Бальзак-драматург

Пришлось Бальзаку самостоятельно заканчивать пьесу, так как за нее в театре "Ренессанс", только что открытом, директором которого стал Антенор Жоли, ему пообещали задаток в шесть тысяч франков.

Бальзак работал над пьесой шестнадцать дней и ночей, спал лишь по три часа в сутки. После распределения ролей, готовясь к чтению пьесы в театре, он затратил еще двадцать дней на ее исправление и доработку.

25 февраля 1839 г. он прочел "Школу" труппе театра "Ренессанс", но руководство театра ее отвергло. В начале марта писатель прочел пьесу в двух салонах — м-м Кутюрье де Сен-Клер (в присутствии членов дипломатического корпуса, в том числе австрийского посла Аппонии и его супруги) и маркиза де Кюстин. Пьеса встретила у них признание, но это уже ничего не решало, — в то время Жоли как раз помирился с уже признанным драматургом Дюма, который сразу же предложил "Ренессансу" свою новую пьесу в стихах "Алхимик". Разумеется, Жоли предпочел Бальзаку Дюма, и "Алхимик был представлен 10 апреля 1839 г.

О неудаче читки в театре сразу же появились издевательские заметки в прессе. Критики обнаружили в ней массу недочетов.

В печати лишь Теофиль Готье отозвался о драме положительно.

"В "Школе супружества", — писал он, — находишь знание человеческого сердца, анализ тонкий и мощный, точное наблюдение над нравами... Мы восхищены, что Бальзак взялся наконец за театр".

Бальзак, затративший на работу массу сил и энергии, влезший вследствие этого в новые, весьма значительные долги, был чрезвычайно огорчен.

Ни к чему не привели и переговоры с другими театрами.

Директор и актеры театра "Комеди Франсез" нашли произведение "великолепным, но невозможным для постановки в его настоящем виде, вследствие слияния комического и трагического", — как писал Ганской Бальзак. В конце концов, возмущенный, Бальзак бросил в огонь все 30 экземпляров своей пьесы, и один только дошел до читателя в собрании Шарля де Лованжуля .

По сохранившимся случайно гранкам она впервые была опубликована только в 1907 г., а в 1910 г. поставлена Антуаном в театре "Одеон". Постановка вызвала целую бурю восторженных отзывов от театральных критиков, но для тогдашнего времени идея оказалась, как заметил Луначарский, чересчур смелой.

"В течение восьмидесяти лет ни один директор так и не осмелился поставить пьесу Бальзака. Первые из этой серии отказались по причине ее "безнравственности". <...> Никто, конечно, в то время не писал так для театра. По правдивости своей она могла бы быть подписана Ожье, по резкости своей моральной тенденции — Беком или Мирбо. Бальзак в своей пьесе хватает обеими руками за горло буржуазный брак, он не скупится на самые горькие слова против него. Это-то и показалось недопустимым высоконравственным господам-директорам".

"Возможно, что Бальзак шокировал публику 1839 г. теми самыми качествами, — писал один из театральных критиков начала двадцатого века, Адольф Бриссон , — которые мы больше всего в нем ценим: реализмом наблюдения, зрелостью, неумолимой ясностью психологического анализа, горечью, разлитой повсюду".

Но вернемся в 1839 год. Бальзак по уши в долгах, по-прежнему прячется от кредиторов. Над имением в Жарди нависла угроза продажи. Единственная панацея — вернуться в театр, который один только спасет его от финансовых бед. Уверенности в этом ему придал Виктор Гюго, который 22 июля 1839 г. по поручению Общества литераторов посетил Жарди, чтобы вместе с Бальзаком рассмотреть проект создания словаря французского языка.

