Гении места или Занимательная география

— Дело прошлое, Мага, — повторяет мать. — Теперь все по-другому.

— У меня — да. А он... отец... Он так и живет всю жизнь там, на краю земли, караулит этот к черту никому не нужный мыс среди вечной зимы! В холоде, одиночестве...

— Он — Нафт, сын. Он все это воспринимает по-другому, поверь мне. Его это не тяготит, это его Обитель, лучше для него нет места на Земле.

— Он мучился вместе со мной, мам, — Магомед останавливается вдруг, голос его тих. — Видел, что мне плохо, пытался помочь, но не знал, как. Да и не мог, наверное. Особенно последние годы, когда уже ясно стало, что я будущий Альфаир. Что я нуждаюсь в том, чтобы вокруг меня были люди. А там же никого... только эти проклятые зайцы... Ладно, — мужчина прерывает сам себя, — дело действительно прошлое. Но именно поэтому я не хочу собственных детей.

— Тебя никто не спросит, Мага.

Он понимает, что мать права, но все это ему ужасно не нравится. Давно не нравится.

— Кстати, Мага, когда тебя вызывают на Совет?

— Не знаю.

— Погоди-погоди, — теперь очередь останавливаться Лидии Кирилловны. — Тебе уже тридцать один! Тебе должны последний раз предложить выбор. И если ты не выберешь...

— Мне известна процедура!

— Почему же тогда тебя до сих пор не вызвали?

— Я не знаю.

— Магомед!

— Я, правда, не знаю. Со мной не связывались представители Квинутма. Сам я, как ты понимаешь, не тороплю их, потому что не горю желанием связать себя с совершенно неизвестной мне женщиной. Это неправильно!

— Такова судьба всех кифэйев.

Мо бурчит сначала что-то под нос, а потом, уже внятнее:

— Может быть, на меня махнули рукой. За мое аморальное поведение.

— Не надейся, — усмехается мать. — По крайней мере, у тебя была возможность... вести себя аморально.

— Можно подумать, у кого-то ее нет, — пожимает плечами сын и снова шагает по дорожке. — Тут, как говорится — было бы желание...

— У женщин-кифэйев такой возможности нет.

— Что это значит? — Мо резко оборачивается к матери.

— Ты понял меня.

— Нет, не понял!

— Если хочешь, чтобы я сказала тебе прямо — изволь. Женщины-кифэйи знают в своей жизни только одного мужчину. Своего мужчину. Отца своих детей.

— Ты шутишь?!

— Нисколько, — Лидия засовывает руки в карманы пальто. — Это как-то связано с геномом и особенностями физиологии женщин-кифэйев...

— Что за особенности?! Мама! Не пугай меня! Если ты сейчас скажешь, что у них там... ну, я не знаю... поперек...

— Мага, перестань! Ты шутишь иногда так, что и не смешно совсем! Я не знаю всех нюансов, но суть в том, что способность к зачатию у женщин-кифэйев многократно падает с каждым... познавшим ее мужчиной. Я не знаю, там какая-то химия происходит! От своего первого мужчины мы в состоянии зачать и родить. От второго — уже маловероятно. Родить ребенка третьему мужчине уже нет шансов. Вот так вот. Поэтому...

— Чушь! Бред! Кто может запретить женщине выбирать, с кем ей и сколько... Рожать же при этом совсем не обязательно!

— Достаточно вступления в... половой акт...

— Нет. Это не может быть правдой. Как можно ограничить человеку личную жизнь?! И почему я об этом раньше не знал?

— А это не касается мужчин до тех пор, пока они не вступают в брак. Когда ты выберешь себе жену, тебя предупредят, что...

— И они... вы... что, вы вот это все выполняете?! И не...

— Поверь мне, Мага, — Лидия Кирилловна берет сына под руку, — невозможность ведения вольной половой жизни вбивается девочкам-кифэйям с самого... с того возраста, когда в принципе можно уже вести такие разговоры.

— А если кто-то... нарушит это правило?

— Это очень тяжелое преступление.

— И?

