тоже была правда. Теперь, когда прозвучали ключевые слова, вся хитроумная операция Кайзерины стала прозрачна, как "струи Рейна".

"Гениально!"

Да, гениально, — улыбнулась Кайзерина.

Вильда приходилась Каролине фон Штауффенберг какой-то там племянницей через ветвь Гиллебандов, к которой принадлежала и мать будущего героя заговора против Гитлера. Однако, если учесть, что Штауффенберги близко знакомы с фрайхеррами Вайцзеккер, с которыми, в свою очередь, был когда-то дружен отец Себастиана фон Шаунбурга, и то обстоятельство, что сам Баст отлично помнил и неплохо знал Клауса фон Штауффенберга — молодого офицера, командированного рейхсвером в 1933 для помощи СС, то получалось, что обещанная Разведупру РККА "группа высокопоставленных лиц" начинает обретать плоть и кровь.

* * *

А после завтрака Кейт предложила совершить прогулку верхом. Идея, судя по репликам, пришлась по душе всем троим, но как показалось Басту, если и являлась импровизацией, то только для него одного.

— Пойду, переоденусь, — сказала Вильда, покидая столовую, но глаза ее при этом блестели так, словно она...

"Чувствуется режиссура моей "любимой кузины"... Что?"

Но Кейт всего лишь выдохнула дым из ноздрей и приподняла задумчиво левую тщательно "выписанную" бровь.

Баст посмотрел на нее с интересом, затушил только что раскуренную сигарету и встал из кресла.

— Это ведь то, что я думаю? — спросил он тихо.

— Ну, я и не думала, что тебя придется чему-нибудь учить, — так же тихо ответила Кейт. — Достаточно, что пришлось повозиться с твоей... женой.

— Хотел бы я знать... — начал было Баст, но Кейт ему договорить не дала.

— Чужая душа потемки, — сказала она, вставая. — А женская — тем более. Я подожду вас в биллиардной... — и выпорхнула, не оглядываясь, из комнаты, а Баст постоял еще секунду или две, глядя ей вслед, потом покачал головой и направился своей дорогой.

Он поднялся на второй этаж и, пройдя по коридору, остановился перед дверью в спальню жены — их общую спальню, если на то пошло, в отличие от личных апартаментов Баста, примыкающих к его кабинету.

"Вопрос в том..." — но бог свидетель, он даже не понял, о чем подумал. Просто мелькнула какая-то мысль, неважная и необязательная, вот Баст на ней и не сосредоточился. Не уловил, не распознал, не постиг, — и немудрено. То, что началось накануне, во время звонка Вильды, никуда не исчезло. Напротив, наваждение это только окрепло, и личная встреча с Вильдой и Кайзериной лишь добавила "масла в огонь". А потому, стоя перед дверью, Баст даже не задумался, зачем он это делает, и где пролегли границы его нынешних нравственных императивов. Все это стало вдруг неважно, а совесть — такая субстанция, что даже блистательный Фихте и Шопенгауэр запутались бы, не говоря уже о Ницше. Да, Себастиан фон Шаунбург не зря изучал философию в Бонне и Гейдельберге: ему ничего не стоило самому запутать любого собеседника, а если понадобится, то и себя.

"Мешает ли мне то, что и другие начнут поступать подобным образом? — спросил он себя и сам же себе ответил, отворяя дверь. — Ничуть".

Вильда сидела у высокого овального в тяжелой резной раме зеркала и расчесывала волосы. Вообще-то это мало походило на подготовку к конной прогулке, но Баст об этом даже не подумал, как не обратил никакого внимания и на то, что за считанные минуты, пока оставалась в спальне одна, Вильда успела избавиться от платья, сменив его на пеньюар. Какое там! Вопрос: мог ли он вообще мыслить сейчас хотя бы отчасти рационально? Но даже если и мог, то потерял эту способность уже в следующее мгновение.

Баст шагнул в комнату не в силах отвести взгляд от нимфы, расчесывающей вьющиеся волосы цвета темной меди; хлопнула, закрываясь, дверь, и взгляд мужчины, скользнув по спине и плечам женщины, упал в зазеркалье. И там, в неверной глубине отражения их взгляды встретились, Басту показалось, что глаза Вильды вдруг вспыхнули колдовским зеленым огнем и начали увеличиваться в размерах, а в следующее мгновение она поднялась с изящного низкого пуфика, и одновременно с ее движением вверх — ничем не удерживаемый на плечах пеньюар скользнул вниз...

* * *

Но если в начале партии Вильда удивила его необычным дебютом, — подготовка которого не обошлась, разумеется, без руки мастера, — в миттельшпиле Баст взял полный реванш, показав супруге, кто в доме хозяин, и что это может означать в постели, хотя к этому времени они оказались уже на ковре.

"Фашист — полное ничтожество! — мелькнуло в голове Баста, когда он на мгновение вернулся в себя, чтобы еще через мгновение снова рухнуть в сладкое небытие. — Такой женщиной пренебрег! Урод!"

Однако все хорошее когда-нибудь заканчивается. Угасла и страсть, истощив до последней возможности изнемогшие в неравной битве с физиологией тела. Увы, бесконечная любовь получается ("Будет получаться", — поправил себя Олег) только в порнографических фильмах. Вот там заряд никогда не кончается. А в жизни...

"И это ведь мне всего двадцать восемь сейчас, — лениво соображал, лежа на спине Баст. — И я в хорошей физической форме..."

Возможно, он действительно сегодня молод и силен, но за окном уже начало смеркаться, и это наводило на размышления.

"Сколько же времени мы?.."

На удивление, у Вильды сил все еще было много больше, чем у него. И не удивительно. Женщины — пусть и не все, но многие — гораздо выносливее в сексе, чем мужчины. Закон природы, так сказать. Неоспоримая константа бытия...

— Я знаю, — сказала Вильда, садясь рядом с ним.

— Что же ты знаешь? — спросил он.

— Такое не может случиться вдруг... Это правда?

— Что? — он ее совершенно не понимал.

— Кейт сказала, что тебя... ты...

— Ну? — у него не было сил, даже чтобы нахмуриться.

— Ты пережил смерть? — и глаза полные зеленого ужаса.

"Бог мой, что наплела тебе эта женщина?!"

А с другой стороны, как еще объяснить смену модуса операнди?

"Не так и глупо..." — согласился он с Кайзериной.

— В какой-то степени, каждый из нас переживает свою смерть в каждое мгновение жизни.

— Баст, я знаю, что ты умный...

— Но не железный, — улыбнулся он и даже погладил ее грудь. — Тебе придется неделю откармливать меня мясом с кровью, чтобы я вернул себе хотя бы часть сил, оставленных за пару часов в тебе.

— Пару часов? — нахмурилась Вильда и оглянулась на окно. — О, господи! Уже вечер, а Кейт...

— А Кайзерина догадалась, что мы не поедем на прогулку уже через полчаса, после того, как мы не спустились вниз.

— Ты думаешь?!

— Знаю.

— И насколько хорошо ты ее знаешь? — тихо спросила Вильда, покрываясь румянцем. Краснела она стремительно и весьма впечатляюще.

— А ты? — вопросом на вопрос ответил Баст, отмечая, как розовеют уже плечи и грудь Вильды. — Да не смущайся, — добавил он через секунду. — Кисси очень хороший человек и не любить ее крайне сложно. Согласна?

— Да.

— Тогда, чего ты стесняешься или кого ревнуешь?

* * *

Весна в Баварии выдалась просто замечательная. Впрочем, если верить "воспоминаниям детства", так здесь было заведено с начала времен или, вернее, с окончания последнего оледенения. Баст, разумеется, не возражал. Чем торчать в сыром промозглом Берлине, лучше путешествовать по Швабии и Вюртембергу, спускаясь к Баденскому озеру, где — в Оберлингене — у него состоялся приятный во всех отношениях разговор с Виктором Вайцзеккером, или "поднимаясь" в Австрию — в Вену и Шарнштейн — где доживали свой век некоторые небесполезные "обломки австрийской империи".

Передвигались, большей частью, на автомобиле и без излишней спешки, останавливаясь на ночлег то в сельских гостиницах, то в замках "друзей дома" и дальних родственников. Пили франконский "штайнвайн" — белые вина из долины реки Майн, и — что следует отметить, — вюрцбургский Hofkeller мог запросто конкурировать с лучшими французскими и итальянскими винами. Впрочем, и пиво здесь было дивное. Даже дамы отдали должное множественности "Францисканеров", "Капузинеров" и прочих "Шпатенов". Ну, а о том, чем и как потчевали путешественников в "рыцарских" замках и деревенских харчевнях можно рассказывать долго и со вкусом, но...

— Как полагаешь, Баст, меня не разнесет от этого швабского изобилия? — спросила Кейт, заявившись к нему в "семейный" номер вместо "законно" ожидаемой Вильды.

— Э... — в данный момент это было единственное, что он мог сказать, созерцая, как вошедшая без стука "кузина Кисси", не мешкая, начинает снимать через голову дорожное платье.

— Горячая вода? — деловито осведомляется женщина, голова которой все еще скрыта подолом, тогда как все остальное тело — от груди и ниже — уже открыто для обозрения.

— Четверть часа назад была, — беря себя в руки, ответил на вопрос Баст и потянулся за сигаретами. — И я не вижу причин, почему бы ей вдруг исчезнуть.

— Вы, баварцы, — зеленые глаза хитро блеснули из-под подола, и платье наконец летит на спинку кресла. — Слишком шумны и темноволосы, — еще один "проникающий до печенок" взгляд, и начинается хитровыстроенная пантомима: "Освобождение от чулок".

— И к тому же католики... Какие же вы немцы? — левый чулок медленно скользит к тонкой лодыжке, а за глазами Баста следит хитрый, как у Рейнеке-лиса, глаз австрийской баронессы. — Скажи, Баст, может быть вы — итальянцы?

— И это говорит женщина, девичья фамилия которой Кински? — "Главное не захлебнуться слюной!" — А кстати! Куда ты подевала мою верную супругу?

— У Вильды, видишь ли, разболелась голова, — самым невинным тоном объяснила Кайзерина и принялась за правый чулок. — Я отправила ее спать в мой номер.

"Она отправила... М-да..."

— Как тебе это удается? — Баст был искренне поражен манипулятивными способностями "кузины".

— Удается, — взгляд ее на мгновение стал серьезен, но только на мгновение. И не будь Баст тем, кем он был, мог бы и усомниться: "а был ли мальчик?"

"Был", — твердо решил он, но взгляд красавицы уже изменился, и следующей "жертвой" процесса стала шелковая сорочка.

— Потрешь мне спинку?

— Не стоит, — покачал головой Баст. — Это же сельская гостиница, Кисси. Ты видела, какого размера здесь ванные комнаты?

— Да? — с сомнением в голосе произнесла Кайзерина и "в задумчивости" расстегнула бюстгальтер. — Тогда, наверное, не надо...

* * *

Зато у Фогельвейзенов — в "новом доме", поставленном в середине девятнадцатого века близ живописных "руин" принадлежавшего их предкам "разбойничьего логова" — была устроена настоящая "русская баня". Покойный барон служил еще при кайзере в посольстве империи в Петербурге и вывез из России не только меха и серебро, но и стойкую любовь к банным забавам. Во всяком случае, на взгляд Баста, их "ban'ja" выглядела вполне аутентично, но, если он и "потер кому-нибудь спинку", то этим кем-то была его собственная супруга. Не то чтобы Шаунбург возражал, — отношения с Вильдой чем дальше, тем больше становились похожи на "человеческие" — однако Кайзерина к этому времени окончательно заняла в его уме и сердце положение единственного и непререкаемого авторитета. Как так вышло? Он, впрочем, об этом и не задумывался, почти полностью потеряв за прошедшие месяцы способность к рефлексии. Теперь он думал "короче", хотя чувствовал — видит бог — "больше и глубже". Такая вот негегельянская диалектика.

А после бани, хозяева пригласили на "кофе с ликерами", и разговор — не Баст его инициировал, но таким поворотом беседы был вполне доволен — зашел о последних событиях в Чехословацкой республике.

— Если бы вы видели то, что видел я, — Вольфганг Шенк, зять хозяина дома, оказался весьма эмоциональным и легко возбудимым субъектом, но он знал, о чем говорит, и за это ему многое можно было простить. — Если бы вы только видели, Себастиан! В Кульмбахе и окрестностях мы развернули пять временных лагерей для беженцев. Люди уходят из долины Егера в чем были, без денег и вещей...

— Это их выбор, Вольфганг, — а вот Матиас, шурин герра Шенка, более сдержан. — Их никто не заставлял бежать с родины. Они ведь там всегда жили...

— Но не всегда были меньшинством, — возразила Кайзерина, с благодарной улыбкой принимая поднесенный Бастом огонёк. — Как подданные австрийской империи они принадлежали к правящей нации. Но в восемнадцатом году...

— О, да! Восемнадцатый год, — Клаудиа фон Фогельвейзен перевела взгляд на окно гостиной, словно ожидала увидеть там трагические картины прошлого. — Вы, молодежь, даже представить себе не можете, что мы пережили, когда рухнули устои, и под руинами двух империй исчезла наша прошлая жизнь. Вы были слишком малы...

"Н-да, вишневый сад..."

— А с той стороны что-то есть? — спросил Баст вслух и пыхнул сигарой.

— Рейхенберг еще держится, — ответил Вольфганг. — А из Егера и соседних городков отряды фрайкора ушли в горы, но если чехи не прекратят творить насилия, наверняка последует новый взрыв.

— Не думаю, — покачал головой Матиас. — Люди напуганы... Если они уходят в Германию, значит не верят, что что-то еще можно сделать.

— Почему же мы не вмешиваемся? — спросила Петра — жена Матиаса.

— Потому что чехи сильнее, — пожал плечами Баст. — Сейчас они сильнее, — объяснил он удивленной его словами Вильде. — У них не было ограничений...

— Вчера в Рейхстаге выступал рейхсканцлер... — Баст сразу же обратил внимание, что Матиас не называет Гитлера по имени, и фюрером не называет тоже. — И хотя он был весьма красноречив, по сути, его выступление сводилось к констатации простого факта: мы ничего не можем, а другие — прежде всего англичане — ничего для нас, немцев, делать не хотят. Не говоря уже о французах.

— Да уж, Матиас, лягушатники очень болезненно отреагировали на нашу попытку денонсации Локарнских соглашений, — напомнил Баст. — Возможно, Судеты, как и щелчок по носу "цыганскому капралу" в Рейнланде — это наша плата за возвращение Саара.

— Возможно... но согласитесь, Себастиан, как все это не вовремя.

— Да, — кивнула Кайзерина, только что пригубившая ликер из хрустальной рюмки. — Им бы стоило подождать пару лет, и все могло бы случиться по-другому.

— Но история не знает сослагательного наклонения, — улыбнулась Кайзерине Вильда. — Ведь так?

— Как знать, — загадочно улыбнулась в ответ Кейт. — Как знать... Но вот мне по-настоящему любопытно: что такое вдруг случилось, что наши братья в Судетах так воспламенились?!

— Как, Кайзерина! — Баст даже головой покачал от удивления. — Разве ты не знаешь? Все это из-за покойного Генлейна.

— Но чехи утверждают, что его убили вы, немцы, — надменно подняла бровь Кейт.

— И кто же им поверит, кроме вас... болгар? — откровенно усмехнулся Баст, а Вильда совершенно неожиданно для остальных присутствующих прыснула в ладошку. Она знала несколько больше остальных об отношениях, связывающих ее мужа с Кайзериной Кински. Однако даже она не знала правды. Всей правды.

Интермеццо

Москва, Кремль. Июнь 1936 года

Музыка нравилась всем. Это отражалось на лицах людей, сидевших в кремлёвском кинозале, и не очень внимательно следивщих за экранным действом. В какой-то момент показалось даже, что люди эти просто наслаждаются хорошей музыкой, не особо интересуясь сюжетом и уж совсем не обращая внимания на титры сделанного на скорую руку перевода...

Впрочем, "зрители" по долгу службы смотрели фильм не в первый раз, и больше косились в центр зала, наблюдая за реакциями сидевшего в среднем кресле Сталина.

Многое бы они отдали, чтоб узнать, что на самом деле творится в голове человека, взявшего на себя ответственность за одну шестую часть суши.

А в янтарных глазах вождя — кружится планета. Летит сквозь пустоту космоса то ли под песенку Максима — "Крутится, вертится шарф голубой"... — то ли под "Парижское танго": Танго, в Париже танго... Или все иначе — вращают ее марширующие батальоны солдат грядущей войны? Он не знает ответа, и дорого бы заплатил за правильные вопросы. Впрочем, кому их задавать? Богу? Или, быть может, призраку коммунизма? Но кружится планета, летит из прошлого в будущее и пока еще не горит...

"Танго, в Париже танго... Шэни дэда!"

Вслух прозвучало лишь негромкое:

— Это... она?

Ответ очевиден — именно поэтому и смотрит товарищ Сталин этот фильм сейчас. Тогда, зачем спросил?

Но Штейнбрюк не удивился обращённому именно к нему вопросу. Он его ждал.

— Так точно, товарищ Сталин.

— Виктория... Интересно, чья это виктория?

Кроме Сталина и Штейнбрюка, в зале ещё двое: Урицкий и Берзин. На шутку никто не улыбнулся. Но вождя не интересует чувство юмора военных разведчиков. У них другие достоинства, если, конечно, они у военных есть...

"Есть? Возможно..."

Он смотрит и не без удовольствия эту фильму, пытаясь понять, что и зачем здесь сделано, и почему так, а не иначе. И — самое главное — его интересует женщина, актриса, Виктория... Потому что, возможно, через нее ему удастся, наконец, разглядеть и понять того, кто известен Сталину только по нескольким фотографиям и весьма лаконичной справке, предоставленной несколько недель назад.

А актриса... Объективку на нее он посмотрел: француженка, бакалавр философии, активная комсомолка, сотрудничала с "L'HumanitИ", ушла на нелегальное положение, переправлена в СССР, разведшкола, короткие командировки в Европу в качестве переводчицы различных делегаций и курьера. Оперативный псевдоним — "Галатея"; присвоено воинское звание лейтенант. Благодарности... Краткая характеристика.

"Симпатичная... можно даже сказать, красивая".

И снова вслух:

— Не велика... Виктория... но и не мала...

Не фигура актрисы интересует Сталина — глаза.

"Кто сказал что глаза — зеркало души? Толстой? Нет... Сейчас... не это главное".

Галатея играет "роковую женщину", и взгляд ее отражает именно то, что ожидают увидеть в нем зрители, что захотел показать режиссер, и смог — оператор. Мгновение — и Сталину кажется, что он уловил основное. Увидел то, что не заметил никто другой. Стержень. Незаурядную личность, скрытую под маской "продажной женственности". Вот уж, воистину, продажной... женственности.

"Остальные — только портят... а должны оттенять... подчёркивать... её внутреннюю красоту. Особенно этот суетливый... Одно слово — жопник! Но похож!"

— И у нас полно таких бездельников... — ткнув незажженной трубкой в экран. — Полагаете, сходство этого... Филососа... с товарищем Ежовым не случайно?

— Никак нет, товарищ Сталин! Не случайно.

— А... что сообщила... товарищ Галатея?

— Идею сходства персонажа с секретарём ЦК товарищем Ежовым режиссеру подбросил кто-то из знакомых. Предположительно — английский журналист. Выяснить подробности не удалось, и Галатея решила не рисковать, — на все вопросы по-прежнему отвечает "удачно" севший слева от Сталина Штейнбрюк. Отвечает уверенно. Коротко. По существу.

"Хорош, хоть и австрияк. Поставить его вместо Слуцкого? А стоит ли овчинка выделки? Слуцкий на своем месте, а военным тоже нужны профессионалы".

— Вся Европа... смеётся. Значит, не угомонились еще...— это не вопрос. Это реплика, но Берзин скрытый смысл, кажется, уловил. Заерзал. Хотел было что-то сказать, но все-таки промолчал — учел субординацию. Он ведь пока только заместитель, начальник — Урицкий.

"Это... ненадолго... Еще два-три месяца... и Урицкого надо отправлять в войска... к Уборевичу в ОКДВА? Замом... Обсудим с Климом".

— Как разведка оценивает ... как вы его назвали?

— Источник Катехизис, товарищ Сталин, — Урицкий сделал было движение, чтобы встать со стула, но остался сидеть, остановленный взглядом Сталина.

"Почему... Катехизис? Он из священников?" — но спрашивать о таком пустяке Сталин не стал.

— Товарищ Урицкий... Хотелось бы услышать ваше мнение об этом... источнике.

— Мы полагаем, что он не столько источник, сколько посредник, — на этот раз комкор все-таки встал. Сталину неожиданно понравилось, что Урицкий не читает, хотя в руках у него папка с документами, а докладывает по памяти.

"Молодец! Или в Дальневосточную Армию, или на Ленинградский округ... начальником штаба к Шапошникову... Заодно и подучится".

— С одной стороны, он осуществляет стратегическую линию связи с кем-то из нынешнего высшего руководства Германии, — продолжал между тем докладывать Урицкий. — По некоторым намекам самого Катехизиса, а так же по оценке особенностей его карьеры и нынешнего положения в разведывательной службе Германии, мы полагаем возможным, что линия протянута к Гейдриху или, через него, к Гиммлеру. Однако нельзя исключить и того, что реально за Катехизисом стоит рейхсминистр пропаганды и гаулейтер Берлина доктор Геббельс.

"Геббельс... Не забыл своей симпатии к коммунистам?.. Не боится действовать в обход Гитлера?.. Или сам Гитлер ищет... общий язык?.. Сомневаюсь..."

— С другой стороны, источник Катехизис отметил при личной встрече с товарищем Штейнбрюком, что также представляет интересы группы влиятельных лиц, находящихся в оппозиции к Гитлеру. По-видимому...

"Какой... осторожный! "По-видимому", "возможно", "вероятно". Сплошной "туман войны!" А что ещё ожидать... от разведки?!"

— По-видимому, это соответствует истине. Нам удалось выяснить, что, несмотря на возраст, Катехизис знаком с некоторыми отставными генералами и бывшими высокопоставленными чиновниками Германской и Австро-венгерской империй. Люди эти, кстати сказать, довольно критически настроенные по отношению к нацизму, сейчас формально не у дел, но они теснейшим образом связаны с действующим немецким генералитетом и руководящими сотрудниками МИДа.

— А какое... её место... в этих... комбинациях? — Сталин кивнул на экран, где главная героиня пела под холодным зимним дождем. — Вы выяснили, почему Катехизису понадобилась... Галатея?

— Никак нет, товарищ Сталин. Предполагали любовную связь. Но он рядом с ней даже не появляется. Да и она по нашим данным встречается с совершенно другими мужчинами.

— С какими мужчинами? Их... несколько? — этот вопрос Сталина не очень заинтересовал, интересовало, как далеко простирается осведомлённость военной разведки.

— Актер Морис Шевалье, — отрапортовал Урицкий, на этот раз, заглянув в папку. — И художник Пабло Пикассо.

— Вы... следите за ней? — Сталин чуть нахмурился. Он вспомнил прошлый доклад о просьбе в категорической форме немецкого "друга" не следить за его людьми и тем более не пытаться кого-то вербовать.

— Не совсем. Скорее присматриваем издали. Но это и нетрудно сейчас. Галатея на виду. Так что...

— А это... не помешает ее работе? Я имею в виду... нашу работу...

— Скорее это помешает нам плотно контролировать ситуацию. Крайне сложно иметь дело с известными людьми. Но с другой стороны, сама Галатея, благодаря своему положению в обществе, имеет теперь возможность приблизиться ко многим крупным фигурам европейской политики.

"Это... серьезный козырь. И она... коммунистка..."

— Вы можете... гарантировать... что случайно или по злой воле не всплывет её прошлое?

— В газетах уже были намеки на её бывшие связи с товарищами из французской компартии, но Галатея не стала опровергать этот факт. Списала всё на грехи молодости и свойственное французам бунтарство. В глазах публики она скорее выиграла от этого...

Сталин покачал головой и, уходя от чем-то неприятной для него темы, резко спросил:

— Значит... вы утверждаете... что этот источник — надёжен... и поступающая информация — серьёзна?

— Так точно, товарищ Сталин. Мы полагаем, что это крайне важный источник и его следует поддерживать, усиливая уровень доверия сторон.

— Доверия... Вопрос доверия с этим... бароном... встаёт уже не в первый раз. Чем он ещё... недоволен?

— Катехизис передал с последней эстафетой требование прекратить его открыто разрабатывать, иначе, как он сам пишет: "столь грубые и дилетантские действия с вашей стороны неизбежно вызовут интерес ко мне со стороны гестапо".

"Понимаю... жалуешься на "соседей", товарищ командир корпуса. Так? Хорошо!"

— Но если не вы его разрабатываете... тогда кто? — "удивился" вслух.

— Мы — нет. У меня есть мнение, что об этом можно спросить товарища Москвина...

— Хорошо... Мы... поговорим с товарищем Москвиным... и с другими товарищами... поговорим тоже. Как учит нас история — доверие очень дорого стоит... и не следует начинать "дружбу"... с подозрений!

Сталин не стал продолжать, тем более фильм уже завершился.

— Спасибо, товарищи... нам есть о чем подумать, — сказал он, прощаясь с военными разведчиками.

"Вышинскому, Пятницкому и Трилиссеру придется умерить... аппетиты. Это не их люди... пусть куда не надо не суются. Пусть занимаются... своим делом в первую очередь..."

— А... товарища Галатею... поблагодарите... хорошее кино...

Из приказа N ... от ... июня 1936 г.

...

Лейтенанту Ж. Буссе присвоить воинское звание старший лейтенант...

Глава 8. Калейдоскоп

Сказать по правде, Ицковичу нравилась эпоха, в которой волею судьбы он очутился. Для человека не стеснённого в средствах межвоенная Европа оказалась весьма уютным и приятным во всех отношениях местом. Впрочем, "имея деньги", и в каменном веке, наверное, можно совсем неплохо устроиться. Но если без шуток, то Олег вполне уже вжился в это время и в себя, любимого, каким он стал здесь и сейчас. Более того, если поначалу он и чувствовал некоторое раздражение, натягивая шёлковые кальсоны или пристегивая носки к носкодержателям, то свыкся с этим на удивление быстро. И теперь уже получал настоящее эстетическое, а порой и эротическое удовольствие, освобождая Кайзерину или Вильду от всех этих женских "штучек", какие в "своем времени" если и знал, то только понаслышке. Было в этом нечто, было! И то, что он находил, не только не мешало, но напротив, добавляло остроты в обыденность "личной жизни". А бикини... Да, бог с ними, с этими кусочками ткани. В конце концов, если совсем без них, то — разницы и нет.

