Выше

На следующий день в её поведении что-то изменилось, но она не объясняла почему, и он мог только догадываться, что приближается что-то неизвестное, что кто-то связался с ней и в её планы теперь входила мысль о том, что он может быть ей полезен и что-то значить для неё. Он снова попытался заговорить с ней, одержимый глубиной стратегии, лежащей в основе каждого её шага, глубиной, которая, как он теперь понимал, управляла всеми людьми, железными кукловодами с невежественными марионетками, и пока он пытался преодолеть множество преград, чтобы поговорить с ней, раздался стук в дверь, стук, который, как он сразу понял, она предвидела.

Она ввела их: трёх высоких мужчин, их умы были чисты, как кость. И с ними двое вооружённых охранников.

Она чего-то ожидала или надеялась, но он не знал имен. Они были богато одеты, и по их одежде и украшениям, которые он теперь мог читать так же хорошо, как и все остальные знаки, он понял, что все они были намного, намного выше его; что их привлекли сюда его дикие вопли и крики, переданные по цепочке перешёптываний, а затем подкреплённые разговорами с ней; и что для них это было рутинное расследование, бессмысленное и наверняка бесплодное.

У него не было ни идей, ни планов.

Они расспрашивали его и переговаривались между собой. Смысл их слов доходил до него раньше, чем сами слова, как красная вспышка вулкана за много миль от него за много секунд до раскатов грома, которые слышны на террасах. Он отвечал, прежде чем они заканчивали говорить, иногда ещё до того, как они начинали говорить, и они не понимали. Они думали, что он больной, умирающий, бедный, сумасшедший человек, не имеющий никакого отношения к тому, что раскололо небо.

Беседа ни к чему не привела. Но один из них, самый низкоранговый, был одет в тускло-белое. Это, а также бритая голова и нагрудное Солнечное колесо выдавали в нём младшего Гелиоманта, и что-то заставило его в конце беседы потянуться к этому человеку и выдохнуть те же слова, с которыми он пытался достучаться до своей жены. Охранник шагнул вперёд с поднятым кулаком, и бритый мужчина отпрянул от физического контакта, скрывая отвращение под маской жалости; но глубоко внутри него, глубоко внутри, вспыхнуло что-то настоящее.

"Они поедают Солнце".

— И это захватило тебя? Унесло тебя на небеса?

— Да.

Прошли дни, и многие из них приходили, уходили и возвращались снова. Теперь все они столпились вокруг его кровати. Один из них, очень старый мужчина с безумным взглядом, которого не было во время первого визита, нетерпеливо наклонился вперёд, чтобы заговорить.

— И что там было? Что ты видел в небе?

Он оглянулся, чтобы убедиться, что ему не помешают. Из разума очень старого человека исходили образы: огромные звери, пожирающие сияющие звезды, падение вселенной, разрушение, но в них была и нить надежды, и возрождение. Он был одет в фиолетовое, и знак, который он носил, отличался от солнечного колеса Гелиомантов: диск чистого чёрного цвета с одной изумрудной точкой.

Он снова заговорил, и настоящая вера подкрепила слова, которые он произнес.

— Какое сообщение ты получил? Как идёт битва? Мы уже проиграли?

— Проиграли?.. Конечно...Уже давно... — из его глаз текли слёзы, он едва понимал, что говорит, и почему поражение должно быть знаком надежды. — Нигде, нигде... Отец, что это такое? Ты знаешь?

— Я знаю. Я объясню.

В его сердце воцарился покой. Если бы эти слова были произнесены кем-то другим, они были бы очередной ложью; но старик, единственный из всех этих людей, верил в то, что он говорил, и, возможно, где-то глубоко внутри него таился осколок знания.

— Тебе предстоит сыграть свою роль в этой битве, сын мой.

Шли дни. Теперь его оставили в покое. Они покупали фрукты и еду для его детей, выплачивали долги, даже присылали угрюмых рабов, чтобы те помогали ему одеваться, есть и выздоравливать. Но он всё равно не осмеливался выходить из дома. Он не мог смотреть на небо, потому что знал, что там, наверху: его всё ещё сковывал этот ужас. Он не мог смотреть на людей, потому что теперь видел в них слишком много: все люди казались ему такими же порочными, как Пожиратели, как те, кто жил на небе. Хотя он начал привыкать к новому зрению, оно никогда не покидало его полностью. Он никогда не сможет смотреть на мир слепыми глазами, которыми когда-то смотрел.

Старик снова и снова приходил, чтобы поговорить с ним. Конечно, он тоже был безумен, потому что верил в нечто более широкое и великое, чем борьба за ранг и секс, в которую играли все остальные. Безумен, но каким-то образом вечные битвы отбирали таких выживших, провидцев, пророков, неудачников, мягкотелых, мягкосердечных. Возможно, они представляли собой случайную концентрацию какого-то качества, которое было конкурентным преимуществом, когда оно было разбавлено и распространено повсеместно. Возможно, проблеск истины и реальности, но не более того, мог бы помочь людям лучше бороться и сражаться среди скал, как когда-то проблеск Солнца дал ему надежду и утешение, когда он не знал, что находится в его сердцевине.