— Не знаю, сын, — Лидия тяжело вздыхает. — Это одно из самых тяжелых преступлений перед Квинутмом. Последствия могут быть самые... самые необратимые.

— Сумасшедший дом! Варварство! Средневековье! Погоди... — вспоминает о насущном. — Это что, и Алька... тоже?

— Твоя сестра воспитана, как и положено женщине-Хранителю! — неожиданно сдержанно отвечает мать.

— Ужас... — он неверяще качает головой. — А ведь мужчинам ничего не запрещают...

— Напрямую — нет. Но тебя же предупреждали о том, что ты должен... О предохранении. О неприемлемости детей от кифэйя и человека. Что это недопустимо.

— Предупреждали. И я все соблюдаю! Но... Как же мне повезло, что я родился мальчишкой!

— Повезло, — контрастно смеется Лидия после серьезности того, о чем они только что говорили. — А еще нам с тобой повезло...

— Да, ты права, — Магомед мгновенно понимает, о чем говорит мать. — Мы с тобой живем так близко. Это не часто случается.

— Почти никогда, — печально улыбается женщина. — Жизнь разбрасывает кифэйев по разным уголкам мира, не обращая внимания на их родственные связи. Знаешь, я, когда узнала, что ты будешь Альфаиром этого городка... Я плакала несколько часов, Мага, — просто не могла остановиться. Столько лет не видеть своего мальчика... Ты рос без меня. А теперь — три часа на машине — и ты со мной.

— Два с половиной.

— Я всегда тебе говорила — ты слишком быстро ездишь, — Лидия промокает краем платка выступившие в уголках глаз слезы. — Вон, батюшка вышел нам навстречу.

___________

— Отец Владимир, вы что, собираете воду для обращения в вино? — Мо растерянно озирается по сторонам — кругом лужи, прямо на полу церкви.

— Купол протекает, — смущенно улыбается священник. — Храм-то старый, 19-го века. А ремонтировать никто не хочет, и так тут все заброшено было пять лет, до моего приезда.

Мо запрокидывает голову, разглядывает свод церкви.

— Инструменты есть у кого-то в деревне?

— Должны быть.

— Несите. Не дело это.

____________

— Сынок, высоко ты забрался. Будь осторожней.

— Все в порядке, — откликается Мо из-под купола храма. Разве это высота для оператора портового крана? Смешно. И он продолжает латать купол старой сельской церкви. Внизу отец Владимир рассуждает о том, какой он, Магомед, хороший человек — будучи иноверцем, помогает починить христианский храм. Мать не спорит с отцом Владимиром. Всему причиной имя, многие полагают, что раз его зовут Магомед — то он мусульманин. Мо не спорит, он читал Коран, и не раз, это мудрая книга. Но в вопросах веры его нельзя назвать мусульманином, христианином или адептом любой другой веры. Это не потому, что Мо не верит. Дело в другом. Какая-то часть его древней, не совсем человеческой души не верит. Она знает точно — Бог есть.

Покидаю город Таллинн, состоящий из проталин...

До. Тагир.

Он отправляется в путь в любую погоду. Неважно, что за окном — дождь, снег, ветер, палящий зной или лютый холод — а в их краях бывает всякое, он выполняет свою работу. Не потому, что она так уж важна, его работа. Хотя это с какой точки зрения посмотреть. Денег он получает столько, что зарплату можно считать формальностью, не более. Прожить на эти деньги невозможно. Сельский почтальон — это самый низ карьерных устремлений современного человека. Но он знает, что его ждут — ждут те старики, что еще доживают свой век в окрестных селах и деревнях. Ждут, в наш век современных телекоммуникационных технологий, что в калитку войдет почтальон и принесет газету или журнал. А иногда и вовсе письмо или телеграмму, до сих пор еще случается такое чудо в деревенской глуши. И почтальона со странным, непривычным на русский слух именем Тагир, можно будет пригласить к столу, напоить чаем, угостить, чем Бог послал, поругать погоду, расспросить о дороге на Терентьевку. Посетовать на уехавших в город детей или внуков, которые совсем позабыли своих стариков, а потом проводить до калитки и долго смотреть вслед высокой широкоплечей фигуре с сумкой на плече.