Но вместе с тем, учитывая особенности их с "коллегами" занятий, отсутствие интернета, мобильных телефонов и телевидения, мягко говоря, напрягало. Чтобы просто сообщить друзьям, где ты и чем занят, приходится из кожи вон лезть, изобретая способы и средства. Однако, что можно изобрести, если и изобретать не из чего?

Путешествие по Баварии было прервано самым неожиданным образом. Второго апреля в регенсбургском отеле "Deutscher Kaiser" Олега догнала телеграмма от "дядюшки Вернера" и, позвонив "куда следует", Баст фон Шаунбург узнал, что уже завтра — то есть, почти сегодня — должен быть в Графенау, где в отеле "Kurcafe" его будет ждать один "старый знакомый". Старым знакомым оказался Людвиг Граф из мюнхенского управления СД, но самым удивительным оказалось другое. Вместо Европы "господина журналиста" Себастиана фон Шаунбурга посылали... в Судеты. И не просто в Судеты, "сотрудник" нескольких берлинских газет — вполне консервативных и совсем не партийных — отправлялся через границу нелегально в составе "партизанского отряда", во главе с неким Юргеном Крафтом, — мда... — но ведь и Баста в этом вояже звали Антоном Копфом. И потому, когда господин Копф взглянул в лицо господину Крафту, — рассмеялись оба.

— Здравствуйте, Отто, — протянул руку Баст.

— Здравствуйте, Себастиан, — улыбнулся, растягивая шрам на левой щеке, Отто Скорцени.

— Это ваш отряд? — поинтересовался Баст, сделав ударение на слове "ваш".

— Да, мой. Нас перебросили сюда прямо из тренировочного лагеря. Полагаю, наши земляки этому искренне рады, а вот чехи, пожалуй, скоро загрустят...

Вероятно, Скорцени был прав, но и чехов недооценивать не стоило. На дорогах блокпосты, в населенных пунктах комендантский час, а в горах самая настоящая резня. Пленных ни чешская армия, ни жандармерия принципиально не брали, но и немцы, что ушли в горы, тоже ведь не скауты. Те еще головорезы: успели кровушки пустить и чешской и еврейской в первые дни восстания. Тогда, в феврале, все казалось совсем не таким невозможным, как теперь, когда чехи рассеяли отряды фрайкора, выдавливая из населенных мест и уничтожая поодиночке в холодных, все еще покрытых снегом Судетах. А Баст фон Шаунбург продержался в горах целых десять дней, и одному богу, — а вернее, группенфюреру Гейдриху, — известно, за каким бесом его туда посылали. Ну не для того же, чтобы он написал две вшивые статейки о зверствах чешской солдатни, убивающей немецких детей и насилующей немецких девушек? Это Баст мог сделать не вылезая из постели, но вряд ли Гейдрих настолько ценил его перо. А с другой стороны, и не на смерть посылал, иначе тот же Скорцени просто не оставил бы Шаунбургу шансов. Тогда, для чего? Возможно, Рейнхард хотел, чтобы его человек понюхал пороха. Чистоплюи, играющие в шахматы европейской политики, ущербны по своей природе, сколько бы умны они ни были. Ну что ж, предположение отнюдь не лишено оснований. Десять дней командировки на войну дорогого стоили, и Басту на этой войне не только по кустам прятаться пришлось. Олег уже начал забывать, как это бывает, когда пули над головой свистят. Вспомнил, и ему, надо сказать, не сильно понравилось. Но никуда не денешься. Пришлось и побегать, и пострелять, и самому раз-другой побывать мишенью. Так что, когда на одиннадцатый день одиссеи Баст — грязный, мокрый и смертельно усталый — пересек границу и, пробравшись через "баварский лес", вышел к деревне уже на немецкой земле, он был по горло сыт этим своим военным приключением.

А Гейдрих — Drecksau — не нашел нужным даже поговорить, передал новый приказ через порученца, и уже через три дня все еще кашляющий и сморкающийся Шаунбург сошел с трапа самолета в римском аэропорту. А потом была Венеция, Дубровник и Белград, и везде он делал что-то настолько непринципиальное, что оставалось только гадать, какая вожжа попала под хвост большому начальству. А оно — берлинское руководство — только раздавало приказы: налево, направо, шагом марш! Упасть, отжаться, продолжать движение в указанном направлении...

Побывал он и в Мадриде, да так неудачно, что впору всех испанцев по матери пустить. Но сделанного не воротишь: дон Эммануэле сам подставился и своего спутника умудрился — пусть и не по злобе душевной — засветить, показав коллективу "дорогих" русских товарищей, упорно изображавших из себя товарищей испанских. Узнать не могли, но фото-то сделали... Где и как аукнется эта незапланированная встреча? Но в Мадриде, надо сказать, он побывал впервые, и в Касабланке, Марселе и Неаполе — тоже, а вот в Берлин или Париж попасть никак не удавалось. Все время находились веские причины оставаться на месте или нестись куда-то еще — не туда. А время шло, и война в Чехословакии — если это все-таки была война — начала вроде бы сходить на нет. Во всяком случае, чем теплее становилось в долинах, и веселее журчала талая вода в горных реках и ручьях, тем меньше там — в Судетах — стреляли, но зато очень громко, на повышенных тонах, говорили политики. И повод серьезный. Полмиллиона беженцев это ведь не фунт изюма, особенно если это немцы, о страданиях которых и хотели бы, да не могут промолчать ни в Берлине, ни в Вене. А тут еще и закусившие удила чехи разоряются на всю Европу, весьма драматично демонстрируя свое негодование по поводу отсутствия лояльности у чешских немцев с одной стороны, и вмешательства во внутренние дела суверенного государства с другой. И кто бы это, спрашивается, мог быть — такой вредный? Уж, не те же ли немцы с австрийцами? И вывод напрашивается сам собой: "а давайте решим, наконец "немецкий вопрос!" При том не просто так решим, а "самым решительным образом". Раз и навсегда! Улавливаете, дамы и господа, куда ветер над Влтавой дует?

А в Европе, а в мире... Там, собственно, все как всегда. И коли уж, намылились "решать", значит, будем решать. "Немецким вопросом" занялась Лига Наций, на которую Берлин уже не первый год плевал отовсюду откуда мог, следовательно, и скорого решения ожидать не приходилось. Пока суд да дело, в Судетах оставалось введенное чехами еще в конце февраля военное положение, а в Германии — национальная истерия, и так уже доведенная до высокого градуса, — кипела едва не переливаясь через край. Но, увы, силовое решение проблемы никак не проходило. Неудача с ремилитаризацией Рейнской области и последовавшая за этим мобилизация французской и бельгийской армий показала опасность — пусть временную — бряцания отсутствующим оружием. Возможно, окажись чехи и немцы один на один, Гитлер бы решился, хотя чехословацкая армия образца 1936 года и была одной из лучших в Европе. Во всяком случае, по техническому оснащению наверняка. Однако не было печали так СССР неожиданно — или, напротив, вполне ожидаемо — занял в данном вопросе весьма жесткую позицию, и новое правительство Франции — в свете февральского покушения в Париже — подыграло русским. А лезть на рожон в такой ситуации не мог себе позволить никто, тем более лидер только-только встающей на ноги Германии. Нет, если рассуждать здраво, ничего еще, там, в Чехии, не кончилось. Возможно, все только начиналось, однако это была уже совсем другая — альтернативная, выражаясь языком будущего — история, и куда вывезет эта "кривая" — поди узнай!

А между тем, то, чем занимался Баст, на поверку оказалось еще одним оригинальным опытом. Штурмбанфюрер Шаунбург занимался "разжиганием войны". Возможно, Гейдрих совсем не зря послал его партизанить в Судеты, поскольку сразу после Чехословакии, выполнив несколько простеньких поручений шефа, Баст вплотную занялся подготовкой военного переворота в Испании. И оставалось надеяться, что редкие его сообщения, уходившие в "Париж, до востребования", дошли до адресатов, и друзья знают, где он и чем занят, а значит, и господин товарищ Штейнбрюк получил очередное заказное блюдо для ума. И хорошо, если так. Ведь думать не вредно?

* * *

Всякое в жизни случается. Если бы специально искали — не нашли бы. А тут настоящий "рояль в кустах", подлинный "бог из машины"... Случай? Судьба? Голова шла кругом — "синдром попаданчества", как назвал это состояние Олег — в крови алкоголь и феромоны — "Или гормоны?" — неважно. Важно, что тебе снова двадцать и рядом интересный мужчина, а вокруг необыкновенно красивый, просто сказочный город. Чудесный день. Дивный вечер. И томление тела в предвкушении волшебной ночи. А то, что волшебства не состоялось, так в этом сама, в сущности, и виновата, но ... не все прошлое осталось в будущем... А вот вечером... Какая сила затащила их тем вечером именно в ту каварню? Неужели в Праге мало кабаков?! Но, — то ли добрый ангел пролетел, то ли "кривая повезла", — они пришли туда, куда надо, тогда, когда следует, и сделали что-то такое, чего в "здравом уме" делать никогда не стали бы.

Татьяна возвращалась памятью к событиям того "рокового" дня и не переставала удивляться. День, как показали дальнейшие события, оказался вполне судьбоносным. Олег "убрал" Генлейна... Она — и снова же из-за Ицковича — спела вечером "Парижское танго". А Рамсфельд услышал и впечатлился настолько, что оставил им свою визитку. То есть, одного этого было бы достаточно, чтобы назвать ее — вернее, Олега — везунчиком.

"Нет, не то слово... счастливец, удачник, — сын удачи — точнее".

Это Ицкович рассказал как-то, что удачливых людей называют на иврите "бар мазаль", и в вольном переводе это означает "хозяин, сын или кто-то там, приходящийся кем-то там самой удаче". Вот и попробуйте сказать "нет"! Ведь Рамсфельд-то не просто антрепренер, а один из крупных и наиболее успешных немецких импресарио не евреев. И он, "великий" Рамсфельд, попасть под опеку которого мечтали многие знаменитости, буквально влюбился в Таню, и хотя, видит бог, услышал в ее исполнении всего одну, пусть и очень хорошую, песню, — решил, что у нее большое будущее. Что тут сыграло? Охватившее ее настроение, эмоции, гормоны-феромоны бурлящие в крови, — весь коктейль выплеснулся в танго!

Виктор позвонил немцу, и тот примчался в Париж. Недели не прошло, как он уже сидел в зале парижского варьете и "смотрел" Таню "в действии". В отличие от пары весьма импульсивных коллег-французов "рассматривавших проблему" вместе с ним, Курт Рамсфельд на этот раз был совершенно неэмоционален. Напротив, он был даже несколько сумрачен — что свойственно, как говорят, "тевтонскому гению", но, тем не менее, выкурил длинную сигару и выпил три или четыре рюмки коньяка, пока Татьяна и Виктор прогоняли свой репертуар.

— Ну, что ж, — сказал Рамсфельд, когда все закончилось. — Я не ошибся, — улыбка тронула его полные губы, встопорщив совсем по-кошачьи маленькие усики. — И это очень приятно. Вы, фройлен, очень хороши. Если позволите мне выразить то, что я чувствую. Вы настоящая дива, хотя над этим еще следует поработать. Однако это настоящий сюрприз, какой у вас замечательный автор слов и музыки. Экселенс! Я снимаю перед вами шляпу, герр Руа! Вы — маэстро! Вы...

— Благодарю вас, герр Рамсфельд! — вежливо поклонился немцу Федорчук. — Но я чужд публичности, да и работал над песнями не один. Поэтому автором слов и музыки у нас будет кто-нибудь другой.

— Кто? — Рамсфельд умел не только восхищаться, работать он умел тоже.

— Ну, скажем... Раймон Поль, — предложил Виктор и, наконец, с видимым удовольствием закурил. — Как вам такое имя?

— Раймон Поль, — повторил за Виктором антрепренер с таким выражением, словно пробовал псевдоним на вкус. — Раймон Поль... А знаете, герр Руа, совсем неплохо! Даже, я бы сказал, хорошо. Раймон Поль! Вполне!

И завертелось. Через три дня Таня появилась в программе одного из варьете Монмартра. Еще через день в другом — на бульваре Клиши, а через неделю выступала уже в трех варьете, и на ее выступление с "Парижским танго" и "Желтыми листьями" зашел — как бы невзначай — директор "Мулен Руж" и несколько серьезных господ из Латинского квартала. Успех был феерический, но антрепренер не собирался довольствоваться малым.

— Летом Олимпиада, — веско сказал он и еще более веско качнул тяжелым подбородком.

Но это означало, что времени у них в обрез, и "раскручивать" Татьяну нужно так быстро, как только можно.

Рамсфельд задействовал все свои знакомства в Париже, а их у него оказалось совсем немало, и госпожа Виктория Фар стремительно ворвалась в артистический мир Парижа. Псевдоним для Татьяны предложил Федорчук, когда антрепренер указал на то, что нужно звучное имя, Виктор сразу же сказал: "Виктория" — Татьяна даже вздрогнула и взглянув на невозмутимое лицо Федорчука, заподозрила что это не последний сюрприз... Но даже эта "стремительность" прорыва на ведущие концертные площадки, в сущности, мало приближала к цели. Все было не вполне то, не так и слишком медленно. Даже радио ничего в судьбе певицы не решало. Оно здесь еще совсем не такое, каким станет когда-нибудь потом, лет эдак через тридцать. Немного денег и пара приглашений на выступления Виктории, и вот уже три песни Раймонда Поля в исполнении Виктории Фар звучат в эфире. В живом эфире, разумеется, а не в записи. Зато, в "прайм тайм", что не мало, но, к сожалению, и не так много, как будет в золотые дни радио. И все-таки "лиха беда — начало". Она пела на радио, она выходила на лучшие сцены Монмартра и бульвара Клиши. А затем в кабаре близ площади Пигаль, где Таня выступала в этот вечер, возник высокий худощавый мужчина, на которого с интересом поглядывали многие из присутствующих. Мужчина был немолод, но все еще хорош собой. И... да! В нем было нечто, что отличает настоящего человека искусства от дешевки, рядящейся в чужое платье.

"Актер? — спросила себя Таня, выходя на сцену. — Возможно..."

Но уже в следующее мгновение и этот мужчина, и все прочие представители как сильного, так и слабого пола перестали существовать для Татьяны, превратившись в жаркое марево ее собственной "фата-морганы". Там и только там, в воображаемом мире вдохновения, могли звучать ее песни. Там на самом деле они и звучали.

— Великолепно! — воскликнул мужчина, поднимая бокал с шампанским, и скосив "заинтересованный" взгляд на Виктора. Судя по всему, он изучал возможного соперника. Однако к каким выводам пришел "месье Фейдер", так и осталось неизвестным. Впрочем, возможно, виной всему была худенькая брюнетка, которую мэтр взял на "вторую женскую роль". Она вполне успешно "отодвинула" Татьяну в сторону, и слава богу, если честно. Но... но зато месье Жак получил либретто фильма "Танго в Париже"— Федорчук, как оказалось, не просто "думал" о кино, он втихаря и готовился... И позже — в июне — мадемуазель Виктория превратилась из многообещающей дебютантки в сверхпопулярную диву, — а пока... Пока незнакомая еще ни французскому, ни немецкому, да и вообще хоть какому-нибудь массовому зрителю, Виктория Фар пела и даже если и смотрела в зал, где сидел ее будущий режиссер, то вряд ли видела... его, Виктора или кого-нибудь еще. Она пела....

Танго, в Париже танго...

* * *

Итальянцы оказались в меру заносчивы, но вполне профессиональны, чего, если честно, Олег от них никак не ожидал. Но, с другой стороны, что он о них знал? Да ничего. Ни Шаунбург, ни Ицкович Италией и её обитателями никогда особенно не интересовались, но у обоих в силу обстоятельств воспитания и особенностей личного опыта сложилось об этой стране и населявшем ее народе весьма нелестное мнение, которое легко можно было выразить одним лишь словом — "оперетка!" Оперетка и есть: пицца, спагетти, кьянти и бурные страсти на фоне облупившейся от времени "былой роскоши" обветшавших мраморных дворцов и величественных руин. Однако правда жизни оказалась — как и всегда это случается — мало похожа на анекдоты и "рассказы очевидцев". И то, что итальянская армия не слишком уверенно выступила в последнюю Великую войну — первую мировую для Баста и вторую — для Олега — и ныне, то есть, в 1936 году от рождества Христова, с огромным трудом смогла переломить в свою пользу ход войны с Эфиопией, — ни о чем еще на самом деле не говорило. Люди не одинаковы, и жизненные цели разных народов отнюдь не совпадают. Сравните, скажем, лично свободного и грамотного немца, приехавшего в поисках лучшей доли в Российскую империю восемнадцатого века, русского крепостного крестьянина, живущего в имении какой-нибудь Салтычихи, и не говорящего по-русски еврея-хасида, который хоть и не раб, но и от российского общества отрезан самым решительным образом. И как же можно судить по их поведению обо всех немцах, русских или евреях? К каким выводам можно прийти, рассматривая их под увеличительным стеклом предвзятой критики? Что русский не может быть "эффективным менеджером"? Расскажите это Завенягину, то-то ему интересно будет послушать про то, что русский человек и самим-то собой руководить не способен, не то, что другими. Ну и про двух других фигурантов нашего мысленного эксперимента точно то же можно сказать. А надо ли? Вроде, и так все понятно.

Вот и с итальянцами та же история. Шумный народ, веселый, — это правда. И от их политиков — зачастую веет пошленьким водевильчиком. Так что вполне себе оперетка. Но при всем при том овровцы в ближайшем рассмотрении ничем, собственно, не уступали гестаповцам, а люди из Службы военной информации и вовсе оказались уверенными и жесткими профессионалами, с ними интересно было работать, хотя и приходилось все время держать ухо востро. Даже ночью. Даже во сне. Пожалуй, во сне особенно, потому что опасные люди оказались эти итальянцы. Крайне опасные.

— Я хотел бы встретиться с кем-нибудь из испанских офицеров, — это была легитимная просьба, и Баст был в своем праве, но, по-видимому, полковник Санто Эммануэле думал иначе. А всего вернее, таковы инструкции, которыми итальянец руководствовался, "общаясь" со своим "немецким другом и коллегой".

— Наши друзья, — глаза у полковника темно-карие, смотрят на Шаунбурга внимательно, но как бы равнодушно. — Наши друзья весьма щепетильны в вопросах чести. Ведь вы меня понимаете, не правда ли?

— Думаю, что понимаю, — кивнул Олег. Баст был бы раздражен и, более того, взбешен, но Ицковичу все эти игры в "у кого Эго больше", в смысле — длиннее, были не интересны. Он — сам по себе, и смотрел на всех этих фашиков как бы со стороны и исключительно с утилитарной точки зрения.

— Да, вероятно, — улыбнулся он, глядя в холодные глаза полковника Эммануэле. — Но вы же северянин, дон Эммануэле! Вы должны знать, что за штука немецкий мозг. У нас там арифмометр, полковник, — улыбнулся еще шире и постучал костяшкой согнутого пальца себе по лбу. — Что такое честь? — вопросительно поднял он бровь. — Что такое щепетильность?

На этот раз он их все-таки достал. Капитан-лейтенант Кардона из разведки ВВС пошел красными пятнами, но полковник, которого, судя по выражению глаз, тоже проняло, только губы поджал. Приказа портить отношения с дружественным режимом не было, а кто из двоих — Муссолини или Гитлер — старший партнер, вопрос спорный и для умных людей отнюдь не однозначный.

— Нам было дано понять, что это внутреннее дело испанцев, господин Вебер, — голос у полковника стал тише, упал и темп речи.

"Вполне можно трактовать, как оскорбление..." — усмехнулся в душе Олег, демонстрируя полную невозмутимость.

— Мы никому не навязываемся...

Почти месяц по невнятно выраженному желанию Гейдриха он изображал из себя шестерку, хотя и встречался со всеми "сильными мира сего" итальянского разведывательного сообщества. Встречался, но что с того? Мелкий чиновник службы безопасности... безликий господин Вебер... И вдруг... Все изменилось позавчера вечером. Как всегда неожиданно и без каких-либо объяснений ему был дан "зеленый свет". Впрочем, по нынешним временам и обстоятельствам, это называлось иначе: карт-бланш. Вот что это было такое. И объяснение, как ни странно, не замедлило нарисоваться... По своим каналам Гейдрих получил подтверждение некоторым фактам, принесенным Шаунбургом "в клюве" из недолгого заграничного вояжа. Но дело даже не в том, что факты подтвердились. У шефа Службы Безопасности не нашлось причин сомневаться в лояльности своего сотрудника. Сомневаться можно в его полезности для дела и личной карьеры шефа — тому ведь перед Гиммлером выслуживаться надо — и в уровне аналитических способностей баварского дворянина, имеющего склонность к левым лозунгам. Однако последние события в Европе подтвердили ряд как бы случайно — между делом — оброненных предположений фон Шаунбурга, а Гейдрих никогда ничего не забывал. И еще он умел ловко манипулировать чувствами окружающих. Вероятно, Гейдриху было приятно чувствовать себя кукольником в театре марионеток. Но, как бы то ни было, измотав Баста состоянием неопределенности, в меру унизив и показав, кто в доме хозяин, шеф "подобрел" вдруг к своему любимцу настолько, что передал с дипломатической почтой специальное письмо. Не приказ, но что-то замечательно на приказ похожее. А по смыслу, всего лишь очередная попытка расставить, наконец, все точки над "i". Все или некоторые... Но операции "Лорелея" — секретный информационный канал в разведывательное управление Красной Армии — присваивался шифр высшего приоритета, и вся она, от начала и до конца, переподчинялась своему творцу, то есть Басту фон Шаунбургу. Разумеется, это был успех. И конечно же, ради этого стоило ждать и терпеть. Ведь как бы хреново ни приходилось ему в эти шесть недель, главное — результат, не правда ли?

Впрочем, прежде чем отдаться полностью сладостной игре с Москвой, Шаунбургу рекомендовалось наладить отношения с итальянскими и испанскими коллегами. На будущее, так сказать. В качестве некоего вложения капитала. Это два. И три — надо бы, намекал Гейдрих, помочь Шелленбергу. Ни разу не приказ, скорее просьба, но из тех, на которые отказом не отвечают. А у Вальтера теперь на шее не одни только сионисты, но сионисты, неожиданно признал Гейдрих, могли, пожалуй, оказаться весьма и весьма полезными. "Спихнем евреев в Палестину, и пусть это будет уже английской головной болью!" Прямо об этом, разумеется, ничего сказано не было. Ни слова, ни полслова. Даже в письме, обреченном на кремацию тут же, на территории посольства, откровенничать никто бы не стал. И Гейдрих в первую очередь. Но намек — для умного достаточно, а дураков на службе никто бы и держать не стал — сделал. А у Ицковича даже сердце дрогнуло, когда он понял, что предлагает его опасный как тарантул, босс. Ведь идея разыграть "сионистскую карту" возникла у него в общем-то от отчаяния. Ну не приходило — хоть тресни! — в голову никакой другой идеи. Он и так пробовал, и сяк, а все равно — никак. Не будет никто ничего делать для евреев. Политика, черт ее подери, и экономика, и "никакого мошенства". Поэтому, и не возникло у Олега никаких моральных затруднений, когда начинал разговор с Гейдрихом. Ну, да, Гейдрих — убийца. В том числе и убийца евреев. Но ведь история еще не успела реализовать именно эту возможность. И значит, Гейдрих пока ничем не хуже какого-нибудь Ягоды или даже самого Сталина. У Сталина нет интереса, а вот у Гитлера — интерес есть. И если удастся "перевести стрелки", и вместо истребления организовать изгнание в Палестину, то ради этого — даже при очень низких шансах на успех — следовало хотя бы попробовать.

И вот он карт-бланш — упал манной небесной с опасного предгрозового неба, бери и владей! Крути свои многоходовки, сбитые впопыхах, накоротке, на коленке "выпиленные", но нежданно-негаданно ожившие и зажившие собственной жизнью. И коли так, то у Олега буквально руки чесались поскорей "взяться за любимое дело": вернуться в Париж, где Таня и Витя и забыть, как о дурном сне, обо всех этих южных страстях. Но не тут-то было! И этот пункт, оказывается, не просто так возник из небытия.

"Мне что, кто-то ворожит?" — спросил он себя с оттенком оторопи в мыслях и чувствах.

Но факт, проснувшись ночью от духоты — в Касабланке было довольно жарко — Ицкович сообразил вдруг, что означает — что может означать! — фраза, крутившаяся у него в голове уже вторую неделю. Почему-то всплыла из глубин памяти и никак не хотела уходить обратно в историческое небытие фраза-лозунг российских левых социал-демократов: "Превратим войну империалистическую в войну гражданскую". Казалось бы, глупость. И даже так: опасная глупость! Не хватало выдать эту галиматью вслух, да еще на родном — русском — языке! Но, проснувшись в "Белохатке" душной марокканской ночью, Олег смешал сок лимона с сахаром и ромом, закурил сигару, и вдруг понял, какая на самом деле золотая жила таилась в этом вполне идиотском лозунге. Ведь если так, то можно и наоборот! Можно — и, наверное, нужно — попробовать превратить гражданскую войну в Испании, которая вот-вот станет реальностью, во вторую мировую! Раньше на три года, и на другом краю Европы... С другими силами и, возможно, с иным уровнем брутальности... Положительно, что-то такое в этом было. Что-то в меру безумное, а значит, и вполне реализуемое. Оставалось лишь хорошенько все продумать и понять, где и что нужно сделать, чтобы и эта "сказка стала былью!"