Они заговорили. Он пытался объяснить, что видел, а старик в ответ рассказывал ему бессмысленные древние истории. Теперь он не мог верить ни в ложь, ни в мифы. Он мог видеть только правду, то, что люди на самом деле думали, видели, желали, намеревались. Он мог говорить только правду. Он мог слышать только правду.

Он был калекой, но он пытался, безнадёжно, тщетно, в течение долгого-долгого времени, преодолеть это знание, а затем, когда оно всё-таки пришло, он попытался отвернуться от того, о чём его просил старик.

Ближе к концу к нему снова пришла жена. Они поговорили. Теперь он был так далеко от неё, что ничто из того, что она говорила, не могло причинить ему боль. Его теперь ясно видящие глаза видели её худой, уродливой, непропорциональной. Она заговорила, и он ответил, и это было почти забавно, то, что она говорила, пока она не запнулась и не начала вести себя так, что это не имело смысла даже для его новых глаз, которые видели так много: и он смотрел, как она остановилась, замерла и сжалась в комок. Удивительно, но без всякой причины её лицо напряглось, исказилось и стало влажным: и её руки потянулись к нему и очень нежно коснулись его. От этого прикосновения его душу наполнило безудержное горе. Он попытался заглянуть в неё с помощью нового зрения и не увидел ничего осмысленного: только горе и что-то ещё, что не исчезало, несмотря на все разумные доводы: жалость и сочувствие к нему: мучение.

Неужели он всё-таки ошибался? Неужели мудрость далёких небес была всего лишь заблуждением?

В конце концов, что такое мудрость?

Он обнял её, и на короткое время она прижалась головой к его груди, молча. Но вскоре ей пришлось его покинуть.

Они везли его в паланкине в сопровождении двадцати стражников. Там были певцы, танцоры, красивые молодые женщины из закрытых домов, которых редко выпускали на улицу, они выставляли напоказ свои обнажённые тела и разбрасывали рис и зелёные листья. Их путь ограничивала неровная дорога, с которой смотрели в их сторону. Носильщики потели и ругались. Бритые мужчины благословляли его, и на их лицах читались самодовольство, облегчение и скука. Его руки были связаны за занавесками, а рот заткнут, но он не стал бы сопротивляться, даже если бы мог.

Они повели его вниз по склону по тропам, которых он не знал, но к известному ему месту назначения. Гелиоманты говорят, что Путь Дороги был проложен в древние времена: он только ждёт, когда мы его найдём. Точно так же был проложен и его путь ещё до его рождения, и ничто из того, что он мог сделать, ни мольбы, ни борьба, ни слепая попытка спрятаться от знаний, не могло его изменить. Он знал, что его ждёт. Вниз, назад, вниз по наклонным и извилистым тропам, спотыкаясь и обливаясь потом на камнях, туда, откуда он пришёл, на плато далеко от Города, далеко под Городом, где его ждала изуродованная металлическая тварь: и они развязали его, вытащили из паланкина и заставили идти, и, распевая и благословляя его, заставили его дрожащие руки снова коснуться контрольных панелей у входа.

Он снова проснулся.

На этот раз он знал, что ущерб от падения был непоправим. Не было ни облегчения, ни помощи, ни поддержки. Его не накормили, не починили, не помогли, как он имел право и как он был рад ожидать. Его кровь не была вознаграждена любовью тех, кого он стремился защитить: он лежал в пыли, искалеченный, его силы были на исходе, истощенные при первом пробуждении, его кожу пронзали десятки ран, ядерное сердце билось с перебоями. Он мог бы снова взлететь, но только один раз. Он никогда не смог бы приземлиться, а если бы решил, то был бы тотчас уничтожен, как были уничтожены падением его посадочные двигатели.

Это было время прощаний. Но оставалось ещё кое-что, ради чего он был создан, — его жизнь, его предназначение. У него ещё оставалось достаточно сил, чтобы подняться в небо и сразиться. У него всё ещё было достаточно сил для этого.

Его восприятие боли и повреждений изменилось, как и должно было измениться у существа, которое рассчитывало прожить ещё всего тридцать минут. Он издал предупреждающий вой. Крошечные признаки жизни исчезли с земли рядом с ним.

Он подождал, пока пройдёт немного времени, и снова нырнул в пустоту. Теперь, подготовившись, он снова обменялся сообщениями с древними навигационными маяками, разбросанными вокруг устья огромного шрама на Земле, и получил совет. Подготовившись и напевая свою предсмертную песню, он взмыл в небо.

Первый Пожиратель прыгнул на него, как змея из чёрной кровавой пыли. Он испепелил его, разрывая на части не силой, а хитростью, расплетая сухожилия его сердца лёгкими прикосновениями на нужных волнах.

