— Да, они показали как умеют воевать, — задумчиво пригладил усы штабс-капитан, — плохо бы нам пришлось, сели бы по уши в навоз. И если с австрияками мы бы еще справились, то германцы — народ серьезный.

— Да, австрийцы оказались слабыми вояками. Когда в Нормандии немцы гнали их на штурм английских траншей, то сзади подпирали заградительными расчётами пулеметчиков. А лучше всего про австрийскую армию написано в книжке, ёё у нас недавно перевели — 'Бравый солдат Швейк и его необычайные похождения в Австрии, Германии, Франции и Испании во время войны'.

— Так Испания в войны не участвовала?

— Это надо читать, чтобы понять. Забавная книжка — рекомендую.

— А если сейчас германцы ударят — не знаю, — задумчиво покачал головой офицер, — с вооружением у нас вроде все нормально, похоже кто-то наверху проанализировал итоги войны во Франции, а может — просто испугался. Так что и пулеметами и артиллерией оснащены, в германской дивизии по штату станкачей в полтора раза меньше будет. Автоматы даже есть, сейчас вот поговаривают будут трехлинейку Мосина заменять. С оружием у нас всё нормально. А у немцев есть то, чего нам взять негде — армия умеющая воевать и побеждать в современной войне. Пока мы этому научимся — не раз по шее схлопочем.

— Думаю с такими офицерами как ты — до Петербурга отступать не будем, это уж точно!

— Боюсь, — штабс-капитан придвинулся поближе и почти прошептал журналисту на ухо, — что с нашими генералами мы можем отступить и до Москвы...

В соседнем купе двое уже улеглись, потушили свет и теперь разговаривали вполголоса.

— Завтра, завтра мы уже будем в Германии и все это наконец-то останется позади. Вся эта поездка — чистейшая самоубийственная авантюра!

— Владимир Николаевич, порой я уже начинаю жалеть, что взял вас с собой. Удивляюсь, как нас только не арестовал первый же встречный городовой — достаточно было одного взгляда на вашу перепуганную физиономию.

— Борис Викторович, не забывайте, я не боевик! Я теоретик, и я занимаюсь не менее важными делами, я добываю деньги для всех ваших мероприятий!

— Уважаемый Владимир Николаевич, я не сомневаюсь в ваших заслугах и не требую, чтобы вы завтра с револьвером шли стрелять варшавского генерал-губернатора. Просто я уже не один раз объяснял, как важна эта поездка для нашего дела. Мне необходимо было лично побывать в России и посмотреть, что можно сделать для нового подъема революционного движения в России. Перед собой можно не лукавить — за последние несколько лет наша партия понесла тяжелые потери, скоро мы можем оказаться никчемной кучкой конспираторов. Необходимо было пересмотреть нашу тактику.

После потери деревни, где теперь жирует скупивший землю столыпинский кулак, после потери пролетариев променявших свободу на кусок хлеба с маслом — нашей опорой оставался тонкий слой революционной интеллигенции. Но теперь положение изменилось — в городах появилось огромное количество разорившихся крестьян. Они заняты на тяжелой, неквалифицированной и низкооплачиваемой работе — и они злы на судьбу, на власти, на бога, на всех. Наиболее инертная часть неудачников осталась батрачить на кулаков или подалась заниматься привычным паханием земли в Сибирь. В город подались те, кто способен к активным действиям, те, кто хотел изменить жизнь. Теперь у нас есть возможность призвать их под свои знамена, снова разжечь пламя нашей революционной борьбы!

— Тише, вы не на митинге, а то сейчас весь вагон перебудите!— зло зашипел попутчик.

— Да не тряситесь вы, завтра ночью мы будем в Германии.

Уже начало светать, когда экспресс отошел от вокзала в Гродно и понесся на запад. Проводник едва успел лечь в постель и сомкнуть глаза, когда дверь открылась и вошли двое. Они вошли тихо и спокойно, так входит власть, и проводник ещё ничего не успел сообразить, а гены многочисленных поколений крепостных холопов уже заставили его соскочить с постели и замереть по стойке смирно.