Вот как это описывает Леон Гозлан:

"Завладев разговором, он среди прочих тем коснулся темы театра, всегда интересной, особенно же интересной для Бальзака, в чьих восторженных глазах театры всю жизнь были землей обетованной; Виктор Гюго провел его через пещеры и разбойничьи засады, грозящие драматургу, а затем внезапно открыл ему несколько неоспоримых преимуществ театральной деятельности". <...> "Открытие ослепило его: зрелище залитых солнцем алмазных копей, внезапно разверзшихся перед ним, привело его в такое смятение, что у него потемнело в глазах. Он, чьи строки с таким трудом выходили из-под кончика строптивого пера, чтобы приносить сперва сантимы (ибо в газетах слава исчисляется в сантимах), затем, ценою потоков пролитого пота, десимы и наконец, когда он уже вопил от невыносимых страданий, франки, слушал с блаженством мученика, внимающего ангелу, об огромных барышах, приносимых Гюго его великолепными драмами. Барыши, собираемые в Париже, барыши в провинции, столько-то за три акта, столько-то за пять; а потом возобновление на сцене, а потом премиальные, а потом билеты, да мало ли еще что? Иногда вечера, приносящие по четыреста франков! И все это, все это серебро, это золото сыплется на тебя, в то время как ты гуляешь, более того, пока ты спишь, грезишь, и ноги у тебя тепло укутаны, а голова спокойно лежит на подушке". <...> "Я уверен, что столь красноречивое описание финансовых преимуществ, связанных с драматургией, это описание, сделанное Виктором Гюго с вкрадчивостью папаши Гранде и прямотою первого клерка Счетной палаты, сыграло немалую роль в том яростном стремлении к театру, коим был охвачен Бальзак и кое не оставляло его до конца жизни".

Бальзак решает сделать героем пьесы одного из самых ярких своих персонажей — уже ставшего популярным у читателей — криминального гения Вотрена из "Отца Горио" (1834-1835) и "Блеска и нищеты куртизанок" (1838) и уже во второй половине 1839 г. начинает над ней работу.

Несомненно, что, выбирая Вотрена в качестве героя драмы или трагикомедии, Бальзак рассчитывал на значительную популярность среди читателей этого созданного им в "Человеческой комедии" яркого художественного образа. Он был уверен, что читатели эти станут его зрителями, едва увидят на афише название пьесы — "Вотрен".

Бальзак делится своими планами с директором театра "Порт-Сен-Мартен" Шарлем-Жаном Арелем, который к тому времени был совершенно разорен. Тот приходит от них в восторг и даже знает, кому доверить главную роль — непременно популярному актеру Фредерику Леметру, блистательному мастеру разнообразных амплуа — от гротеско-комедийных до трогательно-драматических, которым восторгались Гюго, Диккенс, Тургенев, Герцен, Гейне и многие другие просвещенные умы, а Теофиль Готье назвал даже "величайшим актером мира".

В октябре того же года он сообщает о будущей постановке Ганской.

"В то время театр "Порт-Сен-Мартен", — вспоминает Ф. Леметр, — бился в судорогах, пытаясь избежать грозившей ему катастрофы. Этому злополучному театру, окончательно превращенному в цирк, не осталось ничего другого, как предоставлять свои подмостки то арабским жонглерам, то львам и тиграм Ван Амбурга, которым перед выступлением время от времени бросали на съедение какую-нибудь одноактную пьеску вроде "Герцогини де ла Ванбальер", "Перине Леклерк" или "Замок Монлувье"".

Леметр по просьбе Бальзака прибыл к нему в Жарди, где тот настойчиво умолял его тут же ознакомиться с задуманной пьесой: "Читайте побыстрее, время не терпит. Арель в отчаянном положении, да и я, признаться, жду от этой пьесы крупных денег". <...> "Несчастный Арель стоял на грани банкротства. Актеры соглашались играть только потому, что появление первой пьесы Бальзака на театральных подмостках сулило всем золотые россыпи". <...> "Лишь прибегнув к самой невероятной хитрости, Арелю, уже находившемуся в фиакре по дороге в долговую тюрьму, удалось уговорить пристава, некого Буньоля, которого знали все актеры, не только освободить его из-под стражи, но еще и одолжить ему на прощание тысячу франков".

