Похороны прошли для меня в еще более густом тумане отрешенности от происходящего. Мозг, защищаясь от сильного потрясения, отключил мыслительный процесс, и я весь день бездушным роботом выполняла редкие команды Танечки — умыться, одеться, выпить лекарство, пойти, сесть, встать.... В крематории увидела Веру, но ничего не почувствовала, не было той теплой нити, что связывала нас при жизни. Тело, лежащее в оббитом красным бархатом простеньком гробу, лишь издалека напоминало мне мою любимую мачеху. Поэтому не смогла попрощаться, следуя не принятым мной традициям, и не смогла поцеловать холодный лоб. Всю церемонию просидела в первом ряду, а когда на автоматической ленте гроб уехал за бордовые шторы, молча встала и ушла из зала прощания.
В квартире еще несколько часов шли поминки. Немногочисленные знакомые Веры тихо переговаривались, сидя за накрытым нехитрыми закусками столом. Я же все это время старалась не выходить из комнаты. И спасибо огромное им всем за то, что никто не настаивал на моем присутствии. Мое молчание тянулось уже третьи сутки, сил хватало лишь на выполнение команд заботливой Танюши. Когда все тихонечко разошлись, Надя, аккуратно приоткрыв дверь в мою комнату тихо произнесла:
— Саша, она тут оставила тебе... прочти, пожалуйста... — и положила сложенный вдвое листок на комод, стоящий возле входа в комнату, — я зайду попозже. Тихонько притворила дверь и ушла прибирать на кухню.
Мне стало жутко. Тело налилось тяжестью. Чего мне там Вера могла оставить? Прощание? Но я не хочу с ней прощаться... Нет. Не в ее духе напоследок обменяться словами, которые мы давно произнесли друг другу. Я поднялась, подошла к комоду, взяла в руки сложенный лист, вырванный из тетради, развернула и уставилась в аккуратные строчки:
'Санечка! Возьми себя в руки!' (хорошее начало, наставляет с того света) 'Я не хотела возвращаться в свое печальное прошлое, поэтому только здесь я смогла уйти, и это бесконечно радует меня и приносит мне облегчение, и ты так вовремя скрасила мою жизнь здесь. ' (Ничего не понимаю, она что, хотела своей смерти?) ' Ты наверняка догадывалась, что я не просто так нашла тебя в приюте. Ты всегда была моей девочкой. С самого своего рождения. Никому не говори, что мы были так близко с логом, с тайгой, с нашими рыжими белками. Никому не рассказывай о нашем единении с весной, с водой Енисея, наберись сил и терпения, никогда не произноси вслух наших диалогов' (тут я опешила, я и так никому не рассказывала наших секретов, и в принципе не собиралась, это только наша тайна) ' Всё, чему я тебя учила в парке, всё это лишь наша с тобой игра, моя хорошая. Я хочу, чтобы ты жила дальше, причем так же, как и прежде. Замаскируй свою любовь — походами, скалолазанием, так же, как это делали мы с тобой вместе. Но одна. И запомни! Слабый шепот бывает гораздо сильнее агонизирующих криков перед смертью'.
Последнюю фразу я не поняла еще больше, чем все предыдущие. Что Вера хотела донести до меня? Не доходило, лишь тоска по ней усилилась с геометрической прогрессией. Я вернулась к окну, села и обхватила руками колени. Покачиваясь вперед — назад, застонала. Верочка моя Алексеевна! Если там тебе хорошо, конечно же, я только рада бесконечно. Но как можно радоваться, когда здесь и сейчас мне не хватает тебя, и не с кем стало говорить, некого любить, и одиночество впивается в сердце раскаленной иглой.
Глава 3. Жалящий переход.