— Вот этот человек, — говоривший достал из кармана фотографию и протянул её проводнику, — где он?

— Здесь он, здесь! В купе он, с товарищем, — со вздохом облегчения затараторил проводник.

— Пойдем, — второй, с лицом на котором сабельный удар навсегда оставил пугающий след, кивнул на дверь, — но тихо!

От мощного рывка дверь с визгом выдирающихся шурупов и ломающегося дерева отлетела вбок и два револьверных зрачка нацелились на лежащих в постелях пассажиров.

— Руки вверх!

Один из пассажиров дернулся рукой под подушку. В замкнутом пространстве револьверный выстрел ударил громом — над левым глазом пассажира появилось отверстие и он опал на вмиг забрызганную кровавыми кляксами постель.

— Что здесь у нас? — раздвинув двоих державших револьверы наизготовку, в купе вошел еще один человек в штатском.

— А у нас здесь труп Савинкова Бориса — революционера и террориста, приговоренного в одна тысяча девятьсот шестом году к смертной казни. Кто его успокоил-то?

— Я, Аристарх Сергеевич, — почему-то виноватым тоном произнес один.

— Молодец, поручик. Теперь тебе наверное орден дадут... или в очередной чин произведут.

— Но я вижу, что один товарищ революционер остался жив. Непорядок, думаю, что нам будет проще если он погибнет на месте, с оружием в руках, как и положено отважному борцу за свободу. А то найдет хорошего адвоката — глядишь, наш гуманный суд присяжных отпустит его на свободу. Василий Васильевич, пообщайтесь с товарищем революционером и если он не расскажет нам ничего интересного, ради чего его стоило бы оставлять в живых — пристрелите. Вот мой запасной браунинг — положите ему потом под подушку. Пойдемте поручик, мне нужно поговорить с вами.

Повернувшись спиной к бледно-зеленому от ужаса пассажиру, он одними губами сказал сотруднику со шрамом — Дожимай!

Тот, кого назвали Василием Васильевичем, не торопясь откинул ноги мертвеца к стенке, уселся напротив задержанного и стал молча поигрывать револьвером.

— Поручик, ты трус или дурак?

— Молчать! — руководитель группы захвата, не хотел слушать объяснений вжавшегося в стенку тамбура подчиненного, — Либо ты такой дурак, что не в состоянии запомнить многократные объяснения, что Савинкова надо взять живым, или трус, испугавшийся револьвера и выстреливший первым! Столько усилий и всё насмарку! А какой шанс был! Взять одного из членов ЦК партии эсеров, руководителя боевого крыла. Всё управление встало на голову, когда выяснилось, что он в России. И если бы мы просто хотели получить его труп, то дали бы телеграмму в одно из жандармских управлений по пути следования — 'Задержать такого-то пассажира. Вооружен и опасен'. При попытке задержания, глядишь, они бы его и ухлопали, а заодно ещё всех ротозеев подвернувшихся под пули. Но нет, мы сами ринулись в погоню. Я пинками, шантажом и лестью выбил из армейского начальства новейший скоростной бомбардировщик СБС с экипажем. Мы вчетвером тряслись в каком-то закутке, где и на одного-то места мало, потому что Слесарев видимо не предполагал, что на его бомбардировщике будут летать пассажиры. Чтобы не заблудиться ночью — наш пилот вынужден был весь полет лететь над железной дорогой — и то, что мы не разбились — это случайность, так как оказалось, что вся наша авиация ничего не умеет в темноте, в том числе и садиться. И всё это оказалось напрасным, потому что поручик Гаевский умеет метко стрелять.

— Да рефлекторно...

— Головой надо думать, головой! А из той головы, которую ты продырявил уже ничего не вытащить.

— Неизвестно, может он и не сказал бы ничего, молчал до последнего. Ведь не пешка какая — сам Савинков, — тихо сказал поручик.