По дороге к нему обязательно подбегут ребятишки, и он им что-то будет рассказывать, широко шагая через лужи или сугробы — смотря что на дворе. Дети всегда ждут и не боятся Тагира Петровича, несмотря на странное имя, огромную медвежью фигуру, абсолютно лысую голову и жесткое, неулыбчивое лицо. Дети словно видят его истинную сущность, бегут за ним и не отпускают до самой околицы, слушая его скупые рассказы о том, что делается в других деревнях и делясь с ним своими немудрящими детскими новостями и секретами. Может быть, такая привязанность ребятишек к неулыбчивому начальнику и единственному работнику Терентьевского почтового отделения и казалась кому-то странной. Как и то, что его никогда не трогали собаки, и он спокойно заходил в любой двор. Псы, даже самые злобные и лютые кобели его не то, чтобы боялись, скорее — словно признавали в нем своего. Может быть, это и казалось странным, но сельчане уже привыкли к тому, какой у них почтальон.

Каждый день он на ногах. Летом на велосипеде, а зимой или ранней весной, как сейчас — на мотоцикле или вовсе пешком, смотря куда и по какой дороге. Тяжкий, неблагодарный труд за нищенскую зарплату. Однако живет он по деревенским меркам даже шикарно. Кирпичный четырехкомнатный дом, прямо напротив почтового отделения. Владела и хозяйничала в дому Акулина Игнатьевна, вдова последнего председателя колхоза, носившего крайне оригинальное по тем временам название: "Красный Октябрь". Окончательно рухнул "Красный Октябрь" вместе со смертью последнего председателя. После смерти отца дети уехали в город, благо он недалеко, всего-то пятьдесят километров. И Акулина осталась одна в большом доме. Поначалу приезжали в гости дети, привозили внуков на лето бабушке. А потом это стало случаться все реже, дом стоял пустой. И Акулина Игнатьевна взяла постояльца — все веселее вдвоем-то. Опять же, мужик есть в доме: снег почистить, ворота починить, антенну на крыше поправить. Так и жили, она его кормила да обстирывала, а Тагир Петрович приглядывал за их нехитрым хозяйством.

Его такой порядок жизни устраивал. Бытовые проблемы как-то решаются — и ладно. А как именно, ему это безразлично, он здесь, выбора у него не было, значит, надо исполнять то, что ему должно. И совершенно плевать, что кому-то это покажется странным: здоровый крепкий мужик живет в глухой деревне, работает почти за бесплатно сельским почтарем и питается тем, что квартирная хозяйка приготовит. Кому надо — тот понимает, а остальным и объяснять не стоит.

Вот, наконец-то, и дома. На старенькую клеенку стола выкладывается то, чем его сегодня угостили: пакет с пирожками, слипшийся кулек с карамельками.

— Тагир Петрович, что ж ты снедь-то домой тащишь, будто не кормлю я тебя? — привычно ворчит Акулина, ставя на печь чайник. — Вон, щи сварены, целая кастрюля, еще горячие. Давай, поешь по-человечески.

— Щи буду, — он проходит к умывальнику, не торопясь, моет руки. — Не сердитесь, Акулина Игнатьевна. Угощают же — грех отказаться.

— Ну, коли угощают... — Акулина садится напротив. — Хлеб бери, свежий. Наталья Викторовна заходила давеча, — меняет тему разговора, словно невзначай.

Тагир ест молча, знает, что хозяйка все равно скажет все, что хотела, без дополнительных понуканий с его стороны.

— Говорит, замок заедает, — не дождавшись его реакции, продолжает, как ни в чем не бывало Акулина Игнатьевна.

Тут уже надо как-то реагировать.

— Схожу, посмотрю.

— Только у нее дома замок заедает, не в школе-то...

— Тогда завтра схожу, — все хитрости Акулины ему давно известны.

— А чего не сегодня? На соседей улице, делов-то...

— Что я к ней пойду домой, на ночь глядя? Что люди скажут? Чайник кипит, Акулина Игнатьевна.

— Да вот и пусть люди скажут! Может, хоть людей послушаешься?