В то, что войну — Вторую Мировую, разумеется, а не вообще какую-нибудь войну — можно остановить, Ицкович не верил. Слишком острыми виделись противоречия сторон, да и Европа, как казалось, к войне готова — новое многочисленное поколение подросло — и войны желала, чтобы не утверждали во всеуслышание политики. Вторая мировая, таким образом, оказывалась неизбежна, но была ли неизбежна катастрофа, случившаяся в СССР в сорок первом? Был ли неизбежен геноцид евреев? Вот в этом Олег уже не был убежден на все сто процентов. История, как они успели убедиться, оказалась отнюдь не инвариантной. И изменения — к добру или к худу — накапливались. Так почему бы и не добавить?

* * *

Олег уехал, и ничего странного или тревожного в этом, казалось бы, не было.

"И не должно быть..."

Уехал и уехал. Он же на службе: когда-никогда, а должен работать. В присутствие, скажем, сходить или еще что. Но сколько ни повторяй слово "халва", во рту сладко не станет. И тревога, возникшая сразу же, как только вышколенный портье в "Deutscher Kaiser" передал Олегу телеграмму от "дядюшки Вернера", не уходила, но странное дело, Ольга этому даже обрадовалась. Тревога — это ведь хорошее человеческое чувство и очень женское к тому же.

"Тревожусь, значит, — не безразличен", — с улыбкой думала она, но, видимо, "улыбка" оказалась "не того калибра", или Кейт вообще разучилась вдруг контролировать свои эмоции, только Вильда что-то заметила и насторожилась.

Что? — не слово, всего лишь взгляд. Но эмпатия, о которой Ольга раньше лишь в книжках читала, была у Кейт чрезвычайно развита, а в последние две недели — "Вино и любовь — страшная сила!" — еще и обострилась до чрезвычайности. Так что на немое "Что случилось?" Вильды, она ответила сразу же и словами.

— Не знаю... Но на душе...

— У меня тоже, — за время разлуки с "дорогим Бастом" Вильда побледнела немного, и в глазах появился некий лихорадочный блеск. Ничего избыточного. И того, и другого совсем по чуть-чуть, но умеющий видеть изменения уловит и интерпретирует правильно. А все остальные скажут: удивительно похорошела, и будут правы, потому что, и в самом деле, расцвела, хоть и раньше в дурнушках не числилась.

"Влюблена как кошка, — решила Кейт. — И, пожалуй, мнэ... Беременна?"

— Тебя не подташнивает, милая? — спросила она ласково.

— Меня? — вскинулась Вильда. Полыхнуло зеленым пламенем, и вдруг краска начала заливать мраморно-белую кожу лица и шеи.

— А если даже "Да", что за стыдливость вдруг? — покачала головой Кейт и тяжело вздохнула. Про себя, разумеется, но факт — вздохнула. И причина имелась. Даже две: ревность и озабоченность. Сама свела и сама же ревновала, одновременно, впрочем, и этому обстоятельству радуясь тоже: значит, не машина, не робот биологический, не функция, как показалось было, в какой-то момент в Париже, а живая женщина со всем, что в это определение входит. Ну, а озабоченность — это и того проще. Дети это счастье, разумеется, но в их обстоятельствах...

"Ох!"

— А если даже "Да", что за стыдливость вдруг? — покачала она головой.

— Да, — сказала в ответ Вильда, и Кейт словно кипятком облили. — Нет, — взмахнула жена Баста руками и длинными ресницами. — Не знаю... — растерянно улыбнулась, пунцовая от смущения и словно бы пьяная от переполнявших ее противоречивых чувств.

"Что за бред?"

Оставалось только обнять "дурочку", прижать к себе, и по-матерински поцеловать в макушку.

"По-матерински? — удивилась Кейт, поймав последнюю мысль за хвост. — Это с какой такой радости? Мы же с Ви ровесницы..."

Однако именно так, и с этой путаницей срочно что-то следовало делать.

"Как и с Бастом... И с Бастом тоже", — согласилась она с очевидным.

По-видимому, она слишком долго отказывалась рассматривать "неудобные" вопросы, и ничего хорошего из этого не вышло. Загонишь такое в подсознание, получишь на выходе невроз. И это в лучшем случае. А в худшем — шизофрению.

"А оно нам надо?"

Разумеется, нет. Не надо, не нужно, ни к чему.

— Вот что, красавица, — сказала она, отстраняясь от Вильды и глядя той прямо в светящиеся колдовской зеленью глаза. — Тебе два поручения. Первое, выясни, будь добра, кто здесь лучший гинеколог и шагом марш к нему. Задание понятно?

— Да, — тихо ответила Вильда. — А ты? Ты...

— Я подожду тебя в гостинице, — усмехнулась Кейт, у которой вдруг образовались не терпящие отлагательства дела. — У меня, знаешь ли, на них идиосинкразия.

— Почему?

"Боже мой! Взрослая же женщина! И откуда, спрашивается, такая наивность?"

— У нас разный жизненный опыт, Ви, — Кейт выполнила ладонью некое сложное действие, расшифровать которое Вильда, наверняка, не могла. — Ты просто не поймешь.

— Ладно, — кивнула Вильда. — А второе?

— Узнай у портье, расписание поездов. Мы едем в Софию.

— Куда?! — опешила Вильда.

— В Софию, — улыбнулась довольная произведенным эффектом Кейт. — Баст на службе, и что-то мне подсказывает, что в ближайшие месяц — два мы его поблизости от себя не увидим. Как полагаешь?

— Да, — согласилась Вильда, медленно приходившая в себя после пережитого стресса. — Наверное.

— Вот мы и воспользуемся случаем... Впрочем...

— Что?

— Все время забываю о мелочах, — мрачно объяснила Кейт.

— О чем ты? — нахмурилась Вильда.

— О проклятой визе! — Кейт с сомнением посмотрела на свой портсигар, сиротливо лежавший посередине стола, но не закурила, оставив очередную пахитосу на потом. — Я забыла, что тебе нужна виза. Следовательно, мы едем в Берлин. Там быстренько сделаем тебе болгарскую визу и "ту-ту" — я уезжаю, но скоро вернусь!

* * *

"Седьмой день без Баста... полет нормальный..."

Кем она себя ощущала? Кем была и кем стала? Простой вопрос, но вот ответ на него при ближайшем рассмотрении оказался не таким уж и очевидным. Теоретически, она должна была остаться тем кем была, то есть Ольгой Васильевной Ремизовой, русской, беспартийной — шутка — разведенной, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, проживающей... то есть, проживавшей, разумеется, в Санкт-Петербурге, по адресу Большой Сампсониевский проспект, дом номер..., квартира на третьем этаже. Но чем дальше, тем меньше она ощущала себя Ольгой, хотя и Кайзериной Кински — той настоящей Кайзериной, какой та была до "вселения" — не стала тоже. И что же получалось?

"Одно сплошное безобразие!" — невесело усмехнулась Кейт и наконец закурила.

— Кейт, — сказала она вслух, выдохнув сладковатый дым пахитосы. — Кайзерина, Кисси...

Немецкие фонемы не раздражали. Пожалуй, напротив, воспринимались гораздо более естественными, чем русские. И вот, что странно: Кайзериной она не была и — не стала, перестав одновременно быть Ольгой, но имя, имена — приняла, как свое, родное, с нею родившееся и ставшее частью ее личности. Возможно ли такое? А черт его знает! Наверное, это мог бы объяснить Баст, — "И где же тебя носит, милый кузен?!" — но его сейчас нет рядом. А сама она и объяснять ничего не желала. Есть только то, что есть, а почему и отчего, кому какое дело?! Вот была она когда-то полноватой и тихой Олей-тихоней — вечной актрисой второго плана, играющей роли без слов, и что? Кто-то интересовался, почему умная от природы, — она ведь никогда не была глупее ни одноклассников, ни однокурсников, скорее, наоборот, — здоровая (и спортом занималась и совсем неплохо!), на лицо не уродина, а оказалась в "углу"? И сама "дурью не маялась", разбирая, что и почему не сложилось в жизни. Так с чего бы ей начинать упражняться в этом теперь, когда все, наоборот, замечательно и интересно?

"Совершенно ни к чему!" — она плеснула себе коньяка прямо в чайную чашку, оказавшуюся на столе, и сделала глоток.

Вот и с выпивкой творилось что-то непонятное. Ольга никогда много не пила. Пила Кисси Кински, но Кайзерина не знала меры, и, если ее не остановить, могла и напиться, как обычная алкоголичка. Просто молодость и вбитые еще в детстве правила поведения позволяли до времени скрывать свою слабость. Однако "нонеча не то, что давеча".

Кейт снова усмехнулась и сделала еще глоток.

Да, теперь алкоголь действовал на нее совсем не так, как раньше. И что же из этого следовало? Что нынешняя Кайзерина не совсем настоящая? Что "вселение" не прошло бесследно не только для "души", но и для ее организма? Возможно, что так. Однако Кейт все-таки старалась "не доводить до крайности". Пила, но в меру — сорвавшись пока один лишь раз, в домике в Арденах, курила, но не злоупотребляла. И вела, в целом, здоровый образ жизни.

"Секс лучшее средство от ожирения, не правда ли?"

Впрочем, слово "секс" еще не успело стать общеупотребительным, и, следовательно, влияние Ольги Ремизовой на новую Кайзерину Альбедиль-Николову тоже не было исчезающе малым. Баронесса и думала, порой, совсем не так, как раньше, и знаниями оперировала явно не имеющими никакого отношения к "кузине Кисси".

Она сделала еще глоток и с разочарованием обнаружила, что коньяк закончился.

"Тридцать грамм? — спросила сама себя. — Ну, никак не больше. Можно и повторить".

— За жизнь! — провозгласила тост. — За нашу чудесную жизнь, сколько ее ни будет!

И это тоже была правда, которую следовало однажды сформулировать, чтобы "услышать" и удивиться. И в самом деле, где-то глубоко в подсознании она понимала, что "подписалась" играть в крайне опасные игры. Ее ведь запросто могли убить или схватить в Париже 13 февраля. Могли, но не убили, из чего отнюдь не следовало, что не убьют в следующий раз, когда бы и где этот "раз" ни состоялся. Во всяком случае, такая вероятность существовала. И вот теперь — сегодня, сейчас — она себе это сказала, что называется, вслух. Сказала и крайне удивилась собственной вполне парадоксальной реакции. И Кайзерина — настоящая австриячка, — и Ольга, были порядочными трусихами, а вот новая Кейт умела смотреть на жизнь трезво и не бояться того, что неизбежно. Минус на минус... дали новое качество. Теперь опасность бодрила кровь и заставляла с жадной исступленностью любить жизнь, "данную нам в приятных ощущениях".

— Прозит! — она сделала еще один глоток, швырнула в пепельницу окурок пахитосы и вытащила из портсигара новую.

"Сегодня можно, — решила она, закуривая. — Сегодня у нас вечер разоблачения чудес!"

Ей предстояло "разоблачить" еще два "фокуса", — "Чего я хочу от жизни?", имея в виду суть собственного существования в данном теле и в этом времени; и "Баст фон Шаунбург какой он есть". И она их разоблачила еще до того, как вернулась из своего похода Вильда.

Жена Баста принесла две новости. Она все-таки не беременна, — "И слава богу!" — внутренне обрадовалась Кейт, — а ближайший удобный для них поезд на Берлин отходит в половине девятого вечера.

— Вот и славно! — улыбнулась Кайзерина, примеривая мысленно, как шляпку или меховое манто, имя Екатерина. — Забеременеть ты еще успеешь, а поезд в половине девятого — это просто замечательно. Пообедаем без спешки, спокойно соберемся, и на вокзал.

— Ты тут не много ли выпила? — нахмурилась Вильда, начинавшая время от времени заботиться о Кейт, как старшая сестра о непутевой младшей.

— Грамм сто пятьдесят, я думаю,— нахмурив лоб, как бы в попытке вспомнить точно, отчиталась Кайзерина и ничуть не соврала. Именно сто пятьдесят плюс-минус двадцать грамм. Сущая мелочь, учитывая плотный завтрак и отсутствие работы повышенной сложности. Стрельбы по бегущим "кабанам" например,... с четырехсот метров и без оптики.

— А... — по-видимому, что-то в интонации Кейт смутило Вильду, но она не могла знать, разумеется, что процесс осмысления "подспудных интенций" мог сжечь и поболее полутора сотен граммов алкоголя.

— Ничего, Ви, — успокоила ее Кайзерина. — Все в порядке. Мне просто надо было кое-что обдумать.

— Обдумала? — подозрительно прищурилась Вильда.

— О, да! — улыбнулась Кейт. — И знаешь, к какому выводу пришла?

— Нет, — покачала головой Вильда, вглядываясь в лицо баронессы Альбедиль-Николовой, словно надеялась прочесть там — в ее глазах или чертах лица — все те тайны, которые Кайзерина не считала необходимым озвучивать.

— Жизнь прекрасна! — объяснила Кейт и счастливо засмеялась.

* * *

Удивительно, насколько прилично, оказывается, может выглядеть "покойник" через три месяца после своей безвременной кончины.

"Люкс!" — не без циничной иронии констатировал Виктор, бросив беглый взгляд в зеркало. Но на самом деле отражение пришлось ему по душе: он выглядел даже лучше, чем можно было ожидать, но главное — именно так, как хотел бы сейчас выглядеть. Впрочем, возможно, все тривиально объяснялось состоянием души или, иными словами, настроением.

Дело в том, что с тех пор как "умер" небезызвестный Дмитрий Вощинин, Федорчук нет-нет, да ловил себя на мысли, что как-то это все нехорошо. В смысле, дурно пахнет, и все такое. И вроде бы не был никогда ни особо впечатлительным, ни суеверным, а все равно: порою так "пробивало", что хоть к Олегу на прием записывайся. И еще эти сны поганые... И сны тоже. Подсознание изгалялось так, что хоть волком вой. Но вот со вчерашнего утра все изменилось к лучшему, да так резко, что остается только руками развести. Проснулся не в настроении — после очередной порции невнятного бреда в кладбищенских декорациях, где резвились опасные персонажи: одни — с малиновыми петлицами, другие — в черных фуражках от Hugo Boss — и, не желая никого видеть и, уж тем более, пугать своим видом, заказал завтрак в постель. Ел без аппетита, но кофе выпил с удовольствием, между делом просматривая утреннюю газету. И вдруг... Статья называлась "Страшные находки близ Бетюна". Ну, что ж, не зря же говорится, что человек предполагает, а Господь располагает. Кто мог предугадать, когда они со Степаном размещали на краю болотца обрывки одежды Вощинина, что спустя почти три месяца жандарм из Бетюна обнаружит в этом самом болоте — но несколько в стороне от "места преступления" — останки молодого мужчины? Кто был, этот несчастный и как он оказался в болоте, Виктор, разумеется, не знал, но вот во французской полиции никто не сомневался, что это его Дмитрия Вощинина кости, а значит, и дело об исчезновении русского журналиста закрылось само собой.

Об этом, собственно, и была статья. Но на Виктора она произвела совершенно иное впечатление, чем на никак не связанных с "делом" читателей. Он вдруг совершенно успокоился, и "лихорадочная маета" в груди неожиданно исчезла. Как отрезало. А жизнь — та жизнь, которой жил теперь месье Руа или месье Поль — была сказочно интересна. Раньше Федорчук о таком только в книжках читал, да в фильмах видел, а теперь — надо же — не просто сам попал в "это кино", но стал его неотъемлемой частью. Он же не абы кто, а автор слов и музыки и интимный друг самой Дивы. И если и было о чем сожалеть, то только о том, что слово "интимный" в тридцать шестом году не все еще понимали так, как будут понимать в двадцать первом веке.

Виктор усмехнулся своим мыслям, поправил черный шейный платок, поддел пальцем, поправляя на носу очки с круглыми синими стеклами — а ля кот Базилио — усмехнулся еще раз, сделал глоток коньяку — исключительно для ароматизации дыхания — и, закурив американскую сигарету, совсем уже собрался выйти из номера, но неожиданно в дверь постучали.

— Да? — вопросительно поднял бровь Виктор, увидев посыльного.

— Вам телеграмма, месье Поль, — с нескрываемым восторгом — ну, как же, как же! — выдохнул мальчишка.

— Да? — повторил Виктор, чувствуя, как непроизвольно сжимается сердце.

Он принял конверт. Распечатал, достал бланк, прочел, криво усмехнулся, качая мысленно головой, и поднял взгляд на посыльного.

— Спасибо, парень! Держи, — достал из кармана какую-то мелочь и протянул заулыбавшемуся от удовольствия мальчику. — И вот что! Вызови мне, пожалуйста, такси и передай госпоже Виктории, что я приеду прямо к ее выступлению. Вперед!

* * *

Жаннет сидела перед зеркалом в маленьком кабинетике, превращенном специально для нее в персональную гримерку. Ну, как же иначе? Она же теперь дива! Ей ли сидеть вместе со всеми в общей гримерной?!

"Судьба..." — она улыбнулась отражению в зеркале, накладывая "боевую раскраску" — концертный грим, словно закрашивая одно изображение другим.

"Лицо мое, значит, это я!"

Но на самом деле ничего это не значило. Похожа на Таню, но не Таня. Возможно, Жаннет Буссе, но та, — французская комсомолка и советская разведчица, а эта...

"Виктория Фар".

Что-то томило с утра, невнятное как осеннее нездоровье. Тянуло сердце и проступало накатывающими слезами в уголках глаз, хотя с чего бы, казалось?! Все ведь замечательно, не правда ли, дамы и господа? Молода, красива...

"Ведь красива?"

Да, да, — сразу же согласилось зеркало. — Ты красива, спору нет...

Красива, успешна...

"Дива!"

Дива, — не стало спорить зеркало.

"А скоро еще фильм выйдет..." — ну, да, еще и фильм.

Последние два месяца запомнились непроходящей усталостью и гонкой за...

"За синей птицей..."

Репетиции, переезды, репетиции и выступления. Сначала в маленьких ресторанчиках — эксклюзив, так сказать — и второстепенных кабаре, но очень скоро уже на первых площадках Парижа. И... и снова репетиции. Приглашения на рауты в качестве исполнительницы и... да, завязывание знакомств с "интересными" людьми. И шифрование материалов от Олега и других источников, ну это хоть на Виктора удалось свалить. И встреча с курьерами из Москвы — та еще нервотрепка, правда и это теперь проще — просто поклонник, просто пришел цветы вручить. Нужно только заранее в газетах дать объявление о месте и времени выступлений.

Жизнь хотя и суетно-насыщенная, но довольно однообразная. Даже приметы быта и бытовые заботы — какие-то серые, нерадостные, несмотря на обилие красок. Сшить новое платье, сделать прическу, купить нужную косметику... И, разумеется, выступить, исполнив сколько-то песен, выпить, расточая улыбки, в кругу поклонников, и в койку, даже если "койка" — шикарное ложе в дорогой гостинице. Но что ей, уставшей и вымотанной, до той койки, если не помнит даже, как падает в нее ночью и с трудом продирает глаза утром? Что ей до всей этой роскоши, если в белых ли, черных ли простынях она спит одна? Или почти одна... А еще фильм, гонка съемок, студия звукозаписи... Ну хотя бы график выступлений, наконец, установился — до смерти надоели импровизации! — и бухгалтерий заниматься не надо. Антрепренер подписал контракт — неожиданно щедрый, невероятно щедрый, если иметь в виду, что она пока считай никто, но... видимо, антрепренер понял намеки Федорчука.

"Пока никто... Или уже кто-то?"

Кто-то... — зеркало не обманывает. Уже кое-кто, и зовут ее Виктория Фар.

"Так-то, голуби мои!"

Не Пугачева и не Ротару, но та, которой обещано будущее немереной крутости.

"Или пуля в затылок..."

Ну, что ж могло — может — случиться и так. Но по внутреннему ощущению это достойней жалкого прозябания в Аргентине или Чили.

"Не нужен нам берег турецкий... И Мексика нам не нужна! А если за дело, то и пуля не дура!"

От мрачных мыслей ее отвлек стук в дверь.

— Да! — раздраженно бросила Таня, знавшая, впрочем, что "чужие здесь не ходят". — Ну!

Но это были свои.

Скрипнула, раскрываясь, дверь, и в "кабинет" вошел Виктор.

— Опять не в духе? — с какой-то странной интонацией спросил месье Руа. — А тебе, между прочим, цветы.

"Цветы... Скоро аллергия от них начнется!"

— От кого? — не оборачиваясь, спросила она, припудривая между тем носик. — Записка есть?

— Нет, — ответил Виктор и протянул ей сзади, через плечо, веточку сирени.

— Сирень? — удивилась Таня. — Студентик какой-нибудь? — спросила, не потрудившись даже взять у Виктора цветок.

— В Париже она уж две недели как отцвела, — скучным, "лекторским" голосом сообщил Федорчук, продолжая держать букетик над ее плечом. — Самолетом из Стокгольма... пришлось в Вильнев-Орли съездить...

— Вот как? — что-то в его тоне насторожило, но она не успела еще переключиться с собственных мыслей на новые "вызовы эпохи". — И от кого же?

— Баст, — коротко ответил Виктор, вкладывая веточку в руку Татьяны.

— На самолет деньги нашлись, а на розы... — начала, было, она, и разом побледнев, уронила веточку на трюмо, схватилась за горло, останавливая рвущийся вскрик.

— Что с тобой? Плохо? — Виктор метнулся к графину с водой, налил полстакана и поднес Татьяне. — Попей. Сейчас за доктором пошлю...

— Да, что с тобой! — снова спросил он, заглянув в глаза Татьяне, уже настолько блестящие, что в уголках накопилась влага и сорвалась двумя слезами.

— Жаннет! Что?.. — Виктор задергался, не понимая что происходит, но видел — дело плохо.

А ей, и в самом деле, было плохо.

— Ддд-еннь... р-рож-жденния... — выдавила она из себя, отпуская на волю слезы и боль.

— Что? У кого? — не понял Виктор.

— Мне... сегодня... "там"... сорок...

... Мама... сирень... Двадцать восьмое мая...

"Олег вспомнил... Я сама замоталась... и Жаннет..."

А слезы текли и текли...

Глава 9. Дуб и чертополох

Пожалуй, вряд ли найдётся на свете занятие проще, — если уж втемяшится в башку такая блажь, — чем наводить порядок в безлюдном хозяйстве, ранее тебе не принадлежавшем. Не связывают условности и традиции. Никто не стоит за плечом и не сопит укоризненно, подразумевая, что "при старом хозяине" было лучше. Нет вечного как полусуточные приливы Фёрт-о-Форта стариковского шёпота за спиной — "по миру пойдём с новыми порядками. Не та нынче молодёжь, да и что с него, англичанина, взять?!"

Такое положение дел не то, чтобы радовало Майкла Гринвуда, а вместе с ним и Степана, но значительно облегчало задачу полноценного вступления во владение. Да и обнаруженные поблизости от поместья горные — форелевые — речушки, питавшие "Лох-чего-то-там", восприняты были с благодарностью как полноценный дар небес. Или хотя бы в качестве приятного бонуса к библиотеке и висковарне. В следующий приезд сюда, — а когда он будет, следующий? — стоило озаботиться снастями и снаряжением, ибо в этой глуши приобрести их — несбыточная мечта.

Однако если взглянуть на всё это с другой стороны, то ещё лучше рассуждать о наведении порядка в новом "дворянском гнезде", сидя в глубоком кресле у камина. Глубоком и жёстком, несмотря на несколько подушек, подложенных на сиденье. И не абы как сидя, а в точном соответствии со сладкими фантазиями о "старой доброй Англии". То есть, с большим графином (пинты на три, не меньше) "неженатого" пятидесятилетнего виски и новеньким хумидором из белизского кедра, полным отборных сигар Partagas.

Степан и сам не знал, почему выбрал именно этот сорт. Мало ли в мире хороших сигар? Но, наверное, проскочили какие-то ассоциации с безденежной молодостью, когда по карману начинающему преподавателю были лишь крепкие и сладковатые кубинские сигареты. Были, разумеется, и сигары, скатанные — по рассказам очевидцев — на широких бёдрах юными мулатками острова Свободы. Эти сигары — именно Partagas — продававшиеся в киосках "Союзпечати" по сорок копеек за штуку, — дорогое удовольствие для редких пижонов.

Яркие воспоминания молодости, будь они неладны! Цвета и запахи — как вспышки стробоскопа — наотмашь бьющие по нервам. А вот виски в "там и тогда" не было. Никакого. Лишь коллеги — счастливчики, командированные в "забугорье", привозили нечто вроде "Белой лошади" или "Чёрного кота". Дешёвого, надо отметить, пойла, а иное было просто недоступно с учётом невеликих инвалютных суточных. Но "у советских собственная гордость"... и хорошим тоном считалось, дружно уговорив в очередной раз пузырёк "ячменного самогона", притворно удивляться — "как они там эту гадость пьют?"

Здесь всё иначе. Этот виски великолепен без преувеличений. Дымный, торфяно-дубовый аромат, казалось, пропитал за несколько дней все окружающие Матвеева предметы. Но виски — и это главное — не подменял собой событий жизни, а лишь придавал им особый вкус, как маленькая щепотка специй делает обыденное блюдо запоминающимся.

За неделю графин потерял не более трети своего содержимого, ибо важен не результат, а процесс. На второй день, после визита в один из пабов Питлохри, Степан попытался, по старинной шотландской традиции, совместить употребление виски с местным некрепким элем, специально сваренным для запивания ячменного нектара, но быстро отказался от этой затеи. Такой "секс для нищих" его не прельщал и как-то мало сочетался с неспешными размышлениями в кресле у камина.

"Кстати, о птичках... и что мне прикажете делать с этим приютом самогонщиков? Бросить всё и заняться спаиванием населения страны исторического противника? Я скорее сам, от одних только дегустаций, "белку" заполучу. По-шотландски рыжую, и с "хвостиком" как у какого-нибудь местного национального героя Конана МакПофигу. Или рыжая всё-таки по-ирландски?" — Степан в очередной раз начал клевать носом и перед его закрывающимися глазами завели хоровод рыжие и чёрные белочки, все как одна в килтах и с пледами через плечо. Некоторые из белочек как по команде прикладывались к бутылочкам тёмного стекла, другие же ритмично и воинственно потрясали маленькими, -но не переставшими быть от этого двуручными, — мечами-клейморами.