— Пытаешься утешить сам себя? Зря! Сказал бы, ведь не карманник и им занялись бы профессионалы. Допрашивали бы столько, сколько понадобится — хоть несколько лет. Медленно и осторожно, не трогая тело — ломая душу!

Старший группы помолчал несколько минут, видимо принимая решение.

— Значит так, Алексей — рапортов об отставке и переводе от тебя не принимаю. Глупые мысли из головы выкинуть! Основную часть вины считаю лежащей на себе — не продумал и не просчитал. В рапорте начальству укажем, что Савинков погиб в ожесточенной перестрелке — проглотят, и так рады будут, что из России живым не выпустили. А что касаемо тебя, то по возвращении в Петербург ты каждый день будешь ходить в тир и тренироваться в стрельбе по мишеням. Тренироваться будешь до тех пор, пока ты из любой позиции: лежа, стоя, сидя, раком, на голове — не будешь попадать в конечности. Рефлекторно, как ты говоришь.

— Раскололся! — в тамбур ввалился оперативник с улыбкой на изуродованном лице, — Попросил бумагу и пишет, пишет, пишет. Дмитрий за ним присматривает. Даже расстреливать не пришлось — сам говорить начал. Особо напирал, что он не боевик, а занимается финансами и оружия в руках не держал. Я ему предложил в качестве жеста доброй воли перечислить наиболее крупных жертвователей в партийный фонд.

Он протянул руководителю группы блокнотный лист на котором было написано с десяток фамилий.

— Бессмыслица какая-то! Зачем этим людям понадобилось что-то тратить на эсеров? У них и так всё есть, что им ещё понадобилось?

— Свобода им понадобилась, — задумчиво сказал тот, кого называли Аристархом Сергеевичем, — свобода от России. Четверо крупных польских промышленников, двое латышей, двое финнов, и армянский банкир — чем их могли подкупить революционеры? Только обещанием независимости. Вот последняя фамилия особняком стоит, он вообще не россиянин — германский магнат, банкир и хороший друг кайзера. И это пахнет очень скверно. Нам срочно надо возвращаться в Санкт-Петербург.

Берлин

На вокзале в Берлине для семьи настало время расставаний. Петр Сергеевич должен был сесть на поезд до Гамбурга, а Лиза, Андрей и француженка отправлялись в небольшую гостиницу при аэродроме, где должны были ждать рейсового цеппелина до Парижа. На цеппелине настоял Андрей, страстно желавший испробовать этот вид транспорта.

— Смотри Андрей, ты за старшого. Присматривай за Лизаветой, чтобы она по молодости своей глупой чего не наделала и семью не опозорила. Ты за всё в ответе, случись что — голову оторву! С богом! — Петр Сергеевич по очереди обнял детей и перекрестил.

Носильщики повезли вещи на стоянку такси, помахав на прощание рукой ушли и дети. Отец остался стоять один на ярко освещенном перроне — маленький и седой.

— Андрей, зачем ему это? — сердце Лизы кольнула игла любви и жалости к отцу, — Зачем ему нужна была эта поездка, зачем понадобился этот разорившийся завод, зачем? Неужели ему не хватает денег?

— Взрослеем, сестренка? Начинаешь задавать непростые вопросы. Я даже не знаю, что тебе толком ответить. Наш отец из крестьян и привык всю жизнь работать как ломовая лошадь, не щадя ни себя, ни других. Он не знает, что такое покой. Конечно, на свою безбедную старость он уже давно заработал. Похоже, теперь он старается успеть обеспечить и нашу будущую жизнь. А тракторный завод — так сама знаешь, что отец первый раз в жизни паровоз в двадцать лет увидел. С тех пор к всяческой технике и неравнодушен. Не случайно же он меня отправил обучаться на инженера. А электростанция — вторая в городе, тоже не случайность. Когда отец сталкивается с новой диковинкой у него глаза радостью загораются. Жалко только, что после того как мама от испанки умерла, всё реже...