Тагир привычно хмурит брови. Всем хороша хозяйка, кроме одного — так и норовит его в надежные женские руки пристроить.

— Акулина Игнатьевна, а вас муж бил?

— Бывало, — и не думает отступаться Акулина. — А ты не меня брови не супь — не поверю! Василий Тимофеевич пьяный только дурной бывал, а ты-то... Ну ведь положительный ты мужик, Тагир Петрович! Непьющий, серьезный. И Наталья Викторовна женщина хорошая, домовитая. Чистоплотная, интеллигентная, учительница же! Чего тебе еще надобно?!

— Чтоб меня в покое оставили! Акулина Игнатьевна, давайте-ка чай пить. И ни слова больше о Наталье Викторовне!

— А о Тоньке Климко можно?

— Что там? — вздыхает Тагир.

— Да опять вся с синяками свежими.

— Серега в запой ушел?

— Ну! Сегодня у меня днем отсиживалась с ребятней, пока он чертей гонял. Поговорил бы ты с ним, Тагир.

— Поговорю. Завтра. Сейчас все равно без толку.

— Верно. Без толку. Спит пьяный.

Работы нет. Когда-то, несколько десятилетий назад, это было богатое село, окруженное пашнями и пастбищами. Сеяли зерно, паслись стада коров и табуны лошадей. Все было — и огромные зернохранилища, и сушилки, и мясо с молоком перерабатывали. Все начало приходить в упадок, начиная с 90-х. С каждым годом уменьшались посевные площади, сокращалось поголовье коров и лошадей. Люди стали уезжать в поисках работы. Теперь же остались преимущественно старики и старухи, те, кто доживает свой век. А кто остался трудоспособный — пьют все, и молодежь тоже. Потому-то непьющий начальник почтового отделения казался сельчанам чудаком, а сельчанкам — почти ангелом.

— Спасибо за ужин, Акулина Игнатьевна. Пойду я, почитаю. Да и спать.

— Доброй ночи, Тагир Петрович.

— Привет, Тигр.

— Привет, брат. Как дела?

— Нормально. Работы выше крыши. Трелевочник не успел собрать, а мне сегодня харвестер приволокли — даже не знаю, когда все буду успевать.

— Зато не скучно.

— Да где уж! На личную жизнь времени нет!

— А что у нас нынче считается личной жизнью?

— Собираю новый приемник. Для дальнего приема на коротких волнах.

— Чем бы дитя ни тешилось — лишь бы не руками.

— Так вот именно что руками. Только вот руки все не доходят до интересного. С этими тракторами скоро вообще забуду, как паяльник в руках держать.

— Тебе зачем это все? Будто мало у тебя приемников этих и антенн на крыше.

— Есть такое гордое слово — радиолюбитель. А вообще — вдруг что интересное прослушаю в мировом эфире. Говорят, можно переговоры ЦУПА и МКС поймать.

— Международное радио Китая ты поймаешь — это более вероятно.

— А вот посмотрим! С тракторами разберусь, доделаю, и видно будет! Ты-то как, Тигр?

— Как обычно.

— Не женили тебя еще?

— Хоть ты не начинай!

Он живет в бывшей комнате дочери хозяйки дома. И здесь есть шкаф с зеркалом в дверце. В этом зеркале Тагир не отражается целиком — слишком он велик для зеркала. Раньше, в детстве и юности, например, лет в пятнадцать-шестнадцать, они были очень похожи с братом, у них разница всего два года. А потом Тагир резко подался в рост и раздался в плечах, и сходство между братьями рассеялось. А теперь и вовсе не похожи стали. В попытках отбиться от матримониальных поползновений местных дам Тагир обрил на лысо голову, вид имел вечно хмурый и мрачный. На фоне лысой головы стал как-то совсем уж по-особенному выделяться на лице и без того не маленький нос. Лысый, со здоровенным носом, с фигурой, аккуратно вписывающейся в среднестатистический дверной проем и привычно хмурым выражением лица, он выглядел много старше своих истинных двадцати семи и должен был бы своим видом отпугивать сельских Джульетт. Но выходило отчего-то с точностью до наоборот.