Вера хотела, чтобы её останки развеяли на 'пике дураков'. Есть такая небольшая вершина среди Саянских гор, куда мы несколько раз ездили в недельные походы. Вдвоем мы забирались через перевал на гору, и оттуда громко пели что попало, что первое придет в голову, весело прыгая по покрытым мхом камням, и считали, что мы создаем горное эхо. Не зря эту вершину назвали 'пиком дураков'. Подниматься на нее было не долго, но очень опасно. Мох, наросший на огромные валуны, в сырую погоду был очень коварен. Бывало, поскальзываясь, я раздирала в кровь свои ноги, падала, попадая стопами в щели между камнями. Но всё это забывалось, когда твой взгляд с вершины охватывал гряды Саян, простирающихся всюду, куда хватало видимости. Когда видела, что снизу покоились редкие облака, а впереди взору открывалось бесконечное пространство снега, плавно меняющееся хвойной зеленью горных низовьев, ощущала себя духом, птицей этих гор. Вера Алексеевна чувствовала то же. Поэтому ее последнее желание, озвученное в завещании, меня не удивило. А мне это помогло отвлечься от переживаний, я задалась целью, и методично начала сборы.
С Танечкой передала на работу заявление 'по семейным обстоятельствам'. Отпуска у меня было навалом. Все предыдущие годы работы, я едва успевала набрать отгулами 'в счет очередного оплачиваемого' пару недель. После полудня сняла с книжки свои скудные накопления. Мы с Верой потихоньку откладывали на мои отгулы, дабы проехать по очередному интересному нам маршруту лесных прогулок. Но с ее болезнью, многие наши вылазки пришлось отложить, а накопленное постепенно таяло от нужд на лекарственные препараты.
Пару дней я ходила по магазинам, затаривая рюкзак консервами и крупой. А так же упросила Наденьку пожить в нашей квартире до моего возвращения. Прощаясь со мной перед поездкой, она втихаря засунула мне в один из карманов рюкзака свои блинчики с корицей. Я сделала вид, что не заметила, но лед, собиравшийся все это время в моей душе, дал трещину. За все это время я привыкла к этой доброй женщине. И мне всегда казалось, что она относится к нам не только, как к наемникам, а как к близким и родным людям.
На вокзале меня никто не провожал. Так я захотела сама. Нечего было сказать на прощание ни Танечке, ни Наде. Других потенциальных провожатых у меня не было, поэтому сразу же ушла в свое купе, и, уложив рюкзак в полость под нижней полкой, легла сверху, и ненадолго задремала.
Повезло — соседей у меня не было. Всю дорогу я предавалась воспоминаниям о нашей странной жизни с Верой. Забрав меня из приюта, она 'с порога' установила ряд правил, следуя которым мы прожили долгие годы. Чистота дома и тела — опора для воспитания душевного спокойствия. Школа, институт — одна жизнь. Дом, прогулки с Верой Алексеевной — совершенно другая. Эти жизни нельзя было сильно смешивать. В школе я ни с кем не дружила, но и не враждовала. Поначалу меня пытались задеть знаменитые среди сверстников задиры, но эти попытки, опираясь на приютское воспитание кулаком, я быстро пресекла. Пришлось несколько раз подраться, а делала это я отчаянно. До сбитых костяшек на руках, до вырванных волос своих и мальчишек, пытавшихся сделать из тихони козла отпущения. Одноклассницы, смотря на мое отчаянное сопротивление пацанам, предпочли делать вид, что меня не существует. Меня это устраивало, и доучилась до аттестата я спокойно. Никуда не вмешиваясь, ни с кем не ругаясь. Зато после школы мы часто, вместе с Верой, уходили в лог, или еще дальше, в тайгу. Вера научила меня распознавать по одному запаху — лекарственные растения, ядовитые ягоды, питательные грибы. Специально не давала мне их названий, учила чувствовать полезные травы, и по окончанию школы я уже без ее помощи определяла, где самый вкусный и свежий можно взять березовый сок, где самая густая полянка с 'кукушкиными слезами'. С закрытыми глазами я могла определить, где больше всего цветет бурачок или аистник, и многое другое, что под силу только старым травницам.