"Фу, привидится же такое!" — Матвеев широко и вкусно зевнул, потянулся до хруста в костях, пригладил пятернёй растрепавшуюся шевелюру, — "к парикмахеру, что ли сходить, а то за всеми хлопотами обрастаю на манер дикобраза..." — и пошёл из каминной в кухню, сварить кофе и "наловить" чего-нибудь перекусить. Вернувшись с кофейником и тарелкой бутербродов, в который раз начал перечитывать составляемый им список планируемых мероприятий по восстановлению исконных местных промыслов в отдельно взятом поместье.

Стоит сказать, что не на последнем месте в рассуждениях Матвеева "о пользе национального шотландского пьянства" стоял прагматический расчёт: собственность должна приносить доход, ибо расходы намечались нешуточные. Для реализации выработанной в Арденнах стратегии, необходим целый арсенал разнообразных средств, в первую очередь — денежных. Подписывая очередной чек или раскрывая бумажник, Степан с усмешкой говорил про себя: "Бабло побеждает зло". Этот ёрнический лозунг начала двадцать первого века пришёлся вполне ко двору в конце первой трети века двадцатого. Но, учитывая неизбывность зла под солнцем, добыча денег превращалась в наполнение бочки Данаид. Несмотря на кажущуюся, в таком свете, бесперспективность любых телодвижений, Степан понимал, что выбор невелик — либо взбить сметану, либо утонуть. Последнее представлялось невозможным в силу убеждений, обязательств перед друзьями, да мало ли чего ещё.

— Невозможно — и точка!

Слегка беспокоило Степана отсутствие однозначной реакции сэра Энтони на его отчёт о поездке в Голландию. Да что там однозначной — никакой реакции не последовало, кроме дежурного: "Спасибо за проделанную работу. Если Вы нам понадобитесь, господин Гринвуд, сэр, мы найдём способ с Вами связаться. На Ваш счёт переведена скромная компенсация за потраченное время и силы". То есть, выражаясь простым языком: "На тебе денежный эквивалент газетного гонорара и снова прячься под камень, из-под которого вылез, до лучших времён".

Хорошо ещё, что статью о Чехословакии приняли в печать практически в авторской редакции, а сумма, выплаченная за неё, превзошла самые смелые ожидания. Незабываемый сон с участием лорда Ротермира оказался не "в руку". Мистер Крэнфилд ещё раз подтвердил редакционное задание на статьи о Польше и прибалтийских лимитрофах, лишь волею случая получивших статус независимых государств. Если бы не это, то можно подумать, что вокруг Майкла Гринвуда начинает образовываться разреженное пространство, грозящее перерасти в вакуум и тогда...

"Как Витьке Федорчуку — инсценировать смерть?" — ибо процесс категорически двинулся "не в ту сторону", и проще умереть и воскреснуть под новым именем, чем зависнуть между жерновами "исторических необходимостей". Без старых обязательств и допущенных впопыхах ошибок, начать с чистого листа и двигаться вперёд, — "и только вперед!" — в поисках новых самобытных граблей?

Отогнав невесёлые мысли маленьким глотком виски, вдогонку которому отправился кофе и изрядный кусок бутерброда с ветчиной, Матвеев вновь вернулся к планированию расходов на ближайшее время. Тем более что основания для такого планирования возникли сразу после ревизии висковарни, проведённой на днях при участии "приглашённого специалиста".

— Итак... куб перегонный, импортный — три штуки... — о неместном происхождении куба Степан буркнул себе под нос, понизив голос — почти неслышно, но Брюс Мак-Как-то-его-так (фамилию "спеца по пьяному делу" — Матвеев запоминать не стал, решил — пусть будет Макак, понадобится — спросим у соседей), привлечённый возможностью подзаработать несколько фунтов, не обратил внимания на бормотание нового хозяина поместья Бойд. Он слышал только то, что относилось к делу.

— Один — менять без вариантов. Два других — почистить и поменять арматуру, — или как она там называется, — трубки, краны, — Макак в задумчивости потёр сизый, в склеротических прожилках, нос — признак профессии... или всё-таки сопряжённых с ней опасностей? — Да, и термометры с манометрами однозначно придётся ставить новые.

"Неплохо бы в поместье газ провести, но это ещё долго будет относиться к области несбыточного, — подумал Степан, наблюдая за тем, как немолодой мастер буквально обнюхивает оборудование. — Так что, придётся топить по-старинке — углём или торфом, и даже, скорее всего, именно торфом".

— В солодовне ничего менять не будем — просто наведём порядок и чистоту, насколько это возможно. Бочки...

— А что у нас с бочками? — Матвеев отвлёкся на секунду, размышляя о программе газификации шотландской глубинки, и пропустил слова "спеца".

— Полдюжины придётся отдать бондарю в ремонт, — со вздохом повторил Брюс, — и обязательно проследить, чтобы доски и клёпки были надлежащего качества...

Степан воспринимал как должное все непривычные для него знания, доставшиеся, как оказалось, не только от Гринвуда, но и от далёких предков последнего. К тому же в библиотеке поместья обнаружилось "Полное руководство по дистилляции" некоего господина Смита, представлявшее не только букинистическую, но, несомненно, и немалую практическую ценность для начинающего производителя традиционного алкоголя.

"Самостоятельность в её нынешнем виде, — резюмировал Степан события последних дней, — штука хорошая, ласкающая чувство собственного достоинства, но, пожалуй, что бесперспективная. Без опыта ведения бизнеса можно обложиться справочниками и пособиями, купить, — пока они по карману, — лучших юристов, собрать по округе мастеров и поднять хозяйство усадьбы до работоспособного состояния, — но не более того. Эх, сейчас бы посоветоваться с Витькой Федорчуком. Чертовски не хватает его чутья и деловой хватки. Не зря "колбасный король" тянул свой бизнес без видимых проблем почти двадцать лет. Угу, а ещё губозакаточную машинку для полного комплекта".

Тем не менее, мимолетная эта мысль привела, как и следовало ожидать, к двум вполне трезвым решениям. Во-первых, купить — пока в Европе мир — бочки из-под дешёвого испанского хереса, и настаивать виски в них. А во-вторых, следовало срочно найти подходящего управляющего, а самому ехать в Европу, и там плотно заняться с Витькой делами возникающего на глазах "семейного бизнеса". Оба решения представлялись теперь Степану вполне здравыми и, следовательно, верными.

Воспринимая хлопоты по приведению в "божеский" вид хозяйства и восстановлению висковарни как "милую" забаву, не мешавшую заниматься главным делом — журналистикой и даже придающую дополнительную устойчивость его социальному положению, — Матвеев, со временем, не просто втянулся, но начал открывать для себя целый мир по имени "Шотландия". Не в качестве постороннего наблюдателя или, упаси боже, туриста, но полноправного местного землевладельца. И "рассмотреть" этот новый чудный мир он пытался не с "парадного подъезда" Эдинбурга и не с "чёрного хода" Глазго. Крайности могли исказить перспективу, открывавшуюся Степану, в самом сердце этой без преувеличения сказочной страны горных вершин, зеленых лугов и синих заливов, где открытия приносит каждый новый день. Общение с нанятыми для работы в поместье мужчинами и женщинами — деревенскими жителями, регулярные поездки в Питлохри за продуктами и на почту — всё давало столько пищи для размышлений, что Степан всерьёз опасался заработать что-нибудь вроде "заворота кишок" в своей голове.

Источником внешних новостей служили газеты, попадавшие в Питлохри с небольшим, на день-два, опозданием, да ещё радио. С последним возникла проблема, даже не столько с ним, сколько с отсутствующим в поместье электричеством.

Пришлось тряхнуть стариной, возобновив почти утраченные навыки "настоящего советского мужика". Приложив некоторое количество усилий, и попутно удивив местную прислугу своими познаниями в высоком искусстве электрификации, Матвеев за пару дней наладил в поместье освещение и обеспечил базу для "приема эфирных сообщений". Невдомёк было шотландским пейзанам, что их новый наниматель изрядно поднаторел в ремесле домашнего электрика, равно как и сантехника, за несколько тысяч миль и несколько десятков лет вперёд от нынешнего места и времени. Теперь стены жилых комнат и хозяйственных помещений господского дома украшал витой провод на фарфоровых изоляторах и "изящные" керамические выключатели и розетки. На заднем дворе в небольшом сарайчике — ранее бывшем прибежищем садового инвентаря — чихал сизым выхлопом примитивный бензиновый генератор. Мощности его вполне хватало на освещение полутора десятков комнат и питание громоздкого трёхлампового приёмника.

При покупке этого "чуда враждебной техники", Матвеев попытался найти табличку с наименованием фирмы производителя на массивном, полированного дерева, корпусе, но потерпел неудачу. Продавец ничем помочь не смог, сказав лишь, что приёмник собран из "филипсовского" комплекта деталей каким-то мастером в Данди. Подробности знал хозяин лавочки, но он уехал за товаром в Эдинбург и мог вернуться не раньше чем через неделю.

Новости, приносимые газетами и радио, последние две недели вызывали у Степана странное ощущение нереальности происходящего — настолько они не соответствовали тому немногому, что он помнил из истории межвоенной Европы. По правде сказать, знания его опирались на причудливую смесь обрывков школьного и университетского курса с прочитанными в молодости романами Юлиана Семёнова и книжками из библиотеки "Военных приключений", да фильмами, вроде "Щит и меч" или "Земля до востребования". Чем-то помог подробный ликбез, проведённый Ольгой на затянувшемся пикнике в Арденнах. И если в анализе прошедших событий Матвеев мог ещё положиться на Гринвуда, то новости шокировали их обоих.

Во Франции, ушло в отставку, не просуществовав и месяца, "февральское правительство" Альбера Сарро. Кабинет его преемника — Эдуарда Эррио тут же столкнулся с серьёзнейшей проблемой: седьмого марта части вермахта, в нарушение статей Версальского договора, начали занимать демилитаризованную Рейнскую зону. Консультации министров иностранных дел Франции и Великобритании, точно также как и телефонные переговоры их премьеров, не принесли внятного результата. Альбион предпочёл закрыть глаза на демарш Берлина, заявив устами своих чиновников, что действия правительства рейха "не ведут к развязыванию военного конфликта".

В сложившейся обстановке, на волне общественного возмущения, поднявшейся после трагической гибели от рук фашистских террористов советского маршала Тухачевского, господину Эррио ничего не оставалось, как подтвердить своё реноме большого друга СССР и борца за мир в Европе. Он отдал распоряжение о вводе в демилитаризованную зону частей 6-го кирасирского и 4-го моторизованного драгунского полка 1-й лёгкой механизированной дивизии французской армии. "С целью соблюдения положений Версальского договора, и руководствуясь буквой и духом соглашения в Локарно, правительство Французской республики считает себя вправе применить силу для предотвращения милитаризации особой Рейнской зоны". Солдаты вермахта не сделали ни одного выстрела и покинули Рейнскую область едва ли не быстрее, чем вошли в неё.

Буквально через пару дней, после обмена весьма резкими нотами, Берлин и Вена разорвали дипломатические отношения с Чехословакией. Взаимной высылкой послов и дипломатического персонала дело не ограничилось — толпа возмущённых берлинцев "в штатском", как мрачно пошутил Степан, разгромила здание чешского посольства. Началась конфискация собственности принадлежащей гражданам ЧСР. События в Вене проходили по схожему сценарию: "народное возмущение", погромы и конфискации. Части австрийской и немецкой армий стягивались к границе с Чехословакией. В ответ французское и бельгийское правительство объявили о мобилизации резервистов.

"Видимо, Адольф сейчас в бессильной злобе своей, очередной раз грызёт коврик в прихожей, — веселее от повторения древнего пропагандистского штампа Степану не стало. — Рано радоваться. Всё равно, такими темпами, лет через пять, он заставит жрать землю своих европейских недоброжелателей, а союзников — как минимум кусать локти. Или ещё что-нибудь столь же малосъедобное".

Недавнее выступление премьер-министра Бельгии Поля Ван Зееланда произвело эффект разорвавшейся бомбы. Он предложил правительству Французской республики, ни много ни мало, заключить отдельное соглашение по контролю над "неуклонным соблюдением положений Версальского договора". Неожиданным стало и почти одновременное выступление французских и бельгийских властей против прогерманских, и сочтённых таковыми, радикальных группировок, действующих на территории Франции и Бельгии. Под запрет, в том числе, попал и Русский общевоинский союз, всем активным членам которого было настоятельно предложено в недельный срок покинуть пределы названных государств и, на всякий случай, "подконтрольных им территорий".

"Вот тебе бабка и юркни в дверь..." — говорить сам с собой по-русски Степан мог лишь в редкие часы вечернего одиночества, когда выполнена вся запланированная на день работа и прислуга ушла домой в деревню.

Как ни дико это звучит, но в странных для нормального человека разговорах с самим собой Матвеев находил успокоение — они стали для него чем-то вроде медитации, требующей полного уединения и приносящей необыкновенную ясность мысли и спокойствие духа.

"Вот мы и решили периферийные части уравнения, на свою голову..."

Это вроде как стоять на пляже и кидать самые мелкие, лежащие сверху камушки в прибой. Невинное занятие — до поры, до времени. А галечный пляж, возьми да двинься в сторону моря.

"Угу. А на море от наших бросков — волна метров в несколько", — сравнение не блистало оригинальностью, но Степан понимал: других подходящих образов не найти.

Не до афористичности и прочих красивых литературных вывертов, когда не знаешь, куда пойдет поток событий в следующий момент. Тут уж либо "дай бог ноги", либо думай, какая часть Большого уравнения сегодня самая важная. Всё равно в ближайшие дни остаётся только наблюдать.

"Наизменялись... прогрессоры... мать вашу истматовскую!"

В раздражении, Матвеев резко потянулся за сигарой и чуть не смахнул с низкого столика графин с виски. Поймав его практически на лету и, выматерившись вполголоса, облегчённо вздохнул. Виски было не жалко, просто очень не хотелось идти за ведром и тряпкой, а также собирать с каменного пола мелкие осколки. Вознаградив себя за ловкость небольшой порцией спасённого напитка, Степан понял, что в таком взвинченном состоянии сигара — не лучший вариант. Она, подобно трубке, не терпит суеты и раздражённости.

* * *

"Обойдусь сигаретой, — решил он, — из тех, что купил вчера, с албанским табаком".

Размеренная и неторопливая — не в лучшем смысле этого слова — сельская жизнь, состояла не только из повторяющихся как дни недели навсегда затверженных действий. Хватало и маленьких загадок. Одна из таких уже почти неделю тревожила воображение Степана, да и Майкла, кстати сказать, тоже. Дважды в день — утром и вечером, в любую погоду, — между холмов вблизи поместья Бойдов появлялась всадница, верхом на чистокровной гнедой. Пуская лошадь свободным шагом — и лишь изредка переводя то в собранную рысь, то в тихий кентер — она объезжала поместье Бойд-холл по границе и скрывалась за рощицей, скрывавшей поворот к озеру. Отчего-то всадница представлялась Матвееву юной и романтичной — дочерью какого-нибудь местного землевладельца — скучающей в этой глухомани без достойного обрамления её красоты, пусть и воображаемой Степаном.

Да-а-а... а воображение Матвеева разыгралось... не на шутку. Вглядываясь — до рези в глазах — в быстро ускользающий на фоне заходящего солнца силуэт, он домысливал всё: фигуру, рост, цвет глаз и мельчайшие детали верхового костюма таинственной и конечно же прекрасной незнакомки. В том, что это именно девушка, а не подросток или, скажем, невысокий мужчина, Степан убедился ещё в первый день, когда внезапный порыв ветра сорвал у неё с головы кепи и растрепал длинные волосы... Жаль, что не удалось разглядеть какого они цвета, не слишком темные но... — далеко, от ворот поместья до дороги ярдов триста, да и от "Замка" до ворот не меньше...

Подумывая, а не приобрести ли хороший бинокль — лучшего друга любопытного сельского джентльмена — Степан решил, за неимением оптики, два раза в день подходить к самым воротам — вроде как по делу, но в надежде разглядеть незнакомку поближе и, если удастся, представиться ей.

Такое поведение "молодого хозяина" не осталось незамеченным со стороны прислуги. Деревенские кумушки, готовившие еду и прибиравшиеся в доме, понимающе перемигивались и, как им казалось, незаметно, перешёптывались об очередной "причуде" "лондонского франта".

Матвеев уже вызвал их недоумение, в первый же день попросив приготовить хаггис и овсянку — настоящую шотландскую пищу в его понимании. И только дружный смех кухарок навёл Степана на мысль о странности своей просьбы. В результате сошлись на нейтральном жарком с гарниром из тушёных овощей, паре салатов и огромной горе разнообразной выпечки — от пресных булочек к жаркому до... а вот названия этому кондитерскому изобилию ни Гринвуд, ни тем более Матвеев, не знали. Да и чёрт с ним! Потому как вкусно было изумительно, так, что буквально трещало за ушами.

И тогда Степан, развалившись в том самом кресле, — в каминной комнате, — что со временем стало излюбленным местом для размышлений и краткого отдыха, с чашкой кофе — уж его-то он не доверял варить никому из прислуги, — притворно вздыхал:

"Пожалуй, несколько месяцев такого рациона, и о талии можно будет только вспоминать. Мучное и мясо. Жиры и углеводы. Овощи — одно название что гарнир. Его как бы не меньше, чем основного блюда. Дикари-с. Никакой утончённости".

Первое мнение, как ни странно, оказалось ошибочным. Ритм жизни, избранный Степаном, постоянные поездки на специально купленном велосипеде в Питлохри — всё вело к зверскому аппетиту и пока никак не отразилось на фигуре. Джентльмен из общества оставался таковым даже на краю местной географии.

* * *

Восстановление висковарни неожиданно застопорилось по банальной причине: ни в окружающих деревнях, ни в Питлохри не нашлось специалиста, способного заменить изношенные трубки перегонных кубов, не говоря уже о том, чтобы изготовить новый wash still. После длительных расспросов, выяснилось, что ближайший мастер решения подобных проблем, живёт в Данди.

О нём рассказал вернувшийся из деловой поездки мистер Драммонд, владелец магазина "сложной бытовой техники", где Матвеев купил за последние две недели почти всё необходимое — от велосипеда до электрических лампочек. По словам почтенного торговца, именно в мастерской Сирила Каррика собирались приёмники по схеме Филипса, и ремонтировалось всё, что могло внезапно сломаться в окрестных поместьях и деревнях. Пятидесятилетний, но ещё крепкий на вид, чем-то похожий на гриб-боровик из советского мультфильма, Драммонд с радостью согласился рассказать сэру Майклу об этом "удивительном человеке".

— Таких успешных, несмотря ни на что, людей, как мистер Каррик, не сыскать в округе! Его у нас многие знают, хоть он нам и не совсем земляк. Ну, родился он в Данди. Папаша его — как в отставку с флота вышел, домик прикупил в наших краях, хозяйством обзавёлся, женился. Правда, кроме Сирила, бог больше детей не дал, да и то сказать, жена его через пару лет померла от простуды. Ну, ничего... мальчишка-то вырос смышлёный. Сам смог поступить в Эдинбургский университет и окончил его аккурат в четырнадцатом году. На инженера выучился, а стал лейтенантом в пехотном полку. Через два с половиной года вернулся капитаном. Правда, на одной ноге — не повезло. На Сомме оставил... кхе-кхе. Да и я оттуда пару дырок в требухе привёз. Впрочем, речь не об этом. Отец его, старый Каррик, к тому времени уже помер, но оставил неплохое наследство — как раз на мастерскую хватило. Сирил оказался не только с головой, но и с руками — брался за ремонт всего подряд, от патефонов до тракторов. Это сейчас у него не одна мастерская: автомобильная, радио, и ещё несколько... А в двадцатом начал он с одного сарайчика на окраине. Без электричества, без отопления, без ноги... Первым делом протез себе соорудил — загляденье! Ни за что, если не знаешь, от живой ноги не отличишь. Разве что прихрамывает немного.

* * *

В конце концов, — "А почему бы, собственно, нет?" — Степан совсем уже собрался отправиться в Данди, хоть это был и не близкий путь. То есть, на автомобиле или поездом — сущая безделица. А если на "таратайке" до ближайшего вокзала, — "И где он тот вокзал?" — и только потом "по чугунке"? Но нет худа без добра. Не успел Степан выяснить насчет двуколки, как навстречу ему прямо по гравийной дороге, соединявшей в этих местах все основные центры цивилизации, легкой рысью... Нет, не амазонка, разумеется, — амазонки это так тривиально, — сама Диана-охотница во всей прелести вечной юности и неувядающей красы. И что за дело, что не на своих двоих, что без лука и не в полупрозрачной тунике, спустившейся нечаянно с левой, скажем, груди?!

Она была прекрасна, и это, конечно же, была именно она - Всадница, а все остальное дорисовало воображение Матвеева, вспыхнувшее, словно высушенная засухой степь.

— Артемида! — воскликнул пораженный "чудным видением" Степан.

— Фиона, — осаживая скакуна, удивленно произнесла девушка.

Глаза ее распахнулись, и Степана с головой накрыло волной разогретого солнечным жаром меда. Или он попал под золотой водопад?

— Разрешите представиться, — все-таки и Гринвуд, и Матвеев были одинаково хорошо — хоть и в разном стиле — воспитаны. — Майкл Гринвуд, к вашим услугам.

Растерянность, замешательство, оторопь, сердцебиение и прочие всем известные симптомы, — это как водится, но "выдрессированное" тело Гринвуда, все сделало само и притом в лучшем виде: сдержанный поклон, улыбка, открытый взгляд. И голос, что характерно, не дрогнул. И вообще...

— Фиона Таммел... А вы новый хозяин поместья Бойдов?

— Я?.. Бойдов? Ах, да. Да, разумеется. Хозяин. Поместья. Бойдов.

— Значит, это вы, сэр, подглядываете за мной во время верховых прогулок?

Ну, вот как они — имея в виду, особ женского пола — умудряются одним каким-нибудь, казалось бы, совершенно невинным словечком поставить вполне уверенного в себе мужчину в самое неловкое положение, какое он только может вообразить?

— Полагаю, то, чем я занимаюсь, называется как-то иначе, — возразил Степан, постепенно приходя в себя. — Ведь это не то же самое, что подглядывать во время купания?

— Подглядывайте, — беззаботно пожала плечами мисс Таммел. — Там, где я купаюсь, я одета в купальный костюм.

— Надеюсь, — осторожно сказал Степан, боясь неверным словом разрушить чудо понимания, возникшее вдруг между двумя едва знакомыми людьми. — Вы не купаетесь в озере... Воспаление легких гарантировано всякому...

— Нет, — перебила его с улыбкой на губах Фиона, — обычно я купаюсь в Италии или на Лазурном Берегу.

— В Италии... — задумчиво повторил за Фионой Степан. — Дайте подумать... — и сымпровизировал шутливо "высоким штилем":

И Вы не томитесь, Прекрасная Дама,

В развалинах башни старинной,

Той, что стоит на вершине высокой горы,

Чьи склоны крутые украсил

Шотландского вереска пурпур?

Кажется, ему удалось очень хорошо сымитировать разочарование, но Фиону он этим обманул вряд ли. Девушка не могла не понимать, что он уже оценил ее лошадь по достоинству, даже если и не был большим знатоком верховых лошадей. Однако Майкл Гринвуд в таких вещах разбирался достаточно, чтобы догадаться: о скудости средств — речь в данном случае не идет.

— Нет, — еще шире улыбнулась Фиона, выслушав тираду, намекающую на всем хорошо известную бедность древней Шотландии. — Нет, — покачала она головой.

— Хотя графский титул наша семья утратила еще в восемнадцатом веке, земли и состояние мы, всё-таки, сохранили... Впрочем, это не моя забота. Но я не сомневаюсь, что лорд Таммел, мой отец, вам с удовольствием все это объяснит... или не объяснит, — добавила Фиона и, весело рассмеявшись, послала лошадь вперед, оставив Степана в растерянности посередине дороги.

Впрочем, не все так просто.

"Она... О, господи!"

Но зови бога или поминай черта, дело было сделано. Одна случайная встреча, короткая, как и любая подобная встреча. Несколько ни к чему не обязывающих слов... и взглядов... Улыбка. Смех... И всё решено.

Сэр Майкл Гринвуд, четвёртый баронет Лонгфилд был впервые, но сразу же насмерть "поражен стрелой Эрота", известного, вроде бы, так же под именем Купидон. Он влюбился, вот в чем дело. А вместе с ним переживал это странное, почти болезненное чувство Степан Матвеев. Но как бы ни было ему больно, — а ему, в отличие от Майкла, было именно больно — отказываться от этого чуда, Степан не стал бы ни за какие деньги.

* * *

Ну, разумеется, он не поехал в Данди. Помыкался в поместье, пытаясь заниматься то тем, то этим, но ничего путного не выходило. Не шла Фиона из головы, и сердце покидать не желала. Однако и "страдать безответно" — более чем глупо. Отобедав, но — безо всякого удовольствия — и, разумеется, без аппетита, Степан принял "на грудь", но немного, самую малость — для куража, так сказать, оседлал велосипед и отправился во владения Таммелов. Тут и ехать-то, как оказалось, всего ничего было. Сложный рельеф, так сказать. По карте, которой у него не было, наверняка — рукой подать, типа, "вот там, за холмом!" А на самом деле — по тропкам, взбирающимся на холмы, и с холмов спускающимся, мимо нескольких мелких и скрюченных деревьев — которых и рощей-то назвать совестно, мимо фермы и "отдельно стоящей кошары", вдоль стеночки из дикого камня, собранного на скудных шотландских полях, и прямо к дверям особняка.

— Добрый день! — поприветствовал Степан, слезая с велосипеда, и неожиданно смутился:

"Как она посмотрела, как повернула голову, а губы! Губы как приоткрыла!"

Смутился, обмер, теряя дыхание, ощутил, как проваливается в тартарары сердце.

— Что с вами? — удивленно распахнула глаза девушка.

"Волшебные глаза!"

И чуть окончательно не добила Матвеева: повела плечом с такой неповторимой и узнаваемой грацией, что хоть слезами залейся, хоть волком взвой. Он не заплакал, и не завыл, и вообще ничего такого, чего потом стоило бы устыдиться.

— Извините, — сказал Степан, заставив себя улыбнуться. — Знаете, как бывает, когда солнце в глаза вдруг?

— Знаю, — несколько растерянно ответила Фиона, еще не предполагая, какой комплимент он ей приготовил — простенький, но...