На этот раз Бальзак принимается за дело энергичнее. Оставив Жарди, он поселяется на улице Ришелье, в доме номер сто четыре, в пяти минутах ходьбы от театра, присутствует на всех репетициях пьесы, начавшихся с января 1840 г., загодя обрабатывает прессу, широко рекламируя будущий спектакль.

"Ежедневно видят его в театре, — пишет Цвейг, — в затрапезном сюртуке, без шляпы, в измятых широких штанах, в башмаках с вылезшими языками. Пыхтя и отдуваясь, обсуждает он с актерами наиболее эффектные сцены. <...> Только одну мелочь упустил он из виду в этой суматохе — написать пьесу. Он уже изложил в общих чертах фабулу директору театра, проинструктировал каждого актера в отдельности; репетиции вот-вот должны начаться, но господин директор Арель и в глаза не видал рукописи, никто из актеров не прочел и строчки текста".

Впрочем, Бальзак не сильно переживает по этому поводу — у него же есть "негры", готовые явиться к нему по первому зову!

В свое новое съемное жилье, Бальзак, по воспоминаниям Готье, приглашает его самого, Беллуа, Урлиака и Лоран-Жана и излагает им свой план: ввиду того, что на следующий день пьеса в пяти актах должна лежать на столе у Ареля, он рассчитывает на друзей: каждый напишет за ночь один акт по своему усмотрению, Оноре соединит их и всех делов!

На что Готье в растерянности от предложенного пробормотал:

"— Но ведь к утру невозможно сочинить пьесу. Переписать и то не успеют.

— Мы вот как устроим: вы напишите первый акт, Урлиак — второй, Лоран-Жан — третий, де Беллуа — четвертый, я — пятый, и завтра в полдень я прочту пьесу, как было условлено. В одном действии бывает не больше четырехсот или пятисот строк; пятьсот строк диалога прекрасно можно сделать за сутки — за день и ночь.

— Ну, рассказывайте сюжет, намекните план, обрисуйте в нескольких словах действующих лиц, и я примусь за работу, — ответил Готье, порядком испугавшись.

— Ах, так?! — воскликнул Бальзак с великолепными интонациями удрученности и гордого презрения. — Вам еще сюжет рассказывать?.. Этак мы никогда не кончим..."

Затея с "неграми" опять не вышла. Пьесу, совместно с Бальзаком, закончил Лоран-Жан, которому Бальзак впоследствии ее и посвятил. 14 января 1840 г. пьеса была передана цензору, но 23 января был получен отказ: комиссия сочла, что главный герой, Вотрен, слишком похож на Робера Макера, вора и разбойника, про которого с невиданным успехом в 1834-1836 гг. вплоть до цензурного запрещения уже шла комедия в парижском театре "Фоли-Драматик". Перед зрителями в лице Вотрена предстанет персонаж, готовый на любые преступления.

Автор внес несколько дополнительных незначительных поправок, но 27 февраля снова получил отказ: "Произведение представляет опасность для нравственности и общественного порядка". Тем не менее, руководство театра "Порт-Сен Мартен" решилось проигнорировать мнение цензуры, и приступило к репетициям (министр внутренних дел Шарль де Ремюза и директор департамента изящных искусств Каве не особенно пристально прислушивались к рекомендациям цензурной комиссии). Бальзак был готов по ходу дела вносить необходимые изменения.

"Бальзак был самым покладистым автором, — вспоминает Леметр, — какого только можно представить: стоило ему указать на опасную сцену, он ее тут же переделывал; достаточно было сказать, что один акт плохо увязывается с предыдущим, он перерабатывал его без малейших возражений. Однажды он прислал мне записку:

"Дорогой метр, сегодня в десять часов вечера я хочу прочесть вам нашу новую развязку. Я чувствую себя теперь целиком в мольеровской стихии — погрузился в нее по уши!"