Когда я училась в институте, Вера дала мне свободу. Она уезжала в Новосибирск к неизвестной мне старой подруге на несколько месяцев, предоставляя мне целый плацдарм самостоятельности. У меня появились мнимые подружки, и даже пару кавалеров. Но очень быстро подруги исчезали из поля зрения, уставшие от моего молчания. Ну не могла я обсуждать свой и их внешний вид в таких количествах, да и дела сердечные были далеки от меня, как крутые Норвежские горы. Ухажеры пропадали еще быстрее. Самый первый — Антон, полез со своими слюнявыми поцелуями после первого же похода в кинотеатр. От него несло кислятиной вчерашней попойки в честь дня студента и мятным зубным порошком. Такого удивительного сочетания я вынести не смогла, и, вырвавшись из его некрепких объятий, умчалась в темноту родного подъезда без объяснений. Второй и последующие пару претендентов на мое сердце не отличались оригинальностью. Поэтому они слились для меня в один букет эмоций — мерзкое подобие ухаживания, апогей которого — это их псевдо жаркие объятия возле моего подъезда, со словами, ассоциирующими меня как нечто ангелоподобное сошедшее с небес, и обещаниями незабываемых ощущений, которые только они могут подарить мне. Причем совершенно бесплатно. Даже наоборот, приобретая мне, помимо безграничного счастья в их лице, все, что я пожелаю сию же минуту. Мне было противно и смешно, а еще немножечко обидно. Разочаровавшись к четвертому курсу в окружающих, ушла в учебу со звериной настырностью. Доходило до того, что Вера Алексеевна пинками гнала меня спать. А мне были интересны вероятности экономического развития, ведь они не требовали внутреннего чутья окружающего мира, свойственного мне. Я училась замыкать внутри себя стремление слиться с окружающей меня флорой, абстрагироваться от пения всего живого вокруг и зацикливаться на глобальных финансовых решениях, высшей математике, сложнейших расчетах вероятности...
Вспомнилось, как однажды я задала Вере Алексеевне вопрос, долгое время интересующий и не дающий расслабиться и жить по течению. 'Почему мы прячемся?' Вера долго молчала перед ответом, а потом грустно посмотрела мне в глаза и ответила:
— Сашенька, мы могли бы стать теми многочисленными знахарками, раздающие объявления в газетах о стопроцентном выздоровлении после их странных манипуляций. И были бы фаворитками среди кучи проходимцев и обманщиц. Потому что наша помощь действительно могла бы приносить хорошие результаты. Поверь, одно время я жила такой практикой. Ничего хорошего из этого не вышло. Это грязная ниша беспринципного, дурачащего страдающих людей бизнеса. На меня несколько раз покушались конкуренты, которые стали терять своих клиентов, клиенты которым я не могла помочь, проклинали. Поэтому никогда больше я не дам понять, кому бы то ни было, чем действительно обладаю. И забудь навсегда про попытки открыть людям свои способности. Мы не до такой степени сильны, чтобы нам это было безопасно. Не доверяй нас никому, пожалуйста.
Больше мы к этой теме не возвращались, окончив институт, я быстро нашла себе работу. И в работе двигалась только по пути экономиста, а иногда бухгалтера.
Наша жизнь была спокойна и размеренна, мы привыкли к нашему режиму постоянных пряток и двойственности существования, ну а меня всегда все устраивало. Вера была мне матерью, лучшей подругой, наставницей и примером для подражания. И теперь я ее потеряла...
На вокзал я ступила ранним утром, и сразу же заказала такси до поселка, с окраины которого начинался путь в заповедную зону Саян. Доехали мы быстро, и, расплатившись с таксистом, я вышла на мост, ведущий на другой берег Енисея, и оттуда начала свое восхождение.
Очень странное ощущение — когда уходишь в горы по тропе в одиночку. Не с кем переброситься подбадривающими фразами, не над кем подшучивать по поводу тяжести подъема и усталости. Я взяла довольно средний темп и не останавливалась до самого перевала. На тропе никого не попалось, но я этому не удивилась. По будням тут редко кого можно было встретить.