— Вот и у меня сейчас такое, — уже более непринужденно улыбнулся Степан. — Увидел вас и...

— Экий вы, однако, куртуазный ухажер! — рассмеялась девушка, не подозревая, что от ее смеха ему еще тяжелее: и сладко, и горько, и все в одном флаконе.

Да и откуда бы ей знать, как догадаться, что странная судьба Степана Матвеева сыграла с ним удивительную, почти злую шутку, второй раз в жизни поставив на пути женщину, столь точно отвечающую его внутренним представлениям об идеальной подруге, что не влюбиться он просто не мог. Однако Фиона Таммел оказалась настолько похожа на покойную жену Степана, какой та была — будет — через сорок лет вперед или тридцать лет назад, что в такое сходство почти невозможно поверить.

* * *

Разумеется, Матвеев не позволил себе ничего лишнего. Он так боялся вспугнуть каким-нибудь неверным движением птицу-удачу, что повел себя, пожалуй, даже излишне осмотрительно — все-таки двадцатый век на дворе, а викторианская Англия приказала долго жить, но и рискнуть неосторожным словом и потерять Фиону не хотел. Поэтому и отношения их развивались в лучших традициях великой английской литературы. Сельский дворянин, девушка из поместья, Шарлотта Бронте, Джейн Эйр и все такое.

Все хорошо, что хорошо... Степан успокоился понемногу, взял себя в руки и неожиданно обнаружил, что получает от своих "неторопливых ухаживаний" ничуть не меньшее удовольствие, чем от пароксизмов бурной страсти. А тут еще и ответное чувство, как будто, начало угадываться в глазах спутницы, и ради общения с ней Матвееву пришлось срочно завести коня. Однако и конь оказался к месту, а ежедневные прогулки с Фионой удачно вписались в ритм сельской жизни. Меньше оставалось времени на безделье — бич интеллектуалов и неизбежный источник несвоевременных мыслей и ненужной рефлексии, что в купе неуклонно ведет к национальной болезни всех интеллигентов мира: беспробудному пьянству. Прогулки и беседы с юной шотландской леди стали не только способом провести время — они придали Матвееву новые силы и породили подлинный интерес к жизни, в противовес дрейфу по ветру до встречи с Фионой. Тут уж Степан не смог обойтись без анализа, и результаты оказались не совсем приятными.

"Ну, очутились мы здесь. Никто нас не спрашивал — хотим, не хотим — но раз уж "перекинуло", то и живём, как можем. Поставили перед собой цель, как и положено "настоящим человекам". Высокую и благородную, без преувеличения. Теперь идём к ней, в меру сил и возможностей, не оглядываясь по сторонам. И чем дольше продолжается этот квест, тем больше опасность перестать смотреть на окружающий мир взглядом иным, не прогрессорским.

Матвеев мысленно обратился сам к себе противным "старушечьим" голосом:

"Стёпа, мальчик мой! Тебе костюмчик Супермена не жмёт? Вроде большой мальчик... должен понимать. Кто это говорит? Кто, кто... Совесть это твоя говорит, в битве за мир во всём мире покалеченная", — и ответить, а тем более возразить, "внутреннему голосу" было нечего.

"Ещё немного, — с горечью подумал Степан, — и мы все обрастём бронёй мессианства, кто-то раньше, и мне кажется, что это будет Витька, кто-то позже, — и будем воспринимать её как собственную кожу. Достучаться до нас снаружи будет всё труднее, одна надежда на то, что внутри, — как это ни называй: человечностью ли, совестью, или ещё как, — надежда для тех, у кого это есть..."

* * *

К воротам поместья подъехал изрядно запылённый чёрный автомобиль со старомодным кузовом брогам.

"Кто это ко мне пожаловал? — без особого интереса подумал Степан. — Явно не оптовые покупатели виски. Да и для налогового агента слишком шикарно. Вариантов немного, и каждый следующий хуже предыдущего".

Водитель, заглушив мотор, вышел из машины и открыл дверь пассажирского салона. Из авто появился господин — в сером в полоску костюме, шляпе и ботинках с гетрами, — удивительно похожий на...

"Ба, да это же сэр Энтони собственной персоной. Принесла нелёгкая! Видимо, что-то совсем большое в лесу сдохло. Странно, что запаха мертвечины не чувствуется".

Не желая сдерживаться, Матвеев состроил такую гримасу, что гость из Лондона быстро согнал со породистого лица дежурную улыбку и вместо заготовленного приветствия настороженно произнёс:

— Неужели вы мне не рады, Майкл, мой мальчик? На вас это совсем не похоже. Или пьянящий воздух свободы сыграл с вами злую шутку, и вы забыли о своих обязательствах? — интонация, а-ля "добродушный дядюшка", чуть изменилась.

— А может, не дай Бог, народец холмов подменил господина Гринвуда? — и вот уже сквозь прозрачные зрачки глянул на Степана не "дядюшка Энтони", а товарищ небезызвестного тамбовского волка. — Ладно, не дуйтесь. В дом пригласите, или мы так и будем стоять, потешая прислугу?

— Да, конечно. Простите сэр, но всё так неожиданно... — Степан изобразил на лице приличествующее случаю выражение, хотя и не стал бы держать пари, что посыл будет доступен собеседнику в полном объеме.

— ... и потом, что я должен был думать, особенно, после того, что мне передали в ответ на мой отчёт по Голландии? Проходите, сэр Энтони! Здесь всё по простому — виски и сигары на столе, хозяйское кресло в вашем распоряжении — устраивайтесь удобнее, и поведайте мне очередную страшную тайну. Или нет. Я сам догадаюсь... Империя в опасности, и только я, скромный четвёртый баронет Лонгфилд, могу спасти её.

— Вас определённо подменили, Майкл, — сэр Энтони нисколько не рассердился, а, по своему обыкновению, легко принял правила новой игры. — И, к тому же, вы отлично выглядите. Загорели, похудели. Мне что ли тоже бросить всё и махнуть сюда? Кстати, как называется это чудное местечко?

— Сэр Энтони, я не верю, вот ни на столечко, — и Степан показал насколько мало его доверие, — что вы действительно бросите всё ради сомнительного счастья владеть несколькими десятками акров каменистых пустошей у дьявола в... подмышкой. Здесь всё так бедно и скромно, что жители ближайшей деревни не могут позволить себе даже деревенского дурачка и им приходится выполнять эту роль по очереди.

— Полно вам, Майкл! — улыбнулся старый лис. — Эту шутку я услышал впервые, когда вы даже не начали пачкать пелёнки с вышитыми гербами и монограммами. Впрочем, если вы шутите, то дело, за которым я сюда приехал, не так уж безнадёжно.

— Может быть сначала обед? Как вы, сэр Энтони смотрите на большой горшок свежего, горячего хаггиса с чесночной подливой?

— Благодарю вас, Майкл, но вынужден отказаться. Бараний и мой желудки не созданы друг для друга. К тому же у меня очень мало времени и, открою вам государственную тайну, меня здесь вообще нет! В данный момент я нахожусь на борту какого-то военного корабля флота Его Величества и направляюсь в Плимут. Даже не знаю зачем, но это и не важно. Поэтому — перейдём непосредственно к делу.

— Хорошо, я весь — внимание.

— Да, внимание должно стать вашим вторым именем, Майкл. Слишком высоки ставки и новая работа может показаться вам не совсем обычной, — майор сделал паузу, в течение которой неторопливо закурил.

"А ведь он волнуется, — подумал Матвеев, — хоть и пытается это скрыть. Неужели дело настолько серьёзно? И серьёзно по сравнению с чем?"

— Скажите, Майкл, вам приходилось слышать о таком журналисте из Германии как Себастиан фон Шаунбург? Выездной корреспондент, или как это у вас называется... Из Deutsche Allgemeine Zeitung?

— Вы шутите, сэр Энтони? Я и коллег-то из больших лондонских газет не всех знаю, что уж говорить о каком-то боше. Кстати, чем так интересен мой берлинский коллега?

"Оба-на! Так вот ты какой, толстый полярный лис, — мысли Степана сорвались, как говорится, с места в карьер. — Что будем делать? Сухари сушить рано, обойдёмся мордой валенком. Лишь бы выглядеть естественно и не переиграть".

— Извините за скверный каламбур, Майкл, но господин фон Шаунбург интересен тем, что интересует многих совершенно разных, но одинаково интересных нам людей. Некоторое время назад, наш доверенный корреспондент, командированный во Францию для освещения деятельности левых эмигрантов из Италии, сообщил, что по каналам Коминтерна прошла настоятельная просьба выяснить, не появлялся ли на Апеннинском полуострове некий берлинский журналист...

— Фамилия которого начинается на "фон Ш", полагаю?! — радостно "догадался" Степан.

— Вам не откажешь в прозорливости и умении схватывать на лету, — сэр Энтони тоже мог быть ироничным, когда хотел.

— Но не торопитесь. Наша история только начинается. Так вот, люди Карло Роселли выяснили, что фон Шаунбург действительно работает в Италии как корреспондент. Берёт интервью у весьма солидных господ — например у генерала Марио Роатта...

Матвеев изумлённо присвистнул, и тут же старательно покраснел — ибо стыдно джентльмену подобным образом выражать крайнее удивление. Однако сэр Энтони, что называется, даже бровью не повёл — он был вполне доволен произведённым эффектом.

— ... и его подчинённых: полковника Эммануэле и некоторых других, помельче. Если бы жизнь не разучила меня удивляться, дорогой Майкл, я тоже бы присвистнул, как бывало в детстве. Хе-хе! Но любая странность имеет своё простое объяснение: штурмбанфюрер фон Шаунбург, потомок древнего аристократического рода, является сотрудником ведомства Гейдриха. Следовательно, его контакты с итальянскими коллегами вполне естественны. Беспокоит странный интерес к его фигуре со стороны Москвы. Это мы объяснить не можем, — майор взял ещё одну сигарету, закурил и, с видимым удовольствием, затянулся.

— Не понимаю одного, — выражение лица сэра Энтони было откровенно недоумённым, — зачем он большевикам? Насколько нам известно, — полем его деятельности всегда была Европа, — с chekistami он не пересекался, выполнял работу по сбору и анализу относительно открытой информации. Журналистское прикрытие опять же.

— Может быть, они ищут к нему какие-то легальные подходы? Или хотят взять его на горячем, как говорят американцы. Есть на чём ловить? Долги, пьянство, девочки?

— Скорее уж мальчики, — майор неодобрительно скривился. — Долгое время ходили слухи о его университетских наклонностях, — ну, вы понимаете, Майкл, — в плане выбора партнёра. Кстати, фон Шаунбург получил философское образование. Он или нормален, или умеет не попадаться, а это великий талант для человека нашего ремесла. Всё остальное — мимо.

— Интересно, даже захватывающе, но пока я не вижу больших странностей, кроме интереса русских, — Степан впервые за весь разговор достал сигарету и, чиркнув спичкой, раскурил. — Вот если бы этот Шаунбург оказался просто журналистом...

— Это ещё не всё. Где-то с неделю назад его видели в Касабланке. Даже сфотографировали, я вам позже покажу эти снимки. И, чтобы не играть в угадайку, скажу сразу: наш "философ" вошёл в контакт с представителями ближайшего окружения генерала Франко — полковниками Санто Рассели и Фернандесом. И данный факт — самое удивительное и необычное звено в цепи этой истории. Теперь о действительно главном, что вам, Майкл, поручается сделать...

Сказать, что голова "пухла" от подробностей, — это еще занизить степень напряжения, которое испытывал Степан, дабы впихнуть в память с первого раза, не переспрашивая, всё то, "невпихуемое" на первый взгляд, что говорил ему сэр Энтони. Гринвуд пытался сопротивляться, но как-то неубедительно, быстро сдавшись на милость победителя, и запоминал, запоминал, запоминал...

"Завтра будет болеть голова, — обречённо констатировал Матвеев, — так ей и надо! Нет, чтобы попасть в математика или, в крайнем случае, в бухгалтера. Угораздило же очутиться в журналисте. И что с того, что у Майкла изумительная память? Он же, в отличие от меня, почти чистый визуал, пусть и с лёгкой примесью кинестетика. Тренироваться надо — до получения рефлекса. Подтягивать, так сказать, отстающего".

Фамилии и названия улиц, даты, номера домов и телефонов — огромный объём информации был распределен по полочкам и ящичкам памяти, снабжён закладками и бирочками.

"Мнемоника — великая вещь, особенно когда к месту, — мысли Степана шли параллельно запоминанию, — а в моём случае без неё не прожить. По крайней мере — долго".

— Майкл, мне кажется, вы меня не слушаете, — в голосе майора явно читалось удивление, переходящее в раздражение, — и уже довольно давно!

— Место встречи со связником будет изменяться по следующей схеме: по чётным дням недели, совпадающим с чётными датами в Касабланке, также как в Риме по чётным дням недели, совпадающим с нечётными датами... — голос Гринвуда звучал монотонно, но внятно, проговаривалась каждая мельчайшая деталь.

Сэр Энтони напряжённо слушал, не веря себе, на протяжении почти двух минут. После чего не выдержал, потянулся к графину с виски и, щедро плеснув и не разбавляя, хватанул залпом.

— Не обижайтесь, Гринвуд, но вам бы в цирке выступать с такими способностями. Заработали бы больше чем у Крэнфилда. Я поражён...

— Терпеть не могу публичность, сэр. Так что с цирком пока повременим — подпустим цинизма в голос, а то майор совсем поплыл — обойдёмся той работой, что нужнее Британии. Это всё?

— Да, — казалось, сэр Энтони не заметил случайной невежливости. — Пожалуй, я поеду, а то корабль придёт в порт без меня. Хе-х.

Прощаясь, он задержал руку Майкла в своей ладони и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Я очень на вас надеюсь. И не только я... Не провожайте, и спасибо за виски.

* * *

Прощание с Фионой вышло каким-то... Ну, не вдаваясь в подробности, вышло и всё. Точка. Степан старательно прогонял от себя мысли о возможном развитии их с Фионой отношений. Опасался сглазить. Да что там — боялся по-мальчишески поторопить события. Жизненный опыт давил, заставляя просчитывать каждый шаг, осторожно строить фразы, жадно ловя ответную реакцию, взгляд, жест.

"А не кажется ли тебе, мил человек, что ты попросту загоняешь себя? — внутренний голос зазвучал, как обычно: внезапно и оттого ещё более противно. — Ты ведь у нас заяц пожилой — лет пятидесяти, пусть и выглядишь на двадцать с небольшим. И стоит себя так насиловать? Ну, похожа Фиона на Наталью (светлая ей память!), — кто бы спорил! Лицо, голос, походка. Если бы ещё говорила по-русски — ты, наверно, совсем бы с ума сошёл, болезный. Так что подумай..."

— Пошёл на хер! — неожиданно грубо прервал голос подсознания Степан, и, спохватившись, понял, что сказал это вслух. Громко. Огляделся по сторонам — рядом никого не было.

— Вот и хорошо. Лишних ушей только не хватало.

Собранные прислугой чемоданы уже стояли в гардеробной, когда подъехал автомобиль мистера Драммонда, как нельзя, кстати, собравшегося на юг по делам и любезно согласившегося подвезти сэра Майкла до вокзала в Данди. Отдав последние распоряжения новому управляющему поместьем Бойд, и погрузив невеликий, по меркам времени, багаж в просторный грузовой отсек новенького истейт, Степан, не оглядываясь, захлопнул дверцу автомобиля.

* * *

Североанглийский, или всё ещё южношотландский, — черт его разберёт! — пейзаж за окном купе поезда не радовал разнообразием. Взятые в дорогу газеты прочитаны и отброшены как не стоящие внимания, ибо содержавшиеся в них новости запаздывали, по сравнению с радио, почти на неделю. Разговор с попутчиками, по причине их отсутствия, не помог скоротать монотонность путешествия, да и спать совершенно не хотелось. Лекарством от безделья, столь привычным для Матвеева, стал тщательный анализ странных событий последних дней.

"Рассказать кому — не поверят. Чтобы из всех штатных сотрудников и привлекаемых от случая к случаю "вольных стрелков", сэр Энтони выбрал именно меня, — такие совпадения хороши для маленьких книжечек в ярких обложках, или... Или для отлаженного бюрократического механизма. Я был исчислен, измерен, взвешен и сочтён оптимальным вариантом для поиска подходов к фон Шаунбургу. Руководство волнуют германо-испанские контакты при посредничестве итальянцев? Что ж, я мог, не сходя с места сказать, чем вызван интерес Берлина к опальным генералам, и чем завершится скорая гражданская война на Иберийском полуострове. И провалиться. С треском и шумом.

"Если умеешь считать до десяти — остановись на восьми", — так, кажется, говорят янки?"

Молчать, изредка кивая или недоумённо делая брови "домиком", только на первый взгляд просто. Особенно, когда твой собеседник подаёт то, что знакомо чуть ли не со школьных лет, как сверхсекретную и эксклюзивную информацию. Многолетняя практика научных дискуссий и исследовательской работы спасала Матвеева от мальчишеского "а я вот что знаю!" — заставляя высказывать своё мнение только тогда, когда в нём действительно возникала необходимость, и демонстрировать знания ровно настолько, насколько этого требовал текущий момент. Лишь иногда, чувствуя себя в относительной безопасности, Степан мог себе позволить высказать или сделать чуть больше чем от него ожидали. Как, например, вчера в Данди. В мастерской Сирила Каррика. И кто дёргал Матвеева за язык?

Начиналось всё просто великолепно. До поезда оставалось ещё два часа и их нужно было потратить с пользой, совершив запланированный визит к чудо-мастеру, способному реанимировать часть оборудования старинной висковарни в поместье Бойд. Господин Каррик оказался приятным в общении и острым на язык инженером из той породы, что рождаются не с ложечкой во рту, а с гаечным ключом в руке и шилом в заднице. Высокий, с сильно обветренным, а не загорелым, как можно было бы ожидать в южных странах — лицом, с крупными, но правильными чертами, полуседой брюнет — он сразу же увлёк Степана на импровизированную экскурсию, проведя по всему своему хозяйству. Посмотреть и правду было на что. Казалось, в нескольких стоящих рядом небольших мастерских ремонтировалось всё, что имело право называться "техникой", и могло сломаться в данный исторический период в шотландской провинции: от устрашающе выглядевших сельскохозяйственных машин до кофемолок и утюгов. Отдельное строение занимала мастерская по ремонту и сборке радиоприёмников. Здесь, разительным контрастом с предыдущими помещениями, царила тишина и относительная чистота. Острый запах канифоли напомнил Матвееву детские увлечения и занятия в радиокружке районной Станции юных техников.

Громкий голос с отчётливыми командными нотками, обильная жестикуляция — всё выдавало в инженере натуру увлекающуюся и целеустремлённую. На удивление, быстро составив смету и получив авансовый чек, Каррик пригласил нового клиента на чашку чая, объяснив это не совсем обычное предложение радостью от встречи с человеком, который не только точно знает, что хочет получить, но и мало-мальски разбирается в предмете заказа.

Импровизированный кабинет хозяина выдавал его, как говорится, "с головой". На огромном, явно самодельном, столе среди кип документов и рулонов чертежей стояли коротковолновый приёмник и передатчик. На стенах, в аккуратных рамках — открытки-подтверждения об удачных сеансах связи. Судя по их количеству, Сирил Каррик был радиолюбителем с большим стажем. Так выяснилось происхождение пятидесятифутовой антенны, торчащей как своеобразный маяк на подходе к мастерским.

Заметив интерес гостя к радиостанции, господин инженер перевёл разговор на близкую ему тему. Сев на любимого конька, он стал сыпать такими деталями и специальными терминами, что Степан в первый момент впал в некоторое замешательство. Дело в том, что Гринвуд не разбирался в радиосвязи совсем, и Матвееву пришлось вытаскивать из глубин детских воспоминаний все подробности своих пусть недолгих, но очень увлекательных и познавательных занятий радиотехникой. Вот тут-то и вышел досадный прокол. Посетовав на громоздкость оборудования для любительской радиосвязи, Каррик перешёл на обсуждение достоинств и недостатков разной архитектуры приёмных и передающих устройств. В памяти Степана всплыли рассказы экскурсовода Артиллерийского музея, врезавшиеся надолго в мальчишеское воображение.

— Вот немцы сочетают в одном устройстве вертикальный и горизонтальный принцип расположения элементов, — "выскочило" у него совершено на "голубом глазу". — И вообще, почему бы не собрать приёмник и передатчик в одном устройстве? Так, как это сделали... — и тут Матвеев вспомнил "кто, где и когда" сделал такую радиостанцию. С простым русским названием "Север".

"У-у-у! Какой же я идиот! — мысленно взвыл он. — Надо срочно сворачивать разговор, пока ещё какую-нибудь глупость не сморозил".

Однако свернуть разговор не удалось. Пришлось буквально на ходу легендировать свои знания. Иначе отделаться от крайне заинтригованного необычной информацией инженера не представлялось возможным.

— Видите ли, Сирил, — переход на столь фамильярное обращение прошёл незамеченным, — я не только журналист. Точнее — я журналист во вторую очередь. А в первую... Некоторым образом я выполняю, так скажем...

"Главное сейчас не сорваться в интонациях, якобы неуверенном и тщательном подборе слов, умелой имитации неумелой маскировки".

— ...очень деликатные задания правительства Его Величества за рубежом. Вот здесь и кроется причина моих, не совсем широко распространённых, знаний. Надеюсь, о нашем разговоре не будут знать даже кошки?"

Получив искренние заверения Каррика в умении хранить тайны, особенно государственные, и готовности, пусть и на одной ноге, продолжать служить короне, Матвеев успокоился. Мысль о том, что даже из такого явного прокола стоит извлечь хоть какую-то пользу, показалась ему здравой и ...

— Господин Каррик! Если вы изъявили желание ещё раз послужить Империи то, пожалуй, я вам кое-что еще расскажу. К сожалению схему устройства достать не удалось и за это заплатил жизнью мой друг, коммандер Джеймс Б... э-э-э..., впрочем это секрет, — Степана несло, — но он успел передать, что уникальность схемы в том, что одни и те же детали конструкции используются и для передачи и для приема, а вся конструкция без элементов питания весит не больше пяти фунтов. Как вы считаете, сможем мы создать нечто подобное? И чтоб питание и от сухих батарей и от бытовой электросети разных стран, и чтобы ничего не переделывать, а просто взять отдельный нужный элемент и прикрутить как-то к основной части? Ну, как пушку — можно к лошади прицепить, а можно и к авто...

Похоже, Каррик заинтересовался — схватил карандаш и пытался что-то нарисовать на подвернувшемся кусочке бумаги.

А Матвеев вдохновенно продолжал:

— Не скрою, мы консультировались кое с кем из кембриджских и оксфордских профессоров, не раскрывая, конечно, некоторых подробностей, — Степан доверительно посмотрел в глаза Каррику, — но вы человек военный, вам-то я доверять могу! Они выразили скепсис. Но ... эээ... Джеймс не мог ошибиться!

Ссылка на профессоров, похоже, окончательно раззадорила ветерана Великой войны — он презрительно фыркнул:

— Теоретики! Они и канифоли-то не нюхали! Уверен: сделаю!

— Благодарю вас, господин капитан! Но надеюсь, вы понимаете: эти работы нужно вести в строжайшем секрете. Со своей стороны обещаю адекватное денежное вознаграждение и... Об остальном поговорим, когда я увижу действующий экземпляр радиостанции.

"Так, — подумал Степан. — Как там, у классика: заходил Штирлиц, угощал таблетками..."

— Значит, по поводу ремонта оборудования висковарни мы договорились. Держите меня в курсе.

На этом ударили по рукам, обговорили способ информирования заказчика о ходе работ и ещё какие-то мелочи.

Тепло попрощались. Лишь за воротами мастерских Степана начала бить крупная дрожь, такая, что закурить удалось с пятой попытки — одна сигарета просто выпала из руки, другая порвалась, спички ломались при чирканьи о коробок. До поезда оставалось всего полчаса, неспешным ходом до вокзала — не более пятнадцати минут. Пешая прогулка слегка успокоила, и в вагон Матвеев садился с выражением крайней удовлетворённости на лице.

А через четыре дня, — "Надо же! Всего четыре дня! Все-таки великая вещь прогресс..." — придав слегка помятому в спальном вагоне лицу примерно такое же выражение с каким садился, Матвеев сошел с поезда на перрон вокзала Гар-дю-Нор в Париже. Начиналась новая глава его жизни.

Глава 10. Близится утро...

1. Олег Ицкович, Барселона, 18 июня 1936 года, четверг

Вообще-то Олег предполагал остановиться в отеле. В "Триумфе", например, или в "Цюрихе", но команданте д'Аркаис и слушать не захотел.

— Вы шутите, Себастиан? — спросил он, улыбнувшись одними губами. Глаза испанского офицера, — серые, а не карие, как можно было предположить, спокойные глаза, — оставались внимательными и в меру, но не оскорбительно холодными. — Вы же мой гость. Так недолго и честь потерять, а я кабальеро, и где-то даже идальго. Вы меня понимаете?

Фон Шаунбург понимал, потому и поселился в квартире друзей или, возможно, даже родственников майора — на Виа Лаитана. Квартира просторная, обставлена старой — местами даже несколько обветшавшей — мебелью такого стиля и изящества, что даже дух захватывало. О, да, разумеется, ее лучшие времена пришлись на начало века. Но и то сказать, в эту эпоху мебель, как и многие другие вещи, служила людям гораздо дольше, чем не в таком уж отдаленном будущем, а, кроме того, "Арт Нуво" он и в Африке — стиль, тем более, в Испании, и еще того больше, в Барселоне. Мелькнула мысль: а не поработал ли над этими стульями и полукреслами сам Гауди? Олег ничуть бы не удивился. Барса она, разумеется, город пролетарский — что есть, то есть — но кроме того и столица искусств. Во всяком случае, вполне могло оказаться, что где-нибудь неподалеку, к примеру, по Рамблас прохаживается сейчас Пабло Пикассо, а в таверне на соседней улице сидит за стаканом белого вина Сальвадор Дали. Такое время, caramba, el tiempo asqueroso!