Настал вечер, и он стал читать. Развязка была немыслимой, и, когда я привел свои доводы, он спокойно положил рукопись в карман со словами:

— Ладно, вернусь домой и тут же переделаю.

Наряду с этим добродушием в нем было и сознание собственного гения — лишенное гордыни, исполненное простоты и величия".

Два с половиной месяца тянулись эти репетиции, эта ежедневная пытка Бальзака. Он похудел, пожелтел, друзья боялись, что он серьезно захворает (он и на самом деле заболел перед тем, как текст сдали в типографию. Бальзак велел включить в первое издание ручательство относительно ненаписанного предисловия, которое автор обещал написать, как только встанет с постели).

"Его усталость, — вспоминает Гозлан, — приобрела настолько публичный характер, что многие, зная час, когда он проходил по бульварам, возвращаясь домой с репетиции, ждали его. Его широкий синий сюртук с квадратными отворотами, его обширные казацкие шаровары, цвета "нуазет", его белый жилет, и особенно его огромные башмаки, кожаные языки которых торчали наружу, вместо того, чтобы прятаться под шаровары, — весь этот убор, слишком для него широкий, тяжелый, пропитанный грязью, потому что бульвары тогда были очень грязны, хотя и не настолько, как теперь, — говорил о беспорядке, о расстройстве, о невероятной сумятице, которую внесли в его жизнь драматургические опыты".

Наконец на афишах появилось объявление о первом драматическом произведении знаменитого романиста.

Накануне представления Бальзак посылает записку г-ну Даблену:

"Если есть в Вашем кругу такие особы, кои пожелали бы присутствовать на представлении "Вотрена" и выказали бы благожелательность к пьесе, то знайте, что я имею право требовать, чтобы продавали ложи сперва моим друзьям, а потом уже незнакомым людям. Я хочу, чтобы в зале непременно были красивые женщины".

Ему хочется, чтобы зрительный зал, где будут играть его "Вотрена", был полон бриллиантов и обнаженных плеч, ему мнится, что именно это решит успех его пьесы. Но, несмотря на все усилия Бальзака, пьеса на сцене провалилась. И виной оказался не сам Бальзак и не сюжет его пьесы, а, как ни обидно, сам Фредерик Леметр, актер, сыгравший главную роль в постановке.

Премьера состоялась 14 марта 1840 года.

Три первых акта показались публике затянутыми и не очень понятными, что она смотрит — комедию или трагедию; кое кто засобирался уходить. В последних двух актах Леметр-Вотрен откровенно паясничал, в четвертом акте он появился в образе генерала Крустаменте — посланника императора Мексики, молодого государства, добившегося независимости от Испании, с большой накладной прядью на голове. Он весь был увешан ожерельями, бриллиантовыми бляхами, носил шляпу с длинным пером, украшенную райской птицей, был одет в небесно-голубой, шитый золотом, мундир, на ногах — белые панталоны, вокруг пояса — ярко-оранжевый кушак, в руках — невероятных размеров сабля. В общем, одет был, как попугай. Говорил гортанным голосом, с провансальским акцентом, подражая мавру.

Когда Фредерик снял свою шляпу, на голове его обнаружился пирамидальный бунтовской кок — собственная прическа короля Людовика-Филиппа!

И снова слово Фредерику Леметру:

"Мне подали парик; я хотел сам его надеть, быстро взглянул в зеркало, и мне показалось, что выгляжу я в нем как-то странно. Я попытался приладить парик, но тут меня снова предупредили, что сейчас мой выход.

Не успел я еще осознать, какой эффект может произвести мой вид, как был уже на сцене.

Два свистка донеслись из глубины зала.

Поначалу я оставался спокоен, не понимая причины столь нелюбезного приема, но вскоре сквозь глухой ропот, пробежавший по всему театру, услышал слова: "Король! Луи-Филипп!"

И тут я все понял".

<...> "Герцог Орлеанский, присутствовавший на спектакле покинул ложу до окончания действия, которое закончилось среди все возрастающего шума".