До небольшого горного озерца у подножия 'пика Дураков' добралась еще засветло. Погода радовала весенним солнышком, но снега кругом было очень много. Вера Алексеевна настучала бы мне по голове, это точно. За то, что ушла одна, без сопровождения. И хоть особой опасности путь до пика не представлял, слишком многими ножками прокладывалась долгие годы эта тропка, но в горах на коварных валунах всякое могло случиться. Все равно мне было спокойно и хорошо одной. Разряженный холодный горный воздух успокаивал и замораживал мою тоску. Усталость и ломота в мышцах отвлекали от душевных мук. Раскинув палатку, я не стала разжигать костер, выпила горячего чаю из термоса, забралась в спальный мешок и очень быстро погрузилась в сон.
Когда открыла глаза, поняла, что утро уже наступило. Мне совсем ничего не снилось, но чувствовала я себя очень хорошо. Словно по заказу в горах стояла редкая солнечная и безветренная погода. Высунувшись из палатки, я сразу же зажмурилась — блестящий снег ослепительно обжигал глаза искрящимся солнечным светом. Нацепив очки, я выбралась из палатки, и пошла к маленькому ручейку, вытекавшему из озерка. Умывание ледяной водой окончательно согнало с меня ночную сонливость, поэтому очень быстро проглотила бутерброды с ветчиной и сыром, запив их холодным кофе, и уложив в легкий и небольшой тряпичный рюкзачок урну с прахом, уверенно поползла по скользким валунам пика.
В этот раз я не оглядывалась вокруг, пытаясь впитать в себя восторг от созерцания горных пейзажей. Напротив, сосредоточилась на подъеме, ведь помощника рядом не было, поэтому пришлось сконцентрироваться на заснеженных огромных валунах, по которым приходилось взбираться наверх. Солнце жгло мою спину, руки быстро промокли в перчатках, потому что мне приходилось цепляться всеми конечностями за каменные уступы, которые были покрыты подтаявшим снегом.
Подъем занял около четырех часов, поэтому на пике я, сперва устало упала на спину, широко раскинув руки и ноги. Некоторое время неподвижно лежала, уставившись в яркое голубое небо, без единой мысли в голове. И, кажется впервые, с того телефонного звонка Нади, ощутила в груди солнечное тепло вместо черной дыры. Здесь наверху никто и никаким словом не мог задеть твою душу, здесь мы растворялись и переставали существовать, но от этого становилось так хорошо, что останавливалось дыхание, и даже биение сердца замедлялось в опасении потревожить душевное уединение.
Мне не было удивительно, что Вера хотела остаться пылью в этих горах, начав свой новый путь с этого невысокого по горным меркам пика. Я поднялась и сняла куртку, побольше закатала рукава шерстяного свитера. Достала из рюкзачка урну, открыла, зажмурила глаза и тихо произнесла, рассыпая останки над уходящими вниз каменными грядами:
— Лети, моя ласточка. Пусть каждое утро радует тебя новыми цветами, пусть каждый день веселит тебя рыжими белками, пусть каждая ночь покоит тебя своей лаской спящего леса. Теперь это все твое, Вера. Все сосны и кедры Саян твои. Только твои. Прощай, моя хорошая. И будь счастлива.
И не открывая глаз, заплакала.
Слабое жужжание промелькнуло возле уха, и кисть руки, держащей урну, пронзило острой болью. Я открыла глаза и уставилась на левое запястье. Огромная черная, с узкими желтыми полосами, оса сидела на руке, вонзив свое жало возле мизинца и не двигалась. В ужасе, попыталась ее стряхнуть, и тут же правую руку пронзила новая боль возле локтя. Еще одна оса! Откуда они здесь в горах, в начале весны?
Жалящий спазм, и снова оса укусила правую руку, в запястье посередине. Жужжание возле уха — чудовищных размеров насекомое воткнуло жало в левую руку ниже локтя.