Жилье его вполне устроило и расположением своим, и удивительным для тридцатых годов двадцатого века комфортом. Весьма приятная квартира, и никто из-за плеча "в тарелку" не заглядывает. Впрочем, быть абсолютно уверенным, что "не заглядывает" никак нельзя. Возможно, за ним и "посматривали". Военная контрразведка, например. Почему бы и нет? Но хотелось верить, что роль журналиста удается ему все еще достаточно хорошо. Фон Шаунбург, считай, уже полтора месяца болтается по Испании, и накатал за это время с дюжину статей и статеек на темы искусства и литературы. Вполне достойный вклад в укрепление испано-германских отношений, и тем не менее... Хотя держал себя за язык, как и положено дисциплинированному немцу, нет-нет, да позволял себе некоторые вольности, уснащая рассказы об испанских древностях, премьерах или выставках художников короткими, но емкими отступлениями философского или даже политического характера. Дело дошло до того, что сам Гейдрих счел нужным одернуть "своего человека в Испании".

— Вы хорошо пишете, господин Шаунбург, — сказал "геноссе Рейнхард" в телефонном разговоре, когда неделю назад Баст позвонил в Берлин из немецкого посольстве в Мадриде. — Вот даже доктору Геббельсу нравится. Продолжайте в том же духе, и карьера обозревателя по искусству в "Фёлькишер Беобахтер" вам обеспечена.

Разговор шел по общей линии, и большего шеф, естественно, сказать не мог, но Басту и не требовалось. Он все понял правильно.

— El cabron! — "козлом" Гейдриха прозвали берлинские знакомые за высокий голос, поэтому неудивительно, что Ицкович употребил именно это слово, но, разумеется, уже в его испано-русском контексте.

"Нехер выпендриваться,— вот, собственно, что сказал ему Гейдрих, а от себя, положив трубку, Олег добавил. — Кто бы сомневался, что великим журналистом у нас будет только Степа!"

С утра уже было жарко. Ночной дождь ничуть не помог. Опять придется ходить весь день с мокрой спиной, и пиджак снять нельзя. Не принято. Невозможно. Не комильфо.

— Scheisse!

Но делать нечего. Он умылся, побрился и даже выкурил сигарету, стоя в створе открытого по случаю жары окна. Окна здесь были высокие, от пола до потолка, скорее не окна, а узкие балконные двери. Вот только "двери" эти никуда не ведут: сразу за ними — кованая решетка, высокому мужчине — чуть выше колен, а за ней четыре высоких этажа вниз к брусчатке мостовой, по которой разъезжают обычные в этом времени и месте разнообразные конные экипажи и нечастые еще авто.

"Над Испаньей небо сине... — пропел Шаунбург мысленно и удивился. Что-то в этой строчке его задело, но он даже не понял — что. Парафраз какой-то известной Ицковичу песни, или тот факт, что так, вроде бы, начнется июльский мятеж? — Над всей Испанией безоблачное небо... Так что ли?"

Ничего путного из размышлений не вышло, докурив сигарету, Баст набросил пиджак, поправил перед зеркалом узел галстука и, водрузив на голову подходящую случаю, светлую шляпу, вышел из дома. Торопиться-то некуда, медленным прогулочным шагом он направился вниз по улице, имея целью недалекую набережную Колон, и расположенный на оной "Дворец Почты и Телеграфа". Однако где-то в середине этого недлинного отрезка улицы в ноздри ударил вдруг крепкий запах свежесваренного кофе, и Баст, не задумываясь, свернул к гостеприимно распахнутым дверям кофейни. Впрочем, в душную полумглу помещения он не полез, а расположился за плетеным столиком на улице. Здесь даже желтый тент имелся, защищающий немногих посетителей от вырвавшегося в синеву неба летнего солнца.

Подошел хозяин, степенный, без тени подобострастия, но при этом неприятно чернявый и смуглый, принял заказ — кофе и рюмка андалусского Brandy de Jerez — и, так же не торопясь, отправился его исполнять.

"Естественно... — не без легкого раздражения подумал Шаунбург. — Они никогда никуда не торопятся. Страна вечного "завтра"..."

Они, и в самом деле, были раздражающе медлительны — и это ведь еще утро, а не сиеста, не приведи господи! Но, в конце концов, кофе и бренди оказались перед Бастом, и раздражение сразу же ушло. Бренди был превосходным, да и кофе тоже. Выяснялось, что варят этот благородный напиток теперь в Барселоне ничуть не хуже, чем будут когда-то потом, когда по делам или просто так будет заезжать сюда израильтянин Олег Ицкович. Впрочем, вкус кофе оказался хоть и хорош, но иной. Собственно, с большинством продуктов происходила такая же история. Только алкоголь и сыр, — да и то не всякий, — не обманывали вкусовой памяти. Вертевшийся на языке — практически в прямом смысле — вопрос: где она прячется эта память и кому принадлежит? И в самом деле, не зря же говорится, что привычка — вторая натура! Наверное, не зря, потому что и в одном, и в другом смысле истина эта открывалась Олегу в самых неожиданных ощущениях. С одной стороны, шесть месяцев в этом времени бесследно для него не прошли: острота восприятия притупилась, да и чужая память никуда, собственно, не делась, и в большинстве случаев пилось и елось ему, спалось и дышалось вполне нормально. "Костюмчик" нигде не жал. И, тем не менее, случались моменты, как, например, вчера ближе к вечеру, когда ностальгия так сжала сердце, что показалось — все! Еще движение, и разрыв главного органа кровообращения ему обеспечен — инфаркт миокарда, так сказать, который здесь и сейчас не то, чтобы уж вовсе не лечился, но процент смертности, должно быть, зашкаливал. Так что... А всего-то делов, что выпил стакан апельсинового сока без консервантов и прочей химии. Однако результат оказался совершенно несоразмерен событию. Сердобольная жена хозяина таверны, увидев как "сбледнул с лица" господин немец, даже испугалась. Раскудахталась, засуетилась, активно интересуясь, что случилось и не послать ли за доктором Альварезом? А "сеньору немцу" было очень плохо, но, слава богу, не настолько, чтобы признаться, что понимает по-испански. Да и то сказать, что значит, понимает? "Кастильский" язык начала века, да еще и щедро перемешанный с каталонским — та еще "мова", но после латиноамериканских извращений Ицкович быстро учился. Но вот Шаунбург по умолчанию испанского не знал. Он знал латынь и французский, да три десятка фраз, почерпнутых из немецко-испанского разговорника. Этого вполне хватало и для удовлетворения простых житейских надобностей, и для общения с представителями образованного меньшинства. Но вот, чтобы понять эту милую женщину, это вряд ли. Баст и "не понял". Обошлось. А сегодня с утра все было совсем по-другому.

Ночью приснилась ему Вильда. Почему она, а не Таня, скажем, или Кайзерина, или даже, имея в виду вчерашнее, не его оставленная в будущем Грейс? Поди узнай! Работа мозга — тайна велика есть. Так что приснилась Вильда, и не абы как, а в образе Фрейи — рыжеволосой богини любви и войны. И пела она во сне — вот ведь бред! — сопрано, как ей и положено, коли уж речь о "Золоте Рейна" великого Рихарда Вагнера. Прямо Байройт какой-то, никак не меньше. Но дело не в этом. Да, Вильда чудесно пела и выглядела хорошо — до невозможности, но завершился-то сон взглядом. Особым — с очень редким выражением глаз, которое ни с каким другим не спутаешь, и как положено во сне — взгляд был, а женщины, то есть, Кайзерины Кински, не было. Чеширский кот и его улыбка, кузина Кисси и ее взгляд. Как-то так. Но вот что любопытно: увидел эти глаза, и проснулся... Бастом. Случалось с ним теперь и такое. И означал сей психофизический изыск, что сегодня он более Себастиан фон Шаунбург, чем Олег Ицкович. Потому и раздражали его с самого утра крикливые цыганистого вида южане, в крови которых слишком много еврейского и мавританского, и грязь на улицах, и ленивая неторопливость средиземноморских жителей, кто бы это ни был: греки, итальянцы, или, скажем, испанцы. Почти унтерменши, хотя и понятно, что все это — всего лишь константы восприятия. Ицкович видел в Каталонии как раз блондинов — вернее, блондинок, а Шаунбург — брюнетов. Все в мире относительно, так сказать. А уж в его собственной голове и того сложнее. И вот Баст выпил свой замечательный кофе и даже "подумал" отстраненно, что и "раньше" — в девяностые и двухтысячные — пил в Барселоне вкусный, хотя и другой напиток, но сегодня, сейчас, этот кофе ему нравился больше. Он бы и паэлью теперь с легкостью съел, хотя от одного рыбного запаха Олега воротило, но то Ицковича, а он был сейчас кто-то другой. Баст бросил на стол деньги и, совсем не по-немецки, не дожидаясь сдачи, пошел дальше. Вниз по улице, навстречу морскому бризу, мимо рекламы, — написанной красками и зачастую весьма недурными художниками, — мимо кинотеатра, подумав походя, что Таня на афише похожа на испанку, и если других дел вдруг не обнаружится, пожалуй, ближе к вечеру, можно сходить в очередной раз на "Танго в Париже". Посидеть в жаркой тьме зрительного зала и послушать голос Жаннет, и посмотреть, как она танцует с Морисом Шевалье, а там ведь — правда только со спины и без слов — в роли тапера появлялся и еще один знакомый...

"Н-да..."

За мыслями Баст даже не заметил, как дошел до здания "Correos y TelИgrafos" — "Почты и телеграфа", поднялся по ступеням — здание, и в самом деле, производило впечатление дворца или храма, — оглянулся через плечо на море и порт, и вошел в операционный зал. Здесь его ожидала "телеграмма до востребования" с подписью "твоя Клер" и письмо, пришедшее еще позавчера из Бургаса. В телеграмме, буквально из нескольких слов, Виктор сообщал, что "все нормально", и последняя порция информации ушла на "ту сторону" с курьером, доставившим "на эту сторону" блок весьма любопытных "вещей", часть из которых, может быть весьма интересна Гейдриху, а над остальным надо бы подумать и лучше сообща. Однако, пока суд да дело, шифровка со всеми подробностями пошла к нему, Басту, почтой, как обычное письмо от очередной любовницы. А вот письмо из Болгарии в Барселону, куда Шаунбург тогда еще только собирался, отправлено было с опережением. Кайзерина и Вильда, оставили к тому времени Бургас, и вообще Болгарское царство, направляясь в "Испанское королевство", морем на пароходе.

Прочитав послание от любимых женщин, Баст с лёгким сердцем доверил почте две готовые статьи для берлинских газет. Одну — о Каталонии и царящем в ней политическом напряжении, выражающемся, в частности, в волне новых убийств священнослужителей, не пощадившей даже монахинь-бенедиктинок, и вторую — о местных белых винах, где фон Шаунбург от чистого сердца пропел свою "песнь песней". Между тем, настоящей статьей была только первая, что же касается второй, то эту будут расшифровывать в Гестапо, а напечатают ли ее когда-нибудь и кто, — уже совершенно другой вопрос.

Итак, письма ушли, и Баст совсем было задумался: а не пойти ли ему в штаб флота, — тут всего-то от "Почты" десять минут ходьбы, — рядом с управлением порта, и не поискать ли там капитана Эскивеля, но его прервали на самом интересном месте.

— Себастиан! Дружище!

"О, господи!" — но никуда не денешься, к нему, радостно улыбаясь, шел Фриц Готтшед. Фриц, как и Баст, последний месяц слонялся по Испании и Марокко и при этом вел себя настолько подозрительно, что Шаунбург даже запросил Берлин на предмет "кто есть кто?" Однако, выяснилось, что Готтшед просто болван, но болван полезный, так как оттягивает на себя внимание чужих контрразведчиков, позволяя Себастиану наслаждаться относительным покоем.

— Боже, как я рад вас видеть! — обменявшись рукопожатиями, они закурили и вышли на улицу. — Когда вы приехали, Себастиан? Где вы были? Куда вы пропали тогда, в Малаге? Пойдете в клуб?

Вопросов было слишком много, но в том-то и заключалась прелесть этого человека: можно выбирать самому, на какой из них отвечать.

— Какой клуб вы имеете в виду, Фриц?

— У нас тут неподалеку есть импровизированный журналистский клуб. В кафе "Флора".

"У нас. Надо же!"

— Флора?

— Пойдемте?

— Почему бы и нет? — согласился Баст, и они отправились в кафе. А первым человеком, которого Баст увидел, войдя в затянутый табачным дымом зал "журналистского клуба", оказался не кто иной, как помянутый уже сегодня утром Майкл Гринвуд, четвёртый баронет Лонгфилд.

"Случай? Возможно. Но уж больно странный случай".

— Вы не знакомы, господа?

— Мне кажется, мы встречались...

— В Антверпене, — "предположил" Баст.

— Нет, — покачал головой Майкл. — Нет. По-моему, в Амстердаме!

— Точно! — облегченно улыбнулся Баст. — Но вы должны меня извинить, я совершенно не помню, как вас зовут.

— Взаимно! — улыбнулся в ответ Гринвуд, и они, наконец, познакомились.

2. Степан Матвеев, Барселона, 26 июня 1936 года, пятница

Опять было жарко.

"Или лучше сказать — снова?"

С русским языком происходили совершенно удивительные вещи. Вчера, например, гулял он по бульвару Рамблас. Один. Без цели. Просто вышел ближе к вечеру из отеля с надеждой поймать прохладный морской бриз. И не ошибся: ветерок, то слабый, едва заметный, то резкий, порывистый, замечательно освежал лицо. И пах дивно. Морем. Даже курить не хотелось, чтобы не перебивать табачным дымом неповторимый аромат "южных морей". Так и гулял, со шляпой в одной руке и незажженной сигарой — в другой.

Как ни странно, встретил пару знакомых — вот уже и знакомыми обзавелся! — и вдруг услышал за спиной разговор двух женщин. Степану показалось, что обе они молоды и красивы. Жгучие брюнетки, как Кармен в виденном им в другой жизни испанском фильме-балете. И он стал придумывать им облик, одежду и тему разговора — развлекался без какой-либо специальной цели. Просто, чтобы время убить, никак не более. Ни романа, ни интрижки заводить Степан не собирался, все еще находясь в состоянии острой влюбленности в Фиону. Но игра ума — это всего лишь игра, не правда ли? И прошло не менее пяти минут, прежде чем он осознал, что говорят женщины по-русски и обсуждают декоративное искусство совершенно неизвестных Матвееву художников: Монтанера и Кадафалка. Вот, что творилось с его русским языком. Безумие какое-то, одним словом, но, тем не менее, факт.

Степан вздохнул, изобразив образцово показательный "тяжелый вздох", и начал одеваться. Делать нечего — Испания не Африка, и появляться на публике в "колониальных" шортах и пробковом шлеме не стоило.

"Не поймут-с..."

Светлые чесучовые брюки, белая рубашка... и, поскольку, еще не вечер и не на деловую встречу идет, можно обойтись без галстука, пиджака и — "Пропади она пропадом!" — шляпы. И все равно, не то, не так и вообще неудобно.

"Боже! — подумал Степан, покидая гостиничный номер. — Как я буду пахнуть уже через полчаса!"

Но, увы, здесь и сейчас с дезодорантами дела обстояли не лучшим образом, и еще долго будут так обстоять. Придумать бы что-нибудь эдакое, да внедрить, — изрядно можно обогатиться. Однако не судьба. Как и из чего делают дезодоранты, не знал никто из их маленькой компании, даже "великий химик" Витька Федорчук. "Девки" вон носятся с идеей прокладок и тампонов, но это ведь тоже отнюдь не детская технология. Гигроскопические материалы на дороге не валяются, а если где-нибудь и существуют в природе, то и стоят соответственно. Поэтому и приходилось пока обходиться тем, что все-таки есть: жутко неудобным ароматизированным тальком, ну и одеколоном злоупотребить пока еще в порядке вещей.

На улице оказалось чуть лучше, чем в номере, хотя ни бриза, ни электрического вентилятора в наличии не имелось. Но на широкой — по-ленинградски просторной — Виа Розелло дышалось и потелось, скорее нормально, чем экстремально. И не надо ограничивать себя в выборе напитков.

Степан прошел немного по проспекту и, подобрав заведение по вкусу, присел за выставленный на тротуар столик.

"Стакан холодного cava brut nature — вот что нужно человеку, чтобы спокойно встретить... очередной день".

Местные шампанские, ну да, ну да — игристые — вина ничем, кроме цены, разумеется, от французских не отличались. Даже, напротив, это вот охлажденное на льду сухое вино из Приората, что неподалеку от Террагоны, оказалось на вкус — во всяком случае, на вкус Матвеева — даже лучше какого-нибудь Дом Периньон.

Степан сделал пару глотков, чувствуя, как освежает вино, вобравшее в себя знобкую прохладу горных ущелий и ледяное веселье срывающихся со скал струй. Жар полуденного солнца южных склонов. Ну, и легкий привкус белого винограда на самой границе чувственного восприятия и, как говорят специалисты, минеральную ноту, добавляющую вкусу недостающей другим напиткам остроты.

"Классное бухло, короче!"

К сожалению, не надев пиджак, он лишил себя удовольствия, подымить под шампанское кубинской сигарой, но сигарету все-таки закурил и, затягиваясь, увидел на противоположной стороне проспекта рекламу "Танго в Париже". Ну и что, казалось бы? Эка невидаль — реклама фильма, успевшего за считанные дни стать хитом сезона. И плакаты висели везде, где можно, и песенки Виктории Фар крутили чуть ли не в каждом кабаке. И цвет волос "La rubia Victoria" начал стремительно завоевывать умы женщин и сердца мужчин, а юные девушки перестали выщипывать брови "под Марлен Дитрих". Но у Степана, который по случаю знал актрису значительно лучше, — "ммм... мда, ну так вышло...", — реакция на улыбающуюся Татьяну оказалась, как изволит выражаться доктор Ицкович, парадоксальной. Никакой радости или удивления, но только внезапный приступ острой тоски с примесью не вполне понятного раздражения.

Степан сделал еще глоток вина и почти через силу заставил себя отвести взгляд от улыбающейся Татьяны-Виктории, танцующей танго с нестареющим Морисом Шевалье. Вообще-то по последним данным, голливудский француз слишком много времени проводил в непосредственной близости от дивы Виктории, но, с другой стороны, Матвееву от этого было не легче. Да и дяденька Шевалье не мальчик уже. "Папику" под пятьдесят должно быть, а туда же...

"Под пятьдесят... — кисло усмехнулся в душе Матвеев. — А мне, тогда, сколько? И кто, тогда, я?"

Вопрос не праздный, и по другому, правда, поводу подобный вопрос прозвучал совсем недавно. Всего неделю назад.

Сидели с Олегом в кабаке на набережной в Барселонетте. Смотрели на спокойное море и корабли. Слушали крики чаек... Кофе, хорошая сигара — у каждого своя, в смысле своего сорта, бренди — интеллигентно, без излишеств и извращений — и неспешный разговор о том о сем, хотя если приглушить голос, то можно вообще обо всем: все равно никто не услышит, и по губам не прочтет. Ну, разве что, через перископ подводной лодки, но это уже из "Флемингов", и к ним двоим никакого отношения не имеет.

— И попрошу без антисемитских намеков! — надменно поднял темную бровь фон Шаунбург на какую-то совершенно, следует отметить, невинную шутку Матвеева. — Антисемит, господин Гринвуд, у нас один, и он — я. По служебной необходимости, так сказать, по происхождению и душевной склонности.

— Кто? Ты — антисемит?! — почти искренне удивился Степан.

— Я! — чуть ли не с гордостью подтвердил Олег.

— А я, тогда, кто? — ответил Матвеев словами из старого анекдота про новых русских.

— А вас... англичан никогда толком не поймешь. Туман. Смог.

Вот так вот, и что он хотел этим сказать? На какую заднюю мысль намекал? И кто он, Майкл Гринвуд или Степан Матвеев, на самом деле, здесь и сейчас? Хороший вопрос, иметь бы к нему и ответ.

А разговор между тем продолжался и нечувствительно перешел на "Танго в Париже". Да и странно было бы, если бы не перешел.

— Ну, что скажешь, баронет? — говорили по-французски, просто потому что так было удобнее. Не надо перестраиваться каждую минуту, и "фильтровать базар" тоже не нужно. На каком бы еще языке и говорить между собой двум образованным "русским" людям: немцу и англичанину?

— Ну, что скажешь, баронет?

— А можно я промолчу?

Обсуждать фильм и Татьяну Матвеев решительно не желал. Тем более, с Олегом. Тогда, той ночью в Арденнах, он ведь про нее ничего не знал. Это потом уже выяснилось, что Татьяна и Олег знакомы и как бы даже более чем знакомы...

— А можно я промолчу? — голос не дрогнул и рука, подхватывающая чашечку с кофе, тоже.

— А что так? — поднял бровь Олег, совершенно не похожий на себя самого, какого знал и с каким дружил Степан. — Я тебя, вроде бы, ни в чем не обвинял...

— Ты не обвинял, — согласился Матвеев и демонстративно сделал глоток кофе.

— Ага, — глубокомысленно произнес Ицкович и выпустил клуб ароматного дыма.

— И что это значит, господин риттер? — закипая, "улыбнулся" Степан. — Вы что же, во мне ни совести, ни дружеских чувств не числите?

— О, господи! — воскликнул Олег. Казалось, он совершенно сбит с толку столь ярко выраженными чувствами старого друга, которого знал не хуже, чем тот его. — Мне тебя теперь утешать надо?

— Меня не надо.

— Так и меня не надо, — улыбнулся Шаунбург очень знакомой, вернее, ставшей уже знакомой за прошедшие полгода улыбкой. — А потому возвращаюсь к первому вопросу. Что скажешь?

— Скажу, что у тебя оказалось совершенно невероятное чутье, — сдался, наконец, Степан. — А она — талант.

— Да, — кивнул Олег-Баст, — она талант. И это замечательно, поскольку совершенно меняет расклад в нашей игре, сам знаешь с кем.

— Ну, да, — согласился Матвеев, который и сам уже об этом думал. — Им теперь придется быть крайне осторожными с мадмуазель Буссе. Это с одной стороны. С другой — она уже имеет или будет вскоре иметь в их глазах свою собственную, никак с тобой не связанную ценность. Ведь знаменитость способна приблизиться к таким людям...

— Ольга Чехова, — кивнул Ицкович. — И к слову, мне тут одна птичка напела... Знаешь, кто к нашей певунье проявил совершенно определенный интерес?

— Морис Шевалье.

— Пустое, — с улыбкой отмахнулся Олег. — Пикассо уже написал ее портрет и заваливает цветами.

— А?..

— А она... Впрочем, разве это наше дело?

Показалось Степану или на самом деле в голубых глазах фашиста проступила вполне еврейская грусть? Возможно, что и не показалось, но вот его действительно вдруг снова накрыло волной раздражения. На себя, на нее, на Олега... Однако раздражение раздражением, главное было в другом, в том, о чем Матвеев никому даже намекнуть не мог.

Три человека не в силах повернуть колесо истории вспять, — сказал он тогда, на памятной встрече в Амстердаме, Олегу. — Ты ведь это собрался сделать, не так ли? Так вот, мы его даже притормозить вряд ли сможем, не то, что остановить.

Так он тогда сказал, потому что так и думал. Однако теперь — и полугода не прошло — все представлялось совсем по-другому. Вот, казалось бы, случайное действие — убийство Генлейна, а какие, черт возьми, последствия! И ведь Олег клянется и божится, что никаких "многоходовок" у него тогда в голове и в помине не было. Генлейн всплыл в памяти почти случайно притом, что Ицкович толком не знал даже, кто он такой этот чешский учитель физкультуры и на кого на самом деле ставит в своей борьбе за равноправие немцев. Советская школа, как известно, самая лучшая в мире, и там им всем рассказали, что Генлейн фашист. А ставил этот фашист, как оказалось, отнюдь не на Гитлера. Он был, разумеется, немецкий националист, но не нацист в духе германской НСДАП и ориентировался скорее на Австрию и, как ни странно, на Англию, с разведкой которой был связан. Но все это знал Степан и знал не тогда, а теперь. А вот тогда, когда полупьяный от "эффекта попаданчества" Ицкович ехал в Прагу, единственное, что было известно наверняка, так это то, что у лидера партии судетских немцев в 1936 году нет еще — просто не может быть — серьезной охраны. Эта-то "малость" и решила дело, и, гляди-ка, куда она их теперь привела!

Во-первых, судетский кризис случился на два года раньше "намеченного" и в совсем иной политической обстановке, осложненной к тому же еще одним политическим убийством — на этот раз маршала Тухачевского в Париже. И Мюнхена нет, и пока не предвидится, и Франция настроена весьма воинственно, если не сказать, агрессивно и явно антинемецки. И не только Франция. Теперь после крови — и, надо сказать, большой крови, — пролитой в Судетах, сдаваться на милость победителя, буде ими окажутся немцы, чехам никак не с руки. И, кажется, в Праге кое-кто это уже твердо осознал и выводы, однозначные, из этого осознания сделал. Бенеш — демократ хренов — договорился с националистом Гайдой, возвратив того уже в апреле на действительную службу и, что характерно, в той же должности, с какой генерала убрали десять лет назад, обвинив — вот юмор-то где! — в шпионаже в пользу СССР. И вот теперь, уже заместитель начальника чешского генерального штаба, генерал Гайда, — "пробивает" в парламенте новый план вооружений. И откровенно готовит страну к войне на два фронта: против Австрии и Германии, имея при этом за спиной опасную до крайности и ничего не забывшую Польшу. Но и в самой Германии не все так гладко, как случилось в известной истории. О том, что немецкий генералитет был на самом деле отнюдь не в восторге от резких "телодвижений" фюрера им — то есть, Степану и остальным — Ольга рассказала еще в Арденнах. Однако в реальной истории армия быстренько заткнулась, стоило Адольфу "переиграть" Антанту в вопросе о ремилитаризации Рейнской области. И сейчас, когда Гитлер получил такой афронт, положение в Германии безоблачным уже отнюдь не выглядело. И в Судетах пощечина, и в Рейнской области au creux de l'estomac. Впрочем, обольщаться не стоило. Оппозиция в Германии еще по-настоящему не созрела, да и не успеет созреть, если ей, разумеется, не помочь. Уже в начале мая появились первые признаки того, что Англия продавит все-таки возвращение Рейнской области Германии. Не совсем так, как хотел Гитлер, но в качестве компенсации за "умиротворение" Судет. Так что свой политический козырь Гитлер все-таки получит, и с этим, к сожалению, ничего уже не поделаешь. И все-таки, все-таки... Два, казалось бы, случайных "теракта", а на выходе совсем другая история, а на носу еще и Испания, и другие задумки в запасе имеются. Так что, выходит, все не зря.