Берлин купался в море электрических огней и роскоши. Лизе, которая успела только мельком взглянуть на это из окна авто, ужасно хотелось побродить по городу. Правда, даже из машины она успела заметить дам, прогуливающихся по улицам в таких нарядах, что она, до подступивших к глазам слёз, почувствовала себя безнадежно отставшей от моды провинциалкой. Уже в номере, отчаявшись уговорить брата совершить 'небольшую' прогулку по магазинам и лавкам, Лиза принялась перебирать те вещи, которые взяла с собой. И, конечно, решительно ничего из них не подходило к выходу в общую столовую. Берлинские дамы поражали богатством и вычурностью одеяний, цвета были самые изысканные, роскошные ткани облегали фигуру. Лиза торжественно пообещала себе, что добравшись до Парижа полностью поменяет гардероб и больше не будет чувствовать себя Золушкой приехавшей на бал в старом платье.

Ни корсеты, ни широкие юбки уже не носили, на смену им пришел облегающий силуэт, нередко с откровенным разрезом сбоку или сзади, дама в таком платье не шла, а изящно семенила, сверкая украшениями. Платья были увенчаны меховыми накидками из белоснежного песца, норковыми жакетами, с плеч спадали пушистые боа из меха и перьев всевозможных цветов. Даже у кавалеров присутствовала эта вычурность туалета, обычно присущего дамам. Все вокруг как бы возвещало о благополучии, роскоши и богатстве — смотрите, это мы, победители мира!

Несмотря на отчаянные мольбы, Андрей так и не согласился выйти из гостиницы. И, хотя его тоже манили огни многочисленных варьете, он решительно заявил сестре, что, поскольку они в Берлине только проездом, впереди их ждет Париж, эта давняя Мекка модниц всего мира, и уж там-то он позволит Лизе всласть набегаться по модным лавкам и ателье.

— Так что, дорогая сестренка, переодевайся и спускайся вниз к ужину, как утверждает хозяйка, к десерту ожидается кремовый лимонный торт. Я надеюсь, такое чудо ты упускать не намерена?

— Разве что небольшой кусочек! Впрочем, это может оказаться моим последним десертом перед Парижем, так что два кусочка. Из-за этих новых платьев мне придется отказаться от сладкого.

— Не расстраивайся особенно, мода переменчива. Если в моду вернутся кустодиевские красавицы, то ты сможешь есть сколько вздумается!

Цеппелин оказался огромным, нет больше, чем огромным, он просто закрыл своей исполинской тушей всё небо. И хотя Лизе ещё в гимназии объясняли про водород и прочие глупости, благодаря которым эти штуки могли летать, но оказалось, что это не могло её подготовить к встрече с небесным исполином.

— Мы полетим на этом? — почти завизжала Лиза.

Даже француженка, которая казалось всю дорогу пребывала в каком-то летаргическом оцепенении начала восторженно сыпать скороговоркой, в которой Лиза успевала понять едва ли половину.

— На нем, — брат был доволен произведенным эффектом, — знакомьтесь, немецкий дирижабль класса 'L 110', модернизированный под гражданские нужды. Именно на таких дирижаблях германский флот совершал ночные высотные налеты на территорию Англии. Не исключено, что с этого самого дирижабля кидали бомбы на Лондон и Бирмингем. Или наблюдали за английскими конвоями в Атлантике. А теперь нам обещают, что мы проведем путь на нем до Парижа в роскоши и комфорте.

Чувство полета — это ни с чем нельзя спутать и нельзя описать. Лиза стояла у широкого окна обзорной палубы, смотрела на проплывающие внизу крохотные домики и чувствовала как где-то внутри неё тлеет крохотный огонёк счастья и удовольствия. Хотелось обнять весь распростершийся перед ней мир и поделиться переполнявшими её эмоциями. Всё вокруг нравилось ей и даже Анна-Мария пытающаяся, несмотря на свой преклонный тридцатипятилетний возраст, строить глазки брату не могла вывести её из состояния безмятежного счастья.