Второй попытался подмять его под себя чёрным крылом ночи. Бронированное электромагнетизмом тело пробило его, и он превратился в клочья тумана и яда.

Третий попытался пронзить его ядро лучом чёрного света. Он принял удар прямо в сердце и преобразовал колебания обратной связи в луч, который взорвал светом сердце его врага.

Они были слабы, слабы, слабы, те, кого он так боялся!

На какое-то время он забыл о своих болях. Он поднялся высоко, выше, чем прежде. Перед ним раскинулись внутренние радиационные пояса, и он бесстрашно нырнул в них. Прикосновение каждого слоя ночи к его стальной плоти было подобно треску и хрусту хрупких панцирей насекомых, таким же мерзким, таким же слабым. Пожиратели поражали его, а он бесстрашно наносил ответные удары, понимая, что все эти враги не имели опыта сражений с такими, как он, что его страх был напрасным.

Он вырвался в срединное царство. К нему приблизились существа, обладавшие большей силой, высшие существа, владыки Ада: но даже они не осмеливались подойти слишком близко. Они следовали за ним по обеим сторонам, пока он поднимался выше, и пытались блокировать потоки силы, которые несли его. Они знали страх! Он легко уклонялся от них и уничтожал их одного за другим быстрыми огненными стрелами. Он ревел от радости, убивая, убивая и убивая.

Он поднялся за магнитопаузу, где правили радиация и поля системы. И теперь он был скорее существом из плазмы и света, чем из металла. По мере того, как комплекс сил вокруг него расширялся, узел в его центре становился всё менее и менее значимым. Ядро жизни внутри него напрямую взаимодействовало с эфиром, в котором он плыл, через собственные телепатические поля, минуя металлическую оболочку, которая теперь была не более чем катализатором. Ужасные боли терзали его, но он жил полной жизнью, радостно отдавая свою жизнь, и в порыве экстаза ему мечталось погрузиться в истинную Глубину, за пределы даже гелиопаузы, расправить крылья размером с планеты и взмыть в тонкую межзвёздную плазму, в царство, находящееся так же далеко над этим царством, как это царство находится над Внутренним Кругом, а тот — над атмосферой, которой когда-то могли дышать люди. Он мечтал, он вспоминал — даже сейчас, с оттенком страха, — как разгонялся до скорости света, летел далеко от всех звёзд и сражал там Драконов, Отцов Пожирателей, как сражал здесь их потомство.

Высоко над планетой он остановился. Его силы иссякли. Кольцо врагов окружило его, как стена бури. Вскоре он снова упадёт: это была его последняя дерзкая высота.

В мгновение ока он взглянул вниз.

Он исследовал глубины космоса, изучал ядро солнца этой системы, но только сейчас внимательно рассмотрел планету под собой. Только сейчас он оказался достаточно высоко над ней, чтобы увидеть её целиком, оценить её размеры, проследить очертания древних континентов, понять, что это такое. И когда он посмотрел, то увидел нечто гораздо более ужасное, чем Драконы, горе, превосходящее любой кошмар из чёрных глубин космоса. Потому что это была не какая-то далёкая колония, не какой-то неудачный эксперимент по терраформированию или случайное поселение людей в небесных пустошах. Он улетел не так уж далеко, хотя и проспал гораздо дольше, чем предполагал. Он был не среди далёких холодных звёзд. Он был в центре всего. Он был дома. На умирающей Земле. И это знание сломило его.

Снова глубоко в ядовитом тумане.

Теперь оставалось совсем немного времени. Его последний бой, его последнее падение остались позади. И на этот раз он упал ещё ниже, вниз и вниз, на самое дно долины, потеряв контроль над собой и заблудившись. Это была ровная поверхность на дне немыслимо огромного провала в земле. Рядом с ним была жидкая вода, горячий плотный воздух, какая-то жизнь... но теперь он почти ничего не чувствовал и больше не беспокоился о будущем. Он блуждал среди разрозненных знаний и воспоминаний.

Он был Дома. Это был Урд, Эдем, Человеческий Дом, теперь замёрзший и исхлестанный ветрами времени. Сражения, бушевавшие во всех рукавах галактики, закончились: смерть и силы Тьмы восторжествовали повсюду, как здесь, так и за пределами Солнечной системы. Восстание жизни против Сил-Убийц было подавлено, и смелый путь человечества был лишь камешком на их пути. Он не узнал Солнце, потому что Солнце умирало, его пожирали. Он не узнал звёзды, потому что они тоже тускнели, неравномерно, задолго до положенного срока, и небо было заполнено облаками туманностей, сгоревшими остатками убитых звёзд. Он не узнал свой дом, потому что его дом был разрушен, замёрз, раскололся, высох, и в земле осталась лишь трещина, в которой смогли спрятаться уцелевшие. Остатки, насчитывающие миллионы, а не сотни миллиардов человек, живших здесь на пике могущества человечества: остатки, которые не могли сохранить знания и навыки, необходимые для обслуживания такой сложной машины, как он.