"Не зря", — окончательно решил Степан, подавив поднявшуюся было тоску, и уже спокойно, без раздражения и чувства вины, взглянул на рекламный плакат "Танго в Париже".

Татьяна была хороша на нем. Не лучше Фионы, разумеется, но тоже красавица, и...

"Все будет хорошо, — твердо сказал себе Матвеев, прикуривая очередную сигарету и подзывая официанта, чтобы заказать еще вина. — А если и плохо... то хотя бы не зря".

3. Виктор Федорчук, Париж, 30 июня 1936 года, среда

Вероятно, ему следовало бы подумать о найме какого-нибудь приличного жилья. О, нет, — ничего роскошного, но все-таки свое, пусть и весьма условно "свое". Гостиница никогда не станет местом, которое можно назвать домом, даже если это очень хорошая гостиница.

Виктор поправил перед зеркалом шейный платок, сдвинул чуть вниз — на нос — очки с круглыми стеклами, так чтобы можно было при желании посмотреть поверх дужек, усмехнулся в стиле Джонни Деппа, глянул на часы: без десяти девять, — и вышел из номера. После вчерашнего, можно было бы и не вставать в такую рань, но привычка вторая натура, а "вчерашнее" — теперь уже не что-то из ряда вон выходящее, но образ жизни. И раз уж проснулся, то следует подумать о еде, а это, увы, нечто-то такое, что, не имея собственной кухни, получить можно только в каком-нибудь кафе или бистро, — в гостиничном ресторане ему не нравилось не только меню. Слишком большое помещение, слишком много народу, а Виктору за завтраком хотелось побыть "одному". И пусть для человека, не первый месяц проживающего в гостинице, — одиночество принципиально недостижимо, но стремиться-то к идеалу никто запретить не может. А тихое уютное кафе — всего в пяти минутах неторопливой ходьбы...

Хозяин Виктора уже знал, а потому, не задавая лишних вопросов, положил на столик утреннюю "Le Figaro" и поставил стакан минеральной воды "Perrier". Ну, а кофе с коньяком — единственная "еда", на которую Виктор был способен по утрам, — должны были появиться чуть позже. Но Федорчук никуда и не спешил. Он выложил на столешницу сигареты и спички, закурил и раскрыл газету.

Визит премьер-министра Бенеша в Москву...

"Однако!"

Трудно сказать, было ли интересно читать газеты в "настоящем" 1936 году, но сейчас, что ни день, пресса приносила такие новости, что оставалось только руками развести! И что же, милостивые государи, должно означать данное сообщение? Ездил ли Бенеш в Москву в конце июня тридцать шестого? Этого, скорей всего, не смогла бы сказать даже — знающая, казалось всё — баронесса Альбедиль-Николова. Однако, если брать события "в целокупности", чехи не уставали удивлять ошеломленную Европу своими крайне резкими движениями. Впрочем, кое-кто им в этом самозабвенно помогал, так что скучать не приходилось. Не успела еще угаснуть пальба в Судетах, и Лига Наций — не без вмешательства одного из ее создателей — только-только начала неторопливый разворот "лицом к немецкой проблеме", а в Праге, при молчаливом одобрении Коминтерна, уже состоялся противоестественный союз коммунистов, национально-социалистической партии, Града, и крайне правых. Похоже, Бенеш и некоторые другие чешские политики успели осознать, чем чреваты для них последние события в Судетах. Но, с другой стороны, не в вакууме же они жили? Отнюдь нет. Германия заключила союз с Австрией, и сближение этих двух стран, населенных, в сущности, одним и тем же народом — немцами — начинало пугать не одних лишь чехов. Но ведь в Берлине и Вене не молчали, а говорили, и говорили нервно и громко. Почти кричали. Гитлер так и вовсе впал в истерику во время последней речи в Нюрнберге. А у чехов, если кто забыл, не с одними немцами не срослось. Польша с Венгрией только и делали, что "внимательно следили за событиями", то есть, попросту ждали подходящего момента, чтобы вцепиться чехам в глотку. И никакая Малая Антанта ничем помочь здесь не могла. У Румынии и Югославии хватало своих проблем. Так что чехам ориентироваться приходилось на собственные — не такие уж и значительные, если честно — ресурсы, да на сильных мира сего: на Францию, роман с которой пока еще не совсем выдохся, и на Советский Союз, неожиданно оказавшийся не просто дружелюбным нейтралом, а, пожалуй, даже надежным союзником. Англия имела в этой игре собственные интересы и Чехословакии определенно не сочувствовала. Вернее она сочувствовала и тем, и другим, а главное думала о себе и своих вечных интересах. Из остальных игроков следовало, вероятно, принять во внимание позицию Италии, но итальянцы стремительно эволюционировали от "объективного нейтралитета" к "душевному согласию" с явно набиравшей силу Германией.

Визит премьер-министра Бенеша в Москву...

"И что последует за этим?"

— Ваш кофе, месье, — хозяин поставил перед ним чашку с горячим и одуряюще ароматным напитком и улыбнулся, пододвигая рюмку с коньяком. — И ваш коньяк.

— Благодарю вас, Гастон. Вы неподражаемы! — ответил любезностью на любезность Виктор, и в этот момент его неожиданно позвали с бульвара.

— Дмитрий?! — окликнули с очень характерной интонацией: неуверенность, растерянность, сдерживаемая радость. — Дмитрий Юрьевич?

Но, слава богу, Дмитрий Вощинин так и не смог стать его вторым я, и к имени Дмитрий, Виктор привыкнуть не успел, так что сначала даже и не понял, что обращаются к нему. А когда понял, когда оценил и смысл слов, и интонацию говорившего, и то, что произнесено его прежнее имя было по-русски, то был уже готов и, более того, четко представлял себе, что и как следует делать. Он никак не отреагировал на оклик, еще раз улыбнулся хозяину кафе и, подняв к носу рюмку, с вожделением принюхался к коньяку.

— Дмитрий Юрьевич! — голос показался Федорчуку знакомым, но оборачиваться нельзя, он и не обернулся. Пригубил коньяк и вернулся, было, к газете: "Бесчинства анархиствующих элементов в Испании".

Но человек был упорен. Из тех, по-видимому, кого "с мысли не сбить":

— Прошу прощения, месье! — сказал по-французски невысокий крепкий мужчина, подходя к его столику.

— Да? — Виктор посмотрел на подошедшего поверх очков совершенно "равнодушным" взглядом, и, верно, преуспел, потому что мужчина уже не просто смутился, а форменным образом опешил, окончательно осознав, что обознался.

Но если уж судьба допустила, чтобы этим утром Федорчука узнал кто-то из "старых парижских знакомых", то она же побеспокоилась и помочь своему протеже, — а Виктор искренне ощущал себя в последнее время ее любимцем, — выйти из положения самым наилучшим образом.

— Месье Поль! — завопили хором две смазливые девицы, с которыми Виктор провел как-то на днях приятный во всех отношениях вечер. — Месье Поль!

Девицы вели себя так, словно собирались отдаться Федорчуку "прямо здесь, прямо сейчас", в маленьком уютном кафе, на шатком никак не приспособленном для таких экзерсисов столе. Надо было видеть несчастного Корсакова, весьма далекого от круга людей, способных на такое "раскрепощенное" поведение. Впрочем, и покойного Дмитрия Вощинина он среди таких не числил.

— Прошу прощения, месье, — сказал Корсаков, разводя руками. — Я обознался... прошу...

И в это мгновение на сцене появилось еще одна "судьба".

— Раймон, — произнес знакомый уже очень многим голос. — Будь любезен, отошли своих блядей. Я хотела бы обсудить с тобой план гастролей в Италии...

Корсаков мог быть кем угодно, но не узнать женщину, глядящую с множества развешанных по Парижу афиш, он не мог. Не настолько уж он был далек от жизни. Не монах, не анахорет, словом, просто интеллигентный, хорошо воспитанный человек, которому на сей раз не повезло...

4. Степан Матвеев, Барселона, 9 июля 1936 года, пятница

Его разбудил шум выстрелов. За окном, казалось — на этой самой улице, где стоит отель, раздавалась заполошная пальба. И стреляли, как сейчас же понял Степан, отнюдь не из пистолетов и револьверов.

"Что за черт?!"

Если он не ошибался, — а с чего бы ему, спрашивается, ошибаться? — сегодня с утра было девятое июля... Пятница и... да, все верно: перед тем, как проснуться он слышал сквозь сон колокольный звон, но мятеж-то случится только семнадцатого!

"Или восемнадцатого..." — на всякий случай Матвеев скатился с кровати вниз и, опрокинув на пол стул со своей одеждой, начал одеваться. Надо сказать, натягивать брюки, лежа на спине, та еще работа, но надевание рубашки и повязывание галстука относится, наверное, уже к элементам высшей акробатики. А между тем, по городу стали лупить из пушек. Во всяком случае, на слух Степан этот грохот определил именно так, но он мог и ошибиться. В конце концов, ни Матвеев, ни Гринвуд в армии никогда не служили, а военный опыт баронета был столь краток и специфичен, что не мудрено и обознаться.

Приведя себя в некое подобие "божеского вида", Степан выполз из номера в коридор, где ошивалось уже несколько постояльцев обоего пола и разной степени вменяемости. Женщин в дезабилье, впрочем, не наблюдалось, а жаль: в соседнем номере обитала весьма интересная особа, и, если ухаживать за ней Матвеев не собирался, то в удовольствии посмотреть "под шумок" как она выглядит без лишних тряпочек, ни в коем случае себе не отказал бы. Однако не судьба. Барышня тоже была в коридоре, но то ли одевалась она быстрее Матвеева, то ли спала не раздеваясь, но сейчас одета со всею тщательностью, какую можно и должно требовать от благовоспитанной испанки.

— Доброе утро! — сказал Степан по-французски и, на всякий случай, убрался в простенок между двумя дверями. — Кто-нибудь в курсе, что здесь происходит?

Но, разумеется, никто этого не знал.

"Черт!" — Матвеев двинулся короткими перебежками к лестнице, стараясь при этом как можно меньше времени находиться в створе дверей комнат выходящих окнами на проспект. Поймать шальную пулю ему совсем не улыбалось, а стрельба на улице никак не прекращалась.

Добравшись до лестницы, он осторожно спустился на первый этаж, но выходить в фойе не стал — большие окна делали это место небезопасным, а рисковать без надобности Матвеев полагал совершенно излишним. Особенно сегодня.

"В особенности теперь..." — и только подумав так, Степан сообразил вдруг, какое у него, несмотря ни на что, хорошее настроение. Он с ним, с этим настроением, проснулся, и испортить его не могли и не смогли ни вспыхивающая тут и там спорадическая стрельба, ни второй уже за последние несколько минут тяжкий разрыв где-то поблизости. Судя по звуковым эффектам, стреляли со стороны моря, то есть, скорее всего, с миноносца, горделиво дефилировавшего вчера вечером вдоль побережья. Но даже это странное событие никакого очевидного эффекта на Матвеева, как выяснилось, не произвело. Открытие это — почти откровение — оказалось столь неожиданным, что Степан даже остановился сразу и присел на ступеньке лестницы, временно задержав так и не начавшуюся еще по-настоящему рекогносцировку.

"Вот, значит, как!" — улыбнулся он, доставая из кармана брюк пачку сигарет. — Ну, кто бы возражал! Лично я — нет".

Вроде бы по окнам никто не стрелял, и, пожав плечами, Матвеев встал и завершил спуск по лестнице.

— Любезный! — позвал он портье, прятавшегося за стойкой. — Нет ли у вас чего-нибудь выпить?

— Бренди? — оторопело взглянул на него испанец.

— Чудесно! — улыбнулся в ответ Степан. — А кто это стреляет?

5. Москва, Кремль, 16 июля 1936 года, пятница

ПРОТОКОЛ N ...

ЗАСЕДАНИЯ ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП (б) от 16 июля 1936 г.

ПРИСУТСТВОВАЛИ:

Члены ПБ ЦК ВКП (б):

т.т. Ворошилов, Каганович, Микоян, Молотов, Орджоникидзе, Сталин, Чубарь.

Кандидат в члены ПБ:

Тов. Эйхе.

Члены ЦК ВКП (б):

Блюхер, Литвинов, Межлаук, Примаков, Якир

Кандидаты в члены ЦК ВКП (б)

Буденный, Гринько, Егоров, Уборевич

Нарком НКВД тов. Вышинский

Заместитель начальника Разведывательного Управления РККА тов. Берзин...

Доклад Наркома Иностранных дел тов. Литвинова и Наркома Внутренних дел тов. Вышинского о военно-политическом положении в Испанской Республике и о позиции ведущих европейских держав (Англия, Франция, Германия, Италия) по испанскому вопросу. Дополнительные разъяснения даны заместителем начальника Разведывательного Управления РККА тов. Берзиным, начальником Генерального Штаба РККА тов. Егоровым, Наркомом Обороны тов. Ворошиловым и начальником Морских сил РККА тов. Орловым.

Заслушав т.т. Литвинова, Вышинского, Берзина, Егорова, Ворошилова, Орлова о положении в Испанской Республике, СНК СССР и ЦК ВКП (б) постановляют:

1. Ответить на обращение испанского правительства об оказании ему военной и экономической помощи положительно. В связи с этим поручить Наркомату Обороны (т.т. Ворошилов, Блюхер) в трёхдневный срок представить на рассмотрение Политбюро соображения по формированию для отправки в Испанию экспедиционного корпуса в составе стрелковых (2-3 дивизии), бронетанковых (2 танковых и одна пулеметно-артиллерийская бригады), артиллерийских (корпусная артиллерия), авиационных (2 бригады) частей, а также частей тыла и транспорта для оказания интернациональной помощи дружественному правительству Испанской Республики.

2. Назначить командующим Специальным Экспедиционным Корпусом РККА комкора Урицкого.

3. Поручить Наркомату Обороны (т.т. Ворошилов, Фельдман) и НКВД (т.т. Вышинский, Слуцкий) усилить командование Специального Корпуса проверенными кадрами, имея в виду стоящие перед ним особые задачи и предполагаемые формы борьбы.

4. Поручить Наркомату Финансов (тов. Гринько) выделить средства (в том числе и в иностранной валюте) для финансирования действий Специального Корпуса в Испанской Республике.

5. Поручить Наркомату Путей Сообщения (тов. Каганович) в кратчайшие сроки разработать и осуществить мероприятия по транспортировке личного состава и снаряжения Специального Корпуса из Черноморских и Балтийских Портов в Испанию.

6. Поручить Наркомату Обороны (т.т. Ворошилов, Блюхер) и командованию Морских сил РККА (тов. Орлов) разработать и осуществить прикрытие военных транспортов силами Черноморского и Балтийского Флотов.

7. Поручить Наркомату по иностранным делам...

...

В связи с назначением тов. Урицкого командующим Специальным Экспедиционным Корпусом назначить начальником Разведывательного Управления РККА тов. Берзина.

Эпилог

Олег Ицкович, Барселона, 25 июля 1936 года, воскресенье

— Читал?

Олег скосил взгляд на газету в руке Степана — "Guardian", и отрицательно покачал головой:

— Нет. А что там?

— Литвинов официально заявил, что СССР окажет правительству Испании военную и экономическую помощь.

— Интернациональную, — кивнул Олег. Он смертельно устал и, если честно, все эти "старые новости" не вызывали у него уже ни малейшего энтузиазма.

"Ну, разумеется, окажут! — думал он с тоской. — Куда же мы без интернациональной помощи?! И старшего майора Орлова пришлем, чтобы было кому ПОУМ вырезать, и Берзина, и кого там еще? Павлова, Смушкевича... Сплошные смертники".

— Ты не понял, — Степан положил руку ему на плечо и сжал пальцы, привлекая внимание. — СССР посылает войска. Экспедиционный корпус. Официально!

— Да ты, что?! — вскинулся Олег. — Ты понимаешь, что это значит?!

Как бы ни был он вымотан, но не понять разницы между посылкой "добровольцев" и оружия и отправкой регулярных частей, он просто не мог, физически. И означало сей факт, что в этом мире что-то еще изменилось, но вот каковы будут последствия таких "инноваций" знать заранее уже, к сожалению, невозможно.

— Это значит, что "Кондором" дело не ограничится, — предположил Степан.

— Да, уж... У тебя сигареты есть?

— Держи, — протянул пачку Матвеев. — А тебе, значит, еще ничего не сообщили?

— Нет, — коротко ответил Олег, закуривая. — Я эти дни все время с итальянцами крутился, но они ушли вместе с мятежниками, когда тех вышибли из города. А сейчас у меня нет связи даже со своими. Консульство почему-то закрыто. Порт не работает, а по телеграфу... Ну, я послал, разумеется, "статью" в газету, но ответа пока нет. И из Парижа ничего... Никому мы, Степа, не нужны...

— Да, нет. Тут ты ошибаешься, — усмехнулся Степан, закуривая. — Витьке мы нужны, да и девочкам нашим не безразличны. Опять же ГРУ, НКВД, Гестапо, МИ-6... Просто пауза образовалась, а ты вместо того, чтобы наслаждаться покоем, дурью маешься.

— Что будешь сообщать начальству? — как ни в чем не бывало, спросил Олег, возвращаясь к злобе дня.

— Что ты, скорее всего, как и предполагалось, все-таки аналитик, и в Испанию попал случайно. А чем занят на самом деле — не понятно.

— Одобряю.

— Ну, я где-то так и думал, что тебе понравится.

— Проблема в том, что у них нет общей границы, так что только морем... — задумчиво произнес Олег и потянул из заднего кармана брюк серебряную фляжку. — Будешь?

— Буду... Но ведь и "у нас" гнали пароходами из черноморских портов.

— Франция тогда приняла решение об эмбарго... А итальянцы под видом испанцев пробовали атаковать наши суда...

— Наши? — подколол Степан, принимая фляжку.

— Ну, а чьи же еще? — пожал плечами Олег. — Смотри, вроде бы та вот таверна открыта!

— Точно! — Матвеев сделал несколько аккуратных глотков и вернул фляжку Ицковичу. — Зайдем, а то так пить хочется, что живот от голода подводит.

— Аналогично, — кивнул Олег. — Только я еще и спать смертельно хочу. И душ бы принял с удовольствием, и белье опять же...

— Слушай, а где это тебя носило?

— Задание партии выполнял.

— Какой партии?

— Ну, не лейбористской же! — огрызнулся Ицкович. — Мне же карьеру делать надо, а то, не ровен час, Шелленберг на кривой обойдет!

— Ну и?

— Собрал кое-что о состоянии флота и военной авиации. Завербовал пару идиотов. Ты их потом тихо сдашь через кого-нибудь. Ну и описал, как мог, местное революционное руководство: ПОУМ, анархисты, социалисты, коммунисты, профсоюзы всяческие... Чёрт ногу сломит в этом бардаке! Кое с кем даже лично познакомился. Любопытные люди, хотя иногда возникает впечатление, что они невменяемы. Особенно ФАИ и их лидер — как его... Всё время забываю...

— Дуррути его фамилия... И они стали говорить с фашистом?

— Ну, вы меня просто удивляете, мистер Гринвуд. У меня, что на лбу написано, что я член НСДАП? Вполне могу быть бывшим троцкистом.

— Почему именно троцкистом?

— Ну не сталинистом же! Мы же в Испании, здесь эти фокусы пока не проходят.

Они подошли к таверне и заглянули в открытую дверь.

— Есть кто живой?! — выдал Ицкович старательно, а главное при свидетелях, заученную фразу.

— Сеньоры желают что-нибудь выпить? — из жарких сумерек, сплотившихся в глубине помещения, навстречу гостям вышел высокий тощий, как жердь, старик с седыми усами щеточкой.

— Вино, — сказал по-испански Степан. — Белый. Кушать. Ветчина... э...

— Колбаса, — предположил Ицкович.

— Да, — кивнул Степан. — Колбаса и... как его... да! Сыр.

— Овощи и фрукты, — с радостной улыбкой полного идиота сообщил Ицкович и, закурив, уселся, наконец, за стол.

— Сейчас все будет, господа, — чуть улыбнулся старик, вполне оценивший лингвистический подвиг ранних посетителей. — У меня есть все, что вам нужно.

У него действительно оказалось все, что им было сейчас нужно, кроме душа, разумеется, свежего белья и койки. Впрочем, койка вполне могла обнаружиться где-нибудь наверху, но Олег предпочитал по возможности спать дома.

— Ты не знаешь, — спросил он, благодарно кивнув хозяину таверны, принесшему им вина. — Каков статус черноморских проливов?

— Ты что газеты не читаешь? — удивился вопросу Степан. — В Монтрё с июня месяца конференция работает. Именно по статусу проливов.

— Что, серьезно? — спросил Олег, выпивший едва ли не залпом стакан прохладного белого вина.

— Вполне, — Степан покрутил головой, но тоже сделал несколько жадных глотков, прежде чем развил свой ответ.

— Сейчас статус проливов регулируется положениями, принятыми на Лозаннской конференции еще в начале двадцатых годов. У Турции по этим соглашениям нет никаких прав, но сейчас ситуация вроде бы меняется, и, я думаю, у СССР будет право проводить через проливы и военные транспорты, и корабли сопровождения. Вот только как бы не влететь в конфликт с Италией. У дуче вполне современный и неплохо обученный флот. Против нас, британцев, разумеется, не потянет, но против РККФ — вполне.

— Не полезут они... — отмахнулся Олег, хорошо представлявший теперь, на что способны, а на что — нет, итальянцы.

— ...из-за угла нагадить... Это пожалуйста. Диверсантов послать могут, как собственно и поступали. Торпеду с подлодки пустить под видом испанских националистов, или попытаться досмотреть одиночный транспорт — это да. Но в открытую не полезут. Им последствий войны с Эфиопией за глаза и за уши хватает. Значит, наши могут свободно возить войска, — он нарочито использовал местоимение "наши", но и то правда, советские ему все же не чужие. — И никакое эмбарго им в этом случае не указ. Прямое вмешательство по просьбе законного правительства.

— Так-то оно так, — Степан тоже закурил и, допив вино, разлил по новой. — Но и в прошлый раз правительство было законное, что не препятствовало французам и англичанам провести в Лиге Наций решение о невмешательстве. Фактически — эмбарго. Но и наших, в смысле, красных, это тоже не сильно остановило, как возили оружие и советников, так и продолжали.

— Слушай, — усмехнулся вдруг Олег, вспомнив вчерашнюю встречу в Мартореле. — Ты как насчет — трахнуть интересную женщину?

— Э? — Степана предложение Ицковича явно застало врасплох. — Какую женщину?

— Долорес Ибаррури, — давясь смехом, ответил Олег, и продолжил:

— Вчера познакомили с пламенной... Как ее там? Пассионарией, что ли? Так вот, тетка конечно в теле и не так, чтобы молода — сороковник явно стукнул — но, учитывая "энергетику", вполне приличная партия... на одну ночь. Не сказать что двое детей...

— Пошел ты! — опомнившись, облегченно рассмеялся Матвеев. — Не серьезный вы человек, господин Шаунбург. — Вам такое счастье выпало: с самим товарищем Сталиным в одно время проживаете, а вы... — он притворно махнул рукой, стараясь не смотреть на едва сдерживающего рвущийся наружу смех, Ицковича.

— Вы должны, товарищ, не есть, ни пить, а денно и нощно трудиться на благо советского народа! — он воровато оглянулся, не слушает ли их кто, и добавил:

— А вы что делаете?! Почему до сих пор в Москву не отправлены чертежи лучшего в мире танка? А?

— А ты знаешь, какой из них лучший? — Олег все-таки сдержался и не заржал. — А как устроен "калаш" знаешь?

— А ты?

— Я знаю "МИ-6", но не подробно, разумеется, да и все равно нельзя. И не потянут, и вопросы лишние возникнуть могут. Так что будем продолжать... любить любимых женщин, пить хорошее вино, — он поднял перед собой стакан с вином.

— Прозит! И делать, что можно в предоставленных нам обстоятельствах.

— Прозит! — улыбнулся ему Степан и отпил из стакана. — А ведь неплохо у нас выходит, как полагаешь?

Хайфа - Москва — Уфа

Декабрь 2009 — Ноябрь 2012

— Гамарник, Ян Борисович — советский военачальник, государственный и партийный деятель, армейский комиссар 1-го ранга. Начальник Политуправления РККА. Разведывательное управление находилось в прямом подчинении ПУ РККА.

И так далее; и прочее; и тому подобное (лат.) — устойчивое сочетание (сокращение etc.)

Зигмунд Фрейд (1856-1939) — великий австрийский психолог, основатель психоаналитического течения; Карл Юнг (1975-1961), — основоположник одного из направлений глубинной психологии, аналитической психологии; Эрих Фромм (1900-1980)— — немецкий социальный психолог, философ, психоаналитик, представитель Франкфуртской школы, один из основателей неофрейдизма и фрейдомарксизма.

Жан Пиаже (1896-1980) — выдающийся швейцарский психолог и философ; Л.С. Выготский (1896-1934) — выдающийся советский психолог, основатель культурно-исторической школы в психологии; А.Р. Лурия (10902-1977) — выдающийся советский психолог; А.Н. Леонтьев (1903-1979) — выдающийся советский психолог.

Олег перефразирует известное изречение Мефистофеля (Гете И.В., Фауст): Суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет.

Низвержение в Мальстрём" — рассказ Эдгара Аллана По о человеке, который попал в водоворот и выжил.

В принципе, в описываемую эпоху в Париже героин или, на худой конец, морфий купить можно прямо в аптеке. Но компаньоны опасаются — и не напрасно — что провизор ведь покупателя и запомнить может. Так что изготовление героина преследовало благую цель — сократить количество возможных следов.

Биполярное аффективное расстройство — диагноз психического расстройства, проявляющегося маниакальными и депрессивными или смешанными состояниями, при которых наблюдаются симптомы депрессии и мании одновременно (например, тоска со взвинченностью, беспокойством, или эйфория с заторможенностью.

Армия обороны Израиля (ивр. Цва ха-хаганк ле-Йисраэль, сокращённо Цахаль или ЦАХАЛ) — армия Государства Израиль.

Лягушатник, француз (немецкий сленг)

Дерпт — Тарту, Эстония.

— Стихи Г. Остера.

— Тельфер — подвесное грузоподъёмное устройство, обеспечивающее перемещение грузов как по вертикали, так и по горизонтали вдоль балок-швеллеров.

— дальнейшее описание изготовления мощного СВУ направленного действия, по причинам этического свойства, не имеет ничего общего с действительностью. Поэтому, как говорят наши американские друзья: "Не пытайтесь повторить это дома".

— диаметр шара около 25мм.

— пшеничное нефильтрованное пиво с добавлением специй и фруктовых эссенций. Национальный продукт Бельгии и северо-востока Франции.

— Необходимое пояснение: "Воскресенье", "Машина времени" и "Аквариум" — все как-то нечувствительно прошли мимо Виктора Федорчука.

Людвиг ван Бетховен (1770-1827) — великий немецкий композитор, дирижер, пианист, один из трех "венских классиков"; Йозеф Гайдн, Вольфганг Амадей Моцарт и Людвиг ван Бетховен. В данном контексте, Олег мог бы услышать бетховенскую "Оду к радости"; Франц Йозеф Гайдн (1732-1809) — великий австрийский композитор. Соответственно, в ушах Олега могло звучать что-нибудь из оратории "Сотворение мира"; Кристоф Виллибальд Глюк (1714-1787) — немецкий композитор. К сложившейся ситуации могли бы подойти некоторые отрывки из оперы "Ифигения в Тавриде"; Рихард Вагнер (1813-1833) — немецкий композитор, дирижер, драматург. "Полет валькирий" — музыкальная тема из оперной тетралогии "Кольцо Небелунгов".

Маленькая ночная серенада (нем.)

Испанский самозарядный пистолет "Астра" модель 400 — коммерческое название армейского пистолета модели 1921 года под патрон 9*19 Para или 9*23 Lungo, с магазином на 8 патронов. Практически не имел выступающих деталей.

Сальвадор Дали (1904 — 1989) — испанский живописец, график, скульптор, режиссёр. Один из самых известных представителей сюрреализм; Рене Магритт (1898-1967) — бельгийский художник, один из крупнейших представителей сюрреализма. Возможность увидеть их вместе весьма велика. Они дружили и часто появлялись вместе, причем не вдвоем, а с еще несколькими знаменитостями: литератором Полем Элюаром и художниками Эрнстом и де Черико.

На улице Данте, если верить фильму Михаила Ромма (1956), произошло убийство. Однако Матвеев, смутно помнящий молодого и красивого Михаила Казакова, почти такого же молодого и красивого, как в "Человеке-амфибии", совсем не помнит черно-белый фильм, несколько раз виденный им по телевизору в детские годы.

Звание сотрудников НКВД — примерно соответствует армейскому званию майор.

Пивная (фр.)

Мадам, вы сдаете комнату? А за какую цену? С водой? А центральное отопление у вас есть? Вот как? Прекрасно. Большое спасибо, мадам! (фр.)

химическое соединение с формулой CHCl3. В нормальных условиях является бесцветной летучей жидкостью c эфирным запахом и сладким вкусом. В описываемую эпоху использовался как универсальное средство для наркоза.

Первоначальное значение латинского слова fuga — "бегство", "погоня". Второй смысл, который вкладывает в употребление этого слова Олег связан с тем, что в фуге — как музыкальном произведении — присутствует несколько голосов, каждый из которых в соответствии со строгими правилами повторяет, в основном или изменённом виде, одну и ту же тему — короткую мелодию, проходящую через всю фугу.

Хорошо темперированный клавир — цикл произведений И. С. Баха, состоящий из 48 прелюдий и фуг для клавира (т.е., клавишного инструмента). Название произведения предполагает использование инструмента, настройка которого позволяет музыке звучать одинаково хорошо в разных тональностях.

Дежурное блюдо (фр.)

Полкружки светлого.

Рагу из мяса или дичи с бобами, приготовленное в горшочке (фр.)

Из всех неприятностей произойдет именно та, ущерб от которой больше (сформулирован после 1945 года).

Спасибо (голландский).

Франкоговорящий житель Бельгии, часть населения которой говорит на втором официальном языке страны — фламандском.

Писающий мальчик.

Семь налоговых лошадиных сил.

Собачья погода (фр.)

Почему? (фр.).

Извращенец, гад, сволочь, подлец (фр. сленг).

Один на один (фр.).

Коньяк с водой (фр.).

Кофе с молоком (фр.).

Немец (фр. сленг).

Если трахнуть (фр. сленг).

Босс (нем.).

Германский мужчина (нем.).

Маленькая шлюха (нем. Арго).

БУНД (Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России) — еврейская социалистическая партия, действовавшая в России, Польше и Литве от 90-х годов XIX века до 40-х годов XX века. Членам левых (революционных) партий, перешедших в ВКП (б), партийный стаж засчитывался с момента вступления в такую — левую — партию, например, в БУНД.

Шлюмпер — оборванец (примерный перевод с идиш).

Сиськи, буфера (нем. сленг).

1. Грудь, сиськи; 2. Задница, жопа (нем. сленг).

— А.С. Пушкин "Маленькие трагедии"

Технион — Израильский технологический институт — университет в городе Хайфа в Израиле. Один из старейших и знаменитейших вузов Израиля.

Университет Карнеги-Меллон — частный университет и исследовательский центр, расположенный в Питсбурге, (штат Пенсильвания, США).

Тест Векслера (другие названия: шкала Векслера, тест интеллекта Векслера, WAIS, WISC) является одним из самых популярных тестов исследования интеллекта на западе.

Баварец, ироническое прозвище из северной Германии (нем. Сленг).

Звание в СА (Штурмовых отрядах) и СС, соответствовало званию лейтенанта в вермахте.

Товарищ (нем.).

Союз красных фронтовиков (СКФ, Рот Фронт, нем. Roter FrontkДmpferbund) — полувоенное боевое подразделение КПГ в Веймарской республике.

Сомкнём ряды. Пусть будет выше знамя! Рот-фронт идет, чеканя твердый шаг...

Вперед! (нем.)

Сомкнём ряды. Пусть будет выше знамя! СА идет, чеканя твердый шаг...

Вилли Леов (1887, Бранденбург-на-Хафеле — 1937, СССР) — один из основателей Коммунистической партии Германии, сподвижник Эрнста Тельмана. Образование низшее. С 1925 руководил Союзом красных фронтовиков. Член ЦК КПГ с 1928. Депутат рейхстага в 1928-33.

Стрелялка (нем. сленг).

СД, Служба безопасности рейхсфюрера СС.

Шлюха, б-дь (фр.)

Б-дь (фр.)

Сленговое название марихуаны (фр.)

Дословно: вакханки, но в данном случае имеются в виду усы (фр. сленг)

Магнум — бутылка для шампанского ёмкостью полтора литра; брют — Максимально сухое шампанское; Блан де нуар (фр.) — дословно: белое из черного, то есть, белое вино из красного винограда.

Случаться, заниматься сексом (Французский сленг)

Моя прекрасная леди.

У Тани или у Жаннет, или, возможно, у обеих, в голове крутятся неясные аллюзии на тему абсента. В данном случае, речь явно идет о двух знаменитых картинах: "Любительница абсента" Пикассо и "Любитель абсента" Эдуарда Мане.

Айнтопф (нем. Eintopf "всё в одном горшке") — блюдо немецкой кухни, густой суп с мясом, копчёностями, сосисками или другими мясными продуктами, заменяет обед из двух блюд; Хамон (сыровяленый испанский окорок) — лакомство и деликатес — основа иберийской кухни; Гуляш — национальное венг.: кусочки говядины или телятины, тушённые со шпиком, луком и перцем (паприкой) и картофелем; Наварен (фр. navarin) — айнтопф из барашка с белой репой готовят практически во всех областях Франции.

"Англичанка гадит" — расхожее выражение, обозначающее факт неявных действий (дипломатических, экономических, шпионских, пропагандистских) Великобритании против России. Появилось и получило распространение в XIX веке (под "Англичанкой" понималась не просто Англия, как страна, но и королева Виктория лично) — приписывают Николаю I.

Шутливо расшифруется как beau cul, belle gueule: красивая жопа, красивая рожа (изначально сокр. от bon chic bon genre: бонтонный, комильфо, элегантный).

Бильярдные термины: Абриколь — удар битком (шаром, по которому производится удар) от борта в прицельный шар; Триплет — от двух бортов; Выход -, после забитого прицельного шара биток выходит на другой прицельный шар; Cерия (с кия) — последовательность результативных ударов; Винт — децентрированный удар по битку, вызывающий вращение; игра в Снукер: снукер или маска — позиция, когда прицельные шары маскируют биток, не позволяя произвести прямой удар по очередному шару.

Виккерсы, Рено, Рейнметалл — марки английских, французских, немецких танков межвоенного периода.

Фрамбуаз — малиновая водка, Франция; Киршвассер — вишневая водка, Германия; Пастис — анисовая водка, Франция.

Сиськи, буквально "мопсы" (порода собак) (немецкий сленг)

Русский бильярд (пирамида) — собирательное название, разновидности лузного бильярда, с особыми требованиями к оборудованию для игры; Пул (американский) (Девятка) (Восьмерка) — разновидности лузного бильярда; Снукер — разновидность лузной игры. Наиболее распространена в Великобритании.

Бездушная кукла (нем).

Хват — положение руки на кие; Мост — положение кисти, на которую опирается при ударе кий; Перескок — удар, биток сначала перескакивает через маскирующий шар, и ударяет по прицельному шару.

Герой одноименного романа Александра Дюма, в котором среди прочих действующих лиц появляется и Бенвенуто Челлини.

Обитающая на Рейне нимфа, которая своими песнями увлекает корабли на скалы.

Шлюха (нем. Арго).

О, ля-ля, а ты девушка, кажется, неслабо набралась (фр. сленг)

Похмелье ("волосы болят") (фр. сленг)

Феликс Мендельсон (1809-1847) — немецкий композитор-романтик еврейского происхождения, принявший при крещении фамилию Бартольди.

Тональность До минор.

Соответствует армейскому Званию — полковник.

один из лидеров национал-социалистов и руководитель СА. Убит по приказу Гитлера 1 июля 1934 года в так называемую "Ночь Длинных Ножей".

Штурмовые отряды (нем. Sturmabteilung, сокращённо СА) — военизированные формирования нацистской партии.

Уничтожению руководства СА предшествовал длительный период напряженности между Гитлером и Рэмом. Накануне "переворота" произошло "примирение", и чтобы продемонстрировать лояльность, Рэм распустил отмобилизованные отряды штурмовиков, отправив их в месячный отпуск.

Герман Эрхардт (1881-1971) — германский морской офицер, командир фрайкора в 1918 — 1920 годах. В двадцатых годах соперничал с Гитлером за лидерство в крайне правом движении. В описываемое время в эмиграции

Штандартенфюрер СА Юлиус Уль начальник охраны Эрнста Рэма

Вернер фон Альвенслебен, управляющий "Союза по защите западноевропейской культуры".

Группенфюрер СА, принц Август Вильгельм Прусский — сын последнего кайзера из рода Гогенцоллернов.

Индийский писатель, поэт, композитор, художник, общественный деятель

Филибастер — буквально флибустьерство — тактика обструкции законопроектов в Сенате США парламентским меньшинством путём затягивания принятия решений с помощью внесения огромного количества поправок, декларирования лозунгов, пространных размышлений по теме и не по теме.

Oscuro — обозначает "темный", его также называют "negro" или "черный" в странах, где производят табак. Его обычно оставляют на плантации дольше всех остальных, он также дольше остальных дозревает, выдерживается.

Lonsdales толще чем Panetelas, но длиннее и стройнее, чем Coronas.

Род дамских папирос — тонкая испанская папироса из табака, завернутого в лист маиса/кукурузы.

Тодорский Александр Иванович (1894-1965). Комкор (1935 г.), член КП с июня 1918 г; Кулик Григорий Иванович (1890-1950). Маршал Советского Союза (1940).

ОМП — оружие массового поражения.

Герои романа ошибаются. Михаил Горбачев родился 2 марта 1931 года.

— Станиславский К.С. (настоящая фамилия Алексеев) — по первой специальности — учёный востоковед.

— "Харлей Девидсон и ковбой Мальборо" фильм 1991 года, режиссёр Саймон Уинсер.

Театральное арго — означает попытку слабого актёра заменить построение сценического образа активной мимической игрой. Откуда об этом знает Виктор? Да так, была у него подруга-актриса...

— вернёмся к нашим баранам (фр. устар.)

— стихи Михаила Анчарова.

— "Une vie d'amour", песня из к/ф "Тегеран-43", слова Ш.Азнавур, музыка Ж.Гарваренц.

— "Лысая певица" (1949 год), пьеса румынского драматурга Эжена Ионеско, основателя театра абсурда. Действие пьесы и реплики персонажей основаны на творческой интерпретации румынско-английского разговорника.

Имеется в виду вторая англо-бурская война (1899-1902).

По покупательной способности 150000 фунтов стерлингов в 1935 году соответствовали 5.5 млн. фунтов стерлингов или около 10 млн. долларов сейчас.

Якобиты — приверженцы изгнанного в 1688 "Славной революцией" английского короля Якова II и его потомков, сторонники восстановления на британском престоле дома Стюартов.

Карл Эдуард Стюарт (1720 -1788), известный также как Красавчик принц Чарли (англ. Bonnie Prince Charlie) или Молодой Претендент — предпоследний представитель дома Стюартов и якобитский претендент на английский и шотландские престолы как Карл III в 1766 — 1788.

Односолодовый (single malt) виски, произведённый одной винокурней; возможен купаж разных лет выдержки

— Обыгрывается разница в значениях между "last" и "final" — оба слова переводятся на русский как "последний".

— фальшивка, сработанная в недрах британских спецслужб в 1924 году. Письмо, якобы направленное руководителями Коминтерна британским коммунистам с призывом готовиться к гражданской войне. Впервые опубликовано в "Дэйли Мейл". Цель этого письма — ослабить позиции британских лейбористов на выборах в декабре 1924 года. Что и было с успехом достигнуто.

Слова В.Молотова о Польше, который перефразировал слова Ю.Пилсудского и его

— по состоянию на 1936 год в Чехословакии 25% населения — судетские немцы. Причём каждый третий был безработным.

Бурлюк, Давид (1882-1967гг.) поэт-футурист.

В.В.Маяковский, "Я сам" (автобиография). Точность цитаты — на совести Матвеева.

Мирные договоры, закрепившие итоги Первой мировой войны в отношении Германии и Австрии.

Британские баронеты имеют особый знак, носимый на шейной ленте. В центре его — изображение алой длани на белом поле.

Партия основана в Чехии в 1904 году, а в 1918 переименована в Национал-социалистическую партию рабочих.

Конрада Генлейна, бывшего, к слову, преподавателем гимнастики.

Дело в том, что Муссолини относился к политике Германии весьма настороженно. Прежде всего, его беспокоили претензии нацистов на итальянскую провинцию Тироль, большинство в которой — как и в чешских Судетах — составляли этнические немцы. В 1934 он уже подозревал Германию в убийстве австрийского канцлера Дольфуса и в попытке присоединить Австрию. Тогда Муссолини оказал новому канцлеру Курту Шушнигу поддержку и продолжал оказывать ее и в 1936 году, когда Шушниг запретил деятельность "Внутренней обороны" — радикальной организации, близкой НСДАП. Таким образом, убийство агентами гестапо лидера судетских немцев Генлейна, возможно, тяготевшего к Австрии, а не к Германии, могло рассматриваться Муссолини как враждебное действие — модель будущего поведения немцев в отношении Тироль.

Более известен под славянофицированным именем Радола Гайды. — чехословацкий военачальник и политический деятель. Один из руководителей антибольшевистского выступления Чехословацкого корпуса, летом 1918 года — командующий чехословацкими войсками восточнее Омска. В 1919 командующий Сибирской армией колчака. 1920 — командир дивизии в Кошицах, а 1 декабря 1924 г. назначен первым заместителем начальника Главного штаба. В 1926 уволен в отставку и провел полгода в тюрьме. Позднее один из лидеров крайне правых чешских националистов.

Использование в интересах спецслужб сексуальной привлекательности или даже просто обаяния подосланной контрразведкой к агенту разведки другого государства представительницы противоположного пола.

Василий Петрович Рощин (Яков Федорович Тищенко) (1903-1988) — советский разведчик, сотрудник Внешней Разведки НКВД, в описываемый период легальный резидент разведки в Вене. Вспомнила же о нем Ольга, потому, что как раз весной 1936 года к Рощину через общего знакомого, бывшего царского офицера Хомутова, обратился лидер Немецкой партии народной свободы Райнгольд Вулле. Суть его обращения заключалась в получении от СССР различной помощи (в т.ч. и финансовой — 750 тыс. марок) для свержения Гитлера. История эта в перестроечные и постперестроечные годы неоднократно обсуждалась в российской прессе, так что и Ольга ее могла запомнить.

Говяжий бульон с тонко нарезанными — в виде лапши — блинчиками фриттатен (Frittaten).

Воздушный пирог из взбитых яиц, нарезанный маленькими кусочками.

Соответствует армейскому званию генерал-лейтенанта.

-Все современники указывали на то, что голос Гейдриха удивительно дисгармонировал с его внешностью — был неестественно высоким для мужчины.

Шеврон старого бойца — в феврале 1934 для "старых бойцов" СС ввели ношение почетного серебряного шеврона на правом рукаве; "Нюрнберг" — памятный знак "Нюрнберг 1929". Kripo — Криминальная полиция.

Генрих Мюллер (1900 — ?) — шеф тайной государственной полиции (IV управление РСХА) Германии (1939 — 1945). Группенфюрер СС и генерал-лейтенант полиции (1941), заместитель Гейдриха; Артур Небе (1894-1945) группенфюрер СС, генерал-лейтенант полиции и рейхскриминальдиректор, в 20-х годах комиссар полиции Берлина. Участник ряда заговоров против Гитлера. Небе — в то время — заместитель Мюллера, начальник отдела исполнения принятых решений ; Эрнст фон Вайцзеккер (1882 — 1951) — германский дипломат, бригаденфюрер СС (30 января 1942 года). Барон.

Люфтваффе (нем. Luftwaffe — дословный перевод: воздушное оружие) — название германских военно-воздушных сил в составе рейхсвера, вермахта и бундесвера.

Шелленберг, Вальтер (1900-1952), бригаденфюрер СС, начальник VI управления Главного управления имперской безопасности (РСХА).

Авраам Штерн (1907-1942) — поэт и сионистский деятель. Основатель и руководитель подпольной организации Лехи; Авраам Техоми (1903-1990) — влиятельный командир Хаганы (подпольной военной организации евреев Палестины) и основатель Иргуна. Идеологически тяготел к правым сионистам — ревизионистам, тогда как руководство Хаганы состояло в основном из левых сионистов. В 1937 ушел из Хаганы и создал Иргун.

Берлинский аэропорт, начавший работать в 1926 году. В 1936 году один из крупнейших аэродромов Европы. Ехать Басту было совсем недалеко. С улицы Доллендорф до Темпельхофа рукой подать: подняться по Потсдамер штрассе до Шонебергер, плавно переходящей на запад от железнодорожных путей в Темпельхоф штрассе, и вниз к Полицейским казармам и Колумбия штрассе; "Tante Ju", Юнкерс 52-3м пассажирский и транспортный самолет 30-х годов.

Фафнир, в скандинавской мифологии чудовищный дракон.

Суккуб (от лат. succubare, "лежать снизу") — в средневековых легендах демоница, посещающая ночью молодых мужчин и вызывающая у них сладострастные сны.

Фрайхерр — барон.

Замок Грейфенштейн — семейная резиденция графов фон Штауффенбергов. Расположен между Ульмом и Аугсбургом в западной части Баварской Швабии; Графиня Каролина фон Штауффенберг (1875-1956) — жена графа Альфреда фон Штауффенберга и мать графа Клауса Шенка фон Штауффенберг (1907-1944); Граф Альфред фон Штауффенберг (1860-1936) — в прошлом обер-гофмаршал Вюртембергского двор; Штауффенберг, Клаус Шенк фон (Stauffenberg), (1907-1944), подполковник генерального штаба германской армии, граф, ключевая фигура Июльского заговора 1944.

Великий немецкий философ Иммануил Кант (1724-1804) сформулировал моральный закон — нравственный императив: "Поступай так, чтобы твое поведение могло стать всеобщим правилом".

Иоганн Готлиб Фихте (1762-1814) Артур Шопенгауэр (1788-1860) Фридрих Вильгельм Ницше (1844-1900) — немецкие философы

В этих городах находятся старейшие и известнейшие немецкие университеты.

Миттельшпиль (от нем. Mittelspiel — середина игры) — следующая за дебютом стадия шахматной партии, в которой, как правило, развиваются основные события в шахматной борьбе.

Виктор Фрейхерр фон Вайцзеккер (1886-1957) — видный немецкий невролог и психолог. Брат Эрнста фон Вайцзеккера и дядя Ричарда и Карла Фридриха фон Вайцзеккеров.

Олег посетил в частности фельдмаршала эрцгерцога Австрийского Евгения (1863-1954), генерала кавалерии Адольфа Риттера фон Брудермана (1854-1945), и генерал-полковника Карла графа фон Кирхбах ауф Лаутербаха (1856-1939).

Герой средневековой сатирической эпопеи и одноименной поэмы И.В. Гёте.

Первый фильм знаменитой трилогии о Максиме — "Юность Максима", в нем и звучит эта песня — вышел на экраны в 1934, в оригинале песни именно "шарф"

М.Москвин — псевдоним бывшего начальника ИНО ГПУ М.Трилиссера, входившего в руководство Коминтерна и занимавшегося там вопросами нелегальной работы за рубежом.

Осип Пятницкий — один из руководителей Коминтерна и многолетний руководитель разведки Коминтерна.

Сволочь, грязная свинья (нем.).

Во исполнение советско-французского договора от 2 мая 1935 года и советско-чехословацкого договора от 16 мая 1935 года.

Жак Фейдер (фр. Jacques Feyder, 1888 — 1948) — французский режиссёр, сценарист, актёр. В конце 20-х начале 30-х снимал фильмы в Германии.

Авраамий Павлович Завенягин (1901-1956) — государственный деятель СССР, советской металлургии и атомного проекта.

ОВРА (официальное итальянское название — "Organo di Vigilanza dei Reati Antistatali" (Орган обеспечения безопасности от антигосударственных проявлений)), — орган политической охраны в Королевстве Италия времен правления Короля Виктора Эммануила III.

Название города Касабланка можно перевести с испанского, как белая хата. Именно это и сделал владеющий испанским Олег Ицкович.

Фирма Hugo Boss шила эсэсовскую форму. Форму с малиновыми петлицами носили сотрудники НКВД.

— Фёрт-о-Форт, залив на юго-востоке Шотландии, устье реки Форт. На южном берегу этого живописнейшего залива находится город Эдинбург.

пинты на три — примерно 1,8 литра

"неженатого" — не смешанного из разновозрастного сырья.

хумидор — специальный ящик для сигар, в котором должна поддерживаться стабильная температура и влажность.

— бездонной бочки.

— английская идиома.

— специальное помещение для проращивания, сушки и измельчения солода — сырья для приготовления виски.

— трактат, написанный в 1729 году в Шотландии.

— фирма "Филипс" в 30-е годы продавала не только готовые изделия, но и наборы деталей и схемы сборки радиоприёмников.

Альбер Сарро — французский политик, радикал-социалист. Премьер-министр Франции с января 1936 года.; Эдуард Эррио — французский политик, радикал-социалист. В межвоенный период несколько раз становился премьер-министром Третьей республики.

— Рейнская демилитаризованная зона — на территории Германии. Охватывала левобережье Рейна и полосу шириной в 50 км по его правому берегу, на которых правительству Германии запрещалось размещать военные объекты и воинские части и соединения.

— Локарнский мирный договор 1925 года — закрепил незыблемость франко-германской границы, как и других границ в Западной и Центральной Европе и подтвердил демилитаризованный статус Рейнской зоны.

— Поль Ван Зееланд — премьер-министр Бельгии (1934-1937 гг.)

— Чистокровная верховая — это не эпитет, а название британской породы лошадей.

— Виды поступательного движения (аллюры) лошади: шаг, рысь, галоп (кентер). Различаются моторикой движения лошади. Могут иметь одинаковую скорость или производиться на месте.

— Хаггис — национальное шотландское блюдо — овечий желудок, фаршированный требухой и зеленью.

— перегонный куб для первичной дистилляции виски.

— тип автомобильного кузова с крышей, открывающейся над передним рядом сидений.

— визуал и кинестетик — названия естественных способов запоминания. В первом случае запоминание происходит посредством органов слуха, а во втором — через моторику и тактильные ощущения.

— тогдашнее название кузова "универсал".

В испанской армии соответствует майору.

Кабальеро — слово, означающее "всадник" или "рыцарь". Утратило первоначальное значение принадлежности к дворянскому сословию. С 16 века — уважительное обращение к мужчине. В сочетании со словом "идальго" обозначающим подтверждённое благородство происхождения создаёт типичную для Испании игру слов.

черт возьми, — мерзкое время!

Имеется в виду Вагнеровский фестиваль в Байройте.

— И зря, кстати, носятся. Тампоны "Тампакс" появились на рынке США в 1936 году.

Блондинка Виктория (исп.)

Приморский район Барселоны.

Эдвард Бенеш (1884 — 1948) — государственный и политический деятель Чехословакии (Чехии), второй президент Чехословакии в 1935 — 1948 годах.

Имеется в виду Тешинский вооруженный конфликт между Польшей и Чехословакией (1919-1920) . Причина — спор за обладание областью Тешинской Силезии.

удар "под дых".

Имеется в виду Эдвард Бенеш.

Администрация президента Чехословацкой республики.

Рабочая партия марксистского единства (Partido Obrero de UnificaciСn Marxista, POUM) — существовавала в 1930-е годы в Испании. Стояла на троцкистских позициях. В промышленно-развитых Каталонии и Валенсии была более многочисленной, чем компартия Испании.

Федерации Анархистов Иберии.

— город близ Барселоны.